Политической ссылки и каторги

Ссыльнопоселенцы, административно-ссыльные и политкаторжане в правовом отношении имели вполне определенные различия.

Так, жизнь ссыльнопоселенцев регулировалась " Уставом о ссыльных" от 1890 г. (с некоторыми изменениями, внесенными в Устав в 1906 г.). Ссыльнопоселенцы лишались всех прав состояния, имущества, " лично приобретенных прав", и так далее. Они не могли находиться на государственной службе, не имели права на приобретение в собственность имущества, им запрещалось вести педагогическую и юридическую деятельность. Все права могли быть возвращены лишь через десять лет после освобождения от поселения.[xxii] Ссыльнопоселенцы были существенно ограничены в возможностях передвижения, самовольная отлучка была наказуема. За попытку побега в пределах Сибири полагался перевод в более отдаленное место или тюремное заключение сроком до двух лет, за побег в Европейскую часть страны - каторга от 3 до 6 лет.[xxiii]

Административно-ссыльные всех прав не лишались, но отдавались под гласный надзор полиции на все время ссылки. 

Всеобъемлющая система полицейского надзора сильно усложняла жизнь всех сосланных в Сибирь. За ссыльными официально закреплялись полицейские надзиратели, которые были обязаны не допускать побегов, а также следить за образом жизни подопечных. Полицейский надзор объявлялся мерой “предупреждения преступлений против существующего государственного порядка” и устанавливался над лицами, “вредными для общественного спокойствия”, водворенными на жительство в определенной местности на срок до 5 лет[xxiv]

На местах за организацию надзора за политическими ссыльными отвечали губернские и областные управления, уездные исправники и становые приставы. Деятельность ссыльных контролировали жандармские управления, охранные отделения и розыскные пункты.

А.Н. Черкунов, анализируя перехваченную полицией переписку политических ссыльных, вскрывает ряд интереснейших моментов из жизни сибирской ссылки 1910-х годов.

В частности, он указывает на то, что сами ссыльные зачастую не подозревали, что надзор полиции включает в себя не только контроль за тем, чтобы их подопечные не решились на побег и не вели запрещенной деятельности, но и фактически тотальную проверку писем. Исследователем были проанализированы более тысячи писем, перехваченных Иркутским губернским жандармским управлением в 1911-1912 годах.

По сношениям жандармских органов между собой выясняется, что тактика в отношении изъятия писем применялась разная: иногда с писем только снималась копия или фотографический снимок, письмо же направлялось по назначению, иногда отбиралось само письмо в почтовом отделении, и тогда и у адресата и у отправителя обычно происходил обыск; иногда же выжидалось, когда письмо будет получено, и вслед за тем следовал обыск.

Часто и автор письма, и адресат были до поры до времени уверены, что все идет хорошо, переписка налажена, но это продолжалось до тех пор, пока жандармерия не признавала необходимость положить предел переписке, так как все интересное из нее уже взято.[xxv]

Не подозревая, что его письмо может попасть не в те руки, один из ссыльных писал: “Вообще с письмами недоразумений не может быть, так как здесь почтовая публика очень порядочная, да и побаиваются нас.”[xxvi]

Обсуждению вопроса о побегах из ссылки уделяется в письмах достаточно много места, но слишком большая откровенность и отсутствие какой бы то ни было конспирации обычно приводили к тому, что большинство побегов были обречены на провал: устанавливалась слежка, те, кто решался бежать, переводились с места на место и т.д.

В письме из с. Знаменское Верхоленского уезда Иркутской губернии в Киев в декабре 1911 г. говорилось следующее: “Моя мысль работает над вопросом, как до июля месяца испариться отсюда совсем... Я думаю, и твоя голова работает над этим, и ты мне окажешь содействие. <...> Во всяком случае, не позже 1 июля, а лучше и раньше. Нужны, конечно, два условия: деньги и паспорт, хороший паспорт, живого человека. Вот если это мое письмо попадет куда не надо - обеспечен мне Куренский уезд [наиболее отдаленный уезд Иркутской губернии - М.Г.], да и подальше. Но как иначе писать? Не шифровать же все это. Между прочим, бежать отсюда нетрудно, но легко попасться на " границе", то есть в Челябинске.<...> Безопаснее бежать через Владивосток или Японию, но много дороже”.[xxvii]

После в этом письме идет обсуждение конкретных моментов подготовки к побегу. Установлено, что опасения отправителя письма сбылись, и он вскоре и в самом деле был отправлен в Куренский уезд.

И все же, по преимуществу, в перехваченных письмах ссыльные высказывались относительно бытового устройства ссылки, проблемы заработков и внутренних трений в среде политических ссыльных.

Несмотря на цензуру, письма по праву считались единственно возможным средством сношения с внешним миром как для ссыльнопосленцев, так и для политкаторжан. Например, бывшие каторжанки Мальцевской женской тюрьмы в своих воспоминаниях неоднократно говорят о том, что переписка для них играла весьма значительную роль. Весьма любопытно, что переписка велась как с “волей”, так и с заключенными из мужской Зерентуйской каторжной тюрьмы, находившейся по соседству. Письма туда обычно передавались через уголовных женщин, выходивших за ограду и имевших свидания с мужчинами из Зерентуя. Кроме того, большую помощь оказывал заключенным доктор Зерентуйской каторжной тюрьмы, навещавший с визитами мальцевитянок, который сочувствовал “политическим” и помогал доставлять нелегальные письма.[xxviii]

С политической каторгой все обстояло гораздо проще, чем с жизнью на поселениях. Полицейский надзор за ссыльными оказывал на них крайне удручающее воздействие, так как по существу был невидим: ссыльные не могли предугадать, когда к ним нагрянут с обыском, и какая их деятельность может быть расценена как антигосударственная.

На каторге же, если и допускались “вольности”, то всегда было время и должным образом подготовиться к визиту начальства.

Бывшие каторжанки Мальцевской тюрьмы вспоминают, что “как только с Зерентуйской горы показывалась тройка лошадей с начальником каторги Забелло или с другим каким-нибудь приезжим начальством, в тюрьме поднималась   тревога.<...> Мы так привыкли прятать все незаконные " вольности", что не проходило и пяти минут, как все окрашивалось в серый казенный цвет и тюрьма принимала завинченный вид.”[xxix]

Допуская вольности, начальство все же было начеку, и регулярно проводило обыски. Однако, лишь в 1910 году, после визита инспектора Тюремного управления Сементовского, начальник Мальцевской тюрьмы Павловский, за либеральность, был переведен в Кадаю, смнились и начальники других каторжных тюрем. С этого времени началось реальное “завинчивание” Нерчинской каторги. Во многом жизнь политической ссылки зависела от личных качеств администраторов, со сменой которых зачастую менялась и степень полицейского надзора за " политическими". Режим на каторге также определялся в большей мере тем, кем был начальник тюрьмы. Он же определял собой настроения младшей администрации.На одной Нерчинской каторге раскинутые в районе 500-600 верст тюрьмы имели начальниками ”зверье и палачей” и рядом - “добродушных либералов старого сибирского закала, хранящих в своем отношении к " политике" традиции и навыки, данные им воспитанием прежних поколений ссыльных и каторжан-революционеров.”[xxx] М.А. Спиридонова свидетельствует: “На Кадаинской каторге около караульного помещения стояла кадушка с рассолом, где мочились гибкие прутья для порки; на Казаковских золотых приисках уголовный, иссеченный розгами, приходя к фельдшеру с просьбой полечить страшно загноившууся от врезавшихся колючек спину получал в ответ: " не для того пороли". В Алгачинской тюрьме политические принимали яд или разбвали себе голову об стену. В это же время в Горно-Зерентуйской и Мальцевской тюрьмах до 1909 - 1910 гг. при приличных начальниках заключенные всех категорий имели в режиме необходимый минимум, дававший им возможность жить с сохранением своего человеческого достоинства, заниматься в свободное время наукой и развитием своей внутриобщественной жизни. <...> Нравы на каторге вообще в первые годы (1906-1909) были патриархальными, а иногда свирепый на вид начальник, свирепость которого была инспирируема Читинским округом, " обминался" и обживался с политическим коллективом на славу, оставляя при себе неотъемлемым качеством только способность воровать. Репрессии там и сям в каторге сначала носили спорадический характер.”[xxxi]

Как мы видим, полицейский надзор за политкаторжанами и ссыльными играл весьма важную роль, оказывая влияние на все стороны жизни сибирской ссылки, начиная с правовой, и заканчивая моральной составляющей. 

 

 

b) Быт политических ссыльных:

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться: