О ростовском купце И.И. Дюкове

 

Когда в 1840–1850-е гг. в провинции начали издаваться губернские ведомости, что послужило важным фактором при формировании провинциальной историографии[146], среди историко-краеведческих материалов прессы Урало-Поволжья особое место заняли публикации о пугачёвщине. Это было вполне естественно, так как для нашего края бунт 1773–1775 гг. являлся самым крупным и серьёзным социальным потрясением в местной истории. Количество работ на данную тему достаточно велико, например, редактор «Казанских губернских ведомостей» Н. Второв в 1843 г. печатает «Сказание казанского купца И.А. Сухорукова о пребывании Пугачёва в Казани и о состоянии её в то время» (№ 44), «Сказание казанского купца Л.Ф. Крупеникова о пребывании Пугачёва в Казани» (№ 51), выходили и другие статьи[147]. В новейшей литературе подобные исследования местных краеведов изредка упоминаются в историографических разделах[148].

Естественно, не прошёл мимо пугачёвщины и первый редактор издававшихся в Уфе «Оренбургских губернских ведомостей» И.П. Сосфенов, тем более, что в 1840-е гг. ещё были живы свидетели кровавого бунта и в народе бытовали многочисленные предания. Во время его редакторства в газете публикуется целый цикл различных работ на эту тему. В 1851 г. выходят воспоминания уфимца о бунте[149], в 1852 г. издаются обширные посмертные «Материалы для истории Пугачёвского бунта» В.С. Юматова[150], анонимно и под псевдонимом Прибельский (Пр-б-кий), видимо, сам редактор И.П. Сосфенов выпускает художественно-публицистические работы по сюжетам времён пугачёвского бунта – «Салават Юлаев, Башкирец Шайтан-Кудейской волости»[151], «Айская пещера»[152], «Иван Игнатьевич Дюков»[153], «Вестник спасения и радости»[154], недавно переизданные[155]. Сведения о пугачёвщине упоминаются в хронологических указателях и в иных работах. А весной 1847 г. в трёх номерах «Оренбургских губернских ведомостей» выходит уникальная и интереснейшая работа «Осада г. Уфы, во время Пугачёвского бунта».

Анализ текста этого сочинения сразу ставит источниковедческие задачи – кто автор, действительно ли он являлся современником описываемых событий, и когда создан этот текст?

На первый вопрос – об авторстве – высказался сам редактор «ведомостей» И.П. Сосфенов, который в сноске поблагодарил принесшего копию «с летописи об осаде Уфы» уфимского чиновника Василия Андреевича Ребелинского (1791 г. р.). Без сомнения, сам В.А. Ребелинский и сообщил Сосфенову, что летопись составлена его «родственником, как очевидцем этого события». Обратим внимание, что В.А. Ребелинский не назвал своего отца Андрея Семёновича Ребелинского (1754–1811), а упомянул какого-то родственника жившего в ту эпоху. И тем более он ни в коей мере не претендовал лично на авторство.

Отец его служил священником Смоленского собора и был женат на Татьяне Яковлевне из рода Неверовых (скончалась через две недели после мужа), в браке состояли они 39 лет (то есть примерно с 1772 г.)[156]. А.С. Ребелинский сам в молодости был очевидцем осады Уфы, но сын, повторимся, не назвал его автором летописи, что было естественно, если к её составлению приложил бы руку батюшка. Такой же «простой» и очевидный ответ В.А. Ребелинский мог бы дать и про своего деда-Ребелинского, значит с «родственником» не всё было так просто.

В 1864 г. уфимский учитель М.М. Сомов по заказу тогдашнего редактора «Оренбургских губернских ведомостей» П.Н. Чоглокова подготовил обширное и интересное «Описание Уфы», где в том числе подробно охарактеризовал осаду Уфы под заголовком «Пугачёвский год»[157]. Сравнение работы М.М. Сомова (она размещена на сайте «Роднов и его друзья») с публикацией 1847-го года однозначно свидетельствует, что Сомов пересказал (а не точно цитировал) этот источник. Сравним. В 1847 г.: «Всем этим войском командовал капитан, а в последствии Маиор [К]узьма Пасмуров. В резерв отделено было до 100 человек из того же войска под командою маиора Николая Пекарского, к которому присоединена была городовая дружина, состоящая из 150 человек молодых купцов и мещан, приглашённых на этот подвиг купцом Иваном Игнатьевичем Дюковым, который и командовал этою дружиною»; у Сомова: «Всеми войсками в городе командовал капитан (в последствии майор) Кузьма Пастухов. Из вышеозначенного числа 100 человек отчислили к резерву, под командою майора Пекарского; к резерву же присоединено было 150 человек дружины, образованной из молодых казаков и мещан, по приглашению Дюкова, который и начальствовал ею». То есть работа М.М. Сомова – это переработка (литературная или основанная на каких-либо дополнительных сведениях) издания 1847 г. И именно М.М. Сомов в подзаголовке «Пугачёвский год» вставил сноску: «из записок Ребелинского». Хотя, как теперь точно знаем, в оригинале публикации 1847 г. ни о каком авторстве кого-либо из Ребелинских ничего не говорится (фамилия родственника не названа).

В 1873 г. историк-краевед Р.Г. Игнатьев в «Памятной книжке Уфимской губернии» выпускает крупную работу «Осада г. Уфы. (Эпизод из истории пугачёвского бунта)», где в самом начале отмечает, что одним из источников при создании своего труда он использовал «Описание Уфы» Сомова, «где между прочим кратко, на основаниях записок очевидца Г. Ребелинского и народного предания, описывается осада этого города»[158], при этом не указывая ни на кого из конкретных членов семьи. Р.Г. Игнатьев не обладал никакой определённой информацией о происхождении сведений Сомова, так как не имел возможности познакомиться с «Оренбургскими губернскими ведомостями» за 1847 г., они не сохранились к моменту его прибытия в Уфу (анализ его работ показывает абсолютное отсутствие любых похожих сведений / текстов из работы 1847 г.).

Однако, материалы об осаде Уфы пугачёвцами публиковались задолго до Сомова и Игнатьева. В 1852 г. редактор «Оренбургских ведомостей» И.П. Сосфенов разместил большую работу под заголовком «О гражданских начальниках когда и какие учреждаемы были, и о начальниках как они сначала города Уфы именовались и что особенно при каждом случилось и в каких именно годах». В начале в сноске редакция чётко и ясно назвала источник: «Как настоящая статья, так и последующие, будут извлекаться из летописи города Уфы»[159]. Никаких фамилий авторов И.П. Сосфенов не назвал. Фрагмент этой работы мною недавно опубликован[160], однако я привёл лишь начало рассказа о событиях пугачёвщины, так как остальная часть повествования практически точно совпадает с хранящейся в Государственном историческом музее в Москве рукописью, на обложке которой написано «Краткое описание губернского города Уфы с начала его построения и до сего 1808 года». Этот текст издан И.М. Гвоздиковой в 1991 г. и публикатор ни разу не упомянула фамилию Ребелинских[161]. Любой желающий может сравнить тексты (1852 г. по сборнику 1991 г. и вышепомещённый за 1847 г.)[162].

А вывод очевиден. Это два абсолютно разных документа[163]. В 1852 г. редактор И.П. Сосфенов опубликовал другой материал, не имеющий ничего общего с тем, который принёс ему В.А. Ребелинский за пять лет до этого.

И никаких формальных (документированных) свидетельств об авторстве изданных в 1852 г. в «Оренбургских губернских ведомостях» материалов пока не найдено. Современники, тот же И.П. Сосфенов, именовали их просто «уфимская летопись», что подразумевает некую авторскую коллегиальность.

Другое дело работа 1847 г., тут можно сказать определённо, что автор (или авторы) её – родственник В.А. Ребелинского, современник и очевидец пугачёвщины. Попробуем проанализировать саму работу 1847 г. Автор действительно явно воочию видел осаду Уфы, в тексте встречается масса мелких подробностей, которые мог наблюдать только современник. Он рассказывает, что граждане «толпились у берега и переходили от одной батарии к другой», что протоиерей (Я. Неверов) «возвратился в собор уже при закате солнечном», а «многие из осаждающих делились на малые кружки и находились без занятия», отбившие приступ защитники «прямо с берега введены в собор», зато «пленные оставались на площади за караулом», что воевода и комендант «сами у них были» (у семьи Губанова). Подобные мелкие детали могли быть известны лишь непосредственно присутствовавшему при описанных событиях. Более того, автор «Осады г. Уфы» был лицом весьма информированным, приближённым к руководству обороны города, посвящённым в планы. Так, например, он подробно рассказывает о лагере Чики в с. Чесноковке, где стояли две виселицы и ему известно кто конкретно повешен, что «военные снаряды хранятся под намётом из соломы; казна в клети квартиры Чики; а вино и прочие награбленные вещи хранятся за караулом в устроенном сарае подле пушек». Эту информацию принесли захваченные в плен уфимцы, затем отпущенные Чикой, и, надо полагать, рассказывавшие об этом на допросах у начальства, а не перед толпой обывателей.

И, с моей точки зрения, самое очевидное: автор откровенно говорит о «тайной тюрьме» на льду Белой, где топили пленных. Даже Р.Г. Игнатьев сомневался в этом факте, считая его всего лишь легендой: по «преданию, Уфимское начальство, будтобы, распорядилось всех арестантов из мятежников утопить в р. Белой, для чего устроена была над прорубом изба, где самый проруб был вместо пола; таким образом каждый входящий в эту избу арестант падал в воду; в Уфе это будтобы называли – Тайной тюрьмой [164]. Конечно в это смутное время, воеводы и коменданты пользовались неограниченною властью и могли и казнить, и предпринимать все самые крайние меры; но мы не имеем никаких официальных фактов, чтобы утвердить Уфимское предание, напротив – сомневаемся в нём: во 1-х, уполномоченное самыми обстоятельствами неограниченной властью начальство не нуждалось ни в тайных казнях, ни в тайных убийствах, повесило же оно 3 разбойников из шаек Чики за ночное нападение 6 Декабря на Фроловскую улицу: во 2-х, когда Уфа освободилась от осады и прогнан Пугачёв от Оренбурга, Уфимское начальство тотчас же донесло Губернатору о всех обстоятельствах осады и о захваченных мятежниках, а комендант сообщил Оренбургскому Обер-Коменданту экстракты отобранных допросов, причём комендант и воевода не умолчали о казни разбойников, нападавших 6 Декабря, следственно, чтоже мешало, да и можно ли бы было скрыть о казни более ста человек, да и для чего, – когда все подобные меры считались дозволенными и даже необходимыми»[165]. Современник же событий чётко об этом рассказывает, понимая всю жестокость подобных акций: «Эта мера была хотя и жестока; но она спасла город и храмы Господни от грабежа и сохранила его от возмутителей и неминуемых подстрекательств». Наконец, автор работы 1847 г. знает, что воевода «тайно объявил» коменданту о сражении под Чесноковкой.

Но, с другой стороны, хотя в тексте много описаний военных действий, автор, очевидно, не офицер (на службе или в отставке). Профессиональный военный, присутствовавший в Смоленском соборе, когда туда вошёл армейский чин с известием о спасении Уфы, наверняка, точно бы запомнил его звание. Ни разу не говорится о нехватке боеприпасов в Уфе, что военный человек обязательно бы упомянул в числе важнейших событий. Повествование ведётся от лица как-бы наблюдавшего все события со стороны, и в центре описания часто фигурирует Смоленский собор. Вполне логично предположить, что автором воспоминаний выступал один из священников Смоленского собора, или сам протоиерей Яков Неверов (дедушка по матери доставившего в редакцию рукопись В.А. Ребелинского), либо иные священники. Упоминаемый в тексте протоиерей Яков (Иаков) Неверов не просто входил в круг руководителей обороны города и был чрезвычайно информированной личностью, он являлся «душой» защитников Уфы, все месяцы осады вместе с другим духовенством поддерживая мужество и веру в победу горожан. Именно Я. Неверов после снятия блокады выступил со знаменитой проповедью, опубликованной Р.Г. Игнатьевым. Текст проповеди Игнатьев получил в Оренбурге у собирателя старины П.И. Казанцева, более того, Игнатьев знал о существовании другой записанной проповеди протоиерея Я. Неверова, сказанной 1 октября 1773 г. в день Покрова Богородицы, когда Уфу обложили мятежники[166]. Значит, о. протоиерей был человек пишущий или кто-то записывал его выступления. Хотя от языка его знаменитой речи стиль работы об осаде Уфы сильно отличается, обилия православной терминологии не наблюдается. Пребывание Якова Неверова в должности настоятеля Уфимского собора Казанской (Смоленской) Божией матери упоминается до 1782 г.

Анализ же текста 1847 г. с очевидностью свидетельствует, что он был окончательно составлен в начале XIX в. В рукописи несколько раз оговаривается, где «теперь (ныне) Архиерейский дом», а Оренбургско-Уфимская епархия была учреждена в 1799 г. Говорится о послепугачёвских событиях – открытии наместничества, существовании не только старого (Успенского), но и нового кладбища за городом (Старо-Ивановского?). Оказавшееся в черте города Успенское кладбище было закрыто в 1823 г.!

Наконец, в Смоленском соборе служили дед В.А. Ребелинского – Семён Ребелинский и отец, А.С. Ребелинский, оба умершие в самом начале XIX в. Они тоже вполне могли выступать возможными авторами «Осады Уфы», обратим внимание, что в тексте упоминается о «Протопопе Якове Неверове», вряд ли он сам про себя стал бы так говорить.

Можно представить, когда весной 1847 г. В.А. Ребелинский принёс копию с летописи, хранившуюся у него в семье, редактору И.П. Сосфенову (а может тот, наоборот, сам зашёл за ней в дом Ребелинского), журналист, наверняка, не ограничился кратким вопросом. Скорее всего, он пытался подробно узнать информацию об авторстве, и приведённая в начале «Осады г. Уфы» за 1847 г. сноска, возможно, отражает не дословный ответ В.А. Ребелинского, а итог расспросов редактора Сосфенова. Который, по всей видимости, ясного понимания для себя так и не составил. Вероятно, он услышал историю о том, что летопись писали несколько человек, не случайно Сосфенов использовал термин «летопись», не «записки, воспоминания, мемуары».

Из работ Р.Г. Игнатьева известно, что в Смоленском соборе Уфы – главной церкви всего обширного края – обязательными являлись поминальные списки жертвователей (помянник, диптих), возможно, местное духовенство, наиболее образованное в округе, вело какие-то хронологические записи. В конце 1860-х гг. диакон Троицкой церкви П. Сухарев указывал на существовавший в храме церковный устав, «где старички любили записывать всё необыкновенное в мире, и в течении лет его существования они немало на Уставе начертили, всё стоит вероятия». Диакон даже критически анализировал дошедшие до него записи: «в Уставе старички отметили 24 марта, но старик по тупости глаз мог ошибиться… а может старичок и не прав ли, может быть служили не заутреню, как у г. Ребелинского написано, а всенощное бдение с вечера, в их время всё было возможно»[167]. То есть, когда грянула пугачёвщина соборное духовенство стало фиксировать исторический момент, прекрасно осознавая его значимость. Возможно, посвящённый в секреты руководства о. Я. Неверов рассказывал священникам (и родственникам) Ребелинским о главных событиях осады, кто-то из причта привёл их в единую форму последовательного хронологического рассказа (не сам же настоятель заносил на бумагу).

Можно допустить, что и Василий Андреевич Ребелинский приложил руку, если переписывал текст (не отсюда ли комментарии про старое и новое кладбище, или это сделал Сосфенов). Да и сам И.П. Сосфенов добавил вступление (об этом говорят редакторские ссылки), а также, возможно, ему принадлежит последний абзац. Или записки обрывались на этом месте, или дальнейший рассказ уже выходил за рамки темы и был не нужен. А в целом, с моей точки зрения, уфимские «летописи» 1847 и 1852 гг. – это действительно летописные своды, составлявшиеся на протяжении длительного времени различными авторами. В провинциальной Уфе сохранялась такая архаичная форма сбора исторической информации, как летопись. Популярные среди местных краеведов хронологические указатели есть не что иное как тоже летописное наследие[168], которое в XVIII в. «перешло» в жанр дневников, семейных похозяйственных книг и пр. Так, в подобной «записной книге для разных предметов» уфимского помещика А.А. Щиголева (умер в 1875 г.), хранившейся у его сына П.А. Щиголева, Р.Г. Игнатьев нашёл записи о пребывании в Оренбурге А.С. Пушкина[169].

Первое описание осады Уфы в 1847 г. стало своеобразной отправной точкой для появления в здешней историко-краевед­ческой и художественной литературе персоны Ивана Игнатьевича Дюкова, ростовского купца[170], возглавившего купеческо-мещанскую дружину в борьбе «со злодеями». Более того, личность И.И. Дюкова стала своеобразным маркером, разделяющим официальную / официозную историографию от историко-краеведческой, показывающую значение такого исторического источника, как народное предание. В материалах за 1847 г. фамилия Дюкова упоминается 6 раз и автор / авторы знают его имя и отчество – Иван Игнатьевич. Кроме него лишь у воеводы и коменданта приводятся имя с отчеством, ну, и лже-царя. Чётко виден образ Дюкова – героя, молодца, поднявшего народ на защиту Родины от нахлынувшей «злодейской толпы» (затем это перескажет М.М. Сомов).

А вот в материалах о пугачёвской «экстре», опубликованных в 1852 г., Дюков не упоминается ни разу. Даже когда перечисляются руководители, сумевшие спасти город, его нет[171]. Но в том же 1852 г. И.П. Сосфенов выпускает два художественных рассказа – главным героем которых является именно ростовский купец, первый так и назван – «Иван Игнатьевич Дюков». Затем И.И. Дюков прочно «поселяется» на страницах произведений Р.Г. Игнатьева. Буквально в каждой работе на пугачёвскую тему (и Уфу) Руф Гаврилович не забывает вспомнить купца-молодца, от фундаментальной статьи «Осада г. Уфы» до кратких ежегодных поминальных заметок об освобождении Уфы от пугачёвской осады. В работе 1873 г. Игнатьев впервые отмечает, что «между Уфимскими купцами и мещанами явился свой новый Минин»[172].

В трудах советской эпохи, естественно, Иван Игнатьевич почти не встречается. Но, что особенно любопытно, и в публикациях документов имя Дюкова крайне редко. Так, в журнале уфимской комендантской канцелярии, официальном отчёте уфимских властей о пугачёвской «экстре», купец упоминается единственный раз как участник переговоров с бунтовщиками 14 декабря 1773 г.: «купец Дюков и протчие». А это не «тематическая» и идеологически выверенная подборка документов про «освободителей», а полное издание источника. При этом автор публикации Р.В. Овчинников отмечает, что с подлинным текстом этого журнала был знаком Р.Г. Игнатьев[173], в чьих произведениях И.И. Дюков – один из главных героев обороны Уфы.

В основной работе Игнатьева «Осада г. Уфы» (1873 г.) Дюков упоминается более 40 раз, наверное, мало кто из защитников города может с ним сравниться. Р.Г. Игнатьев создал высоко патриотический образ Ивана Игнатьевича. Он молится в соборе вместе с комендантом, главой дворянского ополчения Пекарским и командиром штатной роты капитаном Пастуховым. Обращаясь к протоиерею Неверову Дюков просит «Пресвятая Богородица спаси нас!» и народ падает на колени. Именно Дюков главный переговорщик с бунтовщиками, отважно бьётся за родной город со своими удальцами[174]. В работе «Взгляд на историю Оренбургского края» Игнатьев приводит даже речь Дюкова к уфимскому народу: «когда Неверов, окропя св. водой, вручил ему хоругвь с изображением Казанской Божией Матери, столь чтимой Уфой, Дюков сказал: Матерь Божия спасёт град и отныне да не будет у нас другого клика, другой команды когда пойдём вперёд на врага, как только этот: Пресвятая Богородица спаси нас!» Именно Дюков вместе со священником Неверовым убеждают уфимцев стоять насмерть и терпеть вся тяготы осады[175]. В 1876 г. Игнатьев повествует, что «в то время по своим делам приехал в Уфу 23 летний удалец богатырь, рыбный торговец Ростовский купец Иван Игнатьевич Дюков. – Этот новый Козьма Миныч Сухоруков, который был говядарь или мясник, по древнему русскому обычаю, кликнул клич, т. е. созвал к себе народ и составил свой небольшой отряд из 300 ч. – купцёв, мещан, отставных солдат и казаков. С этими 300 человек Дюков делал чудеса: ходил на вылазки, брал у мятежников пушки и пленных, наводил ужас – и ему же поручено было начальством, вести, в случае необходимости, переговоры с Чикой и Губановым – и Дюков так вёл это дело, что в одно и тоже время, то безпощадно громя мятежников, то маня обещаниями скорой сдачи города, довёл до того, что тем временем успели подойти войска правительства. Дюков же во время осады был и казначеем и хранителем запасов, пока они не вышли, и хозяином-экономом города». Дюков вместе с другими, «при недостатке в продовольствии и военных припасах, отбивались от превосходных сил мятежников, как могли и как умели, с энтузиазмом истинно-русских патриотов», «идя один на десятерых, Дюков, по преданию, всегда восклицал: «Пресвятая Богородица спаси нас!» «И спасёт» отвечала дружина»[176].

Эту историографическую коллизию можно, с моей точки зрения, объяснить только одним – Сосфенов и Игнатьев зафиксировали предания об обороне Уфы среди рядового, простого населения города. За прошедшие десятилетия имена начальства забылись, тем более, что многие из них были пришлыми людьми и затем покинули Уфу. В этом можно также видеть принципиальный разрыв в исторической памяти дворянско-чиновничьей элиты и рядового населения, последнему был нужен свой герой, не барин. Сказались, видимо, ещё два фактора: воспоминания о Дюкове оставались устойчивыми в более-менее грамотной купеческо-мещанской среде, а, во-вторых, и И.П. Сосфенов и Р.Г. Игнатьев по своему социальному статусу и образу жизни были достаточно близки к рядовым горожанам-уфимцам, зато от дворянской аристократии их отделяла внушительная пропасть.

Р.Г. Игнатьев пытался даже проследить следы героической фамилии среди жителей Уфы, констатируя, правда, что они обеднели (в отличие от Оренбурга, где состоятельные купцы Дюковы фиксируются даже в конце XIX в.): «Уже среди современной Уфы нет теперь, и давно нестало, Мясоедовых и Борисовых, Аничковых, Неверовых, а род Ростовского купца Ивана Игнатьевича Дюкова является родом захудалым: потомки Дюкова – Уфимские мещане и рыбаки. Время всё унесло, изменило»[177].

На рубеже XVIII и XIX вв. среди купцов и мещан Уфы присутствовало большое семейство Никиты Фёдоровича Дюкова, были иные Дюковы. В 1795 г. (по V ревизии) проживала 70-летняя купчиха Екатерина Алексеевна Дюкова[178]. То есть в Уфу переселилось несколько родов Дюковых. По данным городской переписи 1879 г. в квартале № 95 располагались дома Василия Дюкова и Тимофея Дюкова[179]. Обе усадьбы находились поблизости от мечети, от которой параллельно реке, вниз к Троицкой церкви шла Нижне-Фроловская улица (затем Труниловская, совр. Салавата), около угла с безымянным переулком, спускавшимся круто с горы к Белой. Вероятно, здесь на живописном речном обрыве Дюковы проживали издавна. Любопытно, но в 1852 г. в художественном рассказе «Иван Игнатьевич Дюков» автор (видимо, И.П. Сосфенов) указал практически те же координаты: «На южной окраине города Уфы, во Фроловской улице, там где ныне здания чиновника Энькова, мещан Дюковых и купеческой жены Ветошниковой, жил более нежели за три четверти столетия именитый купец Иван Игнатьевич Дюков, славный нестолько богатством своим, сколько подвигами добра и мужественною защитою своего родного города. От красивого и обширного, в своё время, дома его, с прекрасным садом, осталась ныне только одна высокая пересохшая ель»[180]. И, действительно, буквально рядом, наискосок через один двор в 1879 г. располагалась усадьба Александры Еньковой[181]. По справочникам начала XX в. Дюковы там (и вообще в Уфе) уже не фиксируются[182].

Разыскания о Дюковых позволяют задуматься о другом, неожиданном сюжете. Сами Дюковы происходили не из Ростова Великого (Ярославского), а из пригородного села Угодичи (см. следующую статью). Именно расположенные возле берегов озера Неро сёла Угодичи и Поречье-Рыбное «с давних времён спорят между собой за право называться "родиной ростовского огородничества". Выращивание (или, как здесь говорят, "воспитание") овощей было основным занятием крестьян всей приозёрной котловины. Её земли – "ростовский чернозём" – отличаются высоким плодородием и в старину даже назывались "ростовской золотухой"… Но особую славу здешнему огородничеству принёс знаменитый ростовский лук, который до сих пор считается одним из лучших сортов для Средней полосы России – как по вкусовым качествам, так по урожайности и лёжкости»[183].

А в середине XIX в. жители Уфы и окрестных селений славились именно разведением лука. Так, в 1848 г. крестьяне пригородного села Богородского выращивали «в значительном числе репчатый лук… как главную приправу блюд наших дедов», а на уфимском базаре здешний лук был одним из основных товаров. В 1850 г. в «Оренбургских губернских ведомостях» отмечалось, что «на торговых наших рынках с 15 августа по 15 ч. [сентября] текущего месяца... Уфимки-плебеянки и окрестные поселянки с поспешностию складывали своё туземное произведение – репчатый лук, в тысячах плетениц, на арбы Малороссов-переселенцев, привезших к нам на своих волах-круторогих, с Оренбургской линии, сочные и вкусные арбузы». В 1852 г. овощи уродились на славу, особенно репчатый лук, «последнего сотни в тысячах плетёнок, в несколько рядов, унизывают здесь, в воскресные дни, базарную площадь. Лакомый до лука Мусульманин жарко торгуется с продавицами, давая им за плетёнку низшего сорта 1 к. сер., а они просят с него с четвер. коп.; самого же крупного луку, весом в 35 фун., плетёнка продаётся не дороже 10 коп. сер. Просим иногородных жаловать к нам за этим продуктом, как за необходимою приправою русского стола. Что мы говорим, только русского? Даже и татарская порядочная салма без него не обходится, а Оренбургский казак употребляет его во всём, кроме каши»[184].

Впоследствии, по мере развития Уфы, огородничество было вытеснено в пригородные селения и недалеко от города (в современном Иглинском районе) возник мощный очаг овощеводческого хозяйства. Например, по железной дороге в 1912 г. со станций Уфа, Черниковка, Шакша, Иглино было «вывезено около 140 т(ыс). пудов луку – целый огромный промысел. Одно Иглино отправляет 125 т. пудов, Уфа и Черниковка отправляют 26 т. пуд. огурцов, Иглино, Тавтиманово, Черниковка – около 170 т. пудов картофеля»[185]. Иглинский лук до сих знаменит в крае. Уж не ростовские ли огородники, переселившиеся в Уфу (Дюковы и пр.), привнесли в Башкирию свои традиции? А связи с Ярославским краем именно в этой отрасли хозяйства сохранялись до начала XX в. В 1924 г. в местной газете были опубликованы стихи М. Чернова «Мечты хуторянина», где в частности говорилось:

 

Здесь морковь пойдёт с свёклою, с репою,

Лук, горохи, бобы, пряность разная;

Морковь Нантская, так же Герандская,

Свёкла красная будет Египетска.

Из столовых то реп лишь Петровская

По душе пришлась, видимо, каждому,

А горохи, бобы из-под Ростова

Ярославского надо мне выписать[186].

 

 

Е.И. Крестьянинова

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: