Эта пресловутая 6-я статья

Кто-то, кажется Бертольт Брехт, сказал: власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно. Основной признак абсолютной власти — это отсутствие конкурентов. Когда стоящие у кормила государства могут делать все, что им вздумается, не оглядываясь на несуществующую или придушенную, не смеющую рта раскрыть оппозицию. Брехт имел в виду единоличного правителя, но эта формула одинаково пригодна и для политической партии, которая устраняет всех соперников и стремится навечно закрепить свое господство. Как бы ни были справедливы идеи, которыми она вдохновляется, разумна ее программа, сильна оказанная ей вначале поддержка народа — раньше или позже происходит неизбежное перерождение революционной партии в консервативную.

Об этой опасности, кстати, предупреждали Ленина Плеханов, Роза Люксембург, Карл Каутский и другие деятели рабочего движения. Полемизируя с ними, вождь Октября отнюдь не отрицал такой опасности. Он, однако, считал, что «победивший пролетариат», его «политический авангард» сумеют ее избежать за счет широкого привлечения к управлению народных масс, внутрипартийной демократии, критики и самокритики и т.д. При этом, как мне кажется, Ленин исходил из того уровня политической культуры, который был свойствен ему самому и его окружению. Сомнения стали одолевать его очень скоро. Уже в статьях 1921—1922 годов на одно из первых мест выходит тревога в связи с быстрым обюрокрачиванием партийного чиновничества, грозящим коммунистам оторваться от народа. Но достаточно сильного противоядия этой болезни, увы, найти и применить не успел.

Наш опыт, как, полагаю, и опыт других компартий, достаточно убедительно показал, что никакие выдумки и ухищрения, включая допуск фракционности, не могут служить надежной гарантией против обюрокрачивания, окостенения. Конечно, это не относится к массе рядовых членов. Речь идет о руководящем слое, очень быстро вошедшем во вкус власти и готовом на все, чтобы с ней не расставаться. За 70 лет этот слой воспроизвел несколько поколений партийно-государственной элиты, определяющей чертой сознания которой была уверенность в своем естественном и неотчуждаемом праве быть всегда у власти. Примерно так же чувствовали себя в свое время дворяне. Иные наследники знатных родов до сих пор считают, что революции, отстранившие это сословие от власти, были делом незаконным и несправедливым. Так и сейчас некоторые бывшие члены ЦК и секретари обкомов не могут простить Горбачеву того, что в результате перестройки они лишились своих «наделов».

Но если я был уверен, что на благо народу и самой Компартии, по крайней мере миллионам рядовых коммунистов, пойдет ликвидация монополии КПСС на власть, то и раньше, и сейчас не считал, что это нужно сделать в один момент. Что КПСС следует как бы подписать отречение от престола и дать возможность захватить его тем молодцам, которые уже в 1988 году стали выходить на митинги с полотнищем: «Партия, дай порулить! ».

В 1989 году, когда страну уже изрядно раскачивали сепаратистские движения, действия народных фронтов и атаки демороссов на центр, в «Литературной газете» появилась статья двух молодых социологов Игоря Клямкина и Андраника Миграняна, суть которой сводилась к тому, что радикальные экономические реформы могут быть успешными только в том случае, если они совершаются под надежным щитом сильной авторитарной власти. В то время, когда общество было заряжено идеей демократии, многие восприняли это как своего рода эпатаж.

Такая постановка вопроса для меня и моего окружения не была неким откровением. Мы отнюдь не были простаками, чтобы не понимать, что нельзя проводить сколько-нибудь существенные преобразования, не имея в руках рычагов власти, способности преодолеть неизбежное противодействие задуманным реформам. Этот вопрос основательно обсуждался еще в канун XIX общепартийной конференции КПСС. И расчет тогда был сделан на то, что «щит», необходимый для реализации реформаторских замыслов, будет обеспечен постепенным переходом власти из рук партийного в руки выборного государственного руководства, фигурально выражаясь — со Старой площади в Кремль.

Опять-таки мы отдавали себе отчет, что власть — это не предмет, который можно передать из рук в руки. Важно не потерять ее в дороге, где-нибудь в районе ГУМа или Министерства финансов.[14] Трансформация власти — это сложнейший общественный процесс, сопряженный с неизбежным сопротивлением тех, кому пришлось с ней расстаться, и требующий определенной готовности новых сил, принимающих на себя ответственность за управление страной. Невооруженным глазом было видно, что Советы не готовы в полном объеме выполнять функции полновластия. У них нет для этого необходимой структуры, достаточного числа профессионально подготовленных кадров, опыта. А главное — уверенности, что именно за ними остается отныне последнее слово, не нужно бегать и спрашивать согласия на каждый шаг в райком или обком партии. Короче, нужно было время, и немалое, для «вхождения во власть».

Конечно, вопросы такого рода решаются иначе в условиях насильственных революций. Там не до маневров — разогнали старое правительство, на другой день заседает новое, пусть даже не имея никаких навыков, необходимых знаний. Но ведь в том-то и дело, что мы видели в перестройке не насильственную революцию, а мирный процесс реформ, исключающий катаклизмы и связанные с ним разрушения производительных сил общества, бедствия и страдания людей. Требуется величайшее искусство, чтобы оптимально выбрать момент передачи власти. Сделать это только тогда, когда она будет использована свободно избранными представителями народа для углубления демократизации, продолжения реформ, направленных на создание правового государства, социально ориентированной рыночной экономики и т.д.

К величайшему сожалению, нам не удалось завершить эту решающую операцию в оптимальный момент.

А теперь постараюсь воспроизвести ход событий. В принципиальном плане решение об отказе КПСС от монопольного положения со всеми вытекающими отсюда последствиями (многопартийная система, допуск политической оппозиции и др.) было принято еще XIX общепартийной конференцией. Но если другие элементы политической реформы, прежде всего свободные выборы и создание парламента, предполагалось осуществить без промедления, то переход к многопартийности «планировался» как следующий этап реформы. Его не собирались откладывать в долгий ящик, но и торопиться намерения не было. Мы провели много часов в дискуссиях на эту тему, и все принимавшие в них участие сходились на том, что партия должна оставаться гарантом стабильности до тех пор, пока новая политическая структура не заработает достаточно эффективно. Сроки при этом, естественно, не назывались, а в размышлениях, прикидках считалось, что протянется не менее двух-трех лет, прежде чем окрепнет парламент и сложатся нормальные условия для формирования многопартийной системы.

Хочу привлечь внимание читателей к тому, что в то время никто еще не осмеливался бросать прямой вызов партийному руководству обществом. Самые отчаянные «бунтари» рассуждали об идейном и политическом плюрализме с обязательной оговоркой об «авангардной роли КПСС». Таким образом, партия по собственной инициативе отказалась от бесконтрольного владения властью и изъявила готовность бороться за нее на общих основаниях с другими политическими организациями и движениями. Вряд ли нужно доказывать, что это был момент огромного переломного значения, ознаменовавший разрыв с большевизмом. Причем добровольное «отречение от власти» было делом не только генсека и узкого руководящего коллектива в лице Политбюро, но получило официальное одобрение высших представительных органов КПСС — сначала конференции, а затем и съезда. А вот выдержать более или менее рациональный темп на этом участке реформы не удалось.

Кампания за отмену 6-й статьи была, в сущности, первой крупной политической акцией нарождавшейся оппозиции. Шла она под лозунгом немедленной отмены статьи 6 Конституции СССР 1977 года, звучавшей так:

«Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является Коммунистическая партия Советского Союза. КПСС существует для народа и служит народу.

Вооруженная марксистско-ленинским учением, Коммунистическая партия определяет генеральную перспективу развития общества, линию внутренней и внешней политики СССР, руководит великой созидательной деятельностью советского народа, придает планомерный, научно обоснованный характер его борьбе за победу коммунизма.

Все партийные организации действуют в рамках Конституции СССР».

Обладая к тому времени полностью или частично рядом печатных изданий, используя возможности своих приверженцев на радио и телевидении, радикалы добились того, что это требование стало рассматриваться широким общественным мнением как главное условие развития по пути перестройки. И наоборот — всякое противодействие исполнению этого требования, какими бы аргументами оно ни обосновывалось, объявлялось с порога ретроградством, потугами партократов сохранить свое господство над страной, помешать демократизации государства. Конечно, в этом была большая доля правды. Но подобная максималистская постановка вопроса резко сократила, пока вовсе не свела на нет возможность плавного перехода от одной политической системы к другой.

Поначалу еще можно было как-то урезонивать тех, кто требовал немедленной отмены статьи 6, говоря им, что партия сама встала на этот путь, уже приняла официальное решение, возврата к старому быть не может, нужно, однако, подготовить Советы к выполнению во многом новых для них функций и т.д. Но по мере того как в обществе раскалялось подогреваемое печатью «революционное нетерпение», эти доводы все меньше слушали. А затем с подачи агитаторов, направленных в шахтерские районы (по опыту большевиков в борьбе с царским режимом), забастовщики начали добавлять к экономическим требованиям и политические, начиная все с той же 6-й статьи Конституции.

В стратегическом плане активная позиция радикальных демократов и поднятая ими общественная волна за идейный и политический плюрализм, многопартийность соответствовали замыслу перестройки. Но чрезмерная агрессивность, стремление «пришпорить» события угрожали перевести ее из русла контролируемых перемен в русло жесткой конфронтации. Этому я, естественно, не мог сочувствовать.

Помню, у нас было долгое и бурное обсуждение этого вопроса на Политбюро накануне июньского Пленума ЦК 1989 года. Дебатировался, в частности, вопрос: пойти на отмену статьи 6 или согласиться лишь на ее корректировку? Никто тогда в нашем «верховном синклите» не рисковал выступать с радикальных позиций. Сошлись на необходимости внести изменения, а вот вокруг формулы этих изменений спор был достаточно острый. Уже обозначившаяся консервативная группа (Лигачев, Никонов, Щербицкий) высказывалась за поправки косметического характера, не затрагивающие исключительного положения КПСС в нашей политической системе. Активные сторонники реформ ( Медведев, Шеварднадзе, Яковлев) им возражали — не столько по существу, сколько ссылаясь на «непроходимость» данного варианта. Ну а те, кого можно было отнести к центристам в Политбюро (Рыжков, Воротников, Слюньков, Чебриков), предлагали формулировки, рассчитанные на «проходимость» при сохранении за партией того, что мы связывали с понятием «политического авангарда».

Перебирая в памяти вносившиеся тогда предложения, нельзя не прийти к выводу, что все это были паллиативы, не решавшие проблемы. Любая корректировка статьи 6 не создавала конституционных гарантий для формирования многопартийности, не меняла прежнего политического порядка. На основе этих корректировок могли у нас появиться разве что такие же «вторичные» несамостоятельные партии, как в ГДР, Чехословакии, Польше, Китае, где они действовали в качестве дополнительных к профсоюзам и комсомолу «приводных ремней» и входили в состав руководимых коммунистами народных или национальных фронтов.

До Третьего съезда народных депутатов СССР этот вопрос практически постоянно присутствовал в ходе всех дебатов на партийных форумах. В марте 1990 года Пленум ЦК решил в качестве законодательной инициативы внести на съезд предложения по статям 6 и 7 Конституции. Значение происшедшего, пожалуй, лучше всех выразил в своем выступлении Фролов: «То, о чем мы сейчас говорим, лишь формально обозначается как изменение 6-й и 7-й статей Конституции страны. На самом же деле (и это еще раз говорит в пользу того, почему это нужно было сделать на завершающих этапах политической реформы) это же, товарищи, в буквальном смысле переворот, завершение, полное завершение изменения политической системы».

11 — 14 — 16 марта с двумя перерывами состоялся Пленум ЦК.

Характерно, что и на Пленуме ЦК, как и на Съезде народных депутатов, не было сколько-нибудь серьезной дискуссии по этому вопросу: сформулированная нами поправка по статье 6 более или менее устраивала всех, была на тот момент подходящим компромиссом.

Но не менее важным было и то, что в связке со статьей 6 оказались другие разделы Конституции, в которые вносилось положение об учреждении поста президента.

Были, правда, перед самым голосованием предприняты попытки убрать из текста упоминание о Компартии, но они не прошли. И 6-ю статью приняли в следующей редакции: «Коммунистическая партия Советского Союза, другие политические партии, а также профсоюзные, молодежные, иные общественные организации и массовые движения через своих представителей, избранных в Советы народных депутатов, и в других формах участвуют в выработке политики Советского государства, в управлении государственными и общественными делами».

Как видно, законодатель вполголоса признает возможность создания других политических партий и в то же время еще не решается не выделить Коммунистическую. В полном смысле слова половинчатое решение, но от этого не менее революционное.

Первый Президент СССР

То, что вопрос о статье 6 рассматривался вкупе с предложением реконструировать высшую государственную власть, учредив впервые в отечественной истории пост президента, конечно же, не был тактическим маневром, рассчитанным на то, чтобы «фуксом» протащить компромиссную формулировку. Поправка к статье 6 и дополнение Основного Закона статьей 127 находились в органической взаимосвязи. Первая означала, что наше государство перестает быть однопартийным, в известном смысле даже теократическим, в нем вводится один из главных принципов демократии — идейный и политический плюрализм. Второе означало признание другого не менее важного принципа демократии, а именно — разделения властей.

Правомерно ли «увязывать» президентскую форму правления с этим принципом? Думаю, да. Дело в том, что Монтескье, признаваемый главным автором этой идеи, исходил из задачи ограничить всевластие монарха, сохранив при этом достаточно сильную власть, способную обеспечить целостность государства и нормальную жизнедеятельность общества. То и другое достигается распределением функций в высшем эшелоне власти. Глава государства (президентская республика) или правительства (парламентская республика) осуществляет исполнительные и распорядительные функции, но не может принимать законов, что является прерогативой парламента, и вершить правосудие, чем должны заниматься органы юстиции.

И все-таки, каюсь, не сразу пришел я к мысли о необходимости увенчать нашу новую политическую структуру должностью президента. Больше того, решительно отклонял доводы некоторых своих соратников и специалистов, выступавших с соответствующим предложением. При этом напирал на то, что основой нашей политической системы и после реформы остается система Советов, с которой президентский пост плохо сочетается, был бы для нее чужероден. Может быть, в будущем, убеждал я своих оппонентов, мы придем к этой форме, а сейчас вполне достаточно существенного новшества — замены Председателя Президиума Верховного Совета Председателем Верховного Совета. Это само по себе расширяет возможности главы государства, наделяет его, кстати, и многими чисто президентскими полномочиями. В то же время он остается во главе Верховного Совета и, значит, будет работать над законами вместе с депутатами, глубже сознавать свою ответственность перед народными избранниками.

Но, увы, буквально через несколько месяцев я убедился, что допустил ошибку. Исправно просидев на первой сессии Верховного Совета на председательском кресле, старательно вникая во все детали процедуры, регламента, работы комитетов и комиссий, понял, что просто невозможно физически сочетать непосредственное руководство парламентом с другими функциями.

И не только в этом дело. Пожалуй, еще более существенно то, что законодательная и исполнительная власти требуют разных подходов. Это вовсе не значит, что они должны находиться между собой в состоянии перманентной перебранки или даже «войны», как это пошло у нас последнее время. Но им следует контролировать друг друга, присматривать друг за другом, а в избранном нами варианте такая возможность исключалась. Тем самым обесценивалось одно из преимуществ конструкции разделения властей.

К сожалению, с опозданием стал мне ясен и еще один, может быть, главный довод. Как порой ни совершенны создаваемые теоретиками и политиками государственные конструкции, они могут не заработать, если не найдут понимания и опоры в политической культуре общества и психологии народа. За многие десятилетия у нас сложился своего рода культ Политбюро и генсека, требующий беспрекословного подчинения исходящим от них приказам и указаниям. То, что этот авторитетный источник власти, который и почитали и которого страшились, как бы иссяк, сразу же отразилось на государственной дисциплине. Тем более что функции его перешли Верховному Совету, который, по глубоко укоренившемуся представлению, был у нас сугубо парадным, декоративным органом. Что это новый парламент действительно властвующий, поверить было очень непросто, по крайней мере сразу. И точно так же большинству граждан, не искушенных в политических определениях, нелегко было уловить сколько-нибудь серьезную разницу между Председателем Президиума Верховного Совета и просто Председателем.

Словом, вводить пост президента надо было и по причинам чисто психологического свойства. Одновременно укреплению авторитета высшей власти служило создание Совета Федерации и Президентского совета — этого своеобразного эквивалента Политбюро в новой политической системе. Такое решение созрело еще осенью 1989 года, но оно довольно долго обсуждалось во внутреннем кругу, затем советовались со специалистами, после чего группа юристов (Шахназаров, Кудрявцев, Топорнин и другие) засела по моему поручению за подготовку необходимых документов, прежде всего проекта закона об изменениях в Конституции СССР. И вот вместе с предложениями по статьям 6 и 7, а также ряду других они вносятся на рассмотрение внеочередного съезда. Доклад по этому вопросу сделал Яковлев.

Одним из первых в прениях выступил Назарбаев: поддержав учреждение президентского поста и мою кандидатуру, он в то же время недвусмысленно высказался за применение той же модели в республиках, чтобы «снять уже наметившиеся противоречия между идеей президентства и стремлением республик к расширению своей самостоятельности». Иными словами, в республиках молниеносно уловили, что центральная власть укрепляется, и, не желая поступаться обретенной самостоятельностью, решили воспользоваться моментом, чтобы на всякий случай обезопасить себя. Опытный и хитрый политик, лидер Казахстана, можно сказать, повел беспроигрышную игру.

Не буду скрывать, в мои расчеты, конечно же, не входило создание президентских постов в союзных республиках. Это наполовину обесценивало все приобретения, которые мы связывали с повышением авторитета центральной власти. Соглашаясь дать Москве дополнительные прерогативы, республики тут же требовали «своей доли». Но делать было нечего. Попытка оспаривать разумность такого подхода могла лишь возбудить страсти и привести к тому, что изменения в Конституции не получили бы требуемого квалифицированного большинства. Поистине тогда (в который раз! ) я убедился, что политика есть «искусство возможного».

Но главная атака, как и следовало ожидать, последовала из демократического лагеря. А глашатаем выступил все тот же ректор Московского государственного историко-архивного института, автор формулы об агрессивно-послушном большинстве съезда Афанасьев. Начал он с явной передержки — якобы речь идет «об узаконивании чрезвычайной власти определенного человека, в данный момент — Михаила Сергеевича Горбачева». А поставив вопрос в такой искаженной форме, начал затем задавать риторические вопросы: нуждаемся ли мы все в этом, нуждаются ли в этом перестройка, все граждане Советского Союза, нуждается ли в этом сам инициатор перестройки? И сообщил, что Межрегиональная депутатская группа провела собрание и приняла решение, сводящееся к тому, что она отрицательно относится к введению поста президента и выступает против его избрания на съезде.

Вообще мне часто приходило в голову одно сравнение. Во Французской революции на крайне левом фланге выступала группа Эбера-Ру, которую прозвали «бешеными». Вот и у нас объявились такие «ультрареволюционеры». Но Афанасьев явно лидировал, разве что в паре с Юрием Черниченко. Может быть, секрет в том, что, будучи специалистом как раз по Французской революции, он вдохновился образом неподкупного Робеспьера и подсознательно претендовал на аналогичную роль в перестройке? По Фрейду — это случается.

Доводы Афанасьева были опровергнуты многими депутатами. Предметнее всего это сделал, пожалуй, академик В.И.Гольданский. «Конечно, — сказал он, — было бы лучше избирать президента на основе всеобщего равного и прямого избирательного права, как это предлагается делать в дальнейшем. Но сегодня у нас просто нет на это времени. Сегодня речь идет, выражаясь медицинскими терминами, о срочной необходимости реанимации, а не о санаторном лечении. Я полностью отвожу высказывание о том, что создание поста президента обусловлено стремлением Горбачева к абсолютной личной власти. По сути дела, он получил именно такую абсолютную власть пять лет назад, когда стал Генеральным секретарем ЦК партии. Было бы нелепо предполагать, что, всецело посвятив свою деятельность в эти пять лет слому той административно-бюрократической системы, Горбачев решил сейчас захватить в свои руки власть в новой ипостаси».

Эту тему поднял и представитель профессиональных союзов А.А.Коршунов: «У нас почему-то, к сожалению, является признаком хорошего тона как можно больше грязи вылить на руководителя, на строй, на кого угодно. Но все-таки, вспомните, какую ношу взвалил он на себя, взвалил по собственной инициативе и, я должен прямо сказать, не при всеобщем одобрении административного, партийного аппарата в его высших эшелонах. Нам это теперь известно из выступлений, которые звучали на пленумах ЦК, такие выступления были и на XIX партконференции, и здесь, в этом зале, часто звучала ностальгия по прошлому, по твердой руке. Не позавидуешь нашему нынешнему председателю: со всех сторон уже много лет идут на него в атаку швондеры от власти и шариковы от рабочего класса. Да, в обществе нарастает неуверенность, неверие в перестройку и неверие в своего лидера. И должен сказать, что Михаил Сергеевич Горбачев тоже повинен в этом. Повинен в том, что непоследовательно и не до конца доводил всегда им же самим начатое дело. Но, дорогие товарищи, мы должны сделать свой выбор, тяжелый выбор, но необходимый. Либо страна неминуемо придет к развалу, к разрухе, либо все-таки мы попытаемся еще раз ввести ее в нормальное человеческое и государственное русло».

Я прошу извинения у читателей за обильное цитирование, но уж очень драматический сюжет развернулся на том заседании, причем имеющий отношение не только к моей персоне, а к будущему перестройки, к судьбе страны. Некоторые высказывания того периода прямо перекликаются с тем, что происходит у нас сейчас. Вот например, как рассуждал Н.Т.Добежа (Чобану), молдавский писатель. Многие из нас, говорил он, находятся в этом зале благодаря Горбачеву, а сейчас настал наш черед помочь Михаилу Сергеевичу, «защитить» Горбачева от Горбачева. Концентрация огромной власти в руках одного человека представляет собой опасность для процесса демократизации нашего общества, который связан с именем Горбачева. Мы ему доверяем, но кто уверен, что через четыре года или девять лет не придет тот, кто захочет создать в СССР социализм царского покроя? Вот чего мы должны опасаться. Да, стране трудно. Существует опасность возврата к диктатуре, резко падает дисциплина, все мы живем в постоянном напряжении, никто никого не слушает. Иными словами, чтобы поправить дела, нам нужен «царь». Пусть он называется по-иному — Генеральный секретарь, председатель партии, — важно не это, а то, что мы вдруг осознали, что нам необходим «батюшка», которому можно пожаловаться на урядников или наместников, который распустил бы в случае необходимости Думу и т.д.».

Правда, звучит более чем актуально? А из дальнейшего выступления молдавского писателя стало видно, что в союзных республиках опасаются, как бы пост президента не дал возможности центру отобрать у них ту самостоятельность, какую приобрели они благодаря перестройке. Поэтому и поддержка создания президентского поста лишь при условии, что в Президентский совет войдут 15 вице-президентов, которые будут председательствовать в нем поочередно. Иначе говоря — одна из первых моделей Содружества.

Свою, несколько специфическую точку зрения изложили и народные депутаты, избранные от автономных республик, автономных областей и округов. Они обратились к съезду с заявлением, в котором акцент делался на праве наций на самоопределение, самостоятельное определение автономиями своего политического статуса и защиту малочисленных народов. Центральным политическим условием автономных республик стало их равноправное с союзными республиками участие в Совете Федерации.

В какой-то момент стало очевидно, что подавляющее большинство депутатов поддерживает учреждение президентского поста и избрание первого президента на съезде. После этого дискуссия сосредоточилась главным образом на вопросе, может ли президент оставаться во главе партии. Преобладал здесь не формально юридический, а политический подход. Мало кто сомневался, что Горбачев будет избран первым президентом, и, значит, приобретало существенное значение, будет ли это сопряжено с его уходом с поста Генерального секретаря ЦК Компартии Советского Союза.

Что касается аргументов против обязательного разделения высшего государственного и партийного постов, то их было предостаточно. Прежде всего ссылка на то, что подобного требования нет в других конституциях, а на практике главы многих государств сохраняют за собой руководство политическими партиями. Что же касается главного довода межрегионалов, они считали, что президент-де будет править от имени Политбюро и выполнять его решения.

В конце концов поправка к статье 127, запрещающая президенту возглавлять политические партии, не набрала квалифицированного большинства и была отклонена. Но по итогам голосования было видно, что за нее голосовали как «межрегионалыцики», так и «партийные фундаменталисты», у которых уже появилось желание сменить генсека — ясно для чего. Объединившись, правое и левое крыло дали в совокупности 1303 голоса, но поданных против 607 хватило не пропустить поправку.

Затем внимание переключилось на весьма существенные детали предлагавшихся изменений к Конституции. Речь шла о точном формулировании права президента вводить чрезвычайное положение, о том, у кого должна быть «ядерная кнопка», о полномочиях и составе создаваемых вновь Совета Федерации и Президентского совета. После тщательного обсуждения всех этих проблем поправки были приняты, и съезд приступил к рассмотрению кандидатур на пост президента.

Депутат В.А.Ивашко, бывший тогда первым секретарем ЦК Компартии Украины, а позднее избранный заместителем генсека ЦК КПСС, сообщил, что на состоявшемся два дня назад Пленуме ЦК на пост Президента СССР единогласно выдвинут Горбачев. Добавил, что на случай его избрания Пленум высказал ряд пожеланий.

Поддерживая кандидатуру «инициатора перестройки», выступавшие увязывали с этим потребности представляемого ими электората. Заместитель председателя колхоза с Белгородчины Г.С.Походня заявил: «Выдвигая эту кандидатуру, мы хотели бы Михаилу Сергеевичу дать свой наказ, так как не полностью согласны с тем отношением к аграрным вопросам, которые до сего времени было и у него и у правительства». Маршал В.Г.Куликов, поддержав мою кандидатуру по поручению ветеранов войны и труда, подчеркнул, что президент, являющийся Верховным Главнокомандующим, должен сделать все, «чтобы армия занимала то место, которое ей положено занимать в Союзе Советских Социалистических Республик». Было много и других выступлений с намеками или умеренной критикой.

А за этими «цветочками», как водится, пошли и «ягодки». Одним из самых резких было выступление известного в стране человека Т.Г. Авалиани, в то время работавшего заместителем директора объединения «Киселевскуголь» в Кемеровской области. Он обвинил меня и в нерешительности, и в метаниях, и в том, что я натравливаю «одно крыло народа на другое». Не менее резко высказались по моему адресу Куценко, Щелканов («бешеные» правые + «бешеные» левые).

Преобладала, однако, в выступлениях поддержка моей кандидатуры. Для меня дороже всего было услышать доброе слово глубокоуважаемого мной калмыцкого поэта Кугультинова. Назвав меня человеком, «который уже дал нам половину того, что должен иметь каждый, — свободу», Давид Никитович сказал так: «Михаил Сергеевич Горбачев помнит еще, что такое штурвал комбайна. Он не забыл, что такое нулевой трудодень, как морочат, как терзают крестьянина. Он не забыл, что такое рабочий, что такое настоящая истинная справедливость».

Рыжков и Бакатин, чьи кандидатуры были выдвинуты, взяли самоотводы. Мне крайне не хотелось остаться единственным кандидатом, и, честно говоря, я рассчитывал, что межрегионалы все-таки выдвинут если не Ельцина, то кого-то другого из своих предводителей. Скажем, Попова или Афанасьева. Но этого не произошло. И не только потому, что у любого соперничающего кандидата не было тогда практически никаких шансов на победу. В других обстоятельствах это не помешало бы демократам выставить кандидата, чтобы иметь возможность поагитировать за свою линию и подтвердить верность принципу не допускать безальтернативных выборов. И причина ясна. Это — стремление всемерно принизить легитимность моего президентства: мол, мало того, что избран съездом, так еще на безальтернативной основе. Фактически эти люди заранее давали понять, что примириться с волей большинства они не намерены и будут продолжать беспощадную борьбу за власть.

1329 голосов — за, 495 — против — с таким результатом я был избран президентом и сразу обратился к съезду с небольшой речью, в которой постарался дать ответ на тревоги, прозвучавшие со съездовской трибуны.

Исполнение президентского мандата я связал с твердым намерением продолжать политику перестройки.

Отвечая тем депутатам, которые опасались, что президентство может породить узурпацию власти, я сказал, что для таких опасений нет оснований: «Гарантия тому — сама Конституция, на страже которой стоят теперь мощные, обладающие реальными правами высшие представительные органы государственной власти — Съезд народных депутатов и Верховный Совет СССР... Гарантия тому — и ставшая у нас реальностью гласность, политический плюрализм».

Глядя с сегодняшней исторической вышки, можно сказать, что это были вполне серьезные доводы. Неудавшаяся попытка узурпации власти в августе 1991 года, а затем удавшаяся — в декабре того же года свидетельствуют, что опасность исходила не от широких полномочий президента.

Вечером того памятного дня, после закрытия заседания съезда, мне пришлось часа два-три принимать поздравления от депутатов, выслушивать их просьбы, пожелания, советы. Не обошлось без нескольких коротких интервью советским и зарубежным корреспондентам. А затем, когда в зале уже погасили свет, поднялся к себе в кабинет, где меня ждала Раиса Максимовна. Были еще помощники — Шахназаров и Игнатенко. Подняли бокалы, выпили кофе, отметив этим новый мой статус. А я задавал сам себе вопрос: изменилось ли что-либо в моем положении?

Огрехи новой структуры

Представьте себе военачальника, окруженного штабом, маршалами и генералами, но не имеющего в своем распоряжении армейских частей. В таком положении может оказаться высшая государственная власть, если она лишена возможности опереться на сеть властных управленческих органов на местах. В какой-то мере в таком положении мы оказались после Третьего съезда. У нас был президент, был штаб (Совет Федерации и Президентский совет), но не было опоры внизу. Вроде бы никто прямо не оспаривал прерогатив верховной центральной власти, однако импульсы, от нее исходившие, не получали энергичной встречной поддержки.

Приняв правильное решение о введении института президентства, мы, по сути дела, остановились на этой начальной стадии, не продумали вопросы до конца. Ведь достаточно широкие права были и у Председателя Верховного Совета плюс то преимущество, что он мог подкрепить свою линию авторитетными постановлениями высшего законодательного органа. А плюсы президентской системы, и значительные, могли обнаружиться при условии создания соответствующего механизма. Здесь мы действительно заколебались, действовали непоследовательно. Уже при обсуждении намечавшихся изменений и в моем окружении, и в еще большей мере на Политбюро, голоса разделились.

Теория теорией, а практика, живая политика всегда имеет решающее слово. Так получилось и на сей раз. Больше всего помешало последовательному введению президентской республики беспокойство нашего правительства за свои полномочия. У Рыжкова и его соратников возникло опасение, что Совет Министров хотят унизить, отодвинуть на задний план, превратить в «совнархоз». С этим они решительно не хотели согласиться. А у меня в то время не было ни достаточных оснований, ни тем более намерений ссориться с Николаем Ивановичем. Я по-прежнему ценил его опыт хозяйственника, прошедшего школу Госплана, не сомневался в приверженности реформам и рассчитывал работать с ним дальше.

С другой стороны, убедительно звучали и доводы советников, что президенту не следует взваливать на себя непосредственно бремя руководства экономикой. Проблем невпроворот, а отвечать за каждый пустяк придется ему.

Короче, тогда решили, что функции Совмина не будут пересматриваться. И в этом, на мой взгляд, было заложено большое противоречие.

Другая серьезная недоработка, что ли, состояла в том, что одновременно с институтом президентства мы не создали достаточно мощной судебной власти, вместо полноценного Конституционного суда (или наделения соответствующими полномочиями Верховного суда) мы учредили Комитет конституционного надзора.

Были основания ожидать, что Комитет конституционного надзора займет достойное место в нашей государственной жизни и поможет решать актуальные проблемы. Однако месяц шел за месяцем, а его не было сльпнно. В лучшем случае принимались решения по малозначимым вопросам или выносились весьма двусмысленные вердикты, допускавшие прямо противоположные толкования. Остряки шутили, что решения ККН требуют для своего истолкования пифий, толковавших изречения оракула. Много было жалоб на пассивность Комитета, но я не считал для себя возможным вторгаться в эту сферу, потому что вполне серьезно относился к принципу разделения властей.

И колебания со статусом правительства, и недоработки с судебной властью не идут, конечно, ни в какое сравнение с тем, что явилось главной причиной низкой эффективности президентской системы. Это, как я уже говорил, развернувшийся сразу же после принятия Верховным Советом России Декларации независимости парад суверенитетов. За ним последовала так называемая война законов. Республики соглашались признавать только те союзные законодательные акты, которые будут одобрены их парламентами. Центральная власть кардинально подрывалась.

Становилось очевидным, что нам не удастся ограничиться латанием Конституции, надо идти на заключение нового Союзного договора и соответственно менять всю государственную структуру. Таким образом, едва совершив одну достаточно радикальную реконструкцию, мы были поставлены перед необходимостью приступить к осуществлению другой.

 

⇐ Предыдущая35363738394041424344Следующая ⇒

Поделиться: