А что делали твои родители?

Мой мир был в комнате наверху. Когда я хотел выйти из своего мира на улицу, мне приходилось пройти через эту нигдешнюю землю – гостиную и прихожую.

 

Что же такого делали твои родители, что тебе так не нравилось, что ты все время проводил в своей комнате?

Ругались. Ну, как обычно... Не знаю. Вся эта фигня насчет остальной семьи – все это мне было глубоко чуждо. Все эти дяди и тети и кузены и все эти семейные притчи, все это меня абсолютно не интересовало. Сегодня я жалею, что не прислушивался, потому что знаю очень мало о своей семье, и я мог бы узнать гораздо больше.

 

И ты мог бы узнать больше о самом себе.

Возможно. Но мой мир был наверху в моей комнате. И у меня был брат, единоутробный брат; он появлялся в моей жизни всего два – три раза, а в 1986 году покончил с собой. Он был по-настоящему интеллектуальным человеком. Когда мне было около 12-ти, он сподвиг меня читать битников, всю эту американскую карусель, которую я бы в школе никогда не узнал. И он любил джаз. Он подвел меня к идее, что джаз был «хиповым». И я на нее очень быстро подписался. Я думал: «Просто круть». И слушал много джаза. Но потребовались годы на то, чтобы я его действительно понял. Только лет в 15 – 16 я полюбил джаз по-настоящему, но я слушал Эрика Долфи и Джона Колтрейна – вещи, которые были слишком высоки для моего понимания. Но я считал, что должен их любить. Первым, кто меня действительно зацепил, был Чарли Мингус – Чарли Мингус и Роланд Керк. Потому что это было так эксцентрично, причем эксцентрично в таком стиле, который я действительно мог понять.

Ты заинтересовался шмотками, став тинэйджером?

Да, тут же.

Сколько тебе было – четырнадцать?

Нет, раньше. Возможно, тринадцать. Но в 1961 действительно понеслось, значит, в четырнадцать. Тогда я таскал модовские шмотки в школе. Торчал от них по полной. А в пятнадцать я бросил школу. Тогда я стал ездить в Лондон на поезде. Я начал подражать одному типу, который тоже ездил в этом поезде. Боже, забыл его имя. Лесли, кажется. Он был топ-модом всей округи. Первым, кого я видел с макияжем. На нем был мэйкап, когда он ездил в город на этом поезде. Ужасно «хиповый» - итальянские пиджаки, белые льняные джинсы – ах как круто. Боже, как же это было круто. Сегодня это просто мода. Он очень походил на лос-анджелесский стиль. Самое важное в этом стиле был блэйзер и белые джинсы. К тому же он носил челси-боты, но с блестящими чулками – розовыми или зелеными блестящими чулками! Да еще с тенями для глаз под цвет чулок.

И все это в поезде по дороге на работу?

Точно. В поезде по дороге на работу. Волосы у него были взбиты и с пробором посередине. Просто вопиюще и совершенно ненормально. И я думал: как же мне это нравится – то, что он ни то, ни другое. Понимаешь?

 

Да.

Быть всегда вовне. Всегда иметь чувство, что ты стоИшь снаружи. Так что я слизал с него этот стиль – так на один-два года.

Сколько тебе было лет, когда ты ушел из рекламного агентства?

Тогда начались мои систематические перебежки от одной группы к другой. Некоторые просуществовали всего по одной неделе, других хватило на пару месяцев. Но по существу все это были ритм-энд-блюзовые группы. Тогда мне стало ясно, что поп-музыка, которая мне нравится, скорее примыкает к ритм-энд-блюзу, чем к року. Но мне больше было не достаточно просто петь песни других людей, и в это время все завертелось очень быстро, по крайней мере, в моей голове. Я не только начал писать песни для групп, в которых играл, я считал также, что есть интересные возможности их интерпретировать – поставить на сцене. Я посмотрел пару театральных постановок и тому подобных вещей...

В Лондоне?

Да.

А что ты смотрел?

Ну, одна из вещей, которые припоминаю, потому что она на меня произвела большое впечатление лет этак в 17, это «Я – камера».

 

Ага.

Освещение было просто фантастическое. Я долго не понимал, что освещение, которого я ищу, - это своего рода Брехтовское освещение, создающее дистанцию между публикой и сценой. Но тут я это понял и проследил его путь назад вплоть до немецких экспрессионистских фильмов. Я начал понимать зрительный ряд, который мне нравился; я понял, как именно он на меня действует.

Ты охотно танцевал?

Да нет, в этом я был не особенно хорош. Я никогда не был настоящим танцором. Я казался себе неловким и неуклюжим. Гораздо охотнее я стоял впереди группы и пел песни перед всеми этими людьми. Почему это так, я, видно, уже не узнаю. Это и сейчас так. Для меня нет абсолютно никакой проблемы петь перед пятьюдесятью тысячами людей или отыграть двухчасовое шоу. Но в разговоре с другими людьми я спотыкаюсь сам о себя, становлюсь нервозным, и мой язык словно немеет. До сих пор. Стало, конечно, гораздо лучше, чем раньше, но химию, за это ответственную, я так и не понял.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: