ЭТИМ УКАЗОМ БОЛЬШЕЙ СВОБОДЫ ДЛЯ ПЕЧАТИ

 

В отношении моей корреспонденции из Бернкастеля от 10 декабря в №346 «Rheinische Zeitung», где я утверждал, что примозельское население, находясь в особо тяжёлом положении, с исключительным энтузиазмом приветствовало предоставление высочайшим кабинетским указом от 24 декабря прошлого года большей свободы для печати, г-н обер-президент замечает следующее:

 

«Если эта статья имеет какой-нибудь смысл, так только тот, что примозельскому населению не разрешалось до того времени публично и откровенно высказываться о своём тяжёлом положении, о его причинах и о мерах, необходимых для его облегчения. Я сомневаюсь в том, что это так, [СС-1-192] ибо — при стремлении властей прийти на помощь крестьянам-виноделам в их положении, которое всеми признаётся тяжёлым, — для властей ничто не может быть так желательно, как возможно более чистосердечное и откровенное обсуждение положения дел в этой местности». «Я был бы поэтому весьма обязан автору вышеуказанной статьи, если бы он любезно согласился указать специально те случаи, когда до появления высочайшего кабинетского указа от 24 декабря прошлого года власти препятствовали откровенному публичному обсуждению тяжёлогоположения жителей примозельской области».

 

И дальше г-н обер-президент замечает:

 

«Сверх того, я должен сказать, что считаю себя вправе квалифицировать заранее как неправду утверждение автора вышеуказанной статьи, будто крик виноделов о помощи долгие время считался в высоких сферах наглым визгом».

 

Мой ответ на эти вопросы будет расположен в следующем порядке: я постараюсь доказать,

1) что, прежде всего, совершенно независимо от объёма прав, которым обладала печать до

появления высочайшего кабинетского указа от 24 декабря 1841 года, потребность в свободной прессе с необходимостью вытекает из особого характера того бедственного положения, какое переживает примозельский край;

2) что даже в том случае, если бы и до появления вышеназванного указа не ставилось особых препятствий «откровенному и публичному обсуждению», — даже и в этом случае моё утверждение не стало бы менее верным, и одинаково понятна была бы радость примозельского населения по поводу высочайшего указа и предоставления этим указом большей свободы для печати;

3) что в действительности имели место особые условия, препятствовавшие такому «откровенному и публичному обсуждению».

Из всего моего изложения видно будет, в какой мере моё утверждение: «бедственное положение виноделов долгое время подвергалось в высоких сферах сомнению, и их крик и помощи считался наглым визгом») — является правдой или неправдой.

К пункту 1. При исследовании явлений государственной жизни слишком легко поддаются искушению упускать из виду объективную природу отношений и всё объяснять волей действующих лиц. Существуют, однако, отношения, которые определяют действия как частных

лиц, так и отдельных представителей власти и которые столь же независимы от них, как способ дыхания. Став с самого начала на эту объективную точку зрения, мы не будем искать добрую или злую волю попеременно то на одной, [СС-1-193] то на другой стороне, а будем видеть действия объективных отношений там, где на первый взгляд кажется, что действуют только лица. Раз доказано, что данное явление с необходимостью порождается существующими отношениями, то уже нетрудно будет установить, при каких внешних условиях оно должно было действительно осуществиться и при каких оно осуществиться не могло, несмотря на то что уже имелась потребность в нём. Это можно будет установить с той же приблизительно достоверностью, с какой химик определяет, при каких внешних условиях родственные вещества должны образовать химическое соединение. Мы поэтому полагаем, что, доказав нашу мысль: «из особенностей бедственного положения примозельского края вытекает необходимость свободы печати», — мы под нашу трактовку вопроса подводим основание, которое далеко выходит за рамки какого-либо личного элемента.

Бедственное положение примозельского края не может быть рассматриваемо как простое

состояние. В нём необходимо различать по меньшей мере две стороны: сторону частную и

сторону государственную, — ибо так же, как нельзя мыслить примозельский край вне государства, нельзя себе представить его бедственное положение вне условий государственного управления. Взаимоотношение этих двух сторон и образует действительное положение примозельского края. Чтобы показать характер этих взаимоотношений, мы приведём здесь доподлинный и документально удостоверенный обмен мнениями между соответственными органами обеих сторон.

В четвёртом выпуске «Mittheilungen des Vereins zur Forderung der Weinkultur an der Mosel und Saar zu Trier» мы находим отчёт о переговорах между министерством финансов, правительственной властью Трирского округа и правлением указанного Общества. В одной из своих записок, представленных министерству финансов, Общество сделало также и подсчёт доходов, приносимых виноградниками. Правительственная власть округа Трира, получившая копию той же записки, поручила дать о ней отзыв начальнику трирского бюро кадастров, по-

датному инспектору фон Цуккальмальо, который, как говорит сама окружная власть в одном

своём донесении, казался тем более подходящим для этого дела лицом, что «он принимал живое участие в работе по оценке доходов виноградников примозельского края ко времени составления кадастровых описей». Мы ограничимся здесь простым сопоставлением наиболее показательных мест из официального заключения г-на фон Цуккальмальо, с одной стороны, и возражений правления Общества поощрения виноделия — с другой.

[СС-1-194]

Официальный докладчик:

В докладной записке, охватывающей последний десятилетний период, 1829 — 1838 гг.,

при исчислении валового дохода с моргена* (— старинная мера площади в Пруссии — около 1/4 га. Ред.) виноградника в общинах, принадлежащих к третьему классу плательщиков винного налога, положены в основу данные:

1) об урожае с одного моргена;

2) о цене, по которой продавался фудер** (— старинная мера жидкости, в Рейнской провинции — около 1000 литров. Ред.) вина осенью. Этот расчёт, однако, не опирается на сколько-нибудь проверенные данные, ибо

 

«без вмешательства и контроля со стороны администрации невозможно как отдельным лицам, так и Обществу собрать частным путём точные сведения о количестве вина, полученном всеми отдельными собственниками в течение известного периода в большом числе общин, ибо многие собственники заинтересованы именно в том, чтобы по возможности утаивать правду».

Возражение правления Общества: «Нас нисколько не удивляет, что бюро кадастров по мере сил защищает приёмы составления кадастров; тем не менее, трудно понять следующее рассуждение» и т. д.

«Начальник бюро кадастров пытается с цифрами в руках доказать, что данные кадастров о доходах виноградников везде верны; он утверждает также, что десятилетний период, на который мы ссылаемся, в данном случае не может считаться показательным» и т. д., и т. д. «О цифрах мы спорить не будем, ибо мы, — как сам он весьма благоразумно напоминает в начале своих замечаний, — не располагаем необходимыми официальными сведениями, да нам и не нужно спорить об этом, так как все его опирающиеся на официальные данные вычисления и выводы ничего не могут доказать против приведённых нами фактов». «Если мы даже признàем, что данные кадастров о доходах были вполне верны для того момента, когда производилась оценка, что они для того момента были даже преуменьшены, — то этим всё же не будет опровергнуто наше утверждение, что они уже не могут служить основанием при нынешних плачевных обстоятельствах».

Официальный докладчик: «Таким образом, нельзя найти ни одного факта, который дал бы нам право предположить, что данные кадастров о доходах виноградников, оценка которых производилась в последнее время, преувеличены; легко было бы, наоборот, доказать, что произведённая в прежнее время оценка виноградников сельских и городских округов Трира и округа Саарбурга преуменьшена как абсолютно, так и по сравнению с другими культурами».

Возражение правления Общества: «Человек, взывающий о помощи, должен испытывать горькое чувство, когда в ответ на его справедливую жалобу ему заявляют, что при оценке доходов данные кадастров скорее должны быть повышены, чем понижены».

«Впрочем», — говорится там далее, — «и сам докладчик, при всём своём старании опровергнуть наши данные, не мог почти ничего опровергнуть или исправить в приводимых нами цифрах доходов; поэтому он всячески старался при рассмотрении приводимых нами данных о расходах заменить их другими цифрами».

[СС-1-195]

Мы хотим теперь отметить некоторые наиболее резкие разногласия между г-ном докладчиком и правлением Общества по вопросу об исчислении расходов.

 

Официальный докладчик: «К п. 8 следует особо заметить, что удаление боковых побегов, или так называемое пасынкование, является операцией, которая введена в последнее время только немногими владельцами виноградников, но нигде, ни на Мозеле, ни на Сааре, эта операция не принадлежит к обычным способам возделывания виноградников».

Возражение правления Общества: «Удаление боковых побегов и разрыхление почвы, по словам начальника бюро кадастров, введены только в последнее время немногими владельцами виноградников» и т. д. Это, однако, не соответствует действительности. «Винодел понял, что, для того чтобы предохранить себя от окончательной гибели, ему необходимо испробовать всё, что могло бы хоть сколько-нибудь способствоватьулучшению качества вина. Это стремление следовало бы, в интересах процветания края, заботливо поощрять у виноделов, а не подавлять».

«Да и кому бы пришло в голову преуменьшать расходы на культуру картофеля только потому, что встречаются земледельцы, которые предоставляют картофель его собственной судьбе и благости божией?»

Официальный докладчик: «Указанная в п. 14 стоимость бочки совершенно не может здесь приниматься в расчёт, ибо, как уже было замечено, стоимость бочек не включена в приведённые цены вин. Если, следовательно, вместе с вином продаётся и бочка, чтò является правилом, то цена бочки прибавляется к цене вина, и таким образом возмещается стоимость бочки».

Возражение правления Общества: «При продаже вина продаётся и бочка, но при этом никогда не бывает, чтобы имели место или хотя бы могли иметь место какие-либо разговоры о возмещении стоимости бочки. Те редкие случаи, когда трактирщики нашего города, покупая вино, не покупают бочки, не могут быть приняты в расчёт, когда речь идёт о положении в целом». «С вином дело обстоит не так, как с другими, до продажи лежащими на складе, товарами, упаковка и пересылка которых идут потом, при продаже, за счёт покупателя. Так как при покупке вина молчаливо подразумевается и покупка бочки, то ясно, что цена бочки должна быть включена в издержки производства вина».

Официальный докладчик: «Если мы изменим приведённые в приложении цифры сбора винограда соответственно официальным данным, исчисление же расходов, напротив, признаем правильным даже во всех его частях и только опустим расходы по уплате земельного и винного налогов и стоимость бочек (расходы, перечисленные в пп. 13, 14 и 17), — то получим следующий результат:

Валовой доход .......................... 53 тал. 21 зильбергрош 6 пф.

Общая сумма расходов, не

включая статей 13, 14

и 17 .....................................…… 39 » 5      »      — »

Итого чистый доход..........…… 14 тал. 16 збгр.        6 пф.».

 

Возражение правления Общества: «Расчёт сам по себе верен, но неверен результат. Мы оперировали не предположительными цифрами, а такими, которые выражают действительные размеры дохода и расхода, и нашли, что если из 53 талеров действительных расходов [СС-1-196] вычесть 48 талеров, составляющих действительный и единственный доход, то остаётся убыток, равный 5 талерам».

Официальный докладчик: «Если, тем не менее, нельзя не признать, что положение примозельского края значительно ухудшилось в сравнении с периодом, предшествовавшим возникновению Таможенного союза, и что можно даже отчасти опасаться настоящего обнищания края, то причину этого следует искать исключительно в прежних, слишком высоких доходах».

«Благодаря как бы монопольному положению в области винной торговли, какое занимал в прежние годы примозельский край, благодаря быстро следовавшим один за другим урожайным для винограда годам — 1819, 1822, 1825, 1826, 1827, 1828 — в этом крае развилась небывалая ещё роскошь. Скопившиеся в руках винодела большие суммы денег толкали его на усиленную покупку виноградников по неслыханным ценам, побуждали к чрезмерным затратам на разбивку новых виноградников в таких местах, которые неблагоприятны для виноградной культуры. Каждый, желая стать собственником, всё больше запутывался в долгах, которые в прежнее время легко могли быть покрыты доходами одного урожайного года, а теперь, при наступившей неблагоприятной конъюнктуре, должны окончательно задушить попавшего в руки ростовщиков винодела».

«Одним из вытекающих отсюда следствий будет то, что возделывание винограда ограничится лучшими участками и снова, как и прежде, перейдёт большей частью в руки богатых землевладельцев. Эти последние, уже в силу крупных предварительных затрат, связанных с этим делом, всего более способны вести его и легче могут переносить неблагоприятные годы: они и в такие годы имеют достаточно средств, чтобы улучшить культуру и добиться продукта, способного выдержать конкуренцию открывшихся для нас теперь государств Таможенного союза. Но, конечно, всё это не обойдётся в первые годы без больших бедствий для более бедного класса виноделов, которые, однако, в предшествующее, более благоприятное время стали в большинстве своём собственниками виноградников. Однако при всём том следует принять во внимание, что положение в предшествующие годы было неестественным, и неосмотрительные расплачиваются теперь за это. Государство... должно будет ограничиться только тем, чтобы соответствующими мерами по возможности облегчить теперь населению этот переход».

Возражение правления Общества: «Поистине, тот, кто только теперь опасается обнищания примозельского края, не видел ещё той ужасающей нищеты, которая уже пустила глубокие корни и с каждым днём всё больше и больше растёт среди морально здорового, неутомимого в своём трудолюбии населения этого края. Пусть не говорят нам, как это делает начальник бюро кадастров, что виной этому — сами обнищавшие; нет, бедствие постигло в большей или меньшей степени всех виноделов: как осмотрительного, так и беспечного, как деятельного, так и нерадивого, как состоятельного, так и несостоятельного; и если дело дошло до того, что даже состоятельные, трудолюбивые и бережливые виноделы вынуждены заявлять, что они не в состоянии больше про-

кормить себя, то не в них, очевидно, приходится искать причину».

«Это правда, что виноделы в наиболее благоприятные годы покупали новые участки по ценам выше обычных и, рассчитывая на то, что при тогдашнем уровне своих доходов они сумеют постепенно всё выплатить, делали долги. Но это свидетельствует только о деятельном и предприимчивом духе этих людей, — и совершенно непонятно, как можно называть это роскошью и утверждать, что современное положение виноделов есть следствие их предшествующего неестественного положения, за которое и расплачиваются теперь неосмотрительные».

[СС-1-197]

 «Начальник бюро кадастров утверждает, что, поддавшись соблазну необычайно благоприятных обстоятельств, люди, которые, по его мнению, раньше даже не были собственниками (!!), чрезмерно увеличили количество виноградников и что только в уменьшении числа виноградников следует искать теперь спасения».

«Но как ничтожно число тех виноградников, почва которых была бы пригодна для разведения плодовой или овощной культуры, в сравнении с огромным количеством тех виноградников, которые, кроме винограда, могут производить только терновник и кустарники! И неужели это достойное самого глубокого уважения население, стиснутое благодаря винодельческому промыслу на сравнительно небольшой площади, так мужественно борющееся с постигшим его несчастьем, не заслуживает того, чтобы была сделана хотя бы попытка облегчить его положение и помочь ему продержаться до тех пор, пока более благоприятные обстоятельства не дадут ему возможности снова подняться и стать для государства тем, чем оно было раньше, а именно — таким источником дохода, равного которому, не считая городов, не найдётся на одинаковой по размерам площади».

Официальный докладчик: «Вполне понятно, что более богатые землевладельцы пользуются тяжёлым положением более бедных виноделов, чтобы, — разрисовав кричащими красками прежнее счастливое положение и противопоставив его нынешнему положению, менее благоприятному, но всё же не безвыгодному, — добиться таким путём для себя всевозможных облегчений и преимуществ».

Возражение правления Общества: «По долгу чести и в силу нашеговнутреннего убеждения мы протестуем против обвинения, будто мы пользуемся тяжёлым положением более бедных виноделов, чтобы разрисовать кричащими красками нынешнее положение виноделия и таким путём добиться для себя всевозможных преимуществ и облегчений».

«Это — неправда! Мы заверяем, — и этого, надеемся, будет вполне достаточно для нашего оправдания, — что мы были далеки от всякого своекорыстного намерения и что каждый наш шаг был направлен к одной только цели: откровенным и правдивым описанием положения бедных виноделов обратить внимание государства на то, что при дальнейшем ходе дела должно стать опасным для самого государства! Тот, кто знает, какие — всё быстрее растущие — изменения уже успело вызвать современное печальное положение виноделов в их домашнем быту, в их промысловой деятельности и даже в их моральном состоянии, — тот должен будет ужаснуться при мысли о том, что такая нужда может быть длительной и даже ещё возрасти».

 

Всякий должен будет прежде всего признать, что правительство оказалось не в состоянии занять определённую позицию, а вынуждено было колебаться между точкой зрения своего докладчика и противоположной точкой зрения виноделов. Если мы, далее, примем во внимание, что доклад г-на фон Цуккальмальо помечен: «12 декабря 1839 г.», а ответ Общества: «15 июля 1840 г.», то для нас станет ясным, что до этого момента точка зрения докладчика должна была оставаться в правительственной коллегии если не единственной, то всё же господствующей. По крайней мере, ещё в 1839 г. она противопоставляется докладной записке Общества как заключение правительства, следовательно, как своего рода итог правительственной точки [СС-1-198] зрения, — ибо у последовательного правительства его последнее мнение должно рассматриваться как некоторая сумма всех его прежних взглядов и всего его опыта. В докладе же не только не признаётся, что бедственное положение является всеобщим, но даже против той нужды, которая им признаётся, не предлагаются какие-либо меры, — в докладе ведь говорится: «Государство должно будет ограничиться только тем, чтобы соответствующими мерами по возможности облегчить теперь населению этот переход». Под переходом, однако, при данных условиях следует понимать постепенную гибель* (Игра слов: «Ubergang» — «переход», «Untergang» — «гибель». Ред..) Гибель более бедных виноделов рассматривается как своего рода стихийное явление, перед которым человек заранее смиряется, пытаясь только смягчить его неизбежные последствия. «Конечно», — говорится там, — «всё это не обойдётся без больших бедствий». Поэтому Общество ставит вопрос: не заслужил ли примозельский винодел того, чтобы была сделана хоть «какая-нибудь попытка» спасти его? Если бы правительство стало на прямо противоположную точку зрения, оно бы с самого начала изменило доклад, в котором выражена вполне определённая точка зрения по такому важному вопросу, как задача и политика государства в этом деле. Отсюда видно, что можно было признавать бедственное положение виноделов и при этом вовсе не ставить себе целью как-нибудь облегчить его.

Приведём ещё один пример той информации, которая давалась властями о положении в примозельском крае. В 1838 г. один высокопоставленный представитель администрации объезжал примозельский край. На совещании с двумя ландратами в Писпорте он спросил одного из них об имущественном положении виноделов и получил ответ:

 

«Виноделы живут слишком роскошно, и уже поэтому их дела не могут идти плохо».

 

Однако уже к тому моменту роскошь стала преданием старины. Только мимоходом мы укажем здесь на то, что эта точка зрения, совпадающая с точкой зрения официального доклада, ещё и сейчас отвергается далеко не всеми. Напомним статью в приложении 1 к №349 «Frankfurter Journal» (1842), представляющую собой голос из Кобленца; в ней говорится о мнимой нужде крестьян-виноделов примозельского края.

Приведённая официальная точка зрения нашла своё отражение также и в том недоверии, с каким высшие правительственные сферы относятся к заявлениям о «бедственном [СС-1-199] положении» примозельского края, о всеобщем характере бедствия, а следовательно — и об его общих причинах. Цитированные выше «Mittheilungen des Vereins» содержат, между прочим, следующие ответы министерства финансов на различные ходатайства:

 

«Хотя владельцы виноградников, принадлежащие на Мозеле и Сааре к первому и второму классам налогоплательщиков, не имеют повода к недовольству, — как это показывают рыночные цены на вино, — всё же приходится признать, что те крестьяне-виноделы, чьи продукты ниже по качеству, не находятся в столь же благоприятном положении».

 

А в одном ответе на ходатайство об освобождении от уплаты налога за 1838 г. говорится:

 

«В ответ на ваше отношение, направленное к нам от 10 октября прошлого года, вы уведомляетесь, что ходатайство об общем освобождении от уплаты всего налога за 1838 г. не может быть удовлетворено, так как вы сами ни в коем случае не принадлежите к тому классу, который больше всего нуждается во внимании и тяжёлое положение которого объясняется не налоговой системой, а совершенно другими причинами».

 

Так как мы хотим строить всё наше изложение на одних фактах и стараемся только, по мере сил, выразить эти факты в обобщённой форме, то мы прежде всего раскроем тот общий смысл, который лежит в основе диалога между Трирским обществом поощрения виноделия и правительственным докладчиком.

Правительство должно поручить тому или иному чиновнику дать заключение по поводу указанной докладной записки. Правительство выбирает, конечно, такого чиновника, который возможно лучше знаком с вопросом, — скорее всего, следовательно, такого, который сам принимал участие в регулировании отношений в примозельском крае. Этот чиновник может усмотреть в жалобе, изложенной в записке, критику своего служебного разумения и своей прежней служебной деятельности. Он проникнут сознанием добросовестно исполненного им долга и основательного знакомства со всеми деталями тех официальных данных, которые находятся в его распоряжении, — и вдруг он наталкивается на противоположную точку зрения. Не естественно ли, что он выступает теперь по отношению к просителям как враждебная сторона, что их намерения, которые всегда, конечно, могут быть связаны с частными интересами, ему кажутся подозрительными, что он, следовательно, этих просителей в чём-то подозревает. Вместо того чтобы использовать сообщаемый ими материал, он старается его опровергнуть. К тому же, те виноделы, которые находятся в очевидном для всех бедственном положении, не имеют ни времени, ни необходимого образования, чтобы описать свою [СС-1-200] нужду, — выходит, что бедные виноделы не умеют говорить, а те виноделы, которые умеют говорить, не находятся в таком уж явно бедственном положении и их жалобы кажутся неосновательными. Но если даже образованному виноделу заявляют, что он не дорос до понимания мудрых взглядов бюрократии, то как сможет устоять перед лицом этой мудрости необразованный винодел?

Со своей стороны, частные лица, которые наблюдают действительную, достигшую крайней степени нищету у других, которые видят, как эта нищета подкрадывается к ним самим, и, кроме того, сознают, что защищаемый ими частный интерес в такой же мере является и государственным интересом и отстаивается ими с точки зрения государственных интересов, — эти частные лица не могут тогда не считать себя задетыми в своём чувство чести; более того: они считают, что под влиянием односторонней и произвольно притянутой точки зрения действительность извращена. Они, следовательно, выступают против высокомерной бюрократии и вскрывают противоречия между действительной картиной мира и той его картиной, которая складывается в бюрократических канцеляриях; они противопоставляют доводам официальным такие доводы, которые почерпнуты из практической жизни. У них неизбежно возникает подозрение, что абсолютное игнорирование их заявлений, основанных на глубоком убеждении, подкреплённых очевидными фактами, — что это игнорирование вытекает из корыстного намерения, а именно, из намерения противопоставить рассудок бюрократа разуму гражданина. Они делают отсюда также и тот вывод, что сведущий чиновник, сталкивающийся в силу своей деятельности с условиями их жизни, не даст беспристрастной характеристики этих условий именно потому, что эти условия отчасти и были созданы им; с другой стороны, свободный от предвзятого мнения чиновник, который мог бы дать достаточно беспристрастную оценку положения, не обладает необходимым знанием дела. Но если чиновник бросает частным лицам упрёк в том, что они свои частные дела возводят до уровня государственного интереса, то частные лица бросают чиновнику упрёк, что он государственный интерес низводит до уровня своего личного дела, так что все прочие смертные оказываются устранёнными от участия в государственной жизни. Поэтому даже ясная как день действительность кажется чиновнику иллюзорной по сравнению с действительностью, засвидетельствованной в актах, — следовательно в официальном, следовательно в государственном порядке, — а также по сравнению с той точкой зрения, которая опирается на эту официальную действительность. [СС-1-201] Частные лица упрекают чиновника в том, что он считает государством только свою непосредственную сферу деятельности, а весь тот мир, который лежит вне этой сферы деятельности, является для него только объектом государства, лишённым государственного образа мыслей и государственного разумения. Когда, наконец, чиновник, в случае явного для всех бедствия, бòльшую часть вины возлагает на частных лиц, которые будто бы сами являются причиной своих невзгод, — не позволяя, с другой стороны, подвергать сомнению совершенство тех принципов управления и тех установлении, которые сами представляют собой продукт бюрократического творчества, и не желая поступиться хоть каким-либо из них, — то в противовес этому частное лицо, знающее цену своему трудолюбию, своей бережливости и той тяжёлой борьбе, которую ему приходится вести с природой и с социальными отношениями, требует, чтобы чиновник, который один-де обладает властью творить государственную жизнь, устранил бы, в таком случае, его бедственное положение. А так как чиновник утверждает, что он способен исцелять любые недуги, то частные лица требуют, чтобы чиновник доказал это на деле и вывел их с помощью своих мероприятий из бедственного положения или, по крайней мере, признал, что учреждения, которые были целесообразны для определённого времени, являются непригодными в другое время, при совершенно изменившейся обстановке.

Тот же взгляд, будто начальство всё лучше знает, и то же противопоставление администрации объекту её управления существуют и внутри самого бюрократического мира. Подобно тому как в своей оценке положения примозельского кран бюро кадастров главным образом отстаивает непогрешимость кадастра; подобно тому как министерство финансов утверждает, что корень зла лежит не в «налоговых» причинах, а «в совершенно других», — так и администрация вообще находит причину бедствия не в своей деятельности, а вне её. Отдельному чиновнику, ближе других стоящему к виноделу, положение вещей представляется лучшим или иным, чем оно есть в действительности, — и это происходит не преднамеренно, а с неизбежностью. Чиновник думает, что вопрос о том, всё ли обстоит благополучно в его крае, есть прежде всего вопрос о том, хорошо ли он управляет краем. Хороши ли вообще самые принципы управления и самые учреждения, — этот вопрос не входит в его компетенцию, об этом могут судить только высшие сферы, обладающие более всесторонними и более глубокими знаниями об официальной природе вещей, т. е. об их связи с государством [СС-1-202] в целом. В том, что он сам хорошо управляет, он может быть убеждён добросовестнейшим образом. В силу всего этого он, с одной стороны, будет находить положение далеко не таким бедственным, а с другой стороны, если он даже и находит его бедственным, то будет искать причины этого вне сферы управления, — отчасти в явлениях природы, не зависящих от человеческой воли, отчасти в условиях частной жизни, не зависящих от администрации, отчасти в случайностях, ни от кого не зависящих.

Высшие административные коллегии должны, естественно, доверять своим чиновникам больше, чем управляемым ими лицам, у которых нельзя предположить равного официального разумения. Высшая коллегиальная инстанция имеет, кроме того, свои традиции. Она имеет также и в отношении примозельского края свои раз навсегда установленные положения, она имеет в кадастре официальную картину края, она располагает официальными данными о доходах и расходах; наряду с реальной действительностью высшая коллегиальная инстанция везде имеет перед собой бюрократическую действительность, которая сохраняет свой авторитет, как бы ни менялись времена. К этому присоединяется ещё следующее: оба эти обстоятельства, а именно закон бюрократической иерархии и теория, согласно которой граждане государства делятся на две категории — на категорию активных, сознательных граждан, которые управляют, и пассивных, несознательных граждан, которыми управляют, — оба эти обстоятельства взаимно дополняют друг друга. В силу того принципа, по которому сознательное и активное бытие государства воплощено в органах управления, всякий представитель власти будет рассматривать состояние какого-нибудь края, — поскольку речь идёт о государственной стороне дела, — как результат деятельности своего предшественника. По закону иерархии, этот предшественник в большинстве случаев будет занимать к тому времени уже более высокий пост, а нередко явится даже непосредственным начальством своего преемника. Наконец, правительственная власть в том или ином округе руководствуется, с одной стороны, действительно государственным взглядом, что государство имеет законы, которые оно обязано проводить в жизнь вопреки всем частным интересам; с другой стороны, она, в качестве отдельной административной власти, призвана не создавать законы и установления, а только применять их. Администрация может поэтому пытаться реформировать не само управление, а только объекты управления. Она не может приспособить свои законы к осо-

бенностям примозельского края, она может только, [СС-1-203] в пределах установленных норм управления, пытаться способствовать благу этого края. Чем усерднее и искреннее поэтому какая-нибудь администрация стремится, — в пределах уже принятых, над ней самой властвующих принципов управления и установлении, — устранить то или иное бедствие, охватившее целый край; чем упорнее это бедствие не поддаётся воздействию, принимая, несмотря на хорошее управление, ещё более широкие размеры, — тем сильнее, искреннее и глубже будет убеждение администрации, что недуг неисцелим, что управление, т. е. государство, ничего изменить не может, что всякое изменение должно, напротив, исходить от самих управляемых.

Но если низшие административные власти доверяют бюрократическому разумению вышестоящих, признающих общие принципы управления совершенными, и сами отвечают за добросовестное применение их в каждом отдельном случае, — то высшие административные власти непоколебимо уверены в правильности своих общих принципов и доверяют своим подчинённым органам в том, что те имеют правильное, вытекающее из их служебного опыта суждение о каждом случае в отдельности, о чём, впрочем, свидетельствуют вдобавок их служебные официальные донесения.

Таким вот путём и может правительство, даже при самых добрых намерениях, прийти к тому принципу, который был сформулирован в отношении примозельского края правительственным референтом в Трире: «Государство должно будет ограничиться только тем, чтобы соответствующими мерами облегчить теперь населению этот переход».

Если мы рассмотрим некоторые из ставших известными средств, применённых правительством с целью смягчить господствующее в примозельском крае бедственное положение, то мы найдём подтверждение нашим суждениям, по крайней мере, в той части истории административных мероприятий, которая получила огласку; что же касается её тайной части, то она, разумеется, не может служить предметом нашего суждения. В числе этих средств мы находим: освобождение от налогов в годы плохого урожая винограда, совет перейти к другой культуре, например, шелковичной, и, наконец, предложение ограничить дробление землевладения. Первая мера может, очевидно, только несколько облегчить положение, но не может устранить бедствие. Это — временное средство, при котором государство делает исключение из своего правила, притом исключение, которое ему обходится недорого. Да и облегчение это касается не самого бедствия, принявшего постоянный характер, а исключительных форм его проявления, — не хронической [СС-1-204] болезни, к которой привыкли, а острого заболевания, которое застигло врасплох.

Прибегая к двум остальным средствам, администрация выходит за пределы круга своих собственных обязанностей. Позитивная деятельность, которую она проявляет, состоит в том, что она, с одной стороны, поучает жителей примозельского края относительно того, как они сами себе могут помочь, а с другой стороны, предлагает им ограничить себя в использовании своего исконного права или же совершенно отказаться от него. Таким образом, этим подтверждается наш изложенный выше ход мысли. Администрация, которая считает, что болезнь примозельского края не поддаётся лечению, что она вызвана причинами, лежащими вне круга принципов управления и деятельности администрации, советует населению примозельского края строить свою жизнь так, чтобы она была совершенно прилажена к нынеш-ним формам управления, в рамках которых население может-де сносно существовать. Винодела же такого рода советы, если даже они доходят до него только как слухи, повергают в уныние. Он выразит свою благодарность правительству, если оно будет производить эксперименты за свой счёт, но он чувствует, что правительство, предлагая ему, чтобы он производил эксперименты над самим собой, тем самым отказывается помочь ему своей собственной деятельностью. Винодел требует помощи, а не совета. Как ни доверяет он суждению администрации в вопросах, подлежащих её ведению, и как ни доверчиво обращается к ней за указаниями в соответствующих случаях, всё же в своей собственной сфере он не меньше доверяет собственному суждению. Ограничение дробления земельных владений противоречит унаследованному им правовому сознанию. Он усматривает в этом совете поползновение прибавить к его физической нищете ещё правовую нищету, ибо в каждом нарушении равенства перед законом он видит крушение права. Он чувствует — то более сознательно, то менее сознательно, — что управление существует для страны, а не страна для управления, и что это соотношение переворачивается вверх дном, когда перед страной ставится требование изменить свои обычаи, своё право, формы своего труда и своей собственности, чтобы подогнать их под существующее управление. Житель примозельского края, трудясь на поприще,

указанном ему природой и обычаями, требует, чтобы государство создало ему ту атмосферу, в которой он мог бы расти, преуспевать, жить. Поэтому мертворождённые проекты, подобные указанным, разбиваются при столкновении с действительностью — не только с действительными условиями, но и с действительным сознанием граждан.

[СС-1-205]

Каково же, следовательно, отношение органов управления к бедственному положению

примозельского края? Бедственное положение примозельского края является одновременно и бедственным положением управления. Постоянное бедственное положение какой-нибудь части государства (а бедствие, которое подкралось почти незаметно больше десятилетия тому назад, которое, сначала исподволь, а потом с неудержимой силой, всё больше приближалось к своему кульминационному пункту и которое неуклонно принимает всё более грозные размеры, — может действительно быть названо постоянным), — такое постоянное бедственное положение вскрывает перед нами противоречие между действительностью и принципами управления; с другой стороны, не только народ, но и правительство видит в благополучии какого-нибудь края фактическое подтверждение методов управления. Однако административные власти, по своей бюрократической сущности, усматривают причины бедственного положения не в сфере управления, а в лежащей вне её природной и частно-гражданской сфере. Административные власти, при самых благих намерениях, при самом большом усердии по части гуманности и при самом сильном интеллекте, не могут найти разрешение для коллизии, не являющейся чем-то мгновенным и преходящим, — для той постоянной коллизии, которая существует между действительностью и принципами управления. Да это и не входит в задачу административной власти; к тому же, даже при самых благих её намерениях, для неё невозможно сломить силу этих существенных отношений или, если хотите, этого рока* (Игра слов: «Verhaltnis» — «отношение», «Verhangnis» — «рок». Ред.). Этими существенными отношениями являются отношения бюрократические как внутри самого организма управления, так и между ним и управляемым организмом.

С другой стороны, и винодел в качестве частного лица точно так же не в состоянии отрицать, что его суждение может, сознательно или же бессознательно, затемняться соображениями частного интереса, что нельзя, следовательно, безусловно предполагать правильность этого суждения. Он также убедится в том, что в государстве существует множество пострадавших частных интересов и что государство не может ради них аннулировать или изменить свои общие принципы управления. Если же, далее, утверждают, что какое-нибудь бедствие имеет всеобщий характер, если утверждают, что оно приобретает угрожающие размеры и формы и превращается из бедствия частных лиц в государственное бедствие, устранение которого является [СС-1-206] обязанностью государства перед самим собой, — то это утверждение управляемых кажется непристойным поступком по отношению к правителям. Правители-де могут лучше всех оценить, в какой мере та или иная опасность угрожает государственному благу, и за ними следует заранее признать более глубокое понимание взаимоотношений целого и его частей, чем то, какое присуще самим частям. К этому следует ещё прибавить, что отдельное лицо и даже многие отдельные лица не могут выдавать свой голос за голос народа; напротив, то освещение вопроса, которое они дают, всегда сохраняет характер частной жалобы. Если бы даже, наконец, убеждение частных лиц, подавших эту жалобу, и выражало убеждение всего примозельского края, то сам примозельский край, как отдельная административная единица, как отдельный округ, занимает по отношению к своей провинции, как и ко всему государству, положение частного лица, чьи убеждения и желания должны быть ещё сопоставлены со своим мерилом — со всеобщим убеждением и всеобщими желаниями.

Правители и управляемые одинаково нуждаются, таким образом, для разрешения трудностей в третьем элементе, который был бы политическим, не будучи официальным, и, таким образом, не исходил бы из бюрократических предпосылок, — в элементе, который был бы

гражданским, но в то же время не был бы непосредственно впутан в сеть частных интересов и связанных с ними нужд. Этим дополнительным элементом, с головой гражданина государства и с гражданским сердцем, и является свободная печать. В области печати правители и управляемые имеют одинаковую возможность взаимно критиковать свои принципы и требования, но не в рамках отношений субординации, а на равных правах, как граждане государства — уже не как индивидуальные личности, а как интеллектуальные силы, как выразители разумных воззрений. В той же мере, в какой «свободная печать» является продуктом общественного мнения, она также и создаёт это общественное мнение. Она одна способна сделать частный интерес всеобщим интересом, одна способна сделать бедственное положение примозельского края предметом всеобщего внимания отечества и предметом его всеобщего сочувствия; только она способна смягчить бедственное положение уже одним тем, что делает его ощутимым для всех.

Печать относится к условиям жизни народа как разум, но не в меньшей степени и как чувство. Она говорит поэтому не только разумным языком критики, которая существующие отношения видит со своей высоты, но и полным страсти языком самой жизни, языком, которого нельзя — да и не следует — [СС-1-207] требовать от официальных докладов. Свободная печать, наконец, несёт народную нужду в её непосредственной форме, не преломлённой через какую бы то ни было бюрократическую среду, к ступеням трона, доносит её до государственной власти, перед которой исчезает различие между правителями и управляемыми и остаются только равно далёкие и равно близкие граждане государства.

Если, таким образом, свободная печать была здесь необходима в силу особого характера того бедствия, которое постигло примозельский край, если потребность в свободной печати была здесь особенно настоятельной потому, что это была действительная потребность, — то ясно, что и без каких-либо исключительных стеснений для печати эта потребность должна была возникнуть. Наоборот, нужна была бы исключительная свобода печати, для того чтобы существующая потребность могла быть удовлетворена.

К пункту 2. Печать, обсуждающая вопросы примозельского края, является во всяком случае только частью прусской политической печати. Чтобы выяснить поэтому состояние первой до издания часто упоминавшегося кабинетского указа, необходимо окинуть взглядом состояние всей прусской печати до 1841 года. Мы даём слово человеку весьма лойяльного, как всеми признано, образа мыслей.

 

«Тихо и спокойно», — говорит Давид Ганземан в своей книге «Пруссия и Франция» (2-е изд., Лейпциг, 1834, стр. 272), — «развиваются общие идеи и события в Пруссии, и тем незаметнее, что цензура не допускает никакого серьёзного обсуждения — на страницах прусской повседневной печати — касающихся государства политических и даже экономических вопросов, какой бы благопристойный и умеренный характер ни носило это обсуждение. Под серьёзным обсуждением следует понимать только такое, при котором можно приводить аргументы как в защиту определённого положения, так и против него. Почти ни один экономический вопрос не может быть разрешён серьёзно, если не рассматривать его в связи с внутренней и внешней политикой, ибо в очень редких случаях, — возможно, что таких случаев и вовсе не существует, — эта связь не будет иметь места. Целесообразно ли такое применение цензуры, может ли цензура вообще применяться иначе при данном состоянии правительства в Пруссии, — этих вопросов мы здесь не касаемся; довольно того, что дело обстоит именно так».

 

Примем, далее, во внимание, что уже §1 указа о цензуре от 19 декабря 1788 г. гласит:

 

«Цензура вовсе не ставит себе задачей препятствовать благопристойному, серьезному и скромному исследованию истины или вообще подвергать писателей тем или иным бесцельным и тягостным стеснениям».

 

Вспомним также, что эти же слова повторяются в статье 2-й указа о цензуре от 18 октября 1819 года:

[СС-1-208]

       «Цензура не должна препятствовать серьёзному и скромному исследованию истины и не должна подвергать писателей неподобающим стеснениям».

 

Сравним, далее, с этим вступительные слова цензурной инструкции от 24 декабря 1841 года:

«Чтобы уже теперь освободить печать от неуместных ограничений, не соответствующих высочайшим видам, его величество король высочайшим кабинетским указом королевскому министерству соизволил выразить решительное неодобрение всяким неподобающим стеснениям литературной деятельности и соблаговолил уполномочить нас вновь призвать цензоров к точному соблюдению статьи 2-й указа о цензуре от 18 октября 1819 года».

 

Напомним, наконец, следующее место:

 

«Цензор может, конечно, разрешить откровенное обсуждение также и внутренних дел. — Несомненная трудность правильного определения границ в этом деле не должна отпугивать цензора в его стремлении действовать согласно истинному намерению закона и не должна внушать ему той мнительности, которая уж слишком часто давала повод к ложному истолкованию намерений правительства».

 

После всех этих официальных заявлений, вопрос: почему существовали цензурные стеснения, несмотря на желание властей, чтобы обсуждение нужд примозельского края было по возможности откровенным и публичным? — превращается, повидимому, уже в более общий вопрос: почему, несмотря на «волю закона», на «волю правительства» и, наконец, на «высочайшую волю», пришлось ещё и в 1841 г., по официальному признанию, освобождать печать от «неподобающих ограничений», почему пришлось напоминать цензуре ещё и в 1841 г. о статье второй указа 1819 года? В применении именно к примозельскому краю этот вопрос должен гласить не так: какие специальные препятствия ставились обсуждению внутренних дел, — а следовало бы, напротив, формулировать вопрос так: какие специальные меры поощрения печати могли бы быть приняты, чтобы это частичное обсуждение внутреннего положения превратить, в виде исключения, в возможно более откровенное и публичное обсуждение?

Что касается внутреннего содержания и характера политической литературы и ежедневной прессы до появления упомянутого кабинетского указа, то об этом дают наиболее ясное представление следующие слова цензурной инструкции:

 

«Следуя по этому пути, можно надеяться, что и политическая литература и ежедневная пресса лучше поймут своё назначение, усвоят более достойный тон и впредь будут считать недостойным для себя спекулировать на любопытстве своих читателей помещением бессодержательных, заимствованных из иностранных газет корреспонденции и т. д... Можно надеяться, что благодаря этому пробудится больший интерес к отечественным делам и повысится национальное чувство».

[СС-1-209]

Отсюда как будто получается тот вывод, что, хотя никакие специальные меры и не препятствовали откровенному и публичному обсуждению положения примозельского края, всё же таким непреодолимым препятствием как для откровенности, так и для публичности не могло не являться общее состояние прусской печати. Сопоставив все цитированные места цензурной инструкции, мы можем выразить их общий смысл следующим образом: цензура, проявляя чрезвычайную мнительность, стала внешними оковами для свободы печати; рука об руку с этим шло усиление внутренней скованности печати, утратившей мужество и даже отказавшейся от стремления подняться над уровнем сенсаций; наконец, в самом народе были утрачены интерес к отечественным делам и национальное чувство, т. е. те именно элементы, которые являются не только творческими силами печати, высказывающей откровенно и публично своё мнение, но и единственными предпосылками, при которых такая печать может развернуть свою деятельность и заслужить признание народа; это признание составляет жизненную атмосферу печати, без которой она обречена на полное захирение.

Если, таким образом, мероприятия властей могут создать несвободную печать, то власти, напротив, бессильны, в условиях общей несвободы печати, обеспечить возможно более откровенное и публичное обсуждение специальных вопросов. В этих условиях даже свободно

высказанное мнение о каких-нибудь отдельных предметах, которое каким-либо образом попало бы на страницы газет, не могло бы найти всеобщего отклика, не могло бы, следовательно, служить проявлением подлинной гласности.

К этому присоединяется ещё то обстоятельство, что, как правильно замечает Ганземан, нет, может быть, ни одного экономического вопроса, который не был бы связан с внутренней и внешней политикой. Возможность откровенного и публичного обсуждения положения примозельского края предполагает, таким образом, возможность откровенного и публичного обсуждения всей «внутренней и внешней политики». Отдельные административные органы в такой мере были бессильны создать эту возможность, что только непосредственно и решительно выраженная воля самого короля могла бы оказать здесь решающее и прочное влияние.

Если публичное обсуждение не было откровенным, то откровенное обсуждение не было публичным. Это откровенное обсуждение не выходило за пределы убогих провинциальных

листков, чей кругозор не простирался, — да и не мог, как видно из предыдущего, простираться, — дальше круга их распространения. [СС-1-210] Для характеристики подобных обсуждений узко местного масштаба мы приводим здесь несколько выдержек из бернкастельского «Gemeinnutziges Wochenblatt» за разные годы издания. В одном из его выпусков за 1835 г. говорится следующее:

 

«Осенью 1833 г. в Эрдене один приезжий изготовил 5 омов* (— старинная мера жидкости в Германии, в среднем равная 150 литрам. Ред.) вина. Чтобы наполнить бочку доверху, он прикупил 2 ома, заплатив за них 30 талеров. Бочка стоила 9 талеров, налога было уплачено 7 талеров 5 зильбер-грошей. Расходы по сбору винограда составляли 4 талера, наём погреба — 1 талер 3 збгр., плата за выжимание виноградного сока — 16 збгр.; следовательно, не включая расходов на возделывание, весь расход составлял 51 талер 24 збгр. Эта бочкавина была продана 10 мая за 41 талер. Следует ещё заметить, что вино было хорошего качества и было продано не вследствие крайней нужды владельца, а также не попало в руки ростовщиков» (стр. 87). «21 ноября на бернкастельском базаре 3/4 ома вина 1835 г. были проданы за 14 збгр. (четырнадцать зильбергрошей), а 27-го того же месяца 4 ома вместе с бочкой — за 11 талеров, причём следует заметить, что в минувший день святого Михаила бочка была куплена за 11 талеров» (стр. 267, там же).

 

От 12 апреля 1836 г. — подобная же заметка.

Приведём ещё несколько выдержек, относящихся к 1837 году.

 

«Первого числа сего месяца в Кингейме, в присутствии нотариуса, продавался с публичного торга молодой четырёхлетний виноградник, содержащий около 200 лоз, укреплённых кольями. Он достался покупателю по цене 11/2 пфеннига за лозу, с обычной отсрочкой уплаты. В 1828 г. такая же лоза стоила там 5 збгр.» (стр. 47). «Одна вдова в Грахе уступила свой неснятый урожай винограда за половину всего дохода с урожая. Она получила на свою долю ом вина, который она выменяла на 2 фунта масла, 2 фунта хлеба u 1/2 фунта луку» (№ 37, там же). «Двадцатого сего месяца были проданы принудительно с аукциона: 8 фудеров грахского и бернкастельского вина 1836 г., частично из лучших сортов, и один фудер грахского вина 1835 года. За всё это количество (включая и стоимость бочек) было выручено 135 талеров 15 збгр. Каждая бочка вина, таким образом, досталась покупателю примерно за 15 талеров. Стоимость же одной только бочки составляла около 10 — 12 талеров. Что же остаётся у бедного винодела для возмещения расходов по возделыванию? Неужели нет возможности принять какие-нибудь меры против этого страшного бедствия?!! (Корреспонденция с места)» (№ 4, стр. 30).

 

Мы находим здесь, таким образом, лишь простое повествование о фактах, которое иногда только сопровождается кратким элегическим послесловием. Эти чистосердечные сообщения, именно благодаря своей безыскусственности, могут произвести потрясающее впечатление, но они вряд ли могут даже претендовать на то, чтобы их считали откровенным и публичным обсуждением положения примозельского края.

Если отдельный человек, а тем более, если значительная часть населения становится жертвой какого-нибудь из ряда вон [СС-1-211] выходящего и страшного бедствия и никто об этом бедствии не говорит, никто не относится к нему как к явлению, достойному анализа и обсуждения, — то лица, которых постигло это бедствие, должны прийти к выводу, что другие или не имеют права об этом говорить, или же не хотят об этом говорить, так как считают иллюзорным то серьёзное значение, которое этому делу придаётся. Даже для самого необразованного винодела признание другими его бедствий — это духовное участие в них — является потребностью; оно позволяет ему хотя бы сделать следующее заключение: там, где все думают, а многие высказывают уже свои мысли вслух, кое-кто скоро начнёт также и действовать. Если даже допустить, что и в самом деле было разрешено свободное и открытое обсуждение положения примозельского края, то всё же в действительности такое обсуждение не имело места; народ же, разумеется, верит только в реально существующее — не в ту свободную печать, которая могла бы существовать, а в ту свободную печать, которая действительно существует. Таким образом, житель примозельского края до появления высочайшего кабинетского указа чувствовал, конечно, свою нужду, слышал при этом, как другие подвергают её сомнению, но никогда не замечал, чтобы пресса откровенно и публично высказывала своё мнение; после же появления этого указа такая пресса, по его представлению, как бы возникла из ничего. В его глазах, таким образом, этот королевский кабинетский указ является единственной причиной того движения прессы, к которому он, житель примозельского края, по приведённым выше основаниям, проявил такой исключительный интерес, непосредственно вытекавший из действительной потребности, — и этот вывод являлся, по меньшей мере, чрезвычайно популярным. Наконец, можно думать, что и помимо популярности этого мнения критический анализ приведёт к тому же результату. Вступительные слова цензурной инструкции от 24 декабря 1841 г. гласят:

 

«Его величество король соизволил выразить решительное неодобрение всяким неподобающим стеснениям литературной деятельности и, признавая значение и необходимость честной и благонамеренной публицистики... соблаговолил и т. д.».

 

Эти вступительные слова сулят прессе особое королевское её признание, признание её государственного значения. То обстоятельство, что за одним-единственным королевским словом признаётся такое значительное влияние и что жители примозельского края приветствовали его даже как слово, наделённое магической силой, как универсальное средство против всех их страданий, — это как будто могло бы только свидетельствовать [СС-1-212] об истинно монархических чувствах населения примозельского края и о его благодарности, которая не соблюдает меры, а перехлёстывает через край.

К пункту 3. Мы старались показать, что потребность в свободной печати с необходимостью вытекала из особенностей положения примозельского края. Мы показали далее, что до появления высочайшего кабинетского указа эта потребность не могла быть удовлетворена — если и не в силу особых стеснений печати, то, во всяком случае, в силу общего состояния прусской ежедневной прессы. Мы, наконец, покажем, что действительно особые обстоятельства враждебно противостояли откровенному и публичному обсуждению состояния примозельского края. И здесь мы должны прежде всего подчеркнуть ту точку зрения, которой мы руководствовались в нашем изложении, и раскрыть в воле действующих личностей мощное влияние общих отношений. В этих особых обстоятельствах, препятствовавших откровенному и публичному обсуждению положения дел в примозельском крае, мы не должны видеть ничего другого, кроме фактического воплощения и несомненного проявления указанных общих отношений, какими являются именно: своеобразная позиция, занимаемая органами управления по отношению к примозельскому краю, общее состояние ежедневной прессы и общественного мнения и, наконец, господствующий политический дух и его система. Если эти отношения, как это можно думать, были всеобщими, невидимыми и принудительными силами того времени, то вряд ли нужно ещё доказывать, что они и должны действовать в качестве таких именно сил, проявляясь в определённых фактах, обнаруживаясь в отдельных, на первый взгляд произвольных действиях. Тот, кто отказывается от этой объективной точки зрения, тот, впадая в односторонность, отдаётся во власть недобрых чувств к отдельным лицам, в образе которых против него выступает вся жестокость современных отношений.

К особым затруднениям для печати придётся причислить не только отдельные цензурные стеснения, но в такой же мере и все особые обстоятельства, которые, делая невозможным

появление самого объекта цензуры даже в виде попытки, тем самым делают цензуру излишней. Там, где цензура вступает в открытые, длительные и острые конфликты с печатью, — там можно с известной уверенностью заключить, что печать стала жизнеспособной, приобрела твёрдость характера и веру в свои силы, ибо только ощутимое действие вызывает и ощутимое противодействие. Там же, где нет цензуры, потому что нет и печати, — хотя существует потребность в свободной, следовательно способной стать объектом цензуры, печати, — роль [СС-1-213] предварительной цензуры уже выполнили, очевидно, те обстоятельства, которые терроризовали мысль даже в её самой безобидной форме.

Мы не можем себе ставить задачей дать хотя бы приблизительно полное описание этих особых обстоятельств. Это означало бы дать историю последнего периода, начиная с 1830 г., поскольку она касается примозельского края. Мы будем считать нашу задачу выполненной, если покажем, что откровенное и публичное слово во всех его формах, — в форме ли устной речи, в письменной ли форме или же в форме печатного слова, как прошедшего через цензуру, так и ещё не прошедшего через неё, — наталкивалось на особые препятствия.

Для уныния и упадка духа, и без того парализующих у бедствующего населения ту моральную силу, которая необходима для откровенного и публичного выражения своих мыслей, благоприятной почвой служили вызванные многочисленными доносами судебные приговоры «за оскорбление чиновника при исполнении им своих служебных обязанностей или в связи с их исполнением».

Такого рода судебные процессы ещё свежи в памяти многих примозельских виноделов.

Один бюргер, пользовавшийся особой любовью за своё добродушие, сказал в шутливом тоне

служанке одного ландрата, который накануне вечером усердно прикладывался к рюмке в

весёлой компании, праздновавшей день рождения короля: «Ваш хозяин был вчера немного

навеселе»). За эту невинную шутку он был предан публичному суду исправительной полиции

в Трире, однако, как этого и следовало ожидать, был оправдан.

Мы выбрали именно этот случай, так как из него может быть сделан очень простой вывод.

Ландраты выполняют функции цензоров в главных городах своих округов. Административная деятельность ландрата, как и всех подчинённых ему органов, является, однако, главнейшим объектом местной печати, именно потому, что эта деятельность является и её ближайшим объектом. Если вообще трудно быть судьёй в собственном деле, то инциденты, вроде указанного выше, в которых нашло своё выражение болезненно-преувеличенное представление о неприкосновенности престижа власти, должны окончательно убедить нас в том, что самый факт существования ландратов-цензоров есть достаточное основание для того, чтобы не существовало свободной местной печати.

Если мы, таким образом, видим, что за самый невинный и простодушный разговор приходится отвечать перед судом исправительной полиции, то письменная форма свободного [СС-1-214] слова, петиция, которая ещё очень далека от гласности печати, имеет такие же исправительно-полицейские последствия. Если там преградой свободному слову служит принцип неприкосновенности престижа власти, то для петиции преградой является принцип неприкосновенности действующих в стране законов.

«Кабинетский указ» от 6 июля 1836 г., в котором, между прочим, говорится, что король посылает своего сына в Рейнскую провинцию для ознакомления с её состоянием, побудил нескольких земледельцев из административного округа Трира обратиться к их «представителю в ландтаге» с просьбой написать для них петицию на имя наследника престола. Одновременно с этим были указаны и отдельные пункты ходатайства. Чтобы повысить значение петиции большим количеством подписей, депутат ландтага* (— Вальденер. Ред.) отправил в окрестные деревни нарочного, который собрал среди крестьян сто шестьдесят подписей. Петиция гласила:

 

«Оповещённые о том, что наш добрый король посылает к нам его королевское высочество, наследника престола, для ознакомления с нашим положением, и желая избавить его королевское высочество от необходимости выслушивать жалобы многих отдельных лиц, мы, нижеподписавшиеся жители района... административного округа Трира, сим уполномочиваем нашего представителя в ландтаге господина... всеподданнейше довести до сведенияего королевского высочества, сына всемилостивейшего короля, наследника прусского престола, что:

1) в силу отсутствия сбыта для излишков наших продуктов, в особенности скота и вина, мы не в состоянии уплачивать налоги, являющиеся чрезмерными при всяких условиях; посему мы и ходатайствуем о значительном их понижении, так как в противном случае нам придётсяотдать сборщикам податей всё наше достояние, как это доказывает приложение (оно содержит приказ сборщика податей из Р. о внесении налога в 1 талер 25 зильбергрошей 5 пф.);

2) что его королевское высочество не должен судить о нашем положении на основании уровня жизни бесчисленного множества слишком высоко оплачиваемых служащих, лиц, вышедших в отставку спенсией, людей, получающих различного рода вознаграждения, чиновников и военных, рантье и промышленников, которым наши, так низко упавшие в цене, продукты дают в городах возможность без особых затрат жить в роскоши. Таких условий жизни нельзя встретить в бедной хижине опутанного долгами земледельца, и этот контраст вызывает у него возмущение. Там, где раньше числилось 27 чиновников с общим окладом в 29000 талеров, числится теперь 63 чиновника с общим окладом в 105000 талеров, не считая вышедших в отставку с пенсией;

3) что наши общинные власти должны избираться, как это было прежде, непосредственно членами общины;

4) что пошлинные конторы не должны целыми часами в течение дня оставаться закрытыми, но должны быть открыты во всякое время дня, с тем чтобы земледелец, опоздавший не по своей вине на несколько [СС-1-215] минут, не был вынужден пять-шесть часов или даже всю ночь мёрзнуть на улице или днём жариться на солнце, так как чиновник обязан быть всегда готовым оказывать услуги народу;

5) что должен быть отменён § 12 закона от 28 апреля 1828 г., возобновлённый вторичным опубликованием в официальной газете королевского правительства от 22 августа сего года, — параграф, запрещающий под страхом наказания пахать ближе двух футов от края придорожного рва. Собственникам должно быть разрешено вспахать весь их участок вплоть до края придорожного рва, чтобы положить конец захватам принадлежащей им земли дорожными сторожами».

Вашего королевского высочества верноподданные

(следуют подписи).

 

Эта петиция, которую депутат ландтага хотел вручить наследнику престола, была принята другим лицом, давшим твёрдое обещание, что она будет передана его королевскому высочеству. Никакого ответа на эту петицию не последовало, зато судебными властями было возбуждено уголовное преследование против депутата ландтага, как против инициатора петиции, в которой содержится «наглое, непочтительное осуждение действующих в стране законов». На основании этого обвинения депутат ландтага был присуждён в Трире к шестимесячному тюремному заключению и к уплате судебных издержек. Этот приговор был затем изменён апелляционной инстанцией в том направлении, что только часть его, касающаяся уплаты судебных издержек, была оставлена в силе; и это на том основании, что в поведении обвиняемого нельзя якобы отрицать некоторой необдуманности, чем, собственно, он и подал повод к возбуждению дела. Само же содержание петиции было признано безусловно ненаказуемым.

Примем во внимание, что петиция, о которой идёт речь, как ввиду той цели, ради которой была предпринята поездка наследника престола, так и в силу общественного положения обвиняемого, являющегося депутатом ландтага, необходимо должна была вырасти до размеров чрезвычайно важного и решающего события и приковать к себе общественное внимание всей провинции. Нам станет тогда ясно, что последствия, к которым привела эта петиция, не могли поощрять к откровенному и публичному обсуждению состояния примозельского края, — они делали маловероятной всякую мысль о том, будто такое обсуждение соответствует желаниям властей.

Мы подходим к пункту о стеснениях печати в собственном смысле слова, о прямых запретах, наложенных цензурой. Такие случаи, как ясно из всего сказанного, неизбежно были так же редки, как и редки были попытки выступить в печати с открытым обсуждением состояния примозельского края.

[СС-1-216]

Протокол одного совета старшин, в котором рядом с запутанными суждениями содержатся и прямо высказанные мнения, не был разрешён к печатанию цензурой ландрата. Совещание происходило в совете старшин, протокол же совета был составлен бургомистром.

В своём вступительном слове он сказал:

 

«Господа! Примозельский край, простирающийся от Трира до Кобленца, от Эйфеля до Хунсрюка, материально очень беден, так как он живёт исключительно виноделием, а этому промыслу нанесён смертельный удар торговыми договорами с Германией; указанный край беден также и духовно»... и т. д.

 

Ещё один факт может доказать, что если в редких случаях откровенное и свободное слово о примозельском крае, преодолев все препятствия, попадало в виде исключения на страницы

газет, то это рассматривалось как исключение и, спустя некоторое время, совершенно подавлялось. Появившаяся несколько лет тому назад в «Rhein- und Mosel-Zeitung» статья профессора камеральных наук Боннского университета Кауфмана «О бедственном положении виноделов примозельского края» была запрещена правительственной властью после того, как она в течение трёх месяцев перепечатывалась различными органами печати, — причём это запрещение остаётся в силе и поныне.

Я полагаю, что всем этим дал достаточно полный ответ на вопрос об отношении примозельского края к кабинетскому указу от 10 декабря, к основывавшейся на этом указе цензурной инструкции от 24 декабря и к предоставлению в связи с этим большей свободы для печати. Мне остаётся ещё обосновать моё утверждение: «В высоких сферах долгое время подвергалось сомнению бедственное положение виноделов, и их крик о помощи считался наглым визгом». Приведённое положение может быть разбито на две части: «В высоких сферах долгое время подвергалось сомнению бедственное положение виноделов» и «Их крик о помощи считался наглым визгом».

Первое положение, как я думаю, не нуждается больше в доказательствах. Второе же положение: «Их крик о помощи считался наглым визгом» — нельзя выводить прямо из первого, как это делает г-н обер-президент, придавая ему такой смысл: «Их крик о помощи считался в высоких сферах наглым визгом». Впрочем, и эта интерполяция является правильной, если под словами «в высоких сферах» подразумевать «в официальных сферах».

Что относительно «крика о помощи» виноделов можно было говорить не только в фигуральном, но и в собственном смысле [СС-1-217] слова, — это видно из всех приведённых выше сообщений. Что, с одной стороны, этот крик о помощи объявлялся лишённым оснований, самое изображение бедствия рассматривалось как сильное преувеличение, продиктованное дурными, своекорыстными мотивами; что, с другой стороны, жалоба и ходатайство со стороны жертв этого бедствия были поняты как «наглое, непочтительное осуждение действующих в стране законов», — эти наши положения доказаны правительственным докладом и уголовным процессом. Далее, что вопль непомерно громкий, не соответствующий действительному положению вещей, преувеличенный вследствие дурных мотивов, содержащий наглое осуждение действующих в стране законов — что такой вопль равнозначен «визгу» и притом «наглому визгу», — это, по крайней мере, не может считаться необоснованным и недобросовестным утверждением. Что, наконец, вместо одной стороны равенства можно было, такимобразом, подставить другую его сторону, — это, казалось бы, является простым логическимвыводом из всего сказанного.

 

Написано К. Марксом между 1 и 20 января                                         Печатается по тексту газеты

1843 г.                                                                                     Перевод с немецкого

Напечатано в «Rheinische Zeitung» №№ I5,

17, I8, I9 u 20; 16, 17, I8, 19 и 20 января

1843 г.

 

[СС-1-218]

ЗАЯВЛЕНИЕ

 

Нижеподписавшийся заявляет, что с этого дня он в силу существующих цензурных условий вышел из состава редакции «Rheinische Zeitung».

 

Кёльн, 17 марта 1843 г.

Доктор Маркс

 

Напечатано в «Rheinische Zeitung» № 77,                                             Печатается по тексту газеты

18 марта 1843 г                                                                           Перевод с немецкого

 

 

Между [СС-1-218] и [СС-1-219]

ПРИКОВАННЫЙ ПРОМЕТЕЙ

(фото с литографии сороковых годов XIX века)

Аллегория на запрещение «Rheinische Zeitung»

(В образе белки (по-немецки: Eichhorn) дана карикатура

на прусского министра Эйххорна, преследовавшего «Rheinische

Zeitung»)

 

 

[СС-1-219]

К КРИТИКЕ ГЕГЕЛЕВСКОЙ

ФИЛОСОФИИ ПРАВА ⁹¹

 

Написано К. Марксом летом 1843 г.                                                                Печатается по рукописи

Перевод с немецкого

Впервые на языке оригинала

опубликовано ИМЭЛС в 1927 г.

 

[СС-1-221]

§ 261. «По отношению к сферам частного права и частного блага, семьи и гражданского общества, государство есть, с одной стороны, внешняя необходимость и их высшая власть, природе которой подчинены и от которой зависят их законы, равно как и их интересы; но, с другой стороны, государство есть их имманентная цель, и оно имеет свою силу в единстве всеобщей конечной цели государства и особого интереса индивидов, в том, что индивиды постольку имеют обязанности по отношению к государству, поскольку они вместе с тем имеют и права (§ 155)».

 

Предшествующий параграф поучал нас относительно того, что конкретная свобода состоит в тождестве (долженствующем быть, раздвоенном тождестве) системы частного интереса (семьи и гражданского общества) с системой всеобщего интереса (государства). Отношение этих сфер Гегель старается теперь определить более подробно.

С одной стороны, государство является по отношению к сфере семьи и гражданского общества «внешней необходимостью», является властью, в силу которой государству «подчинены и от него зависят» «законы» и «интересы». Тот момент, что государство является по отношению к семье и к гражданскому обществу «внешней необходимостью», — этот момент заключался уже отчасти в категории «перехода», отчасти в их сознательном отношении к государству. «Подчинение» государству ещё полностью соответствует этому отношению «внешней необходимости». Чтò, однако, Гегель понимает под «зависимостью», — показывает следующее место в примечании к этому параграфу:

 

«Выше было указано, что преимущественно Монтескьё развил мысль о зависимости также и частноправовых законов от определённого [СС-1-222] характера государства и выдвинул философский взгляд, что часть следует рассматривать только в сё отношении к целому» и т. д.

 

Гегель говорит здесь, следовательно, о внутренней зависимости частного права и т. д. от

государства, о том, что всё это существенно определяется государством. Но он вместе с тем

подводит эту зависимость под отношение «внешней необходимости» и противопоставляет её,

в качестве другой стороны, другому отношению, внутри которого семья и гражданское общество относятся к государству как к своей «имманентной цели».

«Внешняя необходимость» может иметь только тот смысл, что «законы» и «интересы» семьи и общества должны в случае столкновения уступить «законам» и «интересам» государства, что они подчинены ему, что их существование зависит от существования государства, или что его воля и его законы выступают по отношению к их «воле» и их «законам» как необходимость.

Однако Гегель говорит здесь не об эмпирических столкновениях; он говорит об отношении «сфер частного права и частного блага, семьи и гражданского общества» к государству.

Речь идёт о существенном отношении самих этих сфер. Не только их «интересы», но также и их «законы», их «существенные определения» «зависят» от государства и «подчинены» ему. Государство относится как «высшая власть» к их «законам и интересам». Их «интерес» и «закон» относятся к государству как его «подчинённые». В этой «зависимости» от государства они и живут. Именно потому, что «подчинение» и «зависимость» представляют собой внешние отношения, суживающие самостоятельную сущность и противоречащие ей, отношение «семьи» и гражданского общества к государству представляет собой отношение «внешней необходимости», такой необходимости, которая идёт вразрез с внутренней сущностью предмета. Самый тот факт, что «частноправовые законы зависят от определённого характера государства», что они изменяются согласно ему, — подводится под отношение «внешней необходимости» именно потому, что «гражданское общество и семья» в их истинном, т. е. в их самостоятельном и полном развитии предпосылаются государству как особые сферы. «Подчинение» и «зависимость» выражают то «внешнее», вынужденное, кажущееся тождество, для логического выражения которого Гегель правильно употребляет понятие «внешней необходимости». В понятиях «подчинение» и «зависимость» Гегель развил дальше одну сторону раздвоенного тождества, а именно, сторону отчуждения внутри единства; «но, с другой стороны, государство есть [СС-1-223] их имманентная цель, и оно имеет свою силу в единстве всеобщей конечной цели государства и особого интереса индивидов, в том, что индивиды постольку имеют обязанности по отношению к государству, поскольку они вместе с тем имеют и права».

Гегель выдвигает здесь неразрешённую антиномию. С одной стороны, внешняя необходимость; с другой стороны, имманентная цель. Единство всеобщей конечной цели государства и особого интереса индивидов состоит будто бы в том, что обязанности индивидов по отношению к государству и те права, которые государство предоставляет им, тождественны (следовательно, например, обязанность уважать собственность совпадает с правом на собственность).

Это тождество объясняется в примечании следующим образом:

 

«Так как обязанность есть прежде всего отношение к чему-то для меня субстанциальному, в себе и для себя всеобщему, право же, напротив, есть вообще наличное бытие этого субстанциального, есть, следовательно, сторона его особенности и моей особой свободы, то оба эти момента оказываются на стадиях формального развития распределёнными между различными сторонами или лицами. Государство, как нравственное, как взаимопроникновение субстанциального и особого, заключает в себе то, что моё обязательство по отношению к субстанциальному есть вместе с тем наличное бытие моей особой свободы, т. е. что в нём обязанность и право соединены в одном и том же отношении».

§ 262. «Действительная идея, дух, который сам себя делит на две идеальные сферы своего понятия, на семью и гражданское общество, как на сферы своей конечности, с тем чтобы, пройдя через их идеальность, стать для себя бесконечным действительным духом, — этот дух распределяет таким образом между указанными сферами материал этой своей конечной действительности, распределяет индивидов в качестве множества, так что по отношению к единичному человеку это распределение выступает как опосредствованное обстоятельствами, произволом и собственным выбором своего призвания».

 

Если мы переведём это предложение на язык прозы, то получится следующее:

Как опосредствует государство свою связь с семьёй и гражданским обществом, — это определяется «обстоятельствами, произволом и собственным выбором своего призвания». Разум государства не имеет, следовательно, никакого отношения к распределению материала государства между семьёй и гражданским обществом. Государство возникает из них бессознательным и произвольным образом. Семья и гражданское общество являются как бы тёмной природной основой, из которой возгорается светоч государства. Под материалом государства разумеются государственные дела, семья и гражданское общество, поскольку они составляют части государства, поскольку участвуют в государстве как таковом.

[СС-1-224]

Эта концепция обращает на себя внимание в двух отношениях :

1) Семья и гражданское общество рассматриваются Гегелем как сферы понятия государства, и именно как сферы его конечности, как его конечность. Это оно, государство, делит себя на эти сферы, предполагает их, и оно это делает именно с тем, «чтобы, пройдя через их идеальность, стать для себя бесконечным действительным духом». «Оно делит себя, чтобы...» Оно «распределяет таким образом между этими сферами материал своей действительности, так что это распределение и т. д. выступает как опосредствованное». Так называемая «действительная идея» (дух как бесконечный, действительный) изображается в таком виде, как будто она действует по определённому принципу и с определённой целью. Она делит себя на конечные сферы; она это делает, чтобы «вернуться в себя, быть для себя», и притом она делает это так, что результат оказывается как раз таким, каким он является в действительности.

В этом месте совершенно ясно обнаруживается логический, пантеистический мистицизм.

Действительное отношение таково, «что распределение материала государства по отношению к единичному человеку опосредствовано обстоятельствами, произволом и собственным выбором своего призвания». Этот факт, это действительное отношение спекулятивное мышление сводит к явлению, к феномену. Эти обстоятельства, этот произвол, этот выбор своего призвания, это действительное, опосредствование есть-де только явление того опосредствования, которое проделывает над самой собою действительная идея и которое происходит за кулисами. Действительность рассматривается не как эта самая действительность, а как некая другая действительность. Выходит, что для обыкновенной эмпирии является законом не её собственный дух, а чужой; с другой стороны, наличным бытием для действительной идеи является не такая действительность, которая развилась бы из неё самой, а обыкновенная эмпирия.

Идея превращается в самостоятельный субъект, а действительное отношение семьи и гражданского общества к государству превращается в воображаемую внутреннюю деятельность идеи. В действительности семья и гражданское общество составляют предпосылки государства, именно они являются подлинно деятельными; в спекулятивном же мышлении всё это ставится на голову. Но если идея превращается в самостоятельный субъект, то действительные субъекты — гражданское общество, семья, «обстоятельства, произвол и т. д.» — становятся [СС-1-225] здесь недействительными, означающими нечто отличное от них самих, объективными моментами

идеи.

Распределение материала государства по отношению «к единичному человеку при посредстве обстоятельств, произвола и собственного выбора своего призвания» не получает у Гегеля своего выражения как истинное, необходимое, как то, чтò само по себе и для себя есть безусловно правомерное. Они, как таковые, не признаются разумными; однако, с другой стороны, их разумность всё же как-то признаётся, но при этом они объявляются кажущимся опосредствованием, оставляются в том виде, в каком они существуют, но вместе с тем получают значение определения идеи, результата, продукта идеи. Разница кроется не в содержании, а в точке зрения или в способе выражения. Мы имеем здесь двоякую историю: эзотерическую и экзотерическую. Содержание лежит в экзотерической части. Интерес эзотерической части неизменно направлен на то, чтобы находить в государстве повторение истории логического понятия. В действительности же развитие происходит как раз на экзотерической стороне.

В рациональном виде гегелевские положения означали бы лишь следующее:

Семья и гражданское общество представляют собой части государства. Материал государства распределён между ними «при посредстве обстоятельств, произвола и собственного выбора своего призвания». Граждане государства являются членами семей и членами гражданского общества.

«Действительная идея, дух, который сам себя делит на две идеальные сферы своего понятия, на семью и гражданское общество, как на сферы своей конечности», — следовательно, деление государства на семью и гражданское общество является идеальным, т. е. необходимым, принадлежащим к сущности государства. Семья и гражданское общество — действительные части государства, действительные духовные реальности воли, они — способы существования государства. Семья и гражданское общество сами себя превращают в государство. Именно они являются движущей силой. По Гегелю же, напротив, они порождены действительной идеей. Их объединение в государство не есть результат их собственного жизненного процесса; наоборот, это идея в своём жизненном процессе отделила их от себя. А именно, они представляют сферу конечности этой идеи. Они обязаны-де своим существованием не их собственному духу, а иному. Они — не самоопределения, а такие определения, начало которым положило нечто третье. Вот почему они и определяются Гегелем как «конечность», [СС-1-226] как собственная конечность «действительной идеи». Целью их существования является не само это существование. Идея отделяет от себя эти предпосылки, «чтобы, пройдя через их идеальность, стать для себя бесконечным действительным духом», а это значит: политическое государство не может существовать без естественного базиса семьи и искусственного базиса гражданского общества. Они для государства conditio sine qua non* (— необходимое условие. Ред).. Но условие превращается у Гегеля в обусловленное, определяющее — в определяемое, производящее — в продукт своего продукта. Действительная идея нисходит в «конечную сферу» семьи и гражданского общества только для того, чтобы, снимая их, наслаждаться своей бесконечностью и вновь её порождать. Она «распределяет таким образом» (чтобы достигнуть своей цели) «между указанными сферами материал этой своей конечной действительности» (этой? какой? — эти сферы ведь и являются её «конечной действительностью», её «материалом»), «распределяет индивидов в качестве множества» (материалом государства здесь являются «индивиды, множество», «из них состоит государство»; этот состав государства провозглашается здесь результатом деятельности идеи, результатом «распределения», которое она проделывает над своим собственным материалом; фактом является то, что государство возникает из этого множества, существующего в виде членов семей и членов гражданского общества, — спекулятивное же мышление провозглашает этот факт результатом деятельности идеи, не идеей этого множества, а результатом деятельности субъективной, отличной от самого факта, идеи), «так что это распределение по отношению к единичному человеку» (раньше речь шла только о распределении индивидов между сферами семьи и гражданского общества) «выступает как опосредствованное обстоятельствами, произволом» и т. д. Эмпирическая действительность, таким образом, принимается такой, какова она есть; она объявляется также разумной, но разумной не в силу своего собственного разума, а в силу того, что эмпирическому факту в его эмпирическом существовании приписывается значение, лежащее за пределами его самого. Факт, из которого исходят, берётся не как таковой, а как мистический результат. Действительность превращается в феномен, однако идея не имеет никакого другого содержания, кроме этого феномена. Идея не имеет также никакой другой цели, кроме логической: «стать для себя бесконечным действительным духом». В этом параграфе дан сгусток всей мистики этой философии права и гегелевской философии вообще.

[СС-1-227]

§ 263. «В этих сферах, в которых моменты духа, единичность и особенность, имеют свою непосредственную и рефлектированную реальность, дух выступает как излучающаяся в них объективная всеобщность, как власть разумного в необходимости, а именно, как вышерассмотренные установления».

§ 264. «Так как индивиды, из которых состоит множество, сами суть духовные существа и, следовательно, содержат в себе двойственный момент, а именно — крайность единичности, знающей и хотящей для себя, и крайность всеобщности, которая знает субстанциальное и хочет его; так как индивиды могут поэтому добиться права этих обеих сторон лишь постольку, поскольку они действительны и как частные и как субстанциальные лица, то они достигают в тех сферах отчасти непосредственно первой, отчасти второй крайности — тем именно путём, что находят своё существенное самосознание в установлениях, как в себе сущем всеобщем их особых

интересов, отчасти же тем, что эти установления доставляют им в рамках корпорации занятия и деятельность, направленные на осуществление всеобщей цели».

§ 265. «Эти установления составляют государственный строй, т. е. развитую и осуществлённую разумность, в сфере особого, и образуют поэтому прочный базис государства, как и базис доверия и преданности индивидов по отношению к нему; они — столпы публичной свободы, так как в них особая свобода является реализованной и разумной, и, следовательно, в них самих заключается в себе соединение свободы и необходимости».

§ 266. «Однако дух объективен и действителен для себя не только как эта» (какая?) «необходимость, но также и как её идеальность и как её внутреннее содержание; таким образом, эта субстанциальная всеобщность есть для себя самой предмет и цель, вследствие чего указанная необходимость столь же существует и в форме свободы».

 

Переход семьи и гражданского общества в политическое государство состоит, следовательно, в том, что дух этих сфер, который в себе есть дух государства, теперь и относится к себе как этот дух государства и становится действительным для себя как внутреннее содержание семьи и гражданского общества. Переход выводится, таким образом, не из особой сущности семьи и т. д. и не из особой сущности государства, а из всеобщего соотношения необходимости и свободы. Это тот же самый переход, который Гегель проделывает в логике из сферы сущности в сферу понятия. Тот же переход проделывается и в натурфилософии — в качестве перехода из неорганической природы в живую природу. Всегда одни и те же категории доставляют душу то для одних, то для других сфер. Всё дело сводится к тому, чтобы подыскать для отдельных конкретных определений соответствующие им абстрактные определения.

 

§ 267. «Необходимость в идеальности есть развитие идеи внутри самой себя; как субъективная субстанциальность она есть политическое умонастроение; как объективная субстанциальность, в отличие от субъективной, она есть организм государства, политическое государство в собственном смысле и его строй».

[СС-1-228]

Субъектом служит здесь «необходимость в идеальности», «идея внутри самой себя», предикатом же является политическое умонастроение и политический строй. В переводе на простой человеческий язык это значит: политическое умонастроение есть субъективная, политический строй — объективная субстанция государства. Логическое развитие семьи и гражданского общества в государство есть, следовательно, чистая видимость, потому что не показано, как умонастроение семьи, умонастроение гражданского общества, институт семьи и общественные установления относятся как таковые к политическому умонастроению и к политическому строю и в какой связи они находятся с ними.

Переход, заключающийся в том, что дух «не только как эта необходимость и как царство явления», но как «идеальность их», как душа этого царства действителен для себя и имеет особое существование, — этот переход вовсе не является таковым, ибо душа семьи существует для себя как любовь и т. д. Чистая же идеальность какой-либо действительной сферы могла бы существовать только как наука.

Важно то, что Гегель всюду делает идею субъектом, а действительного субъекта в собственном смысле, как, например, «политическое умонастроение», превращает в предикат. На самом же деле развитие совершается всегда на стороне предиката .

§ 268 содержит хорошее описание политического умонастроения; патриотизма, — описание, которое не находится ни в какой связи с логическим развитием; однако Гегель определяет политическое умонастроение «только» как «результат существующих в государстве установлении, в которых разумность действительна», между тем эти установления представляют собой, с другой стороны, в той же мере объективированное выражение политического умонастроения. Ср. примечание к этому параграфу.

 

§ 269. «Своё специфически определённое содержание умонастроение берёт из различных сторон государственного организма. Этот организм есть развитие идеи к её различиям и к их объективной действительности. Этими различёнными сторонами являются, таким образом, различные власти, их функции и сферы деятельности, посредством которых всеобщее непрестанно, — и именно потому, что эти различия определены природой понятия, — необходимым образом себя созидает, а так как это всеобщее является также предпосылкой своей созидательной деятельности, то и сохраняет себя. Этим организмом является политический строй».

 

Политический строй есть организм государства, или организм государства есть политический строй. Утверждение, что [СС-1-229] различённые стороны какого-либо организма стоят в необходимой, вытекающей из природы организма, связи, — является чистейшей тавтологией. А так как политический строй определён у Гегеля как организм, то и утверждение, что различные стороны этого строя, различные власти, относятся друг к другу как органические определения и стоят в разумном отношении друг к другу, также представляет собой тавтологию. Взгляд на политическое государство как на организм и, следовательно, взгляд на разделение властей не как на механическое расчленение, а как на расчленение живое и разумное, — знаменует большой шаг вперёд. Как, однако, изображает это открытие Гегель?

1) «Этот организм есть развитие идеи к её различиям и к их объективной действительности». Гегель не говорит: этот организм государства есть его развитие к различиям и к их объективной действительности. Мысль, собственно говоря, такова: развитие государства или политического строя к различиям и к их действительности есть органический процесс. Предпосылкой, субъектом являются действительные различия или различные стороны политического строя. Предикатом является их определение в качестве органических. Вместо этого в субъект возводится идея; различия и их действительность рассматриваются как развитие идеи, как её результат, между тем как, наоборот, сама идея должна быть выведена из действительных различий. Органическое и есть именно идея различий, их идеальное определение. Здесь же говорится об идее как некоем субъекте, — об идее, которая развивает себя к своим различиям. Помимо этого превращения субъекта в предикат и предиката в субъект, создаётся иллюзия, будто здесь речь идёт о другой идее, чем организм. Исходным пунктом является здесь абстрактная идея, развитие которой в государство есть политический строй. Речь идёт, следовательно, не о политической идее, а об абстрактной идее в политической сфере. Тем, что я сказал: «этот организм (т. е. государство, политический строй) есть развитие идеи к её различиям и т. д.», я ещё ничего не сказал о специфической идее политического строя. То же положение может быть высказано с таким же основанием о животном организме, как и о политическом организме. Чем же, таким образом, отличается животный организм от политического? Из этого общего определения это отличие не вытекает. А объяснение, в котором нет указания на differentia specifica* (— специфическое различие. Ред.), не есть объяснение. Интерес направлен здесь только на то, чтобы [СС-1-230] в каждой сфере, — будь то сфера государства, будь то сфера природы, — распознать «идею», «логическую идею»; действительные же субъекты, как, например, в данном случае «политический строй», становятся простыми названиями идеи, и таким образом получается только видимость действительного познания, так как эти субъекты, — поскольку они не поняты в их специфической сущности, — остаются непонятыми определениями.

«Этими различёнными сторонами являются, таким образом, различные власти, их функции и сферы деятельности». При помощи двух словечек «таким образом» создаётся видимость последовательности, дедукции и развития. Правильнее было бы спросить: «каким именно образом»? Что «различные стороны организма государства» суть «различные власти» и «их функции и сферы деятельности», — это эмпирический факт; что они члены «организма», — является философским «предикатом».

Мы обращаем здесь внимание на одну характерную для Гегеля стилистическую особенность, которая часто повторяется и которая является продуктом мистицизма. Параграф в целом гласит:

 

 

«Своё специфически определённое содержание умонастроение берёт из различных сторон государственного организма. Этот организм есть развитие идеи к её различиям и к их объективной действительности. Этими различёнными сторонами являются, таким образом, различные власти, их функции и сферы деятельности, посредством которых всеобщее непрестанно, — и именно потому, что эти различия определены природой понятия, — необходимым образом себя созидает, а так как это всеобщее является также предпосылкой своей созидательной деятельности, то и сохраняет себя. Этим организмом является политический строй».

1) «Своё специфически определённое содержание умонастроение берёт из различных сторон государственного организма». «Этими различёнными сторонами являются... различные власти, их функции и сферы деятельности».       2) «Своё специфически определённое содержание умонастроение берет из различных сторон государственного организма. Этот организм есть развитие идеи к её различиям и к их объективной действительности... посредством которых всеобщее непрестанно, — и именно потому, что эти различия определены природой понятия, — необходимым образом себя созидает, а так как всеобщее является также предпосылкой своей созидательной деятельности, то и сохраняет себя. Этим организмом является политический строй».

 

Здесь видно, что Гегель связывает дальнейшие определения с двумя субъектами — с «различными сторонами организма» и с «организмом». В третьем предложении «различённые» [СС-1-231] стороны определяются как «различные власти». Благодаря вставленным словам: «таким образом», создаётся иллюзия, будто эти «различные власти» выведены из промежуточного предложения, где речь идёт об организме как о развитии идеи.

Дальше говорится о «различных властях». Определение, согласно которому всеобщее непрестанно себя «созидает» и тем самым себя сохраняет, не представляет ничего нового, так как это содержится уже в определении «различных властей» как «сторон организма», как «органических» сторон. Или, вернее, это определение «различных властей» только другими словами выражает ту мысль, что организм есть «развитие идеи к её различиям и т. д.».

Предложения: этот организм есть «развитие идеи к её различиям и к их объективной действительности», или — к таким различиям, посредством которых «всеобщее» (всеобщее означает здесь то же самое, что и идея) «непрестанно, — и именно потому, что эти различия

определены природой понятия, — необходимым образом себя созидает, а так как всеобщее

является также предпосылкой своей созидательной деятельности, то и сохраняет себя», — эти предложения тождественны. Последнее предложение является только более развёрнутым разъяснением мысли о «развитии идеи к её различиям». Гегель этим не сделал ещё ни шагу вперёд от общего понятия «идеи» пли, самое большее, «организма» вообще (ибо речь идёт, собственно говоря, лишь об этой определённой идее). Почему же Гегель считает себя вправе сделать вывод: «этот организм есть политический строй»? Почему он не вправе заключать: «этот организм есть солнечная система»? Только потому, что «различные стороны государства» он позже определяет как «различные власти». Положение «различные стороны государства представляют собой различные власти» есть эмпирическая истина и не может быть выдано за философское открытие. Это положение также ни в коем случае не вытекает, как вывод, из предыдущего хода мыслей. Благодаря тому, однако, что организм определяется как «развитие идеи», что сначала говорится о различиях идеи, а затем вставляется нечто конкретное: «различные власти», — создаётся видимость того, будто здесь получило своё развитие определённое содержание. Вслед за предложением: «своё специфически определённое содержание умонастроение берёт из различных сторон государственного организма», у Гегеля должны были бы стоять не слова «этот организм», а слова: «организм как таковой есть развитие идеи» и т. д. По крайней мере то, что Гегель здесь говорит, относится ко всякому [СС-1-232] организму, и в данном случае нет никакого предиката, который давал бы право присоединить к субъекту слово «этот». Результат, к которому Гегель с самого начала стремится, состоит именно в том, чтобы определить организм как политический строи. Но не существует такого моста, который от общей идеи организма вёл бы к определённой идее государственного организма, или политического строя, и этот мост никогда нельзя будет перекинуть. В исходном предложении говорится о «различных сторонах государственного организма», которые затем определяются как «различные власти». Этим, стало быть, сказано только следующее: «различные власти государственного организмам, или «государственный организм различных властей», — вот что составляет «политический строй» государства. Мост к

«политическому строю» перекинут не от «организма», «идеи», её «различий» и т. д., а от заранее предположенного понятия: «различные власти», «государственный организм».

На самом деле Гегель всего только растворил понятие «политического строя» в общей аб-

страктной идее «организма», но по внешней видимости и по его собственному мнению он ил

«общей идеи» развил нечто совершенно определённое. Он сделал продуктом идеи, её преди-

катом, то, что является её субъектом. Он развивает свою мысль не из предмета, а конструи-

рует свой предмет по образцу закончившего своё дело мышления, — притом закончившего

его в абстрактной сфере логики. Задача Гегеля состоит не в том, чтобы развить данную, оп-

ределённую идею политического строя, а в том, чтобы политический строй поставить в от-

ношение к абстрактной идее, сделать его звеном в цепи развития идеи, — что представляет

собой явную мистификацию.

Другое определение состоит в том, что «различные власти» «определены природой понятия» и поэтому всеобщее «необходимым образом созидает» их. Различные власти, таким образом, определены не их «собственной природой», а чужой природой. Точно так же и необходимость выводится не из их собственной сущности, и ещё менее она доказана критически.

Их судьба, напротив, предопределена «природой понятия», скреплена печатью в священных

регистрах santa casa⁹² (логики). Душа предметов, в данном случае — государства, имеется в

готовом виде, предопределена до того, как возникло их тело, которое, собственно говоря, есть только видимость. «Понятие» является богом-сыном в боге-отце — «идее»; оно есть активный, определяющий и различающий принцип. «Идея» и «понятие» являются здесь получившими самостоятельное бытие абстракциями.

[СС-1-233]

§ 270. «То обстоятельство, что целью государства является всеобщий интерес как таковой, а в этом всеобщем интересе — сохранение особых интересов, субстанцию которых он составляет, — есть 1) абстрактная действительность государства, или его субстанциальность; но она есть 2) его необходимость, поскольку подразделяет себя в понятии на различия сфер его деятельности, которые благодаря этой субстанциальности образуют также действительные, прочные определения, — власти; 3) но именно эта субстанциальность есть дух, который как прошедший сквозь форму образования является духом, который знает себя и хочет себя. Государство знает поэтому, чего оно хочет, и знает предмет своего хотения в его всеобщности как мыслимое; оно действует и поступает поэтому согласно осознанным целям, познанным основоположениям и согласно законам, которые являются законами не только в себе, но и для сознания; а поскольку действия государства относятся к наличным обстоятельствам и отношениям, оно действует также согласно определённому знанию последних».

 

(Примечание к этому параграфу — об отношении между церковью и государством — рассмотрим позже.)

Применение этих логических категорий заслуживает совершенно специального рассмотрения.

 

«То обстоятельство, что целью государства является всеобщий интерес как таковой, а в этом всеобщем интересе — сохранение особых интересов, субстанцию которых он составляет, — есть 1) абстрактная действительность государства, или его субстанциальность».

 

Утверждение, что всеобщий интерес как таковой и как сохранение особых интересов является целью государства, составляет абстрактное определение действительности государства, его существования. Без этой цели государство не является действительным государством. Это — существенный предмет его воли, но вместе с тем ещё только самое общее определение этого предмета. Эта цель как бытие составляет для государства стихию его существования.

 

«Но она» (абстрактная действительность государства, его субстанциальность) «есть 2) его необходимость, поскольку она подразделяет себя в понятии на различия сфер его деятельности, которые благодаря этой субстанциальности образуют также действительные, прочные определения, — власти».

 

Она (абстрактная действительность, субстанциальность) есть его (государства) необходимость, поскольку его действительность подразделяет себя на различённые сферы деятельности, различие которых разумно определено и которые при этом представляют собой прочные определения. Абстрактная действительность государства, субстанциальность его, есть необходимость, поскольку чистая государственная цель и чистое существование целого реализуются только в существовании различённых государственных властей.

[СС-1-234]

Разумеется: первое определение действительности государства было абстрактно; государство не может рассматриваться просто как действительность, оно должно рассматриваться как деятельность, как различённая деятельность.

 

«Его абстрактная действительность, или субстанциальность, есть его необходимость, поскольку она подразделяет себя в понятии на различия сфер его деятельности, которые благодаря этой субстанциальности образуют также действительные, прочные определения, — власти».

 

Субстанциальное отношение есть отношение необходимости, т. е. субстанция выступает в

явлении как разделённая на самостоятельные, но существенно определённые сферы действительности или сферы деятельности. Эти абстракции я могу применять к любой действительности. Поскольку я рассматриваю государство сначала под схемой «абстрактной действительности», я должен затем рассматривать его под схемой «конкретной действительности», «необходимости», осуществлённого различия.

 

3) «Но именно эта субстанциальность есть дух, который как прошедший сквозь форму образования является духом, который знает себя и хочет себя. Государство знает поэтому, чего оно хочет, и знает предмет своего хотения в его всеобщности как мыслимое; оно действует и поступает поэтому согласно осознанным целям, познанным основоположениям и согласно законам, которые являются законами не только в себе, но и для сознания; а поскольку действия государства относятся к наличным обстоятельствам и отношениям, оно действует также согласно определённому знанию последних».

 

Если перевести весь этот параграф на человеческий язык, то это значит:

1) Дух, который знает себя и хочет себя, составляет субстанцию государства (образованный, сознающий себя дух есть субъект и фундамент государства, составляет его самостоятельность).

2) Всеобщий интерес, а в нём сохранение особых интересов, составляет всеобщую цель и содержание этого духа, наличную субстанцию государства, государственную природу духа, который знает себя и хочет себя.

3) Дух, который знает себя и хочет себя, сознающий себя, образованный дух достигает

осуществления этого абстрактного содержания только в виде различённой деятельности, в виде наличного бытия различных властей, в виде расчленённого могущества.

О гегелевской трактовке вопроса следует заметить:

а) В субъекты превращаются: абстрактная действительность, необходимость (или субстанциальное различие), субстанциальность, — следовательно, абстрактно-логические категории. [СС-1-235] Хотя Гегель и определяет «абстрактную действительность» и «необходимость» как «его», государства, действительность и необходимость, но 1) «она», «абстрактная действительность», или «субстанциальность», составляет его необходимость. 2) Это она «подразделяет себя в понятии на различия сфер его деятельности». «Различия в понятии» «благодаря этой субстанциальности образуют также действительные, прочные» определения, — власти. 3) «Субстанциальность» не понимается больше как абстрактное определение государства, как его «субстанциальность»; она как таковая делается субъектом, ибо в заключение говорится:

«но именно эта субстанциальность есть дух, который как прошедший через форму образования является духом, который знает себя и хочет себя».

b) Наконец, не говорится также: «образованный и т. д. дух есть субстанциальность», а наоборот: «субстанциальность есть образованный и т. д. дух». Дух, следовательно, становится

предикатом своего собственного предиката.

c) После того как субстанциальность была определена 1) как всеобщая государственная цель, затем 2) как различённые власти, — она определяется 3) как образованный, действительный дух, который знает себя и хочет себя. Истинный исходный пункт, — знающий себя и хотящий себя дух, без которого «государственная цель» и «государственные власти» были бы зыбкими химерами, были бы лишёнными сущности, даже невозможными существами, — появляется только как последний предикат субстанциальности, которая уже раньше была определена как всеобщая цель и как различные государственные власти. Если бы исходным пунктом был действительный дух, то «всеобщая цель» была бы в таком случае его содержанием, различные власти — его способом осуществлять себя, его реальным или материальным наличным бытием, определённый характер которого следовало бы выводить именно из природы его целей. Но так как Гегель исходит из «идеи» или «субстанции» как из субъекта, как из действительной сущности, то действительный субъект появляется только как последний предикат абстрактного предиката.

«Государственная цель» и «государственные власти» мистифицируются, когда их объявляют определёнными «способами существования» субстанции, и они выступают как оторванные от их действительного существования, от «духа, который знает себя и хочет себя, от

образованного духа».

d) Конкретное содержание, действительное определение, выступает здесь как формальное, а совершенно абстрактное определение формы выступает как конкретное содержание. [СС-1-236] Сущность определений государства усматривается не в том, что они — определения государства, а в том, что они могут рассматриваться в их абстрактнейшей форме как логически-метафизические определения. В центре интереса стоит здесь не философия права, а логика. Работа философии заключается здесь не в том, чтобы мышление воплощалось в политических определениях, а в том, чтобы наличные политические определения улетучивались, превращались в абстрактные мысли. Философское значение имеет здесь не логика самого дела, а дело самой логики. Не логика служит для обоснования государства, а государство — для обоснования логики.

1) Всеобщий интерес и в нём сохранение особых интересов как цель государства.

2) Различные власти как осуществление этой государственной цели.

3) Образованный, сознающий себя, проявляющий волю и действующий дух, как субъект

цели и её осуществления.

Эти конкретные определения взяты извне, они — hors-d'oeuvre* (— нечто добавочное. Ред).; их философский смысл состоит в том, что в них государство имеет логический смысл:

1) как абстрактная действительность, или субстанциальность;

2) тот смысл, что отношение субстанциальности переходит в отношение необходимости,

субстанциальной действительности;

3) что субстанциальная действительность есть на самом деле понятие, субъективность.

Если опустить конкретные определения, которые с таким же успехом могут быть заменены — для какой-нибудь другой области, например, для физики — другими конкретными определениями и которые, следовательно, несущественны, то мы получим главу из логики.

Субстанция должна «подразделять себя в понятии на различия, которые благодаря этой

субстанциальности образуют собой также действительные, прочные определения». Это положение, трактующее о сущности, составляет достояние логики и имеется уже в готовом виде до философии права. Что эти различия в понятии составляют здесь различия «его (государства) сфер деятельности» и образуют «прочные определения», государственные «власти», — это дополнительное предложение составляет достояние философии права, политической эмпирии. Таким образом, вся философия права представляет собой только дополнение, вставленное в логику. Это, как само

{[СС-1-237]-cтраница из рукописи К. Маркса «К критике гегелевскойфилософии права»}

[СС-1-239] собой разумеется, есть только hors-d'oeuvre к собственному развитию понятия. Ср., например, стр. 347:

 

«Необходимость состоит в том, чтобы целое было разделено на различия понятия и чтобы это разделённое обладало прочной и устойчивой определённостью, которая не мертвенно прочна, но вечно вновь порождает себя в своём распаде». Ср. также Логику.

§ 271. «Политический строй есть, во-первых, организация государства и процесс его органической жизни в соотношении с самим собой; в этом соотношении государство различает между своими моментами внутри самого себя и развивает их до прочного существования.

Во-вторых, государство, в качестве индивидуальности, есть исключающая единица, которая вследствие этого относится к другим, обращает, следовательно, своё различие вовне и, согласно этому определению, полагаетсвои прочно существующие различия внутри самого себя в их идеальности».

Добавление: «Внутреннее государство как таковое есть гражданская власть, а направленность вовне — военная власть, которая, однако, есть определённая сторона внутри самого государства».

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: