ГЛАВА ВОСЬМАЯ. СОКРУШЕНИЕ ГЛАВЛИТА.

 

"Наше дело — оно, конечно, пустяк,

но меня забижают, вижу я.

Тут вертись — не вертись, а ведь как:

Все ребята в меня, все рыжие.

(Д.Кедрин)

 

Лукашин лежал на диване и недоумевал. Недоумевал он по поводу только что полученного от Водопадов письма, где в десяти корявых строчках, казалось, была сконцетрирована вся мировая скорбь обманутых поколений... Письмо гласило:

 

Лукашин!

Мы тут в Лобве, блин, играли и в Ляле, блин. Играли-играли, а нам не забашляли. Говорят, незалитовано, штампов нет. Все закисли. Жены ругаются — у кого есть, а у кого нет — матери ругаются. Эдак нам теперь везде будут обламывать. Скажут: пошли на фиг, у вас штампов нет. В общем, давай в Свердловск. Свидимся такого-то числа, сходим туда и всё узнаем. А если не залитуют, так хоть отматюкаем их там как следоват, а то тоска такая, хоть, блин, из рогатки стреляйся. Чао-какао!

Водопады.

 

Недоумение Лукашина продолжалось в рейсовом автобусе.

«О, господи! — думал он. — Когда же в этом мире наступит примат разума? В газетах — сплошной панк. Срываются последние покровы, рушатся последние догмы. На этом фоне выступление Водопада — блеяние овечки.

Нет, политику Водопаду не пришьёшь. Шить будут другое. Шить будут низкий художественный уровень. Тут мы еще поглядим. Жанр, правда оригинальный, но все чики-чики. По форме стройно, по смыслу просто, ясно, и не лозунги. Все через образ. Их единственный козырь — Жидкий стул. Это ерунда, отобьемся.»

Недоумение Лукашина уступало место непоколебимой уверенности в завтрашнем дне. Он глядел в окно Икаруса, как плакат с пролетарием, вещающим: «Верным курсом — к новым победам!»

По лицу менеджора Ваймера, встречавшего Лукашина в Свердловске, было не похоже, чтобы Верхотурье впало в уныние. Коля сиял, как начищенный пятак.

— Серега, здорово, дед, ёксель-моксель!

— Здорово. Колюня! Чего цветешь?

— Комарова звонила, намедни.

— Какая Комарова?

— Ну, из Москвы.

— И что?

— А то. Бомбим там в конце мая.

— Ого, круто.

— Ну. И еще, слышь, она говорит, ей по фигу все эти литовки. Она нам сама может каких-хошь штампов наставить. Хоть из ЦК КПСС.

— А что, все правильно. В столице время бежит пошустрей нашего. Похоже Главлиту скоро придет конец.

— Ну. Вот я и думаю: может нам не ходить в эту контору? Нехай они там друг другу на лбы эти штампы ставят. А мы уж как-нибудь, так.

— Не, Коль. Тут дело принципа. Понимаешь, я может быть и дилетант, но я режиссер. И все, чтобы я не придумал: в музыке ли, в театре ли, в черте ли в лысом, я тут же, без всяких худсоветов, тащу на сцену. Народу показываю, сельскому. При всех его огрехах, нравственного чутья он до конца не утерял. И я же вижу, Коль, что ему нравятся мои заморочки. Смеётся, грустит, думает, благодарит. Вот он-то и есть мой главный и единственный худсовет. И раз я чувствую его поддержку, никакой высоколобый не убедит меня, что это плохо. Мне просто интересно послушать их аргументы. Эти эстеты, Коль, такая публика. Они думает, что если родились в семьях с тремя книжными полками, и сами в детстве накропали по три сопливых стишка, то получили право судить других. Шли бы лучше метро строить, ей-богу. Весь эфир засрали.

— Ты потише, дед. Народ оглядывается.

— Да это я так, боевой танец устрашения.

— Кого устрашаешь-то? Не пришли еще.

— Себя, Коль, себя.

— Не боись, дед. если потребуется, я им там свой аргумент выложу.

— Ну, я тебе подмигну, в случае чего, когда выкладывать.

— Гы-гы-гы-гы.

 

Боевой танец самоустрашения сделал свое дело. Войдя в каморку рок-клуба, где собрался худсовет, они напоминали часовую мину, стрелки которой вот-вот сомкнутся. Лукашин едва удержал Ваймера от заготовленной им на вход фразы: «Чё? Все сидите тут, ага?»

Их взвинченное состояние ощущалось, и все же худсовет облегченно вздохнул, Слава богу, вроде трезвые.

Кивнули. Сели. Покашляли. Лукашин спросил:

— А что, Грахова нет?

— К сожалению, он занят, — ответил худсовет, а сам подумал: «Как же! Занят он! Лавровые венки цеплять, так он первый, а как черновую работу делать, ищи-свищи его. Попробуй вот теперь докажи этим провинциалам, что и программа у них сырющая и опыта никакого. Бесполезно. У них же носы скоро потолок проломят... Звезды… Суконные».

Посидели, покашляли.

— Весна уже.

— Да, тепло.

— Лето потом.

— Угу.

Часы на городской башне пробили четверть. Гулко стучали сердца. Лбы покрывались испариной. Коля заерзал на стуле, намереваясь все-таки сказать свое фразу, Лукашин незаметно его подпнул. Сиди, мол... По стенному календарю вяло ползла зимняя муха-шатун.

— В общем, мы тут большинством голосов считаем, — сказал Саша Калужский, — что программа у вас.. м-м... перспективная, но... сыроватая. Надо много работать.

Руки потянулись к клинкам.

Не успел еще Калужский закончить, как Лукашин понял всё. Оправдывались его худшие опасения. Он понял, як мучительно стыдно было некоторым членам худсовета 20-го марта. Понял и рванулся в бой. Он вскипел, огранил мышцы напряженьем и, нараспев, промямлил:

— А тексты?

— А что тексты? Мы говорим о программе.

— Понимаете, у ребят там вышла накладка. Они сыграли два концерта, а им не заплатили, мотивируя отсутствием литовки.

Худсовет хмыкнул. Скандальчик еще не выветрился из памяти.

— Но мы-то сейчас говорим о программе!

— А мы-то о текстах. Какие у вас к ним претензии?

И пошел пинг-понг: тексты — программа, программа — тексты. Игра протекала вяло, с небольшим преимуществом Водопада. Ему очень помогала набирающая силу гласность. К текстам претензий почти не было. Программа дело тоже поправимое, но в связи с Жидким стулом, вопрос об отсутствии художественного вкуса все-таки встал.

Лукашин вскочил на любимого конька, стал взахлеб говорить, что если так рассуждать, то трусы должны быть главным критерием художественного вкуса, что народ не боится острого слова, что вообще это лучшая песня всех времен и народов. И в доказательство привел письмо некой десятиклассницы Галюхи, которая благодарила группу за песню Жидкий стул, утверждая, что именно с её помощью она наконец решилась порвать с наркотиками.

— Во имя одной такой Галюхи, — заключил Лукашин, — я готов сутками ходить с горшками по любой сцене, вплоть до Кремлевского Дворца Съездов!

Аплодисментов не было. Подвели черту. Тексты решили залитовать, программу подработать. Как будто ни Водопад, ни худсовет раньше этого не знали.

И вот тут-то всплыло главное.

— Вы говорят в Москву собираетесь? — тихо спросил Калужский.

— Да как-то так на знаем. Надо бы, конечно.

— Не советуем.

— Почему это? Объяснять стали наперебой. Основной аргумент: Наташа Комарова не тот менеджер, с которого нужно начинать знакомство со столицей. Все её концерты окружают грандиозные скандалы. Так что, если Водопад не хочет вляпаться в грязную историю, советуем воздержаться от поездки.

Звучало всё это неубедительно. Сразу ощущался второй план: «Ох, и осрамит нас эта деревня! Ох, и осрамит. На весь союз! Уронит марку свердловского рока. Как пить дать. 5-ый концерт, а туда же!"

— Мы подумаем. — уклончиво ответили Водопады и вышли.

На улице бушевал апрель.

— Слушай, Коля, а откуда им известно про нашу договоренность с Комаровой?

— Не знаю. Наверное, она сюда сперва звонила.

— Точно! Представляешь, что они ей про нас напели?

— Представляю. Но она крутая тетка. Все равно рискует, раз напрямую вышла.

— А не может так быть, что здесь наши ангажиментики обламывают?

— Как это?

— Ну, звонят им, просят прислать Водопад с концертом. А им, то программы нет, то сырятина, мол, с кислятиной.

— Слушай, вполне!

— Хотя это и гипотеза, но что-то мне стрёмно, Коль, от этого худсовета.

— И мне…

— Надо его залить, как считаешь?

— Считаю своевременным.

— Пошли.

... На другой день мернеджор Ваймер отбыл в Верхотурье. В его новенькой папке, наконец-то, кроме винных пробок, появилась стопка бумаг со штампами областного управления культуры.

 

В Верхотурье у Коли настроение улучшилось. ДК гудел, как сто авиалайнеров на взлете. Шла переработка аранжировок, с учетом полной ударной установки, для игры на которой из Свердловска прибыл Сережа Щербаков, бывший сокурсник Колеса по культпросветучилищу. Мало того, что он прибыл сам, он еще и привез эту самую ударную установку японской фирмы Амати. Установка сверкала никелем, вкусно чмокала выпендристыми педалями, а гудела так, что в райкоме напротив до сих пор не решались распечатать на лето окна.

Сережа тоже был из племени Истинных рокеров. Он считал, что если в этом мире никто не ценит его умения стучать в барабаны, тем хуже для мира. А он, лично, не намерен терять квалификацию, гробя свои руки на других работах. Стучал он действительно хорошо, а выглядел ещё лучше. Если Мазанов, как бы сошел с полотен Нестерова (не хватало только бадожка), то Сережа как бы сошел с полотен Рафаэля. Эдакий флорентийский юноша с полуулыбкой патриция. Довольно стройный, матовосмуглый, черноглазый. Красивый большой лоб обрамляли прямые черные волосы, образующие на плечах крупные кольца. Просто ах-ах! — какой мальчик. Загляденье!

Водопады ликовали. Теперь у них было сразу 2 настоящих рокера и одна ударная установка. А Славка, тот вообще рыдал от радости. Наконец-то он получил возможность вдоволь наговориться о Стинге, Блэкморе и Пэйдже. До этого он пытался говорить о Стинге, Блэкморе и Пэйдже с другими Водопадами, но выходило плохо. Аптекин переводил разговор на чебаков, Мазанов на аэросани, Демин больше уважал бляху-муху, Радисев хихикал, Коля нес околесицу, а Лукашин с Пахалуевым старались умно моргать глазами.

С приездом Щербакова Славка отвел душу. Он соорудил для него второй топчан в кинобудке, и теперь они каждую ночь до утра говорили о Стинге, Блэкморе и Пэйдже, иногда поминая, впрочем, и Таньку Калабахину со второго курса.

Меньше других радовался Юрка Радисев. Он мечтал о карьере большого ударника и знал партии назубок. Но у него не было Амати, и осенью предстояла служба в армии, куда только что ушел Саша Белослудцев. Вакансия баяниста была свободна, и Юрка, вздохнув, взялся за баян. Человек однако он был не вредный и помог Щербакову быстренько въехать в нужные синкопы.

Срочно нарабатывались новые вещи. Одна из них, озорная, чуточку китайская по музыке, по Славкиной прихоти получила чудное название Джанджи-Лацуцанда. По жанру это была визитка группы. Начиналась она так:

 

Люди проснуться в теплых постелях.

Радио включат, зевнут невпопад.

Люди проснутся и обалдеют:

К ним приезжает панк — Водопад!

 

И если в первой куплете скромность группы только подразумевалась, то в последних об этом уже говорилось без обиняков, причем торжественным хоровым распевом:

Что им Автограф, Круиз и Земляне,

С их ярлыками заморских наград?

Гордость отчизны, народное знамя

Скромный отзывчивый панк — Водопад. .

 

Лепили Ладуцанду весело, с выдумкой. Хохотали. Такой наглости отечественная песенная практика еще не знала.

Иначе отнеслись к «арии Дырокола-Компостера». Славка разглядел в ней типичную трагедию нашего времени. Примерка шкуры классово — чуждого образа пришлась ему по вкусу. Он просто заболел ей. Мазановский сольник и все мозги были перерыты на три раза... Не то!.. Не то!.. Не то!.. В конце концов получилось, то, что получилось. По замыслу грандиозно, по воплощению пародия на грандиозность. Аппаратура просто вяла. Любая. В том числе и японская. Но Славка в этой шкуре работал как бес.

 

А я работал в исполкоме дыроколом

Я дыры предназначен был колоть

С утра до вечера могучим ледоколом

Ломал бумагам девственную плоть.

Бумаги юные, как кролики робели

И сами падали в чугунный мой оскал.

Потом их кутали в картонные шинели

И отправляли в сумрачный подвал.

 

ПРИПЕВ:

Ах, бумажки белоснежные! .

Подставляйте ребра нежные!

Зря вы дышите надеждою —

Каждый будет при своем

Мне судьбу недаром прочили:

Быть в курятнике за кочета

Становись в живую очередь,

Начинается прием!.. Хрясь!

 

Начальник мой, товарищ Дуболомов

Меня баюкал в ласковых руках

И выше нас в том облисполкоме

Стоял один лишь гражданин Аллах

И жили мы, не ведая печали.

Картонных шанежек немало напекли.

Ах, сколько судеб мы переломали!

Ах, сколько леса мы перевели!

 

ПРИПЕВ…

 

Аллах остался. Дуболома сняли

Да сняли так, что не найти концов.

А я теперь компостером в трамвае,

И мне теперь убавили зубов.

Любой пижон немытою рукою

Сует в меня зачуханный билет

И нет ни днем, ни ночью мне покоя

Невмоготу, пора на вторчермет.

 

ОКОНЧАНИЕ.

Ах, ты шваль абонементная,

Трехкопеечная, медная!

Прешься к лорду на свидание

А пропахла табаком.

Пассажирики постылые

Раздолбали весь затылок мне

Где ж ты, время беспечальное?

Где ж ты, облисполком?

 

Боже, как он мечтал сделать клип по Дыроколу!.. Эй там наверху! Тратящие пленку на Газмановых и иже с ним. Ни хрена вы не петрите ни в клипах, ни в музыке!

Но не всё же работа и работа. Успевали и тусоваться.

Неожиданно пришло приглашение от какого-то левого кооператива выступить в абсолютно клевом месте — на малой спортивной арене Центрального стадиона. Сэйшн собирался металлический, но Водопад почему-то уважили. Быстренько собрались и в Свердловск.

Рояля на арене не нашлось. Водопад настаивал. Организаторы не возражали. Дали грузовичок, с условием, что грузить будем сами. Слетали во Втузгородок, закинули в кузов старенькое пианино, и обратно клавишники, Мазан с Пахалуевым, поехали в кузове. Поставили стулья и в четыре руки сидят — наяривают Джанджи-Лацуцанду. Поют. Вечер, май, проспект Ленина. Публика шает, особенно у перекрёстков с красными светофорами... Подбегает милиционер:

— В чем дело? Почему нарушаете правила перевозки?

— А вот, на концерт везем. Следим, чтоб не грохнулось.

— Простите, а какая группа?

— Водопад имени Вахтанга Кикабидзе.

— Тогда претензий не имею. Счастливо отыграть! ребята! И под козырек. Публика в аплодисменты. Красота!

Или вот еще.

На «Весну УПИ» приезжал в Свердловск Шевчук. И надо же такому случиться, что именно в этот же день приехал и Соколов... Не знаете Соколова?. Ну что вы! Это же 1-ый секретарь Верхотурского КПСС — личный пассажир Николая Ваймера!.. Коля привез его на шикарной черной Волге и где-то там высадил. А тут как раз Водопад чешет.

— Коля, братан! На Шевчука опаздываем!

Коля всех рассадил и с шиком-блеском, с противотуманками и сигналами к центральной колоннаде Упи — вжжик!.. А тусовки — море! Пялятся. Это что, мол, еще за рыбы?.. Водопад дверками трах-трах-трах! Выходят, блин, все в кожезаменителях, при хайерах, и ни на кого не глядя, по ступенечкам топ-топ. Тусовка коридорчик образовала и в спину так уважительно: Водопад!

Мелочь, а приятно черт побери!

Вообще этот Соколов хоть и старый аппаратчик, а дядька добрый. Когда Верхотурье переполнилась слухами о скором отъезде Водопада в Москву вызывает он Колю Ваймера и начальника ОРСА Дмитриева Льва Николаевнча.

— Вот, — говорит, — Лев Николаевич, ребят наших, значит, в Москву вызывают с ответственный концертом. Надо, чтоб они выглядели как люди. Я тебя лично прошу подобрать им хорошие импортные костюмы, по недорогой цене и все такое, вплоть до туалетной бумаги.

Коля не сдержался и хрюкнул в кулак. Соколов обернулся.

— И нечо тут хрюкать! Панк-панком, а туалетной бумагой надо пользоваться.

Костюмы выкупить было не на что. А фраза стала крылатой. Её занесли в скрижали и часто пользовались.

Звонок из Москвы прояснял детали. Мероприятие было назначено на 18⁰⁰, 4-го июня 1988 года. Озабоченный Коля вылетел заранее, а Водопад, выступив по случав своего отбытия на родной сцене, выехал следом на чистеньком уютном поезде "Серов — Москва".

Водопад имени Вахтанга Кикабидзе ехал в Москву. Он ехал туда давать свой шестой публичный концерт.

Сарынь на кичку, господа казаки!

 

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: