Пришвин Михаил Михайлович.

*

Такое впечатление, что М.М.Пришвина никто не учитывает. Будто его и не было. Проходит по разряду пустяков – что-то детское и про природу.

Только вот Платонов ругнул его в своей критике.

*

М.М.П. (Дневник, 1908 г.):

«Я стал «Завет» с ними читать... И понимание мне открылось, что тут какая-то своя наука... Что этой наукой никому из нас в голову не приходило заниматься... За этими огромными книгами с медными застежками, за славянскими буквами скрывается особый недоступный мне трепет души... И в этих апокалипсических словах скрывается что-то, соединяющее Мережковского и мужика... Но как они непохожи друг на друга!..»

«Когда собрались, перешли в столовую пить чай... Давила пустая комната... Картин я не заметил... Философов по-прежнему в углу курит... Все курят. 3. Н. Гиппиус тоже с папироской... Похожа на актрису. Мережковский принимает капли Боткина и говорит о вечности плоти... об искуплении... о воплощении... рассказывает о каком-то теологе, который признает две плоти во Христе, одну бросили в общую яму, другая воскресла...»

Духовные искания. А бывают еще социально-экономические и какие-то еще. Оторванные от реальности. От повседневных потребностей обычной жизни. Живущей вообще безо всяких исканий. Так тоже можно.

Ищут ответы на отвлеченные вопросы. Которые сами для себя и выдумывают.

«Схоластическая» интеллигенция. Ничего, конечно, другого не умеют. Вот и накручивают! Надо же чем-то занимать свой досуг. Болеют за свою несчастную родину. Страдают.

На их фоне счастливы только люди дела – ученые, инженеры, художники, архитекторы...

*

ММП пишет о природе. Это его главная тема. И надо ей соответствовать. Приближаться по мысли, по настрою, по чувству... к величественной природной стихии. Соответствовать объекту творчества.

И он так и писал, и чувствовал, и жил...

*

Он во всем старается найти что-то для «света радости».

 

«Светлый прудик тихий, обрамленный осенним цветом деревьев, как затерянное начало радостного источника встретился мне на пути. Тут с разноцветных деревьев: кленов, ясеней, дубов, осин – я выбираю самые красивые, будто готовлю из них кому-то цвет совершенной красоты.

Источник радости и света встретился мне на пути, и все ясно мне в эту минуту, как жить мне дальше, чтобы всегда быть в свете и радости». (Дневник, 1918).

«27 сентября. В осеннем прозрачном воздухе сверкнули белые крылья голубей – как хорошо! Есть, есть радость жизни, независимая от страдания, в этом и есть весь секрет: привыкнуть к страданию и разделить то и другое». (Дневник, 1919).

«14 марта. В блеске, в славе встало солнце, и засияло морозно-весеннее лучезарное утро... итак, братья, любовь сказывается только в деле: дело – это слово любви. Любовь молчалива и разговаривает только делом». (Дневник, 1920).

«31 мая. Я встал на рассвете, мелочи бросились на меня и стали грызть, но, посмотрев на последние звезды, я овладел собою и унес в комнату свет звезд, вот это действие звезд, что от них почти всегда что-то уносишь с собой. Я овладел собою, и мне ясно представилось, что я в жизни был счастлив и мне надо за нее благодарить. Так, при всяком приступе отчаяния нужно вспомнить, что был счастлив и стоило помучиться из-за этого, а если чувства не хватит для этого, то поможет рассудок: состояние отчаяния, значит, или конец,– но конец неизбежен,– или же оно временное и за ним последует радость...»

(Дневник, 1920).

*

Что-то от Розанова, так почитаемого ММП, - его «дневниковые» книги – «Незабудки», «Глаза земли». Конечно, совсем не в розановском духе. От Розанова – освоенная «фрагментарность», а так-то – небо и земля!

ММП прожил жизнь «восхищенным человеком». Никакого жизненного цинизма и усталости от себя такого – «восхищенного – до самого конца.

Эта внутренняя – «позитивная» - установка определила все в его авторской жизни. Вне этой установки, может быть, он уже и не мыслил себя. Она наиболее полно соответствовала личным свойствам и предпочтениям. Что ж от нее отказываться!

Раз уж он работает на такой литературной фабрике, так ему подходящей, что же искать чего-то другого!

 

 

Пруст

*

Авторский тип М.П. На какое-то время, на одну часть «Поисков…», – занятость только чем-то одним. Это не европейская классика 19 в., не Л.Н., положим, с Ф.М. и пр., которые писали широкими, развернутыми, многофигурными полотнами, которые вели переплетающиеся, пересекающиеся «линии» героев. У М.П. сосредоточенность на одном.

Сначала литературоведение выводит «классические» формы, а потом появляются авторы, которые на все эти университетские премудрости не обращают внимания.

*

У него непонимание принято за аксиому. Поэтому такое доверие к нему, к его догадкам. Потому что он знает, что это только догадки. Нет ничего достоверного.

*

Сохранение одной и той же интонации в описании книжных событий до смерти Альбертины и после. Интонация началась с первых строк. Альбертина «умерла» в самом начале.

 

*

Никаких загадок мироздания, кроме, условно говоря, девушек. «Под сенью девушек в цвету». Может быть, он прав.

Последние известия. «Что происходит в мире?» - «Сегодня по улице шла одна девушка...»

Жизнь по М.П. И нет больше никаких проблем.

*

«Он сидел рядом с Жильбертой, уже раздававшейся (потом он, должно быть, делал ей детей не переставая)...» Интересный оборот. Не проваренный, не пролитературенный. Та живая нитка, на которую сшит роман. Автор ещё не знает, как поступить с героями. У него есть предположения. Он может в несколько фраз обрисовать это их предполагаемое будущее. Но это уже и как бы заготовка будущих частей романа. Вычеркнуть несколько слов и готово: «Он делал ей детей не переставая». Это литературное заглядывание в будущее. Описание ещё не произошедшего, может быть даже того, что автор, зная о своей болезни, и не надеется увидеть. Но он рисует этот мир, которого ещё нет. Это и захватывающе и как-то больно.

*

То, чем, помимо прочего, озабочен М.П.: мы полностью меняемся. Нас, прежних, уже нет. Нигде. От нас прежних остаются привычки, проблесковые воспоминания... Короче - ветер. Порывами.

*

Те же самые ходы мыслей в 19 и в 20 веке. Это делается очевидней, когда одни и те же мысли подаются с привлечением разной, присущей только своему времени, атрибутики.

«Когда мы говорим, то всегда воображаем, что нас слушают наши уши, наш ум. Мои слова дошли бы до Жильберты искаженными, словно по дороге к моей подружке им надо было пройти сквозь движущийся занавес водопада, неузнаваемыми, нелепо звучащими, обессмысленными».

Рассуждения о искажении слов и мыслей при передаче от одного человека к другому. Это всегда поражает. Поражает то, что слова и мысли, пока они ещё в наших головах, - это одно, а стоит им достигнуть чужого сознания, превращаются в что-то другое. Только раньше говорили об искажении смысла водопадом, а теперь сказали бы «испорченный телефон» или что эфир забит помехами.

*

Обнаружение «нехудожественных» мест. Обнаружение подлинных, неприкрытых чувств.

Нехудожественных - значит не смоделированных, а перенесенных, пересаженных, как цветок, из почвы реальности в художественную почву.

*

«Когда разговор зашел о том, как я дрался на дуэли, она отозвалась о моих секундантах так: «Первый класс».

Вдруг проскальзывает что-то из подлинной жизни. То, о чем он совсем не пишет. О каких-то событиях реальной человеческой жизни. Понимаешь, во-первых, что даже такие значительные события, как дуэль, автора не интересуют; во-вторых, понимаешь, насколько это своеобразное чтение… Для него существует только психологическая реальность».  \Темы

*

Вряд ли МП что-то там «обрел». В последней книге. Дописал до старости. Вдруг. Лысеющий Роберт…

Только у автора те же заботы: противоестественные наклонности Альбертины.

Дописался до точки. Впору начинать другую жизнь.

Может быть, он понял, что других забот он уже не зацепит. И все закончилось.

Страннейшее чтение.

 

Пушкин

*

«Жесткая» жизнь у А.С. Дуэли, кодекс чести… Бытовая жизнь, почти никак не связанная с литературной жизнью. В литературе он живет в вечности, а бытовой жизнью - в начале 19 в.

*

- А вот Пушкин! Да-с! Пушкин… То недостижимое «несомненное»…

- Несомненного подавай?! На меньшее не согласен? А где ж его взять?

- Там же где и Александр Сергеевич.

*

«Графиня, ценой одного rendez-vous..» Интересно, вышел кто-нибудь из «Пиковой дамы», как из «Шинели»? Затаенное, страстное, петербургское, кромешное…

*

«Капитанская дочка». Это может быть только русским – ничьим иным. Это как в детской игре: тепло, теплее, горячо… Это привязка в пространстве и времени – к России. Это насквозь российская история! Макро и микро история.

Марья Ивановна – из «Капитанской дочки», Марья Гавриловна – из «Дубровского».

Оренбургские, Самарские степи. Это, наверное, сердцевина Российской истории последних веков. Россия – это ведь Русь плюс башкирцы (обобщенно). И это уже стало родным. В чистом виде было бы нечто западно-славянское, чужеевропейское.

Без примеси «татарщины» Россия не Россия. Наша татарско-русская родина.

*

«Станционный смотритель бросил на землю подаренные ассигнации и растоптал их...» Откуда берутся подробности?

*

Зрелость мысли. Некий уровень был достигнут им сразу – еще в начале 19 века. Потомки всегда должны быть как бы умнее предков. С Пушкиным это не получалось. На протяжении 19 в. попадались совершеннейшие литературные дети. А Пушкин будто подвырастал постоянно, и оказывался всегда вровень со всеми.

*

«...Да модная болезнь: она

Недавно вам подарена...»

Мефистофель – как либерастский политик или блогер – сходу извращенно интерпретирует любые события в Божьем мире. И всё это изрекается на голубом глазу, будто речь идет о давно всем известных вещах, не подлежащих никакому сомнению!

«Болезнь ... подарена». Кем? Известно кем! Хозяином этого мира!

«Видите, какой Он коварный! Какие у него подарки!»

*

«Учтиво поклонившись» - это так характерно для той эпохи сословий, этикета, феодальных условностей... Замечали такие вещи. Это было важно и для самых просвещенных, самых выдающихся, самых, казалось бы, свободных духом людей на все времена, каким должен был быть Моцарт! Мерялись гордостями.

Ваше превосходительство, ваше величество, ваше степенство... Ваше вашество!

*

Каково это: «Я сел тотчас и стал писать»?

Это то, что не доступно пониманию простого смертного автора.

*

«Быть может, это все пустое, обман неопытной души и суждено совсем иное...»

Милашкина поет медленно. Так медленно, тягуче рождаются в сознании Татьяны ее мысли. Усталые, уже почти тоскливые, а не радостные мысли.

«Быть может, это все пустое, обман неопытной души и суждено совсем иное...»

Сама себя оценивает. Объективно. Автор поделился с ней этой объективностью. 

«Была бы верная супруга и добродетельная мать...»

Вариант судьбы. Наиболее вероятный. Но тут случилось что-то необычное. И они принимают с одинаковой готовностью и то, и другое!

*

«Моцарт и Сальери» на фоне Реквиема. У Пушкина что-то легковесное, пустяковое в сравнении с монолитом, сложноорганизованным музыкальным массивом Моцарта.

Моцарт у Пушкина и у самого Моцарта в Реквиеме совершенно разные по масштабу, наполненности, сложности.

Может быть, потому, что почти все построено на приятельских разговорах, а это обычно - некие пустяки, не способные добраться до глубин того, чем живет творческая личность. Да еще и Моцарт! Только самое поверхностное, пустячное, то, что можно рассказать словами.

И он держит дистанцию. Не пускает внутрь себя. По-другому и не бывает.

Тем более такие разные системы миропонимания как Моцарт и Сальери. Последний даже не знает, что «гений и злодейство - две вещи несовместные»!

*

Некий «пушкинист»:

«Пушкин в результате болезней потерял способность иметь детей, кобелиную функцию (кобель в перевод с арабского "делать беременной"). Принял роль воспитателя детей императора».

Чего только не накопаешь в Интернет-помойке! И ведь некоторые готовы поверить чему угодно!

А как же Надя Рушева!

А как же Ахмадулина!

«А Пушкин пил вино, смеялся,

Друзей встречал, озорничал.

Стихи писал, не знал печали,

Дела его прекрасно шли,

И поводила всё плечами

И улыбалась Натали».

 

Заговор простодушных? Жизнь как во сне?

И все бы не просыпаться, так будят!

Разбивают представления о этом мире. Пытаются. Стараются.

И тем не менее... Можно всегда вспомнить про «религиозный подход». И ничего не поменяется.

Так же как ничего уже не поменяется для Нади Рушевой.

 

 

Рильке

*

Это не профессия. Это фантастическая природа. Почти нечеловеческая. Почти Божественная. Как у героев из древнегреческой мифологии.

*

Несколько, пусть и непонятных, не понимаемых, не воспринимаемых в чтении строк из Р. Это поэтическое бормотание делает самую главную работу. Оно порождает в душе тот поэтический шум, то движение в поэтическое никуда, что присутствуют и в его стихах. Этого достаточно. Мир угадывается по этому шуму, как угадывается близкая река по шуму воды. Уже не боишься сбиться. Мир обретает ясность и проходимость.

*

«Картины». Это то, что дает надежду. Увидеть мир таким. Написать его таким. Литературе всегда не хватает именно этого. Она вынуждена скользить по поверхности фабульного понимания мира. Бессильно.

 

Рубцов.

«И тихо ответили жители: «Это на том берегу»… Чистота звука, ясность смысловая… Пойди поищи ещё такого же!

Натыкаешься на скомканность, выверты, тяжеловесность, ненужную закрученность… На что только ни натыкаешься в Стране Поэзии! Так устроены разнообразные авторские души. Конструкции, которые требуют подпорок, сложных нагромождений… Изломы и нелепости архитектуры…

И вот Рубцов простой и естественный.

Душа тех мест России. Самое полное, точное воплощение того, в общем-то невыразимого, что можно ощущать. Некий эквивалент того материального и духовного, что есть в природе, в материальной среде, в людях.

 

Солженицын

*

Говорят о Александре Исаевиче. А он не останавливает, не поправляет, не пытается, кажется, направить мысли и разговор на кого-то другого из великих. Будто признает всё то славословие в свой адрес. Может быть, так и есть. Гордится же он своим «Красным колесом», в котором нет ни одного просвета в фактах, все прочитано, проанализировано и оприходовано.

Л.Н., Ф.М, А.П.Ч... Они все уже потому «позади» него в понимании, что не пережили лагеря и вообще сталинских времен. Так и есть. Этого никому уже не превзойти. И все-таки ждешь от него великодушия. Хотя бы к Л.Н. У него в «Круге чтения», 16.12.: «Любовь опасное слово. Во имя любви к семье совершаются злые поступки, во имя любви к отечеству ещё худшие, а во имя любви к человечеству самые страшные ужасы». Сидеть бы ему при Сталине на одних нарах с А.И.

*

Уверенный в себе. Оттого, что он так ясен, определенен, конкретен и безбоязнен, его писания не подавляют беспросветностью. Он не утешает, не боится огорчить. Его субъективность вызывает уважение и интерес.

*

Литература как «не баловство». Выбирают то, что ближе по духу, оправданней по очень веским, понятным причинам. С этой точки зрения «словесность» - почти ругательство.

Литература, в которой на первом месте не слова. Слова, следующие за смыслом. И даже не в том дело. У Солженицына. Просто слова в такой прозе, у таких авторов, при таком вообще миропонимании не являются проблемой. Или это не литературная, а общекультурная проблема. Поскольку мысли надо выражать с помощью слов, есть некие простые, здравые правила их употребления. Слова надо употреблять. Как одежду. А все излишества, как с одеждой, так и со словами, - это баловство. Добротность прозы. Как добротны, прочны, функциональны, недороги, долговечны какие-нибудь мужицкие изделия. Сапоги - просится. Конечно же, их надо делать не из иноземной амброзии. Они должны пахнуть козлом. Сапоги. Кирпич - из местной глины. Песни и сказки - от бабушек. И так далее. Это разумно, здраво, спокойно, навсегда.

*

«Матренин двор». Русский и, в общем-то, совписовский реализм. Русский - потому что идет от русской литературы конца 19 в. А совписовского в нем? Может быть, от заданности, притянутости соцреализмовского оптимизма. После беспощадности реализма, бытовщины, но не скажешь, все же, чернухи, после всего этого - несколько предложений про праведницу. Оптимистическое подведение баланса человеческого существования. Нехитрая мораль: мир ещё не сковырнулся благодаря праведникам. Не то чтобы это было плохо... Но как-то, в самом деле, общё, искусственно. И не очень понятно. И тогда и тем более теперь. За рассуждениями о праведниках не стояло ничего, кроме смутного воспоминания о жизни, которая уже сгинула в революцию. Выпотрошенное интеллигентское, вроде того, что было у Л.Н. или у Лескова, религиозное сознание. Деланность. Самособирание себя в качестве религиозного или близкое к этому, человека, для которого рассуждения и мысли о праведничестве совершенно естественны. Опять же, это не упрек А.И. Это какие-то несущественные, внешние вещи. В этом, кстати, чувствуется и что-то лагерное. Эта притянутость на сознательном уровне того в интеллигентном человеке, что иначе как сознательно, почти по самопринуждению, как зарядка и гигиенические правила, не сохранилось бы в человеке в лагерной жизни. Принуждение к мысли, к творческой работе, к человеческим душевным качествам... Всё это воспитывается ежедневной самотренировкой. Сохранить себя в качестве духовного существа на сибирских морозах можно было только таким «автоматическим», «механистическим» способом. Как устав. Он не нуждается в рассуждениях. Его надо исполнять. Наверное можно изобрести и «духовный» устав. Список правил, которые, если их выполнять, пусть автоматически, механически, не позволят угаснуть духовности в человеке. Долгая тренировка, правда, может привести к тому, что будет чувствоваться формальная установка на «культурность» и в условиях, когда «культурность» может сохраняться и органически, без насилия над собой, не по уставу. В нем эта «культурная» установка чувствуется во всем. Наглядный урок, учительство, демонстративность. И ещё лагерное - жесткость, непреклонность, независимость.

*

Крутой беллетристический замес. «В круге первом». Надо захотеть так писать. Такая задача. Полотно. Панорама. Диорама. Вынужденность такой литературы. Она предписана судьбой. Лагерной судьбой. Так и никак иначе.

*

У него нет тянучки из себя, нет размазни «вольняшек».

*

После «Круга первого», после «Ракового корпуса» он уже не кажется озлобленным, старым, едким, каким представлялся после «Матренина двора». И на Шаламова, истертого до костей лагерями, он не похож. Он молод, бодр, у него много дел на земле. Он ещё хочет «обустраивать Россию». Его, в самом деле, надолго хватило. Может быть, его смягчила ссылка. Как его героев: «Как нам повезло, что мы попали в это чудное место».

*

Беллетризм. Может быть, это дань традиционной литературе. Компромисс. Надо же было как-то утвердиться. И смягчить беллетризмом ту жесткость по отношению к режиму, которая выразилась в «Архипелаге». Смягчить. Но ещё и завоевать читателя на первых порах беллетристикой?

*

Бородатые Л.Н. и Ал. Ис. Дожили до серьезного возраста.

А.И. пободрее будет... «Бодрый старик». Связь этих людей. Как жестокая насмешка Вершителя судеб. За Л.Н.-ское прекраснодушие, за благостность... Наказание двадцатым веком. За то, что слишком скоро сказка сказывается.

Только вот к А.И. не ездили за советом со всей России, как ездили к Л.Н. в Ясную. Неверие. Поклонение, если и было, то какое-то казенное, трудно дающееся для души. Странно. И жалко.

Нельзя отрываться от страны. Чужесть.

Он как отец, которого не видели с младенчества. Другие воспитали. Надо заново узнавать и сердцем относиться к нему.

*

Солженицын должен был обижаться, но он, конечно, агрессивничал на каждое сравнение ГУЛАГ с чем бы то ни было. И неважно – сравнение в его пользу или принижающее. Это, в самом деле, должно оскорблять. Этот не выдуманный, как у Данте, адский опыт – разве можно его сравнивать хоть с чем-то?! Хоть когда и где написанным. Даже немецкие концлагеря – это не так подло как ГУЛАГ.

Сравнивают – значит не понимают, значит все опять повторится, значит все зря.

 

 

Тарковский.

*

Не печатавшийся Ар.Т. Ориентация только на себя. Темы, язык, мировоззрение… Никто не указ. Не надо работать на публику. Подряд. «Я надену кольцо из железа...» «Русалка»… А перед внутренним зрением пейзажи, дома, люди из фильмов его сына. Киноиллюстрации к стихам. И стихи делаются понятней потому, что представляешь их мир именно таким, как у Ан. Т. «…ещё любил я белый подоконник, цветок и воду, и стакан граненый...»

*

«Бабочка в госпитальном саду». И хоть что говори, а это есть и это не отнять, не закопать! Этого не отменить! И все остальное – внешнее – может не волновать. Тот случай несомненного. Его предполагаешь. Критерии его зыбки. Но оно, явившись миру, уже неуничтожимо. Не можешь представить, как бы это можно было сделать.

Может быть, это то, на что должен надеяться всякий автор. То, к чему должен по мере сил стремиться.

Но вот же – сам он должен это осознавать или это должны понимать другие? В случае Тарковского с его «поздними» публикациями это важно. Что-то же должно было поддерживать в нем веру в себя.

*

«...жизнь тревожна и светла». Хорошая формула. Сбалансированная, выверенная, без надрыва, преувеличений и фальши.

Невозможно проникнуть в тайну этой закрытой фразы. Вещь в себе. О жизни в двух словах. Нет такого средства, чтобы попасть внутрь ее понимания. Приходится смириться.

*

«...только этого мало...»

Он ощущает себя совсем отдельной единицей мироздания. Он не привязывался, судя по биографии, ответственностью ни к кому. Жил индивидуальной судьбой. Были только временные попутчики. Он и относился так к людям – даже к самым близким. Это чувствуется в стихах.

«Жизнь брала под крыло, берегла и спасала...»

Жизнь как соревнование судеб. Он со всеми соревновался. Может быть, и с родственниками.

Может быть, это наложено на него поэтической, авторской индивидуальностью. Мир таким образом представлялся ему в его авторском амплуа. Это отношение переносилось и на реальную человеческую жизнь носителя авторского начала.

«Я свеча, я сгорел на пиру...»

*

«Стол накрыт на шестерых...»

И еще многое другое в том же роде. Он не думал о второстепенных, не относящихся к сути своего занятия вещах. Это его главное отличие. С ним чувствуешь, что это занятие никогда не отомрет. Будет обновляться, возрождаться с каждым новым автором. Таким же по пониманию своего дела. Увлеченных сутью.

Все-таки у него особая интонация. Нет публичной суеты. Суеты излишней публичности. Так можно писать всю жизнь. «Не привлекаясь, не участвуя».

*

«Над мокрыми сентябрьскими садами...»

Не абстракции. Конкретика этого мира. Материальность, одушевленная поэтическими представлениями.

Когда это замечаешь у кого-то, сразу будто понимаешь, над чем надо работать.

И забываешь о том, что литература уже как бы кончилась.

*

«Я человек, я посредине мира...»

Это удается не все время. У А.Т. были бесстрочные годы.

Такое бывает во времена особого просветления в понимании мира. Но это – оазисами в пустыне бренной жизни.

И будто знаешь, что есть правильные мысли, правильные слова для понимания, даже вспоминаешь эти слова, но не можешь погрузиться в это понимание и эти слова до полного, будто сиюминутного открытия их заново.

*

«...день промыт как стекло...»

Эти поэтические усилия по прояснению, по уточнению, по обработке этого мира...

День и с ним вместе будто и целый мир действительно промыты как стекло. Усилиями поэтической мысли.

Но только, конечно, в пространстве стиха.

«Только этого мало».

Поэтические провидческие усилия только ненадолго справляются с этим миром.

 

Первые свидания.

*

«Свиданий наших...» Вот они (Он и Она, а не только Он) уже остались в этом мире через столько лет. И останутся наверное еще долго. Может быть, останутся пока не погаснет русское солнце. Часть его души осталась в этом мире. Ощущение, что это главная часть полного человека. Та не уничтожимая часть. Тот каркас его существа.

*

«Свиданья наши...» Как молитва. Что-то душеспасающее, душепронизывающее...

Что-то настраивающее душевное состояние, приводящее его в соответствие гармоническим законам этого мира.

*

«Одни на целом свете...»

Это такое чудесное, необъяснимое свойство «атомарных» людей. Способность замыкать вечность и бесконечность, сворачивать их в это ощущение достаточности этого «одни». И «на целом свете»!

*

«...как сумасшедший с бритвою в руке».

Бормочет. Наружный человек. Того внутреннего поэта.

*

«Свиданий наших...» Комментарии к нескольким строчкам. Можно наверное и к остальным.

Написал же Бродский книжку про стихотворение МЦ.

 

Телешов.

«Между двух берегов». В антикварной, купленной по случаю брошюры.

Из любопытства. Посмотреть, прикинуть, понять... почему он не Чехов.

И легко находится.

Много случайного, лишнего, интересного, может быть, только самому автору... Вместить все, что пришло в голову в период работы над рассказом. Чтобы не пропадал материал.

Смешные словесные «находки»... Необязательные.

Но самое очевидное - «тенденция»! Есть такое слово. Прогрессивная такая себе «тенденция». Как бы улавливание духа времени и вопросов, волнующих передовую общественную мысль.

«Удивляюсь... Понять не могу... Очевидно, русские – не хозяева жизни. Все вы какие-то несчастные, безвольные... Точно у вас у всех есть в запасе еще несколько жизней: не удалась одна – не беда: будет другая, и третья, и пятая...»

«Всякому становилось больно за свою надломленную изъязвленную жизнь; всякому грезился свой Иерусалим, который он и оплакивал».

 

 

Исикава Тасибоку

Краткость пятистиший и трехстиший. Это уже принято. Это не от болтливой сиюминутности, как с телеграфной ленты реальности, а уже ответно, эхом, отраженным собственной глубиной звуком. В таком литературном мире и проза не может быть многотомной: Кавабата Ясунари, Укутагава Рюноскэ.

Портрет Исикава Тасибоку в начале его книжки. Мальчик. Прожил двадцать семь лет. Пробегая глазами то тут, то там, не можешь вообразить, чего же ещё? Что ещё может быть в стихах, что же ещё могут называть поэзией?

 

 

Лев Толстой

*

Петя Ростов. Его характеристика из какого-нибудь школьного сочинения: добрый, честный, трогательный, чистый... Как это, на самом деле, ни о чем не говорит. А у Л.Н. - изюм, которым он угощает гусаров, изюм, которого у него много и ему ещё пришлют.

*

Л.Н. с его стремлением к ясности, к анализу... Ещё бы ему любить поэзию, где все так зыбко, неопределенно, «в процессе».

*

Темы «достойные» Ф.М. - у Толстого. «Отец Сергий», «Живой труп», «Крейцерова соната». Будто бы. Как бы... Драматургическая интерпретация действительности. Диктует жанр. Иногда кажется, что ничего больше.

*

Толстого можно перебить, если не испытывать почтительный страх перед ним. Его хочется перебить, сбить с его «вещующего» тона, с его размеренности и уверенности, с какой он раскрывает перед заворожённой публикой великолепие картины жизни. «Вот, видите, друзья, как оно всё устроено», - учитель, торжествующий проповедник. И что-то от наивности изобретателя, объясняющего публике устройство своей машины, терпеливо и пылко отвечающего на самые каверзные вопросы.

*

Толстовское «а на самом деле». Сцена у кн. Багратиона: обсуждение итогов дня. Батарея Тушина. Канувшая в небытие правда. Жерков, не доехавший, куда надо, штаб-офицер толком не доехавший к Тушину… В каждом, даже самом простом деле, поступке и т.п. есть это - «а на самом деле…» Иногда мы знаем, как на самом деле, но чаще не знаем. Время ушло.

*

Все, кто писал о Л.Н., все с легкой иронией относились к тому, как он объяснял устройство человеческой жизни. Его объяснения казались наивными, непригодными для практической жизни. Отношение к нему - как к уважаемому старичку, который отстал от жизни, заговаривается, увлекается…

Стоит вспомнить одно только толстовство! Л.Н. напрашивался на насмешку и даже сам помогал насмешникам: вспомнить хотя бы фразу Л.Н. «энергия заблуждения», подхваченную Шкловским.

*

«Война и мiръ». Толстому казалось, что еще ничего не сказано. Да, так оно и было. И вот оно уже сто пятьдесят лет как сказано. Так пишут один раз в истории языка, культуры, страны… В первый и последний раз.

 *

Позднышев, будь его воля, наверное, и лето бы отменил. Особенно такое, что начинается с установлением теплой погоды в России 21 века. Оно ему и в дурном сне не могло привидеться. Все эти голые ноги, руки, едва прикрытые груди, попы, молодые задорные пупки…

*

Л.Н. будто впервые увидел всё в этой жизни. Увидел, кто где находится в этом мире. И сказал об этом.

То самое «остранение» Шкловского. Л.Н. рассказал обо всем из положения человека, который жил, жил, да так и не привык к этому миру. Он ему кажется странным. Он не  привык к нему и не хочет привыкать.

*

Прокофьев. Опера «Война и мир» с Нетребко. В музыке что-то тревожное. Это ощущение жителей 21 века от книги Л.Н.

Фраза из оперы: «Совестно говорить об оставлении столицы».

Роман Л.Н. - одно из самых значительных, значимых мест в русском мире. Это как восемнадцать лет в жизни человека. Или, может быть, семнадцать, школьных еще, лет.

Пережить внутренне эту архаичную, привязанную к школьному образованию историю. Здесь наслоились и впечатления, накопленные советской школой. Эти сочинения пионеров и комсомольцев про графинюшку Наташу Ростову, князя Болконского, графа Петра Кирилловича Безухова. Все как-то срослось, переплелось, вместилось в одно восприятие. Перевязались времена, судьбы, эпохи, культуры... 1812, время написания романа, двадцатый, а теперь уже и двадцать первый века...

*

Выкручивание своих природных, можно сказать, естественных реакций на мир людей с помощью чужой книжной мудрости. Подрезание своих эмоций, мыслей, движений души... под гребенку чужой мудрости - поучений самого Л.Н. и других умных людей, собранных под обложкой «Круга чтения».

И все во взрослом, даже уже окончательно взрослом состоянии! 

Конечно, это смешно, со стороны глядючи, но ведь для чего-то Л.Н. старался, собирая эти мысли на каждый день!

«Пусть будет приятно старику!»

*

4 том.

«- Ха, ха, ха! - смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: - Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня - мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. - смеялся он с выступившими на глаза слезами».

Действительно все представляется удивительно просто при таком подходе, при таком понимании. Минутами человек на такое способен.

 

Тургенев

*

Тургеневский роман. А в них тургеневские барышни. Это не так забавно. Забавны тургеневские мальчики, тургеневские мужчины. Невиннейшие. Их жизнь пишется в один присест. Элегия. Умозрительность красивого жеста. Книга вытанцовывается из этого жеста. Как бы несовременность барышень не так поражает - барышни всякие бывают и всякие нужны - гораздо интересней встречать тургеневских мужчин. Они как отмерены раз навсегда. Тургеневским аршином.

*

Школьная классика. Внешний мир изменился, а этот книжный мир существует. И кажется, что автор тоже существует. Его голос.

«Записки охотника». Из задания по чтению на лето. Но те, кому это задано на лето, с неохотой входят в этот мир. Они не знают, что этот мир существует. Для них это чтение просто вроде тяжелой работы, которую можно и не делать.

*

Тургеневские чтения.

«Образ молодой девушки носился передо мною, сердце перестало прыгать, но как-то приятно сжималось».

«Перед утром я проснулся на мгновенье, приподнял голову, посмотрел вокруг себя с восторгом - и опять заснул».

В нескольких повестях исчерпан весь интерес к литературе. Потому что это начинает казаться самым главным. И о нем нельзя говорить без конца. Во-первых, по нынешним временам, подумают, что больной. Во-вторых, нечего говорить. Как на елку не навесишь игрушек больше, чем нужно для красоты, да и из соображений прочности веток их достаточно.

Удивительная художническая ясность сменяется иногда чем-то невразумительным.

*

Его Виардо-стремительная бесприютная судьба.

*

«Беллетристические» ходы у И.С.Т.» Тема литературоведческой диссертации.

 

Ходасевич.

Ходасевич «Встреча». Стихотворение следовало оборвать на словах: «…Кто грезится прекрасной англичанке в Венеции?..»

Но он этого не сделал и ещё наговорил чего-то необязательного в пять раз больше сказанного. Зачем? Чтобы побольше пробыть в стихии стихотворения, поэтического образа, впечатления...? Зачем-то.

 

В час утренний у Santa Margherita

Я повстречал ее. Она стояла

На мостике, спиной к перилам. Пальцы

На сером камне, точно лепестки,

Легко лежали. Сжатые колени

Под белым платьем проступали слабо...

Она ждала. Кого? В шестнадцать лет

Кто грезится прекрасной англичанке

В Венеции?..

 

Цветаева.

*

Жуткая статья М.Ц. о О.М. Жутко попасть под такой каток беззащитной, одержимой, бескомпромиссной, всю жизнь бившейся в падучей поэзии. Бескомпромиссность несправедливости. В этом такая поражающая, как сумасшествие, ограниченность. Это, наверное, чувствовали все, кто с ней встречался. При всей её гениальности, невообразимой гениальности, пиковой гениальности - не видно вершин, как ни запрокидывай голову, - тут же сумасшедшая ограниченность. Самое щадящее объяснение - раздражение измученного человека, который отталкивает от себя, брезгливо втаптывает в грязь всё, что как бы противостоит ему. С этим никогда не знаешь, что делать. Просто закрыть за собой двери и целый вечер нанизывать ругательства. Нет ни мыслей, ни чего-то вообще разумного. Только чистая эмоция ругательства. Это больше чем стена непонимания. Это лицевая и изнаночная стороны одного целого. Они никогда не встретятся, никогда не поймут друг друга. Литература - как жизнь на коммунальной кухне. Должна быть привычка не принимать в расчет все гнусности такой жизни.

*

Театр. От стихотворения к стихотворению. Пусть и специфический театр - с ограниченным набором ролей, которые на себя примеривает единственный актер - МЦ.

*

Тут не скажешь «безрассудство». Потому что до такого нельзя додуматься. Будь ты трижды рассудительным. Такие вещи надо знать. Их надо понимать. Их надо заранее опасаться. Но мы все же говорим: «с безрассудством поэта».

*

Мысль по поводу какого-то, неважно чьего, текста:

«Каждый может написать такое и так, если всю жизнь писал такое и так».

О том же:

Непостижимая разница авторского потенциала. Надежда Мандельштам пишет о МЦ.

НМ хорошо все понимает. Доверяешь каждому слову. Присутствуешь, сочувственно, в сознании НМ. 

И в то же время… За МЦ то невероятное, что никогда не постичь простым смертным – ее стихи. Можно все понимать, быть абсолютно принятым читателем и… оставаться на земле. А можно быть - физически, на бытовом уровне - на земле, а в поэтической, в авторской сути где-то на недосягаемой высоте».

*

«Минута: минущая, мишень...» Нагромождение поэтических смыслов, которые нет возможности разложить по полочкам понимания. Их схватываешь – эти смыслы – в общем-то непонятно как.

*

«Ах, как мне кажется могли вы рукою полною перстней и кудри дев ласкать и гривы своих коней!»

Она пользуется отстраненным от себя понятием «дева». Да еще в связке с «конями». Ее это не смущает. Это какие-то общие представления. И она их употребляет автоматически. Ее ничего с феминистичекой точки зрения не смущает. В мире есть «девы», как есть женское начало, как есть специальное назначение у всего женского в этом мире. Это то, чем пользуются в конкретном смысле обитатели этого мира. Девами, конями... А МЦ как бы в стороне от этого. Как сторонний наблюдатель. Есть девы с кудрями, и есть поэт МЦ. Это не считая того, что есть еще и кони с гривами.

 

 

Фет.

«Простодушный» Фет. И простодушен именно потому, что не стесняется своего простодушия. Откровенно простодушен.

«Непогода - осень- куришь…»

«И душою подкупленной веришь, что, как мир, бесконечна любовь».

Не литератор. Не писатель в обычном смысле. Он въехал в поэзию по устремлению сердца. В этом его максимум, недоступный другим – всем желающим по произволу голого хотения. Ему надо было выразить поэтически самого себя, свои состояния. Может быть, так и повелось. Привычка быть поэтом.

В его простодушии есть что-то державинское.

 

 

Чехов.

*

 «Чехов. Человек мал. Мир бесконечен и страшен. Надо находить себя в нем. Ничто глобально-социологическое не поможет. Что-то другое. Понимание. Терпение чеховских героев. Успокоение словами. Драма. Говорение. Слова».\

*

Всё это достаточно невесело. В том числе перечитывание грустных комедий Чехова.

*

«Дядя Ваня». Про то, что человек жизнь прожил в неком иллюзорном мире. Наступила ясность положения. Но в этой ясности жить нельзя. То есть нельзя вести бытовую жизнь. Надо как-то опять уйти от ясности. Это и происходит. Куда денешься!» \

*

«Постановщикам нравятся мотивы из Чехова. Их-то они и видят перед глазами во время работы над пьесой... Пафос трудолюбия, страстного - словесного, правда, - стремления к труду - это вообще что-то недоступное для понимания по сегодняшним временам». \Др

*

«Чайка». Странная, короткая, непонятная, на чистых эмоциях пьеса. Комедия! Как её можно вообще ставить! При том, что всё в ней непонятно для чего. Один только мотив Нины-чайки. И всё. И не только обедают люди. Они ещё и предаются страстям, говорят разные трогательные слова.

А ещё удручает театральное, похожее на цирковое. Маски, типы, схемы, карикатуры вместо людей. Специфика театра. Все второстепенные персонажи - маски и схемы.

И не второстепенные… Все  приходят к поражающему, если смотреть со стороны, однообразию, предсказуемости поведения. Тригорин в 4 действии - о рыбалке, Аркадина - о своем успехе на театре, Треплев - о своей любви и литературных неудачах, Нина вообще будто проспала, а не прожила эти два года между действиями, настолько она не изменилась внутренне. Один и тот же человек, только двадцать минут назад, в третьем действии, она была счастлива, а тут её обидели. Но эмоционально, внутренне человек один и тот же. У театра, поистине, невозможные трудности. Словеса развешивать - сколько угодно, а изобразить на сцене в те два-три часа живых людей - это почти невозможно». \Др

*

Монолог Нины Заречной. Декадентский текст. Что в нем? Что тут играть? Какой-такой сокровеннейший смысл? Здесь надо играть молодость, богатство нераскрытой души, незнание себя, слепоту молодости, смутное чувство, которое неровно, волнами вырывается из груди при помощи совершенно особого голоса. В голосе всё!  Вся игра, весь материал, вся «телесность» роли. Непроизвольные, (ненарошные) краски голоса. От того же незнания себя, своего тела. Одно сплошное обещание, целиком только будущность.

*

«Упорное нежелание видеть в жизни что-то драматическое. Или вернее будет - драматургическое. Вскрывающее. Выявляющее. Люди только обедают, а не так как у Чехова только собираются обедать, и вместо обеда рассуждают, выясняют отношения, стреляются, скандалят, философствуют». \

*

Вишневый сад, дачники... Всё это несколько навязано. Все на самом деле незаметней, грубей и проще. Не так драматично. Вон у Астрова вырубили лес в половине уезда. «И ничего, и ничего».

*

Чехов оставил после себя «формы», в которых людям предлагается осмысливать свою жизнь. Это не конечное что-то, а только лишь форма. И слова с их как бы конечным смыслом – тоже словесная форма. И грим, и костюмы, и слова роли – суть только формальные, оболочковые вещи, одевшись в которые человек-актер может обдумывать, обчувствывать жизнь, мир вокруг…

*

Четыре пьесы Чехова. После перечитывания остается прекрасное чувство от знакомства с этим миром. Это как воспоминания о хороших людях. Какие уж там критические заметки! Чушь! Он создал мир. А то, какими средствами он это сделал, неважно. Он поднял эту работу душевными усилиями, невероятным душевным напряжением. Оставил после себя этот мир. Боль этих людей. И ещё думаешь, что, слава Богу, с Чеховым все в порядке. Всё на своих местах.

*

Специфический мир Чехова. Условный реализм. Холодность юмориста. Он, к тому же, врач. И он молод. При всем блеске рано проявившегося и развившегося таланта он ещё очень молод.

*

«Остров Сахалин». Пишет такую пространную книгу! Как будто у него впереди профессорская вечность. Или «академическая». Неважно. Вечность, а не какие-то там смешные четырнадцать лет.

*

«Моя жизнь». В экранизациях «серьезного» Чехова слух режет морализаторство. Что-то искусственное, вынужденное.

Возможно, это актеры не могут такое играть органично. А может быть, это вообще нельзя сыграть. Недопеченная реальность. Прямая авторская проповедь, в которой Чехов не мог себе отказать.

*

Так и пишут. О сиюминутном.

И Чехов. «Вместилище» сиюминутного. Может быть, это то новое в литературе, что удалось ему. Хотя возможно есть и другие кандидаты на приоритет в этом.

Теперь это первооснова писаний.

Чехов и не мог ни на чем остановиться. Каждая вещь – в становлении, в переосмыслении, в новых попытках понимания… Сиюминутных.

*

Чехова почитать. Посмотреть, как он разруливает мелодраматические ситуации.

Экранизация «Володя большой, Володя маленький».

Что-то чисто чеховское, со всей его проблематикой: провинциальная скука, «искания», попытки куда-то вырваться…

«Тара... рабумбия... Тара... рабумбия!» - Володя маленький.

И Чебутыкин в «Трех сестрах»:

«(Тихо напевает.) Та-ра-ра-бумбия... сижу на тумбе я...»

Может быть, в то время была такая популярная песенка.

*

Подробная, без изъятий бытовая биография Чехов.

Прежние представления: лирический персонаж, интеллигент, скромный, сомневающийся…

Его долгие шутливые отношения с Ликой, не кончившиеся свадьбой. Наверное, думалось, по причине деликатности, робости, нерешительности в отношениях с противоположным полом. А вся жизнь его – тяжелый нескончаемый труд сначала литературного поденщика, потом совестливого, отдающего себя полезному для русской культуры и для народа делу писателя. Забота о благосостоянии семьи, жертвование собой, своей жизнью для других. Последнее как раз не изменилось в понимании Чехова.

И в целом – по жизни как-то так бочком, бочком…

И потом – несправедливость, несчастье, невезение – его чахотка…

Кому-то понадобилось вычистить биографию Чехова от всего, не соответствующего образу скромника, труженика, народного классика, годного целиком и без изъятий для школьного литературоведения. И вот тебе на! Появился полный Чехов. Знающий о жизни все.

И Лика… Лирическая история с лирическим полушкольным Чеховым. В этой истории настоящего Чехова только десятая часть. Как если бы он был просто персонажем собственного рассказа.

И вот товарищи школьники. Некоторые. Которые жизнь строили по Чехову, а оказалось, по лирическому, школьному, совписовскому Чехову! Жизнь в неподлинной реальности! И уже никак не поменяться. Придется жить такими, какими создало их лирическое воображение.

*

Чудесное прекраснодушие чеховских персонажей! Сколько они успели наговорить!

Как от этого всего грустно делается!

 

«Трофимов.

Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест».

 

Или вот это, от того же Трофимова:

 

«Трофимов. Твой отец был мужик, мой - аптекарь, и из этого не следует решительно ничего.

Лопахин вынимает бумажник.

Оставь, оставь... Дай мне хоть двести тысяч, не возьму. Я свободный человек. И всё, что так высоко и дорого цените вы все, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей власти, вот как пух, который носится по воздуху. Я могу обходиться без вас, я могу проходить мимо вас, я силен и горд. Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!

Лопахин. Дойдешь?

Трофимов. Дойду».

 

Какие иллюзии! Чеховские персонажи только и делали, что распространяли иллюзии в образованных классах!

 

В том числе морочили голову «искупительным страданием»!

 

«Трофимов. Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест.

Пауза.

Подумайте, Аня: ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов... Владеть живыми душами - ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя, уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней... Мы отстали по крайней мере лет на двести, у нас нет еще ровно ничего, нет определенного отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем водку. Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом. Поймите это, Аня».

 

Наверное все это внесло свой деморализующий вклад в души интеллигенции в 17 году. Какая-то часть ее восприняла эти призывы к страданию буквально, согласилась с виновностью!

 

Ну что же, старого не воротишь.

 

И мы живем на развалинах чеховского прекраснодушия.

*

Писал о людях отстраненно и холодно. Насмешничал. Никакой этакой лирики. Бордельная жизнь отучила. И если был пафос, то непреднамеренный. Он вырывался на волю. Иногда скрытый за маской персонажа. Ну, это как водится.

*

«Дуэль» со Стриженовым:

«- Она тебя любит?

- Да любит. Насколько ей в ее годы нужен мужчина».

Чехов точно врач! Ставит диагноз вместо досужих психологических рассуждений.

В тексте у Чехова все то же:

«- М-да... - промычал Самойленко, не зная, что ответить. - Она тебя любит?

- Да, любит настолько, насколько ей в ее годы и при ее темпераменте нужен мужчина».

У Чехова немного другая интонация. Он же юморист! Иронист.

Киношники часто придумывают свою – не чеховскую – интонацию.

*

«Мы все воспитаны-перевоспитаны чеховскими письмами с его правилами интеллигентного человека.

А в его рассказах жизнь представлена с совсем обыкновенными людьми.

Которые писем Чехова не читали».

*

«Вишневый сад», постановка Театра на Таганке, 1976. Высоцкий – Лопахин.

Капиталист, предприниматель Лопахин. И господа, которые ничего не делают. Ведь они - господа!

Правильные акценты. Исторические, психологические, социальные...

Лопахин, как и все буржуа, неприятен господам своим голым прагматизмом, своим образом жизни, напористой деловитостью...

Школьное литературоведение всегда было на стороне господ.

У Чехова бизнесмены – просто богачи. То есть они всегда отрываются от их дела. Они-то работают: предпринимают, организовывают производство... Но у Чехова никакого сочувствия к их делу нет. Они только портят пейзаж и воздух, шумят, вырубают леса, угнетают... Так что у Чехова пафос осуждения тоже преобладает. Сад под топор!

*

Может быть, это неприятие интеллигентскими господами всего производственного, материально-технического, пугающего, дымяще-коптящего, громыхающего, непонятно как устроенного, нечеловечески-зловещего не в последнюю очередь внушено и поддержано русской классической литературой. Беллетристы! Схоластики! Что Толстой, которому неприятны были железные дороги, что Чехов, пугавший читателей ужасами заводов и фабрик.

Постановка «Вишневого сада» в театре на Таганке озвучена действительно каким-то неприятным звуком где-то там в шахтах «сорвавшейся бадьи».

*

Чехов приучил читателя к тому, что почти в каждом своем рассказе он поддевал что-то непустячное – что-то философски надбытовое, умудренное жизненным опытом... Так как у А.П. - то есть попутно, не вдаваясь и как-то на удивление уместно - у других авторов не встретить.

Читатель приучился находиться в чеховской тематике, привык жить с подсказанными Чеховым вопросами к этому миру.

Конечно, надо оговориться, речь идет о читателе-современнике самого Чехова. Думать так о нынешнем читателе - вдаваться в неоправданное прекраснодушие.

В этом смысле грустно думать вообще обо всей русской классике.

*

Чехов. Текст пьесы, хоть какой, - как либретто оперы или балета. Это как голая фабула без содержания. Все самое важное привносится актером и режиссером. Глубину вещи сообщает пьесе живой актер. Добавляет и собственный опыт, и собственную глубину. Если таковая имеется.

*

«Володя большой, Володи маленький».

«Если бы она могла предположить, когда выходила, что это так тяжело, жутко и безобразно, то она ни за какие блага в свете не согласилась бы венчаться».

Одно только очень подходящее слово: «безобразно»!

Все-таки на что-то литература способна! Автор говорит то, что никто никогда не скажет в других специальностях.

Что-то говорит, напоминает, вытаскивает на свет Божий! Никто, конечно не слушает. Это теряется, прячется между страниц, в глубинах книжных томов, которые годами никто не перелистывает, и они все стоят во мраке и тишине книгохранилищ!

Не о Чехове, конечно! А хоть бы и о Чехове!

Фантазия ли это авторов? Или это что-то сверхподлинное? Часто не можешь сказать об этом определенно.

Бывает, авторы, как в этом случае, добираются до чего-то самого сокровенного, что и сам человек не улавливает в своей жизни. Не улавливает, потому что не может найти нужных слов для того, чтобы сказать об этом что-то. А вот находятся некоторые авторы! Случайно – не случайно, но им это удается. Каким-то немыслимым способом.

*

«Володя большой, Володя маленький».

"Бог есть, смерть непременно придет, надо о душе подумать. Если Оля сию минуту увидит свою смерть, то ей не будет страшно. Она готова. А главное, она уже решила для себя вопрос жизни. Бог есть... да... Но неужели нет другого выхода, как только идти в монастырь? Ведь идти в монастырь - значит отречься от жизни, погубить ее..."

Думают просто! Что им! Просто думать надо боятся только авторам, чтобы не впасть в примитивное понимание жизни. А персонажи имеют право».

 

 

Варлам Шаламов.

Записные книжки Шаламова. Вряд ли это были какие-то заготовки к полотнам. Ясно, что из него лагеря вытрясли душу. Он просто не готов был к обычному литературному баловству. Его писания – просто авторская привычка. Ну, «Колымские рассказы» - это уже совсем над литературой, вне ее. Там о другом, не о литературе.

Сказать о жизни, его окружавшей, он уже ничего хорошего не мог. Обывательское болото после экстремального лагерного опыта вызывало злость, презрение, отвращение, сарказм, издевку, даже с передергиванием.

Его уязвленность, конечно, дает новое качество зрения, ощущений, понимания...

Блатные слова. Половина из них – совершенно в обиходе у граждан.

 

 

Евгений Шварц.

Шварцевская книга, «исписанная до половины».

«От ветки к ветке, от капли к капле, от облака к облаку доходят до пещеры в Черных горах человеческие жалобы, и книга растет. Если бы на свете не было этой книги, то деревья засохли бы от тоски, а вода стала бы горькой».

Хоть записаны. И то было бы легче человеку.

Вместо Бога – книга, записывающий аппарат.

Бога отменили. В его пустом доме беспрерывно работает записывающий аппарат. Хозяин уехал в ссылку.

Козинцев комментирует эту цитату про чудесную книгу:

«Такими книгами представляются мне «Дон Кихот» и «Гамлет».

Это перевод запредельного в нечто литературно-воспитательно, в образное...

Тут усматриваешь привязку понимания к требованиям конкретного времени.

Но сходное отношение и у Федора Михайловича, который считал, что за «Дон Кихота» Г.Б. простит грехи человечества.

 

 

Виктор Шкловский.

Подозреваешь, что от ВШ мало достоверной литературоведческой пользы. Это, действительно, поэтическая проза, привязанная к литературоведению.

И это, может быть, самое интересное и у ВШ и вообще в литературе.

Тема авторской работы. При том, что автор живет в реальном мире и подмешивает реальность в литературу. Но извлечь какую-то пользу в практике литературной работы из теоретических изысканий ВШ – сомнительно.

Он показывает, как работает автор, удивляет тем, что увидел в книгах исследуемых авторов... Но то, к чему формалисты стремились – рассказать, как делается качественная литература – невозможно. Да и само понятие «качественной» литературы вещь не формализуемая.

И «Теория прозы» ВШ – это только о том, что вычитал конкретный читатель Виктор Шкловский в книгах других авторов. Может быть, это и правильно.

 

Эренбург.

«Оттепель». Поминутно спотыкаешься на ровном месте - о плоскость советского беллетризма. «Дозволенного цензурой». Совписовская литература.

И это при том, что примерно в то же время – «Люди, годы жизнь»!

Интересно, что за уйму времени с момента написания книги, ничего в российском производстве не поменялось. Одни и те же детские задачи: воспитание в трудящихся сознательности, добросовестности, старательности. Недотыкомские производственные проблемы. И не кончается же это!

 «Твердо верить», - из лексикона героев «Оттепели». Это так созвучно с эпохой! Твердо верящие «твердые ленинцы».

Потоки сознаний героев книги. Это не совсем мысли нормальных людей. Даже с поправкой на «советских».

 

л1

Литературная реальность.

 

 

Земная слава.

Ненаучно-фантастическая фабула. «Ему показывают «тот» мир. Показывают суть вещей, которая «там» - на том уровне - уже ясна. Ясна, конечно, относительно - именно на том уровне. Но он так глуп, что после возвращения оттуда захотел стать чем-то вроде «великого» писателя, писать неслыханные, поражающие публику своей пророческой глубиной вещи.

Несоизмеримость: знаний, к которым его приобщили в «том» мире и земной убогости! Но его воображения хватило только на земную славу. Как же! - все по складам читают, а он уже шпарит без запинки. Первый ученик!

 

 

Исчезновение литературы.

А вообще литература – достаточно капризная вещь. Она не совместима с чудесами. Она моментально испаряется. Исчезновение литературы. В случае каких-то чудесных событий, как-то: нахождение чемодана с долларами, клада, встреча с НЛО, открывшиеся вдруг сверхспособности... Все сразу обессмысливается. Отвлечение от литературы. Отречение от литературы. Легко находятся вещи, которые поважнее литературы.

 

 

Нутро.

Страшное нутро жизни. Вспарывание. Как вспарывают подушку или живот. И все вываливается. Все нутро… Это самый огрубленный, верхний фабульный ход. Дальнейшие различия - в зависимости от того содержания, которое вкладывают в это нутро. И как на всё это смотреть.

 

 

Пародия.

Пародия она и есть пародия. Ничего нового. Отправляются от того же места, что и пародируемый объект. Идут таким же путем и приходят туда же... Только по дороге смешно.

 

 

Поэзия.

*

Поэзия – это покой, ожидание. Все уже произошло. Можно, если хочешь, рассказать об этом. Напряжение и порыв - до того, как что-то будет доверено знать.

*

Поэзия. Те же слова. Поэзия в прозе и в стихотворной форме. Те же слова. Что и в обычных прозаических и стихотворных текстах. Те же. И другие. Что-то появляется. Что-то вроде особой интонации... Без этого стихи смешны. Стихи без поэзии.

*

Поэтическая размягченность. Хочется махать в воздухе руками, становиться на цыпочки, говорить протяжным поэтическим голосом, на душе неспокойно…

*

Поэзия - идеальное средство говорить о своем идеальном мире посреди реального, бытового мира. Разрешенный способ противостояния «миру гирь и мер». «А что? Я ничего и ручки вот!»

*

Поэзия – добывание достоверности. Поэтическое слово становится достоверностью высшего порядка - несомненным. «Просто словам» - не верят. Верят «поэтическому слову».

*

Поэзия не как искусство, а как выражение молодости, чистоты и красоты души. Может быть, этого достаточно?

*

Поэты. Их тексты, конечно, требуют более интенсивной технологии, чем прозаические. Надо приложить массу старания и изобретательности, чтобы сказать что-то осмысленное стихами.

Оправдано ли это? Бывает за этими усилиями - пустота. Сил больше, а смысл...

А тут еще надо обязательно, чтобы это были не просто стихотворные тексты, а поэтические!

Но ведь пишут! Стараются! Борются с пустотой.

*

Все же поэзия – это что-то «кромешное».

«Это выжимки бессонниц, это свеч кривых нагар...»

Эти сборники, дающиеся с таким трудом! Это непрестанные попытки поймать в слова невыразимое! Это полусумасшествие.

Такой сорт духовной алхимии.

*

Сложная материя поэтической работы. Только чуть-чуть погрузишься... С помощью Гаспарова. Только чуть-чуть! А есть такие, кто все это держат в себе постоянно! А весь остальной свет равнодушен к этому, живет не ведая.

И будто нынешняя поэтическая жизнь примитивней той, какая была при Ахматовой, Цветаевой, Мандельштаме...

Ну, или сложности нынешнего мира не такой высокой сложности.

*

«Поэзия. Весь мир будто на кончике пера. И все возможно. Смешение разных видов радости. Радостей от разных источников. Все одно в другом…»

*

Очередная попытка сформулировать сущность поэзии.

Неприкладные тексты. Что-то поверх наличного бытия.

Поэзия это тот дух, который обитает в теле стиха. То ли слова порождают поэзию, то ли поэзия присоединяется к слову.

 

Стихи.

*

Идти и рассказывать себе маленькие стихотворные истории. Про Царское Село, про «суетливую нежность», про «большого карася»...

*

Говорить красиво, многозначительно, непонятно, в рифму, куплетами – это и называется стихами.

*

Поэтичные стихи. Поэтические стихи. Или так: «в стихах не хватало поэтичности». Не хватало поэзии. Стихи без поэзии.

Открытие в области литературоведения: «в стихах обязательно должна быть поэзия».

*

Стихи – это претензия более высокого порядка, чем проза.

*

Приблизительность смысловая. Стихового словоупотребления. Случайность… Даже у лучших.

Или «полуслучайность». Это уже можно воспринимать как похвалу. «Полуслучайность» - это когда будто случайно и, в то же время, невероятно точно. Чудесным образом.

Какая-то игра, словесно-рифмо-метро-ритмическая. Эквилибристика.

Но только находясь в заданности этих условий игры, можно иногда сотворить что-то невероятное, что невозможно вне этого игрового пространства.

*

Стихи - будто заговоры. Отношение к ним, отношение к слову - как к чему-то имеющему волшебную силу.

*

Маленькая теплая жизнь.

Стиховая необходимость для рассказа о ней.

И никакой потребности в ритме, рифме в напористом стихотворном тексте.

Только одно душевысасывающее желание: заново перебрать этот мир. С обновленным чувством.

*

Для стихов нужна какая-то уверенная правда. Все должно быть эмоционально понятно.

*

Потребность в такой форме выражения. Для передачи ощущений. Сиюминутных.

Будто подстраиваются под подлинные природные ритмы, интонации, под гул времени и пространства.

Реальная вещь! Ведь не зря появилась эта потребность у человечества. И именно как подражание чему-то уже присутствующему, работающему в этом мире. И будто без этого не передать во всей полноте ощущения от жизни, от этого мира.

*

Чудо стихов, в которых оказалась поэзия. Чудо поэзии и именно в виде стихов. Ритм, рифмы… Эти стихотворные средства – как подтверждение истинности, закономерности, ценности содержания текста.

Проза в этом смысле простоватая скромница. Её благородные качества – при их наличии, конечно, - не сразу угадываются под обыкновенной, без специальных словесных затей внешностью.

*

Довольно смешное и странное занятие: рифмовать. Это еще ЛН заметил.

Соединение смыслов, заложенных в поэтическом высказывании, с помощью такого постороннего смыслу средства как рифма. Это сильное средство поэтического внушения.

Проза себе ничего такого не позволяет. Она не облегчает себе смысловые задачи.

*

Когда стихотворческая профессия заслоняет то, для чего было придумано это как бы литературное занятие...

Надо выдавать очередное «ля-ля». Без особой на то потребности и необходимости.

Только иногда и у них прорывается что-то будто оторванное от живой души, от сокровенности внутренней авторской жизни.

Часто это не очень оптимистично.

И не очень понятно, зачем это не проза.

*

Проскальзывает по лестнице строк намыленный рифмами смысл, проскальзывает и исчезает.

*

Стихи, вернее настоящая поэзия, - это как сны для психоаналитика. Смело можно догадываться.

*

«В стихах хороши их торжественность, почти праздничность, уверенность, впечатывание, знание окончательного, напружиненность, вытянутость в струнку…»

*

Верлибр. Или как говорят эти халтурщики – «верлибры». От этого слова веет самонадеянной бестолочью одного знакомого халтуряльщика. Стих, ковыляющий на одной ноге. К верлибру чуть ли не отвращение. И именно из-за этого типа, оседлавшего этого литературного ослика, и скачущего на нем без стыда и угрызений совести.

Впечатление патоки. Не от жанра, а от психологической подосновы типов, пытающихся свое липкое сладенькое варево выдать за поэзию.

*

Стиховое качество – возможность углубления в смысловую ткань стихотворения, и при этом, не натыкаясь на несуразности, неточности, приблизительность...

Стихи бывают как минное поле – того и гляди во что-то вляпаешься.

 

 

Поэзия и остроумие.

Упрощение - от поэзии. Это она предлагает свои красивые простые решения. Ничего не нужно ни знать, ни искать, не нужно мучиться, когда под рукой поэзия…

Или остроумие. Острőта взрывает любой конфликт. От всех авторских сложностей, философии, проклятых вопросов и т.п. – в несколько удачных сочетаний слов, в несколько строф.

Поэзия и проза.

*

У поэта есть его поэтическое ремесло. Поэзия прячется, иногда теряется в ремесле. У чернорабочих прозы ничего этого нет. Только сиюминутное, на пустом месте, из ничего.

*

«Романы, полные конфликтов, бытовых разговоров, каких-то “прямолинейных” высказываний, пристегнутых к фабульному повествованию иногда просто только для того, чтобы они были... Для полноты картины. Композиция, образы, характеры, фабульные сложности... Еще много чего.

И поэзия… Где ты никому ничего не должен! Беззаботный как поэт».

*

Кажется иногда, что в поэзии меньше глупостей, чем ее бывает в чем-то прозаическом.

Во всяком случае, в поэзии глупость не сразу замечаешь. Она может прятаться в неопределенности, в неявности поэтических смыслов. И как-то поддаешься поэтической магии, шаманству и прощаешь поэтам логические, смысловые, фактологические ошибки. Упрятанные в ритмизованное, рифмизованное поэтическое бормотание.

Если в прозе все должно быть логически выстроено, продумано, взвешено, увязано и так далее, то в поэзии все это необязательно.

И вот в этой смысловой выстроенности, увязанности, понятности, необходимых прозаическому тексту, часто негде спрятаться со своей глупостью. Здесь сразу видно, если автор «не догоняет».

*

Понимание в подробностях, с логическими выкладками, взаимоувязками и т.п. – это проза. Она без этого не может существовать. Но есть еще как бы поэтический подход, где все это необязательно, где можно схватить что-то с лету, не утруждаясь деталями, подробностями... Поэты могут себе такое позволить, им это не возбраняется.

*

Поэзия – понимание другого уровня. Поэзия только, конечно.

*

Почему в поэзии все так лаконично? И почему проза так не может?

Поэтическое обобщение, концентрация впечатлений... Все равно непонятно.

Может быть, беллетристика – это как сериальное подобие искусства – для времяпровождения, для долгого неторопливого рассматривания, созерцания изображений мира в книге.

Никаких обобщений и концентрации. Неторопливое пережевывание. Жизнь, ну, или выдуманное подобие жизни почти on-line. 

 

 

 

Почти ничто.

«Дано мне тело...» И в лоб ничего не сказать. Можно по-другому, но все равно никогда – «четко и ясно», никогда «в лоб».

Поэзия – умение говорить «не в лоб». Может быть, только и всего. Говорить то же самое, но не открытым текстом, не напрямую…. «Ничего не сказать «в лоб».

Потому что нет никакого лба. Это почти ничто. Слова только приблизительно обозначают то место, где находится это ничто. Или нечто. Невидимое. Можно все облепить словами. Будет видна поверхность «этого». Как в фильме про человека-невидимку.

Возможность и необходимость фабульных вещей. Именно! Чтобы не пытаться даже говорить прямолинейно. На то она и литература, чтобы ничего и не говорить прямо. Так как это невозможно.

 

 

Музейное стекло.

Читателю не нравится, когда авторы отмеривают им реальность. Порционами. Это, порой, мучительно. Хочешь прорваться сквозь частокол авторских слов к подлинной реальности и не можешь. Реальность - под музейным стеклом и «руками не трогать».

Прошлое.

*

«Литература возвращает прошлое». Его надо возвращать. И не потому, что оно такое хорошее было, а чтобы можно было что-то проверить. В нынешнем понимании.

Понимаешь, когда сравниваешь.

Кажется, что сравниваешь. Кажется, что понимаешь.

Тут возникает очередные сомнения. И вопросы.

*

Использование прошлого. Запутывание прошлого. Впутывание прошлого в что-то как бы новое. Использование прошлого в виде декораций для новой пьесы. В самом деле, не идти же опять в институт, чтобы сидеть на лекциях. Или на работу в тот город молодости. Ну разве что ненадолго.

Двойственное отношение к прошлому. Как и у всех, наверное. Хочешь его пережить вновь, но не буквально.

 

Темы.

*

Начало темы. Это всегда испытание. Надо заставить себя сделать первые шаги. Как заставляешь себя входить в холодную воду. Заставить себя всё бросить на берегу. Одежду, книги, ощущение безопасности обывательского бытия. Нырнуть, оторваться от твердого дна, преодолевать течение, стараться не отчаиваться, доказать себе, что «ещё можешь».

Ну и показать что-то в плавании. Доплыть хотя бы.

*

«Формальная тема». Все равно, о чём писать. Мир со всех сторон и в любое время одинаков. Если ты хочешь говорить о мире, а не рассказывать байки, «не вдаваясь».

*

Три книги. Троекнижие одного знакомого автора. Вариации на тему... Пожалуй, все-таки – на несколько тем. На несколько важных вопросов.

Может быть, в этом нет ничего плохого. В такой поглощенности. Что и как ещё может успеть смертный? Будь он трижды гений. Только что-то самое-самое. У всех. К этому или приходишь, или проходишь, как Л.Н., отдаляясь всю жизнь, но это есть. Это маленькое, смертное «за душой».

 

Без Бога.

*

«Диктуют свыше...» Как бы Божественно просто это ни было, как бы гармонично ни казалось... Это все-таки не имеет отношения к тому - к «высшему». Говорят для красного словца, от нескромности, ещё по каким-то причинам. Им так кажется.

«…и просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь».

Кто там – наверху – знает такие слова! И мысли, и чувства! Кому это там интересно! Кто там возьмется диктовать!

Но ведь всё равно пишут и пишут о том, что «диктуют», надиктовывают, шепчут…

Такое складывается у них впечатление. Так иногда все пригнано слово к слову, интонация к интонации, образ к образу, что начинает казаться, что это сделано чудесным, нечеловеческим способом. Про музыку и говорить нечего. Как? Откуда? Не иначе как из заоблачных небесных сфер. Больше неоткуда.

*

- А вообще, литература никому не нужна. Кого-то она греет, кто-то её использует. У литературы нет Бога. Она существует в мире сама по себе.

- Может быть, тогда воспользоваться общим Богом? Мы же не язычники какие.  

 

Счастье.

Энергия писаний. Почти как «энергия заблуждения». Ощущение счастья. Обманчивое, обманывающее, убаюкивающее. Заводящее Бог знает куда. И там бросающее.

Когда отрезвляешься от счастья… Выветривается, как винные пары, ощущение счастья.

Наступает похмельный синдром.

 

 

Диалог.

- Живая литература. Совсем нет ощущения тупика. Как у них. Этого просто нет. Что-то брезжит всё время. Миражи, глюки? Глупость?

- Живая литература? Но не дерево же, не дуб какой-нибудь, могучий и вечный.

- Да-да, скорее что-то вроде плесени или лишайника, которые способны выжить в местах с неблагоприятной обстановкой.

 

 

Беллетристика и проза.

*

Бездумная беллетристика. Легкочитаемая. От неё не устаешь. Она даже бодрит. Книги, которые бодрят, - беллетристика. Настоящая литература, требующая подключения всего в человеке, всего человека, требующая самоуглубления, чтобы находить быстрее нужные знания, ассоциации, воспоминания, опыт и так далее - утомляет. Она трудно дается. Чтение – напряженная работа.

*

«Паустовский – беллетрист!» Как неприятное открытие. Кем же он должен быть! И Бунин, и Лев Николаевич, и Федор Михайлович...

Ну и вот Паустовский. В него не приходилось заглядывать лет тридцать.

«Повесть о жизни». Из юношеского чтения.

Нечто разреженное, разведенное на бытовых разговорах и описаниях. Это поразило. Открытием.

Беллетристика и проза.

О «прозе» начинаешь задумываться под воздействием прозаических текстов поэтов: Цветаева, Пастернак, Мандельштам... Следом – Катаев, тоже начинавший поэтом.

Потом бесподобное «литературоведение» Шкловского, Бахтина, Лидии Гинзбург...

Но больше – поэты. Продирающиеся к пониманию таким непривычным для них способом и средствами.

Надо ли по-прежнему писать беллетристику? С ее имитацией реальности.

*

Рассуждение о крови, о судьбе, о предопределениях, о совпадения... И другие несерьезные рассуждения. Ими пользуются как беллетристическим наполнителем текста.

*

«Пренебрежительное отношение к беллетристике. А ведь это не совсем уж собственный выбор – беллетристика или нет. Это то, к чему автор готов, на что способен, к чему склонен по своей внутренней природе. Именно! Различия здесь внутренние. Здесь и отношение к жизни, и образованность, и понимание сути авторского труда... Короче, беллетрист и тот, кто пишет то, что называют прозой, и оценивают как что-то художественно-литературное, - это птицы разного полета».

*

Бройлерная технология писании романов. Эротическо-криминальные добавки…

*

Беллетризм. У этого занятия нет сверхзадачи. Беллетризм любой ценой. Чтобы оказаться в работе?

*

Выкраивает чувствительные истории. Беллетристический кутюрье.

 

 

Литературная реальность.

*

Отмеренное время нахождения в литературной реальности. Потом становится страшно. Торопишься вон.

*

Выгораживают в рассказе кусок пространства реальности. Вычищенной от всего лишнего по мнению автора. Только сумасшедшие и полусумасшедшие тянули в свои книги всю непроходимую мерзость реальности. «Всякие там кафки...»

*

Описание простых повседневных, бытовых событий. Вдруг это - самое элементарное - видишь в виде словесного описания. Будто это какая-то важная ценность.

Прорисовываешь мелкие детали на полотне жизни.

«Он, проходя мимо, слегка задел какого-то гражданина, но справедливо посчитал, что ничего страшного, и не стал извиняться. Не мушкетеры-чай! Это те были шибко нервные. Чуть что –дуэль».

 

Приходит в голову.

Приходит в голову что-то записать. Без этого ничего не бывает. Должна возникнуть мысль о том, что такое записывают. Или вообще мысль о том, что можно вдруг ни с того ни с сего что-то взять и записать. Зачем-то.

 

 

Помощники.

А вот под музыку Малера всё кажется прекрасным. И окололитературные «текстики» уже не кажутся такими уж нелепыми. Просто такое понимание. Имеющее право на существование. Заглядываешь в мир литературы с их помощью.

В самом деле - «Тайны ремесла».

И Ахматова и Малер. Вспоминание их будто согревает. Указывает потихоньку, куда дальше.

Помощников нашел. Им же всё равно нечего делать. Там. Почему не помочь бедному нестойкому автору.

 

 

Конец литературы.

*

Может быть, в самом деле, существует конец литературы. Авторы, как первопроходцы дошли уже до края земли. Дошли до седого прибоя холодного океана. Можно повернуть назад. И вообразить, что ты продолжаешь литературу. Чудачество. Всё в нашем воображении. И начала, и концы, и продолжения... Они уже скакнули в человеческом воображении в самый конец, в самый тупик. Показали эту дыру в пространстве литературы, с помощью которой можно делать эти скачки. Их холодной смелости, их хладнокровию поражаешься. Им это ничего не стоило. Это такая порода, такая бестрепетная генерация. В том числе и «генерация П». Романтический лес старой литературы, первопроходцы в звериных шкурах, туземный фольклор, невиданные красоты... Всё это отменилось вдруг, стало смешным. Переловили последних редких животных, рассадили их по зоопаркам. Мир стал понятным и обозримым. Как больничная палата. Всё уже было, всё уже произошло. Можно только повторить. Уже ничего в этот психиатрический набор не добавится. Не хватит воображения.

*

Нескромные задачи. Конечно, их всегда пытались решать. Но в ХХ в. особенно много и особенно рьяно. Многим хотелось дойти до конца. До северного и южного полюсов. Полет в стратосферу, погружение в Марианскую впадину, покорение Эвереста, космос, физика, таблица Менделеева, черный квадрат, какомузыка...

Вот и до конца литературы уже тоже дошли. Заглянули в конец книги. «Человек это звучит гордо». Как же останавливаться на полпути!

Всё оказалось по силам. Перелопатили мир для книги рекордов Гиннеса. Все дела переделали.

*

Так вот, постепенно, незаметно и отомрёт литература. Проснешься однажды, а её нет как не бывало. И дырка в быту быстро затянется, как затягивается ряской поверхность омута после утопления некого предмета. 

*

Движение, прогресс в искусстве… Движение предполагает точку, откуда идут, какие-то промежуточные пункты и, наконец, пункт назначения. Нельзя идти без конца. ХХ век. Всем показалось, что уже пришли. Особенно стремительные, в самом деле, пришли. К черным и прочим квадратам, к тишине за инструментом или, наоборот, листопрокатному шуму. Пришли. Что дальше?

Рахманинов, к примеру… И другие, кто ещё не пришел.

Попытка существования на фоне этого «прихода». Попытка какого-то ответа на «приход». Нет, они не спорили с одержимыми. Они жили, стараясь не замечать, не принимть в расчет. Да и не их дело отвечать.

*

Жизнь идет без литературы. Прекрасно обходится. У жизни ровно спокойное настроение, психическое здоровье никто не расшатывает всякими ненужными выдумками. Ремесло литератора никого уже не может прокормить. Оно отмирает наряду с какими-нибудь другими устаревшими профессиями. Или с литераторами происходит трансформация, а их занятие модернизируется. Они удовлетворяют спрос в занимательном, быстроглотаемом, как гамбургер, чтиве. Они работают в лит-Макдональдсе. Но если вам нужно что-то этакое из элитной интеллектуально-литературной кухни, тогда вам в другое место. Есть спрос – есть и предложение. Клиенты останутся довольными. Быстро, качественно, по высшему разряду. Пятизвездочная литература.

*

Может быть, в это уже больше не войти. Это как социальные иллюзии. Наелись этого. Не поднять человека на что-то идеологическое. Без веры в возможность таких вещей ничего не будет. В какую-то из иллюзий надо верить.

Может быть, все поняли, что литература в этом мире ни при чем.

Эта власть слова… Исчезла болезненная психиатрическая зависимость от слова. Слово ничего не значит. Слово выбросили на улицу. Как барахло надоевшего шарлатана, пропойцы, шута горохового.

*

Литературная традиция – строить вавилонские башни. В восторге от своего умения, упорства, творческих озарений… Когда-то должны были догадаться, что у этого занятия есть естественный предел. На стотысячном романе. Поняли и задумались: «А зачем?» Поняли, что до небесного Бога не достроят.

*

Наверное мир продолжит тащить за собой литературу. Как часть культурного наследия.

Мир будет отучаться от литературы и, в то же время, бросать ее не будет. На всякий случай. Еще долго литературу будут «проходить» в школе. Незнамо зачем.

Литдеятельность останется как основа для изготовления кинопродукции, мемуаров, докладов…

Может быть, с литературой всегда таким образом обстояли дела. И только изнутри она казалась какой-то более значительной и более полезной.

*

«Литература должна куда-то идти. Пока идут люди.

Нельзя куда-то забегать, будто бы вперед, нельзя отбегать надолго в сторону и оставаться на месте нельзя. Как-то куда-то следует идти.

Хоть и в обозе.

То ли в наступление, то ли в отступ».

*

«Нет, конечно! Нет – какой-то новой сказочке для взрослых. Никаких выдуманных чудес, нагоняющих туман недостоверности на эту простую суровую жизнь. Ни к чему это. И скучно. Это уводит от самого интересного в жизни – от попыток понимания ее.

Наверное в этом состоит нескончаемость литературы. Задача понимания никем не снята и вряд ли будет снята. Открываются только какие-то грани этой жизни. Приоткрываются. На короткий миг. Но желание пережить это еще раз и по-новому не должно исчезнуть».

*

Конец литературы. Глухая тишина или что-то похожее на кошмарный сон, бред, Кафку…

Может, ее уже-таки и нет? Просто об этом еще не догадываются. Или догадываются, но не решаются увериться в этом окончательно. Жить-то надо будет и после этого.

Жить, болтать, к чему-то относиться серьезней, чем к остальному. Просто серьезно.

*

«Может быть, мы уже оказались в том самом давно предугаданном постлитературном мире? В мире, в котором литературы уже нет. Тексты какие-то по инерции выпускаются на свет Божий. Кто-то еще по привычке «творит». Вдохновляется и творит. Есть такой род деятельности. Еще как бы не отмененный, но уже не живущий, а имитирующий жизнедеятельность. Пишут и пишут! Строчат, можно сказать».

*

«Так мог бы и Чехов ехать в метро утром на службу. Или в поликлинику. Все равно. В наше время, когда настоящей литературой нельзя прокормиться, и ничто к ней не поощряет, кроме каких-то общекультурных глупостей, доставшихся нашему времени в наследство из прошлого, может быть, от чеховских времен.

Сериалы! Вот знамя нашего времени! Можно порассуждать о том, что для публики это легче усваиваемый культурный продукт, чем словесность. Для которой нужна обстановка, сосредоточенность, подготовленность... А тут – диван, пульт, минимум усилий...»

*

Двухтомник «Писатели чеховской поры». Лейкин, Потапенко, Тихонов, Авилова…

А сейчас? Чья пора? Пелевинская? Сорокинская? Виктор-Ерофеевская? То-то и оно!

«Ихняя, голубчик, ихняя… Ейная…»

Мертвая литература. Литературы мертвая пора. Или у мертвых не бывает никаких-таких «пор»? Вечность небытия.

*

«Барт: “Блеск классического ума проявляется тогда, когда дело доходит до отношений между словами, а не до самих слов: это искусство выражения, а не искусство изобретения”.

“«Блеск классического ума!” Зла не хватает! Меряются прошлыми веками, золотым, серебряным, классическим...»

Пишет, рассуждает, пишут, рассуждают... О литературе! Как о чем-то живом. Уже в его времена это было сомнительно, а теперь это кажется совсем уж анахронизмом. Именно читая такое, начинаешь яснее понимать, что литература кончилась.

Это как с галантным веком. Можно, конечно, надеть напудренный парик, рейтузы, камзол, башмаки с пряжками... Даже шпагу сбоку можно привесить. И ходить так. Ряженым. Но это все равно будет чем-то отжившим, маскарадом, реконструкцией, перформансом...

Или аналог того киномира Константина Лопушанского про Землю после ядерной войны. Развалины городов, бредущие в лохмотьях полубезумные люди... Воображающие, что жизнь продолжается, тогда как у человечества уже не хватит душевных сил для возрождения. Вот и эти безумные авторы! Что-то бормочущие про стиль, про словесность, про Нобелевские премии, про романы, про разные виды письма... О дискурсе!

Резвится в этом материале, пересыпают свои тексты именами великих или просто знаковых... Тогда как над всем этим книжным миром уже нависла тень смертной истомы. И нет средства это преодолеть».

*

Какая там литература! Просто индивидуальная специфическая авторская деятельность. При этом те, кто пытается встроить себя во внешний литературный поток, тянущийся от классиков и от века, выглядят достаточно жалко и смешно одновременно.

Литературное мастерство! Как краснодеревщики: «под старину».

*

Отдыхаем от теории литературы. После бурной литературной жизни столетней давности. Теперь просто пописывают. Без всякой теории.

Может быть, одновременно закончились и литература, и ее теория.

*

Они бы не приняли такую «критику» в свой адрес. Для них в их деле все более-менее.

Хоть кто! Прилепин, Шаргунов... Или либерасты...

«Литераторы!» - вот правильное название.

Но что бы они сказали по существу?

То, что во все времена уже не однажды хоронили литературу? Что смерть ее уже не раз объявляли?

Или то, что им некогда заниматься абстракциями? Что им писать надо? Работать!

У них на литературной кухне не прекращаются процессы. Литературно-кулинарные. Литераторские.

И это нормально. По-другому они не могут. По-другому не бывает.

И время покажет, кто чего стоит, какой повар вкуснее готовит.

*

Ночь. Выключен свет. Автор силится заснуть после творческого запоя.

Явление гуманоида. Какой-нибудь бред о спасении цивилизации, о помощи братьям по разуму и т.п. Выполняют все условия. Решаются все проблемы (в том числе и личные). Исчерпываются сомнения, разрешаются конфликты, исчезают мрачные мысли, драматизм жизни, неизвестность будущего и т.п.

А с ними вместе исчезает потребность авторства.

Вот такое счастье-несчастье.

 

Совет.

«Роман, говоришь, писать? Предприимчивость, говоришь, литературная? Вот как? Романное чтиво? Высокий облагораживающий беллетризм? Да, конечно, вас не напугать. Вас еще рано пугать. Непуганых».

 

 

Пустота.

Им нужна деятельность, какая-то общественная вовлеченность. Они не надеются на то, что их авторские труды гарантируют им их общественную ценность на все времена. Они подстраховываются. Они боятся бесполезности, ненужности. Они боятся пустоты вокруг. Им надо громокипеть. Они не могут жить тихо и незаметно, как простые смертные. И не смеют оставаться один на один с собой. И с необходимостью переносить пустоту и одиночество творения. Они, конечно, делают свое дело, но вот так – наскоками. Выбегут на некоторое время и опять спрячутся, пока их не пожрала пустота.

 

 

Героиня.

Выдуманная героиня. В неё  через некоторое время верит и сам автор. И.Б, например. Но ведь - выдумка! Фабульно удобная выдумка. Фабульно и сюжетно. Сотворение. Из реальных первокирпичиков – новая сущность. Автор имеет дело и с «артистическими натурами» - теми, кто согласен на актерство, на характерность, на определенность. Есть и такие. Но это героини других жанров. Мемуаров, к примеру. Всех остальных надо выдумывать, творить, воссоздавать… Их нет в реальности в том книжном, беллетристическом виде. А хочется.

 

 

Сны по заказу.

Потребность в этом несуществующем мире. Как сны по заказу. Не обычная бестолочь обычных снов, а этот, волевой, в который погружаешься в полном сознании, не отрываясь от себя самого, осознаваемого, а не беспомощно барахтающегося в волнах подсознания. Контролируемый, рукотворный, key-бортный мир.

 

 

Иллюзия.

Такое иллюзорное ощущение: чем больше растет «Текст», чем больше над ним работаешь, чем больше и чаще погружаешься в его стихию, тем ближе должна быть разгадка «гармоничного» письма. Гармония кажется чем-то нарабатываемым, воспитуемым, обретаемым. Ещё, ещё с сотню, две, три килобайт и что-то произойдет со всем этим массивом текстов. Он мгновенно вдруг весь поменяется, как это бывает с некоторыми веществами. - С киселем? С обойным клеем? С яичницей?

 

 

Истории.

Мир без каких-то мистических вещей. Без фантастических выдумок, без жанровых условностей… Без чего ещё? Без накручивания фабульных усложненностей, чтобы как бы потрясти условного читателя. О, эти истории, неинтересные ни им самим, ни Г.Б.!

 

 

Не заставить.

Нельзя заставить себя продуктивно авторски мыслить. Как нельзя заставить себя спать. Как бы ты ни желал оказаться сию минуту в нужном тебе состоянии - то и другое получается как-то само по себе. Всегда граница между явью и сном, между бытовым и авторским сознанием проходится незаметно для тебя. Состояние сна и состояние «авторского понимания, уверенности в своих возможностях…» даются тебе чудесным образом. Ни с того ни с сего. Нет никогда уверенности, что вот сейчас ты заснешь или вот сейчас ты найдешь в себе те самые мысли, а к ним ещё и те самые слова, которые можно будет потом оценить как нечто относящееся к литературе.

 

 

Где она?

Литература ещё дальше. Она… Даже не скажешь, где она? Она является. За хорошее поведение маленьким детям. А разъяренные взрослые весь дом перероют, но ничего не найдут. «Надувательство!» – возмутятся они, хлопнув дверью.

 

 

Писания.

Если отвечать, если объяснять, то это игра. Для объяснений - это игра.

Эфемерное дело.

Минуты, времена, когда вся эта литература вдруг бледнеет как привидение при свете дня, становится маленькой и прозрачной, не принимаемой в расчет и потом совсем пропадает. Такое вот эфемерное дело. Сон.

 

 

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться: