Часть шестая. В ПОИСКАХ СЧАСТЬЯ

43

 

В Мюнхене Вольфганг и Анна Мария сняли номер в гостинице «Черный орел» у господина Альберта. Он радостно принял их и, узнав, что Вольфганг оставил службу у архиепископа, предсказал ему великое будущее в музыкальном городе Мюнхене.

Но когда на следующее утро Вольфганг явился с визитом к графу Цейлю, оказалось, что театральный директор отправился с курфюрстом на охоту. Памятуя наказ Папы, Вольфганг проявил настойчивость, и через несколько дней граф Цейль принял его. И хотя Вольфганг, освободившись от Колоредо, готов был служить в Мюнхене, граф Цейль не мог обещать ему аудиенции у курфюрста.

Вольфганг рассказал об этой неудаче своему приятелю, виолончелисту мюнхенского оркестра Францу Вошитке, и тот взялся помочь.

– Я устрою тебе аудиенцию у Максимилиана, – сказал он.

Но когда они направлялись ко дворцу курфюрста, Вольфганг начал сомневаться в разумности подобной затеи. Вошитка объяснил: аудиенция будет неофициальной, для официальной слишком рано, всего девять часов утра, и Вольфганг заподозрил неладное. Вошитка привел его в крошечную проходную комнатку и сказал:

– В десять часов его высочество пройдет здесь по пути в церковь перед охотой.

Вольфганг совсем пал духом.

– Обратиться к нему прямо тут?

– Лучше не придумаешь. Тут он от тебя не ускользнет.

С тех пор как курфюрст в последний раз видел Вольфганга, прошло несколько лет, но он тотчас узнал юношу, подошел и спросил:

– Что вы хотите, Моцарт?

Максимилиан был в охотничьем костюме, он излучал здоровье и приветливость и отнюдь не походил на человека обреченного или на правителя, чья страна находилась в опасности, и Вольфганг, опустившись перед ним на колени, сказал:

– Позвольте, ваше высочество, предложить вам свои услуги.

– Вы что, навсегда покинули Зальцбург?

– Навсегда, ваше высочество.

– Что же произошло? Поссорились с архиепископом?

– Нет, ваше высочество. Я попросил разрешения совершить турне, он отказал, и мне пришлось уйти со службы. Я уже давно собирался просить об увольнении, ибо хорошо знаю, что зальцбургский двор не для меня.

– Господи, вот что значит молодость! А разве ваш отец не в Зальцбурге?

– Он там, ваше высочество, смиренно просит засвидетельствовать вам свое почтение и надеется, что вы возьмете меня на службу. Я слышал, вы нуждаетесь в хорошем композиторе.

– Не слишком ли вы спешите? Вам следует повидать свет, посетить Италию, набраться опыта.

– Ваше высочество, я сочинил в Италии три оперы, я член и почетный капельмейстер Болонской и Веронской академий, самых знаменитых в Италии музыкальных школ. Дипломы у меня с собой. Я удостоился милостей и папы Клемента XIV, и падре Мартини, однако мое единственное желание – служить вашему высочеству.

Курфюрст не обратил внимания на дипломы, протягиваемые ему Вольфгангом.

– Ну, а что вы еще умеете делать? – проговорил он.

– Ваше высочество, созовите всех мюнхенских композиторов или пригласите кого угодно из Италии, Германии, Франции, и я готов состязаться с любым из них.

– Вы уже предлагали где-нибудь свои услуги?

– Нет, ваше высочество, – с надеждой сказал Вольганг.

Курфюрст замолчал, словно задумался, но, вспомнив, что опаздывает на охоту, неожиданно сурово отрезал:

– Сейчас не время говорить об этом.

– Ваше высочество, вы сами убедитесь, что я могу служить любому европейскому двору.

– Не сомневаюсь, молодой человек, да только места у меня нет.

– Ваше высочество, позвольте мне сыграть для вас.

– Я уже слышал вашу игру.

Максимилиан и не представляет себе, на что я способен, с обидой думал Вольфганг, нет, этих властителей ни в чем не убедить, если они сами не желают в чем-то убедиться, однако вслух сказал:

– Ваше высочество, я постараюсь прославить ваш двор.

– Очень сожалею, но, как я уже сказал… – Курфюрст раздраженно удалился, задержка означала запоздание с охотой, поскольку при всем желании мессу он пропустить не мог. Свита последовала за ним, и Вольфганг остался в одиночестве.

Сразу после мессы курфюрст и его двор отбыли на охоту, и, когда возвратятся в Мюнхен, никто не знал. Но едва Вольфганг оправился после этого удара, как его природная стойкость вновь восторжествовала. Альберт придумал для него новый план, как ему остаться в Мюнхене, и, хотя Мама считала этот план неосуществимым, Вольфганг за него ухватился. «У господина Альберта возникла весьма разумная идея, – писал он Папе, – он подыщет десять любителей музыки, каждый из которых берется платить мне пять гульденов в месяц, а я взамен буду выполнять любой их музыкальный заказ. Это составит шестьсот гульденов в год, и, живя один, я сумею как-нибудь перебиться на эту сумму.

Я постараюсь быть бережливым. Пропитание не обойдется мне дорого – меня часто приглашают в гости, когда же приглашений нет, господин Альберт всегда рад угостить меня обедом. Ем я мало, а после обеда съедаю что-нибудь из фруктов и выпиваю рюмочку вина. А деньги на квартиру я всегда сумею заработать уроками.

Папа, я хочу остаться в Мюнхене. Здесь есть опера. Даже когда двор выезжает, оперу все равно часто ставят. У меня такое желание вновь сочинить оперу, что я с трудом сдерживаюсь. Это моя величайшая страсть, приносящая мне радость. Без мыслей об опере я не могу жить, не могу не посещать оперный театр, не слушать, как музыканты настраивают свои инструменты – все это бесконечно волнует меня».

Вольфганг не сомневался, что Папа разрешит ему остаться, и с нетерпением ждал ответа. Ответ скоро пришел. «Я уверен, что Альберт твой добрый друг, но кто эти твои будущие покровители? На самом деле любители музыки или просто филантропы? Возможно, ты сумеешь сам содержать себя в Мюнхене, но какая в этом честь? Представляю, как известие об этом развеселит архиепископа! Таким делом ты можешь заниматься повсюду, не только в Мюнхене. Не следует себя недооценивать и размениваться на мелочи. В этом нет нужды: мы еще не дошли до подобной крайности. Ты должен немедля отправляться в Аугсбург, потому что, несмотря на все проявления дружбы и похвалы, ты только растрачиваешь даром время и деньги, а наших запасов ненадолго хватит. Ваш любящий отец и муж».

На следующий день Вольфганг и Анна Мария выехали в Аугсбург.

Они не роптали, привыкнув к тому, что за Леопольдом всегда было решающее слово. Желая доказать свое послушание, Вольфганг во всем последовал совету Папы. По приезде в Аугсбург он снял комнаты в лучшей гостинице, навестил любимого Папиного брата Франца Алоиза и попросил представить его бургомистру Лангенмантелю и известному клавесинному мастеру Андреасу Штейну.

Франц Алоиз, уже много лет не видевшийся с ними, отнесся к Вольфгангу и Анне Марии как к самым почетным гостям и с готовностью согласился выполнить любую просьбу Леопольда. Его жена, Мария Виктория, простая и приветливая, и их девятнадцатилетняя дочь Мария Текла, которую Вольфганг называл Безль, приняли их по-родственному.

Полненькая, круглолицая Безль, с пухлым ртом и пышными бедрами и грудью, была олицетворением молодой, здоровой жизнерадостности, и Вольфганга тянуло к ней. Ему нравились ее острый язык и неизменное чувство юмора. Безль сообщила ему, что Аугсбург – лютеранский город, хотя сами они католики. Вольфганг ответил:

– Все равно мне придется целовать им задницу, – И Безль громко расхохоталась.

Они придумали условный язык специально, чтобы передразнивать чванливых и надутых бюргеров, и дружба о Безль приятно возбуждала Вольфганга. С ней было просто, она позволяла себя погладить, ущипнуть за мягкое место, дотронуться до груди – и в ответ только хихикала. Все шло легко, без всяких сложностей, он вовсе не был влюблен, но Безль давала ему то, в чем он так нуждался, – женское кокетство; с ней было интересно, забавно испытывать, как далеко она позволит зайти, говорить самые ужасные вещи, которые она выслушивала с невозмутимой улыбкой. Они прекрасно понимали друг друга. У них создался свой собственный мир, полный шуток, многозначительных взглядов, подталкиваний в бок и откровенных признаний, и они чувствовали себя в этом мире прекрасно. Им было легко и весело вместе.

На другой день после приезда Франц Алоиз представил Вольфганга Якобу Лангенмантелю. Вольфганг засвидетельствовал ему от имени Леопольда почтение, хотя бургомистр отнюдь не вызвал у него почтительных чувств – спесивый бюргер знатного рода в чересчур напудренном белом парике.

Лангенмантель, самый видный гражданин Аугсбурга, помнил Леопольда смолоду и знал о славе Вольфганга. Он приказал Францу Алоизу подождать в приемной и попросил Вольфганга сыграть для него.

Вольфганга разозлило пренебрежительное отношение бургомистра к его дяде, и при других условиях он отказал бы Лангенмантелю.

Но Папа предупреждал, что с такими влиятельными людьми следует быть любезным, поэтому Вольфганг поблагодарил Франца Алоиза за то, что тот познакомил его с сановником, и предложил не ждать – никто не знал, как долго затянется концерт. Исполнив несколько вещей на клавесине Лангенмантеля, Вольфганг извинился, на сегодня у него назначен еще визит к Андреасу Штейну. На бургомистра произвела впечатление игра юноши. Сын Лангенмантеля вызвался проводить Вольфганга до дома Штейна.

По пути Вольфганг попросил сына бургомистра, коренастого молодого человека с короткой толстой шеей и большой, как у отца, головой:

– Не говорите господину Штейну, кто я. Посмотрим, сумеет ли он отличить виртуоза от простого музыканта.

Молодой Лангенмантель согласился.

– Вот будет здорово, если вы надуете его. – Но, представляя Вольфганга Штейну, произнес: – Имею честь представить вам виртуоза-клавесиниста. – И громко захохотал.

Ну и осел, подумал Вольфганг.

– Я всего-навсего скромный ученик господина Зигля из Мюнхена, – сказал он, – господин Зигль просил передать вам привет.

Пятидесятилетний Андреас Штейн ответил:

– Но вы похожи на господина Моцарта!

– Ну что вы! Мое имя Трацом. – То есть Моцарт, прочтенное справа налево. – Могу я попробовать какое-нибудь из ваших фортепьяно?

– Вы когда-нибудь играли на моих инструментах прежде?

– Нет!

– Тогда вам будет нелегко. У меня не совсем обычные инструменты.

– Обещаю не повредить клавиатуру.

Штейн отворил дверь склада, Вольфганг тут же бросился к фортепьяно и заиграл одну из своих сонат.

Молодой Лангенмантель молчал, а Штейн восхищался. Руки пианиста невелики, думал он, но их движения легки и изящны, а звук поражает нежностью и в то же время силой. И музыка так поэтична. Вольфганг кончил играть, и Штейн обнял его.

– Вы – господин Моцарт! Как это я сразу не догадался! Кто еще играет с подобной выразительностью!

– Это благодаря вашему фортепьяно. Никогда я не играл на столь прекрасном инструменте!

– Не хотите ли дать концерт для именитых граждан города? – предложил Лангенмантель.

– Как вам будет угодно.

– Приходите к нам завтра, и мы это обсудим.

Вольфганг засыпал Штейна вопросами. Фортепьяно привело его в восторг. Он подробно написал о нем Папе: «Я хочу безотлагательно рассказать Вам о фортепьяно Штейна. До этого я считал лучшими фортепьяно Спата, но теперь предпочитаю штейновские. Когда играешь forte, то вне зависимости от того, снимаешь ли или оставляешь пальцы на клавишах, звук не дребезжит, не делается сильнее или слабее и не исчезает, а остается ровным и неизменным. Штейн не продаст инструмент меньше чем за триста гульденов, да и то сказать, труд и мастерство, которые он вкладывает в них, неоценимы. Его фортепьяно имеют еще одно преимущество перед другими- у них есть модулятор. Это очень редкая вещь, и разве что один фортепьянный мастер из сотни утруждает себя этим, но без модулятора нельзя избежать дребезжания или искажения звука, а также призвука. Но если ударяешь по клавише штейновского фортепьяно, молоточек, ударив в свою очередь по струне, тотчас же возвращается обратно, даже если продолжаешь держать клавишу. Я сыграл на его фортепьяно одну из моих сонат, и она прозвучала превосходно, звуки лились, как масло».

Вольфганг ликовал, ему не терпелось играть и для Лангенмантеля – у бургомистра было штейновское фортепьяно, к тому же Папу это обрадует. На следующий день он пришел к бургомистру, но тот сказал:

– Прежде чем принять решение, я хочу вас послушать. Вольфгангу это не понравилось, но приходилось держаться любезно и с достоинством, и он ответил:

– Как вам будет угодно.

– Приходите завтра. Пришлите ноты сочинений, которые вы хотите исполнить, я посмотрю, подходят ли они для наших любителей музыки, и тогда вы сможете выступить о аугсбургским оркестром.

– В качестве испытания?

– Проверить, получится ли у вас что-нибудь с ними, И оденьтесь понаряднее.

Анна Мария уговорила Вольфганга надеть орден Золотой шпоры. Он сделал это неохотно, вспомнив насмешки Карла Арко. Но с начищенной, сверкающей на боку шпагой – совсем как у придворного – он сам себе понравился.

Бургомистр холодно поздоровался с Вольфгангом и объявил:

– Концерт не состоится. Именитые граждане уведомили меня, что они не настолько богаты, чтобы платить такому виртуозу, как вы. – Однако молодой Лангенмантель настаивал: пусть Вольфганг сыграет с оркестром, который он собрал, и Вольфганг уступил. Музыканты играли плохо, но Лангенмантель похвалился:

– У нас хороший оркестр, не правда ли?

– Мне приходилось слышать и хуже, – ответил Вольфганг. Правда, не часто, подумал он про себя.

И вдруг сын бургомистра сказал:

– Я тоже хотел бы купить себе такой крестик. Сколько вы заплатили за ваш, Моцарт?

Вольфганг промолчал.

– Не одолжите ли ваш крест? – насмешливо продолжал Лангенмантель. – Я дам его ювелиру определить, сколько он стоит. Баварский талер, наверное, а то и меньше, может, он вовсе и не золотой, а медный.

Вольфганг пришел в бешенство, но спокойно ответил:

– Вы снова ошиблись. Это жесть.

– Значит, мне не следует брать вашу «шпору», чтобы определить ее стоимость?

– Конечно, не следует. Точно такая шпора застряла у вас в голове.

– Скажите, а ваша собака тоже носит такое украшение?

– Что вы! Ненужные мы отдаем нашим свиньям. Позвольте мне мою шпагу.

Лангенмантель побледнел, но приказал слуге принести шпагу.

Вольфганг схватил шпагу так, словно собирался пустить в ход, он вполне способен был сейчас прикончить решившего поглумиться над ним патриция. Но тут же вспомнил, что он не дворянин, ему не положено пользоваться шпагой – и так он превысил свои права, надев ее, а если посмеет ею воспользоваться, то темницы не миновать. Без дальнейших слов он пристегнул шпагу. Но в дверях все же обернулся и сказал Лангенмантелю:

– Вы – свинья! Обыкновенная жирная свинья! Прощайте!

После этого случая Вольфганг хотел немедля покинуть Аугсбург.

– Я сожалею, что приехал сюда, – сказал он Штейну, к которому успел привязаться. – Подумать только, в родном городе моего отца мне пришлось подвергнуться такому обращению. Какой смысл устраивать концерты для подобных олухов?

– Аугсбург покроет себя несмываемым позором, если один из его талантливейших уроженцев не даст здесь концерта, – ответил Штейн. – Я добьюсь извинения.

Штейн сдержал слово. Он не только добился извинения от молодого Лангенмантеля, но к Вольфгангу обратились с просьбой выступить перед именитыми гражданами города Аугсбурга и перед прочими любителями музыки.

Вольфганг немного успокоился, тем более что смог провести еще какое-то время в обществе Безль. Безль охотно показывала ему город, и они дружно потешались над всем и вся.

Концерт для именитых граждан состоялся в Гешлехтерштубе. После концерта Вольфгангу вручили всего два дуката с извинением, что и это для них дороговато, и он пришел в негодование.

Совсем другой дух царил на концерте, устроенном Штейном. Андреас снял концертный зал Фуггера, лучший зал в Аугсбурге, назначил плату – гульден за место – и попросил Вольфганга надеть папский орден. Этот орден – большая честь, уверял Штейн. Он всюду расхваливал концерт и подобрал первоклассных музыкантов, чтобы аккомпанировать «кавалеру Моцарту».

Вольфгангу горячо аплодировали, и он остался доволен: ему заплатили девяносто гульденов, но Мама, которая теперь вела их дела, сказала: не стоит обольщаться.

– Зал и оркестр нам, правда, ничего не стоили, но расходов оказалось немало. Аугсбург обошелся нам в двадцать пять с лишним гульденов.

– Не так уж плохо, – заметил Вольфганг. – Значит, мы почти полностью покрыли наши расходы.

– Да, но Папа велел зарабатывать, а не тратить деньги.

– Значит, теперь вы наш казначей?

– Кому-то быть придется, Вольфганг. Запомни, бедность – не такая уж добродетель.

– Поэтому я рад, что мы отсюда уезжаем. Знаете, Мама, мне снова хотелось бы жить в городе, где есть двор.

Вольфганг был так нежен, что Мама не могла ему больше выговаривать. А он терпеть не мог споров – от них болела голова. Но когда они готовились к отъезду в Мангейм, Анна Мария не раз пожалела, что сын ее такой непрактичный. Говорить, что все невзгоды путешествия тебе нипочем, – одно дело, а вот справляться с этими невзгодами сложнее. Анна Мария вздохнула: хорошо бы Леопольд был сейчас с ними. Не напомни она Вольфгангу, он позабыл бы в Мюнхене все свои дипломы.

Вольфгангу было жаль расставаться лишь с Безль. При прощании кузина с силой сжала его в объятиях, и он перепугался – уж не переломила ли она ему хребет? Хорошо еще, никто не заметил, бог знает, что бы подумали.

 

44

 

В Мангейме музыка звучала повсюду. Моцарты приехали в столицу княжества, и Вольфганг снял комнату в гостинице на Пфальцишер Гоф, поблизости от дворца курфюрста и квартала, облюбованного музыкантами. На другой день Даннер, скрипач знаменитого мангеймского оркестра, пригласил его на репетицию – познакомиться с оркестрантами и оценить их игру.

Мама осталась недовольна комнатой – в мансарде, тесная и холодная. Анна Мария сильно замерзла во время долгого, утомительного путешествия в карсте и никак не могла согреться, и Вольфгангу пришлось утешать ее: это лишь временная квартира.

Он повторил Папины слова: «В Мангейме самый музыкальный в Германии двор, изысканностью вкуса и авторитетом он уступает разве только Парижу. Курфюст тратит на музыку гораздо больше денег, чем другие немецкие правители, и его оркестр считается лучшим в Европе. Если ты с умом используешь свои возможности, то получишь там место».

Мама сделала вид, что согласна с Папой, подкинула дров в печь и сказала, что ей надо распаковывать вещи, а ему не следует заставлять ждать господина Даннера.

По пути на репетицию Вольфганг сразу подружился со скрипачом – им казалось, что они знакомы уже много лет. Репетиция еще не началась, музыканты, по-видимому, дожидались Вольфганга. Даннер знакомил его с ними по очереди, в соответствии с их рангом. Он называл музыкантов, а Вольфганг чувствовал на себе их оценивающие взгляды: Христиан Каннабих, капельмейстер и дирижер оркестра, в сорок семь лет считавшийся самым выдающимся музыкантом в Мангейме; аббат Фоглер – двадцатидевятилетний вице-капельмейстер, придворный композитор, педагог, необычайно одаренный, баловень Мангейма; Антон Рааф, великий тенор, карьера которого близилась к закату – ему было уже около шестидесяти; Иоганн Вендлинг, известный всей Европе флейтист и, несмотря на свои пятьдесят пять лет, все еще представительный мужчина; молодой Фридрих Рамм, искусный гобоист, и еще несколько музыкантов, чьи имена Вольфганг не запомнил. Большинство музыкантов – те, которые знали о нем, – были вежливы и почтительны, но несколько человек, не слышавшие, по-видимому, никогда его имени, снисходительно его разглядывали, и Вольфганг думал: «Ну, подождите, вы считаете, раз я молод и мал ростом, значит, не способен ни на что серьезное, но я вам докажу».

Оркестр начал репетировать ораторию Фоглера; музыка вице-капельмейстера показалась Вольфгангу чересчур высокопарной. Однако Фоглер был фаворитом курфюрста Карла Теодора. Затем прославленный Рааф пропел арию, причем так пыжился, что Вольфганг с трудом удерживался от смеха. Но ему понравился оркестр и как им дирижирует Каннабих. Такого исполнения он еще не слышал.

Как великолепно прозвучат в исполнении этого оркестра его симфонии! Будь в его распоряжении оркестр с такими возможностями, какие бы симфонии он написал! Только для такого вот оркестра ему и хочется писать. Флейтист Вендлинг и гобоист Рамм оказались настоящими виртуозами, они открывали новые, дотоле неизвестные Вольфгангу возможности этих инструментов.

Глубоко взволнованный Вольфганг сказал Каннабиху после репетиции:

– Вы создали самый замечательный оркестр, какой мне приходилось слышать.

– Благодарю, господин капельмейстер. Слышать такую похвалу от вас – великая честь.

– А господа Вендлинг и Рамм были просто великолепны.

– Моцарт, а что вы скажете о музыке? – спросил Фоглер.

Вольфганг не захотел кривить душой. Он промолчал. Фоглер нахмурился, но не стал настаивать, и тогда Каннабих сказал:

– Я надеюсь, вы осчастливите нас своим выступлением, господин капельмейстер?

Вольфганг колебался.

– На этот раз я ведь не совершаю концертную поездку, – ответил он, чуть помедлив.

– Но я слышал самые восторженные отзывы о вашей игре, – сказал Рааф.

Тенор вдруг показался ему искренним, славным человеком. И при этом пел так напыщенно!

– Благодарю вас, господин Рааф, – ответил Вольфганг, – я сочту за счастье выступить перед вами. Но больше всего меня интересует должность придворного композитора.

– У нас уже есть несколько композиторов, считая Фоглера и меня, – сказал Каннабих, но, увидев огорчение Вольфганга, добавил: – Может быть, что-нибудь и удастся сделать. Вообще-то нам нужен еще один оперный композитор. Все зависит от того, как вы сумеете поговорить с курфюрстом. Я могу устроить вам аудиенцию. Будет лучше, однако, если сначала вы перед ним выступите. Не хотите ли сыграть концерт с нашим оркестром?

– Для меня это большая честь!

– Вот и прекрасно! Отобедайте у нас, и мы обсудим все подробности.

За обедом у Каннабиха было много разговоров, много музыки, хорошего рейнского вина и вкусной отварной говядины, но особенно привлекла Вольфганга способность всех присутствующих понимать и ценить шутку. На обед пригласили также Вендлинга с женой, прекрасной певицей, но лучше всего Вольфгангу было в обществе двух юных дочерей Каннабиха – Розы и Лизель. Они попросили его сыграть для них, уселись по обе стороны от него, а когда он исполнил свою фортепьянную сонату, каждая поцеловала его в щеку; затем девушки упросили сочинить сонату и для них – это будет большой честью, сказали они.

Лизель была слишком молода, чтобы принимать ее всерьез, но пятнадцатилетняя Роза показалась ему весьма привлекательной и отличной для своего возраста пианисткой. Вольфганг пообещал сочинить для нее сонату – в обмен на два поцелуя.

Анна Мария редко видела сына таким счастливым. Он очарован сердечностью Каннабихов, думала она, но в глубине души шевелилось сомнение – не потому ли они так сердечны, что у них дочь на выданье?

Рамм, пришедший после обеда, восхитился сочинением Вольфганга, а Вольфганг, которому так понравилась прозрачная чистота звучания инструмента гобоиста, недолго думая, предложил:

– Я буду счастлив написать концерт для гобоя и преподнести его вам.

Анна Мария удивилась. Вольфганг не раз говорил, что не любит сочинять для духовых инструментов, и Леопольд просил Вольфганга никогда ничего не сочинять даром, и вдруг сын предлагает Рамму концерт для гобоя в качестве подарка. Стоило Каннабиху похвалить его музыку, и он тут же с готовностью исполнил фортепьянный концерт совершенно бесплатно.

– Вы играете так проникновенно, господин капельмейстер, – сказал Каннабих, – и у вас прямо-таки безукоризненная техника. Как архиепископ решился отпустить вас?

– Он не уволил меня, я сам попросил об увольнении.

– Хорошо, но как он мог расстаться с таким замечательным музыкантом?

– Мне было сказано, что соната, которую я только что играл, написана плохо.

– Что за абсурд! Какой глупец это сказал?

– Его светлость князь-архиепископ Колоредо.

– Я никогда не соглашусь сочинять для духовных лиц, – воскликнул Каннабих, – они ничего не смыслят в музыке! Вы должны сыграть свой концерт на торжественном вечере в присутствии курфюрста.

Концерт, посвященный Женом, вызвал бурю аплодисментов, и Вольфгангу пришлось сыграть на «бис» еще сонату и фантазию. Вольфганг считал, что угодил курфюрсту, Карл Теодор все время сидел почти рядом с фортепьяно.

После концерта Каннабих шепнул Вольфгангу:

– Теперь самое время для аудиенции, – и подвел его к курфюрсту прежде, чем им успели помешать.

Дирижер подошел к Карлу Теодору, и Вольфганг чуть не улыбнулся – до того они были несхожи. Каннабих – длинный, худой, со срезанным подбородком, а Карл Теодор – тучный коротышка с толстым, двойным подбородком.

Вольфганг поцеловал курфюрсту руку, и тот сказал:

– Наверное, прошло лет пятнадцать с тех пор, как вы приезжали сюда.

– Да, ваше высочество, я уже давно не имел чести бывать в вашем городе.

– Вы очень хорошо играете. Мне говорили, что вы написали оперу для Мюнхенского театра.

– Да, ваше высочество. Мое величайшее желание – написать оперу и для вас, и я надеюсь, вы обо мне не забудете.

– Это можно устроить. Согласны вы давать уроки?

И хотя Вольфганг вовсе не желал никого обучать, но, вспомнив слова Каннабиха, как страстно обожает Карл Теодор своих четверых побочных детей, из которых двое играют на клавесине, ответил:

– Да, в Зальцбурге я давал уроки.

– Мой сын и старшая дочь играют на клавесине. Вам неплохо бы с ними познакомиться.

– Я сочту за честь.

На следующий день Каннабих привел Вольфганга во дворец. За эти дни они успели крепко подружиться.

– Курфюрст так любит своих детей, – сказал Каннабих, – что, если вы им понравитесь, он постарается вас здесь оставить. Но имейте в виду, сейчас их учитель – Фоглер, а потому будьте в разговоре поосторожнее. Фоглер человек хитрый и сумел убедить курфюрста в своей гениальности.

Вольфганг и дети понравились друг другу с первого взгляда, чему Каннабих очень обрадовался, – они так хорошо поладили, словно Вольфганг был их однолетком. А потом вдруг капельмейстер усомнился, разумно ли поощрять интерес, пробудившийся у его дочери Розы к Моцарту. Нет сомнения, он весьма одаренный молодой человек, да вот сможет ли он прокормить семью? Вольфганг порывистый, впечатлительный, слишком откровенный для этого мира, где гораздо лучше уживаются хитрецы, интриганы и ловкачи. Но не надо забегать вперед, остановил себя Каннабих, Вольфганг и Роза нравятся друг другу – это очевидно, однако стоит ли уговаривать молодого человека остаться в Мангейме?

В комнату вошел Карл Теодор: курфюрст хотел узнать мнение господина Моцарта об игре его детей на фортепьяно.

– Они играют хорошо, – ответил Вольфганг, – особенно принимая во внимание…

– Что? Принимая во внимание, какой у них учитель? Каннабих многозначительно смотрел на него, и Вольфганг поспешил добавить:

– О нет, ваше высочество. Учат их хорошо.

– Но могли бы играть получше?

– Ваше высочество, я играю с тех пор, как научился ходить.

– Тогда вам следует понимать, в чем трудность обучения детей.

– Да, ваше высочество. Что касается музыки, я могу выполнить все, что вы пожелаете. Могу сочинять, играть…

Карл Теодор перебил его:

– Как долго вы думаете пробыть в нашем городе?

– Как того пожелает ваше высочество. Я в вашем распоряжении.

– Можете пробыть здесь зиму?

– Если таково будет желание вашего высочества.

– А что думает на сей счет ваша матушка?

– Мы предполагали остаться в Мангейме на зиму из-за нее. Ваше высочество, я не хотел бы подвергать матушку невзгодам зимнего путешествия, особенно трудного для пожилой женщины.

– Значит, вы остаетесь здесь?

– Все зависит от вашего высочества.

– Я буду благодарен, если вы возьметесь заниматься музыкой с моими детьми.

Вольфгангу не заплатили за участие в торжественном концерте, это его огорчило, но Каннабих успокаивал;

– Самое главное – вы расположили к себе детей.

Необходимо отпраздновать столь доброе предзнаменование, заявил капельмейстер и устроил вечеринку, затянувшуюся на всю ночь, где Вольфганг от души повеселился.

На следующий день он написал Папе, что Карл Теодор отнесся к нему благосклонно; остальную часть письма он посвятил поздравлению Папы с днем рождения:

«Я не умею писать стихи, я не поэт. Не умею создавать свет и тени, я не художник. Не умею движениями и жестами выражать свои мысли и чувства, я не танцор. Но я могу обратиться к Вам с помощью звуков, потому что я музыкант. И завтра, находясь в гостях у Каннабиха, я поздравлю Вас с днем рождения, исполнив в Вашу честь на фортепьяно сонату, специально сочиненную к этому событию. А сегодня, любимый Папочка, я могу пожелать Вам того, что желаю всегда: доброго здоровья, счастья, самой долгой жизни и столько лет наслаждаться музыкой, сколько Вы сами пожелаете. Одному господу богу известно, как я Вас люблю и как дорожу Вами, я смиренно надеюсь, что и Вы будете по-прежнему любить меня всем сердцем и снисходительно относиться к прегрешениям – вольным и невольным – и к моим сочинениям, которые, если на то будет воля божья, поумнеют вместе со мной. Сто раз целую Вам руку и остаюсь самым покорным и преданным сыном».

Вместе с письмом Вольфганг послал сонату.

Через десять дней от Папы пришел взволнованный ответ: «Меня глубоко тронуло твое письмо, и если я, случается, браню тебя, то, пожалуйста, не обижайся, ведь у нас с Наннерль в Зальцбурге нет другого счастья, кроме твоих и Маминых писем.

То, что ты пишешь о курфюрсте, звучит обнадеживающе, хочется думать, что он скоро примет решение, ведь близятся холода, и тогда Мама не сможет путешествовать.

Соната прелестна, и я с огромным удовольствием прослушал ее в исполнении Наннерль, мы оба были очень счастливы. Если останешься учителем при внебрачных детях Карла Теодора, советую тебе не обращать внимания на их поведение. Им позволены вещи, какие не позволены музыканту. И вам было бы разумнее переехать па частную квартиру, жить в гостинице слишком дорого, а деньги имеют обыкновение незаметно уплывать из рук.

Прости за наставления, но помни, что вряд ли на целую тысячу людей найдется хоть один, который станет тебе верным другом не из корыстных соображений, найти такого человека – то же, что открыть одно из семи чудес света. Не будь мне дороги твои интересы, я бы не стал напоминать тебе об этом. Ваш тоскующий отец и муж».

Вольфганг очень взволновался, получив приказание явиться во дворец, где ему предстояло получить подарок в награду за выступление, и Каннабих пошел вместе с ним. Но случилось то, чего Вольфганг опасался. Денег не дали: он получил золотые часы.

– Одни цепочка и брелоки стоят, должно быть, немало гульденов, – сказал Каннабих.

– Я предпочел бы деньги. У меня уже пять пар часов.

– Вам щедро платили.

– Я оцениваю щедрость своих покровителей по часам, которые мне дарят. Придется добавить карманчиков на всех моих костюмах – по карманчику на каждую штанину, чтобы носить сразу две пары часов, когда играю для какого-нибудь аристократа. Тогда, по крайней мере, больше их дарить не станут.

– Есть какие-нибудь новости от Карла Теодора?

– Никаких. Я занимаюсь с детьми дважды в неделю, сочинил для них вариации этюдов, которые им как будто нравятся; у нас прекрасные отношения, но никто и не заикается о плате.

– Нужно терпеливо ждать.

– Нельзя ли как-нибудь помочь, господин капельмейстер?

– Я поклонник вашего таланта, вы знаете. Но некоторые вещи от меня не зависят.

В конце концов, Вольфганг сообщил пожилой гувернантке, с которой поддерживал добрые отношения, что не может продолжать занятия с детьми, пока не договорится с курфюрстом о точных условиях.

– Я приду в следующий понедельник, – сказал он, – и, если мы ни на чем не порешим, уеду в Париж.

Он не готовился к отъезду; в понедельник утром, во время занятий с дочерью курфюрста, в комнату вошел Карл Теодор. Девочка кончила играть вариации, написанные для нее Вольфгангом, и Карл Теодор спросил:

– Она их правильно играет?

– Ваше высочество, я был бы счастлив иметь возможность и дальше обучать ее этим вариациям.

– А не кажется ли вам, что второй учитель может скорее повредить, чем принести пользу?

– Все зависит от того, какой учитель.

– Как долго вы думаете здесь пробыть?

Вольфганг вздохнул. Неужели Карл Теодор уже забыл их разговор? Но ответил как можно смиреннее:

– Как того пожелает ваше высочество.

– Прекрасно. Я подумаю об этом.

Вольфганг написал Папе: «Мы зашли так далеко, что теперь мне остается лишь одно – ждать».

 

45

 

Прошло несколько недель ожидания. Карл Теодор больше не появлялся на уроках Вольфганга. Сгорая от нетерпения и негодуя – эта задержка им дорого обходилась, – Вольфганг отправился на придворный концерт, чтобы там встретиться с Карлом Теодором и добиться определенного ответа, но курфюрст уклонился от разговора. Вольфганг рассказал Каннабиху, и тот ответил:

– Мне очень жаль, Вольфганг, но боюсь, вы зря стараетесь.

– Курфюрст мог бы сообщить мне об этом раньше.

– Он до сих пор не принял бы никакого решения, не подтолкни вы его к этому.

– Я подтолкнул?! Господин Каннабих, я столько времени терпеливо ждал ответа.

– Именно это я ему и сказал.

– Значит, вы все-таки с ним разговаривали?

– Пытался разговаривать. И тем не менее вам следует ждать. Зарабатывайте уроками.

Вольфганг рассказал Вендлингу о поведении курфюрста, и флейтист сердито заметил:

– Карл Теодор просто дурак. Мы должны изыскать способ удержать вас здесь.

Полтора месяца Моцарты прожили в гостинице, а потом Вендлинг устроил их на квартиру в доме придворного казначея Серрариуса.

Анна Мария повеселела. Лестница, ведущая в их мансарду, вконец измучила ее. Она по нескольку дней не выходила из дому – не в силах была взбираться на пятый этаж. Да кроме того, в комнате стоял ужасный холод. Она договорилась с горничной, чтобы та разжигала печь по утрам, когда они вставали, и снова топила вечером перед сном. Это обходилось в двенадцать крейцеров. Ради экономии днем печь не разжигали, и Анна Мария отчаянно мерзла. Порой она ее могла даже писать письма – рука совсем коченела – и сидела, закутавшись в шубу, в валяных сапожках. Уж не кара ли это божья, спрашивала она себя. Иногда и шуба с сапожками не спасали, холод пронизывал до костей, казалось, душа с телом расстается. А Вольфганг не замечал холода, ему не приходилось просиживать целые дни в мансарде: он пропадал то во дворце, то у Каннабихов, то у Вендлинга. Анна Мария не жаловалась ни на головные боли, ни на постоянную простуду. Не хотела расстраивать сына. Она утешала себя тем, что новая комната все-таки несравненно лучше. Скрывая свои недомогания, Анна Мария писала домой только добрые новости.

«Слава богу, наконец-то мы переехали из гостиницы; теперь у нас прекрасная просторная комната с двумя чистыми кроватями в доме придворного казначея Серрариуса. Комната на нижнем этаже, и у нас достаточно свечей и угля. За это Вольфганг дает дочери Серрариуса уроки игры на фортепьяно.

Обедает Вольфганг обычно у Каннабиха или у Вендлинга, а в благодарность помогает Розе совершенствоваться в игре на фортепьяно и всячески развлекает Вендлингов. Он, кроме того, обучает композиции голландского офицера Деляпотри, который платит ему четыре гульдена за двенадцать уроков. Это немного, но он надеется возместить убытки, сочинив три концерта для другого голландца – Дежана, богатого любителя-флейтиста. Дежан пообещал ему двести гульденов, если эти концерты для флейты будут короткими, простыми и легкими для исполнения. Познакомил Вольфганга с голландцами Вендлинг, он же договорился обо всем с ними и с Серрариусом. Рааф, Каннабих и Рамм говорят, что среди музыкантов нет равного Вольфгангу, они в восторге от его сочинений. На него большой спрос, мы совсем с ним не видимся. Я почти все время сижу одна; на улице так сыро и холодно, что страшно выходить. Но здесь нам хорошо, хотя Вольфганг сильно занят, и я только молю бога, чтобы он не заболел».

Мама не преувеличивает, думал Вольфганг. Он действительно поднимался с восходом солнца, торопливо одевался за ширмой, стараясь не шуметь и не разбудить Маму.

Наскоро перекусив, он шел к Вендлингам, там в его распоряжении была комната с фортепьяно, и он в полном одиночестве упражнялся до полудня. Затем завтракал с Вендлингами и снова сочинял в музыкальной комнате несколько часов подряд. В три часа он спешил в гостиницу на Майнцишер Гоф, обучать Деляпотри композиции; в четыре возвращался домой и давал урок мадемуазель Серрариус и в шесть успевал к Каннабихам, где за фортепьяно его уже ждала Роза. После ужина у Каннабихов кто-нибудь музицировал. На письма – Папе и Безль он писал часто – оставалось время после полуночи.

Почти все в Мангейме сочувствовали Вольфгангу; Вендлинг сказал, что Карл Теодор только потому не взял его на службу, что Фоглер, обучавший детей курфюрста и пользовавшийся большим влиянием при дворе, опасался соперничества.

Но Вольфганг старался не думать о своих огорчениях, тем более что Розе очень понравилась его соната, а Рамм пришел в восторг от концерта для гобоя. А тут еще Вендлинг придумал новый план действий. Вольфганг бросился домой – они уже с месяц жили в доме Серрариуса, – чтобы посвятить в этот план Маму.

– Рамм и Вендлинг предлагают мне поехать с ними в Париж, – торопливо сказал он, – мне одному, без вас. Как вы к этому относитесь?

Анна Мария вовсе не хотела ехать в Париж. Но если с ним сейчас согласиться, кто знает, что он придумает в следующий раз.

– А кто возьмет на себя все заботы? – спросила она.

– Вендлинг. Он ни раз бывал в Париже.

– Почему же он едет туда, если Мангейм – рай для музыкантов?

– Во время поста тут не исполняют музыки, а в Париже устраивается много концертов.

– Но Вендлинг безбожник, да еще гордится тем, что дочь его была любовницей курфюрста, хотя у Карла-Теодора она не первая и не последняя. Папе не понравится, что ты столько времени проводишь в обществе вольнодумца.

– Вы же знаете, он совершенно безвреден, – рассмеялся Вольфганг. – Наполовину француз, наполовину немец, в чем-то циник, в чем-то идеалист. От любви до ненависти у него один шаг. Утверждает, что на свете нет ничего святого, а сам приходит в неистовый восторг от музыки; одобряет свободную любовь, но ютов убить человека, который посмеет прикоснуться к его жене. Мама, с каких это пор вы стали так нетерпимы?

Разве может она поведать сыну о своих страхах? Хотя Вольфганг сразу подмечает в человеке все его слабости, но стоит ему привязаться к кому-то, и он готов отдать последнюю рубашку.

Заметив, что Мама вдруг помрачнела, Вольфганг испуганно спросил:

– Вам плохо?

– Просто я замерзла.

– Я знаю, вы были против этой поездки.

– Вольфганг, ты еще не во всем умеешь правильно разобраться.

– Суждение человека во многом зависит от обстоятельств.

– Мне кажется, ты счастлив своим теперешним положением.

– Счастлив? – переспросил он и с горечью добавил: – Счастье существует лишь в воображении.

– Разве тебе не нравится Роза Каннабих?

– Она говорит, что ей пятнадцать, а я узнал – ей всего тринадцать лет.

– А Безль? – Анна Мария вовсе не хотела задавать этот вопрос, но отступать было поздно. – Хоть она тебе двоюродная сестра.

Вольфганг промолчал. Ну к чему эти расспросы? Может, Безль вообще лишь плод его воображения, отражение его шутливого, насмешливого «я»? Как знать?

– Ты не собираешься жениться? – Анна Мария была не против, чтобы сын женился, только ни одна из этих девушек ему не подходит. Леопольда беспокоило непостоянство сына, но Анна Мария верила: стоит ему найти себе подходящую пару, и он сразу остепенится.

– У меня слишком много дел. Нужно сочинять, упражняться, выступать в концернах.

– Где вы остановитесь в Париже?

– Вендлинг знает. Он тоже близко знаком с бароном Гриммом.

– Может, мне следует написать об этом Папе?

– Напишите. Вас он скорее послушает.

Вольфганг с благодарностью поцеловал Анну Марию.

Пока они ждали ответа из Зальцбурга, пришло известие, что американцы разбили английскую армию Бургойона возле Саратоги, и французы, уверенные, что теперь-то с помощью американцев они смогут победить Великобританию, собираются подписать договор о союзе с американскими колониями и начать войну против англичан. В это время курфюрст баварский Максимилиан умер от оспы, и Карл Теодор поспешил в Мюнхен – заявить свои права на этот престол; между тем ходили упорные слухи, что Австрия собирается напасть на него, а возможно, и на Пруссию. Все это, конечно, усиливало беспокойство Анны Марии, но Вольфганг, которому не терпелось уехать в Париж, уверял, что тучи скоро рассеются.

Панин ответ был адресован Вольфгангу: «Я предпочел бы, чтобы ты устроился в Мангейме; в Зальцбурге поговаривают, что Австрия может поддержать притязания Карла Теодора в Мюнхене, и, если это случится, музыкальная жизнь при его дворе станет еще полнее и богаче. Кроме того, Мангейм в два раза ближе к нам, чем Париж. Должен признаться, хотя прошло всего несколько месяцев со дня вашего отъезда, мне они показались годами. Но если барон Гримм и правда хороший друг Вендлинга, что весьма вероятно, так как музыкальная репутация у этого флейтиста прекрасная, то пренебрегать такой возможностью не следует.

Не забудь позаботиться и о Маме. Тебе следует убедиться, что она спокойно проживет у Серрариуса до наступления теплой погоды и лишь тогда отправится в обратный путь. Нужно купить ей хорошую шубу, а я договорюсь, чтобы она ехала до Мюнхена, а оттуда до Зальцбурга в удобной, теплой карете. И еще – прежде чем отправишься в Париж, отдай свои сочинения переписчику. В Париже это обойдется куда дороже, а тебе полезно поучиться экономии. Со времени вашего отъезда наши долги возросли, и, если ты не подыщешь в Париже выгодного занятия, наше положение станет трудным, возможно, даже отчаянным».

Вендлинг послал Вольфганга к самому дешевому переписчику нот, какого знал, – Фридолину Веберу.

Вольфганг стоял у двери маленького домика, держа в руке несколько арий, – разве мог он доверить неизвестному переписку своих самых любимых произведений, не посмотрев предварительно, как тот работает, – и раздумывал, стоит ли входить. Жилище выглядело невзрачно: между булыжниками в палисаднике пробивалась трава, решетка ограды покрылась ржавчиной, молоток у двери треснул. Однако, вспомнив настойчивую просьбу Папы, Вольфганг преодолел нерешительность и постучал. Дверь открыла девушка.

Она была одного с ним роста, и он заметил ее глаза – темные и добрые, правильные черты лица и слегка заостренный нос: красавицей не назовешь, подумал он, но очень мила; на вид ей было лет тринадцать.

Девушка не удивилась – посетители, наверно, были для них не редкость, а когда он сказал:

– Я Моцарт. Могу я видеть господина Вебера? – она провела его в скромно обставленную гостиную.

– Отец будет рад, – сказала девушка. – Прошу вас подождать.

– Вы меня знаете, фрейлейн?

– Все музыканты в Мангейме знают вас, господин Моцарт.

– А вы дочь господина Вебера? – Ему нравилось, как она держится.

– Да, господин капельмейстер. Нас четыре сестры. Я Констанца.

– Вы тоже музыкантша?

– Мы все музыкантши. Две старшие сестры поют, младшая играет на клавесине, а я люблю их слушать, – с гордостью объявила Констанца и вышла из комнаты.

В дверях появилась госпожа Вебер, за нею – все остальные члены семьи. Цецилия Вебер почтительно, как именитого гостя, приветствовала Вольфганга:

– Познакомиться с таким замечательным музыкантом – для нас большая честь.

Вольфгангу вдруг показалось, что все это с ним уже случалось прежде, что он вот так же стоял в простенькой гостиной, явно не принадлежавшей Веберам, перед женщиной, которую обступили четыре девушки, словно она была капельмейстером в семье. И в то же время Веберы совсем не походили на большинство людей, с которыми он до сих пор встречался: ни на императрицу и императора, ни на эрцгерцогов и эрцгерцогинь, ни на королев, ни на принцев и герцогов. У них не было ничего общего с Папой, с князем-архиепископом, с Гассе, с Бахом или с падре Мартини. Скоро ему исполнится двадцать два, а его до сих пор иногда принимают за ребенка, хотя все детство он провел в мире взрослых и рано перестал считать себя ребенком, как бы ни оберегали его от жизни родители. Веберы явно не принадлежали к миру богатых и знатных, но Вольфганг сразу почувствовал себя у них как дома. Хорошо, что он отбросил все сомнения и постучал.

Фридолин Вебер, тщедушного сложения, бледный и истощенный мужчина, выглядел, однако, моложе жены, которая в юности, должно быть, была недурна собой. Госпожа Вебер представила ему дочерей: крупную, полногрудую девятнадцатилетнюю Иозефу, десятилетнюю Софи, совсем еще ребенка, и Констанцу. Но, увидев Алоизию, Вольфганг позабыл обо всем.

Остальные сестры сильно проигрывали в сравнении с ней. Высокая, тонкая, с изящной фигурой, волосы струятся, как черный шелк, и серые глаза, такие же нежные, как звуки сонаты, написанной им для Розы Каннабих. Смотреть на Алоизию доставляло не меньшее удовольствие, чем слушать ее: голос у нее был музыкальный, удивительно приятный.

Заметив, какое впечатление Алоизия произвела на Вольфганга, Цецилия Вебер сказала:

– Алоизия с удовольствием споет вам что-нибудь, господин капельмейстер. Правда, милая?

– Как скажете, матушка.

– Но я пришел отдать свои поты в переписку, госпожа Вебер.

– Мой муж – отличный переписчик. Констанца, приготовь для господина Моцарта кофе. На дворе холод, он, должно быть, совсем промерз.

Не успел Вольфганг опомниться, как госпожа Вебер усадила его за фортепьяно. Рядом очутилась Алоизия, готовая исполнить одну из его арий. Вольфганг хотел было протестовать, ему порядком надоели любители, но устоять перед этой красивой девушкой он не мог; она прикоснулась к его плечу, давая знак начинать.

– Если вы предпочитаете, маэстро, я могу аккомпанировать себе сама, – сказала Алоизия.

– Ни в коем случае. – Как она прелестна! Но он все-таки опасался, что стоит ей открыть рот, и очарование исчезнет.

Фортепьяно оказалось отличным, а пение девушки поразило Вольфганга. Голос у нее был чистый и выразительный, хотя умения недоставало. Но она ни разу не сфальшивила. У нее было безупречное legato, а верха звучали просто изумительно. Каких замечательных результатов мог бы он добиться с таким инструментом! Аккомпанируя, он не мог отвести от Алоизии взгляда. Все в ней казалось совершенным, за исключением разве техники.

– Простите меня, господин Моцарт, – сказала Алоизия, – если я не угодила вам своим пением.

– Не угодили? Вы поете очаровательно!

– С ней занимался мой муж, – объяснила госпожа Вебер. – Он с 1765 года служит при мангеймском дворе.

– Я был бы счастлив, господин капельмейстер, услышать ваше искреннее мнение о пении нашей дочери, – сказал Фридолин Вебер.

– Когда вы перепишете арии, господин Вебер, я готов еще раз послушать Алоизию.

– Значит, завтра, – сказала госпожа Вебер. – Если, конечно, вы располагаете временем, маэстро.

– Постараюсь прийти, – сказал Вольфганг. – Приблизительно в это же время.

– Если соизволите меня послушать, я могу сама себе аккомпанировать, – заметила Алоизия.

Вольфганг раздумывал, стоит ли говорить Маме о своих новых друзьях, и решил рассказать позже, когда получше их узнает. Мама поинтересовалась, хороший ли переписчик господин Вебер, и Вольфганг с энтузиазмом ответил:

– Отличный! Первоклассный!

– Но ведь ты не удосужился даже посмотреть образцы его работы, не правда ли?

– Я слышал пение одной из его дочерей. Вебер – прекрасный музыкант.

Вольфганг считал минуты до новой встречи с Алоизией. А затем снова сидел в их бедной гостиной, и сердце его ликовало: Алоизия показалась ему еще более обворожительной, чем в прошлый раз.

Арии Вебер уже переписал; работа оказалась выполненной отлично. За переписку двух концертов для флейты Вольфганг вручил Веберу пять гульденов. Вебер отказывался от вознаграждения. Господин Моцарт, говорил он, бесплатно дал его дочери ценные советы, как можно брать с него деньги? Но Вольфганг и слушать не хотел. Что там советы – у фрейлейн Алоизии большой талант, и он сочтет за счастье заняться с ней, и в конце концов, к удовольствию Вольфганга, Фридолин Вебер согласился взять деньги. Кроме Алоизии, Вольфганг не замечал ничего вокруг. На этот раз она сама аккомпанировала себе, а он слушал, завороженный ее голосом.

Теперь Вольфганг каждый день посещал Веберов. Когда Анна Мария узнала, что у Веберов четыре дочери и одна из них обладает прекрасным голосом и очень хороша собой, она обеспокоилась. Ее не удивило неожиданное сообщение Вольфганга:

– Принцесса Вейльбургская, сестра принца Оранского, которой я так понравился еще ребенком, изъявила желание снова послушать мою игру. Кирхгейм всего в десяти часах езды от Мангейма, и принцесса обещала заплатить мне семь луидоров, если я напишу для нее несколько арий. Принцесса обожает пение.

– А петь будет фрейлейн Вебер?

– Не бойтесь, она поедет не одна. С отцом. Чтобы отблагодарить за помощь, он переписывает мне ноты почти бесплатно.

– Ты влюблен в фрейлейн Вебер?

– Она совсем еще ребенок. Но у нее удивительный голос.

– А как же с твоими учениками и концертами для голландца?

– Ученики никуда не денутся, и я уже сочинил два концерта для флейты. Третий закончу, когда вернусь. Семь луидоров – немалые деньги.

Вольфганг отсутствовал двенадцать дней. С Фридолином Вебером они отлично ладили. Вебер прекрасно разбирался в музыке и понимал, когда нужно оставить Вольфганга наедине с Алоизией. В карете молодые люди сидели рядом, и ее волнующие прикосновения, напряженное внимание, с каким она ловила каждое его слово, наполняли сердце Вольфганга радостным предчувствием. А как легко она все схватывала! Ее голос становился с каждым днем все красивее и выразительнее. Вместе мы могли бы многого достичь, думал он, и ему казалось, что какое-то необыкновенное духовное родство все крепче связывает его с Алоизией.

Анна Мария совсем растерялась, когда Вольфганг сказал, что раздумал ехать с Вендлингом в Париж.

– Вендлинг – порядочный человек, – сказал он, – но безбожник и имеет склонность к вольнодумству.

– Когда я говорила тебе то же самое, ты не слушал.

– Я его плохо знал.

– Как же ты объяснишь свой отказ?

– Не беспокойтесь, что-нибудь придумаю. – Он отдал ей два луидора.

– Ты же получил семь.

– Я оплатил половину расходов Вебера. Он, бедняга, очень мало зарабатывает, а Алоизия штопала мне чулки и чинила одежду. И я предложил им поехать в Италию, там она наверняка станет примадонной и заработает кучу денег – под моим руководством, разумеется. Но это после вашего отъезда в Зальцбург.

Вольфганг сообщил Папе об изменившихся планах, спрашивал его одобрения и помощи: «Вендлинг – честный человек и прекрасный музыкант, но его безбожие смущает меня. Не сомневаюсь, Вам бы не понравилось, что я столько времени провожу в его обществе. Веберы же, напротив, – чрезвычайно набожные люди.

Фридолин Вебер отлично переписал мои ноты и взял за это очень мало. Он так напоминает мне Вас: способный, умный, музыкант с тонким вкусом, но, хотя он поет, суфлирует и мастерски переписывает ноты для Карла Теодора, платят ему гроши, что Вам тоже знакомо. Его дочь Алоизия, хотя ей всего шестнадцать, – прекрасная певица, диапазон ее голоса удивителен, ей надо только немного получиться играть и исправить кое-какие недочеты в технике, чем я сейчас с ней занимаюсь, – тогда она сможет петь в любой опере.

У них еще три дочери, и все музыкальные, и мать, которая относится ко мне с великим уважением, хотя весь дом ходит у нее по струнке, но из всех по-настоящему талантлива одна Алоизия.

Веберы очень добры ко мне, я сильно привязался к этой незадачливой семье и мечтаю им помочь. Хочу, чтобы господин Вебер и Алоизия поехали со мной в Италию попытать там счастья в каком-нибудь оперном театре. Если бы Вы написали нашим друзьям в Милане и других городах, может, они и смогли бы подыскать место для фрейлейн Алоизии, которая, безусловно, станет примадонной в недалеком будущем. Уверяю Вас, став певицей под моим руководством, она принесет мне большую славу. За то короткое время, что я обучаю ее, она сделала огромные успехи.

Если этот план осуществится, мы с господином Вебером и его дочерью будем иметь счастье и удовольствие посетить моих любимых Папу и сестренку по пути в Италию. В Италии я обязательно должен получить контракт на сочинение оперы. Вы знаете, как мне безумно хочется написать оперу, это мечта моей жизни, а если в ней будет петь Алоизия, то представление оперы станет для меня делом чести, а не мучением.

Вендлингу я уже сказал, что не могу ехать с ним в Париж, поскольку получил письма, требующие моего присутствия в другом месте для сочинения оперы. Дорогой Папа, я молю бога, чтобы Вы одобрили мой план. Веберы для меня все равно что вторая семья – после Вас, разумеется, – и Мама согласна, что фрейлейн Вебер для ее возраста поет поразительно».

Без ведома Вольфганга Анна Мария сделала к письму сына следующую приписку:

«Прочтя письмо Вольфганга, ты лишний раз убедишься: уж если ему кто-то понравится, он готов отдать этому человеку все, даже в ущерб себе. Он прав – певица она прекрасная, но ведь мы должны думать и о своей выгоде. Я никогда не одобряла его поездки в Париж с Вендлингом, но молчала – со мной он мало считается. А вот подружившись с Веберами, он сразу переменил решение. Моему обществу он часто предпочитает чужое, а когда я пытаюсь его расспрашивать, уходит от разговора.

Поэтому тебе решать, как нам быть. Я по-прежнему против его поездки с Вендлингом в Париж, лучше уж – если погода установится – я сама с ним поеду почтовой каретой, это нам недорого обойдется. Может, ты получишь добрые вести от барона Гримма. А пока живется нам сносно, денег тратим немного и можем пожить тут еще некоторое время. Пишу тебе по секрету. Вольфганг ушел в гости, он не должен ничего знать».

Леопольда письма потрясли. Его тщательно разработанные планы, казалось, вот-вот рухнут. Он приготовился ко многим неожиданностям, но подобного не ожидал. Наннерль, когда он ей рассказал, горько расплакалась. Он изо всех сил сдерживался – кому-то в семье ведь следует сохранять присутствие духа, – но, оставшись один в комнате, дал волю своим чувствам. Порой ему хотелось выкопать глубокую яму и спрятаться в ней от всех невзгод. Что же теперь с ними будет? Если сын последует этому безумному плану, вся его старательно обдуманная карьера разлетится в пух и прах и все о нем позабудут. Хорошенькие губки и звучное legato погубили все надежды, которые Леопольд возлагал на своего Вольфганга! Как зло подшутила над ним судьба!

В концертном зале, усевшись за письменный стол, Леопольд стал писать ответ сыну и мучался, не зная, с чего начать. Молчаливым и мрачным казался ему сейчас Танцмейстерзал – их самая красивая комната.

Родные считают его таким мужественным, а знают ли они, чего ему стоит сохранять это мужество? Душевным переживаниям Леопольд был подвержен не меньше Вольфганга. Друзья говорили, что он слишком много отдает сыну, но, чтобы вырастить такой талант, требуется масса сил. Зато сколько радости доставляло ему каждое новое сочинение Вольфганга! А теперь талант сына будет растрачен попусту!

Свеча почти догорела, а письмо даже еще не начато. Поднявшись из-за стола, Леопольд стал ходить взад и вперед по комнате, одолеваемый грустными чувствами. Халат у него весь в дырах, туфли стоптаны – он отдал все ради этой поездки сына. За те несколько месяцев, что Вольфганг и Анна Мария отсутствовали, долги их возросли с четырехсот до семисот гульденов. То-то посмеются теперь над ним в Зальцбурге – Колоредо в особенности, – узнав, что Вольфганг, этот виртуоз, претендующий на звание капельмейстера, убежал с молоденькой девчонкой, вообразившей себя примадонной.

В комнату вошла Наннерль, и Леопольд постарался взять себя в руки; Наннерль, всхлипывая, спросила, как он собирается поступить.

– Как поступить? Остановить его. Пока он окончательно но отбился от рук.

– Только не будьте с ним слишком суровы, Папа.

– Стоит хорошенькой девушке ему улыбнуться, как он уже теряет голову.

– Может, он одинок. Может, хочет жениться?

– В его возрасте легко влюбляются.

– И в моем тоже. Что мне делать, Папа? Неужели я останусь старой девой?

– Тебе еще только…

– Двадцать шесть. Для незамужней девушки немало. Когда я плакала о Вольфганге, я плакала, наверное, и о себе.

– Мужчины не обходят тебя вниманием, нечего тебе отчаиваться.

– Я самая обыкновенная учительница музыки, – всхлипнула она. – Трудно мне жить одним прошлым. – И, сама пугаясь откровенности своих слов, Наннерль выпалила: – Почти все мои подруги замужем.

Леопольд обнял дочь.

– И ты выйдешь. Ты так похожа на Маму, а когда я на ней женился, Мама была самой хорошенькой девушкой в Зальцбурге, значит, и ты тоже, и скоро настанет день, когда вся наша семья снова объединится.

Наннерль прижалась к отцу. Сейчас она снова почувствовала себя маленькой девочкой, путешествовавшей когда-то с ним по Европе. Она поцеловала его, пожелала спокойной ночи и, пообещав больше не плакать, послушно пошла к себе.

Леопольд просидел всю ночь, сочиняя ответ сыну. Ему следует сделать вид, будто он готов помочь этой Алоизии, которая явно хочет поймать его сына на крючок, хотя совершенно ясно, что примадонны из нее не получится. Отправляя письмо, Леопольд молил бога вернуть его сына обратно на землю.

Вольфганг, с надеждой и трепетом ожидая Папиного решения, готовил своих учеников к прощальному концерту. Основное внимание он уделял Алоизии. Вендлинг, которого скорее позабавил, чем обидел, отказ Вольфганга ехать с ним в Париж, выразил желание участвовать в концерте, Рааф тоже согласился, и концерт немало способствовал прославлению Вольфганга.

Но Вольфганг не чувствовал себя счастливым, потому что его мучило безденежье. Он отдал Дежану два из трех заказанных голландцем концертов для флейты и заверил, что скоро закончит и третий, а Дежан ответил:

– Не беспокойтесь о третьем, мне он не понадобится, не уверен, сумею ли я использовать и те два. – И заплатил Вольфгангу всего девяносто шесть гульденов вместо обещанных двухсот.

Вольфганг отдал деньги Маме, чтобы она купила себе новую шубу, а остальные сохранила.

– Может, это Вендлинг сыграл тут какую-то роль? – спросила она.

– Нет! Просто Дежан дурак.

– Ты по-прежнему намерен ехать в Италию? Ведь заработал ты гораздо меньше, чем рассчитывал. А цены все растут.

– И все равно я поеду. Вот получу только согласие Папы.

Однако уверенность его поколебалась, когда вечером того же дня он пришел на урок к Алоизии. Он обещал ей попросить помощи у отца, хотя знал, что Папа воспротивится его решению. Но на поездку в Италию у него не хватит денег, мысль же, что им с Алоизией придется там бедствовать, казалась ему слишком унизительной.

Алоизия все не появлялась, и Фридолин Вебер объяснил:

– Вы же знаете девушек, господин капельмейстер, они любят наряжаться для желанных гостей. Есть известия от господина Леопольда?

– Нет. Но скоро будут. Обычно он не медлит с ответом.

– В Италии вас оценят, маэстро. Это вам не Мангейм, где мелкий завистник Фоглер способен бог знает что наговорить о вас эрцгерцогу и тем подставить ножку, в то время как Каннабих прикидывается, будто разбивается ради вас в лепешку, а сам сидит сложа руки. Вы слишком большой музыкант для наших провинциальных вкусов, в этом вся беда.

То же самое говорили ему в Зальцбурге, с тоской подумал Вольфганг.

– А теперь, когда Карл Теодор сидит в Мюнхене и выжидает, какая из кошек прыгнет первой: Австрия или Пруссия, – в Мангейме и думать перестали о концертах.

Вошла Алоизия, и Вольфганг позабыл обо всем. Лиф ее платья был низко вырезан, она протянула ему руку для поцелуя, и когда он повел ее к фортепьяно, то с трудом удержался, чтобы не обнять. Но стоило ему придвинуться к ней, как Алоизия отодвигалась. И все же, казалось, девушка искренне радовалась его приходу. Она не кокетка, уверял он себя, но через секунду сомнения снова охватывали его. Алоизия беспрекословно слушалась мать, но под этой внешней покорностью чувствовалась сильная воля и упорство. Занималась она пением очень напряженно, с какой-то даже одержимостью.

Начался урок; Фридолин Вебер оставил их вдвоем, но только пение смолкло, как в дверях появилась Цецилия. Вольфганг с раздражением заметил, что так происходило каждый раз. А сегодня вместе с Цецилией Вебер в комнату вошла и Констанца. Вольфганг почти не замечал девушки после первой встречи: рядом с Алоизией Констанца казалась неуклюжим подростком. Сейчас ее улыбка говорила, что она искренне рада его видеть.

– Маэстро, вы сообщите нам, когда получите ответ от отца? – спросила Цецилия Вебер.

– Разумеется! Я ведь не меньше Алоизии мечтаю о поездке в Италию. Я три раза ездил туда, и каждый раз с большим успехом. И папа римский, и падре Мартини, и…

– Знаем, знаем! – перебила Алоизия, весело добавив: – Вы произвели там фурор! – и, улыбнувшись ангельской улыбкой, проводила его до дверей.

Дома его ждало письмо от Папы. Папа отказал – Вольфганг сразу догадался по Маминому тону. Смешно было ожидать другого ответа, с обидой подумал он. Некоторые страницы он перечитал дважды, поражаясь проницательности отца, как ни неприятны казались его наставления.

«Ты говоришь, что хочешь сопровождать фрейлейн Вебер в Италию и устроить ее там в оперу на амплуа примадонны. Дорогой сын, назови хоть одного певца, который появился бы на итальянской сцене, не выступив раньше многократно в Германии. Но и тогда для достижения своей цели им приходилось заручиться поддержкой могущественных покровителей вроде князей и кардиналов или хотя бы таких знаменитых композиторов, как Гассе и Глюк. А рекомендовать шестнадцатилетнюю девочку, не ведающую, что такое оперная сцена, – подлинное безумие. Ты лучше других знаешь: для сцены пение – это еще не все. Надо уметь свободно держаться, уметь играть, обладать известным шиком. Не говоря уже об умении причесываться, одеваться, гримироваться, столь необходимом каждой примадонне, – умением, которое дается лишь большим опытом. Как бы талантлива она ни была, как бы ни была подготовлена, как бы мастерски ни пела, любой импресарио сочтет тебя за сумасшедшего, если ты станешь рекомендовать ему начинающую девочку, Твоя собственная высокая репутация, создать которую мне стоило такого труда, будет загублена. Ты станешь всеобщим посмешищем. И Муфтия это немало позабавит.

Вольфганг, желание твое совершенно фантастично. И все же я восхищаюсь твоей добротой. Эту потребность помогать обделенным судьбою ты унаследовал от своего отца. Но как же можно забывать о здоровье и счастье твоих родителей, обо всем, что они вынесли ради тебя? Если ты это сделаешь, то обречешь себя на погибель.

Я скажу, как можно помочь фрейлейн Вебер. Попроси Раафа прослушать ее. Он уже почти потерял голос, но когда-то он был великим певцом, пел в Италии, и его там до сих пор помнят. Если Раафу понравится ее голос, а так оно, видимо, и будет, раз он понравился тебе с твоим прекрасным вкусом, Рааф сможет порекомендовать ее итальянским импресарио, которые знают и почитают его еще со времен расцвета его славы. А пока фрейлейн Вебер следует добиваться ролей на мангеймской сцене, пусть даже без оплаты – это позволит ей приобрести опыт, который пригодится впоследствии, и даже имя.

Но разве можно, забыв обо всем на свете, решиться на столь безумный шаг, после того, что претерпели ради тебя все мы, и особенно твоя сестра, принесшая в жертву свою карьеру! Не позволяй себе подпадать под чьи-то чары. Ты предпринял это трудное и опасное путешествие, чтобы найти службу, отвечающую твоим способностям, и заработок, которого ты заслуживаешь, но главное, чтобы утвердить свою репутацию и завоевать славу. И уже достаточно в этом преуспел. Теперь все зависит лишь от тебя одного: достигнешь ли ты величайших высот, каких когда-либо достигал композитор, будет ли твое имя чтиться потомками, или, соблазненный женщиной, останешься заурядным капельмейстером, позабытым миром, и умрешь на грязной соломенной подстилке в хижине, окруженный оборванными, голодными детьми.

Поэтому спеши в Париж! Не задерживайся! Найди свое место среди великих людей. Aut Caesap aut nihil[13]. Одна мысль о поездке в Париж должна бы спасти тебя от всех этих глупых идей. Из Парижа слава музыканта с подлинным талантом распространяется по всему свету. Там двор относится к талантливым музыкантам с должным уважением. Там ты обретешь признание, которого вполне заслуживаешь».

Вольфганг сидел в молчании, и Мама спросила:

– Как ты собираешься поступить?

– Поеду в Париж.

– С Вендлингом?

– Нет! Папа против. Он советует нам с вами ехать вместе.

– А ты не пожалеешь, Вольфганг?

– Надеюсь, вы не пожалеете, Мама.

Анна Мария ободряюще улыбнулась, хотя при мысли о долгом и изнурительном путешествии ее бросало в дрожь.

Но случилось так, что заболел Вольфганг, а не она, и ему пришлось просить Маму объяснить Веберам, почему придется отложить поездку в Италию: для этого еще не настало время.

Анна Мария передала им слова Вольфганга и добавила:

– Возможно, он сумеет поехать в следующем году или еще через год, когда устроится в Париже. Сейчас слишком рано.

– Мне кажется, они совсем не удивились, выслушали меня с таким видом, будто ничего другого и не ждали, – сказала она Вольфгангу.

– Вы передали Алоизии, что ее послушает Рааф?

– Да!

– Она обрадовалась?

– Улыбнулась, увидев, что улыбнулась ее мать.

– Вы объяснили, что я болел?

– Да, и что это одна из причин, почему ты не едешь в Италию.

К прощальному концерту Вольфганг написал для Алоизии арию, на которой она могла себя показать; сочинил он арию и для Раафа, принимая в расчет ограниченные возможности старого тенора; он попросил Вебера сделать копию концерта для флейты, чтобы Вендлинг мог исполнить его, и сам заплатил переписчику за работу; кроме того, устроил так, чтобы Роза исполнила сочиненную для нее сонату. Таким образом, Вольфганг не обидел никого.

Каннабих остался доволен успехами Розы, но не заплатил Вольфгангу за уроки ни единого крейцера и даже не поблагодарил.

Раафа привела в восторг ария Вольфганга, она подчеркивала его красивые низкие ноты, в которых он пока еще был вполне уверен, и певцу понравился голос Алоизии. Но когда Вольфганг спросил, не согласится ли Рааф давать ей уроки, тенор ответил:

– С удовольствием, но, разумеется, за плату. Вендлингу очень понравился концерт для флейты, и он решил взять его в Париж, но тоже ничего не заплатил Моцарту.

Один лишь Вебер тронул Вольфганга до глубины души.

– Ваш концерт для флейты, – восхищенно сказал Вебер, – чудо нежности и мелодичности.

– Благодарю вас! Но до чего трудно сочинять для инструмента, который тебе не по душе.

– И тем не менее концерт безупречен. Он звучит выразительно и естественно.

– Я мог бы написать его кое-как, но, раз моя музыка выходит в свет, я не хочу за нее краснеть. Мне хотелось, чтобы концерт получился хорошим, и я вложил в него много сил.

– И добились своего! Но почему вам не нравится флейта, маэстро?

– Я предпочитаю инструменты с более точным звуком, которые легче контролировать.

Вебер пригласил Моцартов пообедать у них вечером накануне отъезда. От приглашения пришлось отказаться. Они наняли отдельную карету, объяснила Анна Мария, и выезжают на рассвете с тем, чтобы не терять дневных часов. К Веберам они зашли попрощаться пораньше.

Констанца подала кофе и торт, но Вольфганг, сидевший рядом с Алоизией, удовлетворился бы хлебом и водой – ему было вполне достаточно ее присутствия.

– Мне очень жаль, что мы не едем в Италию, Вольфганг, очень! – сказала Алоизия.

– И мне тоже. Вместе мы бы там многого добились.

– Все еще впереди. Если ваши планы изменятся, я к вашим услугам.

– Обещаете?

Алоизия поцеловала его в лоб, шепнула «обещаю» и подала рукавички, которые связала ему на память.

Пришло время расставаться; у Вольфганга разрывалось сердце. Веберы обняли его, Констанца чуть не расплакалась, а Фридолин преподнес ему в подарок пьесы Мольера и сказал Анне Марии:

– Мы чрезвычайно обязаны вашему сыну, госпожа Моцарт. Он был так добр к нам. Мы благодарны ему за все, что он для нас сделал, нам будет очень недоставать его.

 

47

 

Путешествие из Мангейма в Париж длилось девять долгих дней. Никогда еще Вольфганг не испытывал такой тоски. Он мог думать только об Алоизии; расстояние, разделяющее их, увеличивалось с каждой минутой, причиняя ему страдания. А подаренные ею рукавички все время горько напоминали о ней.

Анна Мария наслаждалась теплой и солнечной мартовской погодой, правда, последние два дня пути шел холодный дождь и ветер пронизывал насквозь, радовало ее и отсутствие всяких признаков войны, хотя Франция уже объявила войну Англии, а Пруссия и Австрия бряцали оружием, ссорясь из-за Баварии. Анна Мария старалась развеселить Вольфганга, пыталась пробудить в нем интерес к французским городам, через которые они проезжали, – Мец, Верден, Шалон-на-Марне; она повторила Папину шутку, что Вольфганг вторгся в эту страну для того, чтобы покорить ее, но Вольфганг совсем не чувствовал себя покорителем и не испытывал радостного возбуждения, как в ту, прежнюю, поездку по Европе.

Когда они приехали в Париж, Вольфганг приказал кучеру везти их прямо в дом господина Мейера, немца-старьевщика на улице Бург л'Аббэ, где им посоветовали остановиться. Район Маме не понравился: улица Бург л'Аббэ была узкая и короткая. И улица и комнатушка, крошечная и темная, наводили ее на мысль о тюрьме. Вольфгангу, однако, не хотелось терять времени на поиски нового жилища, пока они по-настоящему не устроятся в Париже. Он убеждал Маму, что ей здесь не будет так одиноко, поскольку Мейеры говорят по-немецки, а если она хочет иметь представление о настоящей тюрьме, пусть посмотрит Бастилию, которая тут совсем рядом. Анна Мария вздрогнула от ужаса. Страшные рассказы о толстых стенах Бастилии, о подземельях, куда людей упрятывали, как в могилу, и об узниках, годами не видевших солнца, ходили по всей Европе. Теперь снятая ими комната показалась Маме уютной, и она просила Вольфганга не тревожиться, пока не устроятся, она проживет и тут.

На следующий день Вольфганг поспешил засвидетельствовать свое почтение барону Гримму и с огорчением узнал, что их старый друг выехал из Парижа по делам государственной важности и вернется лишь через неделю. Спустя неделю он снова стоял перед домом, в котором жили барон Гримм и госпожа д'Эпинэ. Интересно, кому же принадлежит этот красивый особняк, думал он. Вольфганг слышал, что госпожа д'Эпинэ после смерти своего беспутного мужа унаследовала огромное состояние. Не слишком ли много надежд я возлагаю на это знакомство, подумал он. Папа писал: «Если Гримм в Париже, считай, что твое будущее обеспечено». Вольфганг, осторожно, словно драгоценность, держа в руке адрес, присланный Папой, перечитал его: «Monsieur le Baron de Grimm, Ministre Plenipotentaire de Saxe-Gotha, rue de la Chaussee d'Antin» – «Господин барон Гримм, полномочный посол князя Сакс-Гота, улица Шоссе д'Антэн».

Внезапно Вольфгангом овладело мрачное предчувствие. Музыкальный Париж разделился на два лагеря – сторонников Глюка и сторонников Пиччинни. Барон Гримм считался одним из самых сильных приверженцев Пиччинни, а Вольфганг совсем не любил музыку этого композитора.

Шоссе д'Антэн была широкой и чистой улицей, на которой жила знать. От гостиницы на Бург л'Аббэ она находилась недалеко, но Вольфганг взял портшез, потому что улицы, через которые лежал путь, тонули в грязи, а он не хотел испачкать одежду и обувь.

Парикмахер причесал и напудрил парик Вольфганга; он надел белые шелковые чулки, башмаки с серебряными пряжками, строгий, но дорогой черный камзол, отделанный золотым шнуром; папский орден оставил дома, памятуя прежние истории.

– Прошу вас, мсье!

Это камердинер барона Гримма распахнул перед ним дверь.

Барон Гримм и госпожа д'Эпинэ приняли Вольфганга в просторной, роскошно убранной гостиной. Они сердечно поздоровались, и Гримм сказал:

– Мне очень жаль, господин Амадео, что наша встреча не состоялась раньше, но я отсутствовал по делам в Пруссии. Фридрих хочет, чтобы я всеми силами удерживал Францию от вмешательства в его распрю с Австрией – на случай, если ему придется объявить войну Габсбургам. Как-никак французская королева по происхождению австриячка, хотя Мария Антуанетта бывает подчас более француженкой, чем сами французы.

– Я встречался с ней в детстве, господин барон.

– А когда вы в последний раз имели аудиенцию у ее матери, императрицы?

– Вскоре после постановки «Лючио Силлы». Во время раздела Польши.

– Пять лет назад. С тех пор многое изменилось. Мария Антуанетта стала королевой, и ее мать больше не имеет на нее никакого влияния.

– Не могу ли я выступить перед ней, господин барон?

– Мария Антуанетта не питает интереса к музыке. Вольфганг огорчился, и госпожа д'Эпинэ добавила:

– Она ждет ребенка, хотя об этом мало кто знает, и редко появляется на людях. На Версаль вряд ли можно рассчитывать. Но как-то помочь вам, думаю, мы сможем.

– Благодарю вас, госпожа д'Эпинэ. – Вольфганг подумал, что Гримм не слишком изменился за эти годы, чего не скажешь о других людях, которых он не видел с детства. Редактор прославленной и влиятельной «Литературной корреспонденции» сохранил хорошую фигуру, стройные ноги и юношескую живость.

Кто сильно постарел, так это госпожа д'Эпинэ. Но она, по-видимому, не хотела сдаваться: ее кокетливый наряд впору бы носить юной девушке, хотя выглядела госпожа д'Эпинэ не моложе Мамы.

– С вашего разрешения, господин барон, – сказал Вольфганг, – я бы прежде всего хотел написать оперу.

– Не торопитесь, – ответил Гримм. – Сейчас в моде Пиччинни. Все только и говорят, что о нем и о Глюке. Никто не обратит на вас внимания.

Или наоборот, подумал Вольфганг, обратят слишком большое внимание и увидят, какая посредственность на самом деле Пиччинни. Но вслух он сказал:

– Я всецело полагаюсь на вас, барон.

– В вашем таланте я не сомневаюсь. Я восхищался вами, когда вы были ребенком, и рад нашей встрече в Париже; вас, безусловно, здесь оценят, в свое время, разумеется, – сейчас любителей музыки интересуют только Пиччинни и Глюк!

– Почему же вы предложили мне приехать, господин барон?

– На этом настаивал ваш отец. Однако такого впечатления, как тогда, вы, конечно, не произведете. Вы уже не чудо-ребенок. Но вот по-французски говорите отлично.

– Разве это имеет значение?

– Это пригодится в светских гостиных. В Париже музыкальными делами по-прежнему вершат дамы. Я устрою, чтобы вас послушала герцогиня де Шабо.

– Она богата, – заметила госпожа д'Эпинэ.

– И влиятельна, – добавил Гримм. – Вы не знаете французских обычаев, Амадео. Без моих советов вы пропадете.

Вольфганг смиренно поклонился.

– Я ваш покорный слуга, барон.

– Но не огорчайтесь, если она окажет предпочтение картам, – сказала госпожа д'Эпинэ.

– Что ты говоришь, Луиза! – возмутился Гримм.

– Я просто предупреждаю Вольфганга. И еще ему следует переехать куда-нибудь поближе к театрам и аристократическим кварталам.

– Может ли он себе это позволить?

– Само собой разумеется, – гордо ответил Вольфганг, хотя совсем не был в этом уверен.

– Я постараюсь найти вам просторную, чистую квартиру с хозяевами-немцами, чтобы ваша матушка не скучала.

– Как вы думаете, может, мне следует нанести визит и американскому послу, доктору Франклину?

– Уж не мечтаете ли вы о поездке в Америку? – Гримм рассмеялся. – Там ничего не смыслят в музыке.

– По слухам, доктор Франклин любит музыку. И со времени подписания договора он самый популярный человек в Париже.

– Вот как? Знаете, Амадео, слушайтесь-ка лучше меня, а не всяких болтунов. Доктора Франклина больше интересуют дамы, нежели музыка. И еще громоотводы.

– Я буду во всем следовать вашим советам.

Но Вольфганг, который настроился на знакомство с американцем – скорее из любопытства, – вдруг погрустнел, и Гримм сжалился над ним, пообещав:

– Я представлю вас Пиччинни, если у него найдется свободная минута.

– Мы встречались с ним в Италии. И не один раз.

– Теперь он куда более знаменит. Познакомил бы я вас и с кавалером Глюком, но после встречи с Вольтером он вернулся в Вену.

– Но ведь Вольтер – поклонник Пиччинни?

– Это еще не значит, что он невежда. Глюк – великий человек.

– И Вольтер тоже?

– Разумеется! – Гримм был поражен. – А вы разве другого мнения, Амадео?

– Мне он не нравится. Ни он, ни Руссо. Они делают вид, будто прекрасно разбираются в музыке, а на самом деле почти ничего о ней не знают. Отчего философы имеют такое влияние на музыку?

– Вы всегда столь откровенны, Амадео?

– Господин барон, а разве правдолюбие – не добродетель? – наивным тоном спросил Вольфганг.

– Вы что, действительно так думаете?

– Когда как, смотря по обстоятельствам. Натянутость исчезла. Гримм рассмеялся.

– Я еще хочу познакомить вас с Легро, – объявил он. – Это директор лучшего музыкального общества в Париже "Духовные концерты». Легро в приятельских отношениях с господином Раафом и господином Вендлингом – большими вашими поклонниками. Оба очень хвалили ваши сочинения. Они просто очарованы музыкой, которую вы написали для них в Мангейме.

– Рааф и Вендлинг в Париже?

– Вчера я виделся с ними. Вам необходимо набраться терпения, карьера ваша впереди. Вы молоды, ничего не случится, если успех к вам придет не сразу.

– В мой прошлый приезд любимцем Парижа был Шоберт, умер он всего двадцати семи лет, отравившись грибами.

– Все юноши думают, что умрут рано. Это болезнь молодости. В вашем возрасте я тоже так думал. Но вам я предсказываю долгую жизнь. Маленькие люди не так скоро изнашивают свой организм, как большие. Амадео, приглашаю вас на обед с вашей очаровательной матушкой. Скажем, на следующей неделе?

– Мы сочтем за честь, барон.

– К тому времени я подготовлю для вас рекомендательные письма.

Обед прошел великолепно. Барон Гримм и госпожа д'Эпинэ говорили по-немецки, чтобы Анна Мария не чувствовала себя стесненно, и заверили ее, что как только Вольфганг приспособится к новой среде и завоюет какую-то известность, он добьется в Париже блестящего успеха.

Госпожа д'Эпинэ не отличалась здоровьем и редко выходила из дому, но ей все же удалось подыскать для Моцартов две солнечные большие комнаты на улице Гро Шенэ, выходившие окнами на улицу. Анна Мария нашла, что они значительно лучше их прежнего жилища, хотя здесь было холодно, даже когда топился камин, по ради Вольфганга, она мирилась с любыми неудобствами. Новая квартира находилась поблизости от особняка барона, от театров и аристократического квартала, и Маме нравилась чистая улица, свежий воздух, а также то, что хозяин говорил по-немецки. Часто ей целыми днями приходилось довольствоваться его обществом, так как Вольфганг пропадал с утра до вечера, устраивая свою судьбу.

Первое рекомендательное письмо Гримма было адресовано герцогине де Шабо. Вольфганг узнал, что герцогиня принадлежит к одному из знатнейших родов Франции, который к тому же, как ему сказали, мог позволить себе роскошь держать капельмейстером музыканта его масштаба. Он оставил секретарю письмо барона и через неделю получил приглашение посетить герцогиню.

Чтобы произвести наилучшее впечатление, Вольфганг не опоздал ни на минуту. Но его провели в большую комнату с нетопившимся камином, где гуляли сквозняки, и началось бесконечное ожидание. К тому времени, когда герцогиня наконец вошла, Вольфганг промерз до костей, но она сказала:

– Сначала мне придется заняться моими гостями. А потом вы сыграете.

Герцогиня – некрасивая, толстая женщина, на вид лет тридцати – без дальнейших слов уселась за стол и принялась рисовать. Ее окружили четыре неизвестно откуда появившихся кавалера. Никто не обращал на Вольфганга внимания. Его ни с кем не познакомили, и ему оставалось лишь ждать. Окна и двери были распахнуты настежь, и Вольфганг совсем окоченел, да и голова разболелась. Герцогиня продолжала рисовать в глубоком молчании.

Остальные неотрывно следили за ней, и Вольфгангу казалось, что все, кроме него, сошли с ума. Герцогиня рисовала целый час. Если бы не барон Гримм, Вольфганг ушел бы. Когда холод, головная боль и скука стали совсем нестерпимыми, герцогиня подняла голову и сказала:

– Если хотите, можете теперь сыграть.

Вольфганга так измучило ожидание, что он чуть не бегом бросился к фортепьяно. Инструмент оказался никуда не годный, но больше всего раздражало Вольфганга, что, пока он играл, герцогиня ни на минуту не прекращала своего занятия; кавалеры по-прежнему следили только за ней, и Вольфганг играл для стен, для стульев и столов.

Наконец Вольфганг не выдержал и встал. Герцогиня подняла голову. Значит, она все-таки слушала, с удовлетворением отметил он.

– Сыграйте мне ваши фишеровские вариации, – предложила она. – Я слышала, они забавны.

– Я предпочел бы сыграть их в другой раз, когда будет потеплее.

Но она чуть не силой подвела его обратно к фортепьяно, уселась рядом, подав знак свите, чтобы и они последовали ее примеру, и стала внимательно слушать.

Вольфганг позабыл про холод, про головную боль и, несмотря на плохонький инструмент, играл с обычным воодушевлением.

– Я вижу, руки у вас согрелись, – сказала герцогиня. Но он совсем огорчился, когда герцогиня не соизволила ему заплатить.

– Посадите меня за лучший в Европе клавесин, – сказал Вольфганг Гримму, – но, если слушатели ничего не понимают в музыке, игра не доставит мне никакого удовольствия.

– Вы слишком обидчивы, Амадео, стоит ли сердиться на герцогиню. Хорошо еще, что она не резалась в карты, пока вы играли.

Гримм послал его к герцогу де Гиню, близкому другу Марии Антуанетты, пользовавшемуся при дворе известным влиянием и к тому же одному из самых больших любителей музыки среди парижских вельмож. Герцог прекрасно играет на флейте, заверил Гримм Вольфганга, дочь его – способная арфистка, и это редкий случай, которым следует воспользоваться. Но Вольфганг, настроенный недоверчиво, без особой надежды отправился к герцогу.

Герцог де Гинь, к удивлению Моцарта, приветливо и совсем не свысока встретил его. Одет он был элегантно, без показной роскоши и не нарумянен – редкость в Париже, где большинство аристократов сильно румянились. В молодости, сообщил герцог, он брал уроки музыки у Рамо. Услышав это, Вольфганг смягчился.

Дочь герцога оказалась хорошенькой молодой женщиной, правда, на взгляд Вольфганга, излишне полной. Она была одного возраста с Алоизией, но далеко не такая очаровательная; нахлынувшие воспоминания повергли Вольфганга в грусть. Мадемуазель хотела научиться сочинять музыку. Герцог нанял Вольфганга без промедлений, и тот сообщил добрую весть Папе: «Для аристократов они музыкальны. Герцог совсем недурно играет на флейте, а его дочь – отличная арфистка. Герцог много наслышан обо мне, и, не будь он столь погружен в заботы о дочери, более сильного покровителя мне бы не сыскать. Все его мысли – о том, как сделать из дочери композитора, хотя я сомневаюсь, способна ли она к этому. Я буду два часа ежедневно давать ей уроки композиции, за что мне заплатят весьма щедро, а именно три луидора за двенадцать уроков. Кроме того, я получил заказ на концерт для флейты и арфы, и, хотя не люблю эти инструменты, мне хочется порадовать герцога, который добр и великодушен, не в пример большинству французов».

Шел уже четвертый урок композиции, когда герцог, заметив растерянность на лице Вольфганга, сказал:

– Я ведь не собираюсь сделать из нее великого композитора. Достаточно, чтобы она могла писать вещицы для своего инструмента.

– Все правила композиции ей известны.

– Я уверен, что у нее масса идей, – сказал герцог. – Просто она слишком застенчива и не уверена в себе.

Горе в том, что никаких идей у нее вообще не было. Но как сказать отцу, обожавшему свою дочь, что она начисто лишена воображения, что ей ничего не приходит в голову, что он перепробовал все возможное, но безрезультатно, потому что у девицы пустая голова!

– В чем же дело, Моцарт? – спросил герцог.

– Возможно, она не знает, как начать, – ответил Вольфганг. Он написал вступительные такты и попросил ее продолжить, и девушка это сделала. Ободренный успехом, он предложил ей написать что-нибудь свое.

Она долго раздумывала, но так ничего и не написала. Только очень утомилась.

Герцог рассердился, и Вольфганг поспешил объяснить?

– Ну и глупец же я. Начал менуэт и даже первую часть, а вот кончить не могу. Мадемуазель, не могли бы вы мне помочь? – И подал лист нотной бумаги с четырьмя вступительными тактами менуэта.

После долгих трудов она написала еще несколько тактов, достаточно музыкальных и в том же стиле, что и первые четыре.

Обрадовавшись, что наконец, они чего-то добились, Вольфганг сказал:

– Теперь надо только завершить мелодию. Продолжайте так же, и у вас получится вещь собственного сочинения. – Он повернулся к герцогу, удовлетворенному успехом дочери: – Завтра, ваше сиятельство, мы будем праздновать победу.

Но следующий день не принес победы. Мадемуазель встретила его в слезах.

Уроки становились Вольфгангу в тягость, его старания не приносили никаких результатов. Ученица запоминала все, что он ей говорил, знала наизусть все правила композиции, прекрасно играла на арфе, но неспособна была сочинить ни единой оригинальной мелодии.

Раздосадованный Вольфганг погрузился в сочинение концерта для флейты и арфы. Концерт он сделал простым и уравновесил партии сольных инструментов с тем, чтобы каждый исполнитель мог блеснуть своим мастерством.

Герцог пришел в восторг от концерта и сказал:

– Его нужно исполнить в присутствии королевы. Когда она разрешится от бремени, при дворе состоятся большие празднества и на музыку будет огромный спрос. Этот концерт придется весьма кстати.

За двенадцать уроков дочери герцога ему ничего не заплатили. Обеспокоенный, он обратился к Папе за советом и немедленно получил ответ: «Терпение, дорогой сын, не следует сердить герцога, как бы долго ни пришлось дожидаться твоих луидоров. Я не раз читал о де Гине, он имеет огромное влияние при дворе. Так, значит, его дочь не способна сочинять музыку? Неужели ты думаешь, у всех такой талант, как у тебя? Ее талант проявится постепенно, раз у нее хорошая память. Eh bien![14]Пусть она ворует, или, выражаясь более изящным языком, заимствует. Я уверен, стоит господину герцогу услышать хотя бы одно сочинение своей дочери, и он будет вне себя от радости и превратится в твоего пламенного приверженца».

Пока Вольфганг учился терпению, герцог с дочерью, не известив учителя, уехали из Парижа в свой замок в провинции.

Эта грубая выходка обидела Вольфганга еще больше, чем поведение герцогини де Шабо. Гримм спросил, отчего прекратились уроки.

– Я дал двенадцать уроков, – ответил Вольфганг, – и не получил ни единого су.

– Вам заплатят. Герцог медлителен в таких вопросах. Не следует быть мелочным, Амадео, в Париже надо учиться скрывать недовольство, иначе другие используют его в своих интересах. Всегда соблюдайте приличия. Ваш отец прав, советуя не проявлять нетерпение.

– Откуда вам это известно? – Неужели его письма читают посторонние люди и здесь, и в Зальцбурге?

– Ваш отец пишет мне. Он беспокоится о некоем молодом человеке, живущем в распутном Париже, но я уверил его, что ваше поведение безупречно.

Гримм отлично знает, с неприязнью подумал Вольфганг, что ни один европейский город не таит в себе столько соблазнов, сколько Париж, и что не поддался он им лишь благодаря Алоизии. Но, стараясь произвести впечатление человека, искушенного жизнью, Вольфганг ответил:

– Я видел здесь слишком много молодых людей, страдающих французской болезнью. Еще в детстве я слыхал, как итальянцы говорили, что сифилис – самый большой подарок, какой им преподнесли французы.

– На вашем месте я не стал бы нигде повторять эти слова.

– Не потому ли многие аристократы носят маски и сильно румянятся, что хотят скрыть следы этой болезни?

– Вы должны следить не только за своей нравственностью, но и за своими словами… Жаль, что ваш отец не смог приехать. Он-то знает, что можно, а чего нельзя произносить вслух.

– Разве я чем-то оскорбил герцога?

– Этого я бы не сказал. Но неужели нельзя было преподнести ему свое сочинение и выдать за сочинение его дочери?

– Я же вам говорил…

– Убеждать надо не меня, а герцога, – перебил Гримм. – Как бы то ни было, он скоро вернется. Хотя бы для того, чтобы присутствовать при родах королевы. Вы вручите ему свой концерт, и он, возможно, выполнит обещание и сыграет его.

– Но концерт я уже ему вручил.

– И он не заплатил? Амадео, разве можно быть таким доверчивым?

– Господин барон, он его потребовал.

– Вам следует написать что-нибудь для Легро. Уж он-то наверняка заплатит.

Вольфганг сразу понравился толстому, веселому Жану Легро, оперному композитору и директору музыкального общества «Духовные концерты», и тот пригласил его к себе домой на обед, после чего Вольфганг стал завсегдатаем в доме директора. Там он встречался со многими музыкантами и кое с кем из старых друзей. Вендлинг и Рааф – частые гости Легро – неподдельно обрадовались встрече с Вольфгангом, и это его очень растрогало.

– Они честные люди и хорошие музыканты, – сказал он Маме, придя вечером домой, – и шлют вам большой привет.

Настроение Вольфганга сразу улучшилось, когда Легро попросил его написать четыре хора и дуэт на текст «Мизерере», хотя он предпочел бы что-нибудь повеселее.

– Собственно говоря, это не совсем мое сочинение, – сказал он Маме. – Сочинил «Мизерере» капельмейстер Гольцбауэр, но, поскольку он находится в Мангейме, а я в Париже и поскольку Легро считает написанные им хоры бесцветными и слабыми, а нужно, чтобы они звучали ярко и мощно, он и попросил меня переписать их для его оркестра.

Мама, лежа в кровати, кивала головой.

– За это мне заплатят. Папа будет доволен. Мама молчала.

– Что с вами, дорогая Мама? Вам нездоровится?

Анна Мария не знала, что ответить. Простуда, которую она схватила по пути из Мангейма, не проходила. Но сын был так занят борьбой за успех, что она не решалась взваливать на него лишнюю заботу.

– Не волнуйся за меня. – Она через силу улыбнулась. – Я просто устала. Не заставляй Легро ждать. Ты же говорил, у него есть для тебя еще заказ.

Вольфганг кивнул. Но когда, усевшись в портшез, чтобы спастись от грязи и отбросов, в которых тонули улицы, он отправился к Легро, его обуяли мрачные предчувствия. Он хотел пригласить лекаря, но Мама отказалась от услуг французского лекаря. Извещенный о ее нездоровье Папа прислал срочное письмо с просьбой немедленно пустить ей кровь, но Анна Мария отказалась и от этого средства. Она кашляла все сильнее, и Вольфганг часто слышал, как Мама вскрикивает во сне и стонет, словно от боли. Ему очень не хотелось оставлять Маму одну, и, когда он просил у нее прощения, что уходит, она отвечала: «Ничего не поделаешь, деньги зарабатывать нужно». И была права.

– «Концертную симфонию» для флейты, гобоя, валторны и фагота? – повторил Вольфганг просьбу Легро. Ему так хотелось, чтобы директор предложил что-нибудь другое, более близкое его душе.

– Oui, oui, Вендлинг говорит, что ваши вещи для флейты просто очаровательны.

– Он виртуозно играет на этом инструменте. С ним никто не сравнится.

– Вендлинг будет одним из наших солистов, – возбужденно говорил Легро. – Он, Рамм, Пунто и Риттер – четыре блестящих исполнителя, лучшие в Париже.

Новерр, знаменитый танцовщик и балетмейстер, с которым Вольфганг познакомился еще во время преншей поездки по Европе, встретившись с ним на обеде у Легро, сказал:

– Вы осчастливите меня, господин Моцарт, если согласитесь написать музыку для моего балета «Les Petite Riens» («Безделушки»). А если балет поправится, за ним может последовать заказ и на оперу.

Новерр хочет сказать, если музыка балета понравится королеве, подумал Вольфганг, но тактично промолчал. Новерр, учитель Марии Антуанетты, получил лично от нее назначение на пост главного балетмейстера оперного театра и, по ого словам, имел большое влияние на директора Парижской оперы.

– Господин Новерр, как скоро вам потребуется музыка для балета? – спросил Вольфганг.

– Как можно скорее. Она нам нужна чрезвычайно.

Вольфганг с головой ушел в работу. Ни один из заказов не вдохновлял его по-настоящему, но он не позволял себе работать спустя рукава. Как бы неуклюжи ни были инструменты и форма произведения, музыка должна звучать изящно и мелодично. Идеи приходили в голову одна за другой, порождая прелестные мелодии, и, полагаясь, как всегда, на свой безупречный вкус, он постарался, чтобы и по темпу и по настроению они отвечали моде парижских салонов, и через несколько недель вручил готовые заказы и Легро и Новерру.

Тем не менее первое исполнение «Мизерере», на котором Вольфганг присутствовал, оказалось для него сущей пыткой. Он шепнул Вендлингу:

– Какое скверное пение. Я не могу разобрать ни единого слова. И все этот ужасный французский язык. До чего отвратителен! Немецкий по сравнению с ним кажется божественным. А певцы – если их только можно назвать певцами, – ведь они же не поют, а визжат и завывают изо всех сил, кажется, будто звук идет у них не только через горло, но и через нос.

– Легро не использовал два ваших хора. Два самых лучших!

– Это не так важно, Вендлинг, – с горечью сказал Вольфганг, – кто знает, что хоры эти написал я? Их по-прежнему приписывают Гольцбауэру.

Несколько дней спустя, когда пришло время репетировать «Концертную симфонию», оказалось, что она еще не переписана, хотя Легро торопил Вольфганга с ее окончанием и получил партитуру еще четыре дня назад.

– Легро, необходимо отдать ноты в переписку, – сказал Вендлинг. – Я видел симфонию – она чудесна!

– Oui, oui! – воскликнул Легро. – Господин Моцарт – просто чудо!

– С этим следует поторопиться, я скоро уезжаю из Парижа.

Легро пожал плечами и ответил:

– Я постараюсь сделать это к завтрашнему дню, Вендлинг.

На следующий день Вендлинг и Вольфганг зашли к Легро за партитурой «Концертной симфонии», и Легро сказал:

– Я совсем забыл!

– Забыли? – Вендлинг не верил своим ушам.

– Да! И к тому же затерял партитуру. Никак не могу найти.

Пока Легро объяснялся с рассерженным Вендлингом, Вольфганг, перебиравший наваленные на столе ноты, обнаружил «Концертную симфонию»- она лежала под увертюрой Пиччинни. Но он не сказал ни слова, боясь нажить себе лютого врага, а оставил ее на прежнем месте.

– Кто-то засунул куда-нибудь, – сказал Легро. И тут Вендлинг разбушевался:

– Я знаю эти подлые штучки, французские штучки! А вы, Легро, низкая душонка. И все ваши музыканты из Королевской музыкальной академии – тоже. Вы, французские композиторы, до того напуганы музыкой Моцарта, что даже боитесь ее исполнять, а если и исполняете, то не так, как она написана, иначе каждому станет ясно, до чего вы все бездарны!

– О нет, господин Вендлинг, я как раз хотел заказать ему симфонию.

– Симфонию? – Вольфганг невольно заинтересовался.

– Не позволяйте снова обвести себя вокруг пальца, – сказал Вендлинг. – Пока не заплатит, не пишите ни единой ноты.

– Я заплачу! Вот, пожалуйста! – И Легро подал Вольфгангу два луидора.

– А как насчет хоров? И «Концертной симфонии»? – не отставал Вендлинг. – Господин Моцарт слишком доверчив, но я не таков.

– Я пришлю ему деньги по почте.

– Ну нет, – уперся Вендлинг. – Если господин Моцарт не получит от вас перевода, вы скажете, что он затерялся. Он должен получить свои деньги не сходя с места.

Медленно и неохотно Легро протянул Вольфгангу еще два луидора, по одному за каждое законченное сочинение.

– Очень сожалею, что ваша «Концертная симфония» затерялась, – сказал он, – постарайтесь, чтобы новая оказалась не хуже.

Вольфганг недоумевал, почему Легро заказал ему еще одну симфонию, а сам припрятал первую, по Вендлинг объяснил:

– Обычная симфония никогда не произведет такого впечатления, как концертная: французы обожают виртуозную музыку. Но Легро не хочет с вами окончательно порывать на тот случай, а вдруг вы войдете в моду!

Заказ Новерра тоже принес одни огорчения. Балетмейстер не заплатил ему ни единого су за полную увертюру и тринадцать танцевальных номеров, и на программе стояло одно лишь имя – Новерр. Но Вольфганг не жаловался: балетмейстер обещал добыть ему заказ на оперу, как только найдется подходящее либретто.

Услышав о том, что герцог де Гинь вернулся в Париж, хотя он и не давал о себе знать, Вольфганг нанес ему визит, но герцог встретил его холодно и сказал:

– Мадемуазель больше не нуждается в уроках. Она скоро выходит замуж.

– Ваше сиятельство, а как же с теми уроками, которые я дал?

– А что, собственно, вас интересует? – Герцог был явно рассержен.

Вольфганг молчал. Просить деньги казалось ему слишком унизительным.

Он пошел к двери, и герцог сказал на прощание:

– Вам заплатит экономка.

Экономка вынесла три луидора и на его вопрос: – А плата за мой концерт? – ответила: – Это посредственная вещь, да и мадемуазель вы мало чему научили.

Вольфганг хотел швырнуть деньги ей в лицо, но он в них очень нуждался. Мама совсем расхворалась. И он поспешил домой – теперь, по крайней мере, можно заплатить лекарю или хотя бы сделать Маме кровопускание.

 

48

 

Мама по-прежнему отказывалась от лекаря.

– Теперь уж вы не сможете ссылаться на то, будто лекарь нам не по средствам, – сказал Вольфганг, но Мама ответила: – Я не доверяю французским лекарям, – хотя с каждым днем она чувствовала себя, несмотря на установившуюся в июне теплую погоду, все хуже. Она верила в лекарства Леопольда – до сих пор эти средства помогали им от всех болезней и на этот раз поставят ее на ноги. В последующие дни состояние ее не улучшилось, и она, наконец, согласилась на кровопускание. После этого ей полегчало. Мама смогла подняться с постели, и Рааф, регулярно их навещавший, даже повел ее гулять в Люксембургский сад. Прогулка доставила Анне Марии большое удовольствие, но очень утомила. У Вольфганга появилась надежда, что Мама сможет присутствовать на первом исполнении симфонии, написанной им для Легро.

Каково же было его разочарование, когда в день концерта Анна Мария вдруг сказала:

– Я недостаточно хорошо себя чувствую, чтобы пойти на концерт, хотя кровопускание сильно помогло. Смотри не пиши Папе о моем недомогании, не огорчай его понапрасну.

– Не напишу при одном условии: если вы позволите вызвать лекаря, как только вам снова станет хуже.

Мама заколебалась, но, взглянув на взволнованное и решительное лицо сына, кивнула в знак согласия.

– Папа успокоится, узнав, что вам пустили кровь. Он в это верит.

– А ты разве нет, Вольфганг? Он пожал плечами.

– Если помогает, то верю. Папу позабавит мое сообщение о смерти Вольтера. Послушайте, что я написал.

Вольфганг прочел:

«Безбожный мошенник Вольтер подох 30 мая, как паршивая собака».

– Почему ты так его не любишь? Ведь с другими вероотступниками ты в дружеских отношениях. С Шахтнером, например, Вендлингом, Гриммом. И они тебе немало добра сделали.

– Его обожает Колоредо.

– Но, говорят, Вольтер умер, примирившись с церковью. Вольфганг, если что-нибудь случится со мной, прошу тебя соблюсти все, что положено по обряду.

– С вами ничего не должно случиться, Мама.

Пришел Рааф. Он согласился с Вольфгангом, что вид у госпожи Моцарт после кровопускания стал намного лучше, и добавил:

– Как только симфония вашего сына получит всеобщее признание, вы забудете обо всех своих недугах.

– На это я не возлагаю больших надежд, – сказал Вольфганг. – Французов обескураживает моя музыка. Они не знают, как ее воспринимать.

Мама с гордостью сказала:

– Твоя новая симфония ре мажор написана с большим мастерством, а ведь ты уже сколько лет не сочинял симфоний.

– Я убежден, она произведет благоприятное впечатление, – заметил Рааф.

– Это не так уж важно, – с усмешкой сказал Вольфганг. – И что они подумают, тоже не важно. Мне все равно, понравится симфония или нет. Но начал я ее все же в парижском стиле, с их излюбленного premier coup d'ar-chet[15], энергично и в унисон, будто это такое уж достижение. Ну и потеха!

Однако, сидя в Швейцарском зале дворца Тюильри и ожидая начала исполнения своей симфонии – первой, написанной им за четыре года, – Вольфганг, несмотря на все презрение к французской музыке, волновался. Не слишком ли надолго забросил он эту музыкальную форму? А может, зря он использовал в своей новой симфонии парижский стиль? Раздались аккорды первой части, и Вольфганг подумал, что оркестр оставляет желать лучшего. Но вступление задумано им правильно: французы привыкли к мощным, стремительным началам.

Никто из оркестрантов не заметил, казалось, что первая скрипка сбилась с такта, и Вольфганг вскочил и хотел было кинуться в оркестр исправить ошибку, но Рааф удержал его, прошептав:

– Боже упаси, Моцарт, такая выходка может стоить вам жизни, неужели вы не понимаете, что рискуете провалить симфонию?

Тем временем первая скрипка нагнала инструменты, которые ей полагалось вести за собой, и Вольфганг понемногу успокоился.

Пассаж в середине второй части вызвал бурю аплодисментов, но Вольфганг не удивился – он и писал его с расчетом на публику.

Медленная и серьезная вторая часть так и светилась поэтичностью и изяществом, а слушатели восприняли ее без всякого энтузиазма.

Однако, как только раздалось forte динамичной третьей части, слушатели стали восторженно аплодировать и кричать: «Брависсимо!» – и так продолжалось до самого конца.

Легро с королевским вензелем на камзоле подошел к Вольфгангу и сказал:

– Это самая чудесная из всех написанных для меня симфоний, – однако остаток обещанных денег Вольфгангу не отдал, а вместо этого представил его Пиччинни.

Гримм и госпожа д'Эпинэ тоже поздравили его, и Пиччинни сказал:

– Мы встречались прежде, синьор Моцарт, в Италии, вы были тогда ребенком.

Вольфганг чувствовал себя подавленным. Первым номером программы шла увертюра к онере Пиччинни – все тот же затасканный, развлекательный мотивчик, с отвращением подумал Вольфганг, и, несмотря на это, Пиччинни – любимец Парижа. Что обходится Парижу дороже – музыка Пиччинни или расточительство Марии Антуанетты? Но Гримм не спускал с него глаз, поэтому Вольфганг поклонился Пиччинни и вежливо заметил:

– Я счастлив вновь встретиться с вами, маэстро.

– Ваша симфония интересна. Намерены ли вы писать здесь оперу?

– Мне предложили. Вы считаете, такое предложение стоит принять?

– Разве угадаешь, синьор! – Пиччинни вскинул руки, изображая отчаяние. – Я ехал в Париж не затем, чтобы соперничать с кем бы то ни было, и меньше всего – с кавалером Глюком, музыкой которого восхищаюсь, но теперь нас считают злейшими врагами. Хотя музыка моя так же далека от его, как и от вашей.

– Главное, чтобы музыка пользовалась успехом у публики, остальное не имеет значения, – сказал Вольфганг.

Пиччинни вспыхнул, восприняв это как оскорбление. По лицу Гримма Вольфганг увидел, что его покоробило подобное замечание, и поспешно добавил:

– Синьор Пиччинни, я убежден, ваши оперы вполне заслуживают всех расточаемых им похвал.

Гримм благожелательно улыбнулся, а Пиччинни произнес:

– Вы очень великодушны, синьор.

– Нисколько, маэстро. Вы знаете свое дело так же, как я свое.

Когда Вольфганг собрался было покинуть их, госпожа д'Эпинэ спросила:

– Как поживает госпожа Моцарт? Мы слышали, она сильно болела. Если понадобится наша помощь, мы к вашим услугам.

– Благодарю вас, сегодня ей лучше. – Вольфганг откланялся и ушел.

Но, вернувшись домой, он увидел, что Маме стало хуже. На этот раз Вольфганг по-настоящему встревожился. Он рассказал, с каким восторгом была встречена симфония, но Анна Мария слушала его без внимания. Неужели Маме не интересно? Он напел несколько тактов симфонии, а она показала на свой живот и прошептала:

– У меня сильные боли, Вольфганг.

Он побежал к аптекарю и купил любимое лекарство Папы – порошок против спазм, который они всегда употребляли дома при желудочных болях, но Маме совсем стало невмоготу. Началось сильное расстройство. Вольфганга напугал ее измученный вид. Указав на лекарство, принесенное из аптеки, Мама прошептала:

– Жидкость в этой бутылке меня уже не спасет.

– Можно, я позову лекаря? – Но Мама не слышала. Чтобы она услышала, ему пришлось кричать.

Наконец Мама кивнула, готовая на все, лишь бы облегчить мучительную боль; собрав последние силы, Анна Мария прошептала:

– Только, пожалуйста, Вольфганг, если можно, позови немца, – и тут же впала в беспамятство и начала бредить.

Зашедший попрощаться Рааф – он уезжал на следующий день в Мангейм – ужаснулся, увидев Анну Марию в таком состоянии, и вызвался посидеть с ней, пока Вольфганг не приведет лекаря.

Госпожа д'Эпинэ, узнав, что состояние госпожи Моцарт ухудшилось, послала Вольфганга к личному лекарю Гримма, пожилому немцу, который приехал в Париж вместе с бароном и осел там. Рудольф фон Коллер был профессором анатомии и специалистом по вскрытию трупов.

К тому времени как Вольфганг вернулся домой вместе с доктором фон Коллером, Маме стало легче. Рааф напевал ей мелодию из новой симфонии Вольфганга; она была в сознании, по-видимому, пение Раафа доставляло ей удовольствие и отвлекало от грустных мыслей. Узнав, что доктор – немец, Анна Мария вздохнула с облегчением: по крайней мере, можно понять, что он говорит, и с доверием отнестись к лекарствам, которые пропишет. Фон Коллеру было лет семьдесят, но, несмотря на возраст, он оказался очень энергичным. Он прослушал легкие госпожи Моцарт – дыхание затрудненное, пощупал пульс – учащенный, нажал на живот – кишечник был напряжен. А когда она сказала, что у нее сильные боли и такое чувство, будто внутри все воспалено, доктор фон Коллер заключил:

– Все дело в этой проклятой французской пище и воде. И прописал порошки из ревеня с вином, «но при этом ни капли воды, ни в коем случае», тем не менее, жажда мучила ее, особенно после порошка, запитого вином.

Вольфганг отвел фон Коллера в сторону и спросил:

– Что с ней, доктор?

– Скорее всего, обыкновенное расстройство желудка, Не думаю, чтобы это было что-то более серьезное.

Иными словами, решил Вольфганг, хотя, состояние и тяжелое, но не грозит такими ужасными последствиями, как заразная болезнь.

– Значит, – ничего страшного?

– О нет! Это не чахотка, в легких нет хрипов. Не оспа и не скарлатина. И даже не простуда.

– Но она все время жалуется на озноб.

– Я уже сказал, что это легкое недомогание. – Полный, краснолицый доктор поправил свой тщательно напудренный парик и заключил: – Если в течение нескольких дней боли не прекратятся, позовите меня снова. Но помните – ни капли воды.

Немного погодя распрощался и Рааф; он поцеловал Маму в лоб и заверил, что непременно навестит ее, вернувшись осенью в Париж. Вольфганг проводил его до дверей, и Рааф спросил:

– Передать что-нибудь Алоизии?

– Разве только что мне ужасно хотелось бы ее видеть? – Вольфганг горько усмехнулся. – А впрочем, какой толк? Я писал и ей и Фридолину, давал им советы. Даже предлагал приехать в Париж, но они, по-видимому, не слишком сюда рвутся.

– Неужели вы осуждаете их за это? После того как вас самого здесь так встретили?

– Алоизия непременно добьется успеха. Она красива и поет отлично.

– Да, она могла бы добиться успеха, но сделавшись чьей-нибудь любовницей.

– Прошу вас! – Вольфгангу подобная мысль была невыносима.

– Вы меня удивляете, Вольфганг. Неужели вы не знаете, каким образом молодые привлекательные женщины недворянского сословия добиваются успеха!

– Но ведь я люблю ее!

– Потому-то я и хочу уберечь вас от огорчений.

– Что может огорчить меня сильнее, чем Париж и полное отсутствие вкуса у здешней публики?

– Да, действительно! Но в вашем возрасте нет ничего страшнее равнодушия. Вы хотите передать что-нибудь Алоизии?

– Занимайтесь с ней. Прошу вас, господин Рааф. Это принесет ей величайшую пользу.

– Но не бесплатно. Я ничего не делаю даром. Это неплохо бы усвоить и вам. Уважения к вам только прибавится.

– Я буду платить. Присылать деньги за уроки.

– С больной-то матерью на руках? По силам ли вам это?

– Не в ущерб ей, конечно. А лишь только Мама поправится…

– Я был бы очень рад. Выглядит она лучше, и доктор, безусловно, поможет. – Рааф вручил Вольфгангу несколько луидоров и добавил: – Я скажу Алоизии, что ваши дела идут прекрасно. Честолюбивым молодым женщинам такое всегда приятно слышать. И постараюсь помочь, чем смогу.

Не успел Вольфганг до конца оценить доброту Раафа, как Мама снова начала бредить и просить пить, но Вольфганг боялся дать ей воды. Доктор строго-настрого запретил.

Потом Анна Мария впала в забытье – затихла и лежала, как мертвая. Вольфганг позвал доктора; на этот раз фон Коллер посмотрел на больную так, словно перед ним был труп, и отрывисто сказал:

– Сомневаюсь, протянет ли она до утра. Не мешало бы позаботиться о священнике.

Вольфганг отыскал немецкого священника; Анна Мария очнулась, когда он пришел; она нашла в себе силы исповедаться в грехах, принять причастие и миропомазание. Казалось, это принесло ей некоторое облегчение, и, после того как священник ушел, Анна Мария сказала:

– Ну, теперь я скоро встану. Сколько взял доктор?

– Какое это имеет значение, дорогая Мама. Теперь вы меня слышите?

– Конечно, слышу. Я же слышала, что говорил священник. Ты виделся с доктором Франклином?

– Нет. Гримм не советовал.

– Барон как-то изменился. Хотя мне не кажется, что у этого американца что-нибудь выйдет с его затеей получить с неба молнию. Говорят, в Мангейме после его опыта начались грозы. Вольфганг, зачем идти против природы? Ты ведь знаешь, если господь захочет обрушить на кого-нибудь свою кару, он это сделает и никакой громоотвод тут не поможет. Не оставляй меня одну, Вольфганг.

Она не хотела умирать в одиночестве, боялась этого больше всего, Леопольду не следовало ее отпускать. В комнате так холодно, хотя в очаге огонь, а Вольфганг говорит, что на дворе сейчас июнь. Должно быть, ей уже не поправиться. Понимает ли Вольферль, насколько она ослабела? В бреду она видела кладбище святого Петра, где ей так хотелось быть похороненной. Это была ее самая любимая церковь в Зальцбурге, под ней находились катакомбы, прорытые в скалах Монхсберга; неожиданно Анна Мария воскликнула:

– Похорони меня там!

– Где, Мама? – сквозь слезы спросил Вольфганг.

Но Анна Мария не слышала. Ей мерещилось, что она сидит у могилки на кладбище святого Петра и читает надпись на надгробной плите: «Здесь покоится Анна Мария Пертль Моцарт». Она уже почти забыла все эти имена. Но над чем они смеются? Вольферль в шесть лет лучше их всех разбирался в музыке. Если бы можно было попрощаться с ними. Леопольд никогда не простит Вольферлю. Но ведь погубил-то ее Париж. И еще многое другое. Вокруг нее теснились лица, множество лиц, плотным кольцом они окружили могилу. Хорошие похороны, с удовлетворением подумала она, уж этого-то дьявол не сумел лишить ее, хоть он и вездесущ. Вот только почему она не узнает все эти лица? Неужели господь ее наказывает? Она ведь так любила свою семью. Анна Мария попробовала молиться, но у нее иссякли силы. Губы шевелились, произнося слова молитвы, но их не было слышно. А внутренний голос взывал: в музыке моего сына звучит глас божий, поднимите голову – и вы услышите. И тут она услышала концерт, написанный Вольферлем для мадемуазель Женом; ей так нравилась лирическая, певучая, медленная вторая часть, по словам Леопольда, «бесподобная», но она забыла сказать это Вольферлю, а надо сказать, пока не поздно. И тут Анна Мария поняла, что умирает, – больше не слышно было даже музыки Вольферля, тьма заволокла все и поглотила ее.

Семь дней и семь ночей Вольфганг не отходил от постели Мамы, находившейся в полном беспамятстве. Он почти ничего не ел, лишь изредка выпивал глоток вина и временами думал, что теряет рассудок. Теперь, когда у него не было никакой надежды, он не мог ни на минуту оставить Маму. Когда усталость одолевала его, он ложился на свою кровать, придвинутую вплотную к Маминой, чтоб быть рядом, на случай, если понадобится помощь. Мама лежала недвижима, однако жизнь еще не покинула ее, она по-прежнему слабо, прерывисто дышала. Никто никогда не узнает, думал Вольфганг, какие муки пришлось мне пережить за эти дни. Не раз он начинал плакать от сознания собственной беспомощности. Мама умирала у него на глазах, а он бессилен был ее спасти. Доктор фон Коллер заглядывал к ним дважды, удивлялся, что госпожа Моцарт все еще жива, и говорил: теперь ей уже ничем не поможешь. Заказы, на которые Вольфганг прежде рассчитывал, из-за Маминой болезни уплывали один за другим, но какое это имело значение? Кругом стояла зловещая тишина, и в ней были только они вдвоем: он и она. Ему хотелось сочинить что-нибудь для Мамы, хорошо бы песенку. Каких-нибудь несколько бесценных нот, которые сказали бы ей: «Я так люблю вас», – но в голове не рождалась мелодия. Он мог лишь сидеть, ждать и плакать от горя до изнеможения, а его любимая музыка поступила с ним, как неверная любовница, – изменила ему.

И вот вечером 3 июля, спустя неделю после того, как Анна Мария получила последнее отпущение грехов, у нее началась агония. Терзаясь от боли, она что-то бессвязно бормотала. Вольфганг разбирал слова: «Вольферль… Леопольд… Наннерль…» Она силилась поднять от подушки голову, словно прислушиваясь к какой-то чудесной мелодии, но не могла. Вольфганг сжал Мамину руку, заговорил с ней, а она не ответила. Он приподнял Мамину голову, чтобы ей легче было говорить, но голова безжизненно упала на подушку, и внезапно Вольфганга охватил ужас. Он с плачем стал покрывать Маму поцелуями – она лежала недвижима. Тогда Вольфганг поднес к губам Мамы ручное зеркальце, которое она с гордостью провезла через всю Европу. Зеркальце не запотело.

Он упал на колени на холодный каменный пол и стал сквозь слезы молиться о спасении ее души, прося всевышнего о сострадании; бог милосерден и не может в этот момент не услышать его, и Вольфганг шептал:

– Боже милостивый, пусть ангелы твои отведут нашу дорогую Маму в твою светлую обитель.

Он вытер слезы и сделал то, что сделал бы на его месте Папа. Хотя было уже за полночь, Вольфганг написал два письма с намерением подготовить отца к страшному известию. Первое он адресовал аббату Буллингеру.

«3 июля.

Мой добрый друг! (Лишь Вам одному!)

Поплачьте со мной в этот самый прискорбный день моей жизни. Пишу в два часа ночи, чтобы сообщить, что моей матери – моей обожаемой Мамы – больше нет! Господь призвал ее к себе. В двадцать одну минуту одиннадцатого она покинула сей мир. Рядом с ней находился только я. Ничто не могло спасти ее; прекрасно понимая это, я покорился воле господней. Бог дал, бог и взял.

Сейчас я не могу описать Вам ее болезнь во всех подробностях, но убежден в том, что ей суждено было умереть – так ей, видно, написано на роду. Прошу Вас лишь об одном: окажите мне дружескую услугу, подготовьте отца к сей печальной вести. Я пишу ему с этой же почтой, но сообщаю лишь, что она тяжко больна, и буду ждать от него ответа, из которого увижу, как мне дальше действовать. Да поможет ему господь и да придаст силы. О дорогой друг мой, если бы Вы только знали, сколько за это время пережито! Лишь вера в бога помогла мне вынести столь страшную утрату!

Итак, добрый друг наш, прошу Вас, поддержите отца. Придумайте, что сказать; когда он узнает горестную правду, боюсь, как бы дух его не сломился. Вверяю Вам от всего сердца также и мою сестру. Пойдите к ним немедля, но ничего не говорите о смерти Мамы, а лишь подготовьте их. Поступайте по своему усмотрению, но прошу Вас, сделайте так, чтобы на голову мою не обрушилась новая беда. Утешьте моего любимого отца и дорогую сестру и, молю Вас, не медлите с ответом.

Благодарный Вам и покорный слуга

Вольфганг Амадей Моцарт».

Написать отцу Вольфгангу было еще труднее.

«Я вынужден сообщить Вам весьма неприятную и печальную весть, вот причина, по которой я так долго не отвечал на Ваше письмо от 11 июня. Моя любимая матушка серьезно больна, и неизвестно, что ждет нас впереди. Я положился на волю всевышнего и надеюсь, что Вы и любимая сестра последуете моему примеру. Лишь это приносит мне утешение теперь, после того как я усердно помолился господу, чтобы он сохранил жизнь и здоровье моей любимой матери. Если ей суждено будет выздороветь, я возблагодарю бога за его милосердие. Если нет – покорюсь воле господней и возрадуюсь тому, что он призвал ее к себе. Тем временем святой отец, которого я пригласил, совершил все, как положено по обряду, и теперь душа ее спокойна.

Не буду подробно писать о ее болезни, скажу только, что это, по-видимому, воспаление желудка, и, следовательно, болезнь незаразная. Поэтому за меня не волнуйтесь. Я здоров и сохраняю бодрость духа, насколько возможно при столь печальных обстоятельствах, и молюсь, чтобы и вы, мои любимые отец и сестра, пребывали в добром здравии, несмотря на услышанную от меня прискорбную весть; прошу вас не падать духом и беречь себя, помня обо мне. Шлю тысячу поцелуев, обнимаю и всем сердцем мечтаю быть рядом с Вами.

Ваш покорный и любящий сын».

Лишь один друг их семьи – Франсуа Эна – шел с Вольфгангом за Маминым гробом. Этот валторнист подружился с Папой еще в прошлые приезды Моцартов в Париж, и жена его, музыкальный издатель, выпустила в свое время «Скрипичную школу» Леопольда на французском языке.

Во время болезни Анны Марии Франсуа Эна часто заходил к Моцартам и каждый раз приносил Вольфгангу пищу и вино.

– Нужно поспешить с похоронами вашей дражайшей матушки, – сказал Вольфгангу этот маленький, подвижный, отнюдь не юный музыкант, – а то как иностранку ее могут похоронить в общей могиле с бедняками – попросту бросить в яму.

Мысль, что Мама может быть похоронена подобным образом, привела Вольфганга в ужас. Быть брошенным в землю неизвестно с кем – худшее унижение трудно себе даже представить. Неужели земля так негостеприимна! Нет, он не допустит над Мамой подобного надругательства.

– Если ее похоронят на кладбище святого Евстахия, могилу не ограбят, что нередко случается на других парижских кладбищах. Этим делом занимаются по большей части студенты-медики.

Поэтому все хлопоты по устройству похорон Вольфганг предоставил Эна. Но как больно сжалось его сердце, когда тело Мамы положили в маленький гроб! То ли она высохла за время болезни, то ли прежде казалась крупнее, чем была на самом деле… Вольфганг вдруг подумал: ему самому тоже, наверное, понадобится совсем небольшой гроб.

Он попросил Эна нанять экипаж и похоронные дроги, хотя пришлось одолжить на это луидор у Гримма. Барон принес извинения, что не сможет присутствовать на Маминых похоронах, – госпожа д'Эпинэ, сказал он, не совсем здорова, нельзя оставлять ее одну. Вольфганг сделал вид, будто ему все равно, на самом же деле его это очень обидело. Не только в Зальцбурге, но и в Вене, с горечью размышлял он, за Маминым гробом шло бы много друзей.

Он уставился на внушительный фасад церкви св. Евстахия и, чтобы удержаться от слез, стал пересчитывать украшавшие фасад греческие колонны, но сердце его разрывалось от горя. Когда гроб вносили в церковь, какой-то оборванец мочился тут же, прямо на улице. Выгребная яма рядом с церковью воняла так, словно ее не чистили многие годы, с того самого времени, когда Вольфганг бывал здесь еще ребенком, а на стене церкви он заметил желтый потек – здесь тоже явно не раз мочились.

На кладбище Вольфганг обнаружил могилу Рамо, и у него немного полегчало на душе – нет, не такое уж плохое он выбрал место для Мамы. На огромном памятнике он прочел золоченую надпись: «Жан-Батист Кольбер, министр финансов». В свое время этот вельможа добыл для Людовика XIV немалые деньги. Великолепие могилы повергло Вольфганга в уныние. Затем его внимание привлекла еще одна надпись: «Франсуа де Шеветт, генерал-лейтенант королевской армии, 1695-1769». Когда-то давным-давно Вольфганг играл для этого знатного господина.

Несколько человек, присутствующих в церкви, не обратили на похороны никакого внимания, слишком уж скромно хоронили. Все в этой церкви нагоняло на Вольфганга тоску: каменный пол, каменные стены, скудное освещение; когда отпевание кончилось, он с облегчением вышел наружу – солнечный свет заливал кладбище. Священник, совершивший последний обряд, спросил Вольфганга:

– Вы ближайший родственник мадам Моцарт?

– Да, я ее сын. Единственный сын.

– В таком случае, мсье, прошу вас расписаться в приходской книге.

Вольфганг внимательно прочел запись, чтобы удостовериться, не допущена ли ошибка: «4 июля 1778 года Анна Мария Пертль Моцарт, 57 лет от роду, жена Леопольда Моцарта, капельмейстера города Зальцбурга, умершая вчера на улице Гро Шенэ, была похоронена на кладбище в присутствии ее сына, Вольфганга Амадея Моцарта, и Франсуа Эна, друга семьи».

Он подписал просто: «Моцарт».

Эна поставил рядом свое имя, и Вольфганг помолился, чтобы бог принял Мамину душу. Но когда священник прочел скороговоркой последнее напутствие и гроб с Маминым телом опустили в землю среди совершенно чужих могил, Вольфганг подумал, что бог слишком далеко и вряд ли его услышит.

 

49

 

Леопольд сидел в Танцмейстерзале их дома на Ганнибальплац и писал письмо Анне Марии и Вольфгангу – этот красивый парадный концертный зал сохранил у него самые нежные воспоминания о них, – когда принесли письмо сына о тяжелой болезни жены. Леопольд как раз успел написать: «Любимейшая моя жена, чтобы не опоздать поздравить тебя с именинами, пишу сейчас, дабы знать, что ты получишь мое поздравление еще до наступления сего торжественного дня; желаю тебе всяческого счастья и возношу молитвы всевышнему, чтобы он сохранил тебя на многие лета не только в добром здравии, но и в радости, какая только возможна в этом изменчивом и нелегком мире. Верю, что с его помощью мы снова будем вместе; ты ведь знаешь, мне труднее всего переносить разлуку с тобой, меня мучает сознание, что ты так далеко от меня, что мы должны жить порознь друг от друга! В остальном у нас, слава богу, все в порядке. Мы целуем тебя и Вольфганга тысячу раз и очень просим беречь свое драгоценное здоровье…»

Леопольд взялся читать письмо сына, но не в силах был продолжать. От письма Вольфганга веяло смирением, совсем ему не свойственным, и Леопольд внезапно похолодел от страха – уж жива ли Анна Мария?… Нет, господь бог не так жесток, убеждал он себя, иначе самый благочестивый человек может впасть в безбожие. Он позвал Наннерль, желая послушать ее мнение, но Наннерль, прочтя письмо брата, разрыдалась.

– Что нам остается думать, – сказал Леопольд, – либо ее уже нет в живых, либо ей стало лучше, поскольку письмо помечено третьим июля, а сегодня уже тринадцатое.

– Вольфганг позвал священника! Мы ее уже, наверно, потеряли! – воскликнула Наннерль.

– Да, слишком уж он старается нас утешить. Вольфганг никогда не стал бы писать в таком торжественном стиле, не потеряй он всякую надежду, или это уже свершилось и он не мог писать по-другому.

Леопольд и Наннерль сидели, примолкшие и грустные, ошеломленные печальным известием, когда вошел Буллингер. Леопольд молча подал ему письмо от Вольфганга. Тучный седовласый священник внимательно прочел письмо, и на лице его отразилась печаль.

– Что вы думаете, Леопольд? – спросил он.

– Я думаю, Анна Мария умерла.

– Боюсь, что это так, – печально произнес Буллингер. – Вольфганг не стал бы писать столь тревожное письмо без всякой на то причины.

И когда священник, стараясь утешить Леопольда, проговорил: – Мужайтесь, надо быть готовым ко всему, – Леопольд понял, что под этим подразумевалось, и с отчаянием в голосе сказал:

– Я не только уверен, что она умерла, я знаю, ее не было в живых уже в тот момент, когда писалось письмо. Разве не так, Буллингер? – Голос его был тверд, но сердце разрывалось от горя.

Лицо священника утратило свой обычный румянец, и наступившая тишина казалась зловещей, как сама смерть. И тогда то, что было для Леопольда лишь догадкой, превратилось в уверенность.

Буллингер обнял Леопольда и Наннерль, и втроем они залились слезами.

На следующий день Леопольд закончил письмо к Анне Марии, обращаясь уже только к Вольфгангу. Он оставил поздравления по случаю именин, словно хотел этим удержать ее в живых, но написал сыну, что знает о его письме к Буллингеру, и просил Вольфганга изложить во всех подробностях Мамину болезнь и смерть. Леопольд старался не поддаваться чувству жалости к себе, однако не мог не написать сыну, какую тяжелейшую утрату они понесли. Разве мог он позволить себе распускаться, тем более перед сыном, наставником которого он был всю жизнь? Не мог Леопольд допустить и того, чтобы жертва, принесенная Анной Марией, оказалась напрасной, – иначе как можно примириться с ее смертью?

«Не волнуйся за меня, я постараюсь пережить свое горе, – писал он, – как подобает мужчине. Помни всегда, какая у тебя была прекрасная мать. Теперь ты сможешь особенно оценить ее любовь и заботу». В конце письма Леопольд посоветовал сыну приложить все усилия к тому, чтобы раздобыть заказ на оперу. Это гораздо разумнее, чем целиком зависеть от Легро, Новерра или даже герцога де Гиня, хотя интересно было бы узнать, что с ними, – ведь Вольфганг ни словом не упомянул о них в своем письме.

Леопольд написал также Гримму, поблагодарил барона за доброе отношение к Анне Марии и Вольфгангу и спросил, имеются ли в Париже для его сына хоть какие-нибудь перспективы.

Однако Леопольду не давала покоя одна мысль – так ли неизбежна была смерть Анны Марии? Он представлял себе, как она лежит там одна, среди чужестранцев, и это невыносимо мучило его. Потом вдруг ему пришло в голову, что нужно немедленно вернуть сына назад из Парижа, пока этот город не погубил и его, вернуть даже в том случае, если, как он надеялся, Гримм сообщит радостную весть, что дела Вольфганга налаживаются.

В течение следующей недели многие друзья Моцартов нанесли им визиты и выразили свое соболезнование. Леопольда весьма тронули эти знаки внимания, и тем не менее визит графини Лютцов, заподозрил он, был продиктован еще и другими соображениями.

Хотя Леопольд считал музыкальный вкус графини несколько странным и изменчивым, но она была одной из самых влиятельных особ в Зальцбурге: приходясь племянницей Колоредо, графиня располагала большим влиянием при дворе. Леопольд принял ее в Танцмейстерзале.

Графиня хорошо помнила этот концертный зал – не раз бывала она здесь на уроках музыки. Но сегодня, принимая ее в Танцмейстерзале, Леопольд как бы подчеркивал значимость ее визита, и она понимала это.

Поговорив о том, какой чудесной, жизнерадостной женщиной была Анна Мария и какой ужасной утратой явилась ее смерть, графиня спросила:

– Что же теперь собирается делать Вольфганг?

– Что вы имеете в виду, ваше сиятельство? В Париже Вольфганг пользуется огромным успехом.

– Но до меня дошли слухи…

– Что его новая симфония получила бурное одобрение на концерте, который почтил своим присутствием Людовик XVI, на концерте духовной музыки, – раздраженно и решительно перебил ее Леопольд. – И что фаворит Марии Антуанетты Новерр заказал Вольфгангу музыку к своему балету-пантомиме, а герцог де Гинь, наперсник и советник короля и королевы, уверовал в гений Вольфганга и стал его покровителем и учеником.

– Но вы ведь всегда были такой дружной семьей. Жить вдали от родных – это не для Вольфганга.

– То же самое говорила и моя дорогая жена. А теперь он там совсем один. – Как ни старался Леопольд держать себя в руках, на глаза у него навернулись слезы.

– Музыка здесь в плачевном состоянии. Фишетти нас покинул, а Лолли умирает. Придворная капелла очень нуждается в пополнении.

– Знаю. В последнее время я работал за троих.

– Его светлость это ценит. И потому считает, что вам нужна подмога.

Леопольд сомневался, действительно ли это беспокоит Колоредо, но сказал:

– А как насчет Михаэля Гайдна? Он очень способный музыкант, когда…

– Когда не пьет. А пьет он почти все время. Поэтому он и впал в немилость у его светлости. А теперь, когда у любовницы Брунетти появился незаконнорожденный ребенок и все об этом узнали, назначение его капельмейстером может привести к скандалу.

Ловкий маневр заставить его заговорить о сыне, подумал Леопольд и умолк.

– Кроме того, после смерти Адельгассера мы испытываем большую нужду в органисте.

– Значит, его светлость хочет иметь органиста, который умел бы к тому же хорошо играть на клавесине и сочинять музыку. Разве такого найдешь?

– Итак, вы сами видите, господин Моцарт, мы оказались в очень затруднительном положении.

Еще бы, торжествовал про себя Леопольд, но вслух сказал:

– Я не имею чести знать никого, кто отвечал бы требованиям его светлости.

Графине вдруг стало не под силу предложить то, ради чего она сюда явилась.

– Более того, я никогда не посмел бы рекомендовать кого-то его светлости, ибо чрезвычайно трудно найти музыканта, который подошел бы ему во всех отношениях.

– Браво! Какая жалость, что вы не на посту министра!

– Вы не хотите услышать мое искреннее мнение? – Леопольд снова замкнулся.

– Напротив, господин Моцарт. Именно поэтому я и пришла к вам.

– Ваше сиятельство, вы изволите мне льстить.

– Ни в коем случае. Вы разбираетесь в вопросах музыки, как никто другой в Зальцбурге. Вы побывали в Лондоне, в Париже, почти во всех музыкальных центрах Европы. Вам лучше знать, кто подойдет на это место, и кто нет.

– Кого бы порекомендовали вы, графиня?

– Вольфганг вызывал всеобщее восхищение повсюду, где бы ни выступал.

– За исключением Зальцбурга!

– Включая Зальцбург!

– Поэтому моего сына и уволили?

– Он сам попросил об увольнении, господин Моцарт.

– Его светлость дал нам понять нечто совсем иное.

– Его светлость был занят тогда другими делами: Баварией, Австрией, Пруссией, возможным вражеским нашествием. Его очень опечалила весть о кончине вашей супруги. И он шлет вам свое соболезнование.

– Его светлость все еще гневается на Вольфганга?

– Он, собственно, никогда на него не гневался. Был немного раздражен, и только.

– И однако, его светлость по-прежнему предпочитает иностранцев хорошим, одаренным немецким музыкантам.

– Теперь-то нет. Господин Моцарт, не могли бы вы написать сыну?

– О чем, ваше сиятельство?

– Ну, для начала о месте соборного органиста.

– Не могу! Сын мой посмеется над таким предложением. Да одно только жалованье никак не устроит его.

– Сколько же он потребует?

– Он ожидает заработать в этом году в Париже по крайней мере тысячу гульденов.

– Адельгассер получал всего триста гульденов.

– Но вам нужен не только органист. Вам нужен клавесинист, дирижер, композитор, и лучшего, чем он, вам не найти.

– Без сомнения. Но тысяча гульденов – огромная сумма.

– Потому, я полагаю, обсуждать это дальше бесполезно. Я ценю вашу заинтересованность, графиня, и знаю, что ваша главная забота, так же как и моя, – поднять музыку в Зальцбурге на более высокий уровень. Но мне следует заботиться и о будущем сына, ему нужны и другие гарантии. Например, предоставление регулярных отпусков, чтобы писать оперы. А пока мы только попусту тратим время, обсуждая этот вопрос.

– Обо всем придется подумать, но, возможно, нам удастся в конце концов прийти к обоюдному согласию.

Леопольд чувствовал себя настоящим Макиавелли – до чего ловко он заставил графиню выболтать тайные желания Колоредо – и гордился тем, как ему удалось повернуть дело. Но когда он сел писать Вольфгангу с Намерением поведать о предложении архиепископа, ибо, что бы там графиня ни говорила, а это было предложением, – он сознавал, что сын не поддастся на уговоры так легко, как он. Поэтому Леопольд особо подчеркнул:

«Я пишу, дорогой Вольфганг, вовсе не затем, чтобы уговорить тебя вернуться в Зальцбург, у меня нет ни малейшей уверенности, что архиепископ сдержит свое слово. Но если что-нибудь из этого и получится после всех моих стараний, они предложат тебе самые выгодные условия. И в случае, если тебя постигнет неудача в Париже, а к этому всегда надо быть готовым, отношение к тебе станет здесь гораздо лучше, чем прежде».

Заботы о делах сына отвлекали Леопольда от тяжелых мыслей и приглушали тоску по Анне Марии, что она, без сомнения, одобрила бы, пытался он убедить себя.

План действий показался Леопольду еще более разумным спустя несколько дней, когда от Вольфганга пришло горькое письмо с описанием трудностей его пребывания в Париже.

«Любимый Папа, печальная весть о кончине Мамы уже получена Вами, и я больше не буду останавливаться на трагических подробностях постигшего нас горя.

Мне предложили место органиста в Версале, с жалованьем 2000 ливров в год, но придется жить полгода при дворе и полгода в Париже. Кроме того, деньги эти, которые равняются 915 гульденам и в Германии представляли бы значительную сумму, в Париже – ничто; деньги тут прямо тают, а поэтому принять такое предложение было бы по меньшей мере неразумно. Да тут еще все в один голос твердят: пойти на службу к королю – значит быть забытым в Париже… А оставаться только органистом – ни за что!

Вы советуете мне, например, почаще делать визиты, заводить новые знакомства и возобновлять старые связи, но это невозможно. Расстояния здесь слишком большие, а улицы слишком грязные, чтобы ходить пешком; грязь под ногами такая, что трудно описать, нанять же экипаж или хотя бы портшез стоит четыре или пять ливров, а в Версале и того дороже. И все это – пустая трата времени, ибо тебе просто говорят комплименты и этим дело ограничивается. Просят прийти тогда-то – я прихожу, играю, а они восклицают: «Oh! C'est prodige, c'est inconcevable, с'est etonnantl Et adieu!»[16]

Но, даже согласись я все это терпеть, трудностей не стало бы меньше. Будь я хоть в таком месте, где у людей есть уши, чтобы слушать, сердце, чтобы чувствовать, и хоть какое-то понимание и вкус, я бы на все остальное не обращал внимания, но если говорить о музыке, то, к сожалению, приходится признать, что я живу среди настоящих ослов. Легро задолжал мне деньги, Новерр никогда не платит ни су за музыку, которую я пишу для его танцев, меняет ее так, что она становится похожа на ничтожные французские мелодийки, а герцог де Гинь, увольняя меня, вел себя просто оскорбительно.

Что же касается заказа на оперу – это и моя заветная мечта, но на настоящую оперу, а не на оперу-буффа. И можете положиться на меня, получив такой заказ, я приложу все усилия, чтобы прославить имя Моцартов, и не сомневаюсь в успехе. Но ни один здешний импресарио не обращает ни на кого внимания, кроме Глюка и Пиччинни. В Париже важнее всего задавать обеды всяким влиятельным особам, а я не горю желанием это делать, да и карман не позволяет. Кроме того, старые либретто, которые мне предлагали, не отвечают современному вкусу, а новые ни на что не годны, но хуже всего – парижский вкус, который с каждым днем портится все больше.

Последнее время меня одолевает такая грусть и тоска, что жить подчас просто не хочется. Я терплю Париж только из любви к Вам, но возблагодарю бога, когда мне удастся покинуть этот город, не испортив свой здоровый врожденный вкус.

Барон Гримм, которого я считал своим добрым другом и который после кончины дорогой матушки предложил мне поселиться у себя в доме – впрочем, это была идея госпожи д'Эпинэ, – резко изменил ко мне отношение. Барон отговаривает меня принять назначение в Версаль, и, с тех пор как он одолжил мне луидор на оплату счетов за Мамину болезнь и похороны, это стал совсем другой человек.

Он непрестанно поучает меня, как поступать в том или ином случае. И дает понять, что правильно я веду себя только тогда, когда слушаюсь его совета. Если бы не доброта и внимание госпожи д'Эпинэ, я бы здесь не задержался ни на минуту».

Леопольд раздумывал над горестями, выпавшими на долю Вольфганга, когда пришло письмо от барона Гримма. Барон еще более пессимистично смотрел на перспективы Вольфганга.

«Дорогой господин Моцарт! Вы спрашиваете меня, какие возможности открываются перед Вольфгангом в Париже. Я колебался, не зная, что ответить, но, поскольку Вы настаиваете, вот Вам факты.

Сын Ваш слишком доверчив, слишком добр, слишком благороден и не имеет понятия о том, каким путем добиваются успеха. Здесь, чтобы чего-то достичь, нужно быть хитрым, предприимчивым, наглым. Обладай он вдвое меньшим талантом и вдвое большей практической сметкой, я был бы за него спокоен.

Чтобы заработать на жизнь в Париже, для него есть только два пути. Первый – давать уроки игры на клавесине, но, чтобы достать учеников, нужно действовать энергично и быть до известной степени шарлатаном; кроме того, я не уверен, хватит ли у Вольфганга терпения бегать по всему Парижу и вдалбливать правила нерадивым ученикам. Да и потом, уроки его вовсе не прельщают, ибо отнимают время, которое он хотел бы посвятить композиции – занятие, самое его любимое. Ваш сын хочет целиком посвятить себя композиции. Но беда в том, что в этой стране широкая публика ничего не смыслит в музыке. Все зависит от имени композитора, а имя Моцарта здесь слишком мало известно. В настоящее время симпатии публики до смешного поделены между Глюком и Пиччинни – никто другой их не интересует. Вашему сыну почти невозможно преуспеть в Париже как композитору, поскольку здесь увлечены сейчас другими именами. Поймите, mon cher, в стране, где столько посредственных и даже из рук вон плохих музыкантов умудрились сколотить огромные состояния, сын Ваш, опасаюсь, едва ли сможет прокормиться.

Я со всей откровенностью рассказал Вам правду вовсе не для того, чтобы Вас расстроить, а с тем, чтобы вместе мы могли прийти к правильному решению. Лично у меня нот сомнений – его возможности в Париже равны нулю».

 

50

 

Вольфгангу становилось не по себе от одной только мысли, что при желании он может вернуться на службу к архиепископу. Однако по тону Папиного письма, как тот ни старался скрыть, он понял: Папа страстно мечтает о его возвращении.

Вольфганг написал ответ через Буллингера. Если ему удастся убедить священника, тот в свою очередь сумеет убедить отца. Ему не хотелось возвращаться в Зальцбург, в обоснование чего он привел длинный список зол: Зальцбургде – живущий сплетнями городишко, где с презрением смотрят на музыкантов, да и музыканты там сами себя презирают; в городе нет ни театра, ни оперы, во всей придворной капелле нет ни одного хорошего певца, а певиц хуже не сыскать; двор погряз в зависти и интригах; и, что самое главное, правитель – сущий тиран, который самых дрянных итальянских музыкантов предпочитает лучшим немецким. Он никогда не разрешит ему взять заказ на оперу и всегда обращался с ним грубо и пренебрежительно.

Отправив письмо Буллингеру, Вольфганг написал Алоизии и Фридолину: с ними он вел постоянную переписку. Снова звал их в Париж, уверял, что ему удастся устроить для Алоизии частные концерты, и обещал найти работу Фридолину. Он умолял ее не медлить с ответом: письма ее – единственная отрада для его израненного сердца.

Затем, поскольку Папа хотел знать все подробности Маминой болезни и смерти, словно желая вынести свой приговор, Вольфганг подробно изложил, что произошло, хотя делал это скрепя сердце. Переживания снова нахлынули на него, слезы мешали писать.

С тяжелым сердцем, по просьбе Папы, отсылал он домой Мамины вещи. Вольфганг старался упаковать все как можно аккуратнее, Мама так любила порядок во всем: складывал ее платья, кольцо, часы, другие драгоценности. Занятие это причиняло ему мучительную боль. Возможно, Папа сделал бы все более умело, но лучше бы Папа вообще от него этого не требовал. И все же Вольфганг продолжал смотреть на себя Папиными глазами. Чтобы немного поднять настроение отца, Вольфганг приложил к Маминым вещам французское издание «Скрипичной школы», прелюды, написанные им для Наннерль, и копию партитуры симфонии, сочиненной по заказу Легро. По договоренности Легро, уплатив за симфонию, приобретал ее в свою собственность и полностью распоряжался партитурой. Но поскольку Легро уплатил лишь половину гонорара, Вольфганг просидел целую ночь и записал партитуру симфонии по памяти. Французы думали перехитрить его, да не тут-то было! Он помнил каждую ноту своей симфонии. Его новые сочинения поднимут настроение Папы и Наннерль: такие подарки всегда их радовали.

Ему удалось унять тоску, лишь когда он снова принялся сочинять музыку. Госпожа д'Эпинэ предоставила ему комнату и клавесин, но он не очень умилялся ее щедрости: уступила-то она комнату, в которой лежала, когда бывала больна. Там не было даже шкафа, стояла одна лишь кровать – клавесин принесли из другой комнаты – и аптечка с лекарствами. Но Вольфганг, работая, старался не обращать ни на что внимания. Он был полон решимости творить, памятуя совет Папы в его последнем письме: «Если ты из-за болезни и смерти Мамы растерял всех своих учеников, сочини что-нибудь новое. Даже в том случае, если тебе придется продать написанную вещь за бесценок, все равно известность твоя возрастет и, кроме того, не придется влезать в долги.

Однако старайся, чтобы эти вещи были коротки, несложны и модны. Запомни, Бах писал небольшие пьески, однако слыл самым преуспевающим композитором в Лондоне. Легкая музыка тоже может быть прекрасной, если написана в естественной, плавной, непринужденной манере и при этом правильно построена. Такую музыку писать труднее, чем гармонически сложные вещи, непонятные широкой публике, или произведения, в которых есть благозвучные мелодии, но которые так трудно исполнять. Разве Бах умалял свой талант, сочиняя подобную музыку? Ни в коем случае. Безукоризненная композиция, правильное построение – вот что отличает талант от посредственности даже в легких вещичках!»

Но, сочиняя простенькую сонату, которая под силу любому музыканту средней руки и понятна слушателям, Вольфганг непрестанно думал о Маме, и его грусть нашла отражение в музыке – она получилась печальная, как никогда. Что чувствует человек, когда старится, думал Вольфганг. И когда безропотно умирает? Он горько улыбнулся; найти ответ на эти вопросы было невозможно, но он писал, изливая в музыке свои переживания, – и это приносило ему облегчение.

Он только что закончил черновой набросок сонаты ля минор и проигрывал ее, внося поправки, когда в комнату вошли Гримм с госпожой д'Эпинэ. Наверное, им нужно обсудить что-нибудь важное, подумал Вольфганг, иначе зачем бы они стали взбираться на верхний этаж?

– Соната слишком громкая. Мы от нее проснулись, – сказал барон.

Вольфганг вдруг сообразил, что уже полночь, он писал, потеряв представление о времени. Пришлось принести свои извинения.

– Это нам следует просить прощения за беспокойство, – сказала госпожа д'Эпинэ. – Но я себя неважно чувствую.

У Гримма вид был скорее недовольный, чем смущенный. Он внимательно просмотрел новую сонату. Вольфганг из вежливости спросил:

– Каково ваше мнение, мсье?

– В ней столько горя и отчаяния, ее никто не купит, – саркастически заметил барон.

– А я надеялся, что она понравится. – Это лучшая из всех написанных мною сонат, подумал Вольфганг.

– Барона беспокоит, что соната не отвечает вкусу французов, – вставила госпожа д'Эпинэ.

– Другие сонаты я постараюсь сделать более доступными для широкой публики.

Пропустив мимо ушей слова Вольфганга, Гримм сказал, обращаясь к госпоже д'Эпинэ:

– Боюсь, нашему юному другу придется вернуться на службу в родной город.

– Но вы же сами пригласили меня сюда! – вспылил Вольфганг.

– Это была идея вашего отца. Мне ничего не оставалось, как с ним согласиться. А вы не сумели добиться успеха. Это же совершенно очевидно.

Вольфганг посмотрел на госпожу д'Эпинэ, ища у нее поддержки, но та хранила молчание.

– Что мне написать господину Леопольду? Он без конца меня спрашивает, каковы ваши перспективы. Я до сих пор не ответил, но должен сделать это в ближайшее время, хотя бы из простой вежливости.

У барона, видимо, разыгралась подагра, решил Вольфганг, слишком уж резкий он взял тон. На госпоже д'Эпинэ был ее любимый красный атласный пеньюар, в руке – дорогой красный китайский веер, и Вольфганг усомнился, действительно ли их разбудила музыка.

– Если вы не желаете возвращаться в Зальцбург, я уверен, вам больше повезет в Мюнхене и Мангейме. Как-никак вы немец.

– Мсье, вы обращаетесь со мной так, словно мне все еще семь лет – сколько было, когда вы меня впервые узнали.

– Вы и есть несмышленое дитя!

– Потому что я поверил Легро, герцогу, Новерру? Они ведь французы.

– Не вижу связи.

– Французы – ослы, ничего не смыслящие в музыке. Все идущие в Париже оперы сочинены иностранцами – Глюком, Пиччинни, Бахом.

– Но не Моцартом.

– К счастью! Французский язык придуман дьяволом. Для музыки он совершенно непригоден. И поют французы из рук вон плохо. Я не могу слушать, как француженки исполняют итальянские арии. Когда они поют французские песенки – куда ни шло, но губить прекрасную музыку – это ужасно!

– Вы все высказали?

– Слава богу, если мне удастся выбраться из Парижа, не испортив свой вкус.

– Однако ваша симфония написана во французском стиле, – заметил Гримм.

– От этого она не выиграла. Публика – что стадо. Мне нужно написать шесть сонат на продажу. Как только за них заплатят и я получу остаток денег от Легро и герцога, я отдам вам долг – десять луидоров.

– Пятнадцать. Во всяком случае, будет пятнадцать к тому времени, как я оплачу ваш отъезд. Здесь вы больше ничего не получите за свою музыку. Ваше положение хорошо известно в Париже. Никому ваша музыка не нужна.

Значит, причина в деньгах! Вольфганг сказал:

– Если желаете, я могу уехать немедленно.

– О, никакой спешки нет. Я просто хотел, чтобы вы трезво представили себе истинное положение дел.

– Благодарю вас, господин барон. Как только я смогу отдать вам долг, получив деньги за сонаты, я уж сам решу, как мне поступить. Поеду туда, где меня оценят.

Все трое вежливо раскланялись, словно присутствовали па торжественной церемонии, и пожелали друг другу спокойной ночи.

Но Вольфганг не мог заснуть. Не в силах побороть тягостное настроение, он взял пьесу Никола Дезеда, которую так любил, и написал на нее девять вариаций, назвав: «Ah, vous dirais-je, Маman»[17]. Вариации получились столь нежны, что не могли нарушить самый чуткий сон, они успокаивали, как колыбельная песнь. Произведение это Вольфганг продавать не собирался. Он написал его для себя, ни для кого больше.

Ни одна из сочиненных Вольфгангом шести сонат не продалась. Легро попросил его переписать вторую часть симфонии, утверждая, что она станет доступнее для понимания, и Вольфганг согласился, но остатка гонорара так и не дождался. Он сделал попытку увидеться с герцогом де Гинем, но на сей раз к нему не вышла даже экономка. Когда Папа сообщил, что скончался Лолли и Колоредо согласился на все условия, которые он ему поставил через Буллингера, за исключением некоторых мелочей, Вольфганг понял: отец ждет от него согласия, – хотя возвращаться в Зальцбург по-прежнему не хотел.

Но положение, судя по письму Папы, по-видимому, изменилось к лучшему.

«Благодаря дипломатическим способностям и настойчивости старания мои увенчались успехом. Мне дают жалованье Лолли – пятьсот гульденов в год, и я должен буду исполнять его обязанности в качестве вице-капельмейстера, а ты получишь те же пятьсот гульденов и место концертмейстера и соборного органиста, а кроме того, будешь помогать мне. Архиепископ также согласился отпускать тебя раз в два года в Италию – писать там оперу, или в любое другое место по твоему желанию: Мангейм, Вену или Мюнхен. Он извинился, что не имеет возможности в настоящее время назначить тебя капельмейстером, но сказал, что со временем ты обязательно займешь этот пост.

Все в Зальцбурге искренне радуются твоему возвращению, в особенности графиня Лютцов, которая стала пользоваться огромным влиянием на Колоредо; она ведет себя так, словно твое назначение – ее победа.

Но никто не ждет тебя с большим нетерпением, чем твои любящие отец и сестра. Я знаю, это было заветной мечтой нашей милой Мамы, чтобы все мы соединились, и как можно скорее. Думаю, в разлуке с тобой я долго не протяну, но как только смогу обнять тебя, сил у меня сразу прибавится, так же как у Наннерль.

Помимо всего прочего, ты должен понять: чем дольше ты живешь у Гримма, который, очевидно, недоволен тем, что ему приходится тратиться на тебя, тем больше мы перед ним обязываемся. Поэтому нужно уезжать немедленно, пока мы не задолжали барону столько, что никогда не сможем рассчитаться. И так уже четыреста гульденов, одолженные мною в Зальцбурге на твою поездку, возросли до семисот. Думаю, тебе неприятно будет, если меня засадят в долговую яму, а этим дело, безусловно, кончится, если ты не приедешь».

Вольфганг подверг сомнению внезапное благожелательство к нему Колоредо, но Папа заверил, что его светлость стал совсем другим: ему, мол, надоели надувательства итальянских музыкантов и теперь он бурно превозносит талант Вольфганга.

«А как Карл Арко? – писал Вольфганг. – Я не вернусь, если он станет совать свой нос в вопросы музыки».

Вольфганг будет полностью независим, ответил на это Папа, в Зальцбурге найдется место и для фрейлейн Алоизии, прибавил он в письме, если она выразит к тому желание, хотя он слышал, будто ее пригласил Карл Теодор и она стала певицей в немецкой опере в Мюнхене с жалованьем пятьсот гульденов в год.

Отъезд из Парижа разочаровал Вольфганга. Он намеревался ехать в комфортабельной отдельной карете, которой требовалось шесть суток, чтобы достичь Страсбурга – первой большой остановки на пути в Зальцбург.

Вместо этого Гримм устроил так, что Вольфгангу пришлось уехать из Парижа на неделю раньше, чем он предполагал, не успев получить от переписчика шесть только что законченных им сонат; к тому же Гримм посадил его в неудобный дилижанс: это самый быстрый способ передвижения из всех доступных, объяснил барон.

Путешествие до Страсбурга тянулось двенадцать долгих дней. Вольфганг с яростью осознал, что Гримм посадил его в самый дешевый экипаж, к тому же и самый тихоходный, лишь бы сэкономить деньги. Гримм, оплативший его проезд до Страсбурга, сильно при этом выгадал, зато Вольфганг истратил вдвое больше денег, чем рассчитывал, поскольку ему пришлось останавливаться на ночлег в дорогих придорожных гостиницах.

Но и там он не мог спать: каждый день его будили в три часа утра, чтобы пораньше отправиться в путь – заморенные клячи еле тянули. Сиденья в почтовом дилижансе были тверды как камень. Когда они достигли Страсбурга, он начал сомневаться, удастся ли довезти до дому в сохранности свой зад. С тягостным путешествием примиряло лишь сознание, что каждый день приближает его к Алоизии.

 

51

 

В Страсбурге пришлось задержаться. Несмотря на горячее желание Вольфганга поскорее увидеть Алоизию, он позволил уговорить себя остаться в Страсбурге на три недели и дать там три концерта. Сбор с трех концертов составлял всего семь луидоров, это далеко не покрыло расходов, и Вольфгангу казалось, что он играет лишь для собственного удовольствия. Он притворялся, будто ему все равно, но на самом деле плохой прием его глубоко огорчил.

Прошло уже больше месяца, как он покинул Париж, и Папа в письмах требовал немедленно возвращаться, предупреждал, что должность не может долго оставаться незанятой, но вместо этого Вольфганг поехал в Мангейм. Хотя семья Веберов вслед за двором Карла Теодора переехала в Мюнхен, он жил надеждой, что в Мангейме подвернется какая-нибудь возможность и он будет спасен от необходимости возвращаться в Зальцбург. Как только удастcя найти работу в Мангейме, он немедленно сделает Алоизии предложение.

Каннабих находился вместе с двором в Мюнхене, но госпожа Каннабих встретила Вольфганга приветливо и предложила поселиться у нее в доме.

Вольфганг убедился, что с Мангеймом у него по-прежнему взаимная любовь. Обстановка благоприятствовала, и в голове зародилось множество планов, о чем он поспешил написать отцу. Но когда его планы рухнули один за другим, а отъезд из Мангейма все откладывался, Папа написал:

«Твои бесчисленные планы приводят меня в отчаяние. Если сообщишь мне еще хоть об одном, я сойду с ума или умру от всей этой неразберихи. По дороге в Париж ты все время строил надежды, а с тех пор, как покинул Париж, ты сообщил мне еще с дюжину вариантов, как прекрасно устроить свою судьбу, однако ни один из них не осуществился, а единственное, что осталось, – все возрастающее бремя долгов.

Пора кончать с радужными мечтами и хватит заставлять меня лгать, в противном случае ты погубишь своего отца и сестру, которые стольким пожертвовали ради тебя. С тех пор как безвременно скончалась твоя мать, я не раз молил бога, чтобы ты не принял на свою совесть еще и смерть отца. Ты ведь знаешь: вернись Мама из Мангейма в Зальцбург, вместо того чтобы ехать с тобой в Париж, она осталась бы жива».

Вольфганг долго откладывал ответ. Взявшись за перо, он был краток: обошел молчанием отцовские упреки, сообщил, что едет в Мюнхен повидаться с фрейлейн Алоизией и оттуда без промедления вернется домой. Ведь это же Папа придумал, чтобы Мама сопровождала его в Париж, а вовсе не он сам. Своей вины он здесь не видел; Вольфганг чувствовал себя глубоко обиженным и все же старался писать Папе как можно ласковее, думая про себя: Папа упрекает и тут же говорит, что любит меня, я же ни в чем не упрекаю его, потому что сильно люблю. Вольфганг молил бога, чтобы встреча с отцом обошлась без ссор и взаимных упреков, но на душе у него было тяжело. И все же перед Алоизией он должен предстать как победитель. Он отказывался верить, что хоть в чем-то виноват перед Мамой.

Вольфганг прибыл в Мюнхен в первый день рождества и немедленно отправился с визитом к Веберам. Они жили в доме, находившемся поблизости от театра и роскошной резиденции курфюрста, и Вольфганг сразу заметил, что положение семьи поправилось. Дом был большой и внушительный – как у богатых бюргеров.

Дверь открыл Фридолин; увидев на пороге Моцарта, он ничуть не обрадовался и смущенно пробормотал:

– Мы слышали, ваша матушка болела заразной болезнью.

– Глупости! У нее было воспаление желудка. Как поживает Алоизия?

– Прекрасно. Вы, конечно, знаете об ее успехах?

– Разумеется. И от души рад за нее. Я знал, что она быстро пойдет в гору.

– Ваши уроки пошли ей на пользу. – Вебер по-прежнему не приглашал Вольфганга войти.

Услышав, что приехал господин Моцарт, к двери подошла Констанца и взволнованно спросила:

– Папа, почему ты не приглашаешь господина Моцарта в дом?

И когда Фридолин не двинулся с места, Констанца сама взяла Вольфганга за руку и провела в гостиную. Вольфганг заметил, что девушка повзрослела, но мысли его были целиком заняты Алоизией, он не видел ничего вокруг, не видел даже радости, светившейся в глазах Констанцы.

Такое безразличие огорчило девушку, и она позвала сестру.

Первой в дверях появилась Цецилия Вебер; лишь убедившись, что Вольфганг вполне здоров и ничем заразить их не может, мать разрешила Алоизии войти в комнату.

Вольфганг, наконец, остался наедине со своей любимой, но от растерянности не знал, что сказать. Сердце его бешено колотилось, он так надеялся на радостную встречу, а Алоизия стояла холодная и отчужденная. Не в силах этого выносить, он горячо воскликнул:

– Алоизия, я так тосковал без вас в Париже!

– Мне очень жаль.

– Я не мог дождаться дня, когда снова вас увижу.

– Неужели?

– И готов сделать все, чтобы вы были счастливы!

– Вы серьезно, господин Моцарт? – спросила она заинтересованно.

– Никогда в жизни я не был так серьезен. Алоизия, дорогая, выходите за меня замуж!

– Что вы сказали? – Лицо ее выражало удивление.

– Будьте моей женой. У меня хорошее место в Зальцбурге, и я смогу устроить место и вам, не хуже, чем здесь, в Мюнхене.

Этот смешной маленький человечек хочет на ней жениться! Алоизия улыбнулась про себя. Он наклонился обнять ее, чтобы убедиться в их взаимной любви, но она с неприязнью протянула вперед руки и отстранилась.

– Если вам не нравится Зальцбург, я постараюсь получить место здесь.

– В Мюнхене для вас место вряд ли найдется. В лицо вам будут говорить приятные вещи, но на службу не возьмут, как было повсюду. Несмотря на все ваши феерические мечты.

– Вы шутите. Наверное, хотите проверить мою искренность.

– Вот уж нет! Просто кому-нибудь нужно высказать вам всю правду, давно пора!

– А те арии, что я писал для вас? Вы же с таким удовольствием их исполняли?

– Вы опытный композитор и знаете толк в женских голосах.

– Но не в женских сердцах?

Алоизия в упор смотрела на Вольфганга. Я никогда но кокетничала с ним, думала она. Сам виноват, что потерял голову. Мать велела ей быть любезной с господином Моцартом, он с ранних лет обласкан женщинами и привык к вниманию, он еще может быть полезен, имея широкие связи среди сильных мира сего, но Вольфганг уже не был очаровательным ребенком, сенсацией, чудом природы; это был невысокий, малоприметный молодой человек хрупкого сложения, и к тому же явный неудачник. Даже одетый по парижской моде – в пунцовом камзоле с черными пуговицами, – он не стал ни привлекательным, ни романтичным, и не удивительно, что курфюрст не захотел взять его в свою капеллу.

Госпожа Вебер вошла в комнату и прервала их разговор.

– Моя дочь очень занята, господин Моцарт. Ее ждут в придворном театре, там состоится репетиция в присутствии курфюрста. За ней уже выслан экипаж, и нельзя заставлять его ждать.

До Вольфганга и раньше доходили сплетни, будто Алоизия получила место в придворном театре потому, что курфюрст намеревался сделать ее своей очередной любовницей, но не желал этому верить. Теперь он призадумался. У курфюрста так много любовниц: одной больше, одной меньше – не все ли ему равно? Но вслух сказал:

– Вашей дочери повезло, что она имеет таких высоких покровителей. Я не задержу ее.

– Прошу вас, сделайте одолжение. – Цецилия Вебер удалилась.

Вольфганг не мог так просто сдаться. Прекрасное лицо Алоизии внезапно окрасилось нежным румянцем – может, она все-таки благосклонна к нему, хоть и наговорила бог знает что? Вольфганг попытался приблизиться к ней и обнять, но она оттолкнула его. Он стоял совершенно потрясенный. Он никогда не позволит себе прикоснуться к женщине, раз он ей неприятен. Делать из себя посмешище – ни за что! Но нужно задать ей еще один вопрос.

– А как же наша переписка?

– Я никогда не поощряла вас в своих письмах.

Это правда, вдруг сообразил Вольфганг, просто его ослепила любовь.

– Вы истолковали некоторые вещи произвольно. Как вам того хотелось.

Он готов был расплакаться; и зачем у него такое чувствительное сердце, всегда он беззащитен перед лицом холодного расчета, но признаться в своем поражении – этого удовольствия он ей не доставит! С презрительным выражением Вольфганг сел за фортепьяно и спел: «Я без сожаления покидаю девушку, которая меня не хочет знать», – и тут же покинул дом Веберов.

Сердце его было разбито. Чтобы унять боль, он решил пригласить Безль приехать к нему в Мюнхен и оттуда вместе отправиться в Зальцбург. В письме к подруге Вольфганг изливал чувства, отвергнутые Алоизией, писал не всегда пристойно, порой развязно. Это немного развеяло тоску, но не заглушило горечь утраты. Чем больше вольностей он позволял себе с Безль, тем сильнее тосковал по Алоизии.

Эту напускную веселость как рукой сняло, когда несколькими неделями позже он очутился перед домом на Ганнибальплац. Стоило Леопольду увериться, что сын действительно возвращается домой, и тон его писем сразу стал мягче, но недовольство поведением Вольфганга по-прежнему чувствовалось. Вольфганг привез с собой Безль, желая умерить отцовский гнев, однако волнение и страх перед предстоящей встречей не оставляли его.

И вот он уже стучит в дверь родительского дома. Здесь, казалось, ничто не изменилось. Его не покидало ощущение, что, возвращаясь в Зальцбург, он совершает величайшую глупость, но он так скучал по своей семье. Никто не отозвался на стук. Вольфганг испугался, а что, если его не хотят впускать? И тут в окне показались Папа и Наннерль. Когда же они наконец выйдут к нему?

Вольфганг умен, думала Безль, но слишком уж принимает все близко к сердцу, хотя с ней наедине и прикидывается легкомысленным.

Вольфганг и Папа смотрели друг на друга. Наннерль, увидев женщину, вздрогнула, но тут же улыбнулась, слава богу, это была не фрейлейн Вебер.

Папа, не в силах владеть собой, вдруг всхлипнул от волнения, и Вольфганг с облегчением вздохнул: между ними все осталось по-прежнему. Они сжимали друг друга в объятиях, смех сменялся слезами, радость – печалью, но ни тот, ни другой не произносили ни слова, будто слова могли осквернить их примирение.

 

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: