Под диктовку дело пошло быстрее, и я наконец закончил четырехдневную работу.

— Все! Спасибо большое!

В душе я думал, что следовало бы опуститься на колено перед Марусей и нежно поцеловать ей руку, как это делали рыцари в стародавние времена. Такое прощание выразило бы мои истинные чувства, но с губ слетали только банальности, которые раздражали меня самого.

— Смотрите-ка! Вот мой подарок! — я показал ей поделку японского плотника. Оглядев ее, Маруся произнесла:

— Для книг маловата, пожалуй. Ничего, приспособим для чего-нибудь другого. Спасибо, Итиро!

Взяв полку, она направилась к выходу.

— Спокойной ночи! — услышал я с порога.

На следующее утро лагерь гудел, как базар. Еще до рассвета большая часть пленных отправилась в путь на своих двоих. Им надлежало маршировать по дороге к новому месту назначения, а в определенных пунктах их должны были подбирать грузовики, которых не хватало и которым предстояло осуществлять челночные рейсы.

Я прощался с русскими.

— Ты хорошо поработал! — сказал начальник лагеря Демин, крепко пожав мне руку.

Михайлюков поблагодарил за колыбельку и дал мне гичку папирос «Беломорканал».

— Вернешься в Токио, трудись, чтобы построить в Японии такое же бесклассовое общество, как в Советской России! — напутствовал Леонтенко на партийный манер.

Устяхин не мог удержаться от демонстрации своего немецкого:

— Ауфвидерзейн!

Подошел ко мне и Тарасов:

— Ты, верно, считаешь, что я плохо отношусь к вам, японцам?

И тут же шепотом попросил:

— Не в службу, а в дружбу, узнай, нет ли у кого вот такой штучки. Мне бы немного совсем...

На ладони у него лежал крючок от воротника японского военного кителя.

Старик Макаров раскланялся со мной с театральной манерностью.

— Возьми меня с собой в Токио! Очень хочется поесть яблок, винограда, арбузов! — крикнула шалунья Аня.

Она перечислила то, чем я часто хвастал в разговорах о токийской жизни.

Маруся сжала мою руку в своих ладонях, и я почувствовал, как она незаметно для окружающих вложила мне в руку кусочек твердой бумаги. Это была ее фотография студенческих лет с надписью на обороте: «Иркутск».

Что же говорят в таких случаях на прощание? Я знал слово «прощайте», но почему-то не хотелось произносить его. Может, лучше сказать «до свидания»? Пока я выбирал подходящее выражение, Маруся пожелала мне всего самого доброго.

— Я никогда не забуду вас, Маруся! — ответил я.

Здоровые японские пленные, вышколенные «демократическим движением» и совершенно непохожие на больных, которых увезли из лагеря ранней весной, отправлялись, как и следовало ожидать, на грузовиках. Едва усевшись в кузове, «демократы» по знаку старшего завели революционные песни. Это были уже не те расхристанные и разболтанные японцы, которые на первых порах пребывания в плену выводили из себя начальника лагеря, заявляя, что «японский народ не признает в нас своих детей и отвергнет».

«Демократическое движение» вернуло дисциплину в среду военнопленных. А что сделал я, чтобы подбодрить их, восстановить порядок? Разве не замкнулся вместо этого в собственном мирке, не погрузился в бесплодный цинизм? Разве не должен был я использовать все свои способности, чтобы помочь товарищам, невзирая ни на какие обстоятельства, ни на какие перегибы, ошибки и гнусности «демократического движения»? При всем желании польстить соотечественникам я не мог назвать красивыми песни, которые они пели сейчас. Это было не мелодичное хоровое исполнение, а разноголосое оранье с индивидуальными попытками перекричать друг друга. Но разве раньше пленные пели песни иначе?

Решительно признав ошибочность собственного поведения, я совершенно пал духом. О ненавистном политработнике и его «методах» я тогда и на секунду не вспомнил.

Колонна грузовиков двинулась в путь под несмолкаемое пение. Лица начальника лагеря, Михайлюкова, Маруси отступали все дальше и дальше.

Грузовики забрались в гору. Братск медленно уплывал от меня и вскоре остался внизу, на дне долины. Перед глазами встала великолепная картина Ангары, дугой огибающей Братск, но тут грузовик резко свернул в тайгу. Исчезло то, с чем я успел уже сродниться, — и город, и его живописные окрестности.

В глухой тайге

Наш новый лагерь находился в глухой тайге за высокими горами, лежащими между Ангарой и Тюней. Освоение зоны началось совсем недавно, поэтому со всех сторон нас окружали девственные леса, состоявшие преимущественно из сосен и берез.

Земляное полотно для будущей дороги, начинавшееся от станции Тайшет, чуть- чуть не доходило до нашего лагеря. На громадных бревнах, сложенных по обе стороны полотна, я увидел вырезанные ножом фамилии бригадиров: «Иванов», «Пилипенко». Здесь, значит, соревновались две бригады заключенных. Нам предстояло прокладывать эту дорогу дальше.

На тайгу опустились сумерки. Мы сгрудились в нескольких больших палатках, которые на фронте использовались для полевых лазаретов. В палатках наспех сколотили двухэтажные нары из занозистых досок. Пленные копошились при тусклом свете керосиновой лампы, деля спальные места. Наконец шум стих, и я с удовольствием улегся на плащ-палатке, которая сохранилась у меня со времен службы в Квантунской армии.

Кто-то прочитал экспромт:

 

Лагерь в таежной глуши.

⇐ Предыдущая21222324252627282930Следующая ⇒

Поделиться: