ЛЕНИНСКИЕ НОРМЫ ЖИЗНИ — ЭТО ПРЕЖДЕ ВСЕГО ПРАВДА

О РЕАЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ ДЕЛ

Мы часто слышим и говорим: «ленинские нормы жизни». А что это такое? Из чего состоит? В чем и как проявляется?

Прежде всего — правдивость перед широкими массами. Она прослеживается издалека. Вот партия в оппозиции. Письмо Ленина Я. С. Ганецкому от 30 марта 1917 года. Ленин тогда находился в эмиграции в Цюрихе. А в России правительство обманывало рабочих, выдавая империалистическую войну за «оборонительную»: «...величайший обман, величайшее надувательство рабочих!!» Похоже на то, что поддался на буржуазную пропаганду даже Совет рабочих депутатов. Партия может на
всегда опозорить себя этим. Надо свергать буржуазные правительства и тем самым обеспечивать мир. Возможно, что в России сей день свернуть правительство не получится. «Но это не довод за то, чтобы говорить неправду!! Говорить: рабочим надо правду». Прошло два года. Та же партия, но теперь правящая, у руля.

                                                        * * *

       До Октября не было в мире правящей партии, которая бы говорила людям правду. Ни одно аристократическое, ни одно буржуазное правительство по самой своей природе не может обойтись без искусного обмана масс: оно выражает интересы других классов, антагонистических по отношению к массам.

Поэтому простая на первый взгляд возможность говорить то, что есть, и теми словами, которые отражают истину, недовольство и стремление к развитию, — наше достояние. Ценность, добытая Октябрем. Весна 19-го. Питер погибает: люди получают меньше, чем полкило овса на неделю. Из овса пекут лепешки, добавляя в него что только найдется. Бывает, нет и овса. Все лучшие люди, давно уже ушли на фронт. Меньшевики и эсеры пользовались этим; им стало легче вести свою агитацию. В Питере начинались забастовки, и вот забастовал Путиловский завод!      ...Тогда на завод приехал Ленин.

Зазвучал глуховатый голос, в зал полетели слова, ничем не похожие на митинговые, а похожие, по воспоминаниям очевидца, да «неотесанные камни». Ничего красивого, зажигающего в них не было, а была «страшная неприкрытая правда». [165]

- Страна перегнивает неслыханный голод...

Его слушали голодные люди, но он не говорил, что вы переживаете голод, что питерцы голодают, и их это на минуту обидело, но потом они осознали, что не одни они в беде.

Оратор говорил без всякой утайки: у страны ничего нет, стране грозит катастрофа, правительство остановило пассажирские поезда и забрало паровозы для составов с продовольствием. Положение отчаянное. «Слова эти звучали дико, нагоняли жуть».

— Если мы не сумеем отвоевать хлеб у белогвардейцев, мы погибнем.

Прямота была «ужасающая», и похоже на то, что она потрясала не меньше, чем развернутая картина бедствия. Хлеб есть на Украине, но там хаос, и от посланных туда людей несется вопль, что некому выполнять требование Советской власти о сборе и отгрузке хлеба.

— Кто виноват в этом голоде? Помещики и капиталисты всех стран, которым ненавистна наша Советская страна, которые нас хотят задушить во что бы то ни стало. Наша революция, таким образом, подвергается самым серьезным испытаниям на деле в борьбе, в огне. И если ты угнетен...

Слитость с рабочей массой должна быть абсолютной, без всякого зазора, чтобы произнести эти слова так, что у слушателей «сердце всколыхнулось».

— ...Если ты угнетен и думаешь о том, чтобы скинуть власть угнетателя, если ты решился довести дело до конца, ты должен знать, что тебе придется выдержать натиск угнетателей всего мира. И если ты готов этому натиску дать отпор, если готов пойти на новые жертвы, чтобы устоять в борьбе, тогда ты революционер, а если ты не сумеешь пойти на новые жертвы, если ты не сумеешь выдержать, тебя раздавят и скажут: «Революция рабочему ничего не дала». Вот так историей поставлен вопрос.

Свидетельство очевидца:

«Дворец Урицкого превратился после этого в бурлящий котел, готовый лопнуть от напряжения человеческой воли, подъема, решимости. Это был результат ленинской правды.

...Эти рабочие, за несколько часов перед тем, может быть, ругавшие Советскую власть и, быть может, некоторые из них самого Ленина, эти рабочие выходили [166] теперь из Дворца Урицкого... решили выдержать... решили победить или умереть».

Правда, гласность. Пусть чего-то остро в стране не­достает, тем более нужна гласность: она предупредит слухи и раздражение. Честность и правдивость с рабочими массами как необходимая черта этики большевизма, этики лучших, чья нравственность целиком подчинена интересам классовой борьбы пролетариата, так что иного подхода не допускает по самой своей сути.

Говорить людям правду о реальном положении дел — единственный способ поднять их активность, ответственность и сознательность. Единственный надежный способ пробудить и усилить энергию масс, то есть основную движущую силу Отечества: «Идеи становятся силой, когда они овладевают массами». Единственная политика, при которой слова не расходятся с делами. Еще раз вспомним, что это и есть большевизм, а не просто личная черта Ленина. Честность и правдивость с рабочими массами как проявление идеологии сознательного пролетариата, а не просто одно из светлых проявлений отдельного человека.

Содержание определяет и форму. Очевидцы в один голос отмечают, что этот оратор не сочинял красивых фраз. Он говорил резко и ясно, сразу же обнажая классовую сущность явлений. Он мог прямо смотреть «в жадные глаза людей, изголодавшихся о правде».

В его книгах есть прямые указания, как надо говорить, как надо писать, если ты хочешь донести до людей правду. По поводу формы им тоже велась борьба с теми же самыми противниками, что и по поводу содержания. Когда Струве назвал полемику «Искры» и «Зари» злобно-тенденциозною, Ленин прокомментировал так: «Тенденциозностью называют либералы и многие радикалы непреклонную твердость убеждений, а резкую критику ошибочных взглядов они называют «злобой». Тут уже ничего не поделаешь».

А вот это его письмо в «Правду» адресовано не противникам, а своим. Сегодня оно прозвучит так же уместно, как в год написания. «С которых пор гневный тон против того, что дурно, вредно, неверно... вредит ежедневной газете?? Наоборот, коллеги, ей-богу, наоборот. Без «гнева» писать о вредном — значит, скучно писать».

Вы знаете, как Ленин ненавидел бюрократизм, а значит, и его мертвый, сладкий язык. Не только на Востоке [167] знают: сколько раз ни говори «халва», во рту сладко не станет.

Откройте любой том — и вы увидите высшее напряжение борьбы за то, чтобы выявить и высказать людям правду, как она есть. Этой позиции полярно «...поганое самодовольство и мерзкое лицемерие Каутского, желающего все затушевать и замазать...».

«т. Карпинский!

Не напишете ли мне кратко... сколько писем от крестьян в «Бедноту»? что важного (особенно важного) и нового в этих письмах?

Настроения?

Злобы дня?

Нельзя ли раз в два месяца получать такие письма...»

Он требовал информацию детальную, конкретную. Чтобы говорить людям свою правду — надо, для начала, знать их правду: как они живут, что думают о своей жизни.

Современники Ленина наблюдали и анализировали, как достигается связь с массами, каков тут механизм. Сейчас мы можем воспользоваться их наблюдениями.

Н. Л. Мещеряков: «Меня всегда удивляло, как человек, который сидит в Кремле, видит рабочую массу толь­ко на митингах да на съездах, между тем так прекрасно знает, что думает и что чувствует эта рабочая или крестьянская масса. В разговорах с товарищами Ленин удивительно умел расспрашивать их о настроении масс. Как живут рабочие в этой местности? Что думают? Чем интересуются? — вот вопросы, которыми засыпал Владимир Ильич приехавшего из провинции собеседника в начале своего разговора, и только выспросив все по этим вопросам, он переходил к разговору о местных руководящих работниках. Это всегдашнее прощупывание масс было одной из характернейших и изумительнейших черт Ленина».

Он заводил разговоры с крестьянами, расспрашивал, как они относятся к мероприятиям Советской власти. Не упускал случаев, когда мог напрямую общаться с простыми людьми. Даже «прислушивался к разговорам в трамваях».

Молодому рабочему, который учился на курсах агита­торов и комиссаров для работы в продотрядах, спросив­шему его, чем надо будет руководствоваться, чтобы по­ступать правильно, он ответил: [168]

— Все практические вопросы решайте так, чтобы это было в интересах революции; в интересах рабочего класса, и вы не ошибетесь — будете решать правильно.

Приведу классическое высказывание, емко отражающее требование Ленина к работникам аппарата. «Жить в гуще. Знать настроения. Знать все. Понимать массу. Уметь подойти.

Завоевать ее абсолютное доверие. Не оторваться руководителям от руководимой массы, авангарду от всей армии труда».

Все это и называется: учить массы и учиться у масс (формула ленинского руководства).

В этом и причина доступности для рабочих любой его речи. Причина, по которой речь столь образованного человека была доступна гораздо менее подготовленным слушателям: во время выступления он всегда думал о рабочих и крестьянах как о своих слушателях. «Где бы ни говорил коммунист, он должен думать о массах, он должен говорить для них».

Небольшой раздел о способах мышления, которые так же неизбежно соответствуют ленинским нормам жизни, как неизбежно соответствуют им свои понятия и свой язык, на котором вещи называются своими именами. Основа та же: интересы масс.

Возьмите любой пример, хоть самый далекий от классовой борьбы.

Ленину рассказывают о театральной жизни Москвы. Да, в Москве образованная публика смотрит новую театральную постановку и, быть может, приходит в восторг, а миллионы людей в это же самое время «стремятся к тому, чтобы научиться по складам писать свое имя и считать, стремятся приобщиться к культуре, которая обучила бы их тому, что Земля шарообразная, а не плоская и что миром управляют законы природы, а не ведьмы и не колдуны совместно с отцом небесным».

Это обычный ход ленинской мысли. Любой факт, любое известие, любая реплика проецируются на массу: а как это связано с ее интересами? В зависимости от этого и факт, известие оцениваются как значительные или мелкие, заслуживающие внимания — или нет.

На этом же основаны и ленинские оценки художников. Он недаром считал Чернышевского «не только [169] выдающимся революционером, великим ученым, передовым мыслителем, но и крупным художником, создавшим непревзойденные образы настоящих революционеров...

— Вот это настоящая литература...»

Приходит пора, когда мы вновь осознаем безусловную правильность этих оценок: в интересах масс! — и отталкиваем оценку иных обывателей, для которых непревзойденные образы революционеров нежизненны: обывателю не дано подняться до понимания их жизни. Среди тех, для кого Рахметовы нежизненны, встречаются весьма утонченные, но и их потолок — на уровне колена наших героев.

Этика большевизма возникла не на голом месте.

...Слова Г.М. Кржижановского: «Оглядываясь назад и вспоминая фигуру тогдашнего 23-летнего Владимира Ильича, я ясно теперь вижу в ней особые черты удивительной душевной опрятности и того непрестанного горения, которое равносильно постоянной готовности к подвигу и самопожертвованию до конца. Может быть, это шло к нему непосредственно от фамильной трагедии, от героического образа его брата, что по-иному связывало его, чем нас, с традициями предшествовавшей героической революционной борьбы».

Обращение Председателя Совнаркома «К населению»:

«Товарищи трудящиеся! Помните, что вы сами теперь управляете государством. Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьмете все дела государства в свои руки».

Как будто переведенные в другой агитационный жанр вечные слова: «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой».

Это еще одна естественно возникшая ассоциация, она приходят в голову неизбежно, потому что явственна историческая цепь революционных событий, революционно­го движения, сформировавшего и черты, и язык, и способ мышления своих представителей, в том числе лучшего из них.

Этика лучших возникла не из воздуха, поэтому и испариться она не может. Правда — любая, даже самая страшная — всегда способствует движению вперед, потому что указывает верный путь энергии народных масс, будит и направляет огромную прогрессивную силу — творчество масс.

Эта правда всегда пробивала себе дорогу в борьбе со своей противоположностью: лицемерием тех, кто для Отечества живот не надорвет. Еще Маркс и Энгельс боролись с «презренной партией середины», а Ленин называл середину «желтыми», то есть не красными и не белыми, а беспомощно колеблющимися, шатающимися между пролетарскими и буржуазными позициями. Это природа мелкобуржуазности, природа мелких собственников, промежуточных между непримиримыми противниками. Отсюда — фраза, отсюда — неспособность к решительным действиям и подмена их видимостью дела.

Однако фразы, не соответствующие делам, роняют авторитет партии, обессиливают ее. В правдивости — достоинство партии. Залог успеха, залог общественного подъема под ее руководством. «Живое творчество народа — суть социализма, коренной фактор его возникновения и упрочения», — сказано в докладе на Всесоюзной научно-практической конференции 10 декабря 1984 года.

Из последних ленинских работ. «Пусть псы и свиньи... осыпают нас кучами проклятий, ругательств, насмешек за неудачи и ошибки в постройке нами нашего строя... Еще бы обойтись без неудач и ошибок в таком новом, для всей мировой истории новом деле, как создание невиданного еще типа государственного устройства! Мы будем неуклонно бороться за исправление наших неудач и ошибок, за улучшение нашего, весьма и весьма далекого от совершенства, применения к жизни советских принципов».

ОДНА ЧЕРТА

Тезис первый. Личная скромность есть проявление внутренней связи личности с народом.

Эта связь проявляется по-разному, в зависимости от того, что именно делает для народа данный человек. Ленин делал революцию. И революция была для него живая. Она была не одной теорией и тем более не схемой. Она была живая. Она воплощалась в людях. Любое общественное движение, проблема, программа были живыми, олицетворялись в товарищах по борьбе, в противниках, в посетителях...

1918 год. Приемная главы государства. Альберт Рис Вильямс ждет своей очереди и наблюдает.

«Наконец дверь открылась, и, к общему удивлению и вопреки всем предположениям, в приемной появился не дипломат, не какое-нибудь другое высокое лицо, а косма тый [171] мужик в полушубке и лаптях — типичный крестьянский бедняк, каких можно было встретить миллионы в Советской стране».

Там же: «...Он любил их, глубоко любил... Ленин был готов принять у себя в кабинете не только одного тамбовского мужика, а миллионы таких же крестьян».

Эта любовь была одним из проявлений его восприятия революции. Естественны для такой личности любовь к трудящемуся и страдающему человеку и ненависть к его эксплуататору.

Зачем встречался он с «ходоками»? Не для сентиментального умиления окружающих его «демократизмом». «...Через меня он слушал все крестьянство», — точно определил О. И. Чернов, названный, в соответствии с формулировками того времени, «беспартийным крестьянином из Сибири».

Загадка для очевидцев: зачем встречался он с попом Районом? Затем, что поп олицетворял один из способов воздействия на массы.

1. Записка:       

«т.  Семашко.

У меня сидит тов. Иван Афанасьевич Чекуров, очень интересный трудовой крестьянин, по-своему пропагандирующий основы коммунизма. Он потерял очки, заплатил за ... 15 000 р.! Нельзя ли помочь ему достать хорошие очки?»

Сущий пустяк. Но характерный. Тем более что речь идет об условиях, когда почти все им написанное пестрит словами «спешно», «архиспешно», «очень спешно».

1900 год. Конфликт с Г.В. Плехановым, известный в образной формулировке «Как чуть не потухла «Искра»?». «И все оттого, что мы были раньше влюблены в Плеханова: не, будь этой влюбленности, относись мы к нему хладнокровно, ровнее, смотри мы на него немного более со стороны, — мы иначе бы повели себя с ним и не испы­тали бы такого, в буквальном смысле слова, краха...»

Воспоминания Н.К. Крупской. «Как он ни любил Плеханова или Мартова, он политически, порвал, с ними (политически порывая с человеком, он рвал с ним и лично, иначе не могло, быть, когда вся жизнь была связана с политической борьбой), когда это нужно было для дела.

Но личная привязанность к людям делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми. Помню, когда на Втором съезде ясно стало, что раскол с Аксельродом, Засулич, Мартовым и другими неизбежен, как ужасно чувствовал себя Владимир Ильич. Всю ночь мы просидели с ним и продрожали».

Вот так. Продрожали всю ночь перед расколом... И недаром вслед за этим написана такая фраза: «Если бы Владимир Ильич не был таким страстным в своих привязанностях человеком, не надорвался бы он так рано». Ему была свойственна та эмоциональная приподнятость, которая так ярко освещает мир, таким сердечным делает отношение к товарищам, такой открытой — ненависть к противнику, так обостряет и высветляет вообще все события, но которая так быстро изнашивает человека!

«Никогда никто не слышал от Ленина слов о его любви к народу, но все знали и чувствовали эту горячую любовь», — было сказано уже после его смерти. Это очень верно: во-первых, потому, что самое сильное чувство обычно бывает сокровенным; и, во-вторых, потому, что все это чувство видят, потому что оно определяет и поступки, и поведение, и целую жизнь.

Бесхитростный простой человек отвечал на любовь любовью. Эта ответная любовь чувствуется в литературе. Столь непохожие авторы, как В. Маяковский и А. Платонов, чутко уловили это в людях и показали в своих героях.

Из Максима Горького:

«Разумеется, я не могу позволить себе смешную бестактность защиты его от лжи и клеветы. Я знаю, что клевета и ложь — узаконенный метод политики мещан, обычный прием борьбы против врага. Среди великих людей мира сего едва ли найдется хоть один, которого не пытались бы измазать грязью. Это — всем известно.

Кроме того, у всех людей есть стремление не только принизить выдающегося человека до уровня понимания своего, но и попытаться свалить его под ноги себе, в ту липкую, ядовитую грязь, которую они, сотворив, наиме­новали «обыденной жизнью».

«...Болезненным желанием изгадить прекрасное страдают и некоторые группы интеллигенции, например, те эмигранты, которые, очевидно, думают, что, если их нет в России, — в ней нет уже ничего хорошего».

К словам Горького остается только добавить, что этой свинской болезнью страдают не только те, которых нет здесь физически, но и те, которых нет здесь духовно.

Тезис второй. Если есть у человека дело жизни — то это дело ему дороже собственной персоны, и он не может воспринять себя вне дела, над делом, отдельно от него. [172] [173]

Жизнь была отдана созданию партии. Любое значительное дело не только делается человеком, но и формирует его, не только направляется человеком, но и опреде­ляет его, становится стержнем, ядром его личности, — проще говоря, им самим. Так и создание большевистской партии, сама эта партия была неотделима от своего создателя, была им самим, и он не мог на нее смотреть ни снизу, ни сверху, ни сбоку. Поэтому самого себя, как от­дельную персону, он вообще не воспринимал и раздражался, когда его так воспринимали другие.

Характерны в этом смысле события на IX съезде партии. Одно из заседаний было решено посвятить предстоящему 50-летию Ленина. Ленин предложил речи в его честь не произносить, а лучше спеть «Интернационал». «Интернационал» спели, а потом все же приступили к заслушиванию речей. Юбиляр тут же ушел со съезда. Из своего рабочего кабинета он звонил на съезд и требовал поскорее прекратить речи. Когда он вернулся, то произнес речь о большевистской партии, направленную против славословий. Это положение, говорил он, «довольно глупое, позорное и смешное».

Больше при жизни Ленина день его рождения не отмечался.

Еще несколько строк на ту же тему. В.Д. Бонч-Бруевич навестил Ленина после ранения. Тогда все газеты жили одной новостью: состоянием его здоровья.

— Мне тяжело читать газеты... Куда ни глянешь, везде пишут обо мне. Я считаю крайне вредным это совершенно немарксистское выпячивание личности... А эти портреты? Смотрите, везде и всюду... Да от них деваться некуда!..

Этот раздел закончим тонким наблюдением Г. М. Кржижановского: «На первый взгляд он не импонировал. Но припомните, как говорил Маркс об отличительных свойствах пролетарских революций по сравнению с буржуазными. Если верно, что самая сущность движения пролетариата исключает внешнюю фееричность и показной драматизм в действиях главного героя этих революций — народной массы, то не вправе ли мы ожидать выявления особой, так сказать, простоты и в тех лицах, на долю которых выпадает крупная историческая роль истинных вождей пролетариата? Во всяком случае, это отсутствие внешнего, показного блеска было отличительной чертой Владимира Ильича».

Это сказано о конкретном человеке. Но в том или ином приближении распространяется и на других.

Тезис третий. Личная скромность неизбежно проявляется в образе жизни, именно в том, чтобы жить ни в коем случае не лучше других.

С. Б. Бричкина: «При всем своем старании я никак не могу припомнить, видела ли я за время моей работы в СНК на В.И. Ленине новый костюм или пальто. Нет человека в нашей стране, который бы не знал фотографии Ленина в зимнем пальто с каракулевым воротником и в каракулевой шапке-ушанке, они были несменяемы».

М. Горький: «...Ленин в высшей степени обладал качествами, свойственными лучшей революционной интеллигенции, — самоограничением... В тяжелом, голодном 19-м году Ленин стыдился есть продукты, которые присылали ему товарищи, солдаты и крестьяне из провинции. Когда в его неуютную квартиру приносили посылки, он морщился, конфузился и спешил раздать муку, сахар, масло больным или ослабевшим от недоедания товарищам...

— Присылают, точно барину!.. А кругом все голодают».

Н.Л. Мещеряков: «...Подали чай, пришел Владимир Ильич. Но тут обнаружилось, что у них не хватило ложечек: на четырех человек их было только две, и приходилось их перекладывать из стакана в стакан. К чаю не было дано ничего, кроме черного хлеба и масла».

Эти «особенности быта» прослеживаются издалека.

Из воспоминаний Н. К. Крупской периода эмиграции:

«Деньжат у нас было в обрез, и мы питались больше всухомятку... Один рабочий посоветовал: «Вы обедайте не с туристами, а с кучерами, шоферами, чернорабочими: там вдвое дешевле и сытнее». Мы так и стали делать. Тянущийся за буржуазией мелкий чиновник, лавочник и т. п. скорее готов отказаться от прогулки, чем сесть за один стол с прислугой. Это мещанство процветает в Европе вовсю. Там много говорят о демократии, но сесть за один стол с прислугой не у себя дома, а в шикарном отеле — это выше сил всякого выбивающегося в люди мещанина. И Владимир Ильич с особенным удовольствием шел обедать в застольную, ел там с особым аппетитом и усерд­но похваливал дешевый и сытный обед».

Это не было, разумеется, одним лишь признаком безденежья. Это было и проявлением классовой морали.

Я не сторонница обнародования частной жизни [174] выда ющихся людей. Во-первых, обыватель не прощает им естественных человеческих слабостей. Во-вторых, обывателю свойственно оценивать выдающегося человека именно по ним, а не по высшим его проявлениям. И в-третьих, описание частной жизни реального героя несет на себе какой-то оттенок бульварности.

Но это общее правило в некоторых, редких случаях неприменимо, в том числе в этом. Ленину была свойственна та внутренняя опрятность, которая делает безопасной прикосновение к его частной жизни. Можно сказать об обстановке, об одежде, о питании — и ничего, проходит без неловкости. «...Простота обстановки особенно хорошо действовала на рабочих... Не помню, чтобы когда-либо, даже шутя, говорилось о вкусном блюде, чтобы придава­лось значение платью. Пили, ели, одевались, но эта сто­рона жизни ничьего внимания не приковывала...»

Можно использовать даже такую фразу из воспоминаний: «Никогда не мог бы он полюбить женщину, с которой бы он расходился во взглядах, которая не была бы товарищем по работе», — и даже это поднимает и героя, и читателя, и не придает тексту ненужного оттенка.

Очень интересны воспоминания глазного врача М. И. Авербаха: «Врачу трудно обойтись без разных мелких житейских вопросов чисто личного характера... Этот человек... обнаруживал какую-то чисто детскую наивность, страшную застенчивость и своеобразную неориентированность... Это было глубоко философское пренебрежение, невнимание серьезного человека к мелочам жизни и своему физическому «я», и именно только своему личному».

И далее там же: «Как-то неумело, непривычно и конфузливо стал он мне совать гонорар в руку. Когда я отказался, он стал убеждать меня, что я не обязан никому оказывать частных услуг вне больницы и при нынешних тяжелых условиях жизни не имею права делать это бесплатно ни для кого... Впоследствии я узнал, что мой категорический отказ от гонорара долго не давал ему покоя и он неоднократно интересовался тем, чтобы обо мне позаботились, если я в чем-нибудь нуждаюсь...» Далее врач философски замечает: «Я видел в своей жизни немало больных, которые занимали значительно менее ответственное общественное положение, которым я приносил действительно реальную пользу, возвращая им утерянное зрение и работоспособность, которые были менее захвачены общим убийственным недугом и которые считали ни­же своего достоинства входить в оценку услуг врача».

Тезис четвертый. Личная скромность предполагает реальное, действенное внимание к товарищам, которое резко отличается от экзальтированного, напускного, болтливого «сочувствия».

Л. А. Фотиева: «Он мог сурово разбранить и наказать неисправного работника, но никогда никого не унижал и не оскорблял. Сам обладая в высшей степени чувством собственного достоинства, он умел ценить и оберегать его в каждом человеке. Особенно считал он гнусным, недостойным каждого советского человека, тем более коммуниста, быть грубым, невежливым с тем, кто стоит ниже по положению и потому не смеет ответить».

Похоже на то, что из работавших с Лениным людей мало кто трясся над своим здоровьем. У них было что по­важнее здоровья. Им было за что отдать жизнь, не то что здоровье. Но Ленин, равнодушный к себе самому, заботился о здоровье товарищей.

Хрестоматийный пример с А. Д. Цюрупой, который умел особо выделиться даже на общем фоне пренебреже­ния к здоровью. В соответствии с духом эпохи и системой ценностей своей среды Ленин определял здоровье товарищей как «казенное имущество». Сейчас такое определение показалось бы двусмысленным, а тогда звучало очень внушительно. Так вот предписание Цюрупе за подписью Ленина:

«За неосторожное отношение к казенному имуществу (2 припадка) объявляется А. Д. Цюрупе

1-е предостережение и предписывается немедленно ехать домой...»

Нарком иностранных дел Чичерин устраивал заседания после 12 часов ночи и заседал до 4—5 часов утра. Ленин обратился к Семашко:

— Переговорите с ним: зачем он калечит и себя, и других?

Семашко отправился к Чичерину и от имени медици­ны стал его убеждать ночью спать, а днем работать. Но Чичерин возражал: именно ночью, когда никто не мешает, надо работать, а днем спать.

— Что я буду делать с Чичериным? — возвратился Семашко к Ленину. — Он явно в этом вопросе псих.

Через несколько дней Чичерину вручили постановление ЦК: ему запретили устраивать заседания коллегии после часа ночи.

Тем же способом было запрещено Дзержинскому вернуться с юга до выздоровления. [176] [177]

Здоровье и жизнь товарищей были для него огромной ценностью. Он смотрел на эту ценность глазами пролетариата, глазами партии. Вот его реакция на самоубийство Поля и Лауры Лафарг, развитие мысли о том, что социалист принадлежит не себе, а партии: «Если он может хотя бы чем-нибудь еще быть полезным рабочему классу, хотя бы написать статью или воззвание, он не имеет права на самоубийство». Там же: «Не надо забывать, что рабочие партии гораздо беднее литературными силами, чем партии буржуазные».

Записка Серафимовичу, только что потерявшему сына:

«...как нужна рабочим и всем нам Ваша работа и как необходима для Вас твердость теперь, чтобы перебороть тяжелое настроение и заставить себя вернуться к работе».

Он видел главное в людях, то, что возвышает их, связывает с другими людьми, делает полезными и что должно давать силу для преодоления личных несчастий.

Та эпоха была юностью нашего общества. Ее непосредственность, бескорыстие, энтузиазм живы в памяти народа. И сейчас они ярко вспыхивают, как только воз­никают для того условия.

Комсомольцы могли броситься к сцене и даже залезть на сцену, и кольцом обступить выступавшего на их III съезде Ленина. На известной картине все правда, кроме одного: кроме черного рояля, которого не только не было, но и не могло быть, по условиям того времени.

...Когда перелистываешь темно-синие тома собрания сочинений, мелькает перед тобой эпоха юности общества, с ее резкой терминологией, с ее необкатанными, точными оценками, с ее непрестанной классовой борьбой, неутиха­ющим противоборством сил. Драмой было все: от гражданской войны до каждого эшелона с хлебом. Любое изменение на любом участке требовало полного напряжения сил, а изменения происходили ежечасно... Это напряжение проступает со страниц. А в последних томах проступает даже физическое напряжение. Именно поэтому «он уснул слишком рано, особенно для России».

* * *

Это тяжелый упрек нашей лености, эгоизму, распро­странившемуся мещанству!

Чванство — качество, полярное личной скромности. Спесь, снобизм, чванство как убеждение, как жизненное кредо — оскорбительны для нашего общества. Этика большевизма требует жить так, как живут народные массы.

Ничто не исчезает бесследно. Похоже на то, что появляются нужные формы борьбы с современным чванством, а значит, пришло время вспомнить о его полярной проти­воположности.

РЕЗОНАНС. УЧИТЬСЯ У ЛЕНИНА!

Ленинские нормы жизни — это правдивость перед широкими массами, это бескорыстие, растворенность личного в общем великом деле. Ленинские нормы жизни — это концентрированные качества сознательного пролетариата, это его установки и требования к своим представителям.

Продолжаем тему, предоставляя слово читателям. Многие письма отражают зрелость суждений, непримиримость народных масс к отступлениям от ленинских норм жизни. Жить по Ленину — это требование дня.

* * *

У истоков социализма стояли люди, жившие в усло­виях, максимально приближенных к условиям жизни все­го народа. Факты, приведенные в вашей статье, свидетель­ствуют о том, что В. И. Ленин считал такое положение естественным, нормальным, и даже более того — необходимым для понимания настроений и нужд трудящихся.

А если руководящий работник пользуется значительно большими привилегиями, нежели простой рабочий? Тогда стремление занять руководящий пост может возникнуть отнюдь не от желания улучшить жизнь людей в нашей стране, а от желания улучшить собственные условия.

С. Коваленко, студентка 3-го курса Киевского государственного

педагогического института

* * *

Только такая гвардия во главе с таким вождем могла повести за собой народ на завоевания Октября, а потом отстоять эти завоевания от фашистских извергов.

Но сколько погибло таких большевиков! Разве можно перечислить всех героев, сложивших свои головы, отдав­ших жизнь за счастье народа! [179]

Личным примером настоящего коммуниста является для меня и мой младший брат. Примером самоотвержен­ного беспартийного большевика являлась для меня покой­ная старшая сестра. Преданности к работе, бескорыстно­му отношению к жизни учили нас родители.

Сейчас Политбюро ЦК КПСС ставит вопрос об укреп­лении дисциплины, о повышении требований к руководи­телям, к каждому коммунисту. И надо надеяться, что это даст свои плоды. Я знаю, что мы не ради красного словца говорим о ленинских принципах, у нас немало беззавет­но преданных великому делу людей.

Л. Каплинская, ветеран войны и труда Куйбышев

* * *

Представьте себе умного, образованного человека, выросшего в прекрасных условиях, человека, которому ни­что не мешает устроить свою жизнь приятной и полноценной, но... он бросает все это, чтобы идти на лишения, на каторгу, на борьбу с колоссом самодержавия, борьбу, кажущуюся большинству людей бесполезной, обреченной на поражение. Это — самопожертвование, да еще какое! Однако здесь общее сливается с личным, потому что осуществление великой идеи — это и есть смысл жизни.

Один из моих близких, большевик, член партии с 1900 года, прошедший и тюрьмы, и ссылки, и многое дру­гое, горевший в борьбе и погибший от возвратного тифа в 1922 году, тоже не имел колебаний — ненависть к врагу, преданность идее, партийному делу не остывали в нем ни на миг. Таким он был, таким остался и в моей памяти, — когда он умер, мне было 12 лет.

Б. Ростов

Внуково

* * *

Вырисовываются два четко очерченных типа людей. Первый (редкий и драгоценный) — это человек, глубоко переживающий накопившиеся в обществе противоречия. Он готов взять на себя свою долю исторической ответственности и разрешать эти противоречия, каждый раз преодолевая при этом некий барьер и вырабатывая [180] каждый раз новое видение, более глубокое и точное,— и ми­ра, и общества, и самого себя...

Охотников развивать в себе эти качества, работать над собой в этом направлении что-то маловато... Одними только статьями не сформируешь таких людей в массовом масштабе. Одни только статьи малоубедительны для по­давляющего большинства людей. Они не могут зажечься от этого огня, как смог бы какой-нибудь юный Виссарион Б. или Софья П. (Белинский или Перовская)...

Преобладают пока люди второго типа. Этот тип подав­ляет своим численным превосходством. Счастья высокого служения, яркого горения он не ощущает, он его не понимает. На протяжении последних 20 лет второй тип размножился, как саранча.

Давайте вместе поищем причину! Благополучно ли у нас, например, с теорией? Не получается ли так, что левая рука не знает, что делает правая?

Не пустить ли свежего ветерку в застоявшуюся, атмосферу кабинетов иных полусонных, погрязших в схоластике «теоретиков»?

Разрешать противоречия может и должен только человек в этом специфика его духовной жизни, сами по себе противоречия никоим образом не разрешаются!

   В. Новиков,

старший научный сотрудник Ростовского госуниверситета

Ростов-на-Дону

* * *

Перелом в обществе назрел. Верные приметы этого: обращение к марксизму-ленинизму не как к иконе, а в полном его объеме, без деления на то, чем пользоваться, а что отложить как не очень для нас приятное.

Значит, нашлись здоровые силы. Их пролетарской смелости можно позавидовать.

М. Кунин

Ростов-на-Дону

* * *

Вот уже много лет в своих лекциях перед студентами, в трудовых коллективах я пропагандирую классовую оценку поступков, привожу, в пример Ленина, который о хулиганах, разгильдяях и т. д. говорил, что они, льют воду на мельницу мировой буржуазии.

Л. Сапожникова, доцент
Белгород [178]

В наш драматический век отчаянной идеологической (и не только идеологической!) борьбы нужно четко ви­деть, кто есть кто, и учить этому видению народ. А средств здесь много: пропаганда и агитация с примене­нием современных средств массовой информации, наши правовые установления, наконец, и опять же личный при­мер. Мы не можем быть Иванами, не помнящими своего исторического, революционного родства, не можем позволить себе любования своими достижениями (к достижениям быстро привыкают, привыкли уже!). И еще: попробуйте найти в наших квартирах портреты вождей революции, героев гражданской и Отечественной войн! Ковры и хрусталь даже у рядовых тружеников — пожалуйста... Также пластинки и пленки: что «крутят» в квартирах?!

И книги по истории нашей страны должны быть настольными книгами в каждой семье!

A. Шмельков

Москва

* * *

Телевидение показало документальный фильм о жизни и работе М.И. Калинина. Смотрели всей семьей, затаив дыхание, в полной тишине. Больше бы таких фильмов!

Прежде чем посадить человека в руководящее кресло, его надо научить ленинскому стилю работы с людьми.

М. Иванова

Воркута

* * *

Тяжело смотреть, когда на собрании вдруг начинают хвалить руководителя, а он сидит и молчит. Ленин бы этого не допустил.

Е. Симухина-Пронкевич

Чебоксары

* * *

Ленинская гвардия сделала для пролетариата больше, чем другие. И если молодой человек хочет делать для коммунизма больше других, ему нужно воспитывать в себе те черты, которые были у людей ленинской гвардии.

B. Игнатович

Киев [182]

ШКУРНЫЙ ИНТЕРЕС

Ощутимо сейчас нарастает борьба с мелкобуржуазностью. Говоря другими словами, попроще, со шкурным ин­тересом, хотя зачастую и ловко маскируемым. А коли так — то надо же хорошенько понимать противника, чтобы бить в десятку, а не тратиться попусту. Вот и займемся теорией вопроса и тем, как она проверяется практикой.

Шкурный интерес Ленин считал более страшной угрозой социализму, чем нашествие вражеских полчищ. Практически через все работы Ленина послеоктябрьского периода, до самых последних написанных им строк, красной нитью проходит мысль о мелком собственнике — индивидуалисте: что с ним делать, как его перевоспитать, чтобы он не растащил общественное богатство по своим хатам и не пустил бы страну по миру.

Добавьте к этому мелкого собственника в надстройке (он и туда способен пролезть): личная карьерка дороже интересов дела; борьба идей подменяется борьбой за местечки; партийность подменяется групповщиной. Короче, бюрократизм на марше.

Если мы не организуемся и не подтянемся, это существо будет нас теснить.

Откуда ж оно взялось?

Откроем статью «Очередные задачи Советской власти». Что значит мелкокрестьянская страна? Это густая пропитка мелкособственнической психологией: забота только о своем куске земли, о своем домике, о своем хозяйстве. Мир за пределами этого хозяйства просто не укладывается в голову. Великая пролетарская революция, связав руки крупному капиталу, одновременно раз­вязала руки мелкому собственнику. Освобожденный от эксплуатации сознательным пролетариатом, дальновидно рассчитывавшим на его психологию труженика, он не мог не устремиться удовлетворять свою ведущую потребность: обогащаться. Разумеется, лично обогащаться.

Очевидцы оставили наблюдения. «Шла дележка помещичьего добра, развертывалась спекуляция захвачен­ным имуществом». «Брали» в свою пользу крестьяне все, что могли. Этими настроениями заражена была и часть рабочих, особенно связанных с деревней».

Замечательно восприятие слова «хозяин»! Одна [183] работница жаловалась, что ее рассчитали за то, что она взяла с фабрики отрез себе на платье. «Неужели нельзя, мы же хозяева». С заводов потянули домой инструменты, материалы, приспособления. Другая работница рассказала, что сегодня решили не работать: много дел дома набралось. «Теперь мы хозяева: хотим работаем, хотим нет. Вот и постановили — сегодня не работать!»

Новый «хозяин» вступал в свои права. Взамен капиталиста в противовес главенствующему пролетарскому интересу поднимал головку маленький собственник, все, что можно, тащивший в свою «нору».

Отношение такого собственника к труду в общественном производстве могло само по себе, и не усугубленное воровством, развалить страну: труд на страну в целом он воспринять не мог, страна в его голову, как уже сказано, не вмещается, поэтому общественный труд он сводил до минимума, относился к нему как к проклятию. Он рассцветал только в труде непосредственно, наглядно, напрямую на себя. Общественную собственность разворовывал, свою — охранял.

Сытый крестьянин радовался, что в Москве голодно: если уметь торговать хлебом — большие деньги будут. (Вот и рассуждай на досуге: может ли мелкий собственник быть патриотом?)

Рассуждение одного зажиточного крестьянина: «Ле­нин вот только мешает. Не пойму я этого Ленина. Бестолковый человек какой-то. Понадобилась его жене швейная машинка, так он распорядился везде по деревням швейные машинки отбирать. У моей племянницы вот тоже машинку отобрали. Весь Кремль теперь, говорят, швейными машинками завален...» Крестьянин не мог вообразить, что можно что-то отбирать не в свою личную пользу.

А вот делегаты комитетов бедноты, собравшиеся на свою конференцию. Один из них, «поднимаясь по лестнице, остановился перед бюстом какого-то ученого. «Это нам в деревне пригодится», — с улыбкой заметил он. Делегаты вообще больше всего говорили о том, что они возьмут и как между собой поделят».

Из Ленина:

«Широкие массы мелкобуржуазных трудящихся, стремясь к знанию, ломая старое, ничего организующего, ничего организованного внести не могли».

«Мы продолжаем страдать в этом отношении от [184] мужицкой наивности и мужицкой беспомощности, когда мужик, ограбивший барскую библиотеку, бежал к себе и боялся, как бы кто-нибудь у него ее не отнял, ибо мысль о том, что может быть правильное распределение, что казна не есть нечто ненавистное, что казна — это есть общее достояние рабочих и трудящихся, этого сознания у него быть еще не могло».

Перевоспитать массы, выработать новое отношение к общественной собственности, к труду в общественном производстве, избавиться от дезорганизации, от распущенности — в миллион раз труднее, чем подавить; эксплуататоров. Но иначе новое общество не создать. «Когда пролетарская организация разрешит эту задачу, тогда социализм окончательно победит».

Где же выход? В передовых, то есть коллективных формах хозяйствования везде и всюду. В городе: крупному машинному производству с передовой технологией соответствует передовое, коллективистское сознание; полукустарным мелким мастерским, рутинному ручному труду — отсталое, мелкособственническое. Применительно к селу — выход в переводе его, говоря современным языком, на индустриальные рельсы, то есть превращение в разновидность промышленного труда. Так подрываются экономические корни мелкобуржуазной психологии.

Затем — всенародный учет и контроль. Рабоче-крестьянская инспекция. Активное участие всех поголовно в ее работе — способ перевоспитать мелкобуржуазную массу, выработать в ней социалистическое сознание, а для этого — поставить ее в реальные условия, в которых должен находиться хозяин, сделать не директора и не сторожа «хозяином» взамен капиталиста, а именно массу рабочих и крестьян.

Кадровый российский пролетариат (потомственный, добывавший средства к существованию исключительно продажей рабочей силы и потому наиболее свободный от мелкобуржуазного влияния) победил в революции и в гражданской войне, но почти весь полег на фронтах. На заводы влилась мелкобуржуазная масса. Это называется деклассирование пролетариата — по Ленину, «...главная экономическая опасность, главная опасность всего существования советского строя».

С деклассированием пролетариата боролись: шедших на заводы крестьян, лавочников, мелких служащих сразу [185] к станкам не допускали, а только на строительные или подсобные работы. Однако срочная индустриализация прорвала броню: огромные темные массы мелких собственников хлынули и затопили... да многое затопили! Последите по книгам, как разительно отличаются 20-е и 30-е годы! Ведь не чья-то злая воля это сделала, а объ­ективные процессы: главенствующими стали установки нового слоя.

По Марксу—Энгельсу так: класс, который представляет собой господствующую материальную силу общества, есть вместе с тем и его господствующая духовная сила. По жизни тоже так: проследите за особенностями всех надстроечных институтов! В силах ли это сделать чьи-то «капризы» и «интриги»?

А теперь проследите подобный процесс вновь, учтя вторую мировую войну!..

Ну а как же сейчас? А вы войдите в цеха: во многих случаях невозможно найти ни одного потомственного рабочего: 100 процентов — сами из деревни. Вы скажете, деревня уже не та. Не та. Но пока что разновидностью промышленного производства не стала. Значит, все 100 процентов сейчас проходят сложный период перестройки, и не только образа жизни, но и сознания. Похоже на то, что процесс, как говорят специалисты, «окрестьянивания городов» закончился: нельзя уже тянуть людей из деревни, пора остановиться. Значит, вновь идет активный процесс формирования рабочего класса (речь не о нагрузке на заводских кадровиков, а о формировании массового сознания современного рабочего человека).

Вы думаете, почему бы вдруг стала нарастать борьба с мелкобуржуазностью? Не правильно ли предположить, что это и есть отражение в идеологической, духовной, правовой сфере взаимодействия реальных общественных сил? Пролетарских, по своей сущности общенародных интересов? По-моему, это так и есть.

Почему бы вдруг в обществе все сильнее стало нарастать требование ускорить ход оздоровительных процессов? Почему бы это вдруг мы стали так активно сопостав­лять ленинские нормы жизни и большевистскую этику с современностью, да еще и требовать равняться на эти образцы? Да по той же причине!

Это обнадеживает, да еще как! Ведь недаром же все это!

Презирая мелкобуржуазность во всех ее проявлениях, [186] Ленин противопоставлял ей свойства пролетариата: революционность, стойкость, смелость, последовательность, принципиальность, коллективизм, интернационализм, организованность, дисциплинированность, тягу к современным знаниям. Лучшие представители пролетариата «...полны ненависти и презрения ко всему мещанскому и филистерскому, к этим качествам, которые так процветают в мелкой буржуазии, у мелких служащих, у «интеллигенции»...»

Следующий раздел — сугубо исторический. Присмотримся, как относился Ленин к мелкобуржуазному, правому крылу партии. Когда и почему это крыло одерживает верх?

Возьмем период между революциями 1905 и 1917 годов. Провал между революционными волнами, черная яма в историческом развитии общества. Столыпинский курс на «хозяйственного мужичка», на «крепкого» крестьянина. Россия прямым ходом пошла к воплощению идеалов мелкого собственника, встав в хвост к Западной Европе. Расцвели богоискательство и богостроительство в среде интеллигенции; идеализм в философии, объявление Маркса «устаревшим» — короче, все черты глубокого общественного спада. Резкий сдвиг вправо в социал-демократической партии. Величайший идейный развал в среде социал-демократов и неизбежно сопутствующая идейному развалу ревизия марксизма, отказ от его основ.

Таким образом, вольно или невольно, подрывалось сознательное руководство рабочим движением. Оторванное от марксизма, оно становилось стихийным, обрекалось на ничтожную экономическую борьбу за самые примитивные интересы.

Разумеется, Ленин прекрасно понимал, что значит философская ревизия марксизма, какова ее тяжесть в годы реакции. И он со всей резкостью выступал против «Богданова и его школы». Не Маркс «устарел», а проявились приметы сдвига вправо в социал-демократии, в сторону меньшевиков, представителей мелких собственников.

Любопытная сноска в рукописи Крупской, посвящен­ная этому периоду: «Товарищам-практикам, мало интересовавшимся философией, было не ясно, чего это так горячится Ленин, чего это он бешено так ругается, из-за чего рвет с недавними соратниками... Шла борьба за марксизм, за его основы».

Могу себе представить, как «практики» пожимали плечами, иронизировали: дерутся, мол, какие-то там [187] «школы», «теоретики» с их «заумью». Ну и бог с ними! Наше надо дело делать, а не теоретизировать!

А Ленин тратил дорогое время на теоретическую борьбу... Без правильной теоретической платформы революционное движение обречено на поражение. И даже если все пошли не в ту сторону, ты обязан, пусть один, но оставаться на верных позициях. Пусть обвиняют в страсти к расколам и раздорам! «Без прений, споров и борьбы мнений никакое движение, в том числе и рабочее движение, невозможно». Это во-первых. А во-вторых, гораздо лучше, если горсточка «раскольников» или даже всего один «раскольник» в период развала сохранит ясный ум, чем если все, демонстрируя «единство» и «монолитность», сплотятся на ошибочных позициях!

На Копенгагенском конгрессе (VIII конгресс II Интернационала) выплеснулась вся злоба многообразных по внешнему виду, но единых по своей мелкобуржуазной сущности, различных течений в русской секции конгресса. Противник выступал сплоченным фронтом против Ленина, оставшегося в одиночестве.

«Один против всех, ни на что не похоже...» «Какое счастье было бы для партии, если б он куда-нибудь исчез, испарился, умер...»

3.П. Кржижановская спросила меньшевика Дана, желающего вышеупомянутого «счастья» для партии:

— Как же это так выходит, что один человек может погубить всю партию и что все они бессильны против одного и должны призывать смерть в сообщницы?

— Да потому, — ответил Дан, — что нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним.

Теоретическая борьба, как и все движения, происходящие в надстройке, есть не что иное, разумеется, как отражение борьбы между классами. Мелкобуржуазности, по своему обыкновению распоясавшейся во мраке между двумя революционными волнами, было кому противостоять по простой причине: в России имелся слой сознательных рабочих, чьи установки отражались сконцентрировались в Ленине. «Пусть даже впятеро и вдесятеро paзобьёт их война, тюрьма, Сибирь, каторга. Уничтожить этого слоя нельзя. Он жив. Он проникнут революционностью и антишовинизмом. Он один стоит среди народных масс и в самой глубине их, как проповедник интернационализма [188] трудящихся, эксплуатируемых, угнетенных. Он один устоял в общем развале».

Все те слова, которые Ленин сказал о сознательном пролетариате России, сознательный пролетариат мог бы сказать о Ленине. Абсолютное тождество установок, це­лей, поведения, силы духа.

Недаром Калинин был убежден, что до тех пор, пока Ленин находится в ЦК партии, «между центром и между рабочим классом всегда будут протянуты крепкие нити...».

Через несколько десятилетий нам уж неуместно недоумевать, что, мол, это была у Ленина за страсть к расколам в партии. Слишком очевидно, к чему приводит «единство» с представителями мелкой буржуазии (можете назвать их меньшевиками, можете — правыми оппортунистами, можете... да не в названии дело!). Если б Ленин не отмежевывался всю жизнь от них — он бы не собрал свою шеренгу, свою гвардию, которая вынесла на себе всю тяжесть перелома эпох. Боевая шеренга растворилась бы в огромных темных массах вечно колеблющихся представителей мелких собственников, которые на подъеме революционной волны кидаются навстречу марксизму и рабочему классу, на спаде — разбегаются в кусты и там сидят и дрожат. Маркс и Энгельс называют их презренной партией середины. Лучшего обозначения в нашем арсенале нет, да и не требуется, потому что попадание не в бровь, а в глаз.

Итак, в период спада между революционными волнами реакция взяла курс на «крепкого» мужика, а в партии шла острая борьба за марксизм, за его основы... Одно с другим совпало не случайно.

На подъеме раздуваемого реакцией шкурного интереса неизбежен и подъем в социал-демократии правого, мелкобуржуазного крыла. Высота его подъема зависит от глубины общественного спада. Какова его длительность?.. А долго ли продержался Столыпин?

* * *

Давайте присмотримся к жизни Ленина как человека (ведь он не только как основатель партии и не только как теоретик сталкивался с мелкобуржуазностью, но и как живой человек, живущий среди других людей).

Возьмем два периода: эмиграция после поражения первой русской революции, то есть самое тягостное положение для политика (если отбросить, конечно, тюрьму [189] или ссылку), — и послеоктябрьский период, то есть вершина успеха, осуществление дела, которому посвящена жизнь.

Эмиграция. Мелкобуржуазная Европа — вечное воплощение идеалов мелкого собственника. Чужие улицы Женевы. Ленин и Крупская возвращаются от Карпинского «домой», если можно назвать домом пристанище в этой стране. Ленин говорит:

— У меня такое чувство, точно в гроб ложиться сюда приехал.

Такой же была и Франция. Очень точное наблюдение Крупской: «С одной стороны, это была публика архипрактическая, смотревшая, чтобы кормили сытно и чтобы все было устроено удобно. С другой стороны, у всех них было стремление походить на настоящих господ».

Социальный оптимизм далеко не всегда включает в себя оптимизм относительно личной судьбы. В эмиграции Ленин говорил сестре:

— Не знаю уж, придется ли дожить до следующего подъема.

Даже лучшее в мире понимание хода исторических процессов не позволяет делать предсказания о конкретных сроках нового революционного подъема. Неуверенность, что придется дожить, разошлась во времени с новым революционным подъемом... всего лишь на несколько месяцев. И сразу же Ленин «стал другим, сразу стал гораздо менее нервным, более сосредоточенным... Он ощущал уже всем существом своим эту поднимающуюся бурю — движение самих масс».

(От начала подъема до самой революции — тоже срок, никому не известный. Из Ленина: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Вы думаете, когда это сказано? Январь 1917 года.)

...Европа между тем жила прежней жизнью. В Берне было много библиотек и много ученых, однако Ленина и Крупскую не покидало ощущение «запертости в этой мещанской демократической клетке». Даже осень и та воспринималась как «душноватая»: «вся жизнь насквозь пропитана каким-то мелкобуржуазным духом».

Приметы мелкобуржуазного «демократизма»: жена главного должностного лица республики самолично каждый день трясет ковры со своего балкончика, однако «эти ковры, домашний уют засасывают бернскую женщину до последних пределов». Да и не только женщину! [190]

Инесса Арманд не могла добиться встречи со швейцарскими левыми. Маленькая дочь Грабера почтительно разъяснила ей, почему отец не может в этот день заняться партийными делами:

— Отец сегодня занят, у нас стирка, он белье развешивает.

И только на квартире в Цюрихе Ленину понравилось: там за обедом говорили не о еде, не о том, сколько картофелин надо класть в суп, а о деле. Ему нравилось даже то, что кофе подавали в чашке с отбитой ручкой.

Теперь — послеоктябрьский период.

В своей книге «Записки коменданта Кремля» П.Д. Мальков передает бытовые сценки с удивительно подходящей, именно бытовой интонацией, которую хорошо покажет такая цитата: «Недели через две после революции, когда я был уже комендантом Смольного...»

Так вот, недели через две после революции солдат убирал комнату, топил печку, носил Ленину обед из столовой: «жидкий суп, кусок хлеба с мякиной и иногда кашу, что полагалось по пайку всем. Бывало, Ильич и сам шел вечером в столовую за супом. Несколько раз я встречал его с солдатским котелком в руке».

Тот же автор описывает «заговор» Свердлова и Дзержинского: «врасплох захватить» Ленина, чтобы пошить ему новый костюм.

Другой современник вспоминает: со всеми, независимо от должности, Ленин «был одинаково равен, всем говорил «вы». Его сотрудникам очень хотелось сделать для него что-то приятное, но они знали только, какой стиль работы ему нравится, приятен, а что приятно ему лично — они не знали и понять не могли.

Жил он в небольшой квартирке, обставленной без шика и без блеска. Никаких предметов роскоши, никаких предметов неизвестного назначения. Только то, что действительно необходимо много работающей семье. Один из умных очевидцев, размышляя над увиденным, пришел к выводу, что «это не было умышленное воздержание от излишеств, а естественное отсутствие потребности в том, без чего можно обойтись», и этот вывод, вне всякого со­мнения, точен.

Отсутствие потребности...

...Не становимся ли мы в последние десятилетия все более и более похожими на ту европейскую мелкобуржуазную публику, за которой в свое время наблюдали Ленин и Крупская? Не этой ли публики потребности мы [191] стремимся удовлетворять, обозначив их как «растущие потребности людей»? «Чтобы все было устроено удобно», а чтобы «походить на настоящих господ».

Мы «вычисляем» так называемые «разумные» потребности, то есть соответствующие уровню развития произ­водительных сил общества и собственному трудовому вкладу конкретного потребителя. Да, конечно же, это лучше, чем ориентироваться на людей, живущих не по труду, на нетрудовые доходы. Конечно же, «разумные» потребности не должны выходить за рамки личного трудового вклада.

Но что у нас маячит перед глазами, когда мы разрабатываем перспективы развития потребностей? Завезенные из Европы мелкобуржуазные представления об уюте, вся структура уюта и быта, критерии потребления. Причем мы не только не ведем борьбы с этими представлениями, а сплошь и рядом сами их пропагандируем. Особенно усердствует кино.

Наша цель — формирование личности, у которой ведущая потребность — это потребность в творческом труде. А с развитием именно этой потребности так называемые «разумные» потребности... убывают, если не исчезают. Вспомните Белинского, Чернышевского, Ленина. Были у них «разумные» потребности?..

Так по какому же пути пошли мы в своих представлениях о потребностях?!

(Прошу понять меня правильно: все вышесказанное не есть призыв производить вместо хороших товаров — плохие и создавать «дефицит» и очереди.)

Мещанский быт — одно из самых распространенных сейчас проявлений мелкобуржуазности. Мелкобуржуазные потребности в глазах слишком многих людей стали представляться «естественными» или «современными» потребностями, а отсутствие их — «аскетизмом», «отсталостью» или просто «выдумкой». Поэтому социально полезно вновь и вновь напоминать о нормах жизни ленинской гвардии.

Отчетливо сейчас просматривается завышенное внима­ние всех сфер духовной жизни к быту, в то время как мы должны стремиться к тому, чтобы быта в мелкособственническом смысле этого слова не было вовсе, так как он отупляет и принижает человека, переводит силы, которые можно потратить на высшие сферы, в области самые примитивные. Имеются у нас даже формулировки типа «поэзия быта». Додуматься надо!

Из воспоминаний много повидавшей на своем веку Клары Цеткин:

«Не без горечи сравнивала я атмосферу, окружавшую Ленина, с напыщенной чопорностью «партийных отцов» немецкой социал-демократии. И мне совершенно нелепой казалась та безвкусица, с которой социал-демократ Эберт и качестве «господина президента Германской республики» старался копировать буржуазию «во всех ее повадках к манерах», теряя всякое чувство человеческого достоинства. Конечно, эти господа никогда не были такими «бездумными и отчаянными», как Ленин, чтобы «стремиться совершить революцию».

Сейчас распространяется в обществе справедливое требование, чтобы руководители всех рангов жили и вели себя по-ленински. По тому качеству, которое называется личной скромностью, общественное мнение делает выводы о человеке, даже превосходящие по значению роль этого качества. Однако не угодно ли нам и на самих себя оборотиться?! Если мы не выработаем свою, социалистическую, коммунистическую структуру уюта и быта, свои критерии потребления, а будем долбить чужие зады, то все то же самое, только в раздутом виде, мы будем наблюдать в тех слоях, от которых мы так усердно добива­емся личной скромности. Откуда ж она там-то возьмется?

Мы имели нужные образцы. И мы не вправе их потерять.

Что такое современный мелкий собственник в экономической сфере, любой читатель знает и без меня. Однако все же приведу пару писем специально для тех, кто «забыл», что мы еще не в коммунизме.

Письмо из Башкирии: «У нас продают «паутинки» — платки ажурной вязки из длинной пушистой шерсти горных коз. У нас в Башкирии таких коз нет. Привозят шерсть и пух откуда-то с юга, продают от 4 до 12 рублей за сто граммов. Вяжут «паутинки» здесь, из 200 граммов получаются три штуки, стоят от 20 до 70 рублей. Для «паутинки» нужна еще тонкая капроновая нить, ее нет в государственной продаже, однако на рынке эта нить продается в бобинах. Она украдена с фабрики. Продаются также украденные с фабрик маленькие электрические пряхи и к ним моторчики. Моторчики украдены с заводов. Вязать на продажу выгоднее, чем работать. Поэтому люди сидят дома и вяжут «паутинки». Это называется «свой труд»! А скольких работников не хватает на заво дах, [192][193] в больницах и т. д.! Покупатели бывают и оптовые: это цыгане и северяне».

Из Саратовской области: «Луковичные короли со своей продукцией расползаются по всей стране. На их плантациях работают направляемые в помощь сельскому хозяйству учителя, служащие, рабочие. А до начала массовой уборки лука на королей работают тунеядцы-пьянчуги за пятерку в день. Сами «хозяева» палец о палец не ударяют. Это эксплуатация чужого труда».

Ну а как иначе? Идеал мелкого собственника — личное обогащение. При нашем попустительстве он может вырасти в «мироеда», в кулака. Мелкобуржуазность может дотянуться до просто буржуазности, без «мелко».

Сейчас распространилось мнение, что мелкобуржуазность вообще, а в духовных сферах особенно, трудноразличима и даже неуловима. Полагаю, что это сильное преувеличение. Конечно, нынешний «лавочник» не такой выпуклый, как до Октября или в первые послеоктябрьские годы. Однако «не видеть» его можно только в том случае, если уж очень не хочется или в случае социальной слепоты.

Смотри через призму системы ценностей — и все сразу увидишь! Какие ценности — коммунистические или мелкобуржуазные — попадают в поле зрения ученого, художника, организатора? Когда к мелкобуржуазным ценностям относятся почтительно, насаждают их, поэтизируют и пропагандируют — вот это оно и есть, отраже­ние в духовной сфере установок и идеалов мелкого собственника из «низов». Интеллигенция не может не отражать установок и целей тех или иных классов, социальных слоев, независимо от степени осознания этого явления.

Да, конечно, мелкобуржуазность во всех ее проявлениях пока что не встречает должного противодействия. Почему? Да потому, что у нас слабовато с классовым сознанием. А почему слабовато? Да все по той же причине! Мелкий собственник, являющийся, но Марксу, промежуточным (между пролетариатом и буржуазией) классом, искренне убежден, что он находится вне классов. Так называемое отсутствие классового сознания, которое сейчас столь заметно во многих сферах деятельности, есть на самом деле классовое сознание мелкого собственника. Обращаюсь к книге Р. Косолапова «О самом глав­ном», которая поможет нам с вами сформулировать те противоречия, о которых мы ведем речь. «Противоречия [194] между новым и старым, — пишет автор, — носят, можно сказать, общедиалектический характер и присущи любой стадии естественноисторического процесса».

Там же «Во-первых, это противоречия между принци­пами коллективизма, устоями социалистического образа жизни, ростками коммунистического завтра, с одной стороны, и пережитками частнособственнических отношений, проявлениями буржуазности и мелкобуржуазности, «родимыми пятнами» капитализма — с другой. Во-вторых, это противоречия между ростками коммунизма... наиболее зрелыми формами коллективистских общественных отношений... и тем, что, хотя и было вызвано когда-то к жизни социализмом, теперь, устарев, перестало соответствовать изменившимся условиям...».

Думаем ли мы о том, как сформировать у людей культуру политического, классового мышления? Преподавание общественных наук и качество учебников неудовлетворительны. Логические ходы, которыми пользуется Маркс, например, в статье «Классовая борьба во Франции», должны так же пропитывать наше сознание, как пушкинские образы, однако этого у нас нет. Марксистское мышление отсутствует даже у значительной части обществоведов. Применять марксистскую логику к событиям дня многие из них не умеют. Закажешь, например, для газеты статью — и получаешь продукт труда то ли третьеразрядного литератора, то ли проповедника той эпохи, когда еще не началось распространение марксизма в России, но к этим статьям пришиты цитаты из последних партийных документов. Это явление, кстати говоря, — одно из отражений мелкобуржуазной стихии в духовной сфере.

То же касается и примитивной, догматической пропаганды, то есть профанации социалистических, коммунистических ценностей. Эта профанация не что иное, как торчащие уши мелкобуржуазности.

Одна из примет мелкобуржуазности очень узенькие рамочки («заборчик»), за которые исследователь, художник, публицист, организатор не может или не желает выглянуть. Не от общего к частному совершается в его го­лове процесс осмысления жизни, а наоборот, по допотопному, домарксистскому методу: от частного к общему. Не с высоты общей идеи он смотрит на факт, а из факта, которому придает сверхценное значение, он выводит общую идею, причем в таких условиях она бывает или вовсе ошибочная, или до такой степени пошлая, что от нее [195] хочется бежать, как бежал Мопассан от Эйфелевой башни, которая давила ему на мозги своей пошлостью. Или общей идеи вовсе нет. Отсюда обсасывание не имеющих никакого или почти никакого социального значения фактов. Отсюда — отсутствие полета, движения и развития мысли, приземленность.

Отсюда убежденность, что главное — сообщить: вот что там-то случилось, — а не осмыслить: вот что в жизни происходит. Отсюда структура сознания: набор всякого рода фактов и сведений, причем особо ценными считаются особо страшные.

Конечно, неумение применять общий запас знаний к решению конкретных вопросов можно назвать просто глупостью. Но это не просто глупость. Это классовое сознание мелкого собственника.

Неспособность правильно видеть социальное явление в его развитии: от прошлого — через настоящее — к будущему. Прошлое может восприниматься как идиллия (особенно в области семейно-брачных отношений, положения женщины, единоличного сельскохозяйственного производства). Будущее часто воспринимается со страхом, как «полный мрак». Обращает на себя внимание преувеличенное представление о роли деревни в современном обществе («помидоры важнее чугуна»), представление о крестьянстве как о ведущем классе общества, преувеличенное представление о его моральной чистоте и о трудолюбии. Осознанно или нет — это ведет к противопоставлению рабочему классу.

Глубокое убеждение в том, что «природа» человека противится коллективизации, вовлечению женщин в общественное производство, детским яслям и общественному питанию. Вообще биологизация человека у нас очень распространена. Преобразования, соответствующие принципам социализма, встречаются с недоверием, поскольку все это «не соответствует природе человека». Наиболее типичный, классический мелкобуржуазный экземпляр объявляется «нормой».

Бесконечно варьируется честный труд на себя лично, то есть досоциалистический труд, который можно считать возвышенным только по сравнению с воровством и тунеядством, но в системе мелкобуржуазных ценностей он очень значим, поскольку набивает кошелек, причем на практике подчас быстрее, чем социалистический и коммунистический труд. В этой неинтересной проблеме «честного кошелька» находится множество спектров, граней и [196] оттенков, создающих видимость «всеобъемлющего подхода», тем более что «ученых много»...

Система ценностей сознательного пролетариата вы­страивается, исходя из интересов страны и социализма. Система ценностей носителя мелкобуржуазности — исхо­дя из личного интереса, личной выгоды: кошелек, карьера (читай: место в среде бюрократии), очаг и уют (читай: отставание женщины в развитии). У него стройная система взглядов, примитивная и дубоватая.

Его точки отсчета: личный интерес, свое «я». Слова «а я не согласен» или «а моя жена говорит» он искренне считает «доводом» против той или иной идеи. Оценки даются с позиций внутреннего «я», отсюда — беспросветная вкусовщина. «Доводами» также считаются разрозненные частные факты иного рода, громкий крик или поднятие рук против. Характерны интриги и бурная «заспинная» деятельность, в том числе самого низшего свойства. Рожденный ползать летать не может. Однако рожденный ползать ужалить может.

Идея коммунистического бескорыстия здесь считается «патологией». Идея коммунистического равенства также чужда и недоступна носителям мелкобуржуазности. Они точно знают, кто из них кого выше или ниже как в каждый данный момент, так и в динамике. Достигают в этом изумительного чутья и осведомленности.

По внутренней сущности они похожи друг на друга, как китайские плащи, или, по Марксу, как мешок одинаковых картофелин. Однако внешние различия все же имеются.

Сильно ощутима в искусстве обособленность героя от внешнего мира (герой за «заборчиком»). Причины, по которым герой сформировался именно таким, каков он есть, ищутся не в состоянии общества, не в классовых противоречиях, не в классовых установках, отраженных в сознании, а выводятся из одного только детства, из того, «что мама говорила», из генетики, из индивидуальных особенностей психики. Близок Фрейд, близка мистика.

Не могу без недоумения читать работы иных пушкиноведов. «Методологией» изучения его творчества, в ко­торой явственна потеря понимания социальных процессов, воздействующих на личность автора, и раздута до безо­бразия интимная сторона, якобы имеющая главенствую­щее значение для творческого вдохновения — этой «методологией» Пушкин испачкан, очернен. [197]

Дело здесь не в злом умысле, это искреннее мировосприятие исследователей, «комнатный мирок» их сознания.

Мелкий факт (в науке), мелкая деталь (в искусстве) несут на себе нагрузку, которую нести не могут, которая должна бы приходиться на идею, на теорию, если б оная имелась.

Мелкий собственник во всех сферах дико любит сам себя. В личных интересах он может приспосабливаться к чему угодно, по двадцать раз ежедневно менять присягу, изгибаться в любую сторону и изворачиваться в соответствии с любой формой. В социальной приспособляемости он первый среди всех. Верен он только одной любви: к самому себе.

Возвращаюсь к главной теме статьи.

Последняя часть.

Тяжело больного Ленина родные пытались убедить работать меньше. На эти уговоры он сказал сестре:

— У меня ничего другого нет.

«И это была сущая правда», — пишет сестра. Это сущая правда — проявление полного растворения личного в общем, коммунистического бескорыстия в его нематериальной, духовной форме. Это норма жизни ленинской гвардии, это этика большевизма.

Врачи возражали против того, чтобы Ленин диктовал свои статьи, но он сказал, что, если ему откажут в этом, он прекратит лечение.

В рукописи воспоминаний сестры (в книгах этот раздел дается в сносках) написано следующее:

«Но и когда он лежал парализованный, хотя и владел еще речью, он последним мощным усилием дал, может быть, лучшее из всего, что он писал во всю свою жизнь».

Посмертный диагноз: склероз от чрезмерного напряжения.

Данное им в чрезмерном напряжении всей его жизни нуждается сегодня в новом осмыслении применительно к условиям дня. Для нас обязательна к исполнению борьба с ненавистной ему мелкобуржуазностью во всех ее проявлениях. Теорию вопроса он для нас разработал. У нас должно хватить ума, чтобы ее усвоить, и партийности, чтобы применить ее на деле.

 

РАЗГОВОР О ГЛАВНОМ

В редакции много писем и даже «трактатов», прислан­ных молодежью: каково сейчас наше общество, каким оно было и каким станет. Что такое коммунизм и осуществим ли он. На каком этапе мы сейчас находимся, из каких классов состоит общество. В самом ли деле оно монолит­но до такой степени, что уж нет в нем ни противоречий, ни социальной несправедливости, как то утверждается в не­которых «трактатах», на сей раз не любительских, а, как принято считать, «профессиональных». В читательских письмах много еще сырого, наивного, нелепого, но напряженный поиск общей идеи, той идеи, которая организует сознание и волю, — налицо. Налицо интенсивный поиск стержневой идеи мировоззрения.

А как иначе? Ведь без нее нельзя жить. Не одни только чеховские интеллигенты теряли покой и сон, обнару­жив, что нет у них «общей идеи».

Входят в жизнь новые поколения, обнаруживают реальные противоречия, назревшие в обществе, ищут их причины, ищут выход из противоречий, способы их разрешения.

У нас — уникальные ценности, высшие ценности, добытые Октябрем и предоктябрьским демократическим и ра­бочим движением. Их надо уметь, видеть. Как же помочь увидеть подлинные ценности? Вряд ли их удастся рас­смотреть, когда поэтизируется и превозносится приземленная «работа на себя», которая возвышена только по сравнению с воровством, когда допотопные очаг и огородик застят взор, мешают видеть Отечество и ниву народную. Своя рубашка ближе? Выходит, так.

Вот и мечешься в беспокойстве: надо что-то успеть предложить молодежи, пока не потеряны здоровые всходы в новых поколениях, пока поиск общей идеи не низведен до поиска личной выгоды. А что предложишь?!

Можно, конечно, предложить пушкинскую траурную тафту для задергивания ряда обществоведческих творений, в которых «в том совести, в том смысла нет». Тафта по­может, но лишь отчасти: под рукой нужны, в пику задернутым, настольные книги, умные, реалистичные книги о состоянии общества и его перспективах.

Но вот как будто бы мы с вами получили одну из та­ких книг*..

* Косолапов Р. О самом главном. Работы разных лет. М., «Советский писатель», 1985. [199]

Цитирую ее автора:

«Марксизм — это не склад механически подобранных сведений из разных областей человеческой деятельности, не гербарий засушенных догм или же собрание пожелтев­ших от времени рецептов, а динамичный мировоззренче­ский организм, активно ассимилирующий лучшие дости­жения человеческого разума и решительно отторгающий все чужеродное, несовместимое с его теорией и методом, с его высокой миссией в освободительном движении. Он непримиримый враг какого бы то ни было эклектизма, половинчатости, неопределенности и требует везде и во всем осуществлять строго выдержанный классовый подход...

Марксизм максимально точен и ювелирно тонок в своем анализе. Он беспощаден к любой фальши и нелогич­ности, неизменно последователен в своих заключениях. Поэтому только недоумение могут вызывать попытки изымать из употребления те или иные тезисы марксизма отнюдь не потому, что они устарели, а лишь на том зыбком основании, что они-де «раздражают» некоторых людей. Мало ли что кого раздражает! Истина никогда не принад­лежала к десертным блюдам...»

Приведенную цитату обозначаю как визитную карточ­ку автора. Обозначаю ее также как пафос книги. Также как методологию анализа нашего общества, единую для всех разделов книги: будь то анализ противоречий при со­циализме, будь то анализ творчества Блока.

Перед нами чистая, ясная, живая линия классического марксизма. Слова «живее всех живых» при такой методо­логии имеют реальное содержание. Ни на какой основе не была бы возможна идейная подготовка происходящих сейчас в стране благотворных процессов, а в этой книге как раз и собраны материалы, ставшие частью именно идейной подготовки оздоровительных процессов.

Большая часть книги посвящена роли рабочего класса. Это злободневно, остро, полемично звучит. Пролетариат — не икона, оставленная в прошедших десятилетиях. Это — единственный до конца революционный класс, давший и дающий нам с вами и твердость классовых позиций, и силу духа, потому что больше неоткуда взять нам ни коллективистские установки, ни ненависть к социальному паразитизму и эксплуатации, ни стремление к социальной справедливости. Неоткуда все это больше взять, и не на что больше опереться. Здесь истоки, основы наших духов­ных ценностей.

У маленького хозяйчика, мелкого собственника, всецело [200] погруженного в процесс обрастания вещами, —- все на оборот. Поэтому само слово «пролетариат» он надеется, хочет отнести к архаике...

...Иногда, читая книги, натыкаешься, как на ГВОЗДЬ, на меткие слова, которым новые времена вдруг придали но­вую остроту:

Пролетариат —

неуклюже и узко тому,

кому

коммунизм —

западня.

...А ведь правильно!..

Цитирую Р. Косолапова: «Коммунизм приковал к себе интеллект и страсти человечества. С коммунизмом теперь нерасторжимо связывают свои судьбы сотни миллионов, а в обозримой перспективе — и миллиарды людей. Он по праву считается самой влиятельной политической силой современности. Отношение к коммунизму — это отноше­ние к новому укладу жизни, уже творимому народами социалистических стран, к будущему планеты, принимае­мому пока еще не всеми.

Отношение к коммунизму — это пробный камень мировоззрения и гуманности человека, мерило его социальной ответственности».

Здесь ощутима революционная, философская и даже лексическая традиция, идущая от «Коммунистического манифеста». Здесь та живая и свободная марксистская мысль, без которой идейная подготовка оздоровительных процессов просто не состоялась бы.

Это мостики, в которых мы все сейчас нуждаемся, чтобы не оказаться по другую сторону глубокого рва, прорытого консерватизмом, злонамеренностью и «невинной» тупостью и отделяющего нас от основоположников марк­сизма. Это мостики, которые помогут соединить остро ощутимый сейчас в молодежной среде поиск общей идеи с вершиной поиска истины во всем человечестве. На Идейной истины. Нуждающейся в постижении каждым поко­лением заново, но уже найденной.

Конечно же, нового человека декретом не создашь. И одной только победы социализма для этого мало. Мера сознания и понимания, духовный уровень человека повышаются не так быстро. Шкурный интерес, личная выгода, пренебрежение общими интересами во имя своего [201] кошелька, своей карьерки, своих деточек (вообще весь набор мелкобуржуазных идеалов, независимо от лексическо­го строя, в каком они подаются: словесно их можно пода­вать и «возвышенно») — основной противник коммунистического идеала. Мелкобуржуазная стихия, когда сокрушен крупный капитал, — основной противник пролетариата. На великую опасность ее в послеоктябрьские годы многократно указывал Ленин.

Было бы ошибкой видеть здесь классовый антагонизм, поскольку мы с вами — общество трудящихся. Но не видеть социальных противоречий, «отлетать» неизвестно куда от действительности тоже ошибка.

Да и возможно ли общество без противоречий? Развитие — без борьбы противоположностей? Вопросы риторические.

Однако в этих противоречиях, в этой борьбе противоположностей надо ясно видеть, между чем и чем идет борьба, где и как проходит фронт, за каким направлением будущее, а за каким — прошлое. Это относится и к экономике, и к общественным наукам, и к искусству, и к морали. Да ко всему! Одно из основных достоинств кни­ги: она помогает лучше разглядеть нашего противника — многоликую, разноголосую мелкобуржуазность.

Иначе как нам с противником справиться, если сам-то он, голосом своих «ученых» апологетов, говорит: меня нет, меня нет, это меня «мракобесы» выдумали! Не су­ществует ни шкурных интересов, ни бюрократизма, ни во­ровства, ни кумовства — и ничего плохого вообще! А уж если «отдельные факты» и имеют место — то они нетипич­ны. Вот и поработай пропагандист в таких условиях!..

Кого же автор книги считает новым человеком? Тем сегодняшним человеком, который несет в себе черты завтрашнего, а не вчерашнего? Кая он это формулирует? Он говорит о новой сознательности, которая есть «не толь­ко результат начитанности, образованности, «идеологи­ческой подкованности», не только способность усвоить формулы коммунизма из книг и брошюр. Это и новый строй привычек и традиций, эмоций и вкусов людей. В этом смысле подлинно свободным может быть назван только тот человек, коммунистические взгляды которого не расходятся с его повседневным поведением, человек, чьи коммунистические взгляды и чувства находят достойное продолжение в его коммунистических делах. Такую ocoбенность нравственного облика принято называть коммунистической, партийностью...» — пишет автор; тем [202] самым он дает вполне понятную читателю проекцию, но не только «вверх». «Верхи» — производное от установок глу­боких пластов общества. Поэтому естественно продолже­ние его мысли: «...принято называть коммунистической партийностью независимо от того, принадлежит человек к партии или нет».

Это очень своевременное продолжение. «Верхи» не могут быть независимы от «низов». Установки «верхов» в конечном итоге формируются «низами», и надо вовсе не быть марксистом, чтобы утверждать обратное. Классы формируют установки своих представителей, и если на глазах меняются установки, — значит, происходят изменения в глубинах общественного организма. Поэтому не кивай с такой силой на «верхи», а прежде всего спроси с себя.

«Коммунистическая партийность — таково содержание высшей современной формы духовной свободы личности...»

К этой теме близко примыкает исследование творчес­кого стимула к труду. И в самом деле! Уж давно нас читатели останавливают: перестаньте, пишут они, пропагандировать одно лишь стимулирование рублем! Неужели вы не понимаете, что подхлестываете стяжательский интерес, жажду наживы?

Перескочить через необходимость справедливого распределения посредством заработной платы невозможно, ее надо определять строго по труду. Но и махать рублем, как флагом, тоже нельзя. Неприлично. Значит, моральное стимулирование? Оно, конечно, по природе выше, но намного ли? Как это так, трудиться ради почестей?! Конечно, когда тебе говорят хвалебные слова — приятнее, чем когда тебе молча суют конверт с деньгами, но можно ли этим всегда вдохновляться? Поэтому так современны рассуждения автора о качественно новом, творческом стимуле к труду как вытекающем из истинно человеческой сущности, как о том, без чего личности просто нет.

Вы видите, что сам уровень разговора заметно выше того, к чему мы привыкли. Эта книга — действительно о главном. О высоком, о качественно новом для общества и для личности, а это и есть и вчера, и сегодня главное.

Сейчас, как воздух, нужны большие идеи! Вез них ощущается бескрылость. Нужны идеи коммунистического бескорыстия, коммунистического равенства, коммунистической партийности... Иначе мы мельчаем. Нельзя позволить измельчить, заучить и оздоровительные процессы, идущие в обществе. Лишь большие идеи могут дать им [203] широкое русло. Сейчас очень важно очистить, отмыть наши идеи и наши ценности от того, чем их запачкала многоли­кая вертлявая мелкобуржуазность. Это ее вечное свойство: пачкать лучшее, затаптывать высокое. Так она борется с нашей идеологией, хотя не только так, но и так тоже. У нее такая вот, загрязняющая роль. Она запачкала наши лучшие идеи, лучших сынов Отечества. В свое время это точно подметил Горький в очерке о Ленине. Горький не мог позволить себе бестактности: защиты своего героя от^; лжи и клеветы, но явление он обозначил точно, назвав его стремлением «искажать, осмеивать, порочить прекрасное». Лучше не скажешь.

Желание очистить, отмыть высокое и прекрасное ощущается и в очерке Р. Косолапова о Блоке. Принявший пролетарскую революцию, Блок не мог не разделить участи всех наших высоких ценностей, недоступных «маленьким чумазым»...

И ведь недаром мы все сейчас дружно заговорили о Блоке! Мы его вспоминаем, цитируем... Его статьи и дневники о революционной России вдруг зазвучали злободневно...

Еще пару слов о книге в целом. Это взгляд на мир с очень высокого уровня. Здесь слышится, по Блоку, «мировой оркестр». Вы можете наблюдать, как автор присматривается к вступающим в мировое революционное движе­ние странам и партиям, как он следит за давно участвующими в этом движении. Вы можете наблюдать, как пульсирует живой организм нашего общества на современном этапе, с его противоречиями, с его диалектиче­ским единством противоположностей.

Здесь нет ни фальши, ни свиста, ни барабанного боя. Это высокая мелодия первой скрипки.

На этой ноте я бы и закончила, если б не... Если б не сочла лучшим закончить так: однажды Марксу задали философский вопрос: «Что есть сущее?» — и он ответил: «Борьба».

Вот это сущее и есть главное в нашей жизни.

В КНИГАХ И В ЖИЗНИ

1986 год был годом памяти наших демократов. Юбилеи Салтыкова-Щедрина, Добролюбова, Александра Ульянова, Белинского, Некрасова, Горького... Год памяти демократов, боровшихся в кромешной тьме самодержавия, когда казалось, и бороться-то невозможно, и не доживших до бури — движения масс.

Страна была безграмотной, и слышать их было почти что некому. Это сейчас их могут слышать все. Если, конечно, хотят. Слушать наших демократов и по сей день кое-кому неприятно.

Однако наше дело — не ласкать слух, а дать повлиять на нашу жизнь до сих пор по-настоящему не оцененным людям, которые были совестью своего общества. Впрочем, почему «были» и почему только «своего»?

У каждого классика — свой срок второй, третьей, четвертой жизни... Наблюдения Горького, относящиеся к 1909 году: «...В наши дни... Щедрин — ожил весь, и нет почти ни одной его злой мысли, которая не могла бы найти оправдания в переживаемом моменте».

И вот опять, когда борьбу с карьеризмом, с личным обогащением, со злоупотреблением властью мы заявили программно, — опять Салтыков-Щедрин звучит как колокол.

Ощущается потребность найти в истории, выявить особые духовные ценности... концентрацию лучшего, скажем так, но не принадлежность отдельного лица (отдельное лицо в таких случаях незамедлительно воспринимается как «святой человек»), а слоя, пусть тончайшего, но слоя, далеко обогнавшего общество по своим нормам жизни и до сих пор способного быть прожектором, освещающим нам дорогу. Нам нужно опереться в своем развитии на то, что выработали они. Мы дружно называем большевиков, большевистскую этику, их нормы жизни. Это бесконечно правильно. Кого еще назвать? Пожалуй, наших демократов, их этику, их человеческий уровень. Ну вот как будто бы и все...

Эти ценности оставлять лишь прошлому мы не смеем. Они уникальны, драгоценны. Ничего лучше, чище, выше у нас нет. Да нет и нигде. Не знаю, как для вас, а для меня отчетлива связь: демократы — большевики — разво­рачивающиеся сейчас оздоровительные процессы. А если так, то тем важнее уяснить себе истоки. Они сейчас не ар­хив, а злоба дня. История революционного движения — не отгремевшее славное прошлое, а наша опора, часть живого, совершающегося вокруг дела.

Пишет в редакцию Светлана, «маленький человек», по ее определению, секретарь-машинистка на столичной торговой базе, сидит в приемной, снимает трубку, слышит и видит. [204] [205]

«И столько грязи вижу каждый день, что иногда хочется залезть в петлю. Меня «устроили» на эту базу, будь она трижды проклята!!! Для кого пишутся законы о вымогательстве, о взятках, торговле из подсобок, из-под прилавков и прочая? Их соблюдают лишь те, у кого нет связей. Завмаг мне. как-то сказал: «Ты думаешь, только у нас так? Предисполкома и его родня нигде не будут пыхтеть в общей очереди. Не будут, милая, не будут. А потому и нам почет». Я ненавижу положение дел, при котором люди, забывая честь, долг и совесть, идут и униженно кланяются завмагу или кладовщикам. Они унижают себя и свое достоинство, но приходят снова и снова».

Светланин вопль, как вы догадываетесь, не единственный в редакционной почте. В стране активно начата и разворачивается борьба с хищениями и взяточничеством, спекуляцией и тунеядством, с многоликими частнособственническими проявлениями. Однако не везде она уже достаточно ощущается, это во-первых, а во-вторых, выпущенные на какой-то срок из-под должного контроля частнособственнические проявления свою печать успели наложить.

«Не слишком ли много бюрократов, хапуг и карьеристов? А больниц, институтов и даже судов, где процвета­ет взяточничество?» Без подписи. Мурманск.

«У нас принцип «каждому по труду» или по деньгам и связям?» В. Капелин, Воронежская обл.

А вот и открытый переход к нашей теме:

«Нарушения социалистических принципов в наше время... Подобные явления очень хорошо описаны Салтыковым-Щедриным». А. Ильин, Ташкент.

«Пропала совесть. По-старому толпились люди... по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не дога­дывался, что чего-то вдруг стало недоставать и что в об­щем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свобод­нее... ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать... А бедная совесть лежала между тем на дороге, ис­терзанная, оплеванная, затоптанная ногами пешеходов».

Так начинается сказка Салтыкова-Щедрина «Пропала совесть».

Вся мировая литература что-то ищет: от истины до бриллиантов в стуле. Поиск чего бы то ни было — сюжет такой же классический, как любовный треугольник. Однако здесь вот ищется совесть... [206]

Заплеванную совесть подбирает пропойца и подкидывает ее кабатчику.

«— А ведь куда скверно спаивать бедный народ! — шептала проснувшаяся совесть».

Кабатчик отказался наливать вино посетителям и «даже очень трогательно доказывал, что в вине заключается источник всякого несчастия для бедного человека.

— Коли бы ты одну рюмочку выпил — ото так! — это даже пользительно! — говорил он сквозь слезы: — А то ведь ты норовишь, как бы тебе целое ведро сожрать!»

Жена освободила его от несчастья: схватила совесть и сунула ее в карман шедшему на базар квартальному надзирателю, который, из-за совести в кармане, явился домой обедать без кульков. И этого жена освободила, послала совесть по почте финансисту, который «выдержит».

Ну и так далее. «И долго таким образом шаталась бедная изгнанная совесть по белому свету... всякий... только о том и думал, как бы отделаться от нее...»

Но прежде чем сказать, как же закончились злоключения совести, надо хотя бы штрихами обрисовать обстановку, в которой создавалась сказка. От социальной обстановки, от времени зависит, как именно автор закончит свое произведение, проглянет ли надежда.

Долгожданная смерть Николая I развязала все новые силы, созревавшие в период его царствования. Всяко мыслящие люди, со всеми оттенками: серые, бурые, в крапинку, в клеточку и в горошек — ждали перемен. Все надеялись, что перемены будут именно в их пользу. Даже придворные сановники, министры и губернаторы, по формулировке историков литературы, вдруг «полевели». И они тоже осознавали необходимость перемен, ибо вопрос тогда стоял так: либо реформы сверху, либо революция снизу. Наступило время, когда, по Щедрину, «все носы, и водя­щие, и водимые... ринулись навстречу проглянувшему лучу света».

Не замедлило себя ждать размежевание общества, в том числе размежевание литературных сил. Надеялись— все. Причем необузданно. Все тянули «курс» в свою сторону.

...И вот совесть попросила: «Отыщи ты мне маленькое русское дитя, раствори ты передо мной его сердце чистое и схорони меня в нем! авось он меня, неповинный младенец, приютит и выхолит, авось он меня в меру возраста своего произведет, да и, в люди потом со мной выйдет — не погнушается».[207]

Так по ее слову все и сделалось. «Растет маленькое дитя, а вместе с ним растет в нем и совесть».

Такую рождественскую, не щедринскую, не сатирическую концовку внушил автору общественный подъем. В сатирике (!) звучали лирические ноты: «Растет маленькое дитя»...» Ну чем не «спи моя, радость, усни...»

Однако последовала... «реформа». Отныне и присно мы будем ее кавычить. Обманутая страна отреагировала нарастанием недовольства и недоверия. Соответственно ускорилось размежевание интеллигенции. Передовая печать, отражая состояние народа, вплотную подошла к революционным прокламациям. Умеренно-либеральная быстро двинула вправо...

Не ошиблись Чернышевский и Добролюбов, указавшие Щедрину, что он поторопился в «Губернских очерках» со сценой похорон «прошлых времен». Впрочем, Чернышевский из тактических соображений эту критику из своей статьи вычеркнул. А молодой Добролюбов, не расположенный к тактическим компромиссам, так и напечатал: «Не дальше как в прошлом году сам господин Щедрин похоронил прошлые времена. Но вот опять все покойники оказались живехоньки и зычным голосом отозвались в третьей части «Очерков» и в других литературных произведениях».

Нам с вами, с высоты следующего века, уж не к лицу вступать в этот спор. И без полемики все ясно. Из вычеркнутого самим Чернышевским, но сохранившегося в архивах куска его статьи: «Слава богу, все наши добрые знакомые находятся в полном здоровье и совершенном благоденствии, никто из них и не думал умирать...»

...В «Современнике» его редактора Некрасова раздирали надвое враждующие стороны: знаменитые писатели с Тургеневым во главе, тянувшие вправо, — и революционные демократы Чернышевский и Добролюбов. Некрасов, лично связанный с первой группой, выбор сделал в пользу второй. Такой же выбор в тот же момент сделал и Салтыков-Щедрин. А у первой группы до смерти сохранится убеждение, что они все еще, как в прежнее царствование, «прогрессивные».

Наши демократы, сами вышедшие из образованных слоев, смотрели на жизнь глазами угнетенных классов, чувствовали их чувствами... Такие люди были очень редки. Интеллигенция в эксплуататорском обществе, по Горькому (из лекции для рабочих от 1909 г.), «в большинстве своем есть продукт распада командующих классов, а не продукт творчества народных масс. Отсюда и объясняется духовная гнилость интеллигенции, и мы должны знать, что до сего дня нам в большинстве случаев светят именно гнилушки, личность же, как вершина огромной пирамиды народного опыта, как некий из-под земли исходящий огонь живой — такая личность в России — явление редкое...»

Салтыков-Щедрин, по рождению помещик и крепостник, говорил от имени униженного крепостного раба и отражал его интересы.

Из одной рецензии Щедрина:

«Мы... по мере наших сил, протестуем против намерения автора уверить публику, будто каждая помещичья усадьба есть арена для влюбленности, и что под каждым кустом помещичьего сада сидит женщина «поразительной красоты». Это положительно несогласно с истиной. Даже г. Тургенев, первый провозгласивший идею прекрасной помещицы, ожидающей под кустом прекрасного помещика, — и тот не подтвердит этого».

Уместно привести слова Добролюбова, что не «льстивый бард» и «не громкий лирик», / А вдохновенный злой сатирик, / Поток правдивых, горьких слов, / Нужны России...

Не поют соловьи у Щедрина, и виолончели не играют. Вместо этих хрестоматийных звуков раздаются свист кнута, крики и стоны полузадушенных, избитых «прекрасными помещиками» людей. В «дворянских гнездах» — «озорливые, пустомысленные и никуда не пригодные пьянчуги». Луна освещает не прекрасные сады и даже не изысканное горлышко разбитой бутылки в пруду, а грязные дороги и убогие избы.

Щедринская погода напоминает погоду у Гоголя, про которую злопыхателями были говорены такие слова: «Гоголь не любит России... Заметьте, что самая природа России не пощажена и погода даже вся мокрая и грязная».

Мокрая и грязная погода вокруг и душевная боль внутри — это традиционное состояние любого демократичного русского человека, если для него очевиден общественный спад и если он не видит подспудно созревающих здоровых сил, которые неизбежно заявляют о себе, когда созревают для этого условия. (А подтверждение диалектической закономерности: чем ближе к гибели окаменевшие, отжившие формы — тем сильнее напор прогрессив ных [208][209] сил — вы можете, наблюдать сегодня, сейчас, присматриваясь к происходящему вокруг.)

Как светел, оптимистичен Чернышевский! А ведь роман написан... в Петропавловской крепости! У революционеров другое зрение. Они тоже смотрят на жизнь глазами угнетенных классов, но через призму будущего, через призму грядущего революционного подъема. У Чернышевского — утро, заря новой жизни. У Щедрина — «все ночь, все еще ночь...» (а называется «Скрежет зубовный»).

Вспомните поэтизацию барства, поэтизацию «прекрасных помещиц» и «прекрасных помещиков», увы, отчетливо видимую сейчас в самом массовом виде искусства — кино! Не забудьте, что «расейское» барство исторически очень близко! А теперь послушайте:

«Раньше были благородные господа, теперь господа — хамы». Школьница из Крыма.

«В студенческой компании парень Вячеслав, 23 лет, энергично, горячо и интересно говорил о необходимости всем тем, чьи предки принадлежат к родовым фамилиям, сохранять «память рода» и передавать ее втайне своим потомкам, чтобы те, в свою очередь, передавали ее вместе с «ненавистью к узурпаторам» будущим поколениям. Я достаточно спокойно спросила, кто же узурпаторы. Ответ таков: «Все эти, совершавшие переворот 17-го года. Они сломали судьбы многих и многих прекрасных, знаменитых людей. Испортили судьбу их потомков. Проклятые холопы!» Честно говоря, я уже слышала подобные речи. Так что это не первый случай».

Не надо выводить такие взгляды напрямую из проис­хождения. Человеческое сознание относительно самостоя­тельно и формируется гораздо сложнее, чем простое отпочкование от сознания предков, хотя и воздействие «рода» нельзя сбрасывать со счетов! Та же московская студентка, чье письмо мы процитировали, сама принадлежит к «родовой фамилии», однако взгляды у нее иные. Но ведь и дворянская спесь не с Луны к нам свалилась. Возможность жить на нетрудовые доходы, на наследство, неоправданные должностные льготы и прочие широко известные несоответствия между трудом и потреблением — этого вполне довольно, чтобы создать почву, на которой вновь и вновь будет всходить господско-холопская идея «голубой крови» и «белой кости». Экономические корни этой ожившей идейки вскрыты и подлежат удалению, но пока реально существуют.

Редчайшая способность: смотреть на мир по глазами «своей среды», а глазами угнетенного человека,— несмотря на всю уникальность, присуща целому слою, тончайше­му, но слою: нашим демократам. Они передали ее большевикам. Но истоки ее — здесь. Эта редчайшая способность проявилась не только в творчестве, но и во время службы Щедрина в рядах «действующей бюрократии».

Донесение по ведомству политического надзора.

«Рязанский вице-губернатор, коллежский советник Салтыков, в исполнении обязанностей, лежащих на нем по Губернскому правлению, точен, деятелен, распорядителен. Со времени вступления его в настоящую должность дела по Губернскому правлению идут успешно... существовавшая продажа мест прекращена и все прочие злоупотребления преследуются. Но Салтыков нелюбим в губернии за неприятные манеры и грубое его обращение».

По Герцену: «Благородные помещики пользуются двенадцатым часом своей безобразной власти». По ведомству Салтыкова-Щедрина: благородный помещик забил до смерти крепостную девушку («бил ее в течение всей ночи с Троицына дня на Духов день»). Сопротивление со стороны предводителя дворянства и дворянских депутатов было сильным, однако вице-губернатор добился обвинения «озорника».

Письмо частного лица.

«Вчера получил я письмо из Рязани, в котором самыми черными и кровавыми красками описывают действия Салтыкова... в отношении к мелким чиновникам. Многих бывших при нас секретарей и столоначальников не стало, а те, которые остались, отходя ко сну, не знают, что будет завтра. Все землемеры отданы под суд. Бедная Рязань!..»

Его прозвали «вице-Робеспьер».

Его персонажи — частные собственники всех мастей. Бюрократы и карьеристы как ошибочно похороненных старых времен, так и новейших, когда желтая копейка и личная карьерка стали доставаться несколько иными спо­собами, иным проворством.

«Знает ли он, что такое отечество? Слыхал ли он когда-нибудь это слово? Разуваев думает, что это падаль, брошенная на расклевывайте ему и прочим...»

«Отечество-пирог — вот идеал, дальше которого [210] [211] не идут эти незрелые, но нахальные умы. Мальчики, без году неделю вылезшие из курточек и о том только думающие, как бы урвать, укусить...»

Мой вдохновенный

злой

сатирик!

Именно в это время народился новый для России социальный тип поднимающегося капитализма: «чумазый»... с ног до головы наглый, с цепкими руками». Подоспел и потенциальный кулак — «хозяйственный мужичок» — предмет восторгов своих идеологов и поэтов. Вскрыть классовую, эксплуататорскую сущность «хозяйственного мужичка», а также его певцов и защитников, в свое время и своими логическими средствами, предстоит сначала Салтыкову-Щедрину, потом Ленину.

После «реформы», когда бесславно кончилось время необузданных надежд, рождественские концовочки уже не приходили Щедрину в голову. Думаю, он был уверен, что вывод сказки «Пропала совесть» не подтверждается жизнью так же, как похороны старых времен.

...Собирательный социальный тип тем и прекрасен, что чуть ли не каждый узнает или себя, или свою жену, или свое ближайшее окружение! «Распухшая от водки рожа»... у глуповца «два желудка и только половина головы...»

Каково ж ему жилось после таких публикаций!..

Доклад цензора Ведрова: «...обращает на себя внимание цензуры сказка Щедрина — «Неумытый Трезор». Произведение это возбуждает внимание читателя и заставляет его делать разные предположения... Охраняющий пес умел и во время общего собачьего стона выказать свой собственный, свободный и трезвенный лай...»

«Старый пискарь... дает советы неопытным рыбам... сидеть у себя в норе и дрожать».

«Цензор полагает... не допускать их в русскую публику, как особенно предназначенные волновать умы истолкованием русской жизни в злонамеренном духе».

Глядя со стороны, из другого времени, нехитрое дело — классифицировать «влияние»: вот тут «раблезианская струя», а тут — «эзоповский язык»... Но сам-то Салтыков-Щедрин называл свой язык «рабьим». Это мучительный подцензурный язык, реакция на «мыслебоязнь». Но все же язык! «Рабьим» языком Щедрин сказал нам больше всех и честнее всех, сравнить его по [212] правдивости и по смелости не с кем, он первый среди всех.

Щедринский журнал «Отечественные записки» был практически единственным, что имела мыслящая часть страны в период общественного спада. Однако над Щедриным сидели его враги. Начальником Главного управления по делам печати был Е.М. Феоктистов, который, по словам его жены, «занял пост начальника по делам печати единственно с тою целью, чтобы раздавить такую гадину, как «Отечественные записки». Самый реакционный из русских сановников 70—80-х годов граф Д.А. Толстой опять оказался у власти. Это был открытый враг. История не забыла и никогда не забудет их имена, потому что именно эти люди костлявыми руками дотянулись до журнала и задушили его. Они внесли свой единственный вклад в развитие общественной мысли: затормозили ее. Сила есть — ума не надо.

Что ж общество? — спросите вы.

Какое общество? Вы о ком? О «гнилушках», которые, ссылаясь на семью, или на то, что «жена принарядиться любит», или на мнение людей «своего круга», избегали встреч со Щедриным? Ссылка на семью как на «естественную» преграду для гражданских поступков — традиционный щит у трусов. «Их придавила жажда ЖИЗНИ...»

Из парадных залов спешно выносили портреты Щедрина. В печати его назвали «не только вредным, но паскудным писателем». Это была реакция «своей среды», тех людей, среди которых он жил и которых знал.

В полный голос говорила только революционная, нелегальная печать. Печать каких-то других, малознакомых ему людей...

Номер десятый «Народной воли»:

«Это был почти единственный орган русской печати, в котором сквозь дым и копоть цензуры светилась искра понимания задач русской жизни во всем их объеме. За это он должен был погибнуть и погиб».

Щедрин: «Только и любил одно, это полуотвлеченное существо, которое зовется читателем. И вот с ним-то меня разлучили».

Еще одна сказка.

В некотором царстве Богатырь родился (читай: народ). Он имеет великую силу, он может уничтожить всех врагов. Но Богатырь залез в дупло и заснул мертвым сном... А гадюки отъели у него туловище вплоть до самой шеи.

Как разительно отличается общественный подъем с его надеждами от общественного спада с его отчаянием, отраженные в одном и том же человеке, в одном и том же творческом сознании! В первом случае: совесть живет в ребеночке! Жизнь в будущем, но жизнь! Во втором случае: жизнь вовсе кончилась, совсем, остались одни гады.

«Злись-злись, — говорил мне один знакомец. — Дозлишься! Твоего любимчика Салтыкова-Щедрина совсем из программы выкинули. Дозлился!»

...Что?

Бегу звонить в Минпрос.

«Господа Головлевы» в школьной программе отсутствуют. Так и говорят: «выкинуты». Совсем недавно изучалась «История одного города». Выкинули.

- Зачем же выкинули? — спрашиваю.

- Это сверху... — отвечают мне. — Вы ж понимаете, это великий сатирик... То есть на все времена... Говорят, изучать невозможно: про нас написано.

Про кого это «про нас»? Так, может быть, и хорошо, что про нас? Нам ведь как еще совесть нужна!

И сказок стало меньше в программе... Одна в шестом и три — в девятом. Но это — действующая программа, по которой мы сейчас учим свою смену.

Мой вдохновенный злой сатирик... Писатель (по Луначарскому) «чуть ли не на 9/10 наш, рядом с Чернышевским самый умный писатель той эпохи и один из умнейших во всей мировой литературе. Проницательность его, правильность оценки окружающих событий изумительны».

Однако обсуждается будущая, новая программа. В 6, 7, 8-м классах — вовсе ничего из Щедрина не запланировано, в 9-м — две (!) сказки. Как будто бы что-то намечено внести то ли в 10-й, то ли в 11-й, но что именно и точно ли — мне узнать не удалось. Салтыков-Щедрин, как шагреневая кожа, ужимается... до пяти-шести страничек! До двух учебных часов за 11 лет обучения!

Так какие же знания, ценности и моральные нормы мы закладываем в систему образования?

Скажите, куда пропал Салтыков-Щедрин?

Мы справедливо говорим о том, что ощущается подъем патриотических чувств и что соответственно возрастает [214] интерес к истории Отечества. В этих условиях особенно важно вести борьбу с небрежением к национальным святыням. История революционного движения и истории ленинской партии — могучий источник воспитания народа.

Да и как же так: говоря о ленинских нормах жизни как о компасе нашего поведения, говоря о большевистской этике, мы забудем о том, что ленинский словарь пропитан лексикой Салтыкова-Щедрина? Да и словарь других большевиков — тоже. И ведь недаром же!

Так надо и нам тоже научиться творчески использо­вать его сатиру. Это наши духовные ценности. Идейное подспорье для развертывающихся оздоровительных про­цессов, для борьбы с «аристократами», бюрократами и шкурниками.

Его последние работы — без лучика света, они без­надежны: одиночество и «оброшенность». Вряд ли он вспоминал свою сказку о совести, растущей в маленьком дитяти. Герои подоспевших времен: чумазые и «хозяйственные мужички» — то есть собственники новой, бур­жуазной формации — явно выросли из других ребятишек. «Хозяйственный мужичок» с его идеалом «дома — полной чаши», ничего, кроме копейки, в душе носить не может, и надо вовсе «отлететь» от действительности и от логики развития событий, чтобы подозревать в «хозяйственном мужичке» способность к гражданским деяниям.

...Одиночество и «оброшенность»... В описании собственного состояния что-то схожее мелькает с описанием выброшенной на дорогу совести... Сам он об этом не знал, но со стороны это закономерное сходство видно.

Тогда он себя казнил, что не пошел с революционерами, с героями «Народной воли», точнее: что не пошел с ними физически, не стал одним из них, «не спешил туда, откуда раздавались стоны...». «Отчего ты не становился лицом к лицу с этими стонами, а волновался ими только отвлеченно?» Щедрин считал себя виноватым перед страной: что-то еще у него было, оставалось, чем он не пожертвовал! И в этих найденных новых людях, среди которых он должен был бы быть, среди которых ему место, — в этих новых людях, в которых он теперь поверил, вдруг ощущается... схожее с маленьким дитятей. И об этом он тоже не знал, но со стороны это видно.

Незадолго до кончины больного Щедрина посетили [214] Анна и Александр Ульяновы. Он не мог тогда угадать, что перед ним сестра и брат того, кто стал потом воплощенной совестью XX века, — Ленина. Но сказка Щедрина подтвердилась в реальных людях, в классовой борьбе.

КОММУНИСТИЧЕСКОЕ БЕСКОРЫСТИЕ. СВЕТЛАНА ПОМОГАЕТ НИКАРАГУА

Как в реальной жизни проявляется духовное достояние нашего общества — коммунистическое бескорыстие людей. Как оно выглядит не в теории и не в поэзии эпохи первых пятилеток, а в наших буднях, сегодня, в условиях крупного промышленного предприятия.

Светлана Натура, инженер-строитель, технадзор за строительством новых заводских корпусов, 25 лет, зам. секретаря комсомольской организации по идеологии. В организации 15 комсомольцев — малая ячейка большой пятитысячной комсомольской организации Красногорского механического завода. На общественной работе Светлана новичок. Сюжет этой статьи — ее первое общественное деяние.

Светлану всегда тянет к слабому, хочется помочь. Она заметила, что у человека, которого поддерживают морально, даже голос крепче становится. Сейчас, по ее мнению, больше всего нуждается в поддержке борющийся народ Никарагуа. Он маленький и далекий.

Светлана принялась агитировать людей. Агитатор она, увы, плохой: бессонной ночью речь льется, а днем выходит на народ — все забывает.

Тем не менее поначалу дело двигалось хорошо. Светлана убедила свою комсомольскую организацию помочь маленькому далекому народу: выйти на субботник и заработанные деньги перечислить в фонд помощи Никарагуа. Однако что такое однодневный заработок пятнадцати человек? Слезы. Надо, стало быть, вывести на субботник комсомол всего завода. Тут уже будет что-то заметное.

Как и положено по правилам, заводской комитет комсомола получил от малой низовой организации нижесле­дующий документ (выписку из протокола комсомольского собрания от 11 октября 1984 года):

«Секретарю комитета комсомола КМЗ тов. Сапожникову Б. В.

Обращение

По уставу — Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи должен воспитывать юношей и девушек в духе верности принципам пролетарского интернационализма, активно содействовать расширению и укреплению связей с братскими союзами молодежи социалистических стран и с молодыми борцами за свободу и национальную независимость, против империализма и колониализма.

Согласно этому, учитывая возросшую опасность открытой агрессии, возникшей перед пародом Никарагуа, и следуя чувству интернационального долга, комсомольская организация УКСа КМЗ выступает с инициативой провести 3 ноября 1984 года комсомольско-мододежный субботник в знак солидарности с борющимся народом Никарагуа, а заработанные средства направить на строительство учебных заведений для молодого поколения развивающегося государства.

Комсомольская организация УКСа просит комитет комсомола завода поддержать ее инициативу и считает необходимым после проведения субботника организацию моло­дежного вечера для тех, кто примет в нем активное участие. Секретарь комсомольской организации УКСа В.Л. Якубовский, зам. по идеологии С.Н. Натура, зам. по орг. работе Е.Е. Никитина».

Таким образом, интернациональный порыв Светланы принял форму «инициативы снизу». Инициатива незапла­нированная, стихийная, к тому же исходящая от слабой комсомольской организации. Вообще-то право выступить с нужной инициативой предоставляется обычно сильным организациям, не слабым. Но тут другое. Тут — инициатива в ее первозданном виде, инициатива как организационное творчество в низах, независимое от директив сверху.

Тоненький голосок, возникший где-то в глубине боль­шого заводского организма, звучал все громче и выше: вот уже в курсе бюро комсомольского комитета, в курсе 62 секретаря первичек, в курсе партийный комитет. Натура будоражит заводское руководство. Она хлопо­чет о своей Никарагуа.

Что же делать? 62 секретарям первичен дали две недели на совет с комсомольцами. Потом спросили: как по­ступим? что говорят люди? Секретари первичен сказали так: красных суббот в ноябре и декабре почти что нет, почти все субботы под конец года рабочие. К тому же за [216] [217] плечами в истекающем году уже шесть субботников. По­этому проводить еще один до конца года нецелесообраз­но. Начнется новый год — тогда вновь вернемся к этому вопросу.

Светлана выступала горячо: откладывать нельзя, потому что в Никарагуа в это время выборы, так надо к выборам. В крайнем случае — просто деньги собрать. Вопрос поставили на голосование. Секретари проголосовали против. Решение: проводить общезаводской субботник в конце года нецелесообразно. В начале 1985 года обсудить вопрос о проведении.

Светлана заплакала и ушла. За ней побежал Анатолий Харламов, зам. секретаря заводского комитета комсомола. Догнал и пытался убедить в правоте решения, но не убедил.

Светлана выпустила стенгазету размером в шесть квадратных метров — повесть о Никарагуа. Отзываются по-разному: одни говорят, что стенгазета хорошая, другие — что Натуре делать нечего. Смотрела Светлана телевизионную передачу о Никарагуа. С экрана говорили, что чужую боль надо воспринимать как свою. «Перестаешь верить. Если нашего Харламова пустить на экран — он то же самое скажет». Смотрела, как ивановские ткачихи посылают посылки в Никарагуа. «Как хочется помочь!..» Но на пути барьером встало решение 62 секретарей первичек. «Они меня заставили поплакать будь здоров!..»

«Уважаемая редакция!

С Никарагуа солидарны миллионы людей во всем мире. Мне стыдно и больно сознавать, что среди этих миллионов людей нет комсомольцев нашего завода...»

Мы пригласили ее в редакцию. Во время этой встречи и начала проясняться истинная причина конфликта между Светланой и верхушкой комсомольского актива завода. Светлана подозревает, что все освобожденные работники — бюрократы и формалисты. «Умеют говорить, умеют себя представить, но не умеют думать и чувствовать».

Уже который раз мне приходится сталкиваться с этим стереотипом: «всюду засели бюрократы и формалисты». Этот существующий в сознании людей стереотип становится реальным тормозом организационного творчества масс, он сам по себе, без всяких иных помех, способен гасить инициативу снизу. Положим, Светлана решилась пробить стену лбом. Действительно ли это стена, другой [218] вопрос, но она решилась. Она-то решилась, но кто-нибудь другой может не решиться: а, скажет, себе дороже. Скажет заранее, так и не попытавшись действовать.

Бюрократизм и формализм реально существуют, так же как реально существуют воровство, приписки, выводиловка и т. д. Но как нелепо было бы все вокруг вдруг объявить краденым, так же нелепо в каждом комсомольском работнике выискивать бюрократа и формалиста.

Пришла в заводской комитет комсомола. Вижу, как напряженны люди: сейчас комсомольских работников только ленивый журналист не бьет. Думаю: «Бедная Натура, как же они ее сейчас проклинают!» Говорю им прямо, что нет такой тайной задумки — раскритиковать за формализм или еще за что-нибудь, а есть простое желание понять, что происходит.

Напряжение сразу спадает. Выясняется: в течение 1984 года здесь было проведено шесть субботников. 23 июня — Всесоюзный комсомольский, 27 октября — областной. Оба вместе дали 10 тысяч рублей в фонд фес­тиваля. Для себя — еще четыре субботника. 21 января — субботник комсомольцев всех поколений. 9 сентября — на картошке. 23 сентября — на картошке. 20 июля комсо­мольский актив выезжал на прополку свеклы. За четыре субботника на счет горкома комсомола перечислено 22 450 рублей.

Поддержана кемеровская инициатива по проведению дня ударного труда 31 августа. Все деньги, заработанные в этот день сверх плана, перечислены в фонд фестиваля. 2 тысячи рублей. У инженерно-технических работников сделали отчисления из зарплаты, так как, по специфике труда, нельзя выделить то, что было «сверх». Всего за год комсомольцы завода перечислили 34450 рублей (контрольная цифра — 20 тысяч). В человеко-днях это примерно 15 тысяч.

В Фонд мира всеми трудящимися завода перечислено 34 тысячи. Была для этого проведена вахта мира, организован сбор средств. Не жмутся ли люди? Нет. Дневной заработок сдают все, некоторые — месячный (правда, и основном из старших поколений, больше переживших).

Технология проведения субботника не так проста. Готовить его надо за месяц, чтобы не получилось, что в субботу использовали все детали, а в понедельник сборка сидит без работы. Так можно погасить энтузиазм, и в следующий раз людей не удастся вывести.

Есть и такое психологическое понятие, как [219] «насыщение»: некоторые цеха — чувствуют мои собеседники — на пределе. Пока люди откликаются без отказа, но усталость ощущается. Станочники выходят практически стопроцентно. Это самое важное, потому что именно они дают внебюджетные средства. Но «насыщение», уже есть!

Добавьте к этому круглосуточную в конце года работу многих цехов: в холодные дни не хватало энергии, производство нагоняло план, когда потепле­ло, по ночам. Да вспомните же, что красных-то суббот под конец года почти не было.

А в Никарагуа в декабре выборы...

—   О боже. Натура, опять это вы со своей Никарагуа!..

А на заводе ожидаются: два субботника — на фестиваль, еще два — к святому Дню Победы.

Все это — реальный организаторский труд заводского комсомольского актива, заводского комитета комсомола. Реальны, а не формальны субботники, вахты, собранные средства. Даже свекла — и та реальна, а не формальна.

Но что же делать с инициативой Натуры?

- Инициативу гасить нельзя! — их общее мнение (не мое, подчеркиваю, а их мнение, тех людей, на кото­рых жалуются).

- Инициативу надо поддержать, — мнение секретаря парткома завода Е. А. Федина (опять же подчеркиваю, что газета к этому не подталкивала).

Тоненький голосок звучит, и оборвать его невозможно, это было бы вопреки всем писаным и неписаным правилам, по которым живут общественные организации крупных промышленных предприятий. Это было бы во­преки самой природе крупного машинного производства, которое и дает нам пролетарский тип с естественно присущими ему свойствами: коллективизмом, интернационализмом, коммунистическим бескорыстием. Здесь эти качества не вызывают ни недоумения, ни протеста, ни иронии. Они естественно вытекают из самой природы труда. Давайте же поймем, что перед нами — реальная духов­ная ценность нашего общества. Те же люди, на которых Светлана жалуется, поддержат ее инициативу, придадут ей те рамки и формы, в которых она, по реальным условиям, может быть осуществлена, поднимут людей и выполнят замысел Светланы. Тоненький голосок, пусть не­зрелый, пусть срывающийся на скандал, все же диктует свою волю, и ему подчиняются, потому что он требует [220] естественно присущего своему типу людей и социалистическому обществу, в котором он звучит и в котором его слушают: он требует помочь народу, борющемуся против эксплуатации.

Свободное дыхание человека здесь явственно. Голосок-то, однако, уже трубит на всю страну.

Актив решил так: по инициативе 15 комсомольцев УКСа (кстати, находящегося за территорией завода и как-то оторванного от него) будет недельная вахта мира, посвященная солидарности с народом Никарагуа. Не только молодежь, но и старшие поколения привлекут к сбору средств. Отчеты о вахте будут публиковаться в за­водской газете. В цехах будут проведены митинги. Лекто­ры общества «Знание» расскажут людям о борьбе народа Никарагуа. Деньги будут перечислены в Московский областной фонд мира с просьбой соблюсти их целевое назначение.

Когда никарагуанские дети получат дополнительные посылки с одеялами, медикаментами или игрушками, исполнится воля «этой, о боже, Натуры». Это Светлана им устроила. Это ее проделки.

Такова маленькая картинка, слегка проясняющая огромный пласт того, что мы имеем, но не всегда осознаем: наших духовных ценностей.

У НАС ТАК ПРИНЯТО

Бескорыстие — тема, как оказалось, обоюдоострая: какую сторону ни затронь — везде лезвие.

Да и как иначе? Обругаешь личную выгоду (то есть «душу» мелкого собственника) — он рассердится, и его можно понять: ему действительно в «душу» плюнули, это правда. Восхвалишь бескорыстие — опять он сердится: какую-то «патологию» возводят в образец для «нормаль­ных людей». И тут его тоже можно понять: все, что выходит за рамки его понимания, — «противоестественно», «ненормально», «не соответствует природе человека».

И тем не менее опять — о бескорыстии. У нас так принято! У нас так принято: не брать себе больше того, что имеет средний труженик. Именно такая формулировка соответствует ленинским нормам жизни, о которых мы говорим как о компасе нашего поведения. Кто-то скажет: эк, хватила! Ведь это же было давно. Но это было недавно, во-первых, это лучшее, что мы имеем, во-вторых и в-третьих, это возникло не на голом месте, не из [221] воз духа, и соответственно не испарилось. И до вершины этического подъема, и после нее достаточно материала, чтобы говорить о традиции бескорыстия. Чтобы смело сказать: у нас так принято!

Расскажем о бескорыстии лучшей русской и советской интеллигенции. Бывает так, что личный пример действует сильнее любой публицистики...

Из завещания Гоголя: «Завещаю доходы от изданий сочинений моих, какие ни выйдут по смерти моей, в собственность моей матери и сестрам моим на условии делиться с бедными пополам».

...Мы вышли из гоголевской «Шинели»?.. Нет?..

Из только что полученного письма в редакцию: «Как это так: жить для своих детей? Это явный эгоизм и отсутствие гражданственности. А может быть, государству следует отдать побольше? Собственные дети затмили Отечество! Много людей жили, боролись и умирали за него! Если бы остальные люди больше думали об Отечестве и приносили ему посильные дары, то резко возросли бы и фонды общественного потребления. Контрасты в обеспеченности ослабляют державу. К. Иванов. Киев».

Разные времена — разная фразеология, но основа одна.

Еще письмо: «Всюду печатаются статьи о наследстве. Отклики, как и мнения, неоднозначны. Мне бы хотелось рассказать об одном человеке, который был прекрасным врачом и таким же прекрасным человеком. Он прошел всю войну, был сильно ранен в последние ее дни в Германии, из-за этого тяжело дышал. Хирург Одесского областного онкологического диспансера Валентин Иванович Латынин. Его внезапная смерть до глубины души потрясла всех. Только на похоронах мы смогли увидеть, скольким людям он был дорог. А свои сбережения он завещал на помощь онкологическим больным. В. Каптер. Одесса».

Беру в библиотеке книги, листаю... Выбираю факты соответственно собственным представлениям о бескорыстии, вы уж извините... Что-то рука не поднимается вписывать в статью факты такого рода: после смерти завещаю, мол, передать в дар музею коллекцию редкостного фарфора, собранного в труднейшие для страны годы... Тоже, конечно, дар... или жест,

Михаил Шолохов целиком отдал свою Ленинскую премию на строительство новой школы в станице Каргинской. А первую свою премию, полученную еще в годы войны, он отдал на нужды обороны. [222]

Константин Симонов в 1946 году закупил в Америке, где была переведена его книга «Дни и ночи», оборудование для детского дома на Смоленщине. Одежда, обувь, одеяла, постельное белье, медицинское оборудование, музыкальные инструменты, велосипеды. Еще масло, сало, шоколад.

Из редакции звонят в Махачкалу, третьим лицам, разумеется, не самому Расулу Гамзатову, поскольку самому о себе такую информацию давать неудобно. Р. Гамзатов передал Государственную премию РСФСР имени Горького за поэму «Берегите матерей» в фонд борющегося парода Палестины. Палестинским детям переданы деньги за два творческих вечера в Москве. Оплачивал талоны на питание студентов физико-математического факультета Дагенстанского пединститута. Платил за общежитие для горянок того же института.

Из книги о Большом театре: в период Великой Отечественной войны Иван Козловский давал многочисленные концерты, сборы с которых шли в фонд обороны.

...Каждый ли артист Большого театра знает об этом?..

Строки из журнала «Смена»: Виктор Астафьев передал много хороших книг в библиотеку красноярской школы-интерната № 3.

Скульпторы А. Григорьев и А. Арендт подарили Коктебелю памятник Волошину.

Искусствовед И. Зильберштейн передал в дар государству 77 портретов декабристов.

Молодежный калужский фольклорный ансамбль «Беседы» несколько месяцев давал бесплатные концерты у себя в городе в парке имени Циолковского.

Скульптор Н. Силис бесплатно делает памятник погибшим на войне односельчанам.

Инженер-конструктор А. Матвеев не только раздарил музеям собранные предметы жизни, быта и труда крестьян, но и собственный дом в деревне оборудовал и отдал под краеведческий музей.

А писателям всегда было свойственно беспокоиться именно о культуре, вкладывать средства именно сюда. Да и не только средства! Время, силы, нервы! Это особо заметно в деятельности Горького, но не одного его.

Из письма Александра Фадеева министру просвещения РСФСР И. А. Каирову (31 марта 1950 г.):

«Очень прошу Вас оказать помощь по ряду мероприятий, намеченных Чугуевской полной средней школой...[223]

Я ходатайствую об этом не только по тому формальному поводу, что школа эта моего имени, но главным образом потому, что это единственная школа такого типа в большом Чугуевском районе, далеко отстоящем от железной дороги.

Я сам вырос в этом селе и помню, какой это в прошлом был глухой район. На всю Чугуевскую волость было тогда только три начальные школы. В первые годы после революции Чугуевская начальная школа сгорела. Школа, которая существует сейчас, была построена по моей инициативе по решению крайисполкома. Теперь она является крупнейшим очагом культуры...

В течение ряда лет я снабжаю эту школу книгами и журналами и создал там приличную библиотеку. Думаю, что чугуевцы — оплот партизанского движения в годы гражданской войны, а теперь — передовые колхозники — заслужили того, чтобы их школа была образцовой по своему оборудованию и по постановке дела.

По этим причинам я обращаюсь к Вам со следующей просьбой:

1. Перевести школу с дровяным отоплением на паровое или водяное...

2. Прошу отпустить средства на оборудование кабинета химии и естествознания...

3. Я прошу отпустить средства для поездки в Москву сроком на один месяц (без дороги), желательно — июле, группы наиболее успевающих учеников в составе девяти человек при двух учителях. Я могу взять на себя обеспечение в Москве помещения для жилья и опеку по программе осмотра Москвы, ее достопримечательностей и культурных учреждений.

Не нужно говорить, какое значение это будет иметь для учащихся далекого села, никогда не видевших не только столицы, но и вообще города.

Депутат Верховного Совета СССР А.Фадеев».

Языковед академик В.И. Борковский завещал библиотеке Волгоградского университета три тысячи книг, среди них немало редких.

Заслуженный врач УССР Ф. Гетманец за послевоенные годы внес в Фонд мира 25 тысяч рублей.

Молодые ученые Ш. Садетдинов, В. Мишин, В. Федоров передали в Фонд мира премию комсомола Чувашии. [224]

Ленинградец И. И. Шелудьков передал свою домашнюю библиотеку ПТУ-229.

Мы совершили бы ошибку, если б высокую тему бескорыстия свели исключительно к бессребренячеству. Не в одних только деньгах дело и не в том, что в деньгах выражается.

Константин Симонов передал Владимиру Карпову собранные материалы о генерале Петрове: «...тебе он ближе. Писать надо тебе».

Из книги Петра Гаврилеико о Шолохове.

«Часов с 7 утра начинают приходить посетители. Их очень много».

«...По мере того, как росла писательская слава Шолохова и улучшались средства сообщения, количество посетителей все возрастало.

Что приводит всех этих людей к Шолохову?

Вот девушка-педагог просит поддержать ее систему дошкольного воспитания детей. Старик колхозник рассказывает о непорядках в общественном животноводство своего района и предлагает провести рейд мероприятий для его подъема. С жалобой на черствых руководителей местных общественных организаций, не оказавших ей поддержки в тяжелом семейном конфликте, приехала издалека молодая женщина, надеясь, что здесь она встретит чуткое человеческое отношение и найдет справедливую помощь».

Из книги о президенте Академии наук СССР Сергее Ивановиче Вавилове. Он всю жизнь переписывался с двумя своими солдатами, с которыми, будучи младшим офицером, служил в первую мировую войну.

Сейчас нам очень нужно вновь наконец осознать, что же все это означает.

Что означает поездка Чехова на остров Сахалин, замысел которой, по мнению знатоков, «не поддается точной датировке и однозначному объяснению»? Много «загадок» такого рода в нашей истории. У нас это принято, совершать чудные поступки, не поддающиеся «однозначному объяснению». Явно нет выгоды ни для здоровья, ни для кошелька, ни для карьеры. Однако факт налицо.

У нас давно так принято: не думать о себе, не жить для себя. В 1919 году Ленин защищал Чернышевского от тех людей, которые говорили, что он зря «...разбил... себе жизнь, попал в Сибирь, ничего не добился». Такая оценка — «...либо темнота и невежество безысходное, либо злостная, лицемерная защита интересов реакции...» [225]

И вот теперь, когда мы с вами все ж таки приподнялись над кошельковыми интересами, посмотрим еще раз на обсуждаемую газетами и обществом проблему, вызывающую такие несоответственные ее значению страсти: кому и сколько платить и что из накопленного передавать по наследству. Да, разумеется, за большой и талантливый труд надо платить соответственно, нет спора, хотя рамки и разумные пределы быть у нас должны. Можно ли передавать по наследству всякий скарб? Можно, тоже нет спора. Можно ли жить на наследство, на проценты с вклада в сберкассу, на гонорары и накопления усопших предков (да и ныне здравствующих тоже)? Надо сделать так, чтоб нельзя было. Ибо: кто не работает — тот пусть не ест. Это во-первых. А во-вторых, поскольку материальный уровень жизни должен зависеть от количества и от качества личного труда, напоминаем еще одну подзабытую истину: что потопаешь — то и полопаешь.

Или все же есть спор?.. Неужели интересно работать только за копейку, а не за идею? От таких споров уйти бы с посохом по Руси, только б не слышать. У нас не принято яриться из-за наследства, у нас принято другое.

ЖЕНСКИЙ ОБРАЗ.

Полемические заметки с экскурсом в личный архив

Много ли осталось журналистов, которые ни разу не высказались по «женскому вопросу»? И может ли вообще такое быть, чтобы человек, научившись излагать свои мысли на бумаге, ничего бы не изложил по этому поводу? Вряд ли.

При всей видимости разнообразия здесь два лагеря. Описывать мне их ни к чему, так как это превосходно сделал Олеша. Вот как выглядит борьба идей в его книге «Зависть».

Оратор, отвечающий за новый быт, в том числе за общественное питание, обещает с трибуны:

— Женщины!.. Половину жизни получите вы обратно.

Но просит слова другой оратор, утонченный гипнотизер. Он идет на трибуну с подушкой, символом мещанского рая.

— Товарищи! От вас хотят отнять главное ваше достояние: ваш домашний очаг. Копи революции... ворвутся [226] вашу кухню. Женщины, под угрозой гордость ваша и слава — очаг! Слонами революции хотят раздавить кухню вашу, матери и жены! Он издевался над кастрюлями вашими... Гоните его к черту!..

Сразу предупреждаю, что я на стороне первого оратора, а кто на стороне гипнотизера, может прогнать меня к черту, то есть не читать дальше. Сторонники гипнотизера разнообразны, так как мещанство вообще разнообразно, многолико. Мелкий собственник, для которого домашний очаг — главная ценность жизни, всегда ненавидел те изменения, которые отрывали женщину от плиты и корыта (он их называет «устоями»).

Мещанин может рядиться в смокинг, в лапсердак или в кафтан, но разнообразие это внешнее: он един в своем отношении к главному: к маленькой частной собственности, которую не тронь! Этим же объясняется и его единство в отношении к женщине.

Вы не обращали внимания на эволюцию поэтического идеала? Вместо желанной красавицы — деревенская старуха, «подлинная» женщина, еще сохранившаяся в реальности («Гой вы, бабки мои, Пелагеи, Прасковьи...»).

Стало остро модным описывать своих неграмотных бабушек, «природных» женщин, сохранившихся в памяти авторов.

Или вот еще. Смотрю по телевизору двухсерийный фильм. Множество бедствий из-за того, что... женщины не понимают, что они женщины. Но вот наконец они осознали, что «женщины, и ничего больше». Не надо им работать: все, что им нужно — уже дано природой. Недурственно...

Давайте же подсчитаем, на сколько лет сознание может отстать от бытия. Для этого нам с вами предстоит на минутку погрузиться в прекрасную стихию романа «Что делать?», написанного Чернышевским в 1863 году. Первый сон Верочки: «Верочка встала, идет, бежит, и опять на поле... и опять думает: «Как же это я могла переносить паралич?» — «Это потому, что я родилась в параличе, не знала, как ходят и бегают, а если б знала, не перенесла бы»...»

Не буду напоминать содержание романа, оно всем известно. Напоминаю только, что парализованными Чернышевский называл тех самых «природных» женщин, которых так любят сейчас идеализировать. Образ Веры Павловны — во многом лишь воплощение мечты Чернышевского о новом типе женщины, но мечты бы не [227] возникло, если б не было для нее почвы в реальной жизни. Ни из чего другого, кроме как из действительности, фантазия художника не может создать образа. Значит, почва уже была.

Если появилась в литературе женщина со стремлениями гражданского порядка — значит, это выплеснулась на бумагу жизнь.

Разумеется, наиболее реакционные критики писали, что идеи Чернышевского противоречат природе женщины.

«...Роман Чернышевского имел большое влияние даже на внешнюю жизнь некоторых недалеких и нетвердых в понятиях о нравственности людей, как в столицах, так и в провинциях... Были примеры, что дочки покидали отцов и матерей, жены — мужей, некоторые шли даже на все крайности, отсюда вытекающие, появились попытки устройства на практике коммунистического общежития в виде каких-либо общин и ремесленных артелей. Всего же хуже то, что все эти нелепые и вредные понятия нашли себе сочувствие, как новые идеи, у множества молодых педагогов».

Тут мы с вами видим воздействие передового сознания на бытие. Так и должно быть. Передовое слово, рожденное первыми ростками новой жизни, помогает ей, быстрее, двигает ее вперед. Отсталое — тормозит, мешает.

Простая арифметика: когда мы встречаемся с поэтизацией «просто женщин, и ничего больше», мы имеем дело с сознанием, отставшим от передового на 122 года по отечественному календарю. По мировому — больше. Пожалуй, правильно будет отсчитать от Фурье.

Да и что значит женская «природа», «естество»? Разве мы растения или лягушки? Разве человеческое сознание не социально, не, формируется обществом?

Уверяю вас, что и наши бабки не были «природными», а были социальными существами. И как только социальные условия позволяли им избавиться от «паралича», который кому-то представляется сейчас столь милым, они это немедленно делали.

За доказательствами мне далеко ходить не нужно. Достаточно обратиться к личному архиву.

Передо мной фотокопия архивного документа. Написано рукой моей юной бабки. Она наивна, хвастлива, горяча — и прелестна.

«Моя биография.

Мое имя, отчество и фамилия Фарандзема Аразовна [228] Шавердова. Происхожу из старинного дворянского рода Шавердовых или Шахвердовых. Родилась я в 1885 году в урочище Джелал-оглы (Лорийского участка Боргалинского уезда Тифлисской губернии). Отец мой считался во всем Дорийском участке самым передовым человеком. Правда, он не получил правильного образования, да и невозможно было ему этого, ибо в его время не было ни одной школы; но, будучи очень любознательным и одаренным от природы большими способностями, он достиг собственным трудом того, что выработал себе широкое мировоззрение и настолько был развит, что зорко следил за литературой и общественной жизнью, как отечественной, так и заграничной.

В совершенстве владел он тремя языками: русским, армянским и татарским. Словом, это был человек всесторонне образованный и чутко прислушивался ко всем течениям общественной жизни. Но не одна его умственная сторона заставляла меня уважать отца своего, нравственный облик был еще выше. Чуткое и отзывчивое отношение к униженным и оскорбленным, чистый, простой, без­укоризненный его семейный образ жизни заставляли меня чуть не обожать его.

У меня еще пятеро братьев и одна сестра. Будучи интеллигентным человеком и ценивший очень высоко науку и знание, отец мой прилагал все свои силы и старания, не жалея ничего, чтобы дать всем своим детям хорошее образование и гуманное воспитание.

Мать моя в деле образования и воспитания своих детей шла рука об руку, плечо о плечо с моим отцом. Благодаря такому рвению к свету и науке все мои братья получили более или менее правильное образование и воспитание.

В 1904 году смерть отца помешала моему поступлению на высшие курсы. Но вот теперь, вооруженная всеми необходимыми документами и сильным огненным желанием и любовью к науке и знанию, я стучусь в двери высших медицинских курсов и, полная христианской надежды, смею думать, что отворят мне двери науки и знания. Такова, в кратких словах, моя биография, мои мечты и мои желания.

3 июня 1905 г., г. Тифлис, Елисаветинская, № 5. Смотрю, какими же документами «вооружена» моя героиня.

«Свидетельство. Дано сие девице Фарандземе Аразовне Шавердовой, дочери дворянина, армяно-григорианского [229] вероисповедания, 21 год от роду, имеющей звание домашней наставницы, в том, что она 26 апреля 1905 г. была подвергнута в педагогическом совете Тифлисской 3-й мужской гимназии испытаниям по латинскому языку и таковые выдержала весьма удовлетворительно. Что подписью и приложением казенной печати свидетельствуется».

Почему девица — и в мужской гимназии? А, понятно: для медицины нужна латынь, а в женских гимназиях ее не изучали. Латынь, надо полагать, выучена самостоятельно, из «огненной» закавказской страсти — в данном случае, к знаниям.

«Даю сию бумагу дочери своей (имярек) в том, что я, мать ее, Калия Давыдовна Шавердова, разрешаю ей поступление на Высшие Женские Медицинские курсы в Петербурге и никаких препятствий с моей стороны не встречается.

4 июня 1905 г. Тифлис. Калия Шавердова».

Это называется «разрешение родителей или мужа».

«Свидетельство... в том, что по собранным сведениям, просительница поведения хорошего, в нравственной и политической неблагонадежности замечена не была. Мая 27 дня 1905 г. гор. Тифлис. Гербовым сбором оплачено. Тифлисский губернатор (подпись)». Это называется «полицейское свидетельство о благонадежности с копией».

Моя героиня тогда не знала, что она будет одной из первых врачих Армении, а в Дорийском уезде — первой. Всего в Армении 34 района, бывший Дорийский уезд объединяет 8 нынешних районов. Вот и считайте. Ее племянник, а мой дядя Наполеон (армяне любят экзотичные имена) отчеркнул на полях журнала: «Вот здесь это написано». Смотрю на неведомые знаки... Я не знаю ни единого армянского слова, ни единой армянской буквы... Бабкина вина: она слишком обрусела, даже сына не учила армянскому, не то что меня. Ниточки связи с этим народом у меня нет, а жаль. Иногда настораживаюсь, услышав армянский акцент: памятные интонации, а на армянскую речь не реагирую никак.

Большую часть жизни армянская врачиха прожила среди русских. Ее имя-отчество усваивалось плохо, ей приходилось откликаться на «Хризантему Аразмовну». Кстати, ее фамилия, как мне объяснили, происходит от персидских слов «шах верны» (шах дал). Что нам дал шах — не знаю, но что-то дал. Были ли персы в роду — [230] тоже не знаю. Наверное, были, с чего бы персидскому шаху раскошеливаться на чужаков?

На книжном стеллаже у меня стоит латунная табличка, висевшая до революции на бабушкиной двери: «Женщина-врачъ (имярек), приемъ (в такие-то часы)».

Для меня бесспорно, что любая из таких женщин была незаурядна. Одни рвались к человеческому труду — от холопского труда, из «девок», другие — от барского безделья и тупоумия, из «девиц», из «барышень». Соответственно они обретали поведение, манеры, стиль образованного, трудящегося человека, а не девки и не барышни. Доставалось же им от обывателей!

Если женщина — любого происхождения — хотела быть человеком, личностью, она не могла не приветствовать надвигающуюся бурю и саму бурю — пролетарскую революцию.

Предвестники: моя бабка 15 февраля 1911 года исключена с медицинских курсов за участие в студенческой демонстрации, посвященной годовщине со дня смерти Л. Толстого. Один из братьев, который ее содержал, был настолько возмущен ее вольнодумством, что отказался впредь давать ей деньги. Похоже на то, что это и его предвестники: его будущей политической позиции... Он станет эмигрантом. Революция расколет эту семью, сделает зримой топкую трещину, разделяющую интеллигенцию.

Однако 26 февраля того же 1911 года своевольную курсистку зачисляют вновь. Теперь ее содержит прогрессивно мыслящий брат Левон, отец моего дяди Наполеона. В юности Левон был дружен со Степаном Шаумяном. Дома Шавердовых и родственников Шаумяна стоят на расстоянии метров ста друг от друга, по диагонали нынешней улицы Раффи (а раньше улица названия не имела). Теперь это местечко называется не урочище Джелал-оглы, а город Степанаван (от имени Степана). Левона дважды исключали с юридического факультета Харькоэвского университета за взгляды, сформированные под влиянием Шаумяна.

Первая мировая война. Бабушка уже врач, «женщина-врачъ», работает хирургом в Тифлисе. Она молода, очень красива, а в качестве врача, учитывая эпоху, — экзотична. Крохотная, как многие армянские женщины. Мне она была где-то по плечо.

Вполне понятно, почему именно ей поручили давать [231] пояснения Николаю II, посетившему больницу, превращенную в госпиталь для раненых.

Дело было так: во время обхода возле очередной койки бабушка докладывала Николаю, какое ранение и как идет процесс выздоровления. Николай клал руку за спину, ему в ладонь кто-то из свиты всовывал Георгиевский крест — и он награждал раненого.

Медперсонал был напряжен и скован: в это самое время в этой самой больнице находился революционер Камо (Тер-Петросян), которого разыскивала полиция. То ли он болел, то ли его так прятали. К визиту Николая Камо забинтовали под раненного в голову, чтобы никто из царской свиты не смог его узнать. Представьте, какое напряжение для тех, кто знает об этом, а знали, вероятно, все. Представьте, какое напряжение для молоденькой врачи­хи! Ведь она должна быть уверена, любезна, голосишко-то не должен вздрогнуть! Николай обошел всех и всех наградил...

Что же было потом? А потом была страшная армянская резня, традиционная резня, скажем так. Турки резали армян всегда, как только представлялась возможность.

12 октября 1918 года Орджоникидзе телеграфирует Чичерину: «Положение армян трагическое. На небольшом клочке двух уездов Эриванской губернии сконцентрировано более 600 000 беженцев, которые гибнут массами от голода и холеры, В завоеванных уездах турки вырезали по­ловину населения».

Именно в этот период бабушка работает врачом в одном из лагерей беженцев. В лагере был не просто ее народ, но даже близкие, в том числе ее мать, моя прабабка, которая после увиденного и пережитого не смогла по­правиться.

А теперь Северный Кавказ, Минводы. Местность, запятая войсками Деникина, зараженная тифом и холерой. Бабушка работает в Пятигорске врачом холерного барака № 14. Потом Ессентуки — лазарет № 6. В марте 1920 года здесь окончательно установилась Советская власть. Часть персонала лазарета № 6 ушла с белыми. Бабушка осталась. Из трудовой книжки: «С приходом Красной Армии мобилизована в марте 1920 г.». Трудовая книжка тогда называлась «Трудовой список».

Из письма бабушкиной сестры Мариам брату Арташе-су. Дата: «25 августа н/с». Это значит — нового стиля. А вот год не стоит. Мариам не знала, что это письмо пригодится внучатой племяннице для статьи лет через 70. [232]

«Постоянно ходят разные комиссии для учета свободных комнат. С большим трудом удалось мне оставить за нами три комнаты. А сегодня приходили за письменными столами и взяли у нас стол».

...Ох, не могу! Листаю документы — и вдруг из архивной реликвии «Списокъ князьямъ и дворянамъ Грузш», где мои Шавердовы под номером 605, выпадает желтая бумажка: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Ессен-тукский Городской Совет депутатов трудящихся Орджо-никидзевского края. Депутатский билет № 21. Предъявитель сего товарищ Шавердова Фарандзема Аразовна действительно является депутатом Ессентукского Городского Совета депутатов трудящихся». Это улыбается История.

...Она, История, проходит через каждого из нас. Каждый одной рукой соединен с прошлым, другой — с будущим. Кажущееся далеким прошлое — очень близко, в кончиках пальцев нашей протянутой туда руки.

Фурманов — это наша история, это гражданская война. Однако Фурманов лечился у моей бабушки. Значит, это близко, рядом.

С туберкулезом горла его прислали в Ессентуки, которые не были ему показаны: это желудочно-кишечный курорт. Значит, к бабушке, специалистке в основном по желудку и почкам, он попал по ошибке, по все же попал, и она его лечила.

А в 1931 году бабушка сама тяжело болела. Южанка, она не выдержала холодов. В Ессентуках зимой не было топлива, дома поставили «буржуйку» и топили ее... кирпичом, выдержанным в керосине.

В конце тридцатых годов ощутима тревога. Например, пригласили художника закрасить на портрете деда эполеты генерала царской армии. И хоть дед (невенчанный муж моей бабушки) был военврачом во время русско-японской войны, а на гражданке он был мирным гинекологом, все же сочли за благо поступить так, и портрет испортили... Мы с дедом разминулись в жизни, я родилась после его смерти и видела его только на портрете.

Всю Великую Отечественную бабка вновь была, хирургом. На гражданке — терапевт, на войне — хирург, так жизнь и перемежалась.

Удостоверение к медали «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941 —1945 гг.».

Указ Президиума Верховного Совета РСФСР от [233]  25 октября 1948 года — присвоено звание заслуженного врача РСФСР.

Список научных трудов — в основном по грязелечению. Опубликованы в журналах «Курортное дело», «Врачебное дело».

Я не сторонница расширять значение официального признания за его собственные рамки, но ведь и оно чего-то стоит. Хотя для меня памятнее другое. Чутким ухом старого врача, выученного без электрических приборов, бабка слышала в моем моторе отклонение и точно его определяла. Сейчас его с такой же точностью опре­деляет только ЭКГ, лучшие терапевты слышат «шумок», другие не слышат ничего.

Фотография: бабушка и Маресьев, вокруг них — медицинский персонал. Маресьев лечился в Ессентуках, в том санатории, где бабушка была замом главврача по лечебной работе. Она вела трудных больных, в том числе была и его лечащим врачом.

Помню, я приезжала к ней летом. Мне давали кастрюлю и посылали в кафе за котлетами. Или давали мне сковородку фаршированных помидоров, к моему приезду изготовленных бабушкой, и посылали в соседний дом попросить зажарить. В доме моей бабки печки не было. Кухню и еще какие-то комнаты у нее отобрали давно, оставив часть квартиры (впрочем, огромную). Она рано овдовела, а сын рано уехал учиться. И за много лет — за десятилетия! — она так и не удосужилась завести себе плиту, или примус, или хоть что-нибудь, на чем можно готовить. У нее был электрочайник — и все. Каждый вечер она читала новую медицинскую литературу. (Много позже я где-то прочитала, что только несколько процентов врачей следят за новинками в своей области.) Ее голова была заполнена непрекращающимися, неостановимыми мыслями о том, как применить непрерывно узнаваемое новое к непрерывно сменяющим друг друга больным. И ни на что другое в ее голове, естественно, не оставалось места.

Ела ли она дома что-нибудь вообще? По-моему, нет. Чай пила, книги и журналы читала, думала.

Чем дальше уходят в прошлое мои школьные воспоминания, когда я бегала в кафе за котлетами с гречневой кашей, тем яснее я осознаю значение этой на чей-нибудь взгляд житейской «нелепости»: что в доме моей бабки печки не было! А тогда я и не видела, что [234] ее нет. Меня послали — я побежала, вот и весь сказ. Это уже позже восстановилось в памяти.

Вспомните Ю. Олешу, которого мы процитировали в начале статьи. «Кони революции... ворвутся в вашу кухню. Женщины, под угрозой гордость ваша и слава — очаг! Слонами революции хотят раздавить кухню вашу, матери и жены!..»

Вот так кони революции промчались через кухню моей бабки.

Хочу привести еще одну цитату, из Ленина. Он размышляет о женщине, которую «...давит, душит, отупляет, принижает мелкое домашнее хозяйство..., расхищая ее труд работою до дикости непроизводительною, мелочною, изнервливающею, отупляющею, забивающею. Настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнется только там и тогда, где и когда начнется массовая борьба... против этого мелкого домашнего хозяйства...».

Похоже на то, что моя бабка не стала дожидаться массовой борьбы с индивидуальными кастрюлями, а освободилась от них в индивидуальном порядке, и правильно сделала.

Из заявления доктора Шавердовой о выходе на пенсию: «...врачебный стаж — 44 года, № партбилета 02250966».

Подходит к концу моя полемика с пишущими внуками .«природных» женщин, как правило, неграмотных. Они успели своими глазами увидеть «женское естество» и сообщить о нем читателю, и я тоже кое-что успела, увидеть и тоже сообщаю.

Была у меня, разумеется, и вторая бабушка, точно такая, какие нравятся тем, кто вздыхает по старине. Муж ее был рабочим, по-моему, не потомственным, поскольку еще ощутима связь с землей: у него были огород и корова. Моя вторая бабушка была... просто женщиной. Родила 14 детей и умерла, не успев их вырастить. Из тех, кто выжил (а выжили далеко не все), никто не захотел жить «по природе». К счастью, выбор уже был: время уже было советское, послереволюционное, а не «природное».

Читаю иногда: вот, мол, до чего доводит эмансипация: пьют, курят, воруют, спекулируют, дерутся и т. д. А при чем здесь эмансипация? Могу еще добавить: приписками занимаются, в вузы по блату лезут и т. д. Тоже плоды эмансипации? В ней, что ли, экономические корни негативных явлений? [235]

Или: такие-то девушки плохо себя ведут. «Не слишком ли далеко зашла эмансипация?» А какая тут связь позвольте спросить?

Бывает, что негативные явления в экономике, и общественной жизни и в нравах путают со свободой и с полной самостоятельностью и независимостью женщины по невежеству, по неумению дать политическую, классовую оценку явлениям. Бывает и сознательная подтасовка: мелкий собственник из кожи вон лезет, чтобы удержать «свою», «мою» служанку.

Когда-нибудь мы все-таки придем к тому, чтобы полностью освободить женщин от проклятой печки (извини те, «очага»). Высвободятся огромные силы, нужные обществу (организационные, творческие, рабочие). Вам не надоело видеть женщин с двумя огромными сумками в руках? Вам не кажется, что это такая же отсталость для современной жизни, как и ползущий по улице пьп ища? И что методы освобождения общества от этих ли легши должны быть в чем-то схожими?

Когда-нибудь мы к этому придем... Ну а пока мы еще не переросли даже печатные упреки такого типа: чем по очередям стоять, милочки, лучше бы сами хлеб пекли, как это делали ваши неиспорченные бабушки.

Добавила бы еще пару строк об общественном воспитании детей, которое мне представляется лучшим, чем домашнее, но подозреваю, что просто не буду понятой. Мы сейчас всеми силами сколачиваем давший явную трещину институт семьи. Мы это делаем для лучшего воспитания детей. Но за этим ли будущее?.. Сомневаюсь. Будущее все-таки за общественным воспитанием детей.

Давайте обратимся к Энгельсу, к его злободневной книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Изложу своими словами некоторые его мысли на пашу тему. Первое классовое неравенство, первое угнетение совпадает по времени с порабощением женского пола мужским. Благосостояние и развитие одних идет за счет страданий и подавления других.

Освобождение женщины — это ее включение в общественное производство. А настоящее включение в общественное производство требует, чтобы семья перестала быть хозяйственной единицей общества. Частное домашнее хозяйство, по Энгельсу, должно стать отраслью общественного труда. Уход за детьми и их воспитание, готовы мы это по состоянию на сегодня воспринять или нет, но по Энгельсу так, должно стать общественным [236] делом. Кстати говоря, не только по Энгельсу. Любой серьезный обществовед вам скажет то же самое. (Прошу понять правильно: все вышесказанное не есть призыв бросать своих детей.)

Кто-нибудь непременно заметит, что основоположники марксизма жили давно, а нам надо двигаться и развиваться, и что сейчас другое время. Да, нам надо двигаться и развиваться, но в том же направлении.

Как свеж и революционен Энгельс по сравнению с нашими идеализаторами «очага»! Как он выталкивает, женское сознание за пределы того узенького заборчика, за который современный, мелкий собственник запретил нам выглядывать! По Энгельсу, муж в семье, ведущей индивидуальное домашнее хозяйство, — «буржуа, жена представляет пролетариат».

Мещанство одарило нас множеством парализующих директив, выведенных из нашей мифической «природы». Чтобы противодействовать этому направлению, надо иметь знания: из истории, которая убеждает в том, что лучше развивались те народы, где женщина была свободнее, из философии, которая напрочь отрицает биологизацию человека, из передовой литературы, которая умеет увидеть и поддержать новое. Но и реальные примеры, документальные истории тоже, служат свою службу.

Описывать личное - очень трудно, почти невозможно. 13 лет, прошедших после смерти бабушки, не .решалась развернуть собственный архив. Все казалось: не мое это дело, надо кому-нибудь постороннему тему отдать. Решилась внезапно, ради полемики.

Достаю чудом сохранившееся бабушкино письмо: «Здравствуй, моя Ленуся! Скоро ты получишь, аттестат об окончании средней школы...» А потом; почему, так долго ничего не пишешь?

Ну вот написала…

 

ВЕЧНЫЕ ВОПРОСЫ - КАКУЮ ВЫБРАТЬ ЖИЗНЬ?

В семнадцать лет Карл Маркс написал сочинение «Размышления юноши при выборе профессии». Об этом сочинении и пойдет в основном речь. Но не только о нем. Нам пишут многие сегодняшние, семнадцатилетние. И мы читаем их размышления при выборе профессии. Их [237] волнует — да все то же, что волновало юношу Маркса. Перед всеми семнадцатилетними во все времена стоят одни и те же вопросы.

Есть вещи, обязательные для всех. Иметь жизненную цель — обязательно для человека, если он хочет жить как сознательное существо, а не как растение. Иметь достойную жизненную цель. Иметь свою цель, определенную в зависимости от особенностей своей личности. Сознательно или подсознательно, но цель жизни ищет каждый молодой человек. И каждый хотел бы узнать, а как это бывает у другого, каков механизм поиска, как цель находится и как следовать к ее осуществлению.

За нами — культура тысячелетий. Это наши корни, это то, что мы должны ощущать постоянно: они питают нас не в меньшей степени, чем воздух сегодняшнего дня и все то, что в этом воздухе носится.

Не усвоивший прошлого стоит на ногах непрочно. Любой ветерок для него буря.

Богатства, выработанные человечеством, — это не только знание окружающего мира, не только информация о его законах. И даже не только достижения человеческого духа в искусстве. Это еще и уровень личности, который может быть достигнут лишь в том случае, если мы дадим себе труд пережить в себе пережитое нашими предшественниками.

В их жизни нам гораздо легче, чем было им; нам трудно в своей. Но нравственный уровень личности (а соответственно, и жизни) будет высоким, несмотря ни на какие трудности, если прошедшие до нас, лучшие в человечестве жизни, подпитают нас, как корни, своими исканиями, страданиями, найденной правдой.

Вечные вопросы, стоящие перед каждым, потому и вечны, что не могут ни устареть, ни обновиться. Поиск жизненной цели, а затем стремление к ней — один из таких вопросов. Как пример целеустремлений жизни мы взяли жизнь Маркса. Это лучший пример. Итак, вам обоим семнадцать.

«Каждый день мы решаем вопрос: какими нам быть? Так что же лучше: быть человеком, иметь свое «я», говорить правду в глаза и делать, как велит тебе сердце и совесть? Или искать выгоду?»

Это выдержка из письма в редакцию десятиклассницы

Светланы.

А как мечутся те, кто выбирает сейчас профессию! «Я люблю музыку, но у меня нет голоса. Помогите мне [238] выбрать дорогу в жизни! Я хочу прожить интересно, я боюсь прожить слепо свою жизнь! И еще хотелось бы оставить после себя что-нибудь хорошее» — письмо из грузинского села.

А кто-то хочет устроиться на выгодную работу, но сомнение-то есть, иначе бы не спрашивал, что думает по этому поводу редакция. А у кого-то конфликт с родителями: они заранее определили будущее сына, а сын бунтует, свое будущее видит другим.

Пока достаточно писем. Вполне очевидно, что каждый семнадцатилетний решает для себя одни и те же вопросы: кто я есть в этом мире и на что могу рассчитывать, что я могу дать этому миру и что он может дать мне? Что такое эта жизнь и каковы ее законы, что здесь зависит от меня и что от меня не зависит?

Кто-нибудь спросит меня: ну и при чем тут Маркс? При том. При том, что лучшие люди проходили в жизни все те же самые периоды становления. Они совершали естественные для молодого возраста поступки. Они излагали свои мысли естественным для молодого возраста неокрепшим пером.

До тех пор, пока современный юноша не воспримет лучшие в человечестве жизни как имеющие самое непосредственное к нему отношение, как родных и близких по всечеловеческому бытию, он будет равняться и. строить жизнь свою по соседу Вове, а не по достойным образцам.

В семнадцать лет Маркс писал стихи на популярные тогда романтические темы. Стихи были плохие. Это не мое мнение. Это мнение специалистов, знатоков Марксова наследия. (И здесь, и далее мы будем опираться на их исследования. Они свое дело знают, ошибиться нам не дадут.) Но Маркс-то думал, что это хорошие стихи, что он поэт подлинный, а поэзия — его призвание. Вот как сильно люди могут ошибиться в период поисков своего призвания! Сельской девочке из Грузии легче: она знает, что у нее нет голоса. Маркс не знал, что у него нет поэтического голоса. Ему предстояло еще тягчайшее отрезвление, напряженный поиск истины и непредсказуемое открытие, что в связи с этой найденной истиной он будет революционером. От лирика до революционера в короткий юношеский срок. Какие же перестройки должны были происходить в нем и как отчаянно надо было искать, чтобы найти-таки столь неожиданное и для людей, и для себя! [239] Но это знаем мы, а он пока не знает. Он полон романтических идеалов. Он пишет гимназическое сочине­ние «Размышления юноши при выборе профессии».

«...Выбор этот является таким действием, которое может уничтожить всю жизнь человека, расстроить все его планы и сделать его несчастным. Серьезно взвесить этот выбор — такова, следовательно, первая обязанность юноши».

Ну что ж. Пока можно сказать, что это пишет серьезный молодой человек. Но пока он пишет то, что общеизвестно.

— Дальше — как будто бы конкретнее.

«Великое окружено блеском, блеск возбуждает тщеславие... Того, кого увлек демон честолюбия, разум уже не в силах сдержать... Нашим призванием вовсе не, является такое общественное положение, при котором мы имеем наибольшую возможность блистать...»

Да, конечно же, подсознательно он уже осаживал поэта в себе.

«Но не одно только тщеславие может вызвать внезапное воодушевление той или иной профессии. Мы, быть может, разукрасили эту профессию в своей фантазии... Мы не подвергли эту профессию мысленному расчленению, не взвесили всей ее тяжести, той великой ответственности, которую она возлагает на нас; мы рассматривали ее только издалека, а даль обманчива».

Пока все правильно. Наверное, преподаватель гимназии доволен.

«Но мы не всегда можем избрать ту профессию, к которой чувствуем призвание; наши отношения, в обществе до известной степени уже начинают устанавливаться еще до того, как мы в состоянии оказать на них определяющее воздействие».

Не знаю, как отреагировал педагог. Если он был догматик, он мог и не почувствовать заложенного в этой фразе: да, согласился бы он, наши отношения в обществе установлены богом. Если он был прогрессивным для своей поры романтиком, то он споткнулся на этой фразе и счел ее скорей всего неправильной. Но всерьез он в любом случае к ней не отнесся, да Маркс тогда и не заслуживал еще, чтобы каждую написанную им фразу анализировали. А фраза-то содержит впервые Марксом высказанную (а может, именно в момент написания для себя и открытую) мысль о значении общественных отношений в жизни человека. [240]

Дальше он продолжает разговор с самим собой. «Если же мы избрали профессию, для которой у, нас нет необходимых способностей, то мы никогда не исполним ее достойным образом и вскоре с чувством стыда должны будем убедиться в своей собственной неспособности и сказать себе, что мы бесполезные существа на свете... Если мы все это взвесили и если условия нашей жизни позволяют нам избрать любую профессию, тогда мы можем выбрать ту, которая придает нам наибольшее достоинство, выбрать профессию, основанную на идеях, в истинности которых мы совершенно уверены... Но достоинство может придать лишь та профессия, в которой мы не являемся рабскими орудиями, а самостоятельно творим в своем кругу; та профессия, которая не требует предосудительных действий — предосудительных хотя бы только по внешнему виду. Но главным руководителем, который должен нас направлять при выборе профессий, является благо человечества, наше собственное совершен­ствование. Человеческая природа устроена так, что человек может достичь своего усовершенствования, только работая для усовершенствования своих современников, во имя их блага...»

Идеализм? Да, он очевиден. Юношеский гуманный идеал? Конечно. Но ведь читается ясно, пусть неокрепшим пером написано, излишне красиво и неточно (обычные свойства молодого пера), но читается: чтобы сделать что-нибудь полезное, нельзя разделять идеал и действительность, мысль и действие. Марксовы биографы, во всяком случае, читают именно так. А это — основное воззрение будущего, зрелого Маркса. Первого философа-революционера. Вот и у него, как у многих-многих (может быть, у всех?) крупных людей, основная идея — новое слово в мире — мелькнула в юношеском возрасте. Она мелькнула почти что подсознательно: потом он долго будет к ней идти и наконец найдет опять, но уж она будет выражена зрело, резко и точно: философ не должен только объяснять мир, он должен переделывать его.

Вот написала, что у всех крупных людей так бывает, а теперь хочу поправиться: наверное, просто у всех людей так бывает: основная идея самосознания — кто я? что я? — мелькает в юности именно так, неотчетливо, но верно. И никто, кроме самого человека, эту идею уловить не может.

Маркс стал студентом. Он отдал дань молодости. Он много учился, но и весело жил. Известно, что за [241] нарушение ночной тишины он был наказан: его посадили в карцер. В этот же период он писал множество стихов своей невесте.

Отец был недоволен: «...никакими любовными преувеличениями и зкзальтациями в поэтическом духе ты не сможешь обеспечить покоя тому существу...» и т. д. «Только примерным поведением...» и т. д. Отец, разумеется, желал сыну добра: он хотел, чтобы Карл усердно учился, набрался знаний и смог бы получить хорошее место чиновника.

Ах, как все родители похожи друг па друга! Обручение с любимой девушкой подействовало на Маркса отрезвляюще в прямом и переносном смысле. Он заметно повзрослел. Но опять не так, как хотел папа.

Маркс переживал духовный кризис — смену мировоззрения. Вещь тяжелая сама по себе, недаром люди слабые не знают, что это такое: все в себе переломать и выстроиться заново, по-новому — для этого силенка все ж таки нужна. А тут было и вовсе трудно, Маркс отбрасывал построенное в нем другими — романтический идеализм, а выстраивался без помощи чужих стропил. «...Я перешел к тому, чтобы искать идею в самой действитель­ности».

Его милый папа был страшно недоволен. «Беспорядочность, смутное метание но всем областям знания, неопределенные размышления при тусклом свете масленки, одичание в халате ученого с нечесаными волосами вместо одичания за пивной кружкой... Ты доставил своим родителям много огорчений и мало или вообще никакой радости...»

Да-а... Это, пожалуй, поучительно. Марксовы биографы недаром считают, что, если бы не умер вскоре отец Маркса, тяжелый конфликт между ними был бы неминуем. Однако смерть опередила ссору. Маркс всегда носил при себе фотографию отца, и Энгельс положил эту фотографию в гроб, когда хоронили уже самого Маркса. Поучение же здесь такое: надо признать законными (а по мне — так прекрасными) метания и поиски созревающей личности и не навязывать своих — «выстраданных», «зрелых», «продиктованных заботой» — представлений о счастье. Может, созревающий на наших глазах человек найдет что-то поумнее.

«ЗДРАВСТВУЙ, дорогая редакция! Дело все. в том, что я сейчас нахожусь на перепутье. Не знаю, что делать дальше. Мне скоро исполнится 19 лет. Это уже немало, [242] конечно, но сложилось так, что я в этом возрасте не знаю, куда себя деть». С, Курская область.

«Мне 18. Вы, наверное, уже решили, что дальше пойдет о неудавшейся жизни, о мечтах и надеждах юности, о желании оставить свой след на бренных остатках древней русской земли и т. д. Вы почти угадали.

Задумываясь о себе, о своем настоящем и будущем, я не вижу ничего. Нужна цель жизни, смысл ее, чтобы начать все по-новому, все иначе, светло и радостно». А., Москва.

Эти два письма приведены здесь в качестве иллюстрации того, что чувствует человек, когда свой внутренний мир, своя структура личности еще не выстроились. Любой человек. Совсем не обязательно великий.

Без осознанного в юности призвания, без понятой, выявленной своей идеи не было бы и зрелого Маркса, был бы очередной захудалый адвокат или захудалый поэт.

Ему предстояла борьба. Впереди была борьба за свои представления о лучшем устройстве жизни, за свои представления о справедливости.

Ничто человеческое не чуждо Марксу, ничто Марксово не чуждо нам. Передо мной ответы молодых читателей на вопрос нашей анкеты о том, каким должен быть политический боец. Самые наивные, вроде того, что «политический боец должен быть физически сильным», не будем использовать. Возьмем более рассудительные.

«Свое участие в политической жизни я оцениваю как слабое. Конечно, душой переживаю, болею, но одно дело думать, а другое — действовать. Почему? Ответить я не могу. Еще хочу сказать, что многие молодые ребята считают так: живем далеко, во Владивостоке, пусть борются те, кто живет ближе. Просто многие не понимают всей сложности, всей серьезности событий». В. Ершковская.

«Бороться за справедливость — вот главные качества политического борца. В политической борьбе важны Истина и Идея. Ради них стоит жить и бороться. А мне приходится слышать от молодых людей, что «за идею не платят». В. Мингук из Московской области.

Пред всеми людьми во все эпохи возникает один и тот же вечный вопрос: быть обывателем или быть борцом? Это касается всех и всегда без исключения...

Маркс — одна из самых великих и самых трагических фигур.

Сила его чувств безусловна. Дочь Элеонора точно [243] сформулировала: «...он потому и умел так остро ненавидеть, что был способен так глубоко любить».

Несколько коротких цитат из Маркса.

«Врача я не мог и не могу позвать, не имея денег на лекарства».

«Несмотря ни на какие препятствия, я буду идти к своей цели и не позволю буржуазному обществу превратить себя в машину для выделки денег».

«Полвека за плечами, и все еще бедняк!»

Из воспоминаний внука Маркса: «Нет сомнения, что без Энгельса Маркс и его семья умерли бы с голоду».

Нет сомнения и в том, что человек не всесилен, что препятствия могут остановить движение любого человека к любой цели. Остановили бы и Маркса, хотя бы потому, что двигаться к своей цели, когда вся твоя одежда заложена в ломбарде, затруднительно. Ф. Меринг: «По всем человеческим расчетам, он все-таки в конце концов был бы так или иначе побежден обстоятельствами, если бы не обрел в лице Энгельса друга, о самоотвер­женной преданности которого можно составить себе ясное представление только теперь, после выхода в свет их переписки...»

Я подробно описываю личную жизнь и личные отношения Маркса, потому что свежи у меня в памяти читательские письма о желанной красивой жизни. У Маркса, в личном смысле, были любовь и дружба, а больше у него ровным счетом ничего не было, не нажил. Оплачивалась одна треть его статей. Много томyнков своих он не видел. По проспекту Маркса не хаживал. Призрак коммунизма обрел плоть, когда на свете уже не было не только Маркса, но и его дочерей. Ни денег, ни славы за свои труды он не имел. А каково ему было видеть, как надрывается Энгельс, содержа не свою, а его семью!

Когда Маркс писал свои юношеские «Размышления», он не знал, что осуществление благородных целей невозможно без дружбы. О дружбе там ни слова. Там есть человек — и человечество, без всяких ступенек. Позже он, конечно, понял значение дружбы для большого дела. Вот он пишет Энгельсу после смерти сына: «При всех ужасных муках, пережитых за эти дни, меня всегда поддерживала мысль о тебе и твоей дружбе и надежда, что мы вдвоем сможем сделать еще на свете что-либо разумное». Это мы с вами сейчас поняли и запомним, и будем знать всегда. Нельзя принести благо — напрямик — человечеству. Не получится по законам человеческого [244] общежития. Новое миросозерцание так и осталось бы личным достоянием сломленного жизнью Маркса, если б не было у него друга.

«Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения».

«Пролетариат, самый низший слой современного общества, не может подняться, не может выпрямиться без того, чтобы при этом не взлетела на воздух все возвышающаяся над ним надстройка из слоев, образующих офи­циальное общество».

Это «Манифест». Писано тем человеком, который в 17 лет хотел способствовать благу общества, да не знал как, да стишки могли помешать, да еще честолюбие, недаром же он это честолюбие в своем сочинении поставил на место, чтоб оно не мешало мальчику совершенствовать человечество.

Впереди была вся его жизнь. Но никто не может знать, какую жизнь проживет семнадцатилетний человек.

КАК НАЙТИ ДРУГА?

Проблема каждого молодого человека: как найти друга. В зрелых годах человек относится к дружбе спокойнее: друзья у него или есть, и он в них уверен, или их нет, и он прекрасно знает почему! А в молодые годы желание найти друга очень велико. Читатель знает: стоит опубликовать письмо: «Ищу друга!» — в ответ взрыв эмоций: «Дружи со мной!», «Я буду тебе другом!» и т. д. Это естественно.

Мы часто говорим о возрасте поиска образца, героя. Но мы совсем не говорим о возрасте поиска идеальных отношений между людьми. А ведь это вернее. Нельзя повторить в себе чужую личность. Нельзя повторить чужую жизнь. Повторимы правда, поступки, повторимы подвиги, но чаще в особых, экстремальных условиях.

А вот этические категории вечны. Вечны совесть, честь, человеческое достоинство. Вечны любовь, дружба, самопожертвование. Вечна их красота. Не ее ли ищет юность, называя это поиском героя? Поиск героя, .да.. Но героя, воплотившего в себе одну из высших категорий.

Друг, Маркса Энгельс...

Ни у кого больше не было такого друга. [245]

Передо мной лежит пачка писем, присланных в редакцию в ответ на одну из публикаций о дружбе.

«У меня друзей нет. Не получилось в новом коллективе найти себе друга. И сейчас я сама не своя: закинулась, стала неинтересной, невеселой. Каждый день для меня пуст: не с кем поделиться. Светлана Иванова. Чим­кент».

«Хотелось бы найти откровенного друга, но это почти невозможно. Тут души, поведение и чувства должны быть родственными, а это очень редко бывает. Я читал, у Толстого был такой друг Дмитрий Нехлюдов. И я пытался найти подобного друга, но не смог, везде встречал непонимание и насмешки. Я уже почти потерял надежду. Михаил П., Белгород».

Так что же лежит в основе дружбы? Радость, беда, возможность поделиться новостями, родство душ?.. Что? Присмотримся поближе к человеку, который был самым лучшим другом. Лучше не было.

1845 год. Энгельс в Бармене, в доме своего отца. Энгельс уже убежденный коммунист, убежденный революционер. Его отец — коммерсант, хозяин фабрики. Отец хочет, чтобы и сын тоже был коммерсантом. Сын стремится к освобождению пролетариата, а это никак не вяжется с ролью хозяйского сына на фабрике. Он уверен, что немедленно, вот-вот, откажется от этой роли. Он еще не знает, что впереди долгие 20 лет коммерции, 20 лет вынужденной трагической раздвоенности между образом жизни и образом мыслей. Он еще не знает, что жизнь, заставит его быть коммерсантом именно ради освобождения пролетариата и что это тоже будет его вкладом в классовую борьбу с буржуазией. Придумать такой сюжетный поворот, и завязать такой психологический конфликтный узел могла только сама жизнь. Вряд ли хоть один человек — даже гений парадоксов —- сумел бы, говоря современным языком, так «заострить» и «закрутить» драматический сюжет. А ведь основные узлы жизнью уже завязаны...

Энгельс — Марксу. 1845 год.

«Торговля — гнусность, гнусный город Бармен, гнусно здешнее времяпрепровождение, а в особенности гнусно оставаться не только буржуа, но даже фабрикантом, то есть буржуа, активно выступающим против пролета­риата. Несколько дней, проведенных на фабрике моего старика, снова воочию показали мне... всю эту мерзость...»

«...Я с величайшим удовольствием предоставляю в твое распоряжение свой гонорар за первую английскую работу... (Речь идет о книге Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в Англии».) Эти собаки не должны, по крайней мере, радоваться, что причинили тебе своей подлостью денежные затруднения».

«Я веду тут поистине собачью жизнь. История с собраниями и «беспутство» некоторых наших здешних коммунистов, с которыми я, разумеется, встречаюсь, снова вызвали у моего старика взрыв религиозного фанатизма. Мое заявление, что я окончательно отказываюсь заниматься торгашеством, еще более рассердило его, а мое открытое выступление в качестве коммуниста пробудило у него к тому же и настоящий буржуазный фанатизм. Ты можешь себе представить теперь мое положение... Я не могу ни есть, ни пить, ни спать, не могу звука издать без того, чтобы перед моим носом не торчала все та же несносная физиономия святоши...

В остальном здесь нет ничего нового. Буржуазия политиканствует и ходит в церковь, а что делает пролетариат — мы не знаем, да и вряд ли можем знать».

В этих письмах еще ощутима молодость и уверенность не только в торжестве идей, но и в ярком сиянии собственного жизненного пути. Пусть сгореть — но ярко! Не гнить же в конторе... Впоследствии, поздравляя друга Маркса с пятидесятилетием, Энгельс вспомнит: «Какими же юными энтузиастами были мы, однако, 25 лет тому назад, когда мы воображали, что к этому времени мы уже давно будем гильотинированы».

Поражение революции 1848 года все расставило на свои места. Марксу предстояло жить в эмиграции, в Лондоне, Энгельсу — мучиться в конторе отныне и до окончания Марксом 1-го тома «Капитала». До последней редакции последнего, 49-го печатного листа. Иного способа материально помочь Марксу не нашлось, а Маркс должен был, обязан был работать над «Капиталом», чтобы обеспечить победу грядущей революции.

Такова основа величайшей в человечестве дружбы — создание величайшей в человечестве книги, «Капитала». Она, эта книга, есть материальная основа, базис идеальных человеческих отношений. Освобождение рабочего, уничтожение эксплуатации — величайшие в человечестве цели. Без них, как без почвы, не было бы ни подвига Маркса, ни самоотверженности Энгельса, ни — в более [246] [247] поздние времена — голодного обморока наркома продовольствия... Не было бы, естественно, и темы для этой главы.

«Капитал» помог отбросить все неважное, все мелочи, неизбежные в отношениях любых людей. «Капитал» заставил их перешагнуть даже через благополучие собственных судеб, а Энгельса — и через собственное твор­чество.

В течение многих лет Маркс и Энгельс жили в разных городах. Благодаря этому мы имеем их переписку, более полутора тысяч писем. Не будь переписки, не удалось бы так точно воссоздать историю и характер их отношений, как это можно сделать по письмам. Они переписывались почти ежедневно. Маркс разговаривал с письмами, как будто они были живым Энгельсом, вслух полемизировал с ними и смеялся.

Ни с кем Маркс не был так откровенен, как с другом Энгельсом. За строчками писем — течение жизни, быт, чувства не бронзовых и не каменных людей, а таких, какими они были на самом деле.

Маркс — Энгельсу. 14 апреля 1852 года. «Дорогой Фредерик! Пишу тебе только эти две строчки, чтобы сообщить что ребенок умер сегодня в четверть второго. Твой К. М.». Энгельс — Марксу. 20 апреля 1852 года. «Дорогой Маркс!

С прискорбием узнал я, что мои опасения насчет твоей маленькой дочки слишком скоро оправдались. Если бы только можно было переселить тебя и твою семью в более здоровую местность и в более просторное помещение!.. Постараюсь, если только будет малейшая возможность, достать для тебя немного денег в самом начале мая».

Маркс — Энгельсу. 20 января 1857 года.

«Дорогой Энгельс!

Право, я — совершенный неудачник. Вот уже около трех недель как г-н Дана посылает мне ежедневную «Tribune», очевидно, лишь с целью показать мне, что они ничего моего больше не печатают. За исключением приблизительно 40 строк о маневрах Французского банка, у меня не приняли ни одной-единственной строчки....

Итак, я совсем на мели... без всяких видов на будущее и с растущими расходами на семью... Я думал, что испил до дна горькую чашу. Но нет... Я не вижу, как мне из этого выкарабкаться». [248]

Энгельс — Марксу. 22 января 1857 года. «Дорогой Маркс!

Твое письмо меня поразило, как удар грома среди ясного неба. Я думал, что в данный момент наконец все обстоит как нельзя лучше... Что же, однако, делать?..

В первых числах февраля я пошлю тебе 5 ф. ст. и впредь ты моя{ешь рассчитывать на такую сумму ежемесячно. Если даже в связи с этим я взвалю себе на шею кучу долгов к новому балансовому году, это неважно. Жаль только, что ты не написал мне обо всей истории на две недели раньше. Старик мой предоставил в мое распоряжение деньги на покупку лошади в качестве рождественского подарка... мне очень досадно, что я здесь должен содержать лошадь, в то время как ты с семьей бедствуешь в Лондоне».

Маркс — Энгельсу. 15 июля 1858 года. «Если даже уплатить какой-то минимум по другим долгам — а весьма сомнительно, захотят ли мясник и другие ждать так долго, то и тогда вся эта мерзость снова увеличится в течение тех четырех недель, которые так или иначе надо все же проявить. Домохозяина самого осаждают кредиторы, и он преследует меня, как бешеный.

...В конце концов, хоть перед одним человеком я должен высказаться... Моему злейшему врагу не пожелал бы я пробираться через трясину, в которой я барахтаюсь уже восемь недель, с величайшим бешенством к тому же, ибо из-за гнуснейших мелочей гибнет мой интеллект и утрачивается моя работоспособность. Привет. Твой К. М.».

Энгельс — Марксу. 16 июля 1858 года.

«Дорогой Мавр!

Ты очень хорошо сделал, что так ясно раскрыл мне свои затруднения.

...Необходимо тотчас же приблизительно 50—60 ф. ст., остальное еще терпит. Из этой суммы 30 ф. ст. можно было бы сейчас же получить посредством нового акцептованного на меня векселя...»

Маркс — Энгельсу. Письма 1863, 1865, 1866 годов.

«Могу тебе теперь также откровенно сказать, что, несмотря на весь тот гнет, под которым я жил все последние недели, ничто меня и в отдаленной степени так сильно не угнетало, как боязнь, что в нашей дружбе образовалась трещина».

«Уверяю тебя, что я лучше дал бы себе отсечь большой [249] палец, чем написать тебе это письмо. Мысль, что полжизни находишься в зависимости, может довести прямо до отчаяния. Осталось написать еще три главы, чтобы закончить теоретическую часть (первые 3 книги). Затем еще нужно написать 4-ю книгу, историко-литературную...»

«Дорогой Фриц!

На этот раз дело шло о жизни. Семья не знала, насколько серьезным был этот случаи... Врачи совершенно правы: главная причина этого рецидива — чрезмерная ночная работа. Но я не могу сообщить этим господам — да это было бы и совершенно бесцельно — о причинах, вынуждающих меня к этой экстравагантности...»

Энгельс — Марксу.

«Дорогой Мавр!

...Брось на время работать по ночам и веди несколько более размеренный образ жизни...»

Тысяча восемьсот шестьдесят седьмой год. Вышел из печати первый том «Капитала». Маркс образно сформулировал смысл своей работы: «Это, бесспорно, самый страшный снаряд, который когда-либо был пущен в голову буржуа...»

Успели ли вы заметить, читая коротенькие письма, что пролетело 20 лет? 20 лет собачьей коммерции Энгельса и 20 лет собачьей нужды Маркса. Жизнь выдающихся людей часто путают с жизнью преуспевающих людей. Промелькнувшие сейчас перед нами два десятилетия — это нормальная жизнь выдающихся людей. Какую эпоху ни возьми, какую страну ни возьми — везде и всегда найдешь сходство. Новое пробивает себе дорогу в борьбе с преуспевающим старым. Поэтому ничто новое не может быть благополучным. Всегда жизнь на грани выживания. Всегда жертвы. Но зато бесконечно более высокий уровень человеческих отношений и самих личностей, чем это наблюдается в среде преуспевающего старого, которому свойственны измельчание натур и снижение интересов.

Энгельс — Марксу. 1867 год.

«Мне всегда казалось, что эта проклятая книга, которую ты так долго вынашивал, была главной причиной всех твоих несчастий и что ты никогда не выкарабкался бы и не мог выкарабкаться, не сбросив с себя этой ноши. Эта вечно все еще не готовая вещь угнетала тебя в физическом, духовном и финансовом отношениях, и я отлично понимаю, что теперь, стряхнув с себя этот кошмар, ты чувствуешь себя другим человеком...

Я ничего так страстно не жажду, как избавиться от этой собачьей коммерции, которая совершенно деморализует меня, отнимая все время. Пока я занимаюсь ею, я ни на что не способен; особенно плохо дело пошло с тех пор, как я сделался хозяином...»

Маркс — Энгельсу. 1867 год.

«Без тебя я никогда не мог бы довести до конца это сочинение, и — уверяю тебя — мою совесть постоянно, точно кошмар, давила мысль, что ты тратишь свои исключительные способности на занятия коммерцией и даешь им ржаветь главным образом из-за меня, да в придачу еще должен переживать вместе со мной все мои мелкие невзгоды».

Маркс работал над «Капиталом» сорок лет. Современный ему европейский мир не знал работника, получившего за сорок лет труда меньше, чем Маркс.

...Одна из дочерей Маркса гостила у Энгельса как раз в то время, когда подошла к концу его служебная каторга. С ликующим криком «В последний раз!» он натянул утром сапоги и отправился в контору. Обратно он шел, размахивая тростью и сияя от счастья. Он пел.

Тогда Элеонора была слишком молода, чтобы полностью осознать то, что видела. Но впоследствии она не могла вспоминать этой сцены без слез. Она поняла, что означали для Энгельса такие двадцать лет, и ей было «страшно подумать» об этом.

Энгельс был счастлив: «Моя новая свобода мне чрезвычайно нравится. Со вчерашнего дня я стал совсем другим человеком и помолодел лет на десять».

Энгельс знал, ради чего он 20 лет жертвовал собой. Не сентиментальная благотворительная идея заставляла его чахнуть в конторе, и не экзальтированная самоотверженность. «С тех пор, как на земле существуют капиталисты и рабочие, не появлялось еще ни одной книги, которая имела бы такое значение для рабочих», — его слова о «Капитале». «Ему мы обязаны всем тем, чем мы стали... без него мы до сих пор блуждали бы еще в потемках», — его слова о Марксе, сказанные через 16 лет после выхода в свет первого тома «Капитала». «До сих пор»!

Было из-за чего гнуть спину на фабрике, откладывая до лучших времен собственное творчество. Было из-за чего быть другом. [250] [251]

Когда читаешь письма молодых читателей, когда встречаешься с подростками, то видишь, как много они думают о дружбе и как много, так сказать, «умствуют» на эту тему, перебирая этические категории и «прикла­дывая» их к дружбе. Доброта, терпимость помогают дружбе? Или, наоборот, жесткость, бескомпромиссность? Вот образцы таких поисков.

«Не ищи друзей специально. Дружба — это награда. Она приходит постепенно, незаметно. Научись прощать людям их ошибки. Попробуй понять, почему они ошибаются. Если у меня с кем-то не ладятся отношения, я стараюсь найти источник непонимания и, как правило, нахожу ошибку у себя. Отвечая злом на зло, мы увеличиваем во много раз чужую ошибку. Я считаю, что виновных вообще нет. Каждый человек по-своему прав. П. В., Харьков».

«Я одинок, потому что испытываю трудности в общении, при знакомстве. Наверное, я излишне молчалив, но ничего с собой поделать не могу. А. С, 19 лет, младший сержант».

«Сейчас редко найдешь настоящего друга. Я болею, а ко мне никто из «друзей» не приходит. Ученица 8-го класса Веселко Светлана, Брянск».

Мне могут возразить: ведя разговор с такими наивными людьми, логично, ли «побивать» их Марксом и Энгельсом? Но мы из той же плоти и крови. А любой великий человек начинался с обычного человека. И еще не было ни единого выдающегося человека, никаких хоть сколько-нибудь достойных отношений между людьми без той платформы, на которой только и возможен и рост личности, и расцвет человеческих отношений: без большого, полезного дела па благо трудовых людей. Именно оно, это дело, определяет все остальное. Оно повелевает: каким быть, как жить, как поступать.

А без него мы бесплодно умствуем, изобретая все но­вые и новые теории, которые на практике поочередно терпят крах, вызывая отчаяние и ожесточение.

Теперь посмотрим, как дело повелевало героем этой статьи. Как оно указывало Энгельсу: каким быть, как жить, как поступать.

Тысяча восемьсот восемьдесят третий год. Смерть Маркса. ,

Из писем Энгельса:

«Величайший ум второй половины нашего века перестал мыслить». [252]

«Человечество стало ниже на одну голову, и притом на самую значительную из всех, которыми оно в наше время обладало... У доморощенных знаменитостей и мелких талантов, а то и просто у шарлатанов теперь развязаны руки. Конечная победа обеспечена, но окольных путей, временных и частичных блужданий — и без того неизбежных — теперь будет гораздо больше. Ну что ж, с этим мы должны справиться — для того мы и существуем. Вот почему мы отнюдь не теряем мужества».

«Прежде всего необходимо издать второй том «Капитала», а это не шутка. Рукопись второй книги существует в 4 или 5 редакциях, из которых только первая закончена, а позднейшие только начаты. Понадобится немало труда, так как у такого человека, как Маркс, каждое слово на вес золота. Но мне этот труд приятен — ведь я снова вместе со своим старым другом».

Через год врачи запретили Энгельсу сидеть за письменным столом, а по 8—10 часов в день — тем более. Ему пришлось лежа диктовать рукопись «Капитала», с десяти часов до пяти ежедневно. Вечером он продолжал работать над рукописью, над том, что продиктовал днем.

Одни части второго тома были почти закончены Марксом, другие — едва намечены. Иногда, стремясь быстрее перейти к следующей главе, Маркс писал лишь несколько отрывочных фраз, намечающих развитие мысли. Добавьте к этому почерк, разобрать который не всегда мог сам Маркс, а после его смерти единственный человек, который понимал, что здесь написано, был Энгельс.

Третий том остался в еще худшем виде, с большими пробелами. Из главы IV имелось только заглавие. Все недостающие части пришлось разрабатывать Энгельсу.

Через три года после смерти Маркса. Письмо Энгельса в издательство: «Милостивые государи!.. Обязанности в связи с изданием рукописей Маркса и использованием прочих оставшихся после него материалов целиком займут мое время на несколько лет и являются для меня долгом, перед которым все остальное должно отойти на задний план... Когда же я завершу все это, если вообще доживу до этого момента, то мне надо будет прежде всего подумать о завершении наконец моих собственных самостоятельных работ, которые я за последние три года совершенно забросил...»

Через 11 лет после смерти Маркса: «А затем IV том. [253]

Эта рукопись в очень сыром виде, и пока еще нельзя сказать, насколько ее можно будет использовать. Сам я не могу снова взяться за ее расшифровку и продиктовать всю рукопись, как поступил со II и III томами. Мое зрение было бы полностью загублено прежде, чем я сделал бы половину работы... Мое положение таково: 74 года, которые я начинаю чувствовать, и столько работы, что ее хватило бы на двух сорокалетних».

В одном из откликов на смерть Энгельса чутко было замечено: «Кто умеет читать, тот найдет в изданных им втором и третьем томах «Капитала» следы любви, почитания и восхищения покойным. На такой труд способен не просто человек науки, здесь чувствуется рука нежного друга».

Великое дело освобождения пролетариата диктовало Энгельсу не только что делать, но и каким быть. Он уклонялся от любых чествований и чувствовал отвращение к преклонению перед авторитетами, в том числе и перед его собственным авторитетом.

«Дорогой Плеханов!

Прежде всего прошу Вас перестать величать меня «учителем». Меня зовут просто Энгельс».

Вера Засулич как-то заметила, что мысль о том, что скажет или подумает Энгельс, не раз удерживала многих от плохого поступка или слова.

Поль Лафарг не знал никого, кто бы дольше Энгельса носил одни и те же костюмы. Он позволял себе расходы только на то, что считал безусловно необходимым, но «по отношению к партии и к партийным товарищам, обра­щавшимся к нему в нужде, он проявлял безграничную щедрость».

Из первых откликов на смерть Энгельса.

«То, что сделал Энгельс для трудящегося народа, незабываемо, и каждый пролетарий, чье сознание не притуплено для восприятия благородного и великого, воздвигнет в своем сердце памятник...»

«Во всех странах мира рабочие представляют, кто их враг и что такое борьба, их не обманешь».

«Конечно же, настоящей смертью Маркса был день смерти Энгельса».

«В лице Фридриха Энгельса Маркс умер во второй раз».

Ни у кого больше не было ни такого друга, ни такого последователя.

Лосото Е. Л.

Л 79 Диалог. — М.: Мол. гвардия, 1988.— 253 [3] с.

ISBN 5-235-00117-8

В своей книге автор пытается разрешить мировоззренческие вопросы, ведет откровенный разговор об изъянах в воспитании части нашей молодежи: чванстве, цинизме, иждивенчестве. Видит свою цель в разоблачении чуждых нашему обществу явлений, в нахождении достойных жизненных ори­ентиров. Издание рассчитано на массового читателя.

1102050000-277

078(02)-88 _;  ⁰⁴°-⁸⁸ .ББК 87.717

 

ИБ № 5749

Лосото Елена Леонидовна

ДИАЛОГ

Редактор И. Агафонов

Художник В. Шадько

Художественный редактор А. Косаргин

Технический редактор Брауде

Корректоры Е. Дмитриева, Т. Пескова

Сдано в набор 12.05.88. Подписано в печать 25.08.88. А01128, Формат 84Х108'/з2. Бумага типографская № 2. Гарнитура «Обыкновенная новая». Печать высокая. Усл. печ. л. 13,44. Усл. кр.-отт, J4.07. Уч.-изд. л. 14,4. Тираж 100 000 экз. Цена 60 коп. Заказ 8—412.

Набрано и сматрицировано в типографии ордена Трудового Красного Знамени издательско-полиграфического объединения ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Адрес НПО: 103030, Москва, К-30, Сущевская, 21.

Отпечатано на полиграфкомбинате ЦК ЛКСМ Украины «Мо­лодь» ордена Трудового Красного Знамени издательско-поли­графического объединения ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия»: 252119, Киез-119, Пархоменко, 38 — 44.

ISBN 5-235-00117-6

⇐ Предыдущая1234567

Поделиться: