ВЕЧЕРНЕЕ ЗАРЕВО НА ГОРИЗОНТЕ

 

В начале октября в один из вечеров Юити уединился после ужина в своем кабинете. Он огляделся. Неприхотливая студенческая комнатенка. Незримой целомудренной скульптурой оцепенели думы ее одинокого обитателя. Во всем доме только этот кабинет оставался не обвенчанным с женщиной. Только здесь горестная юность находила отдохновение.

Чернильница, ножницы, вазочка для ручек, нож, словари — он всегда с любовью смотрел, как ослепительно сияют эти вещицы под настольной лампой. Одиночество предметов. Когда он оказывался в их приветливом окружении, у него возникало смутное представление о том, что все люди обычно называют «семейным очагом». Чернильница перемигивалась с ножницами — они замалчивали причины их взаимного одиночества и не затевали встречных шагов. Ясный и неслышный смех в дружеском кругу. Этот круг обеспечивал только взаимные ограничения…

Когда в его сознании всплыло слово «ограничения», у него сразу заныло сердце. Это внешнее спокойствие комнаты Минами было похоже на молчаливое порицание своего хозяина. И радостное лицо его матери, которую все-таки не отправили в госпиталь, потому что болезнь, к счастью, отпустила; и загадочная улыбка, блуждавшая на лице Ясуко днем и ночью, — все были расслаблены, пребывали в полусне, и только он один бодрствовал. Его нервировало это дремотное семейство. Его все время подмывало встряхнуть их за плечи, чтобы они очнулись. Однако если бы он поступил таким образом, то… Мать его, Ясуко и даже служанка Киё и в самом деле проснулись бы… А спустя некоторое время возненавидели бы Юити. Еще бы! Ведь это было бы изменой спящим! Ночной сторож, однако, охранял их от предательства. Изменяя сну, он стоял на страже их сна. Вот-вот, этот типчик караулил правду возле спящих! Юити закипал от ярости к этому вахтеру. В нем его выводила из себя эта сугубо человеческая роль.

До экзаменационной сессии еще оставалось время. Хорошо было бы полистать конспекты. Лекции по истории экономики, финансам, статистике и другим дисциплинам были записаны в его тетрадях аккуратными красивыми иероглифами. Друзья поражались педантичности его записей; это была какая-то механическая каллиграфия. В залитой осенним солнцем аудитории, среди поскрипывающих по утрам нескольких сотен перьев особенно выделялось своим усердием механическое перо Юити. Его бесстрастное письмо, больше походившее на стенографирование, было не чем иным, как механической привычкой к самодисциплине ума.

Сегодня впервые после свадьбы он пошел на занятия. Университет стал для него настоящим убежищем. Когда он вернулся домой, позвонил Сюнсукэ. Из телефонной трубки звучал высокий, суховатый, ясный голос писателя.

— А, давненько, давненько! У тебя все хорошо? Не хотелось раньше беспокоить тебя… Не придешь ли завтра ко мне в гости, поужинаем вдвоем? Сначала думал пригласить вас обоих, но хотелось бы послушать, как у тебя ладятся дела, поэтому приходи-ка один в этот раз. Жене лучше не говори, что собираешься наведаться ко мне. Это она взяла трубку, поведала о ваших планах прийти ко мне в следующее воскресенье. Если что, прикинься, будто ты впервые после свадьбы видишь меня. Приходи завтра, ну, часов в пять. Кое с кем познакомлю.

Когда он вспоминал этот телефонный разговор, ему все время мерещилось назойливое мелькание большого мотылька над страницами тетради. Он закрыл конспекты. Проворчал: «Ну вот, еще одна женщина». Ему хватало одной, чтобы чувствовать себя измотанным.

Юити боялся ночей — как ребенок. Наконец только сегодня, хотя бы на одну ночь, он избавился от чувства долга. Этой ночью можно позволить себе праздно поваляться в своей кровати, предаться заслуженному отдыху от его супружеских обязанностей до завтрашней ночи. Он проснется на чистых несмятых простынях. Это будет наивысшей наградой. Однако, по иронии, этой ночью желания не давали ему покоя. Во мраке его тела желания, словно воды, подступали, ласкали, затем отступали и снова подкрадывались.

Причудливое, бесстрастное действо — акт за актом. Ледяная игра чувственности — наплыв за наплывом. В первую ночь Юити стал живым образцом страстного усердия. Это ловкачество продавца, надувающего неопытного покупателя. Короче, успех его был налицо. Сюнсукэ подробно проинструктировал Юити насчет контрацепции, но Юити пренебрегал этими методами из боязни, что они обуздают его фантазии, которые возбуждал в себе с таким усердием. Доводы разума приказывали ему избегать зачатия ребенка, однако страх опозориться тревожил его еще больше — а вдруг он потерпит неудачу во время любовного акта. И на следующую ночь, из какого-то суеверия, он действовал также вслепую, уверовав в то, что его первая брачная ночь стала успешной благодаря его неосторожности; опасаясь, что следование этим инструкциям может оказаться причиной его поражения, он очередной раз пренебрег ими. Во вторую ночь он повторил свой успех, и даже дважды!

Юити бросало в дрожь, когда он вспоминал эти рискованные ночи, хоть и пережитые от начала до конца с холодным сердцем. Гостиница Атами, мистическая брачная ночь, охваченные обоюдным страхом невеста с женихом… Ясуко принимала ванну, а Юити тем временем вышел на балкон. В ночи лаяла собака. Яркие станционные огни освещали окрестности, внизу находился танцевальный зал, отчетливо слышалась музыка. Юити присмотрелся: в окнах данс-холла двигались под музыку темные фигуры людей; если она прекращалась, люди тоже останавливались. Вот музыка умолкла совсем, и Юити почувствовал сильное биение пульса. Как заклинание, пробормотал он слова Сюнсукэ: «Запомни, она всего лишь вязанка хвороста, подушка для сидения, подвешенная на балке вырезка в лавке мясника». Юити резко сорвал галстук и, будто плетью, стал хлестать им о железные перила балкона. Ему нужно было выплеснуть свою энергию.

А когда огни погасли, он отпустил свое врображение на волю. Это был самый впечатляющий акт творчества. Юити, вовлеченный в это действо, не знал, какую роль на себя примерить. Инстинкты дурманят людей заурядных, но его самобытное сознание, изнуренное внутренней борьбой, не поддавалось опьянению. «Ни один парень, поступающий так, не остается одиноким — ни потом, ни прежде. Я же один. Я должен сначала поразмыслить, а уж затем что-то предпринимать. Каждое мгновение, затаив дыхание, ожидает приказа моего оригинального ума. Смотрите! Вот холодный пейзаж после очередной победы моей воли над инстинктами! Вот возликовала, завихрилась, как пыльный ветерок посреди пустынного пейзажа, женская радость!»

 

…Во всяком случае, это не означает, что в постели Юити не обреталось другого красивого мужского тела. Требовалось зеркало между ним и женщиной. Без его помощи успех был бы сомнительным для Юити. Он закрывал глаза и обнимал женщину. В своем воображении он сжимал собственное тело.

В темной комнате две фигуры постепенно удваивались. Подлинный Юити вступал в связь с мальчиком, в которого перевоплощалась Ясуко, и одновременно с этим же актом нереальный Юити занимался любовью с настоящей Ясуко. Если он и мог полюбить женщину, то благодаря этой подмене, которую совершало его воображение. Порой выплескивалась сказочная радость из-за этой двойственной иллюзии. Внезапно на смену удовольствию пришла безграничная усталость. Не раз случалось, что Юити мерещилось то опустевшее футбольное поле возле его родной школы после занятий… Опьяненный восторгом, он рухнул навзничь всем телом. Все закончилось сиюминутной смертью. Со следующего дня этот суицид стал входить в привычку. Тошнота и непомерная усталость сопровождали его со второго дня их медового месяца.

Они поднялись в город, который был расположен на крутом косогоре над морем. Перед встречными людьми Юити чувствовал, будто разыгрывает роль счастливого влюбленного. Они вышли на причал и ради забавы решили посмотреть в телескоп — по пять иен за три минуты. Море было ясным. Справа на вершине мыса они отчетливо увидели беседку в освещенном утренним солнцем парке Нисикигаура. Мимо нее прошла парочка и растаяла в сиянии зарослей мисканта. Еще двое вошли в беседку и прильнули друг к другу. Двое стали одной фигурой. Потом телескоп повернули налево: по извилистой замощенной дорожке на отлогом склоне там и сям поднимались группками люди. Их выпуклые тени отчетливо виднелись на тротуаре. Увидев схожую тень у своих ног, Юити почувствовал спокойствие.

— Они как мы, не правда ли? — сказала Ясуко.

Она отошла от телескопа, облокотилась на парапет и, чувствуя легкое головокружение, подставила лицо морскому бризу. Юити позавидовал уверенности своей жены и промолчал.

 

…Очнувшись от неприятных размышлений, Юити выглянул в окно: с высоты до самого горизонта открывался вид на окраины Токио с его хибарами, трамвайными линиями и ощетинившимися фабричными трубами. Из-за дыма этот горизонт казался в ясные дни чуточку приподнятым. Ночью подол неба над этими окрестностями слегка окрашивался кармином — из-за ночных работ или, возможно, из-за слабенькой неоновой иллюминации.

Сегодня, однако, вечерняя киноварь была несколько иного оттенка. Край неба стал насыщенно-красным. Пока не вышла луна, под смутным блеском звезд это зарево будто развезло от опьянения. Темно-красный горизонт, похожий на полотно. Этот абрикосовый цвет, чем-то тревожащий, был чрезвычайно подвижным, словно трепещущий на ветру мистический стяг.

Юити принял его за пожар.

Это огневое зарево окутывал белесый дым.

Юношу пронзило желание так сильно, что глаза его наполнились влагой. Мелко-мелко пробежала по его членам дрожь. Не зная почему, он почувствовал, что уже не в состоянии сидеть на одном месте. Он поднялся со стула. Ему вдруг приспичило куда-то податься, куда-то выйти. Ему нужно было встряхнуться от наплыва чувств. Он вышел в коридор, затянул пояс на легком темно-синем пальто, одетом поверх студенческой униформы. Он сказал Ясуко, что вспомнил о справочнике, в котором нуждался, поэтому пойдет поискать его в городе.

С холма он спустился к трамвайным путям. Из бедных домишек на улицу проникал тусклый свет. Не имея в голове определенной цели, он решил поехать в центр города. Вскоре из-за угла, пошатываясь, появился ослепительно освещенный трамвай. Свободных мест не было; около дюжины пассажиров ехали в проходе, держась за висячие поручни или прислонившись к окнам.

Юити приник к окошку и подставил зардевшееся лицо ночному ветру. Отсюда не было видно пламени далекого пожара. Был ли это пожар? Или это был отблеск пламени куда более зловещего?

У окна Юити стоял в одиночестве. На следующей остановке вошли двое мужчин и пристроились рядом с ним. Они могли видеть только спину Юити. Тот безо всякого умысла искоса оглядел попутчиков.

Одному было около сорока лет, вероятно, клерк из магазина, в серенькой курточке, перекроенной из старого пиджака. У него за ухом был заметен небольшой шрам, тщательно причесанные волосы блестели маслом. Лицо продолговатое, глинистого оттенка, на щеках кустилась, как сорняк, худосочная длинная поросль. Его малорослый спутник в коричневом пиджачке был, судя по виду, тоже обычным конторским служащим, лицом напоминающим мышонка. Кожа его казалась скорее мертвенно-бледной, чем светлой. Каштановая оправа очков, имитация под черепаховую, еще больше подчеркивала бледность его лица. Возраста он был неопределенного. Эти двое разговаривали о своих секретах приглушенными голосами, скрытно, причмокивая липкими губами с невыразимым приторным удовольствием. Их разговор ненароком достигал ушей Юити.

— А теперь куда? — спросил господин в коричневом пиджаке.

— Настал сезон безлюдья, а мужчину хочется. В это время обычно выхожу на улицу прошвырнуться, — ответил второй, похожий на торговца.

— А сегодня куда — в сад Н.?

— Тихо, уши рядом! Говори по-английски — «park».

— О, прошу прощения. Ну и как, хорошие мальчики есть?

— Да так, бывают иногда. Сейчас самое время охоты на них. А позднее пойдут одни иностранцы.

— Я давненько не бывал там. Тоже хотел бы прогуляться, только не сегодня…

— Профессионалы тамошние не заподозрят нас с тобой. Они ревнивы только к тем охотникам, кто помоложе да покрасивей.

Скрежет колес прервал их разговор. Юити снедало любопытство, мучило смятение. Его самолюбие, однако, было ранено тем, что он впервые открыл в себе кровное родство с этими уродливыми душами. Чувство изгоя, болезненное, взращенное им на протяжении многих лет, точь-в-точь совместилось с уродством этих людей. «Если сравнивать с этими типами, — подумал Юити, — то у Хиноки хотя бы лицо почтенное. В уродстве его есть хотя бы что-то мужское».

Трамвай прибыл на остановку, где пересаживались ехавшие в центр. Мужчина в курточке покинул своего попутчика и встал на выходе. Юити вышел из трамвая следом. Им скорее двигало чувство долга по отношению к себе, чем любопытство. На перекрестке было довольно оживленно. Он стал немного поодаль от этого мужчины в ожидании следующего трамвая.

В магазинчике напротив того места, где он остановился, под яркими лампами лежали россыпи осенних фруктов. Там были гроздья винограда; пурпурные под смуглой кожицей, они отражали солнечный осенний глянец громоздившихся рядом персимонов[8]. Там были груши, были зеленоватые мандарины. Там были яблоки. Эта груда фруктов, однако, источала холод, подобно трупам.

Мужчина в куртке повернулся к Юити. Их глаза встретились; Юити посмотрел мимо него, как ни в чем не бывало. Тот блуждал взглядом с назойливостью мухи. «Сведет ли меня судьба переспать с этим мужчиной? А что если у меня нет другого выбора?» От этой мысли Юити задрожал, ощущая сладковатый привкус чего-то подгнившего, грязноватого.

Подошел трамвай, и Юити мигом вскочил в вагон. Возможно, во время разговора эти двое не видели его лица. Они не могли подумать о нем как о себе подобном. В глазах мужчины в курточке все-таки вспыхнуло желание. Приподнявшись на цыпочки, он рыскал глазами в поисках профиля Юити в переполненном трамвае. Лица совершенного, бесстрашного лица молодого волка, идеального лица…

Юити повернулся к нему широкой спиной в темно-синей шинели и посмотрел на плакат с красными иероглифами: «Осенняя экскурсия на горячие источники курорта Н.». Типовая реклама. Предлагались горячие источники; гостиница; комнаты на один день или неделю; апартаменты для романтического отдыха; высокий сервис, низкие цены… На одном плакате был изображен на стене силуэт обнаженной женщины и пепельница с дымящейся сигаретой. Его заголовок гласил: «Осенняя ночь — памятный подарок нашего отеля!»

Эти рекламные плакаты как бы укоряли Юити. Они приводили его к неизбежной мысли, что общество навязывает всем интересы гетеросексуального большинства с его извечно занудными порядками.

Вскоре трамвай прибыл в центр города и помчался под освещенными окнами билдингов — одни были уже закрыты, а другие только закрывались. Людей мало, вдоль улицы темнели деревья. В затихшем парке топорщились заросли кустарника, черные на черном фоне. Перед парком была остановка. Юити вышел первым. К счастью, следом вышло много людей. Тот мужчина оказался в хвосте. Юити вместе с другими пассажирами перешел через трамвайные пути, вошел в угловой книжный магазинчик напротив парка. Он взял журнал и, делая вид, будто что-то читает, поглядывал в окно. Мужчина замешкался у общественного туалета рядом с тротуаром. Очевидно, он искал Юити.

Заметив, что мужчина вошел в туалет, Юити покинул магазин и быстренько перебежал через дорогу наперерез большому потоку автомобилей. Туалет стоял в тени деревьев. Вблизи, однако, чувствовалось какое-то вкрадчивое оживление, скрытое шарканье подошв, словно где-то проходило незримое сборище. Все это походило по всем признакам на обычную пирушку за плотно закрытыми окнами и дверями, через которые проникают приглушенные звуки мелодии, перестук посуды, хлопки, вынимаемых из винных бутылок пробок. Если бы к этому впечатлению не примешивался кисловато-грязный запашок уборной. Кроме того, перед глазами Юити не мелькнуло ни одной человеческой тени.

Он вошел в туалет с блеклым и как бы сыроватым на ощупь светом. На языке завсегдатаев эти прославленные места назывались «служебными помещениями», и насчитывалось их в Токио около четырех-пяти. Это была своего рода контора, в которой все процедуры проводились по умолчанию, когда вместо движения документов шло в ход подмигивание, вместо машинописи практиковалась жестикуляция, а вместо телефона использовался пароль. И вся эта повседневная офисная рутина в молчаливом, мрачном помещении разом бросилась в глаза Юити. Ничего определенного он не разглядел. Правда, здесь было слишком людно для этого часа — человек десять мужчин украдкой обменивались взглядами.

Все тотчас уставились на Юити. Их глаза заблестели, вспыхнули завистью в одно мгновение. Красавчик Юити задрожал, запаниковал. Эти взгляды будто разрывали его на кусочки. Его закачало. Все же в движении этих мужчин угадывался какой-то порядок. Казалось, что их сдерживает одна сила, которая задает всем одинаковый темп движения. Они двигались медленно, словно спутавшиеся морские водоросли снова распутывались под водой.

Через боковую дверь туалета Юити выбежал в парк, в сторону зарослей азалии. Вдоль тропинки там и сям вспыхивали огоньки сигарет. Днем и вечером на задворках этого парка прогуливались рука об руку влюбленные — они и во сне представить не могли, что вскоре их сменят совершенно другие парочки. Парк, так сказать, изменял лица людей. Именно сейчас проявляется странность другой стороны их лиц, скрытой дневным светом. Этот банкет полуночников можно было бы уподобить финальному акту шекспировской пьесы о пиршестве призраков; днем эти беспечные любовники, обычные клерки в офисе, занимают места в партере с хорошим видом и развлекаются разговорами, а с наступлением ночи оказываются на «первоклассной сцене»; и полутемные каменные ступени, по которым поднимаются вприпрыжку школьники, чтобы не отстать от экскурсии, становятся для них своего рода артистическим помостом, именующимся «мужской дорогой цветов»; а протяженные тропинки под деревьями на окраине парка называются «дорожкой первого свидания». У всего есть ночное имя. Полиция прекрасно была осведомлена об этих названиях, но не имела законных полномочий, чтобы преследовать этих людей. И в Лондоне, и в Париже парки специально служили подобным целям, хотя не без иронической милости общества и, разумеется, по практическим соображениям, чтобы публичные места, как символы принципиального права большинства, приносили мало-мальскую пользу этим малочисленным париям. Мужчины подобного сорта собирались в парке Н. со времени последнего императора[9], когда эта территория была превращена в военный плац.

И вот Юити, сам того не ведая, вступил на краешек «дороги первого свидания». Он ошибся направлением. Соглядатаи стояли в тени деревьев или мелькали вдоль тротуара, словно рыбки в большом аквариуме. Эта стайка — страстно желающих, выбирающих, преследующих, творящих чистосердечную молитву, сожалеющих, воздыхающих, мечтающих, скитающихся, чувственных, возбужденных наркотической привычкой мужчин, чье вожделение трансформировалось в нечто неприглядное под влиянием эстетики, фатального болезненного чувства прекрасного, — эта стайка мужчин обменивалась пронзительными и печальными взглядами, блуждая под тусклым светом уличных фонарей. В течение ночи множество жаждущих, широко раскрытых глаз впиваются друг в друга и растворяются друг в друге. На пересечении этих дорожек было все, все, все — и соприкосновение руками, и столкновение плечами, и взгляды через плечо, и шелест ночного ветерка в деревьях; и вальяжные променады в одну и другую стороны; и быстрые оценивающие взгляды, и повторные встречи на том же самом месте, и гудение насекомых над кустарником, окропленных светом луны или уличного фонаря… Пение насекомых и сигаретные огоньки, вспыхивавшие там и сям в темноте, делали молчание еще более глубоким, а страсть гнетущей. Иногда фары мчащихся автомобилей приводили в сильное содрогание тени деревьев в парке и за его пределами. И тотчас на мгновение выплывали во весь рост очертания тех мужчин, которые до сих пор незаметно стояли под деревьями.

«А это ведь все мои собратья, — осенило Юити. — Независимо от класса, профессии, возраста и красоты — они мои товарищи, все мы связаны только одной страстью, так сказать, одной срамотой нашего тела. Что за узы! Этим мужчинам теперь уже нет необходимости ложиться в одну постель. С рождения мы все спим вместе! В ненависти, в ревности, в презрении мы ложимся вместе на короткий миг любви, чтобы сохранить тепло друг друга. Вон мужчина пошел впереди, что вы скажете насчет его походки? Во всем его теле столько пижонства, плечи его и туда, и сюда; широкие бедра ходуном; голова покачивается — походочка так и шьет зигзагами! Они — мои товарищи, ближе, чем родители, чем братья и сестра, ближе, чем жена». Какой-то безнадежный покой сквозил в его мыслях.

Мало-помалу печаль Юити стала развеиваться. Это было отчасти потому, что даже среди большого числа людей его круга не встречалось такого красавца, как он сам. «И все же любопытно, что случилось с тем мужчиной в курточке? Он что, все еще там, в туалете? С испугу я сбежал оттуда, упустил его из виду. Вон там, под деревом, не он ли притаился?»

К нему вернулось предчувствие, суеверный страх, что если он опять повстречает этого мужчину, то все неизбежно завершится постелью с ним. Чтобы унять волнение, Юити прикурил сигарету. В этот момент к нему подошел молодой человек попросить огонька — наверняка свою сигарету он заранее нарочно затушил.

— Извините, у вас не найдется огонька?

Это был парень около двадцати четырех лет в сером двубортном костюме. Фетровая шляпа, стильный галстук… Юити молча протянул ему сигарету. Парень наклонил свое вытянутое лицо. Когда Юити разглядел его лицо вблизи, то вздрогнул. На руках его выпирали вены, в уголках глаз были глубокие морщины, этому юноше перевалило за сорок. Брови его были аккуратно подведены, а тонкий слой макияжа, словно маской, скрывал на лице признаки старения. Слишком длинные ресницы едва ли были натуральными. Этот стареющий юноша распахнул кругленькие глазки — кажется, он собирался вступить в разговор с Юити. Тот повернулся к нему спиной и пошел прочь. Юити старался не ускорять шага, чтобы не показалось, будто он сбегает от этого жалкого незнакомца; тем временем другие мужчины, собиравшиеся было подойти к ним, тоже отвернулись. Их было пять или более. Они разошлись в разные стороны. В одном из них Юити узнал мужчину в куртке. Эти безмолвные поклонники, однако, не отставали, шли рядышком — кто впереди, а кто позади — и поглядывали исподтишка на профиль юного красавца.

У подножия каменной лестницы, когда он приблизился к ней, Юити решил отвязаться от попутчиков и прикинул на глаз расстояние наверх. Он понятия не имел о ночном имени того места, куда нацелился. Ступени заливало лунным светом, отчего они казались влажными. Когда он поднимался, навстречу ему, насвистывая, спускался какой-то человек. Это был мальчик в белом тонком свитерке. Юити взглянул ему прямо в лицо. Он узнал в нем официанта из того самого ресторана.

— А, старший брат! — сказал паренек и машинально протянул руку Юити.

Из-за выбоин на ступенях мальчик покачнулся. Юити подхватил его за грациозную, совершенную талию. Эта встреча, это прикосновение взволновали Юити необычайно.

— Ты вспомнил меня? — спросил парень.

— Да, вспомнил, — ответил Юити.

Он сглотнул подступившую к его горлу горечь, вызванную воспоминанием о предсвадебном дне, когда увидел его впервые. Юноши пожали друг другу руки. Юити почувствовал, как его ладонь кольнуло колечком на мизинце парня. Неожиданно ему вспомнилось это колющее ощущение от вонзившихся нитей, когда однажды в школе его хлопнули по голому плечу полотенцем. Не разнимая рук, они бросились наутек из парка. Грудь Юити вздымалась волнами. Он тащил за собой мальчика, незаметно сцепившись с ним локтями. Они бежали по затихшей ночной дорожке, по которой иногда тайком прогуливались любовники.

— Почему ты бежишь? — задыхаясь, спросил мальчик.

Юити залился румянцем и остановился.

— Нечего пугаться. Это потому, что ты еще не привык, брат, — сказал паренек.

 

Три часа они провели в комнате одной гостиницы с сомнительной репутацией. Это время как будто обрушилось на Юити горячим каскадом. Он сбросил с себя всевозможные искусственные путы, душа его на протяжении всех этих трех хмельных часов пребывала в наготе. Какое наслаждение обнажить тело! Едва душа его скинула бремя одежд, Юити весь возликовал, в тело его вселилось столько мощи, что радости, кажется, негде было поместиться.

Истины ради, однако, стоит признать, что это не Юити был купцом — скорее мальчик покупал Юити. Это как в случае с хитроумным продавцом, который покупает бездарного клиента. Благодаря умению этого гарсона Юити познал настоящий трепет своего тела. Отражение неоновых вывесок, проникавшее сквозь шторки на окне, напоминало пожар. Среди отблесков этого пламени дрейфовала красивая мужественная грудь Юити, словно два щита. В этот вечер из-за странного холода на его груди проявились сразу в нескольких местах красные аллергические пятнышки крапивницы. Мальчик ахнул и поцеловал каждую крапинку.

Сидя на краю кровати, натягивая трусы, гарсон спросил с мольбой в голосе:

— Когда же мы встретимся опять?

На завтра у Юити была встреча с Сюнсукэ.

— Послезавтра хорошо бы, только не в этом парке.

— Ты прав. Это место нам не подходит. С малых лет я тосковал о мужчине, которого впервые встретил сегодня вечером. Я никогда не встречал такого нежного человека, как ты, мой старший брат! Ты для меня словно божество! Разве нет? Не бросай меня никогда, умоляю тебя!

Мальчик теребил его изящный затылок и плечи. Юити тоже провел кончиками пальцев по затылку мальчика и закрыл глаза. В этот момент он насладился предчувствием скорого расставания со своей первой любовью.

— Я приду послезавтра в девять вечера, как только закроется заведение. Здесь поблизости есть закусочная, где собираются наши парни. Это что-то вроде клуба, но туда заходят и обычные люди, чтобы выпить кофе, правда, они не в курсе всего. Я буду очень рад, если бы ты пришел туда. Я тебе план черкану сейчас, угу?

Он вынул из кармана брюк блокнот, послюнявил карандаш и неумелой рукой стал чертить схему. Юити смотрел на маленький вихорок на затылке мальчика.

— Ну вот! Думаю, ты найдешь это место. Ах да! Меня зовут Эйтян. А тебя как?

— Ютян.

— Какое милое имя!

Юити покоробило от этого комплимента. Его поразило, что мальчик был более спокоен, чем он сам.

 

На углу они расстались. Юити успел заскочить в последний трамвай. Ни мать, ни жена не поинтересовались, куда он ходил. За все это время он впервые чувствовал себя умиротворенным, засыпая в одной постели с Ясуко. Он уже достиг свободы. Будучи под властью странных греховных наслаждений, он сравнивал самого себя с уличной девицей, которая хорошо позабавилась на выходных и теперь возвращается к своим будничным занятиям.

В его полушутливом сравнении все-таки имелся глубокий смысл. В нем было еще только первое предчувствие того непредвиденного влияния, которое впоследствии окажет на своего мужа такая скромная и слабосильная жена, как Ясуко.

Юити думал: «Когда я сравниваю мое тело, лежащее рядом с тем мальчиком, с моим же телом, лежащим рядом с Ясуко, я чувствую себя дешевкой. Ведь не Ясуко уступает мне свое тело, а я уступаю ей свое тело со значительной скидкой. Я как неоплаченная проститутка!»

Это самообличение не задевало, не ранило его самолюбие, как раньше; эти низкие мысли даже чем-то восхищали его. От усталости его голова легко скатилась в сон. Это был сон ленивой проститутки.

 

Глава пятая

НА ПУТЬ СПАСЕНИЯ

 

Сначала хозяин, а уж затем его гостья, приглашенная познакомиться с Юити, были смущены улыбающимся, счастливым лицом юноши, появившегося на следующий день в доме Сюнсукэ. Каждый из них ожидал увидеть на нем печать несчастья, более подходящего его юности. Следует сказать, что оба заблуждались. Красота этого юноши не была обычной. Нет такого ярлыка, который можно было бы прицепить к нему. Все это сразу бросилось в глаза госпоже Кабураги с присущим ей как женщине острым оценивающим взглядом. «Этот юноша создан для счастья!» — подумала женщина. Юноша, который умеет быть счастливым, подобен тому, кто умеет носить черный костюм, а в наши дни в обоих случаях это весьма претенциозно.

Юити поблагодарил госпожу Кабураги за то, что она удостоила его своим присутствием на свадебном банкете. Его манеры, бесхитростные и экзальтированные, сразу расположили к себе замужнюю леди, которая с фамильярной непринужденностью осыпала юношу дружескими остротами. У него такое радостное лицо, заметила она, что кажется, будто надо лбом его развевается флажок с надписью «женился!», но потом она выразила беспокойство, мол, если он не будет снимать этот флажок всякий раз, когда выходит из дому, то может потерять бдительность и ненароком столкнуться с машиной или трамваем.

Старый писатель диву давался, что Юити не отвечает на ее колкости, а только простодушно улыбается. Это замешательство на лице Сюнсукэ обнажило всю глупость мужчины, который старался делать хорошую мину, зная, что его попросту дурачат. Сначала Юити стал чуточку презирать этого напыщенного стареющего мужчину. Кроме того, он еще предавался плутовским мечтаниям и радовался барышу в пятьсот тысяч, который получил от старика. Вот так, неожиданно, в это застолье на троих было внесено легкое оживление.

У Сюнсукэ Хиноки был давний почитатель, умевший хорошо готовить. Произведения его кулинарного искусства подавались большими порциями в соответствующих блюдам фарфоровых и фаянсовых чашах из коллекции отца писателя. Сам Сюнсукэ не отличался врожденным вкусом ни к кулинарии, ни к посуде, и если он приглашал гостей на ужин, то, по обыкновению, обращался за помощью к этому человеку, который умолял его о подобном услужении. И вот он, второй сын торговца текстилем из Киото, ученик Кидзу Иссайи из школы Кайсэки, приготовил на сегодняшний вечер следующее меню: набор закусок под саке à la Kaiseki, так называемый поднос хассун: трюфели в сосновой хвое, жареные побеги тюльпанного дерева, присланные друзьями из провинции Гифу персимоны Хатия, соевые бобы из храма Дайтокудзи, жареные миткальные крабы; затем подали горчичный красный бульон мисо со струганым мясом маленьких птичек; после чего принесли на большом старинном элегантном красном блюде с рисунком пиона сасими из сырых ломтиков индийского плосколоба; на жаркое подали форель под соевым соусом; из закусок, сервируемых на противоположной стороне стола, вынесли приправленные зеленью грибы хацутаке и ракушки Анадара под соусом из белого кунжута, тофу и мисо[10]; из вареного подали окуня в соевом твороге тофу с маринованным папоротником-орляком и горячий бульон в горшочке из красной марены. После ужина на десерт им вынесли сладости Морихати — белые и розовые куколки монашков-неваляшек, обернутые по отдельности тонкой мягкой бумагой «сакурагами». Все эти редкостные деликатесы не потрясли неискушенного вкуса Юити. Ему весь вечер хотелось омлета.

— Ну вот, угощение наше оказалось не во вкусе Юити, — пожалел Сюнсукэ, наблюдавший, как тот без аппетита поглощал пищу.

На его вопрос: «Какое твое любимое кушанье?» — юноша назвал первое, что было у него на уме: «Омлет!» Этот бесхитростный односложный ответ растрогал госпожу Кабураги до глубины души.

В радости своей Юити впал в самообман, позабыв о том, что не склонен любить женщин. Люди нередко излечиваются от навязчивых идей, выставляя их напоказ; от идей они излечиваются, но причины, их порождающие, остаются. Это ложное выздоровление хотя бы на первое время раскрепостило охмелевшего от своих гипотез Юити.

«Может быть, все сказанное мной — ложь…» — размышлял юный красавец. Настроение его было приподнятым. «Я и вправду люблю Ясуко, но из-за денежных затруднений состряпал фарс для этого добренького писателя. Впрочем, положение свое я поправил — более или менее. И задрал нос, возгордился счастьем в своем миленьком огороде, вскопанном на могиле дурных помыслов. Чтобы потом мои еще не рожденные дети слушали побасенки о скелетах, схороненных под полом в столовой…»

Сейчас Юити застыдился своего излишне правдивого и неизбежного признания. Три часа, проведенные прошлой ночью в гостинице, изменили саму сущность его искренности.

Сюнсукэ налил даме саке в чашечку. Саке перелилось через край и замочило ее блестящую накидку.

Юити вынул из кармана пиджака носовой платок и промокнул хаори[11]. Яркая белизна его носового платка, вспыхнувшая в один миг, вызвала у нее какое-то сладостное напряжение.

Сюнсукэ тоже с удивлением обнаружил, что руки его затряслись по-старчески. Он похолодел от ревности к своей гостье, не спускавшей глаз с профиля Юити. И хотя все рушилось для Сюнсукэ из-за его глупого пристрастия, которое следовало бы подавить в себе, эта внезапная веселость Юити все-таки вновь озадачила старого писателя. Он размышлял самокритично: «Меня поразила не красота этого юноши, это неправда! Я, вероятно, просто влюбился в его несчастье, и не более того…»

А вот госпожа Кабураги была тронута проявленной Юити теплой заботой о ней. В любезности многих мужчин скрывался корыстный интерес, она вычисляла это быстрым наметанным глазом, и только Юити покорил ее подлинной сердечностью.

Юити же, наоборот, смутился своего поступка, того, с какой поспешностью вынул из кармана носовой платок. Он почувствовал всю неискренность этого жеста. Он будто бы вновь протрезвел и тотчас испугался от осознания того, что все его слова и поступки могли принять за легкомысленный флирт. Вскоре привычка к рефлексии примирила Юити с его же несчастьем. Глаза его помрачнели, как прежде. Сюнсукэ заметил эту перемену и успокоился, будучи обрадован, увидев в нем уже что-то привычное. Взгляд старика, направленный на Юити, излучал признательность и сочувствие. Сюнсукэ посчитал, что эта юношеская жизнерадостность, весь вечер сиявшая на лице Юити, была его маской, его искусной подделкой, его хитростью, призванной помочь ему, писателю, исполнить все свои замыслы.

Ошибкой, первой в череде других, было уже то, что госпожа Кабураги появилась в доме Хиноки за час до назначенного времени. Этот свободный час Сюнсукэ приберег для себя, чтобы расспросить Юити о его делах, но госпожа Кабураги вторглась со своей обычной бесцеремонностью, пролепетав с порога вместо приветствия: «Что-то я заскучала, вот и наведалась пораньше».

Через пару дней Сюнсукэ получил от нее письмо. Одна строка вызвала на его лице улыбку: «Как бы то ни было, а этот юноша весьма элегантен».

Вовсе не такой реакции ожидал Сюнсукэ от этой высокородной дамы, которую восхищало дикарство. «Разве Юити был слабым? — размышлял Сюнсукэ. — Нет, совсем не так. В таком случае, словом „элегантен“ она хотела выразить свое учтивое безразличие к Юити вопреки впечатлению».

Наедине с Сюнсукэ, без женщины, Юити расслабился. Сюнсукэ, давно привыкший к чопорной вежливости своих молодых поклонников, не мог на него нарадоваться. Это было как раз то, что Сюнсукэ называл элегантностью.

Когда настало время госпоже Кабураги и Юити уходить домой, хозяин пригласил юношу пройти в свой кабинет, чтобы он помог выбрать книгу, которую якобы обещал ему одолжить. Молодой человек замешкался. Сюнсукэ подмигнул. Это был единственный способ увести его от женщины, чтобы не показаться грубым перед ней. Госпожа Кабураги не имела привычки читать книги.

Снаружи окна библиотеки размером семь цубо[12], расположенной на втором этаже, рядом с рабочим кабинетом, где сохранялись его язвительные дневники наряду с его прекраснодушными произведениями, оплетали, словно доспехами, жесткие листья магнолии. Сюда редко кто захаживал.

Когда Юити, этот беспечный красавец, проследовал в затхлое помещение с запахами плесени, выделанной кожи, сусального золота и пыли, Сюнсукэ почувствовал, что многие его книги среди десятка тысяч других будто зарделись от стыда. Еще до выхода в свет, еще до их блистательного художественного воплощения его произведения стали стыдиться своей тщеты.

Золотое тиснение на обложках и корешках его собрания сочинений в оригинальном переплете еще не утратило своего блеска, а позолоченные срезы дорогой бумаги отражали черты лица. Когда молодой человек взял в руки один из этих томов, Сюнсукэ испытал такое чувство, будто мертвящий запах произведения развеялся благодаря этому юношескому лицу, на которое упала тень сотен страниц.

— Тебе что-нибудь известно о поклонении в японском Средневековье, подобном культу Божьей Матери в средневековой Европе? — спросил Сюнсукэ и, ожидая отрицательного ответа, продолжил: — Это был культ мальчика — тиго, педераста. В те времена мальчикам уступали за столом почетное место, они первые получали из рук господина чашу с вином. У меня есть любопытная копия одной стариной эзотерической книги.

Сюнсукэ достал со стеллажа манускрипт в тонком японском переплете и протянул Юити:

— Копию этой книги мне сделали в библиотеке Эйдзан.

На обложке стояли иероглифы «Тигокандзё». Юити затруднялся прочесть их, поэтому спросил старого писателя.

— Читается как «тигокандзё»[13]. «Тиго» — паж, мальчик-прислужник при буддийской процессии, а также мальчик-педераст; «кандзё» — помазанник. Эта книга разделена на две части: «Помазание Мальчиков» и «Божественные Мистерии Великого Культа Мальчиков». Вторая часть подписана именем Эйсина, хотя это бесстыдная ложь. Он жил в другое время. Я хочу, чтобы ты прочитал вторую часть «Мистерий». В ней подробно рассказывается о чудесном любовном ритуале. Какая изысканная терминология! Тот орган мальчика, который отдается любви, величают «Цветком закона», а орган мужчины, которым любят, именуется «Огнем мрака». Идея, которую, как мне хотелось бы, ты должен усвоить, заключена в первой части.

Он нервно перелистал страницы старческими пальцами. Вслух прочитал одну строчку:

— «Тело твое есть глубинное место святости, древнейший титул Будды, Татагата. Ты пришел в этот мир, чтобы спасти все живое». Слово «ты» здесь означает обращение к мальчику, тиго, — пояснил Сюнсукэ, затем процитировал: — «Отныне и впредь к твоему имени прибавляется знак „мару“, и будешь именоваться: такой-то и такой Мару». После ритуала наречения обычно возносили хвалу, а потом давали наставления. Однако… — усмехнулся Сюнсукэ, — давай рассказывай, как прошли твои первые испытания на пути к спасению. Кажется, успешно!

Юити сначала слегка опешил.

— Если госпожа Кабураги заглядывается на мужчину, это уже о чем-то говорит, в течение недели должно что-то случиться, ждите слухов. Правда-правда! Примеров тому множество. Бывают, однако, и курьезы. Если ее домогается мужчина, который несимпатичен ей, то ожидайте в течение недели какого-нибудь эксцесса. А когда ее припирают к стенке, не обходится без ее ужасных хитроумных уловок. Я сам едва не поймался на ее крючок. Я не стану вдаваться в подробности, чтобы не разрушать твоих иллюзий насчет этой леди. Через недельку сам узнаешь, какова бывает эта леди в критический момент. Ты должен увильнуть от всех ее козней. Конечно, с моей помощью, дружок. Пусть пройдет неделька. Есть много способов помучить эту женщину, чтобы у нее появилась причина не отпускать тебя. Потом пройдет еще одна неделя. И вскоре ты получишь над ней огромную власть. В общем, вместо меня ты должен спасти душу этой женщины.

— Но она же замужем за кем-то… — наивно возразил Юити.

— Она тоже об этом говорит. «Я замужняя», — заявляет она. Не похоже, что она собирается разводиться со своим мужем, но и верность ему не хранит. У этой женщины есть слабость — то ли ветреностью это называется, то ли беспредельной преданностью своему мужу, и какая из этих слабостей владеет ею, человеку со стороны не разобраться.

Когда Юити рассмеялся его иронии, Сюнсукэ соизволил подтрунить над ним, сказав, что сегодня он веселится словно дурачок. «Дела, видно, пошли на поправку после женитьбы, и с женщинами, кажется, у тебя наладилось», — выведывал подозрительный старикашка. Юити все рассказал. Сюнсукэ был поражен новостью.

Они спустились в гостиную в японском стиле, госпожа Кабураги курила. Она пребывала в задумчивости, ее пальцы сжимали папироску, ладонь лежала на тыльной стороне другой руки. Перед ее глазами все еще стояли большие руки парня, на которые она смотрела несколько минут назад. Он рассказывал о своих занятиях спортом — плавании, прыжках в высоту. Это были одиночные виды. Он был одиночкой и в спорте обходился без партнера. Почему юноша сделал такой выбор? А как же танцы?.. Вдруг госпожа Кабураги зажглась ревностью. Она вспомнила о Ясуко. Юити представал в глазах госпожи Кабураги одиночкой, и она не желала расставаться с этой иллюзией.

«Этот юноша все равно что волк, избегающий свор. Это не значит, что он отступник; конечно, накопленная внутри него энергия — не разрушительная и не бунтарская. На что он способен? На что-то сильное, большое, глубокое, совершенно темное и бесполезное. На дне его ясного и прозрачного смеха лежит отчаяние, словно золотое грузило. А эти неумелые теплые ладони его, внушающие чувство надежности, словно деревенский стул… Как хотелось бы мне примоститься на нем! Брови его, будто тонкое лезвие меча… А как идет ему этот двубортный темно-синий костюм! Его движения подобны грациозным повадкам настороженного волка, который, чуя опасность, изгибает тело и держит уши востро. Это безвинное опьянение! Он покрыл чашку ладонью в знак отказа от саке, склонил набок голову, и блестящие волосы упали на его захмелевшие глаза. Дикое желание протянуть руку и сграбастать его челку пронзило меня тотчас. Я хотела пощупать масленистые пряди его волос. Еще чуть-чуть, и моя рука потянулась бы вперед…»

Она подняла свой наигранный привычно-томный взгляд на двух спускающихся мужчин. На столе стояли наполненная гроздьями винограда ваза и недопитые чашки с кофе. Она держалась слишком независимо, чтобы сказать: «Долго-долго!», или «Будьте любезны, проводите меня домой», или еще что-то в этом роде. Она встретила мужчин молча.

Юити взглянул на одинокую фигуру женщины, вокруг которой вился душок слухов. Что-то внушало ему чувство, будто эта женщина была его двойником. Она проворными пальцами смяла в пепельнице окурок, мельком взглянула в зеркальце из сумочки, затем встала. Юити последовал за ней. Его заворожило поведение женщины. Она не сказала ему ни слова. Сама заказала такси; сама распорядилась отвезти их на Гиндзу[14]; по ее воле он сопровождал ее в бар; она позволила ему разговаривать с официантками и сама проводила его домой.

В баре она выбрала место напротив него, чтобы наблюдать за ним в окружении женщин. Непривычный к подобным местам, к тому же не привыкший к своему костюму, Юити то и дело поправлял белые манжеты рубашки, которые иногда скрывались под рукавами пиджака. Госпожа Кабураги наслаждалась этим зрелищем с великим удовольствием.

Они впервые танцевали вдвоем в узких проходах между стульями. В углу бара под пальмой играл приглашенный музыкант. Танец, который скользил между стульями, этот танец пронизывал нескончаемый пьяный смех и прошивал завесу табачного дыма… а женщина ласкала пальцами затылок юноши. Ее пальцы слегка трогали его волосы, будто летнюю траву. Она подняла глаза. Юити смотрел куда-то вдаль. Это взволновало ее. Она еще долго искала те высокомерные глаза, которые никогда не взглянут на женщину, пока та не упадет на колени…

Она не давала о себе знать только неделю. Спустя три дня Сюнсукэ послал элегантную записку. Юити сообщил ему о неудаче, и тот впал в замешательство. На восьмой день Юити все-таки получил от нее длинное письмо.

 

Глава шестая

ТРЕВОГИ ЗРЕЛОЙ ЖЕНЩИНЫ

 

Госпожа Кабураги взглянула на сидящего рядом с ней мужа. За всю их десятилетнюю супружескую жизнь они не спали вместе ни одной ночи. Никто понятия не имел, чем занимается ее муж. Даже его благоверная толком не знала.

Доходы этой семейки прирастали естественным образом — из лености и всяких грязных делишек. Муж был директором правления Бегового общества. Имел членство в Обществе охраны природных памятников. Был президентом Дальневосточной корпорации морепродуктов, производящей кожу для сумочек, почетным директором европейской школы кройки и шитья. Наряду с этим он втайне спекулировал валютой на бирже. Когда его денежные запасы иссякали, он прикидывался этаким безвредным простачком на манер Сюнсукэ и под благородной маской джентльмена совершал свои подлости. Это было для него разновидностью спорта. У иностранных любовников своей супруги экс-граф вымогал деньги, в качестве компенсации за моральный ущерб, но с учетом их платежеспособности. Кто боялся скандала, выкладывал до двухсот тысяч иен без вопросов, словно какой-нибудь оптовый закупщик.

Любовь, которая связывала эту парочку, была образцовой супружеской страстью криминальных любовников. Сексуальная неприязнь графини к своему супругу имела давнюю историю. Ее нынешняя нескрываемая ненависть, питаемая угасающей чувственностью, еще больше запутывала узлы, связывавшие эту пару в преступное семейство. Они проматывали свою жизнь бездумно и сожительствовали по необходимости, поскольку из-за грязных нескончаемых авантюр были одинокими. И все же в глубине души каждый из них желал развода. До этого не дошло по той причине, что желание развестись у них было обоюдным. Ведь разводы случаются чаще, когда одна из сторон не желает этого.

Бывший граф Кабураги непрестанно трудился над поддержанием себя в хорошей форме. Его холеное лицо с тщательно ухоженными усиками казалось искусственным и могло вызвать ощущение брезгливости. Под складчатыми веками беспокойно двигались заспанные глаза. Иногда у него судорожно дергалась щека, как вода от ветра, поэтому он имел привычку пощипывать гладкую кожу на щеках своими беленькими ручками. С пресыщенным и отчужденным видом он болтал со своими приятелями. В разговоре с малознакомыми людьми из него буквально выпирало бахвальство.

Госпожа Кабураги вновь посмотрела на мужа. Плохая привычка. Она никогда не смотрела ему в лицо. Когда она впадала в задумчивость, когда ее одолевала скука, когда на нее накатывала антипатия к супругу, она смотрела на него, как смотрит больной на свои чахнущие руки. Если какой-нибудь болван замечал этот взгляд, то вскоре разносился невероятный слушок, будто она по-прежнему без ума от своего мужа.

Они сидели в вестибюле, который примыкал к большому танцевальному залу Промышленного клуба. Здесь собралось около пятисот членов Общества ежемесячного благотворительного бала. На шее у госпожи Кабураги поверх вечернего платья из черного шифона красовалось поддельное жемчужное ожерелье — под стать фальшивому роскошеству всего этого общества.

Она пригласила на этот бал Юити с женой. В пухлом конверте оказались два билета и около десятка чистых листов бумаги. Ее раздирало любопытство, с каким выражением лица прочтет Юити эти страницы ненаписанного письма. Он не знал, что женщина заменила белыми листами все страницы своего страстного послания, которое сначала написала, а потом сожгла.

Госпожа Кабураги была женщиной напористой. Она не верила ни в какой «женский вопрос». Будто героиня повести маркиза де Сада «Жюльетта», которая всегда предсказывала несчастья, из-за своей порочной лености графиня стала склоняться к мысли, что впустую тратила время с тех пор, как провела малоинтересный вечер с Юити. Она была чертовски раздражена. Так бездарно потерять время с этим скучным молодым человеком! Еще она поняла, что находила Юити недостаточно, по собственной лени, очаровательным мужчиной. Она предавалась этим мыслям и освобождалась от какого-то бремени; и поражалась тому, как в ее глазах все мужчины мира утрачивали свое прежнее очарование.

Мы влюбляемся, и нас переполняет чувство беззащитности; из-за этого мы испытываем страх и трепет перед ежедневным существованием, которое проводили до поры до времени в счастливом неведении. Иногда люди благодаря любви становятся добродетельными.

В глазах окружающих госпожа Кабураги приближалась к возрасту матери Юити. Интуиция подсказывала ей, что, вероятно, по этой причине Юити сохранял запрет на их любовную связь, словно на отношения между сыном и матерью. Она думала о Юити примерно в таком духе, как вспоминает большинство матерей своих мертвых сыновей. Разве ее интуицию пробудили не эти надменные глаза юного красавца, в которых женщина натолкнулась на невозможность исполнения своего желания, и не влюбилась ли она в саму эту невозможность?

Госпоже Кабураги, гордившейся тем, что ей никогда не снились мужчины, стали сниться невинные губы Юити, которые нашептывали ей что-то жалобное. Она истолковала эти сны как предвестие какой-то беды. Вначале она почувствовала, что ей необходима защита.

Это основание было единственным для того, чтобы женщина, которая, по слухам, завязывала интимные отношения с любым мужчиной в течение одной недели их знакомства, обращалась с Юити уникальным образом. Чтобы забыть Юити, графиня задумала не встречаться с ним. Из прихоти она написала ему длиннющее письмо, но без намерения отправить его. Она писала это письмо с улыбочкой, вставляла в него полушутливые и соблазнительные фразы. Когда она перечитывала свое письмо, у нее задрожали руки. Из страха, что ей снова захочется перечитать письмо, она взяла спички и подожгла его. Неожиданно письмо вспыхнуло моментально; она поспешно распахнула окно и швырнула листы в сад под дождь.

Часть пылающего письма упала на сухую землю сразу под карнизом, а другая — рухнула прямо на краешек лужи. Листы продолжали гореть еще некоторое время. Они горели долго; казалось, что слишком долго. Графиня запустила пальцы в свои волосы. Кончики пальцев ее окрасились белым. На волосы ее спарашютировали тоненькие хлопья — пепел раскаяния.

…Госпожа Кабураги очнулась, ей померещился дождь. Это умолкла музыка, а танцующие пары еще продолжали шаркать по паркету, издавая шорох, похожий на шум дождя. Через распахнутую дверь на балкон открывалась заурядная картинка вечернего города — вкрапления звезд на небе и яркие хаотичные пятна окон высотных домов. Толпы женщин с голыми белыми плечами, разгоряченных танцами и вином, несмотря на проникающую ночную прохладу, невозмутимо скользили туда и обратно.

— А вот и Минами-кун с женой! — произнес господин Кабураги.

В толчее у порога графиня заметила супругов, оглядывающих гостиную.

— Это я их пригласила, — сказала она.

Впереди в сторону их столика шла Ясуко, протискиваясь сквозь толпу. При встрече сердце женщины осталось спокойным. Когда она виделась с Юити без Ясуко, она ревновала этого мальчика; но почему же сейчас, когда они вместе, сердце ее ничего такого не чувствует?

Она почти не видела лица Юити, указала Ясуко на стул рядом с собой и стала нахваливать ее прелестный наряд.

В отделе закупок отцовского универмага она прикупила недорогой отрез импортной ткани и еще раньше заказала костюм для осеннего гардероба. Это была тафта цвета слоновой кости. На пышном подоле из плотной холодноватой материи — из-за света текстура тафты казалась зыбкой, непрерывно текущей — широко открывались безмятежные серебристые, мертвенные, удлиненные глазки. Грудь Ясуко расцвечивала орхидея каттлея. Фиолетовая с желтизной головка цветка, его фиалковые лепестки-губы завораживали своим странным кокетливо-застенчивым ликом. От золотого ожерелья с мелкими индийскими орешками, от длинных лавандовых перчаток до локтя, от орхидеи на корсаже исходил тончайший аромат духов, словно воздух после дождя.

Юити удивился, что госпожа Кабураги ни разу не взглянула на него. Он поприветствовал графа. Граф, чьи глаза были намного светлей, чем у японцев, поздоровался с Юити, окинув его взглядом, словно на военном смотре.

Заиграла музыка. Стульев возле стола не хватало. Их разобрали молодые люди, сидевшие за другими столиками. Кое-кто был вынужден стоять. Разумеется, Юити тоже стоял, попивая предложенное графом виски с содовой. Женщины довольствовались крем-какао. Из бальной залы лилась музыка; она застилала, будто мгла, холл и гостиную, препятствуя общению. Все четверо молчали. Вдруг госпожа Кабураги поднялась.

— Ах, простите! Вы стоите один. Не желаете потанцевать со мной?

Граф Кабураги лениво покачал головой. Он был удивлен ее предложением. Они никогда не танцевали на этих балах.

Юити было понятно, что ее муж не примет это приглашение. Он мог только догадываться, что госпожа Кабураги предвидела этот отказ. Должен ли он предложить ей танец хотя бы из вежливости? Было очевидно, что она желает танцевать с ним. Растерявшись, он взглянул на Ясуко. Решение ее было вежливым, но детским:

— Что-то я оплошала! Давай потанцуем.

Ясуко кивнула графине, оставила свою сумочку на стуле и поднялась. Юити повернулся к стулу, с которого только что поднялась госпожа Кабураги, и безо всякого умысла взялся обеими руками за его спинку. Графиня снова присела, слегка прижав его пальцы к спинке стула. Она намеренно надавила спиной на его пальцы. Ясуко не заметила этой сценки.

Оба направились сквозь толпу к танцевальной площадке.

— В последнее время госпожа Кабураги изменилась. Стала какой-то тихой, — вымолвила Ясуко.

Юити промолчал.

Он знал, что графиня издали, как и прошлый раз в баре, наблюдает за его танцем с бесстрастным выражением лица под стать конвоиру.

Юити осторожничал, чтобы не помять орхидею, поэтому они танцевали чуть поодаль друг от друга. Ясуко чувствовала себя в чем-то виноватой, а Юити вовсе не был раздосадован этой помехой. Когда он представил, однако, этот мужской восторг оттого, что грудью своей расплющивает ее драгоценный цветок, пылкость этого воображения вмиг помутила его сердце. Следует ли сдерживать свои поступки, если даже им не хватает страсти, какой бы скромной и малостоящей эта страсть ни была, чтобы выглядеть в глазах света пристойными и сдержанными? А если он все-таки сорвет его? В каком кодексе записано, что без страсти это не положено делать?.. Пока он предавался своим мыслям, между ними горделиво красовался этот громоздкий и прелестный цветок, а бредовая затея смять его мало-помалу стала преображаться в чувство долга.

Середина зала была переполнена. Это давало извинительный предлог для любовных парочек, которые старательно прижимались друг к другу, как бы вынужденные тесниться в этой массе людей. Во время шассе Юити, подобно рассекающему воды своей грудью ватерполисту, старался вонзиться в ее цветок. Ясуко двигалась нервозно, пытаясь спасти свою орхидею. Конечно, женщине было милей сохранить орхидею, чем оказаться в крепких объятиях своего мужа во время танца, и это вселяло в Юити легкость. Он по прихоти своей входил в роль одержимого страстью мужа. Темп музыки возрастал, и молодой мужчина с его сумасбродными трагическими мыслями резко притянул к себе жену. Ясуко не успела уберечься. Орхидея была смята и перекошена — со всей безжалостностью!

Эта причуда Юити произвела впечатление. Что ни говори, а Ясуко почувствовала себя счастливой, правда с опозданием. Она метнула на мужа нежный и сердитый взгляд, выпятила грудь с помятой орхидеей, словно щеголяющий своими орденами и медалями солдат, и спешно, детскими шажками, вернулась к столику. «О, вашу каттлею разнесли в пух и прах с первого танца!» — желала она услышать подтрунивания в свой адрес.

Когда она вернулась к столику, госпожа Кабураги в окружении четырех-пяти друзей весело щебетала. Граф позевывал и попивал в одиночестве. Графиня хоть и заметила раздавленную орхидею, но не обмолвилась ни словом, чем весьма удивила Ясуко.

Она попыхивала длинной женской сигаретой, пристально разглядывая поникшую на груди Ясуко орхидею.

 

Как только они начали танцевать, Юити простодушно и нетерпеливо произнес:

— Благодарю вас за приглашение. В письме ничего не было, поэтому я пришел с женой. Могу ли я надеяться, что вы остались довольны?

Госпожа Кабураги, не отвечая на вопрос, возмутилась:

— Жена! Вот еще! Ты меня удивляешь! Это не совсем подходящее слово. Почему ты не зовешь ее просто по имени — Ясуко?

Юити растерялся. Она впервые назвала его жену по имени, правда, он не знал, было ли это ее оплошностью?

Госпожа Кабураги еще раз убедилась, что Юити не только умело танцует, но делает это с легкостью и без пижонства. С каждым мгновением его юношеское высокомерие внушало ей симпатию — не было ли это ее наваждением? Или его прямота была всего лишь своего рода заносчивостью? «Обычные мужчины привлекают женщин текстом на страницах, — размышляла графиня, — а этот юноша притягивает белыми краями, маргиналиями. И все же любопытно, от кого перенял он это искусство?»

Спустя некоторое время Юити спросил ее о пустых листах в письме. Вопрос этот смутил графиню — наивность его была вне сомнения.

— Ничего особенного. Просто мне было лень писать. Тогда мне многое хотелось тебе сказать, страниц на пятнадцать.

Юити почувствовал, что графиня уклоняется от ответа. Чем был обеспокоен Юити на самом деле, так это сроком — письмо пришло на восьмой день. Сюнсукэ давал неделю на испытание. Это было похоже на экзамен — пан или пропал! В конце седьмого дня, когда ничего особенного не произошло, его чувство собственного достоинства сильно страдало. Вмиг рухнула его самоуверенность, поддержанная подстрекательством Сюнсукэ. И хотя было очевидно, что он не влюблен в нее, никогда прежде он не желал так сильно, чтобы его любила эта женщина. В тот день он почти не сомневался, что завел любовную интригу с госпожой Кабураги.

Пустые страницы письма вселяли в него сомнения. Еще больше подозрений вызвали у него два билета, вложенные в конверт ради приличия, чтобы не задеть чувства Юити. Госпожа Кабураги предполагала, что он все-таки любит Ясуко, и почему-то побаивалась увидеть его без жены. Когда он позвонил Сюнсукэ, чье любопытство доходило до самопожертвования, тот обещал прийти на бал, но не танцевать.

Кстати, а где Сюнсукэ, он пришел?

Когда они вернулись на свои места, официант принес свободные стулья, и около десяти мужчин и женщин окружили Сюнсукэ. Он взглянул на Юити и улыбнулся. Это была дружеская улыбка.

Госпожа Кабураги удивилась, завидев Сюнсукэ; но все слухи уже были обглоданы теми, кто знавал его. На этом ежемесячном бале Сюнсукэ появился впервые. Кому по силам было завлечь старика на это сборище? Только профан может задаться этим вопросом. Чуткость к злачным местам — это талант, присущий романистам, однако талантом своим оказываться в центре событий Сюнсукэ пренебрегал.

Ясуко, уже захмелевшая, не привыкшая к вину, простодушно лепетала какую-то чепуху про своего Юити.

— Ютян в последнее время стал таким щеголем! Купил гребешок и теперь носит его во внутреннем кармане. Не знаю сколько раз в день причесывается. Боюсь, как бы он не полысел.

Все пустились нахваливать Ясуко за ее благотворное влияние на Юити. Он же добродушно засмеялся, однако слова ее запали ему в голову. Вот и расческу купил, не осознавая своей привычки. Во время скучных университетских лекций, забывшись, вынимал гребешок и прихорашивался. Только сейчас, перед лицом всех этих людей, благодаря Ясуко он впервые осознал, какие произошли в нем перемены — даже расческу стал прятать во внутреннем кармане. Вдруг его осенило: этот пустяковый гребешок он притащил из чуждого ему мира, словно та собачка, которая украла в чужом доме косточку.

И все же для Ясуко было естественным думать, что произошедшие вскоре после свадьбы перемены в ее муже всецело связаны с ней. Есть такая игра, когда на рисунок наносится несколько десятков произвольных точек, которые изменяют содержание всего рисунка, постепенно выплывает совершенно иное изображение; если кто-то взглянет на него случайно после нанесения уже пяти-шести точек, то может увидеть только бессмысленные треугольники или четырехугольники. Нельзя сказать, что Ясуко была настолько глупенькой.

Рассеянный взгляд Юити не ускользнул от Сюнсукэ.

— Что случилось? У тебя потерянный, страдальческий вид, — тихо проговорил он.

Юити поднялся и вышел в холл, за ним небрежно последовал Сюнсукэ.

— Ты заметил, как помрачнели глаза госпожи Кабураги? Что-то удивительное, что-то духовное случилось с ней. Возможно, у нее впервые в жизни возникли узы духовного порядка. Более того, именно с тобой проявилась мистическая сторона любви, которая спровоцировала и обнажила в ней тоску по духовности. Это постепенно навело меня на мысль, что хотя ты и говоришь, что можешь любить женщину только духовно, это все же неправда. Человек вовсе не обладает такой способностью. Вот ты не можешь любить женщину ни духовно, ни физически. Только естественная красота господствует над человечеством, и подобным образом ты владеешь женщинами при полном отсутствии пресловутой духовности.

Сюнсукэ не отдавал себе отчета в том, что в этот момент он видел в Юити духовную марионетку собственной персоны. Тем не менее это была характерная для него эстетская похвала.

— Люди обычно любят тех, кто оказывается им не по зубам. Это особенно верно в отношении женщин. Госпожа Кабураги благодаря любви сегодня выглядит так, будто она совершенно забыла о своем физическом очаровании. Для нее до вчерашнего дня забыть это было трудней, чем какого-нибудь мужчину.

— Да, но ведь недельный срок уже истек? — спросил Юити.

— Это особая благосклонность. Раньше я не замечал за ней такого исключительного обращения. Во-первых, она не может скрыть своей любви. Ты заметил, как, когда вы оба вернулись к своим местам, она взяла со стула свою концертную сумочку из парчи «Сага» с вышитым павлином и поставила ее на стол? Она внимательно осмотрела поверхность стола и аккуратно поставила ее ровненько между кляксами пролитого пива! Тот, кто говорит, что балы приводят женщин в возбуждение, сильно ошибается.

Сюнсукэ протянул Юити сигарету. Он продолжил:

— Думаю, это дело потребует много времени. Тебе не о чем беспокоиться сейчас. Шарм твой произвел впечатление, и теперь расслабься, несмотря ни на что. Во-первых, ты защищен женитьбой; во-вторых, ты женился только что. Правда, у меня вовсе нет желания оберегать тебя. Подожди-ка минутку. Я хочу познакомить тебя еще кое с кем.

Сюнсукэ посмотрел по сторонам. Он искал Кёко Ходака, которая отвергла его так же, как Ясуко, и вышла замуж лет десять назад.

Юити неожиданно взглянул на Сюнсукэ как на незнакомца. В окружении этого великолепного молодого общества он казался мертвецом, озирающимся в поисках чего-то. Цвет его щек был таким, будто на них легла свинцовая тень. Глаза его потускнели, между черными губами неестественно сверкали фарфором ровненькие фальшивые зубы, словно белая стена обрушенного замка. И все же сочувствие Юити было на стороне писателя. Сюнсукэ знал себя, и знал досконально. С тех пор как писатель повстречал Юити, он что есть мочи ринулся вплавь по своей реальной жизни и решил проделать этот путь до конца, пока не свалится в гроб. Когда он был вовлечен в творчество, мир виделся ему куда яснее, а человеческие дела казались прозрачней — потому что в такие моменты он превращался в мертвяка. Сюнсукэ по глупости своей наломал немало дров, но это было не более чем следствием неуклюжих попыток омертвевшего человека вернуться в стремнину жизни. Подобно тому как он обращался с персонажами своих произведений, он использовал плоть Юити и вселял в нее свой дух, чтобы таким образом исцелиться от мрачной ревности и зависти. Он хотел полного воскрешения. В сущности, ему было бы лучше воскреснуть в своем прежнем качестве — качестве трупа.

С какой ясностью обнажался этот земной мир во всей своей структуре, когда смотрел он на мир мертвыми глазами! Каким безошибочным ясновидцем в любовных делах других людей слыл он! Каким свободным и непредвзятым был его взгляд, который превращал этот мир в крохотное стеклышко некой механической шкатулки!

Порой внутри этого безобразного старикашки, мертвеца, все-таки происходило какое-то движение, вроде самобичевания. Когда он услышал, что Юити не получил ни одной весточки в течение семи дней, где-то под спудом его страхов оступиться и растерянности из-за своих промахов проросло легкое чувство радости. Оно происходило из того же корня, что и его страдания, которые сжимали его сердце, когда госпожа Кабураги светилась слишком очевидной любовью.

Сюнсукэ поймал взглядом Кёко. Однако подойти к ней помешали один издатель и его супруга. Они задержали Сюнсукэ своими почтительными церемонными приветствиями.

Кёко, красивая женщина в китайском платье, стояла возле столика с грудой разыгрываемых в этот вечер лотерейных призов, вовлеченная в веселый и бурный разговор с седовласым иностранным джентльменом. Когда она смеялась, всякий раз ее губы, будто волны, вздымались и опускались вокруг белых зубов.

Ее китайское платье было из сатина, на белом подбое вырисовывался дракон. Пряжка на воротничке и пуговицы были золотыми. Ее бальные туфли, скрытые волочащейся юбкой, были тоже сплошь покрыты золотым шитьем. Зелеными вспышками вздрагивали на шее нефриты.

Когда Сюнсукэ попытался приблизиться к ней, средних лет женщина в вечернем платье снова перехватила его. Она подступила к нему с глубокомысленным разговором об искусстве, но Сюнсукэ ускользнул от нее, даже не утруждая себя вежливостью. Она отошла, и Сюнсукэ посмотрел вслед, на ее удаляющуюся фигуру. На ее ровной обнаженной спине с нездоровым оттенком точильного камня торчали серые лопатки, покрытые слоем белой пудры. Сюнсукэ удивлялся, почему эти людишки прикрывают интересом к искусству свою уродливость и свои преступления против общества.

Чем-то обеспокоенный, подошел Юити. Заметив, что Кёко все еще разговаривает с иностранцем, Сюнсукэ показал взглядом Юити в ее сторону и прошептал:

— Вот эта женщина. Она хорошенькая, веселая, шикарная и добродетельная женушка, но в последнее время у нее не ладится с мужем. Я слышал, что они пришли сюда в разных компаниях. Собираюсь познакомить тебя с ней, как только она освободится, и без твоей жены. Ты должен станцевать с ней пять туров. Не больше и не меньше! В последнем танце, перед тем как расстаться, извинись перед ней и скажи, что пришла твоя жена. Ты вынужден солгать, потому что, если ты скажешь ей правду, она не станет с тобой танцевать все это время. Вложи в свои слова как можно больше чувства. Она простит тебя, ибо ты производишь мистическое впечатление. К тому же было бы умно с твоей стороны подбросить ей маленького леща. Ты попадешь в точку, если похвалишь ее красивую улыбку. В женской гимназии она привыкла обнажать десны, когда смеялась. Это было очень забавно. Спустя лет десять после этого — исполненных тренировкой лет, — она приучила себя не оголять десны, как бы ни заливалась смехом. Похвали ее нефриты. Она думает, что эти камни подчеркивают белизну ее кожи на шее. Ни в коем случае не делай ей эротических комплиментов. Она любит мужчин с чистыми помыслами. Истинная причина в том, что у нее маленькие груди. Грудь ее прекрасна, но и тут не обошлось, так сказать, без ухищрений тонкой ручной работы — подкладки из мягкой губки. Ведь это принято — ввести мужчину в заблуждение какой-нибудь красивой чертой, не так ли?

Иностранец перешел к другим иностранцам, и Сюнсукэ воспользовался моментом, чтобы представить Юити:

— Это Минами-кун. Он уже давно просит меня познакомить его с тобой, но я не находил возможности. Он еще студент и, как это ни прискорбно заметить, уже женат.

— Правда? Такой молодой. Сейчас все хотят рано жениться.

Сюнсукэ продолжил в своем духе:

— Еще до свадьбы он просил, чтобы я познакомил вас, и с тех пор Минами-кун сердится на меня. Говорит, что впервые увидел тебя за неделю до свадьбы на вечеринке в начале осени.

— Ну, если так… — осеклась на полуслове Кёко, и в этот момент Юити вопросительно взглянул на Сюнсукэ. — Ну, раз так, то женат он всего ничего — три недели. В тот вечер было жарко, помните?

— Когда он увидел тебя впервые, — говорил Сюнсукэ тоном, не допускающим возражений, — его осенила ребяческая причуда. До женитьбы он хотел станцевать с тобой пять туров. Это правда, именно с тобой! Не красней! Если бы он сделал это, то мог бы жениться без сожаления. В итоге он женился, так и не осуществив своего заветного желания. От мысли этой он никогда не отказывался и попрекает меня. Говорит: «Я знаю тебя, какой ты забывчивый!..» Сегодня, ты сама видишь, он пришел один, без жены. Ты можешь исполнить его желание? Он будет счастлив станцевать с тобой пять туров подряд.

— Это простая просьба, — великодушно согласилась Кёко, скрывая всплеск своих эмоций. — Боюсь разочаровать молодого человека, как бы он не ошибся в выборе своего партнера.

— Вот и ладно, танцуй, Юити! — напутствовал Сюнсукэ.

Он направился в комнату отдыха, а двое вошли в полумрак танцевальной залы.

У столика в углу гостиной Сюнсукэ задержал его друг с семейством; его усадили на стул, откуда была хорошо видна госпожа Кабураги в трех-четырех столиках от них. Она только что вернулась, сопровождаемая иностранцем, с танцев и, кивнув Ясуко, присела напротив нее. Эта картина с двумя несчастными женщинами, если посмотреть издали, прочитывалась как длинная изысканная повесть. На груди Ясуко уже не было орхидеи. Женщина в черном платье и женщина в светлом от нечего делать обменивались взглядами. Словно медалями.

Несчастье людей, заглядывающих в окна снаружи, обладает красотой большей, чем смотрящие изнутри. Это потому, что печаль их не проникает через оконную раму и не обрушивается на нас.

Толпы людей подчинялись деспотизму музыки, которая устанавливала свой порядок. Музыка, похожая на чувство затаенной усталости, продолжала методично двигать людьми. Где-то в глубине этого музыкального потока зияла пустота — музыка не могла заполнить ее, — и Сюнсукэ казалось, что он наблюдает за госпожой Кабураги и Ясуко сквозь это вакуумное окно.

За столом семнадцати-восемнадцатилетняя молодежь дискутировала о кино. Старший сын, служивший в отряде наступательных сил и одетый в роскошный костюм, объяснял своей девушке, чем отличаются двигатели на автомобиле и аэроплане. Его мать разговаривала с подругой об одной изобретательной вдовушке, которая мастерила на заказ стильные сумочки для покупок из старого перекрашенного пледа. Эта подруга была женой бывшего олигарха, который вовлек ее в спиритические сеансы с тех пор, как погиб на войне его единственный сын. Глава семейства, назойливо подливая пива в бокал Сюнсукэ, повторял:

— А как вам вот это? Что если сделать повесть из моей семьи, это можно? Взять вот так, как оно есть, ничего не упуская, и описать! Вот посмотрите, какой персонаж выйдет из моей жены, такой чудачки!

Сюнсукэ улыбнулся и оглядел присутствующих. Главе семьи с его гордостью ничего, увы, не светило. Семей, подобных его, водилось много. И мало чем отличались они друг от друга, поэтому поневоле представлялись одной семьей, которая боролась со скукой шпионскими романами и заботами о своем здоровье.

Писателя, впрочем, давно ждал его пост. Пора было возвращаться к столику госпожи Кабураги. Если он задержится надолго, то его заподозрят в сговоре с Юити.

Когда он приблизился к своему месту, Ясуко и госпожа Кабураги как раз поднялись, чтобы ответить на приглашение какому-то мужчине. Он опустился на стул рядом с Кабураги, который остался в одиночестве.

Он не спросил, где пропадал Сюнсукэ. Молча налил ему виски с содовой.

— Куда ушел Минами? — спросил он.

— Я видел его некоторое время назад в холле.

— Правда?

Кабураги скрестил руки на столе, выставил вверх два указательных пальца и уставился на них.

— Ты взгляни-ка! Совсем не дрожат! — сказал он.

Сюнсукэ ничего не ответил, глянул на часы. Он прикинул, что на пять танцев уйдет минут двадцать. Учитывая время, которое он проторчал в вестибюле, уже прошло минут тридцать — молодой жене, впервые пришедшей на бал с мужем, это нелегко вытерпеть.

После первого же танца госпожа Кабураги и Ясуко вернулись к своему столику. Обе женщины были немного бледны. Обеих распирало желание обменяться неприятными суждениями об увиденном, однако по каким-то причинам они пока удерживались от разговора, обошлись скупыми замечаниями.

Ясуко погрузилась в мысли о своем муже, который завершил второй тур с женщиной в китайском платье. Она улыбалась ему, когда они оказывались рядом, но Юити не посылал ей вслед свою улыбку — возможно, потому, что просто не видел ее.

До замужества Ясуко мучилась подозрениями — они так и подстрекали ее сказать: «У Юити завелась подружка». После свадьбы, однако, она разом распрощалась с ревностью. Если быть точным, она рассталась с ней благодаря новоприобретенной силе рационализма.

Скучая, Ясуко то стягивала с рук перчатки, то снова надевала их. Свои перчатки цвета лаванды. Когда она надевала их, ее потерянный взгляд слепо нашаривал какого-нибудь постороннего человека…

Так и есть! Рассудок Ясуко расправлялся с ревностью. Еще раньше, на курорте К., ее переполняли тревога и предчувствие беды, вызванные сплином Юити. После замужества она стала размышлять и взвалила на себя — из наивной девической гордости — всю ответственность за его настроение. Она решила, что причина его пробудившихся терзаний кроется в том, что жена была недостаточно отзывчива к его супружеским успехам. И с этой точки зрения те проведенные на курорте К. три ночи, когда между ними ничего не произошло, три нескончаемых мучительных для Юити ночи, стали первым свидетельством его любви к ней. Он, несомненно, старался перебороть свою страсть.

В ту ночь его сковал страх быть отвергнутым, и нет сомнения в том, что этот страх питался его чрезвычайно сильным юношеским самолюбием. Ясуко поняла отчетливо, что завоевала это приятное право высмеять и презреть свои прошлые детские подозрения насчет Юити, будто у него водилась подружка, когда они еще женихались; и в конце концов, у нее, неопытной девушки, молчащей, словно камень, с застывшим телом все три ночи подряд, не было доказательств его чистоты более действенных, чем его руки-скромницы.

Их первый визит после свадьбы в отчий дом был счастливым. Юити расположил к себе ее родителей, в их глазах он еще в большей мере показался консервативным юношей, и будущее его в отцовском универмаге, где многообещающий красавец мог бы понравиться покупательницам, было твердо гарантировано.

Он производил впечатление сына почтительного, честного, радеющего о своей репутации.

В первый же день, когда он возобновил после свадьбы занятия в университете, Юити стал возвращаться домой поздно вечером, оправдываясь тем, что его заманили на угощение настырные приятели. Ясуко не нуждалась в увещаниях своей умудренной свекрови, чтобы самой догадаться, что общение ее новоиспеченного мужа с этой дурной компанией будет продолжаться и впредь.

Ясуко снова стянула с рук свои фиолетовые перчатки. Внезапно ее охватила тревога. Она испугалась, когда взгляд ее натолкнулся, словно на себя в зеркале, на лицо госпожи Кабураги с точно таким же выражением испуга. Будто Ясуко заразилась своей печалью от необъяснимой меланхолии Кабураги. «Может быть, это потому, что между нами есть какое-то родство?» — предположила Ясуко. Вскоре их обеих пригласили на вальс.

 

Ясуко увидела Юити. Он вальсировал с той же самой женщиной в китайском платье. На этот раз она проследила за ними без улыбки.

Кабураги тоже обвела их долгим взглядом. Она не знала партнершу Юити. Насмешливый дух Кабураги измывался над ее фальшивыми нефритами вокруг шеи и над всем этим претенциозным карнавалом филантропии. Она не бывала на этих балах прежде, вот и не случилось ей познакомиться с Кёко — одной из распорядительниц этой вечеринки.

Юити закончил танцевать обещанные пять туров.

Кёко отвела его к своему столику и представила своей компании. Он колебался, когда же признаться во лжи о том, что жена его не пришла, пока не появился однокурсник, веселый паренек, побывавший у столика Кабураги, и не заметил Юити.

— А, вот ты где, беглец! Жену бросил, сидит она за тем столом одна-одинешенька уже давно! — воскликнул он.

Юити взглянул на Кёко. Та посмотрела на него и тотчас отвела взгляд.

— Ну, идите же скорей, умоляю вас. Какая жалость! — сказала Кёко.

Ее совет, ее голос, учтивый и спокойный, бросил Юити в краску стыда. Это нередко бывает, когда честолюбие подменяет страсть. Удивляясь собственной смелости, Юити подошел к Кёко.

— Я хотел бы поговорить с вами, — выпалил он и отвел ее в уголок.

Холодная ярость переполняла Кёко. Юити не придал значения всей силе своей страсти, но если бы он сделал это, то ему было бы понятно, почему эта красивая женщина покорно поднялась со своего стула и, будто одержимая, последовала за ним. Его глаза, и без того темные от природы, еще больше потемнели, весь его понурый вид выражал искреннее чувство вины.

— Я солгал, — признался Юити. — Нет мне прощения. Ничего не поделаешь. Я боялся, что, если скажу правду, вы никогда не станете танцевать со мной.

У Кёко распахнулись глаза на этого отмеченного печатью искренности и чистоты юношу. Она немедленно простила Юити, почти доведенная до слез женским великодушием, которое поставило ее на грань самопожертвования. Он поспешил к столику своей жены. Глядя ему вслед, эта чувствительная женщина запомнила наизусть все мельчайшие складочки на спине его костюма.

По возвращении на прежнее место Юити обнаружил госпожу Кабураги, которая обменивалась шутками в развеселившейся компании мужчин, и поневоле вовлеченную в эту атмосферу грустную Ясуко, а также Сюнсукэ — он как раз собирался уходить. Во что бы то ни стало Сюнсукэ хотел избежать конфликта с Кёко в присутствии этих людей. Завидев, что его подопечный возвращается, он поторопился со своим уходом.

Юити почувствовал себя неловко здесь и вызвался проводить Сюнсукэ до лестницы.

Тот смеялся от души, когда услышал, как отреагировала Кёко. Он похлопал Юити по спине и сказал:

— Сегодня ночью не балуйся со своим мальчиком. В этот вечер ты сможешь исполнить свой супружеский долг как никогда лучше, порадуй свою жену. Кёко встретится с тобой через пару деньков совершенно случайно. Я свяжусь с тобой, дам знать когда.

Старый писатель по-молодецки пожал его руку. Спускаясь по устланной красным ковром лестнице, которая вела к главным дверям, он на ходу засунул руку в карман. Пальцы наткнулись на что-то острое. Это была старомодная опаловая заколка для галстука. Еще раньше он заглянул к Минами, чтобы пригласить Юити и его жену поехать вместе. Перед тем как они стали выходить, матушка пригласила их знаменитого друга в гостиную и вежливо вручила эту вещицу в память о ее умершем муже.

Сюнсукэ с благодарностью принял этот подарок из ушедшей эпохи. Он представил, как потом она по-матерински скажет Юити: «Когда даришь подобные вещи, ты можешь смотреть на людей с открытой душой».

Он посмотрел на палец. Капелька крови застыла на нем, словно драгоценность. Кровь в его организме уже давно стала такого цвета. Он удивился проделкам судьбы, которая позволила старому человеку с больными почками нанести Сюнсукэ такую нечаянную телесную рану только потому, что он — женщина.

 

Глава седьмая

ВЫХОД НА ПОДМОСТКИ

 

В этом баре никто не выяснял, где живет и кто такой Юити Минами. Все звали его просто — Ютян. Это было место, куда он пришел, чтобы повидаться с Эйтяном — тем самым пареньком, который неумело, по-детски нацарапал для него план расположения бара.

Типичный чайный магазинчик под вывеской «Рудон» открылся после войны на углу квартала Юраку. Позднее он превратился в мужской клуб по интересам. Сюда заявлялись компаниями ничего не знавшие о специфике этого заведения простые посетители, выпивали кофе и отбывали в прежнем неведении.

Владельцем этой кофейни был евроазиат во втором поколении, невысокий стройный мужчина сорока лет. Все звали этого предприимчивого бизнесмена — Руди. Юити стал называть его так по примеру Эйтяна только с третьего своего посещения.

Руди проживал в районе Гиндза уже лет двадцать. До войны он держал заведение в Западной Гиндзе под названием «Блюз». У него работали девушки и пара-тройка смазливых мальчиков. И с некоторых пор к Руди стали наведываться гомосексуалисты.

Эти мужчины, наделенные животным инстинктом распознавать себе подобных по нюху, не пропускали, как муравьи сладкое, ни одного заведения, где хоть сколько-нибудь заваривалась такая атмосфера.

С трудом верится, что до войны Руди не был осведомлен о тайном существовании этого сообщества. У него были жена и дети, однако свое пристрастие к другим объектам он воспринимал всего лишь как болезненное отклонение. В ресторан он пристраивал красивых мальчиков, отобранных по своему вкусу. Когда сразу после войны Руди открыл в квартале Юраку свое заведение, он организовывал дело таким образом, чтобы там всегда можно было лицезреть пять-шесть официантов. Местечко стало популярным среди маргинального сообщества и в конце концов превратилось в подобие клуба для мужчин. Он понял, какую репутацию обрело его заведение, и принялся совершенствовать свою торговую политику. Предвидя, что однажды пришедшие отогреть свое одиночество люди уже никогда не смогут добровольно расстаться с его баром, Руди разделял своих клиентов на две группы: молодых, очаровательных, обладающих магнетической силой — их появление у него могло принести заведению процветание; и богатых гостей, которые щедро спускали шальные деньги в его кассу. Руди подсаживал клиентов из молодежной категории к состоятельным гостям, однако, когда один из его постоянных мальчиков, приглашенный в апартаменты, сбежал от клиента прямо у дверей гостиницы, Юити услышал спустя пару дней, как хозяин осыпал его руганью: «Ты позоришь мое имя! Тьфу! Никогда в жизни не сведу тебя с хорошим господином, и не проси даже!»

По утрам Руди занимался своим макияжем, уходило на это часа два. За ним тоже водились странные невинные привычки, которые общество не осуждает, но и не приветствует: «Я смущаюсь, когда мужчины смотрят на меня». И всех, кто смотрел на него, он без обиняков принимал за гомосексуалистов. Даже младшие школьники, завидев его на улице, с изумлением оборачивались ему вслед. Этот сорокалетний мужчина носил костюм, как у цирковых артистов, а также усы а-ля Рональд Колман, которые всегда подкручивал — то вверх, то вниз, то потолще, то потоньше, — согласно своему настроению.

Публика собиралась здесь, как правило, после заката. Из музыкального автомата в глубине бара всегда звучали танцевальные мелодии. Это делалось из осторожности, чтобы тайные частные разговоры не были слышны другим посетителям. Руди всегда занимал позицию на стуле в глубине зала, но, когда обслуживался дорогой шикарный клиент, он выныривал из своего угла, чтобы взглянуть на счет. И затем объявлял подобострастным голосом: «Ваш счет, пожалуйста!» От такого изысканного обхождения клиент порой раскошеливался и переплачивал в два раза.

Когда в дверях появлялся гость, все присутствующие тотчас смотрели на него. Их глаза лучились, и вошедший буквально купался в сиянии. Разве кто-то мог гарантировать, что из-за этой стеклянной двери не появится внезапно воплощение идеала, который каждый ищет столько времени? В большинстве случаев их ждало разочарование, и взгляды затухали. Оценка этими экспертами выносилась в одно мгновение. Когда входил молодой человек, ничего не знающий о заведении, его могли ошеломить разговоры за каждым столиком о его личности, услышанные им порой из-за того, что музыка играла недостаточно громко. «Что за типчик? Ни то ни се». — «А, тот, что ли? Он везде вращается». — «Носик махонький! Кажись, инструмент у него такой же маленький». — «Нижняя губа оттопыривается, не люблю такие целовать». — «А галстук ничего, модненький». — «Хотя сексапильность его на нуле».

Каждый вечер этот партер был обращен к подмосткам пустынных ночных тротуаров, будто на них непременно должно произойти чудесное явление. В этом было что-то почти сакральное. В мужском клубе, пронизанном табачным дымом, атмосфера набожности и ожидания чудесного казалась намного проще, интимней, чем в какой-нибудь закоснелой церкви сегодняшнего дня. За стеклянными дверями простирался их воображаемый мир — огромный задуманный и основанный по их правилам город. И подобно тем многим дорогам, которые стекались в Рим, бесчисленные невидимые улицы и улочки мегаполиса вели от каждого из красивых юношей, рассеянных, как звезды в ночном небе, в эти клубы типа «Рудон».

Согласно Эллису[15], женщин ослепляет мужская сила, но у них нет четких понятий о мужской красоте. Скорее всего, их глаза не настроены, чтобы увидеть эту красоту, они почти слепы; а то, что они отличают своим женским критическим чутьем, это не сильно разнится с обычной мужественностью. Тонким чувственным восприятием мужской красоты наделены по преимуществу гомосексуалисты. Чтобы утвердился идеал мужской красоты, эстетике нужно было дождаться появления Винкельмана[16], тоже гомосексуалиста, описавшего в своих книгах древнегреческую мужскую красоту, воплощенную в первую очередь в скульптуре. Когда обычный юнец впервые сталкивается с пылким мужелюбным восхвалением (женщина не способна одарить мужчину таким чувственным комплиментом), он преображается в дремлющего Нарцисса. В этих разговорах о его красоте, которая становится объектом похвалы, он воображает свой эстетический идеал, основанный на мужской красоте вообще, и таким образом в нем зарождается гомосексуальная чувственность. Есть и другие мужчины, которые лелеют этот идеал с раннего детства, ибо они таковы по природе. Их идеал — не разделенный телесно и умственно подлинный ангел — сродни религиозной чувственности восточной теологии, прошедшей, если так можно выразиться, через александрийское очищение.

Юити должен был встретиться с Эйтяном в самое оживленное время — девять часов вечера, и когда он вошел в бар в своей темно-синей шинели с поднятым воротником и каштановым галстуком, это выглядело божественным явлением. Он еще не осознавал, что с этого момента установилось его превосходство над другими. Появление Юити на этой сцене надолго стало темой разговоров.

Тем вечером Эйтян пораньше ушел с работы и, как только переступил порог «Рудона», тотчас выпалил своему юному дружку:

— Позапрошлой ночью я встретил в парке что-то необычайное. Вместе мы провели совсем немного времени, такого красавца я еще не видал! Он скоро придет сюда, его зовут Ютян.

— Каков он лицом? — ревниво спросил Кимитян, который считал себя самым красивым юношей среди других. Его знали по кличке Кимитян из Оазиса, потому что он был мальчиком данс-холла «Оазис». Он носил двубортный зеленый костюм, доставшийся ему от иностранца.

— Какое лицо? У него мужественное, скульптурное лицо. Глаза проницательные, зубы белые. Профиль отважный. А какое превосходное телосложение! Прямо атлет, определенно!

— Эйтян, погоди, ты же разоришься на нем, если влюбишься. И сколько раз вы успели за то время?

— Трижды!

— Поразительно! Не слышал, чтобы кто-то трижды кончал за один час! Смотри, не ровен час, угодишь в санаторий!

— Он и вправду силен. Как хорош он был в постели!

Сложив ладони вместе, он кокетливо склонился к ним щекой. Из репродуктора завопила песенка, он вскочил и закружился вульгарно, как волчок.

— Эй, Эйтян, что, подцепил кого-то? — пропел Руди, который подслушивал. — Говоришь, мальчишка придет? Что же это за пташка?

— Фу, похотливый старикашка! И ты туда же!

— Ну, если этот парнишка симпатяга, то я угощу тебя шампанским, — пообещал Руди и беззаботно присвистнул.

— Ты обещал принести ему бокал шампанского за что-то, правда? — вмешался Кимитян. — Как ненавижу я этих процентщиков!

Слово «процентщик» — арго этого общества. Раньше это словечко имело значение «продавать свое тело за деньги», но со временем его значение изменилось и оно стало синонимом любой корысти.

В этот час в баре начиналась жизнь, было полно завсегдатаев, которые знали друг друга в лицо. Если бы сюда нагрянул обычный посетитель, он не заметил бы ничего экстравагантного, кроме разве что отсутствия женщин — и то случайно. Был какой-то старичок. Один иранец-коммерсант, двое-трое других иностранных граждан. Были мужчины среднего возраста. Была влюбленная парочка юнцов-сверстников. Они прикурили сигареты, затянулись, а потом обменялись ими.

И все же кое-что можно было приметить из разряда экстраординарного. Говорят, что на лицах гомосексуалистов стоит несмываемая печать одиночества. Кроме этого, в их взглядах кокетливость сочетается с трезвым расчетом. Кстати, взгляд у женщин, направленный на мужчин, заигрывающий, а на свой пол — оценивающий; только гомосексуалисты смотрят на партнера и тем и другим взглядом одновременно.

Кимитян и Эйтян были приглашены за столик иранского коммерсанта, которому Руди что-то нашептал.

— Идите за тот столик, — велел Руди и подтолкнул ребят в спины.

Кимитян забрюзжал:

— Фу, какой противный иностранец! — На подходе к столику уже нормальным голосом Кимитян спросил: — Интересно, этот мужчинка хоть по-японски говорит?

— По виду вроде нет.

— Не удивлюсь, если он может говорить. Теперь многие научились.

Подойдя к столику, они в знак приветствия пропели в один голос на смеси ломаного английского с японским:

— Привет, дорогой придурок! Привет, грязный старикашка!

Иранец засмеялся:

— А, развратные мальчишки пришли со мной, грязным стариком, поболтать!

У Эйтяна нарастало беспокойство. Он то и дело поглядывал на дверь — за ней простиралась ночь, улица… Где же тот отважный и печальный профиль, будто отчеканенный на металле редчайшего сплава? Когда-то в детстве Эйтян коллекционировал иностранные монеты, и ему казалось, что он уже видел этот профиль на одной из них[17]. Или этот мужественный образ навеян старинными сказаниями?

С юношеской силой распахнули дверь. Ворвался свежий ночной воздух. Все посмотрели в сторону входа.

 

Глава восьмая

ДЖУНГЛИ ЧУВСТВЕННОСТИ

 

Универсальная Красота сразила всех наповал с первого натиска.

Юити проплыл сквозь сластолюбивые взгляды. Они были сравнимы с теми, что чувствует на себе женщина, проходящая среди мужчин, чьи глаза раздевают ее до последней ниточки. Глаз этих оценщиков редко ошибается. Широкая и нежная грудь, которую Сюнсукэ видел на побережье в брызгах; сужающийся к бедрам, отточенный торс и длинные, мускулистые ноги. Если на плечи этого блистательного нагого изваяния юноши водрузить голову с тонкими, как лезвия, бровями, меланхоличными глазами, мальчишески припухлыми губами и ровными белыми зубами, то зримые и скрытые части его тела обнаружат гармонию, сравнимую разве что с пропорциями золотого сечения[18]. Великолепный торс венчает великолепная голова, разбросанные фрагменты предвосхищают реконструкцию Красоты…

Самые придирчивые критики бара «Рудон» прикусили языки. Они робели даже слово вымолвить перед компаньонами и персоналом от невыразимого восхищения. В их глазах, однако, плыл сонм красивых юношей, которых они ласкали когда-то и теперь невольно сопоставляли с воображаемой наготой новоприбывшего. Проплывали смутные очертания призрачных юнцов, их плоть излучала тепло, их тела источали запах, их гортани издавали звуки, их губы посылали поцелуи. Стоило этим видениям оказаться рядом с обнаженной фигурой Юити, как они стыдливо ускользали. Их красота была заточена в узилище индивидуальности; красота Юити стала блистательной, ибо попрала его индивидуальность.

Они сидели молча, со скрещенными руками, прислонившись спиной к темной стене в глубине бара. Юити потупился, ощущая на себе тяжесть бесчисленных взглядов. В красоте его виделось некое сходство с невинным знаменосцем, стоящим во главе полка. Эйтян застыдился и покинул столик иранца. Подойдя к Юити, он тронул его за плечо.

— Присядем! — сказал Юити.

Сидя лицом к лицу, они от смущения не знали, куда девать глаза. Принесли десерт. Юити запросто, без жеманства, запихал в широко раскрытый рот полкуска песочного пирожного. Белые зубы врезались в клубнику с кремом. Эйтян впивался в него взглядом с таким наслаждением, будто скармливал ему собственную плоть.

— Эйтян, познакомь меня с мастером! — пропел Руди.

Мальчик нехотя, поневоле представил их.

— Рад познакомиться с вами. Ну, так заходите теперь к нам почаще! Люди у нас водятся благородные, — промурлыкал хозяин.

Спустя некоторое время Эйтян удалился помыть руки. В этот момент к стойке бара подвалил за расчетом клиент лет за тридцать в модном костюмчике. В лице его барахталось какое-то мальчишество, утаенное младенчество. Припухлые веки, молочные щеки. «Уж не отек ли у него?» — подумал Юити. Похоже, что клиент был пьяненьким. Этот дешевый спектакль вовсе не вязался с инфантильным вожделением в его скользких глазках, которые обхаживали новичка. Рука его, как бы делая попытку опереться на стену, плюхнулась на плечо Юити.

— Ах, простите! — буркнул он и убрал руку.

Пока он извинялся, пальцы его, прежде чем отпрянуть, пробежались по плечу Юити. Легким онемением отпечатался на плече парня этот неприятный зазор между словом и действием. Незнакомец обернулся еще раз, зыркнул на Юити и улизнул — будто напуганный лис.

Когда Эйтян вернулся из туалета и Юити рассказал ему о происшествии, тот изумился:

— Что, уже? Какие прыткие! Вот и очередь к тебе образовалась!

Этот чопорный бар, почти не отличавшийся для Юити от того парка, поразил его тем, что все были здесь на короткой ноге.

В бар вошел невысокий молодой человек, играя темными ямочками на щеках, с элегантным иностранным господином под руку. Юноша был балетным танцором, стал известен публике недавно; иностранец — его преподаватель из Франции. Они познакомились сразу после войны. Славой молодой человек был во многом обязан своему наставнику. Этот рыжеволосый француз слыл весельчаком, уже несколько лет жил вместе с дружком лет на двадцать моложе себя. Слухи о нем бродят всякие, на пьяную голову — это как бы его конек — он может отмочить черт-те что. Вот недавно он вскарабкался на крышу, чтобы показать всем, как снести яйца. Протеже своему велел стать под карнизом с лукошком, а остальным гостям предложил отойти подальше в залитый лунным светом сад. Забрался по лестнице на крышу и присел на манер курочки. Эта рыжеперая несушка засучила гузкой, захлопала крыльями, закудахтала во весь голос. После чего в корзинку скатилось яйцо. Снова захлопала крыльями, закудахтала. На этот раз скатилось четыре яйца. Гости от смеха схватились за животы, захлопали в ладоши. В довершение этого представления, когда хозяин сопровождал гостей до дверей веранды, из его штанины выкатилось и шлепнулось на каменные ступеньки последнее забытое яйцо. После этого как не верить, что курица зараз может упрятать в своей гузке пяток яиц!

Юити зашелся от хохота, когда услышал этот анекдот. Вдосталь насмеявшись, он вдруг замолчал, будто кто-то укорил его за веселье. И спросил:

— И сколько длится у этого балетного танцора с иностранцем?

— Года четыре, говорят.

— Четыре года!

Юити пытался представить этот четырехлетний срок с сидящим за столом напротив мальчиком. Почему у него возникло несомненное предчувствие, что тот восторг, который он познал позапрошлой ночью, никогда не повторится в последующие четыре года?

Тело мужчины сродни волнистой равнине, которую можно обозреть с одной точки до самого предела. Там нет ни прохладных родничков, открываемых в странствии каждый раз заново, как это происходит с телом женщины, ни пещер с их удивительными кристаллами. Эта тривиальная наружность стала воплощением чистой, зримой Красоты. В тот момент, когда мы разгорячены любопытством сексуального познания, страсть и любовь держат между собой пари. Впоследствии же дух, завладевая любовью, предает ее забвению или какое-нибудь другое тело потихоньку притягивает ее к себе.

Тот единичный опыт натолкнул Юити на аналогии: «Если б только моя любовь проявилась во всем совершенстве с первого раза, то обоюдным предательством было бы с нашей стороны — и моей, и партнера — копировать опыт той первой ночи. Преданностью партнера невозможно измерить мою собственную искренность. И наоборот. Вероятно, моя верность обретет какие-нибудь формы, когда я познаю бесконечное число „первых ночей“ с чередой других партнеров. Моя постоянная любовь, если говорить о таковой, это своего рода простенькая ниточка, которая протянется сквозь наслаждения „первых ночей“. В конце концов эта же любовь приведет меня к стойкой пылкой неприязни ко всякому, кого полюблю хотя бы раз».

Эту любовь Юити сопоставил с искусственной любовью к Ясуко. Его терзали обе эти любви. Им завладевало одиночество.

Пока Юити молчал, Эйтян праздно поглядывал на соседний столик, занятый компанией молодых людей. Они сидели, повиснув друг на друге. Теребили плечи, трогали руки — казалось, что они чувствовали непрочность этих уз, но едва ли сопротивлялись своей тревоге. Их отношения можно сравнить с привязанностью товарищей по оружию, понимающих, что завтра их ожидает смерть. Будто не в силах превозмочь себя, один из них поцеловал другого в затылок. Вскоре эти двое поспешно удалились, маяча бритыми затылками.

Эйтян проводил их взглядом, чуть приоткрыв рот. На нем был двубортный костюм в клеточку и галстук цвета лимона. К этим бровям, к этим векам, к этим кукольным мальчишеским губам прикасались губы Юити. Юити рассматривал своего товарища. Взгляд его был строгим. Не было ни одного закоулочка на теле этого мальчишки, ни одной родинки на его спине, которые бы он не исследовал. В той простой комнатенке он побывал однажды, но запомнил ее обстановку навсегда. Там была ваза для цветов, там был стеллаж для книг… Уж точно, в этой комнате ни один предмет не сдвинется с места, пока она сама не придет в упадок.

Мальчишка перехватил его холодный взгляд. Вдруг схватил под столом руку Юити. Тот резко вырвал ее. Отчасти его жестокость была умышленной. Юити тяготился своей постыдной черствостью к жене и, не зная, как справиться с этим, искал оправдание для недвусмысленной жестокости к тому, кого давно любил.

Глаза мальчика наполнились слезами.

— Ютян, я знаю, что ты сейчас чувствуешь, — выдавил он из себя. — Видно, я уже надоел тебе, это правда?

Юити стал истово отрицать, но Эйтян продолжал:

— Да, да! Я понял это сразу, когда ты вошел. Ничего не поделаешь. Мы встали на этот путь, но почему-то не делаем больше одного шага. Когда-нибудь я тоже свыкнусь и смирюсь… Все же хотелось, чтобы ты остался моим братом до конца жизни. Я так горжусь, что ты стал моей первой любовью. Ты меня никогда не забудешь, нет?

Речь его была умудренной и решительной, будто опытностью своей он намного отличался от своего старшего друга. Юити был растроган его ласковыми мольбами. Из глаз его тоже хлынули слезы. Он нащупал под столом руку мальчика и нежно-нежно стиснул ее.

Раскрылась дверь, и вошли трое иностранцев. Юити вспомнил лицо одного из них. Этого стройного мужчину он видел во время свадебной церемонии — тот выходил из здания напротив. На нем был другой костюм, но все тот же галстук-бабочка в горошек. Ястребиным взглядом он обыскал помещение. Кажется, он был под хмельком. Он звонко всплеснул руками и закричал:

— Эйтян! Эйтян!

Его приятный сладенький голос отскочил от стен. Прячась от него, мальчишка склонился. И щелкнул языком — как профессионал.

— Черт! Я сказал, что сегодня вечером меня не будет здесь.

Взмахнув полами своего небесно-синего пиджака, над их столом навис Руди и прошипел тоном, не терпящим возражений:

— Эйтян, пришел твой мужчина! Иди встречай его!

Атмосфера в заведении стала грустной. Требования Руди усугубляли ее еще больше. Юити застыдился своих только что выступивших слез. Зыркнув на распорядителя, мальчик резко вскочил — казалось, что он сейчас чем-то швырнет в него.

Бывает, что миг, когда принимается решение, действует на уязвленное сердце как бальзам. Юити почувствовал гордость за Эйтяна и посмотрел на него безо всякого огорчения. Взгляд его неуклюже столкнулся со взглядом мальчика. Будто стараясь исправить эту неловкость, их взгляды вновь встретились, но попытка эта оказалась тщетной. Мальчик ушел, а Юити отвернулся в другую сторону. Какой-то юнец подмигнул ему игривыми глазками. С легкостью мотылька, без внутреннего препятствия Юити принял посыл этого незнакомца. Тот прислонился к стене — рабочие брюки и вельветовый пиджак цвета морской волны. На шее расхлябанный карминный галстук. На вид он был года на два младше Юити. Плавные линии бровей, волнистые роскошные волосы придавали его облику флер легендарного героя средневековых повестей. Словно карточный валет, он печально подмигивал Юити.

— Кто это?

— Это Сигетян, сын торговца из Накано. Экий симпатяга! Что, пригласить его за ваш столик?

Руди подал знак, и этот принц из простолюдинов шустренько вскочил со стула. Он заметил, что Юити вынимает сигарету, и, отточенным грациозным жестом чиркнув спичкой, поднес ее в ладони. Его рука, просвечивающая огнем, пылала агатом. Честная, большая рука, унаследовавшая отцовское трудолюбие.

 

Поистине, люди, посещавшие это заведение, были тонкого склада ума. Уже со второго дня Юити стали величать Ютяном. Руди обращался с ним не как с гостем, а как с близким другом. На следующий день после появления Юити посетителей в баре у Руди прибавилось — будто слухи о новичке нарочно распространялись. На третий день произошел инцидент, который раздул славу Юити еще больше. В ресторанчике появился выбритый наголо, как монах, Сигетян. После того как Юити переспал с ним прошлой ночью, он состриг безо всякого сожаления свои густые красивые волосы в знак любви к нему. Множество историй такого толка разлетались в кругу этих людей моментально. Все эти рассказы не выходили за пределы тайного сообщества по его негласным правилам, однако стоило появиться одной громкой небылице, как она замещала все предыдущие будуарные россказни. Это потому, что девять из десяти ежедневных разговоров касались откровенной информации о своем и чужом опыте в постели. По мере того как знания Юити накапливались, он все больше удивлялся обширности круга этих людей.

Днем они коротают время в плащах-невидимках. Это называется по-разному: дружбой, филантропией, товариществом, сотворчеством, любовью мастера и подмастерья. Среди них бывают помощники, менеджеры, ученики, опекуны с их подопечными, братья, кузены, дядюшки и племянники, личные секретари, мальчики-прислуги, шоферы, всевозможные директора фирм, белые воротнички, артисты, певцы, писатели, художники, музыканты, напыщенные профессора университетов, ассистенты, служащие и студенты — все мужчины этого мира околачиваются в плащах-невидимках всякого покроя.

Они сами молили о снисхождении на этот мир наивысшей благодати; связанные одним горем-счастьем, предавались мечтам о времени простых, очевидных истин, когда любовь между мужчинами опровергнет аксиому любви между мужчиной и женщиной. Силой духа с этим родом человеческим могут сравниться разве что иудеи. И по силе сплоченности, и по степени унижения. В годы войны чувственность этого племени порождала пылкий героизм на поле брани, а после войны потаенная гордость выталкивала их в первые ряды декадентов. И полем для их процветания стало смятение. Вот так на расколах тверди прорастали темненькие крохотные фиалки.

Однако над миром этих мужчин нависла огромная тень женщины. Все содрогались от ночного кошмара этой невидимой женской тени. Кто-то боролся с ней; кто-то примирялся; кто-то сопротивлялся и терпел поражение; кто-то с самого начала заискивал перед ней. Юити верил, что он исключительный. Он боролся за то, чтобы быть исключением. Или старался, чтобы влияние этой чудовищной тени ограничилось хотя бы мелкими привычками-слабостями — как, например, непрестанно поглядывать в зеркало, или задерживать взгляд на своем отражении в уличных витринах, или слоняться бесцельно взад-вперед в антракте в фойе театра, когда он его посещал. Разумеется, это были безобидные привычки, присущие всяким нормальным молодым людям.

Как-то раз Юити встретил в театре одного певца. Известный в маргинальных кругах, он был повязан браком. У него были мужественное лицо и телосложение. Он вел неутомимую сценическую жизнь, а в свободное время любил боксировать на ринге, устроенном у него в доме. Кроме сладкого голоса он обладал всем набором мужских достоинств, столь заманчивых для шумных и экзальтированных девушек. За ним оживленно увивалось около четырех-пяти женственных созданий. Неожиданно со стороны к нему обратился некий джентльмен примерно его возраста. Возможно, это был его школьный приятель. Певец грубо схватил его за руку и принялся ее трясти. (Казалось, сейчас между ними начнется драчка.) Он размашисто пожал правую руку своего знакомого, затем энергично похлопал его по плечу. Тот слегка покачнулся. Вид у его худощавого товарища был потешно-серьезным. Юные особы переглянулись, сдержав смех из приличия.

Эта сценка кольнула Юити в сердце. Она была диаметрально противоположна той, что наблюдал он в прошлый раз в парке: сотоварищи и К. совершали кокетливые телодвижения, покачивали бедрами, обнимались за плечи — вся утаенная телесная физика этих приятелей всплывала в Юити подобно симпатическим чернилам и вызывала у него отвращение. Если бы он был идеалистом, то назвал бы это просто фатумом. Искусственное, бесплодное кокетство этого артиста, обращенное к женщинам, и непрестанная мучительная для его психики игра в этом «мужском театре» в течение всей жизни представляли горестное слезно-трогательное зрелище.

 

Вскоре за Ютяном стали волочиться ухажеры. То есть склонять его к интимным отношениям.

Среди них был даже один среднего возраста романтический коммерсант из далекой провинции Аомори — прослышав о нем и возжелав его, он нагрянул в Токио спустя несколько дней. Один иностранец предлагал через Руди костюм-тройку, пальто, туфли и часы — щедрое вознаграждение за одну ночь наслаждения. Юити отказался от такого подарка. Другой мужчина подсел к нему на освободившийся стул, прикинулся пьяным, натянул на глаза козырек фуражки. Широко расставил локти на подлокотниках, несколько раз многозначительно ткнул локтем Юити под ребра. Юити частенько приходилось возвращаться домой окольными путями, поскольку кое-кто из поклонников выслеживал его тайком.

О нем было известно только то, что он студент. Ни социального положения, ни биографии, ни родословной, ни местожительства, ни номера дома и тем более жены его не знал ни один человек. Бытие этого молодого красавца обволакивала таинственность.

Однажды сюда забрел пожилой человек в заношенном японском пальто поверх кимоно, профессиональный хиромант, имевший дело с завсегдатаями бара «Рудон». Юити подставил ему свою ладонь.

— У тебя два пути! Взгляни, как два меча у Мусаси Миямото! Где-то далеко плачет женщина, брошенная тобой. Ты приходишь сюда и притворяешься, будто не знаешь о ней, верно? — вещал хиромант.

Юити содрогнулся. Какой жалкой дешевкой выглядела его мистичность! В ней недоставало рамок реальности.

И это было полной правдой. Мирок вокруг бара «Рудон» был сходен с жизнью в жарком тропическом поясе, с жизнью сосланных в южные колонии административных работников. В сущности, в этом удушливом мирке повседневной чувственности насаждалась жестокая дисциплина чувства. Однако если бы у этого мужского племени была политическая судьба, то никто не смог бы, пожалуй, вытерпеть ее!

С удивительной настойчивостью тамошнюю территорию захватывали растения, джунгли чувственности.

В конце концов заблудившимся в этих лесах, изнуренным вредными испарениями мужчинам грозит превращение в безобразного оборотня. Никому не дано насмехаться. Различие есть вопрос степени. В гомосексуальном мире нет мужчины, который успешно сопротивлялся бы этой странной силе, волей-неволей затягивающей в трясину чувственности. Вот, например, мужчина может гнушаться своего хлопотного бизнеса, интеллектуальных занятий, искусства или цепляться за всякие духовно-философские системы, но ни одному не дано противостоять наводнению чувств, затапливающему его жизненное пространство; никто не сможет забыть однажды возникшей связи его тела с топью чувственности. Никто не остановит махом свою руку, ощутившую сырость близких и родственных отношений с себе подобными. Сколько попыток было предпринято! В конечном счете все возвращалось на круги своя: те же самые влажные рукопожатия, прилипчивые подмигивания. В сущности, эти неспособные заводить семью мужчины робко-робко выискивали что-то вроде огня домашнего очага в сумрачных глазах с немым вопросом: «Ты такой же?»

В один из дней, когда утренние лекции закончились, а послеполуденные лекции еще не начались, Юити бродил в университетском саду около фонтана. Вдоль и поперек лужайки пролегали симметричные дорожки. Фонтан располагался перед рощей с намеками на тоскливую осень, и, когда ветер менял направление, брызги его осыпались на траву с подветренной стороны. Веер этот, колыхавшийся на небосклоне, казалось, иногда срывал закрепки и распахивался во всю ширь. За воротами парка бренчали старенькие городские трамваи, их шум отражался от мозаичных стен стоящих под облачным небом лекционных корпусов.

Он не делал строгого различия между одними друзьями и другими по принципу их родства или верности и не особенно нуждался в них, несмотря на свое постоянное одиночество; сошелся только с парой-тройкой равнодушных к женщинам «истуканов», с которыми обменивался лекционными тетрадями. Эти самые стойкие приятели ревновали Юити к его миловидной жене и всерьез поговаривали, что женитьба навряд ли остепенила их ветреного дружка. Видимо, он давал повод думать о себе как о ловеласе, и в этом была доля правды.

Его будто застигли врасплох, когда позвали: «Ютян», пульс его забился как у преступника, чье настоящее имя опознали.

Это был студент, который сидел на обвитой плющом каменной скамье на обочине одной из дорожек, освещенной тусклым солнцем.

Склоненный над раскрытым на коленях объемистым томом по электромеханике, этот студент не попадал в поле зрения Юити, пока не окликнул его.

Юити остановился и тотчас пожалел об этом. Лучше было бы прикинуться, будто это не его имя.

— Ютян! — снова позвал этот студент и поднялся со скамьи.

Он тщательно, обеими руками стряхнул пыль со штанин. У него было радостное, очень живое округлое лицо. Стрелки на его брюках выглядели так, будто каждую ночь он аккуратно клал их под матрац. Они были прямыми и натянутыми как струнки. Он подтянул брюки и поправил ремень. Из-под куртки сверкнули крупные складки белой-белой рубахи.

— Это ты меня? — нехотя спросил Юити.

— Да. Я видел тебя у Руди. Меня зовут Судзуки.

Юити снова посмотрел ему в лицо. Он не вспомнил его.

— Видимо, ты забыл. Там было слишком много мальчиков, которые строили глазки Ютяну. Это делали украдкой даже те, кто приходил со своим джентльменом. Я, впрочем, не подмигивал.

— Что ты хотел?

— Что я хотел? Я хочу тебе понравиться, Ютян! Не глупи! Ну что, прогуляемся немного?

— Прогуляемся?

— Ну да! Что, не понимаешь разве?

Двое юношей стали медленно сближаться.

— Да, но ведь сейчас середина дня?

— Днем тоже можно сходить куда угодно.

— Мужчине и женщине…

— Ну, не только! Я покажу тебе.

— У меня нет с собой сколько-нибудь наличности…

— Зато у меня есть. Для меня счастье, если Ютян пойдет со мной.

В тот день Юити пропустил послеобеденные лекции. Где-то подзаработал деньжат этот студент, который был на год младше Юити, раз позволил себе раскошелиться на такси. Машина приближалась к запущенному кварталу сгоревших особняков района Такагитё, в Аояме. Судзуки велел притормозить у каких-то ворот с закопченными остатками каменной ограды, перед домом с вывеской «Кусака» и едва видимой новенькой деревянной крышей-времянкой. Там имелся боковой вход, старинная дверца была плотно запертой. Судзуки позвонил в колокольчик и зачем-то расстегнул крючок на воротнике студенческой униформы. Оглянувшись на Юити, он улыбнулся.

Вскоре раздался приближающийся к дверям семенящий топот садовых гэта. Когда спросили: «Кто там?» — невозможно было понять, женский это голос или мужской.

— Это Судзуки, откройте, пожалуйста!

Дверь открылась, и навстречу юношам вышел мужчина средних лет в ярко-красном джемпере.

Внутренний дворик выглядел причудливо. От главного строения до уединенного флигеля можно было пройти через крытую галерею, а также по каменным плитам, выстланным с промежутками; с деревьями в саду было плоховато; пруд высох, и на дне его кустилась там и сям осенняя трава, напоминая пустыню в миниатюре. Между зарослями травы белели камни — остатки от фундамента после пожара. Оба студента зашли в новый, еще пахнущий свежим деревом домик размером в четыре с половиной татами[19].

— Вам нагреть офуро?

— Нет, спасибо! — сказал Судзуки.

— Не желаете ли выпить саке?

— Нет, спасибо!

— Что ж! — сказал мужчина и ощерился в лукавой улыбке: — Тогда я расстелю вам, а то молодым всегда не терпится в постель.

В соседней комнате размером в два татами двое ожидали, когда для них будут постелены футоны. Они не разговаривали. Судзуки предложил Юити закурить. Тот ответил согласием. Судзуки сунул в рот две сигареты, прикурил их, затем одну протянул Юити и улыбнулся. Каким-то чутьем Юити угадывал в деланом спокойствии своего товарища мальчишескую невинность.

Раздались дальние раскаты грома. В течение дня дождевые ставни оставались закрытыми.

Их позвали в спальню. У изголовья постели горела лампа. «Гоюккури», — пожелал мужчина приятного времяпрепровождения из-за фусума[20], и его шаги зацокали в глубине крытой галереи. Солнце светило слабо, и поскрипывания половиц как бы олицетворяли этот день.

Судзуки расстегнул на груди пуговицу, прилег на покрывало; оперся на локоть, затянулся сигаретой. Когда звуки шагов удалились, он подскочил, как игривый щенок. Он был чуточку ниже Юити, который стоял с рассеянным видом. Он вскочил, обхватил Юити за шею и прильнул к его губам. Около четырех или пяти минут двое студентов целовались стоя. Юити проник своей рукой под китель студента. Сердце его ухало как сумасшедшее. Они отстранились, стали друг к другу спиной и в одном порыве скинули с себя все одежды.

Когда двое нагих парней обнялись, до них докатился грохот трамваев, долетели неурочные крики петухов, словно на дворе была полночь. Однако сквозь щели на окнах между наружными створками амадо[21] проникали лучи западного солнца, заставляя кружиться в танце пылинки. Капельки загустевшей древесной смолы на досках просвечивали насквозь рубиновым оттенком крови. Тоненький лучик поблескивал в замутненной воде цветочной вазы в токонома. Юити зарылся лицом в волосы юноши. Ему был приятен аромат его волос, спрыснутых лосьоном, а не напомаженных маслом. Судзуки уткнулся в грудную клетку Юити. Тускло заблестели слезные дорожки у наружных уголков его сомкнутых глаз.

В полузабытьи Юити услышал звуки пожарной сирены. Удаляясь, прозвучала сирена еще одной машины. И напоследок подала тревожный сигнал третья машина, промчавшаяся в неизвестном направлении.

«Опять где-то пожар… — форсировал Юити неясный поток своих мыслей. — Как в тот день, когда первый раз пошел в парк. В больших городах всегда случается где-нибудь пожар. И всегда где-то совершается преступление. Господь, махнув рукой на зло и смрад, возможно, нарочно в равной мере распределяет по земле и пожары, и преступления. Огонь никогда не пожрет преступления, пока не сгорит невинность. Вот почему страховые компании преуспевают! Чтобы искупить свою вину, чтобы очиститься, не должен ли я предать огню свою невинность? Ясуко, моя совершенная невинность… Разве раньше я не просил о своем перерождении ради самой Ясуко? Вот сейчас?»

В четыре часа дня двое студентов пожали друг другу руки напротив станции «Сибуя» и расстались. Ни у кого из них не возникло ни малейшей уверенности в том, что он покорил другого.

Когда Юити пришел домой, Ясуко удивилась:

— Сегодня ты раньше, чем обычно. Весь вечер дома проведешь?

Юити ответил, что будет дома. Однако вечером они вдвоем пошли в кинематограф. Стулья стояли близко. Ясуко, прильнув к его плечу, вдруг отпрянула. Глаза ее сузились, как у собаки, что-то почуявшей.

— У тебя хороший аромат. Ты побрызгался лосьоном, да?

Юити хотел было отрицать, но спохватился и подтвердил ее слова. Ясуко, кажется, поняла, что это аромат не ее мужа. И что если это так? Ведь это был не женский одеколон.

 

Глава девятая

РЕВНОСТЬ

 

«Я откопал замечательный клад! — записывал Сюнсукэ в дневнике. — Надо ж было найти такую живую бесподобную куколку! Юити — все-таки прелестная штучка. Исключительная! Кроме того, он оказался морально фригидным. Он никогда не взваливал на себя ответственность за свои поступки, как некоторые молодые люди, пропахшие монашеским духом самобичевания. Мораль этого юноши излагается краткой формулой: „Ни во что не встревать!“ Если он что-то предпринимал, то никогда не руководствовался моралью. Этот парень распадается, словно радиоактивное вещество. Это как раз тот типаж, который я давно разыскивал. Юити не верит ни в какие бедствия современности».

По прошествии нескольких дней после благотворительного бала Сюнсукэ разработал план нечаянной встречи Кёко и Юити. Он был наслышан о злачном заведении от Юити. Сюнсукэ предложил встретиться в баре «Рудон» вечером.

В тот день после полудня господин Хиноки Сюнсукэ читал лекцию, чего всегда не любил делать. Его понуждало к этому выступлению издание полного собрания сочинений. Во второй половине дня ощущалась прохлада ранней осени; ассистенты по лекции раболепствовали перед этой стариковской мрачноватой фигурой, облаченной в европейский костюм. Сюнсукэ стоял на кафедре в кашемировых перчатках. Надевать их не было никакого резону. Просто один из молодых ассистентов имел наглость указать Сюнсукэ, что тот забыл снять перчатки, поэтому он нарочно вышел в них, чтобы позлить этого невежу.

Конференц-зал, вмещавший около двух тысяч слушателей, был заполнен. Сюнсукэ с презрением оглядывал аудиторию. Среди присутствующих в зале мельтешили все те же чудаковатые неофиты современного искусства фотографии. Это были охотники за оплошностями и спонтанными мгновениями, любители естественности, поклонники превозносимой ими повседневности и радетели неприкрашенной правды, имеющие пристрастие к анекдотам, — одним словом, невежды, уверовавшие в то, что человек состоит только из всего этого хлама. Фоторепортеры требовали: «Расслабьтесь, пожалуйста!»; «Продолжайте говорить, пожалуйста!»; «Улыбайтесь, пожалуйста!» Того же они требовали от аудитории и тем самым разоблачали себя вместе со своим искусством. Сюнсукэ презирал современную психологию за ее шпиономанию в отношении оговорок и промахов, которые человек совершает в повседневной спешке и тем самым якобы раскрывает свою подлинную натуру в большей мере, нежели его литературно отшлифованные высказывания.

Бесчисленным любопытствующим глазам предстало привычное лицо Сюнсукэ. Перед этой интеллектуальной чернью, не сомневающейся в том, что индивидуальность стоит превыше красоты, он нисколько не чувствовал себя уязвимым. Сюнсукэ расправил свои мятые заметки и придавил их стеклянным граненым графином с водой. Капельки конденсата скатились на рукопись, иероглифы расплылись красивыми голубыми разводами. Это напомнило ему о море. Вдруг ему померещилось, будто в черной двухтысячной толпе притаились Юити, Ясуко, Кёко, Кабураги… Он любил их всех вместе, поскольку они были из той породы людей, которые не ходили на публичные лекции такого толка.

— Подлинная красота повергает людей в немоту, — безо всякого воодушевления начал свое выступление стареющий писатель. — В наши дни, когда вера еще не до конца разложилась, критика, естественно, приобрела статус профессии. Критика исчерпала себя в своих потугах подражать красоте. — Сюнсукэ махнул рукой в кашемировой перчатке. — Короче, критика, так же как и красота, ставит своей конечной целью поразить людей настолько, чтоб они онемели. Это как объективная, так и необъективная задача. И без опоры на красоту критический метод может повергнуть в молчание. Это зависит от силы логоса. Вместе с подавляющей силой красоты логика критического метода заставляет замолчать оппонента. Эффект молчания, как и результат критики, зависит от того, насколько они способны вызвать иллюзию существования красоты именно здесь и сейчас. Иначе говоря, пустоте посильно владение формой красоты. И только в этом случае критика становится творчески пригодным методом…

Стареющий писатель пробороздил взором аудиторию, заметил тройку беспардонно зевающих студентов. «Вот эти-то юнцы, видать, и проглотили аппетитными зевками мои слова», — усмехнулся он.

— …Тогда как вера в то, что красота отнимает дар речи, занимала умы и в прошлые времена. Красота опускается не только до молчаливых людей, она приходит туда, где разгар пиршества и веселья. Среди тех, кто бывал в Киото, наверняка найдутся люди, посетившие Сад камней в храме Рёандзи[22]. В связи с этим садом не возникает сложных вопросов — здесь простая чистая красота. Есть сады, заставляющие людей смыкать уста. Однако по иронии в наше время появились люди, которым вовсе не нравится хранить молчание во время посещения этих величественных садов. Они говорят, что у них нет слов, и все же морщат свои лица, чтобы выжать из себя хоть какое-нибудь захудалое хайку. Красота заставляет людей быть болтливыми. В присутствии красоты кто-то принуждает людей выражать свое впечатление второпях, у них появляется чувство долга скоренько конвертировать красоту в слова. И не сделать этого нельзя — чревато опасностью! Ибо красотой, подобно взрывом, трудно овладеть. Дар молчаливого обладания красотой, эта величественная сила самоотречения, кажется, уже растрачен людьми навсегда. Вот когда начинается эпоха критицизма. Критика не занимается имитацией красоты, ее назначение в том, чтобы заниматься конверсией красоты. Критика направляет свои усилия в противоположную от творчества сторону. Раньше критика была сподвижницей красоты, а теперь стала ее биржевым маклером, судебным исполнителем. То есть с упадком веры в способность красоты отнимать у людей дар речи критика должна была подменить собой эту печальную власть. Красота сама по себе не может сделать человека немым; но еще меньше это по силам критике. Итак, мы вступили в грязную эпоху всеобщего говорения и всеобщей глухоты. Красота делает людей болтливыми. В довершение всего, благодаря этой болтливости, красота становится в один прирастающий ряд многочисленных артефактов — искусственных предметов. (Это странно слышать.) Началось массовое производство штамповок. И вот критика, обратившись к этим подделкам красоты, обрушивается на нее потоками проклятий — хотя сама сошла с того же конвейера…

 

Но когда вечером после своего выступления Сюнсукэ появился на пороге бара «Рудон», чтобы встретиться с Юити, посетители только мельком взглянули на этого суетливого одинокого старика и тут же отвернулись от него. Появление Юити они тоже встретили молчанием, но не оттого, что были поражены его красотой, а просто из равнодушия. В этой тишине не было ничего гнетущего.

Старик поклонился Юити, который разговаривал с парнем в углу, затем присел к Сюнсукэ. Только тогда в глазах посетителей взыграло любопытство.

Юити перекинулся с ним парой слов, извинился и снова отошел. Когда вернулся, он сказал:

— Кажется, все думают, что я ваш мальчик, сэнсэй. Они спрашивают меня, так ли это на самом деле; я ответил, что это так. Отныне вы без труда можете захаживать в этот ресторанчик. Как писатель, думаю, вы найдете здесь много интересного.

Сюнсукэ был поражен, но не стал упрекать Юити за его поспешность. Он предпочитал, чтобы события шли своим чередом.

— Как мне себя вести, коль ты назвался моим мальчиком?

— Я даже и не знаю. Если вы будете просто молчать и казаться счастливым, этого будет вполне…

— Я, счастливым?

Это уж слишком, чтобы Сюнсукэ, этот мертвяк, изображал счастье! Его сбила с толку эта нежданная и неуместная роль, навязанная постановщиком какого-то невнятного спектакля. Он взял обратный ход, хотел было изобразить кислую физиономию. Это давалось ему с трудом. Во всем этом чувствовался комизм, и Сюнсукэ отказался от своей затеи. В это мгновение он не осознавал, что лицо его излучает счастье.

Легкости сердца своего он не находил подобающего объяснения, а потому списывал его на счет профессионального любопытства. Стареющий писатель, уже растерявший литературное дарование, сам застыдился своей фальшивой горячности. Сколько раз за эти последние десять лет переполняли его творческие импульсы — прилив за приливом! Сюнсукэ хватался за перо, но дальше одной строчки перо его не продвигалось. Вот когда он стал проклинать свое вдохновение, от которого оставалось гнетущее чувство неоплаченных по счетам долгов. В дни молодости творческие позывы, словно болезни, преследовали его по пятам, а ныне они заглохли и стали на потребу его бесплодного изголодавшегося любопытства.

«Какой красавец все-таки этот Юити! — Старый писатель издали подглядывал за ним, сидя на своем стуле, и предавался размышлениям. — Среди тех четырех-пяти юных красавцев только он и выделяется. Красота оставляет ожог, когда к ней прикасаешься руками. Немало гомосексуалистов, должно быть, обожглись по его милости… В странное сообщество вошел я, будто меня впихнули в него. Изящный такой толчок получился. Что до меня самого, то я здесь всего лишь соглядатай — как всегда. Мне понятно теперь чувство неловкости всех этих шпионов, разведчиков, агентов. Их деяния не подвластны желаниям. Так что любой их поступок, совершенный из патриотических побуждений, в сущности, пропитан подлостью…»

Юити стоял в окружении троих парней, которые вытащили из-под пиджаков свои новенькие галстуки и щупали их друг у друга — словно хвастающие воротничками нижнего кимоно молоденькие гейши-подружки. Электрический патефон непрестанно наигрывал слишком шумную танцевальную мелодию. Эти мужчины были более дружелюбны, чаще трогали друг друга за плечи и за руки, чем обычные мужчины.

Сюнсукэ размышлял: «И в самом деле, гомосексуальные мужчины преследуют своей целью чистое наслаждение. И эксцентричные отклонения, какие бывают в гомоэротических изображениях, есть не что иное, как проявление чистого страдания. Эти движимые отчаянием мужчины, не способные обесчестить, очернить, запятнать своего партнера, обречены на исполнение прискорбных фигур любви…»

В это время у него на глазах произошла смена позиций. Юити пригласили за столик двух иностранцев. Вместо ширмы их столик отделялся от столика Сюнсукэ аквариумом с плавающей пресноводной рыбой. В аквариуме была замаскирована зеленая лампа, просвечивающая сквозь заросли водорослей. На лице одного иностранца с лысой головой отражались световые разводы. Его спутник, тоже иностранец, был гораздо моложе и, похоже, представлялся его секретарем. Пожилой мужчина не говорил по-японски, и этот секретарь переводил весь разговор с Юити. И бостонский английский пожилого иностранца, и беглый японский его молодого секретаря, и односложные ответы Юити — все достигало ушей Сюнсукэ.

Сначала мужчина угостил Юити пивом, а затем принялся нахваливать его красоту и молодость. Его цветастые выражения в переводе звучали выспренно. Сюнсукэ прислушался. Стало понятно, о чем примерно шла речь. Этот пожилой иностранец оказался коммерсантом. Он подыскивал молодых симпатичных японцев себе в компаньоны. Ему нужен был помощник, чтобы заниматься подобной работой. Нынешний секретарь рекомендовал своему работодателю много разных молодых людей, но никто из них не приглянулся ему. По правде говоря, он наведывался сюда уже несколько раз. Сегодня вечером впервые обнаружил свой эталон юноши. На первых порах, сказал он, их отношения могли бы остаться платоническими, а в дальнейшем — как получится и как пожелает Юити.

Сюнсукэ уловил странную разноголосицу между словами этого господина и их интерпретацией. В переводе позиции подлежащего и определения были намеренно стушеваны, отчего суть стала казаться несколько замысловатой, а манера высказывания кокетливой. У секретаря был решительный профиль, как у германца. Тонкие губы его издавали свистящие и сухие звуки японской речи. Сюнсукэ посмотрел под стол и онемел. Ноги юного секретаря переплетались с левой лодыжкой Юити. Второй иностранец, кажется, не подозревал о таком нахальном заигрывании.

Наконец пожилой иностранец догадался, в чем тут дело. Секретарь не врал, когда переводил, просто он был на один шаг впереди своего босса в стремлении добиться расположения Юити.

Как же называется это невыразимое никаким словом тягостное чувство, которое навалилось сейчас на Сюнсукэ? Он вглядывался в тень от ресниц, упавшую на скулы Юити. Эти длинные ресницы, навевавшие мысли о том, как красиво смотрелись бы они в постели, вдруг затрепетали. Взгляд юноши, сияющий радостью, окинул стареющего писателя. Сюнсукэ вздрогнул. И снова еще крепче защемило в сердце какое-то странное, подозрительное отчаяние.

«Уж не заревновал ли ты? — вопрошал себя Сюнсукэ. — Будто тлеющие угли зачадили у тебя в груди…»

Он вспомнил каждый нюанс того тягостного чувства, когда много лет назад в дверях кухни на рассвете застал свою распутную жену за изменой с молочником. Та же тяжесть в груди и безысходность. В этом чувстве — из всех идей этого мира — единственной ценностью, единственным утешением стала его собственная уродливость.

Это называется ревностью. Щеки этого мертвяка вспыхнули от стыда и гнева.

— Чек! — раздался его пронзительный голос.

Он встал.

— Какое пламя ревности распалило этого старичка, — шептался Кимитян с Сигетяном.

— А Ютян с причудами. Интересно, во сколько лет он подцепил этого старикашку?

— Старик приплелся сюда вслед за Ютяном, — не без враждебности подпевал ему Сигетян. — И вправду наглый старик! С гонором пришел сюда…

— Судя по виду, клиент он выгодный.

— Чем он занимается? Деньжат, должно быть, водится у него немало.

— Может, шишка какая-нибудь из муниципалитета?

У дверей Сюнсукэ понял каким-то чутьем, что Юити поднялся и молча пошел следом за ним. На улице Сюнсукэ выпрямился и похлопал себя по плечам сначала одной, а затем другой рукой.

— У вас плечи занемели? — мягко и спокойно прозвучал голос Юити.

Он давал понять Сюнсукэ, что открыт для него всей душой.

— И с тобой случится когда-нибудь то же самое. Стыд имеет свойство постепенно проникать внутрь тебя самого. Когда молодые люди стыдятся, у них краснеет кожа. Мы же чувствуем стыд плотью, костями. Мои косточки горят, потому что меня причислили к этому гомосексуальному братству…

Некоторое время они шли плечом к плечу, пробираясь сквозь толпы прохожих.

— Вы недолюбливаете молодежь? — Юити произнес это внезапно для себя самого.

Сюнсукэ не ожидал такого вопроса.

— С чего ты взял? — оскорбился он. — Не любил бы я молодежь, не притащил бы сюда свои старые кости.

— И все-таки вы не любите молодых! — заключил Юити.

— Молодость не блистает красотой. «Красивая юность» — это всего лишь докучливая заезженная фраза. Моя юность была отвратительна. Тебе этого не понять. В юности я желал заново переродиться.

— И я тоже, — сказал Юити, склонив голову.

— Ты не смеешь так говорить! Этими словами ты нарушаешь своего рода табу. Тебе судьбой велено ни в коем случае не произносить такие слова. Кстати, не помешал ли я поспешным уходом твоим отношениям с тем иностранцем?

— О нет! Вовсе нет! — беспечно воскликнул юноша.

Время близилось к семи. После войны магазины закрывались рано, поэтому в этот час на улицах был наплыв людей. Из-за глубокого вечернего тумана отдаленные магазинчики очертаниями походили на литографии на медных пластинах. В ноздри вторгался назойливый запах сумеречных улиц. В это время года особо тонко чувствовались запахи — фруктов, фланели, типографской краски свежеизданных книг, вечерних газет, стряпни, кофе, ваксы для обуви, бензина, маринадов… Все это смешивалось и создавало прозрачную картину торговой улицы. Грохотали электрички на эстакаде, заглушая их разговор.

— Вон там обувной магазин, — указал старый писатель на яркую нарядную витрину. — Этот дорогой магазин называется «Кирия». Кёко заказала здесь танцевальные туфли, сегодня вечером они будут готовы. Кёко подойдет за ними к семи часам. Я хочу, чтобы ты прогуливался здесь, рассматривая мужскую обувь. Кёко весьма пунктуальная дама. Когда она войдет, изобрази удивление, скажи просто: «О?!» А после пригласи ее на чашечку чаю. О дальнейшем она позаботится сама.

— А вы, сэнсэй?

— Я буду пить чай вон в том маленьком ресторанчике.

Юити сбило с толку предвзятое отношение Сюнсукэ к его юности. Он отнес это на счет бедности в годы молодости. Это предубеждение запало в голову Юити, и он уже не мог не думать о подлом уродстве юности, которое оживит щеки старого писателя, когда тот будет околачиваться в районе обувного магазина в ожидании Кёко в назначенное время. Однако больше, чем мысли о себе, мысли о других его не занимали. Кроме того, привычка любоваться собой в любых обстоятельствах уже сделала Юити своим рабом из-за его ненормально близких отношений с зеркалом.

 

Глава десятая

12345Следующая ⇒

Поделиться: