Иоганн Себастьян Бах и его две жены

 

Себастьян Бах был не только композитором, но и руководителем церковного хора, и в этом качестве он сталкивался с большими сложностями в личном плане. Одни обвиняли его: «Он слишком громко играет на органе. Если он будет продолжать в том же духе, то либо разрушится орган, либо оглохнут все прихожане». — «В его музыке слишком много каденций и арпеджио, мы не знаем, когда нам вступать», — жаловался хор. «Ну почему он обзывает меня козлоголосым фаготом?» — стенал один из оркестрантов. «С какой стати он уходит в отпуск на три месяца и не считает нужным ставить нас об этом в известность?» — возмущались члены совета церкви.

Давайте разберемся. Человек, написавший «Иисус — блаженство, ожидаемое человеком» («Joy of man’s desiring») и «Агнцы могут пастись спокойно», действительно был плохим руководителем хора местной церкви. В большинстве церквей, с которыми он сотрудничал, отношения у него складывались ужасно. Иоганн Себастьян Бах, которого называли «величайшим музыкантом от Бога со времен царя Давида», был известен своим взрывным темпераментом. Композитор, написавший «Страсти по Матфею» и «Мессу си-бемоль минор», по словам одного биографа, обладал характером «иногда просто-таки буйным». Он никогда не поступался своими убеждениями. И это, естественно, отражалось на его работе.

Но в доме его царили мир и спокойствие?

Ну, в общем-то, не совсем так.

Для Иоганна Себастьяна Баха мир и спокойствие наступали тогда, когда он, Анна Магдалена и их десятеро детей спускались в музыкальный салон, под который был отведен первый этаж их дома. Там дети садились за шесть клавишных инструментов или принимались настраивать еще десяток духовых и струнных. А Анна Магдалена покрывала своим мощным сопрано звучание всех этих инструментов. Для Себастьяна славить Бога таким образом вместе со своей семьей было высшим блаженством, которое только возможно на этой земле. Почему же вне дома его отношения с людьми были так сложны, а в семье он был счастлив?

Возможно, об этом стоило бы спросить Анну Магдалену, эту удивительную жену, любившую певчих птиц и гвоздики, которую не раздражала громкая музыка и которая ничего не имела против, когда к ним в дом на день-два наезжали странствующие музыканты. Анна Магдалена была не менее музыкальна, чем Иоганн Себастьян.

***

В семнадцатом и восемнадцатом веках имя Баха в восточной Германии было практически синонимом слова «музыкант». Городских музыкантов часто называли бахами, поскольку большинство из них действительно носило именно эту фамилию. Между 1600 и 1750 годами в восточной Германии жили сорок Иоганнов Бахов, и девяносто процентов из них были музыкантами. Но, конечно же, самым известным из Иоганнов Бахов был Себастьян, который спустя несколько веков ходил по тем же улицам Тюрингии, по которым ходил и Мартин Лютер. Прапрадед Себастьяна, булочник из Венгрии, эмигрировал в Германию, чтобы избежать преследований на религиозной почве. В Германии он мог открыто исповедовать свою веру. У него также было время поиграть на гитаре, покуда хлеб был в печи. С тех пор музыка стала основой семьи Бах, а семья Бах стала основой церковной музыки лютеранской Германии.

И поэтому, когда в семье музыканта из Айзенаха Иоганна Амброзиуса Баха и его жены Элизабет родился четвертый ребенок и его назвали Иоганн Себастьян, предполагалось, что он тоже станет музыкантом. (Трех его старших братьев звали Иоганн Кристоф, Иоганн Якоб и Иоганн Николас). Себастьян учился играть на струнных инструментах у отца, а на органе — у брата. А петь он учился у всего Айзенаха.

Айзенах, располагавшийся на северо-западной окраине тюрингского леса, был знаменит своим пением. В каждой церкви из местных мальчишек набирались хоры, которые пели под аккомпанемент скрипок. И пение это было на редкость профессиональным. Студенты пели на улицах для того, чтобы заработать себе на образование. Люди выходили из домов и давали им денег. Так поступал и Лютер, когда учился в айзенахской школе. Так поступал и Себастьян. Но музыка жизни Себастьяна впала в глубокий минор: вскоре после того, как ему исполнилось девять лет, его мать умерла. Через несколько месяцев его отец женился вторично, но вскоре умер и он.

Мачеха Себастьяна не знала, что ей предпринять. В отчаянии она написала письмо в городской совет. Возможно ли было устроить ее руководителем церковного хора? Ее музыкальные успехи были невелики, но она была Бах по мужу, и этого было достаточно. Но в городском совете к этой идее отнеслись скептически. Руководителем хора стал другой человек. Содержать приемных сыновей мачеха была не в состоянии, поэтому она вернулась в тот дом, где жила прежде, оставив детей на произвол судьбы. Себастьян и его старший брат переехали в дом самого старшего из них — Иоганна Кристофа, который только что женился. Но тот дом был слишком мал. В семье появлялись новые дети, и Себастьян понял, что вскоре места ему там уже не будет. Кроме того, Иоганн Кристоф был органистом, а органисты, как правило, не имели возможности прокормить большое количество ртов.

Когда ему было четырнадцать лет, он услышал об одной школе в Северной Германии — в двухстах милях от Айзенаха — музыкальной школе, куда принимали «детей бедняков, у которых были хорошие голоса». Себастьян собрал вещи и отправился на север. Его приняли в школу, потому что у него было хорошее сопрано, но вскоре голос его начал ломаться, и ему приходилось рассчитывать только на талант скрипача и органиста, чтобы удержаться в школе. Через три года, когда ему было семнадцать, Себастьян начал искать работу и устроился у себя на родине, в пяти или шести милях от того места, где он вырос. Как церковному органисту самой маленькой из трех церквей Арнштадта, городской совет вменил ему в обязанность «прививать прихожанам страх Божий, трезвость и миролюбие».

Сомнительно, чтобы он в Арнштадте сильно заботился о миролюбии, но вот любовь к Марии Барбаре Бах стала важной частью его жизни. Барбара жила с тетей и дядей в «Золотой короне», гостинице, в которой снимал комнату и сам Себастьян. У них было много общего. Она приходилась ему дальней родственницей и тоже была сиротой. Ее отец был органистом в церкви и умер в том же году, что и отец Себастьяна. Ей было тогда десять лет. У Себастьяна не было никаких сомнений в том, что эта девушка ему суждена. Они были так нужны друг другу. Оба они были так неустроены. Гуляя под прекрасными липами Арнштадта, они беседовали о музыке и о браке. Но они были еще слишком молоды. Кроме того, Себастьян опасался — и не без основания — за свое место в Арнштадте, и поэтому они решили немного подождать. Должно быть, Барбара удивлялась — когда же, наконец, у Себастьяна все наладится. Ведь месяцы проходили один за другим.

У Себастьяна были постоянные проблемы с хором. Управление хором не входило в его обязанности органиста, что он пытался (безуспешно) доказать городскому совету.

Он был органистом. Работать с хором его не учили. Кроме того, его церковь была самой маленькой в Арнштадте и ее хор состоял из подростков. В музыке они смыслили мало, и даже городской совет признавал, что их поведение «было порой просто оскорбительным». Два года он боролся с этой бандой шалопаев, но музыка их просто не интересовала. Но вот как-то вечером тот парень, которого Себастьян прозвал козлоголосым фаготом, встретил его на улице и обозвал грязным псом. Себастьян, который никогда не славился сдержанностью, выхватил шпагу и, прежде чем прохожие их разняли, успел сделать несколько дыр в одежде своего противника.

Городской совет вызвал Себастьяна «на ковер». Несколько недель спустя он решил, что ему пора уйти в отпуск. Он устал от непрерывного выяснения отношений с советом и от затянувшейся распри с собственным хором. Ему было неведомо, что может произойти, если он снова встретится на улице с тем козлоголосым фаготом. Должно быть, совет решил, что для всех заинтересованных сторон четырехнедельный отпуск Себастьяна был просто необходим, потому-то предложение церковного органиста и было безоговорочно принято.

Себастьян использовал свой отпуск для того, чтобы посетить знаменитого органиста церкви Святой Марии в Любеке, в Северной Германии. Это путешествие он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Прекрасен был не только органист; в церкви был также изумительный хор и оркестр на сорок инструментов. То была музыка, которая воистину прославляла Бога. Когда Себастьян сел за великолепный орган, своей игрой он произвел такое впечатление, что ему было предложено стать органистом этой церкви вместо прежнего музыканта, который должен был вскоре отойти от дел. Все, что для этого требовалось от Себастьяна, — это добиться разрешения на брак с дочерью своего предшественника.

Должно быть, вспоминая свой посредственный орган в Арнштадте и неуправляемых подростков, которые носили гордое название «хор», Себастьян готов был сделать этот шаг. Но затем он вспомнил о Барбаре, которая ждала его. Конечно же, он понимал, что в его время очень немногие женились по любви. Основным мотивом для вступления в брак было стремление выбиться в люди. И женитьба на дочери органиста была для него реальным шансом добиться успеха. Остаться ли ему в Любеке и вступить в брак? Вернуться ли ему в Арнштадт и жениться на бедной сироте? Хотя Барбара и не знала об этих обстоятельствах, она, должно быть, все равно спрашивала себя, вернется ли Себастьян. О том же раздумывал и городской совет. Четырехнедельное отсутствие обернулось пятью, шестью, а затем и семью неделями. Барбара сомневалась в том, что Себастьян сумеет удержаться на своем месте после возвращения, и не была уверена в том, что он вообще вернется. «Вполне возможно, — пишет биограф Карл Гейнингер, — что ее возлюбленный был так увлечен музыкой и открывшимися перед ним возможностями, что даже и не писал ей».

Но в конце концов спустя четыре месяца Себастьян вернулся в Арнштадт. И вернулся он с массой новых идей, ни одна из которых не пришлась по душе прихожанам маленькой церкви. «Его импровизации между стихами были просто бесконечными», а прихожане были «рассержены, оскорблены и были просто не в состоянии следовать таким сложным мелодическим построениям». Кроме того, Себастьян стал еще более упорен в своем нежелании управлять хором. Борьба с советом продолжалась. Когда Себастьяну сделали замечание относительно каденций между стихами гимнов, он отплатил тем, что стал играть до смешного коротенькие и примитивные прелюдии. Целый год власти упрашивали его, взывали к его разуму и даже запугивали.

Осенью его снова вызвали к начальству. На этот раз, помимо постоянных проблем с хором, фигурировало и новое обвинение. Официальные документы гласят, что Себастьян «приглашал постороннюю девушку на хоры и позволял ей там петь». Несомненно, этой «посторонней девушкой» была Барбара. Поскольку в то время женщинам запрещалось петь в церкви, даже просто допустить ее на хоры означало искать крупных неприятностей. Пела Барбара во время богослужения или же только тогда, когда Себастьян репетировал, неизвестно. Наиболее вероятно последнее.

Но, как бы там ни было, это стало последней каплей. Весь 1706 год стал сплошным конфликтом с городским советом. Себастьян превратился в мишень для огромного количества жалоб со стороны прихожан, а начальство поставило ему множество ультиматумов. Игра его стала совсем невеселой. Себастьян и Барбара решили, что им не стоит начинать семейную жизнь в Арнштадте. И вот в декабре, когда Барбара узнала от одного из своих родственников о том, что органист в церкви соседнего городка Мульхаузен умер, она попросила этого родственника устроить там ее жениху прослушивание. К следующей весне Себастьян уже работал на новом месте. В Арнштадте по нему не особенно убивались.

Осенью 1707 года Себастьян и Барбара венчались в маленькой церкви неподалеку от Мульхаузена. В семье Себастьян чувствовал себя просто прекрасно. Один из биографов замечает: «Если кто-либо из гениев и был предназначен для счастливой семейной жизни, так это Себастьян Бах». Многие великие музыканты были крайне несчастливы в браке, но к Себастьяну это и в самом деле не относилось. Они с Барбарой любили друг друга и, видимо, очень друг другу подходили. О Барбаре известно не так-то уж и много. Однако, как пишет один биограф, «мы можем не без основания предположить, что такой человек, вышедший из семьи потомственных выдающихся музыкантов, как Барбара, которая, кроме того, стала матерью самых талантливых сыновей Себастьяна, в музыкальном отношении был способен разделить интересы супруга и поддержать его». Должно быть, она и в самом деле оказала на него значительное влияние, поскольку только после свадьбы Себастьян стал серьезно относиться к сочинительству. Через три месяца после того как Себастьян женился, он исполнил одну из самых первых своих кантат, «Бог — мой царь», в большой мульхаузенской церкви.

Но вскоре Себастьян снова оказался втянутым в конфликт, на этот раз конфликт касался богословских вопросов. Мульхаузенская община была пиетистской, а пиетисты большое значение придавали тому, как Христос обретает жизнь в душе верующего. Они считали, что формального признания лютеранского символа веры было недостаточно, что человек должен установить личные взаимоотношения с Богом. Себастьян нашел в пиетизме много такого, что было ему очень близко. Но когда пиетисты, считавшие очень важной простоту во всем, стали требовать в музыке такой же простоты, как в образе жизни, Себастьян решил, что это уже слишком. В лютеранстве, опиравшемся на учение лично Лютера, признавалось, что прекрасная музыка есть прекрасная возможность прославить Бога. Как мог Себастьян раскрыть данный ему Богом талант в атмосфере пиетизма?

Он написал начальству очень дипломатичное — насколько Себастьян вообще умел быть дипломатичным — письмо, в котором просил освободить его от должности. Он писал, что хотя они с Барбарой живут очень просто, но на такое жалование «просуществовать практически невозможно». На этом он не остановился и написал, что считает своим призванием «сделать музыку достойным средством прославления Бога» и что в Мульхаузене это оказалось «делом практически безнадежным».

И вот в двадцатитрехлетнем возрасте он стал придворным органистом герцога Веймарского, в сорока милях от Мульхаузена. Его жалование увеличилось вдвое, но, хотя Себастьян и стремился всегда к материальной стабильности, не это стало причиной его отъезда в Веймар. О герцоге Веймарском говорили, что он очень религиозен. Вся его прислуга посещала церковь и по очереди читала герцогу вслух Писание. Себастьян был уверен в том, что наконец нашел то место, где ему не придется ни испытывать давления богословов, ни зависеть от городских советов и где он сможет «сделать музыку достойным средством прославления Бога».

При дворе Себастьян и Барбара приобрели много новых знакомых. Однако они предпочитали общаться со старыми друзьями. Когда они выбирали крестных для своих детей, это были, как правило, их давние знакомые. А родственники наезжали к ним в гости просто один за другим. Сестра Барбары переехала к ним на постоянное жительство, а племянники Себастьяна стали учиться у него мастерству игры на органе. Семейство получилось большое, но не настолько, как могло бы быть: Барбара родила семерых детей, но выжили из них только четверо. Однако забот Барбаре хватало и так. Себастьян тоже не бездельничал. Каждый месяц он писал новую кантату, а в перерывах «множество токкат, фантазий, прелюдий и фуг».

Из Веймара по всему континенту о нем стала распространяться слава великого органиста и композитора. Но Веймар не был раем. Вовсе нет. Очень быстро Себастьян снова попал в сложную ситуацию. Проблема заключалась в том, что после смерти молодого веймарского принца в 1715 году герцог, бывший на грани безумия, стал практически непредсказуем в своих действиях. В 1716 году, когда умер руководитель веймарского хора, Себастьян предполагал, что его назначат (или, по крайней мере, рассмотрят его кандидатуру) на этот пост. Но без всякого объяснения его попросту проигнорировали. Многие другие поступки герцога также кажутся деспотичными и своевольными. Себастьян принял решение больше не писать в Веймаре музыки. Один из биографов отмечает: «Это было очень опасное для его положения решение. Он словно бы не только не искал возможности избежать неприятностей, а наоборот, сознательно провоцировал их». И последствия не заставили себя ждать.

Прожив в Веймаре девять лет, семейство Бахов стало готовиться к отъезду. Когда Себастьян получил приглашение на работу из маленького княжества Котен, то с радостью принял его. Но оказалось, что уехать ему было не так-то просто. Герцог не захотел отпустить Баха. Настолько сильно не захотел, что посадил музыканта в тюрьму за то, что тот решил его покинуть. Герцог, конечно же, не собирался продержать Себастьяна в тюрьме до конца жизни, он просто хотел заставить его передумать. Вопрос заключался в том, кто упрямее. Оказалось, что упрямее Себастьян. Через месяц герцог с неохотой отпустил его, и тот с Барбарой и детьми в спешке покинул город, опасаясь, как бы герцог не передумал.

При котенском дворе Себастьян был назначен капельмейстером. Быть капельмейстером придворного оркестра было большой честью. И, хотя котенский двор был невелик, все же это был княжеский двор. Этот пост дал музыканту множество новых преимуществ. Помимо щедрого жалования, Себастьян получил привилегию путешествовать по Европе вместе с принцем Леопольдом. Принц был большим ценителем искусств. Иногда он играл на альте в оркестре Себастьяна. Оркестр состоял из семнадцати человек, и, несмотря на то что он был столь невелик, в нем играли очень одаренные музыканты, многие из которых входили также и в оркестр короля Фридриха Вильгельма в Берлине.

Хотя Себастьяну и очень нравилось быть при дворе, еще больше ему нравилось у себя дома. Особенно когда подросли его дети. Они, как и следовало ожидать, оказались очень способными к музыке, и Себастьяну доставляло огромное удовольствие учить их. Своего старшего сына, Вильгельма Фридеманна, он учил играть на клавире, старинной разновидности фортепиано, и написал специально для него учебник, который потом использовался и другими учениками. На титульном листе он написал: «Во славу Всевышнего и ради талантов моего ближнего».

Дети Баха учились многому и помимо музыки. Главной церковью в Котене была реформатская — кальвинистская церковь, а не лютеранская, тем не менее принц признавал за своими подданными «свободу совести». Это означало, что семья Бах могла продолжать посещать лютеранскую церковь и отдать своих детей в лютеранскую школу.

Большинство великих композиторов не любили преподавать. А вот Бах — любил. Ему нравилось учить даже начинающих. Однако, как отмечает Гейнингер, «терпелив он бывал только с одаренными учениками. Отсутствие таланта или усердия выводило его из себя. Он был прекрасным учителем для одаренной молодежи, но от посредственности не мог добиться никаких результатов». К счастью, его собственные дети посредственностями не были. Некоторые из них, — в частности, Карл Филипп Эммануэль и Иоганн Христиан — стали известными композиторами. Зимой 1718 года у Барбары родился ее седьмой ребенок. В честь принца его назвали Леопольдом Августом. При крещении в качестве крестных присутствовали три члена семьи принца: сам принц, придворный советник и жена придворного министра. Семья Бах начала занимать в обществе весомое положение.

Но примерно через год в жизни Себастьяна началась полоса неудач. В сентябре умер маленький Леопольд Август. А в июле, когда Себастьян путешествовал вместе с принцем, Барбара тяжело заболела. Все произошло так быстро, что до Себастьяна не успели дойти печальные новости. Домой он вернулся очень веселым. Но когда он вошел в дом, ему сказали, что за время его отсутствия жена его умерла и была похоронена. Себастьян был раздавлен горем. Но его печалило и кое-что другое. Как бы ни был он счастлив в Котене, какими бы хорошими ни были его отношения с принцем, как бы свободен он ни был там, все же ему чего-то не хватало. Он чувствовал, что его жизненным предназначением было писать музыку, прославляющую Бога. Музыку, которая звучала бы в церкви, а не при княжеском дворе.

Конечно же, Себастьян понимал, что любая музыка может служить прославлению Имени Божьего. В Котене он написал множество светских сонат и концертов. Реформатская церковь в Котене не приветствовала создание какой-то особой церковной музыки, поэтому у Баха не было там мотивов работать в этом направлении. Возможно, Бог хотел, чтобы Бах отправился в такое место, где мог бы посвятить себя именно церковной музыке. Не было ли это его особым призванием? Через несколько месяцев после смерти Барбары он получил приглашение стать органистом церкви Святого Иакова в Гамбурге и с радостью согласился. После прослушивания городской совет Гамбурга одобрил его кандидатуру. Но была одна небольшая сложность. Было принято, чтобы вновь назначенный на эту должность делал значительное пожертвование в пользу церкви. Себастьян отказался это сделать из принципа. А гамбургские власти в ответ отклонили его кандидатуру, приняв человека, который согласился внести необходимую сумму.

Себастьян возвратился в Котен и вскоре получил еще одно печальное известие. Его старший брат, Иоганн Кристоф, умер. Ему было всего сорок девять лет. Возможно, это был самый мрачный период в жизни Себастьяна. Эти три смерти — сына, горячо любимой жены и старшего брата, который был ему вместо отца, — просто сломили его. На ум приходили горькие мысли. Он думал, что когда умер его отец, его взял к себе Иоганн Кристоф. А что если умрет он (многие в семье Баха умерли, не дожив и до пятидесяти), кто позаботится о его детях? В те времена вдовцы обычно почти сразу же женились снова. Нормальным считалось жениться через шесть месяцев. Себастьян прождал восемнадцать. В те времена любовь редко была серьезной причиной для второго брака. Не очень-то большое значение она имела и при первом. В первый раз женились по экономическим соображениям; во второй — искали хорошую хозяйку и мать для осиротевших детей. Но при этом любовь, конечно же, была совсем не лишней.

И вот появляется Анна Магдалена Вилкен. Она была как раз тем человеком, который был способен вывести Себастьяна из состояния глубокого отчаяния. Младшая дочь «придворного и полевого трубача оркестра его высочества принца Сакс-Вайссенфельсского», она училась вокалу, а при дворе принца Леопольда была назначена «королевской певицей». Принц так высоко ценил ее сопрано, что назначил ей жалование в двести талеров, половину от того, что получал Себастьян. Вскоре он поднял ее жалование и до трехсот талеров.

В декабре 1721 года, когда Себастьяну было тридцать шесть, а Магдалене двадцать лет, они поженились. Его новая жена была чем-то большим, чем матерью для его детей. Она также была и помощником в его трудах. Она переписывала для него ноты, и он полностью доверял ей в этом тяжелом и кропотливом труде. По нескольким рукописям видно, что начисто переписывать начинала она, а заканчивал он, или наоборот. Каждый из них уважал в другом музыканта. Он даже начал обучать ее игре на клавире и, возможно, также и на органе. Затем, через несколько месяцев после их свадьбы, стало известно, что умер музыкальный руководитель церкви святого Томаса в Лейпциге. Лейпциг был известен как бастион протестантизма. И если Себастьян хотел вернуться к написанию церковной музыки, то ему следовало хорошенько подумать об этой возможности.

Но он колебался. Во-первых, он не хотел вновь оказаться замешанным в делах церковной политики. В Котене он наслаждался спокойствием, которое ему не хотелось терять. Во-вторых, это означало бы, что его жалование резко сократится. Он мог бы относительно неплохо зарабатывать, только играя на похоронах и свадьбах. Причем достаточно часто. В-третьих, такая перемена означала бы шаг на ступеньку вниз по социальной лестнице. Быть придворным музыкантом считалось не в пример более почетным, нежели заниматься музыкой в любой из церквей Германии. Кроме того, стоило задуматься и о Магдалене. Ведь Котен был для нее домом. В Котене она была придворной певицей, и семейный бюджет существенно пополнялся за счет ее заработка. В Лейпциге ей пришлось бы пожертвовать своей карьерой. Конечно, она могла бы петь и дома, но в церковный хор дорога для нее была закрыта.

По многим причинам покидать Котен было крайне невыгодно. Но по многим другим это все же имело смысл. И главная причина заключалась в том, что Себастьян чувствовал: Бог хочет, чтобы он вернулся к написанию церковной музыки. Кроме того, он думал и о своих детях. В Котене лютеранская школа давала очень невысокий уровень образования. В Лейпциге же они могли бы не только получить превосходное начальное образование, но и поступить в университет. А подобный уровень давали весьма немногие немецкие университеты того времени. Выбрать было трудно. Шесть месяцев Себастьян и Магдалена взвешивали все «за» и «против». Затем Себастьян решил отправить в Лейпциг письменный запрос.

Но никто не собирался принести ему работу на серебряном блюдечке. Себастьян был известен как органист, но не как хороший организатор. Кроме того, в Лейпциге отцы города считали, что в таком университетском центре музыкальный руководитель церкви должен иметь образование не ниже колледжа. У Себастьяна, увы, такого образования не было.

Себастьян был одним из шести кандидатов. Кроме того, он послал свой запрос с большим опозданием. Городской совет уже дважды принимал решение о назначении, но выбранные кандидаты по каким-то причинам не смогли приступить к исполнению своих обязанностей. Наконец должность была предложена Себастьяну. Один из членов совета пробормотал при этом: «Раз уж мы не можем позволить себе самых лучших, придется довольствоваться этой посредственностью».

В 1723 году «эта посредственность» вместе со своей женой Магдаленой перебралась из княжеского двора в свое новое жилище — школьное здание, построенное за сто семьдесят лет до этого. Вообще-то говоря, под жилье Бахам было отведено лишь левое крыло этого здания. В правом крыле располагалось общежитие церковной школы, и жили там только дети бедных, которые по большей части оказались жестокими и неуправляемыми подростками. Из них-то и состоял хор, с которым теперь нужно было работать Себастьяну. Жилище Бахов отделялось от общежития лишь тонкой перегородкой. Несомненно, что дети Баха сильно страдали от инфекций, проникавших оттуда. Семеро из тринадцати детей, которых родила Магдалена, умерли, не дожив и до шести лет.

Себастьян обладал поразительным умением сосредоточиться посреди бедлама. В течение нескольких последующих лет он написал огромное количество прекрасной церковной музыки, каждый месяц представляя по новой кантате. Ему мешал не только шум из общежития. Шума хватало и в самом семействе Бахов. Когда они переехали в Лейпциг, Магдалене было всего двадцать два года, а ее приемной дочери Катарине — пятнадцать. Мальчикам было тринадцать, девять и восемь лет. У Магдалены на руках был ребенок, которому исполнилось всего несколько месяцев, а она уже вновь была беременна. Вскоре после того, как они перебрались на новое место, к ним приехал племянник (сын Кристофа, брата Себастьяна). Ему было шестнадцать лет. Но это еще не все. Часто к ним в гости наезжали музыканты. А уж если в гости прибывала родня, то эти визиты, как правило, длились неделями.

Хотя Себастьян и не всегда относился к Магдалене с подчеркнутым почтением, он гордился ею. Люди его положения редко заказывали портреты своих жен, а Себастьян обратился с этим к известному художнику. Картина, к сожалению, утрачена. Поэтому трудно сказать, заказал ли Себастьян этот портрет из-за красоты своей жены или же из-за того, что очень ценил ее. Вероятно, имела значение как первая, так и вторая причина. Он сделал для нее также и два сборника нот. Первый из них был простой продолговатой книгой в неброском переплете. В нем были пять его французских сюит и несколько вещей меньшего объема. Это был сборник для упражнений Магдалены на клавире. Второй сборник был зеленый, с золотым тиснением. На его обложке стояли инициалы АМБ и дата — 1725. Этот сборник стал чем-то вроде семейного альбома Бахов, куда вкладывали ноты и Себастьян, и Магдалена, и дети. Там были ноты как отпечатанные в типографии, так и скопированные от руки. Были там и священные гимны, и фривольные песенки.

В этом втором сборнике есть три разные обработки одного и того же гимна. Очевидно, Себастьян полагал, что Магдалене эта вещь особенно близка и дорога. Начинается гимн такими словами: «Не трепещи, душа моя, на Бога положись». Там есть также несколько арий для сопрано, приспособленных, очевидно, для голоса Магдалены. В одной из них есть такие слова: «Почему ты так грустна, надломлена, печальна, несчастная душа?» Вероятно, эта вещь также была написана Бахом специально для Магдалены. Одна из написанных Себастьяном любовных песен занесена в книгу рукой Магдалены. Но, судя по всему, она допустила в транскрипции несколько ошибок, которые порождали дисгармонию. Другим почерком эти ошибки устранены. Очевидно, это исправлял Себастьян, не желавший терпеть дисгармонию даже в книжке для черновиков. Дальше в сборнике записаны свадебные стихи. Они написаны много лет спустя после свадьбы Себастьяна, но чувствуется, что он по-прежнему любит Магдалену.

Любовь моя, пусть радость в этот день Венком тебя украсит. О, невеста!

Ты так светла, что никакая тень,

Ни грусть, ни горечь не находят места Вблизи тебя. С моих же пылких уст Слетает песня, счастье прославляя. Душа исполнена любви и нежных чувств, Трепещет сердце, от томленья тая.

Но жизнь Магдалены была исполнена не только света и радости. Возможно, она предпочла бы остаться в Котене, при дворе. Но ее муж считал, что его призвание — писать церковную музыку, и ради этого она принесла в жертву карьеру певицы. К седьмой годовщине свадьбы, когда ей исполнилось двадцать семьлет, Магдалена родила уже шестерых детей. Примерно в это время Себастьян писал одному из своих друзей:

«Расскажу и о моей семье... Дети от моего второго брака все еще очень малы — старшему мальчику исполнилось шесть лет. Они все прирожденные музыканты, и должен тебе сказать, что я могу из членов моей семьи создать прекрасный ансамбль — как инструменталистов, так и вокалистов. У моей жены великолепное сопрано, неплохо поет и старшая дочь».

Магдалена все еще была способна петь, несмотря на то что пережила смерть стольких своих детей. Биографы Баха говорят о ней как о «трудолюбивой, добросердечной и очень музыкальной» женщине. Ее, по-видимому, гораздо больше, чем Себастьяна, интересовала оперная музыка, которая была ее профессией. Веселья в доме прибавлял неунывающий Иоганн Элиас Бах, родственник Себастьяна, который жил в их доме. Он занимался образованием детей и выполнял обязанности секретаря главы семейства. Пригласил его Себастьян, который был очень бережлив, но не был скуп и всегда поддерживал родню. Элиас также учился и в семинарии. Себастьян подписал с ним контракт, и тот с воодушевлением принялся за свои обязанности. Особенно он оказался полезен, когда дети Баха готовились к конфирмации. Молодой студент-богослов подготовил их к этому должным образом. Когда ему предложили более выгодное место, он отказался, поскольку хотел продолжать учить детей Баха, которые, по его словам, «нуждались в серьезном и прочном духовном образовании».

Элиас был не только секретарем, но и агентом по печати, и семейным советником. Его письма полны восторженных отзывов о музыке Себастьяна, и, возможно, он считал своим долгом опубликовать наследие своего родственника. «Мой уважаемый кузен, — писал Элиас своему другу, — написал несколько новых вещей для клавира... Они просто изумительны и, надеюсь, выйдут из печати к Пасхе». В душе Элиас был хорошим пастором. Он видел, что Магдалена нередко страдала, но не хотела мешать Себастьяну создавать прекрасную музыку, а потому страдала молча. Элиас же всегда старался ободрить и поддержать ее. В то время когда Элиас переехал в дом Бахов, Себастьяну было пятьдесят три года, а Магдалене — тридцать семь. Она воспитала не только четверых приемных детей. Магдалена родила двенадцать собственных детей, а к тому времени, когда Элиас покинул их дом, у нее родился еще один ребенок. Старший из детей Баха от Магдалены был слабоумен, а семеро их детей умерли.

Несмотря на огромную занятость, Магдалена продолжала помогать мужу с транскрипцией музыкальных рукописей. По истечении определенного времени ее почерк стал настолько схож с почерком Себастьяна, что исследователи в наши дни часто не могут с уверенностью сказать, кем выполнена копия: самим Бахом или его женой. Возможно, что писали они одинаково, но явно не потому, что много времени проводили вместе. Себастьян всегда любил путешествия. Чем больше его угнетали проблемы, с которыми он сталкивался в церкви, тем больше времени он проводил вне дома. Однажды, когда Себастьян был в Берлине и пытался попасть на аудиенцию к королю, Магдалена заболела. Но короля гораздо более, чем музыка, волновали войны, и Себастьян надолго задержался в Берлине. Элиас вернулся в Лейпциг и оттуда написал письмо Себастьяну. «Мама (так он всегда называл Магдалену) больна уже неделю. У нее сильно учащен пульс, и мы не знаем, каких последствий ожидать. Врачи говорят, что, возможно, у нее будут сильный жар и озноб». Себастьян ответил, что скоро вернется. Он все еще надеялся на то, что король его все же примет. Элиаса такой ответ не удовлетворил, и он написал еще одно письмо, в котором говорил, что Себастьяну необходимо не просто планировать возвращение на ближайшее время, а срочно ехать домой. «Мы рады тому, что вскоре увидим вас, но нас очень пугает, что мама становится все слабее. Она практически не спит и не в состоянии передвигаться по дому. Прошлой ночью ей было так плохо, что я не отходил от нее почти ни на минуту. Мы не можем не думать о том, что, вероятно, мы вскоре потеряем ее». Себастьян немедленно выехал домой.

Магдалена поправилась.

Жизнь в Лейпциге не была тусклой. Как и прежде, у Себастьяна было множество столкновений с городским советом. В речи, которую он произнес при вступлении в должность, он обратился к совету со словами:

«Благородное и мудрейшее собрание». Вероятно, с тех пор они больше не слышали от него ничего лестного. Он непрерывно предъявлял им финансовые претензии. Похоже, совет всячески стремился уйти от принятых на себя финансовых обязательств. Бах бушевал оттого, что ему приходится работать с посредственностями. Он также жаловался на пренебрежительное к нему отношение. Совет непрерывно пытался поставить его на место. Отцы города считали, что он недостаточно много работает; что он недостаточно покорен; кроме того, у Баха не было университетского образования. На работу он был принят не только в качестве музыкального руководителя в церкви, но и в качестве школьного учителя. В школе ему приходилось преподавать не только музыку, но и латынь. Это его искренне возмущало.

Бах все время искал возможность избавиться от своих школьных обязанностей — ему не хватало времени на церковную музыку. А вот городской совет был уверен в том, что по должности Бах обязан уделять меньше времени музыке и больше — преподаванию в школе. В 1730 году, прожив в Лейпциге семь лет, Бах был готов уехать оттуда. В письме к другу он писал о причинах, которые побуждали его оставить работу в Лейпциге. Основных проблем было четыре: «1) Эта работа на много менее доходна, чем мне говорили, 2) ранее обещанные мне гонорары не выплачиваются, 3) жить в городе очень дорого, 4) у власти здесь стоят очень странные люди, которые не любят музыку, так что я постоянно страдаю от их зависти и преследований».

Но из Лейпцига он так и не уехал. Члены городского совета продолжали пытаться унизить его, точно так же поступал и новый ректор школы, который свел к минимуму занятия музыкой, а к музыкантам относился с крайним пренебрежением. Когда он видел кого-нибудь из учеников играющим на скрипке, то злобно усмехался и говорил: «Что, мечтаешь о работе в пивной?» В ответ Себастьян практически перестал появляться в школе.

Несмотря на все это Себастьян написал там около трехсот кантат, а кроме того, и такие великие произведения, как «Страсти по Матфею» и «Мессу сибемоль минор», которую часто называли его «величайшим богословским наследием». Бах не только писал музыку, он прочел множество трудов по богословию. Он тщательно штудировал монументальный трехтомный перевод Библии Лютера, исправлял ошибки в тексте и комментариях, вводил необходимые для правильного понимания текста слова и делал собственные примечания, которые являются ярким свидетельством его духовной жизни. Один из писателей отметил, что Бах был «христианином, который жил с Библией».

Свои музыкальные композиции он часто предварял аббревиатурой «S. D. G". — Soli Deo Gloria — «Одному Богу слава». Иногда он также писал: «J. J". — Jesu juva — «Иисус, помоги». Да, Бах был христианином. Хотя он и был горячим человеком, гордыни в нем не было. Когда люди восхищались его игрой на органе, он отвечал: «В этом нет ничего сложного. Все, что требуется, это — нажимать нужные клавиши в нужное время, и тогда инструмент заиграет сам собой». Себастьян работал при свечах и сильно испортил себе зрение. В 1750 году в Лейпциг приехал английский окулист, который прежде оперировал Генделя. Он сделал Баху две операции, но ни одна из них не помогла ему до конца. Свой последний хорал он диктовал со смертного одра. Сначала он хотел назвать его «Господь, в нужде мы пребываем», но затем передумал и дал хоралу такое название: «К престолу Твоему иду».

Себастьян умер в возрасте шестидесяти пяти лет. Магдалена было тогда сорок девять, и она приняла решение не выходить замуж вторично. Но тогда она и представить себе не могла, чем это для нее обернется. Себастьян умер, не оставив завещания. Его состояние было разделено между членами его семьи. Магдалена получила треть, а две трети отошли к детям. Кроме того, городские власти выплатили ей половину годового жалования

Себастьяна, вычтя из этих денег сумму, которая была начислена Себастьяну и Магдалене сверх положенного двадцатью девятью годами раньше. Родные дети Магдалены были слишком молоды для того, чтобы поддерживать ее материально, а приемные, по неизвестным причинам, ничего не сделали для того, чтобы помочь ей. В течение нескольких последующих лет она продала все, в том числе и ноты произведений Себастьяна, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Рассказывали, что большое количество нот пошло просто на оберточную бумагу. Магдалена умерла через десять лет, в пятидесятидевятилетнем возрасте. Ее похоронили как нищую.

О Себастьяне говорили, что он был «умеренным, трудолюбивым, религиозным человеком, прекрасным семьянином, искренним, гостеприимным и радушным. В доме Бахов царили дисциплина и бережливость, но было в нем место и единству, веселью, любви и счастью». Почему этот бак стал счастливым? Почему в его доме царили мир и спокойствие, хотя, где бы ни появлялся Себастьян, всюду он приносил с собой бурю? Возможно, Бах добился таких успехов в своей семейной жизни благодаря тому, что и Барбара, и Магдалена испытывали к нему огромное уважение, а он отвечал им тем же. Городские советы и церковные власти атаковали его по всем фронтам, но дома как Барбара, таки Магдалена обеспечивали ему прочный тыл. Обе его жены были очень музыкальны. Его карьера была делом всей семьи. Его дети также стали прекрасными музыкантами. Усилиями отца их музыкальные произведения публиковались и выставлялись на продажу.

Конечно же, музыка в семье Бах была высшей ценностью, но не единственной. Их всех объединяло стремление поддерживать близких, интерес к богословию, и даже любовь к цветам и птицам. Порою казалось, что Себастьян так погружен в мир музыки, что забывает о семье. Но это никогда не продолжалось слишком долго.

Музыка и семья шли рука об руку, подобно самим Себастьяну и Магдалене.

 

Библиография

 

David, Hans Т., and Arthur Mendel, eds. The Bach Reader. Rev. ed. New York: W. W. Norton, 1966.

Geiringer, Karl. The Bach Family. New York: Oxford University Press, 1967. Neumann, Werner. Bach: A Pictorial Biography. New York:

Viking, 1961.

Schweitzer, Albert. J. S. Bach. New York: Dover, 1966.

Spiua, Philipp. Johann Sebastian Bach. New York: Dover, 1952.

Wohlfarth, Hannsdieter. Johann Sebastian Bach. Philadelphia: Fortress, 1985.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

22

 

Неординарный союз

 

Джонатан и Сара Эдвардс

 

Вы можете вспомнить имя Джонатана Эдвардса по трем причинам: 1) он — автор проповеди «Грешники в руках разгневанного Бога», 2) он был главной фигурой Великого американского пробуждения и 3) он был блестящим философом-метафизиком. Все это сделало его популярным, но не способствовало тому, чтобы он стал хорошим мужем. Возможно, он и в самом деле не был исключительным супругом. Возможно, успех их брака следует считать заслугой его жены, Сары. Решайте сами. Но не забывайте, что в те дни, когда большинство браков были холодными и формальными, этот союз был полон тепла и дружбы. Так почему же этот брак был счастливым?

❖

«В своей жизни я не видел пары нежнее», — написал английский проповедник Джордж Уайтфилд о Джонатане и Саре Эдвардс. Прожив в их доме в Массачусетсе несколько дней, Уайтфилд был настолько очарован этой семьей, что по возвращении в Англию решил жениться сам. Должно быть, вам это покажется странным. Ведь Джонатан Эдвардс гораздо больше известен своей грозной проповедью «Грешники в руках разгневанного Бога», в которой он говорит: «Бог держит тебя над бездной ада, как паука или как какое-нибудь иное отвратительное насекомое, а ты все еще дерзаешь гневить его». Писатель Самьюэл Хопкинс также гостил в доме Эдвардсов и восхищался «той совершенной гармонией и взаимной любовью и уважением, которые царили в этой семье».

Нам как-то трудно себе представить, что Джонатан

Эдвардс мог являть собою неотъемлемую половину такого идиллического брака. Он был не только богословом и общественным деятелем, но и одним из величайших философов Америки. Он был теоретиком, погруженным в мир абстракции и метафизики. Не очень-то верится, чтобы такой человек мог жить в гармонии, любви и уважении.

Исследования показали, что в числе тысячи четырехсот потомков Джонатана и Сары Эдвардс было тринадцать директоров колледжа, шестьдесят пять профессоров, сто адвокатов, тридцать судей, шестьдесят шесть врачей и восемь человек, занимавших высокие государственные посты, в том числе три сенатора, три губернатора и вице-президент Соединенных Штатов.

Многое, но ни в коем случае не все в этом браке является заслугой Сары Эдвардс. Элизабет Д. Доддс озаглавила свою книгу о Саре Эдвардс так: «Замужем за трудным человеком». Джонатан действительно был трудным человеком. Он жил где-то в глубине самого себя, был очень непрактичен и часто мрачен. Жить с ним, вне всякого сомнения, было очень непросто.

Сторонним людям казалось, что Сара все это переносит без малейших усилий. Она никогда не теряла самообладания, будучи всегда совершенно хладнокровной, за исключением тех случаев, когда принимала участие в акциях Духовного возрождения. Но Джонатан Эдвардс знал, что она вовсе не была стальной. Особенно хорошо он понял это, когда она оказалась на грани нервного срыва. Чтобы добиться счастья в браке, требуются усилия обоих супругов, и оба, как Джонатан, так и Сара, приложили немало усилий для создания прочной и счастливой семьи. И оба они были яркими индивидуальностями. Давайте приглядимся к ним попристальнее.

На первый взгляд, у Джонатана было много общего с Джоном Уэсли. Оба они родились в 1703 году. Оба были сыновьями священников. Оба выросли в глубокой провинции в окружении заботливых и любящих сестер. Хотя Эдвардс родился в Восточном Виндзоре (Коннектикут), а не в Эпворде (Англия), и отец его был пастором-конгрегационалистом, а не англиканским священнослужителем. У Джонатана Эдвардса было десять сестер. Все они были очень высокими, как и сам Джонатан, и отец называл их «шестьюдесятью футами дочерей». Джонатан был болезненным ребенком, он любил природу и Бога. В возрасте тринадцати лет он написал очень необычное эссе о «летающих пауках». Еще раньше он вместе с друзьями построил шалаш, но не для игр, а для богослужений. «Я незаметно для других молился пять раз в день, — вспоминал он спустя много лет, — много времени я проводил и за разговорами о религии с моими сверстниками, и мы с ними часто молились вместе... Мы с одноклассниками построили в тайном месте шалаш, который стал нашим молитвенным домом. Но кроме этого, у меня было и мое собственное потайное место в лесу, куда я часто уединялся».

В тринадцатилетнем возрасте он поступил в Йельский университет, чтобы изучать философию. Йель не был тогда тем университетом, каким мы знаем его сегодня. Но и Эдвардс явно не был заурядным подростком. Писатель Джеймс Вуд говорит: «Джонатан Эдвардс был исключительно одарен и в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет мог свободно избрать карьеру ученоготеоретика, ученого-натуралиста или философа, поскольку во всех этих областях он ориентировался совершенно свободно. Возможно, он также мог бы стать прекрасным поэтом». Но он стал богословом. В семнадцатилетнем возрасте он открыто принял Христа. Огромное значение для всей его жизни имел один отрывок из Писания, а именно 1Тим.1:17: «Царю же веков нетленному, невидимому, единому премудрому Богу честь и слава во веки веков. Аминь». Этот стих потряс Эдвардса. Он говорил, что после того, как он открыл его для себя, он «начал иначе воспринимать Самого Христа, а также даруемое Им славное спасение».

Когда ему исполнилось девятнадцать, у него уже был диплом священника, и он отправился в Нью-Йорк на пасторское служение в пресвитерианскую церковь. Затем, после непродолжительной практики, он снова возвратился в Йельский университет, но уже в качестве преподавателя. Для Йеля то были не лучшие времена. Школу раздирали споры, взаимные обвинения в ереси и расколы, а Эдвардсу зачастую приходилось заниматься решением непростых академических и хозяйственных вопросов. Но это задача была ему не по силам. Его мучили внутренние проблемы — «уныние, отчаяние, страхи и множество тяжких забот», — как он сам позже вспоминал. Его отрадой была тринадцатилетняя Сара Пьерпон, дочь влиятельного священника из Нью-Хэйвена, который играл значительную роль в основании Йельского университета. Сара была на семь лет младше Джонатана и совершенно не была на него похожа. Он был мрачен, а она весела. Он был застенчив, а она открыта. Он был неуклюж, а она очень грациозна. И она подчеркивала свою «неприступность».

Пьерпоны находились на одной из самых высоких ступеней социальной лестницы. Мать Сары была внучкой Томаса Хукера, знаменитого пуританина, одного из отцовоснователей Нью-Хэйвена. Хотя Саре и было всего тринадцать лет, женихи просто-таки выстраивались в очередь. Большинство из них были гораздо более изысканными и воспитанными, чем неуклюжий и долговязый Джонатан. А поскольку в те времена девушек выдавали замуж в шестнадцать, то быть свободной Саре оставалось совсем недолго. Но она все время думала о Джонатане. Она очень любила природу, как и он. Они гуляли по берегу и беседовали. Она также очень любила читать. Одна из ее книг о природе Завета оказала большое влияние на богословские воззрения Джонатана. Он уважал в ней ум, и ему нравилось обсуждать с ней серьезные, глубокие темы. Несмотря на суматоху и скандалы в университете, Джонатан обычно легко сосредоточивался на богословии. Иногда все заслонял образ Сары. Ему пришлось дисциплинировать себя, чтобы не впасть в искушение. Он писал: «Когда меня сильно одолевают искушения... я концентрируюсь на своих занятиях и не позволяю своему разуму отвлекаться». Тогда он упорно занимался грамматикой древнегреческого языка.

Но, очевидно, это не всегда помогало. На титульном листе греческой грамматики им была написана такая ода Саре: «Говорят, в Нью-Хэйвене живет одна юная леди, которую очень любит то Великое Существо, Которое сотворило этот мир и правит им, и иногда наступают такие времена, когда это Великое Существо, до той или иной степени невидимое, приходит к ней и наполняет ее разум изумительным блаженством, и она едва может думать о чем-либо другом, кроме как о Нем... ее разум на редкость светел, а чувства чисты; во всем, что она делает, она руководствуется совестью и справедливостью; и ее невозможно заставить сделать что-либо скверное или греховное, даже предложив ей весь мир за это... Иногда она гуляет, нежно напевая, и кажется всегда такой светлой и радостной; но никто не знает почему. Она любит одиночество, и, когда она бродит по полям и рощам, кажется, что с ней беседует кто-то невидимый». После трех лет дружбы и ухаживаний Джон сделал ей предложение, добавив при этом: «Терпение обычно считают добродетелью, но в этом случае я готов признать, что терпение почти греховно». И Сара Пьерпон ответила согласием этому долговязому юноше. 20 июля 1727 года они поженились. Ему было тогда двадцать три года, а ей — семнадцать.

Они прожили в браке тридцать один год, пока в 1758 году их не разлучила смерть. И двадцать три года совместной жизни они провели в городе Нортхэмптон, в центральном Массачусетсе. Джонатан принял там служение в приходе с шестьюстами прихожанами. Его дед,

Соломон Стоддард, который был там священником прежде, решил уйти на покой — ему было уже восемьдесят три года. Это была самая большая и влиятельная церковь после Бостонской. Возможно, молодым более подошло бы именно служение в Бостоне. Джонатан был интеллектуалом, а не человеком, способным зажигать проповедью большие массы народа. Его предки были аристократами, что, конечно же, оказало огромное влияние на его вкусы и манеры. Но тем не менее молодожены считали, что в Нортхэмптон их призывает Сам Господь.

        Джонатан всегда предпочитал писать, а не

проповедовать, и свои проповеди он именно писал. Писал в стиле, который был характерен для духовной прозы того времени, то есть без яркого драматизма... Один из его биографов пишет: «Высокий и хрупкий, с высоким лбом, он был по-студенчески бледен и говорил очень спокойно и разборчиво. Лицо его при этом было довольно сурово, а поза — величественна. Он практически не жестикулировал. Эффектность его проповедей заключалась в его серьезности, в ясности изложения и в мастерском владении паузой». Его проповеди, которые впоследствии приобрели такую широкую известность, были написаны в большинстве случаев на клочках бумаги, на обороте счетов из магазина, на обороте упражнений в чистописании его детей и на обороте рекламных объявлений. Биограф Ола Уинслоу пишет: «Эдвардс берег частички бумаги точно так же, как он берег частички времени. И те, и другие он использовал для дела». В наши дни историкам интересны как сами проповеди Эдвардса, так и то, что сохранилось на обратной стороне этих листочков.

Эдвардс поднимался рано утром. В своем дневнике он отмечал: «Полагаю, что Христос всем нам заповедал рано вставать, восстав из гроба в весьма ранний утренний час». У него была фобия пустой траты времени. «Я давно принял решение никогда не терять ни минуты зря, но использовать все время с максимальной пользой, на какую я только способен». Но это вовсе не значило, что он только и делал, что читал Библию и молился. Один час он ежедневно посвящал физическому труду. Зимой он с огромным удовольствие колол дрова. Иногда и больше, чем час в день. Но Сара следила не только за домом, но и за садом и за полем. Как-то Эдвардс спросил ее: «Не пора ли наколоть дров?» А Сара ответила: «В сарае ты запас дров уже на две недели вперед». Самьюэл Хопкинс писал: «Очень счастливым обстоятельством его жизни было то, что он все мог доверить заботам миссис Эдвардс, будучи полностью уверенным в том, что она все устроит наилучшим образом. Она была в высшей степени рассудительной и деловитой хозяйкой, при этом и хорошим экономистом. В хозяйстве она всем управляла твердо и незаметно для других. Она относилась к мужу с огромным почтением, искренне разделяла его интересы и склонности и во всем, что касалось дома, добивалась превосходных результатов».

Джонатан очень любил конные прогулки, но его огорчало то, что, катаясь на лошади, он теряет драгоценное время. Поэтому он и во время этих прогулок делал записи. А чтобы не потерять драгоценные мысли, он прикалывал записки к одежде. По его возвращении домой Сара снимала эти листочки и помогала ему привести в систему все им записанное. Часто он брал на эти прогулки и Сару, чтобы дать ей возможность немного отвлечься от хлопот с детьми. Это говорит вовсе не о том, что семья ее утомляла, а о том, что Джонатан любил бывать с нею. Обычно около четырех часов пополудни они вместе выезжали на прогулки. В это время они обсуждали самые разные вопросы, в том числе и дела прихода.

Поздно вечером, когда все в доме уже спали, они вместе молились в его кабинете. «Все в доме» — это их маленькая дочь, которая родилась спустя год после их брака. Список все увеличивался и завершился двадцатью двумя годами позже рождением их одиннадцатого ребенка. «Она прекрасно умела держать себя с детьми, — писал Самьюэл Хопкинс, — она умела заставить их подчиняться весело, без сердитых слов и шлепков... Если требовалось наказать кого-либо из детей, то она никогда не делала этого в гневе... Воспитывая своих детей, она обращалась в первую очередь к их разуму, так что они не только знали, чего от них хотят, но и понимали, зачем это нужно... Она приучала их к дисциплине с очень раннего возраста и взяла за правило корректировать как самые первые вспышки неповиновения, так и все последующие... справедливо полагая, что если ребенка не научат подчиняться родителям, то его никогда уже не научить подчиняться Богу».

Джонатан также занимался детьми. Он уделял этому ежедневно час своего времени. Хопкинс писал, что этот внешне суровый проповедник праведности «с легкостью поддерживал разговор с детьми обо всем, что их заботило, их разговоры всегда были оживленными и очень веселыми... Затем он снова отправлялся в свой рабочий кабинет». В книгах и проповедях Эдвардса почти не говорится о проблемах семьи. Но там мы находим такие слова: «Все человечество живо и развивается только благодаря любви». «Каждая семья должна быть маленькой церковью, посвященной Христу, и полностью подчиняться Его законам. А семейное образование и порядок в доме — одни из самых главных путей благодати. Если в этом благодать не проявляется, то все другие ее пути — скорее воображаемые, чем действительные».

В 1734 году, после того как Эдвардс произнес серию сильных проповедей о любви, основанных на 13-й главе 1 Послания к Коринфянам, в нортхэмптонской церкви началось движение Великого пробуждения. «Едва ли хоть один человек в городе оставался безразличным к проблемам вечности», — говорил Эдвардс. Ему был тогда тридцать один год. Саре было двадцать четыре года, и у нее уже было четверо дочерей. Они почувствовали, что начатое ими движение набирает огромную силу и выходит из-под их контроля. Город был захлестнут эмоциями. Даже всегда такая спокойная Сара поддалась всеобщему экстазу. Приход стал самым популярным местом во всей округе. Скептики, которые приезжали разобраться, в чем было дело, обращались к Христу. Эдвардс пытался сдерживать вспышки эмоций, но ему это далеко не всегда удавалось. Около трехсот человек, живших в маленьком массачусетском городке, утверждали, что все были обращены в течение полугода.

Но так же быстро, как и началось, это движение пошло на спад, а затем и вовсе сошло на нет. Многие из жителей города, которые утверждали, что пришли к духовным открытиям, снова вернулись к прежним грехам. Джонатан был сильно обескуражен этим. Но что его удивило еще больше, так это то, что происходило с Сарой. Прежде она была спокойным менеджером, а теперь стала раздражительной, мелочной и придирчивой. Позднее, вспоминая об этом периоде, Джонатан писал: «Ее состояние было крайне нестабильно, у нее было множество спадов и подъемов... она часто впадала в меланхолию». Более того, что прежде было для нее совершенно нехарактерно, «она стала порицать и сурово судить других». Конечно, посторонние люди, как например Самьюэл Хопкинс, поначалу ничего не заметили. «Она всегда говорила о людях только хорошее», — писал он и восхищался ее терпением, бодростью и чувством юмора. Но Джонатан видел, что все обстоит далеко не так замечательно.

В Нортхэмптоне возникла оппозиция Эдвардсу, и Сара не знала, как ей на это реагировать. К ней в городе всегда относились очень хорошо. У нее никогда не было никаких врагов, и она не знала, что ей делать, если таковые появятся. А вот у Джонатана недоброжелателей хватало. Даже многие из его двоюродных братьев отравляли ему жизнь. Часто он не замечал недоброжелателей вовремя. Ведь он все время проводил в своем кабинете. А Сара часто бывала в магазинах, на улицах, встречалась с людьми. И она прекрасно понимала, что над

Нортхэмптоном сгущаются тучи. Сара заранее чувствовала то, что Джонатан еще не разглядел. Она не хотела беспокоить мужа из-за мелких стычек в приходе и пыталась сохранить равновесие и относительное спокойствие. Но ей это давалось все труднее, в том числе и психологически.

Саре было всего тридцать лет, но в течение последних тринадцати она была одной из самых влиятельных фигур в городе. Наступил 1740 год. И за следующие два года в приходе произошло больше бурных событий, чем за предыдущие тринадцать. Сара только что родила своего седьмого ребенка (шестую из своих дочерей). Через четыре дня она получила известие о смерти своей старшей сестры. Той весной дети болели чаще, чем обычно, и Эдвардсы оказались в очень трудной финансовой ситуации. Джонатан (вне всякого сомнения, под влиянием Сары) обратился в городской совет с просьбой о повышении жалования. Осенью в город приехал двадцатишестилетний проповедник Джордж Уайтфилд. Он уже взбудоражил Филадельфию и Бостон. Нортхэмптон, переживший лихорадку пятью годами раньше, был готов к новой вспышке. То же самое относилось и к Саре. Она говорила, что ее сердце «было поглощено пламенем любви Христа, которое спускалось на нее, подобно мощному потоку прекрасного света».

Не менее взволнован был и сам Уайтфилд. На него произвели огромное впечатление дети Эдвардсов, сам Джонатан («Я не встречал человека, подобного ему, во всей Новой Англии»), но в особенности Сара. Он очень оценил ее способность «говорить о Боге прочувствованно и в то же время очень точно и уверенно». Его поразило то, насколько гармоничной парой они были с Джонатаном. Под влиянием Сары он стал молиться о том, чтобы встретиться с женщиной, которая стала бы его женой. В следующем году он женился. Взволнованность 1735 года стала первой фазой Великого пробуждения. Искра, которую зажег в 1740 году Уайтфилд, стала второй фазой. В Новой Англии пламя поддерживал Джонатан Эдвардс. Хотя по натуре он не был человеком, стремившимся к работе с большими массами людей, его часто приглашали на богослужения в самые разные церкви Новой Англии. Именно в тот период была написана проповедь «Грешники в руках разгневанного Бога». Она сразу же приобрела огромную известность.

В жизни же Сары это означало новый период психологической нестабильности. Ей не нравилось, что ее муж так много времени проводит вне дома, но она понимала, что не может настаивать на том, чтобы он не уезжал из Нортхэмптона. Бог посылал его на служение в самые разные города. Но Джонатан принимал далеко не все приглашения. Многие он отклонял со словами: «Последнее время я слишком много времени провожу вдали от моей паствы». В середине января 1742 года, в одну из самых суровых зим восемнадцатого века, он снова отправился в путь, а Сара осталась дома с детьми. В каждый четный год их брака у них рождался ребенок. Но в 1742 году Сара не была беременна. «Я чувствовала себя такой несчастной, мне было очень тревожно... Думаю, я очень нуждалась тогда в помощи Бога... В течение некоторого времени я просто боролась с Богом».

Незадолго до своего отъезда Джонатан довольно резко сказал, что она, по его мнению, слишком негативно относилась к некоему «мистеру Уильямсу Хэдли», который проповедовал в Нортхэмптоне. Эта критика пришлась как раз на то время, когда Сара была чрезмерно ранимой. На нее это произвело слишком сильное впечатление. «Я лишилась сна и покоя из-за того, что мой муж высказал мне свое неудовольствие». Ее беспокоило не только то, что муж потерял к ней доверие, но и то, что она обидела Уильямса. В отсутствие Джонатана проповедовать в церковь прибыл выпускник семинарии Самьюэл Буэлл. Сара была в очень подавленном состоянии. Безусловно, она хотела, чтобы проповедь молодого человека приблизила паству к Богу, но она опасалась, что тот окажется лучшим проповедником, чем ее муж, и это подорвет авторитет Джонатана в приходе.

Стремилась ли она к духовному возрождению в Нортхэмптоне, даже при том условии, что Бог явит Свою силу не через Джонатана? И в особенности если бы духовным лидером стал молодой человек, подобный Самьюэлу Буэллу? Саре трудно было ответить на этот вопрос. В ее душе происходила внутренняя борьба. Но затем она стала ходить на «проповеди Буэлла, которые были гораздо эмоциональнее, нежели проповеди мистера Эдвардса». И снова Сара была в состоянии, близком к экстатическому. «Ее душа стремилась ввысь, была в Боге и, казалось, почти отделялась от тела». В голову ей приходили песнопения, и она «едва сдерживалась, чтобы не вскочить со своего места, чувствуя себя исполненной счастья». На следующий день она потеряла сознание и «пролежала значительное время в обмороке счастья». В течение нескольких последующих дней она, по ее словам, «ощущала бесконечную красоту и доброту Христа и небесную сладость Его трансцендентной любви». Она претерпела сильное изменение личности. «Никогда я не ощущала так ясно пустоту и тщету самолюбия и любых корыстных интересов. Я поняла, что мир мог думать обо мне все, что угодно, это не имело ни малейшего значения». С того времени она начала ощущать «поразительную близость к Богу в молитве».

Хотя Сара и не прислушивалась к мнению мира, мнение ее мужа оставалось для нее очень значимым. И она очень боялась, что когда он вернется и узнает о том, что произошло, то подумает, что она уронила свое достоинство. Ведь Джонатан всегда стремился свести к минимуму эмоциональный накал в движении духовного возрождения. Но Джонатан отнесся ко всему с пониманием. Его очень заинтересовал ее духовный опыт, и он попросил ее описать все, что она чувствовала, так точно, насколько только могла. Эдвардс, подобно психоаналитику, записывал поток ее сознания. Позже он опубликовал эти записи (не указав ее имени, чтобы не смущать ее) как аргумент в защиту духовного возрождения. Он не стремился ставить на жене эксперименты, как на морской свинке, или подвергать ее опыт научному анализу, но понимал, что это все же необходимо. Его разочаровали недолговечные результаты духовного всплеска 1735 года. Многие пережили действительное возрождение, но многие были просто охвачены эмоциями. Ему было очень важно знать, насколько долговечными будут результаты того, что пережила Сара.

Он вовсе не собирался пропагандировать религиозный экстаз, тем более что речь шла о его собственной жене. В каждом эмоциональном опыте «есть то, что заложено от природы, то, что продиктовано грехом, и то, что даровано Богом». Джонатан, наблюдавший эмоциональное состояние своей жены в течение последних нескольких лет, видел, как изменилась эта хладнокровная и собранная женщина. Он не мог не догадываться, что вскоре она должна была выйти из того состояния, в которое пришла под влиянием религиозных переживаний. Часть ее опыта была заложена природой, но часть, несомненно, была чем-то истинно духовным. Она уверовала в раннем детстве, и Джонатан знал об этом. Он знал, что дело было не в одних эмоциях. Речь шла и о явлениях, которые, безусловно, имели духовную природу. Сара всем своим существом стремилась к Иисусу Христу.

Годом позже Джонатан опубликовал результаты своего исследования. Теперь Сара обрела твердую уверенность в благих намерениях Бога, которой у нее не было прежде. Она успокоилась, и успокоилась в Боге.

Джонатан поражался, насколько она была «спокойна, безмятежна и ласкова». Что бы она ни делала, она делала теперь для славы Божьей, а не ради мирских похвал. По словам Эдвардса, она жила _«с ежеминутным ощущением трудов и переживаний ради Господа». В его понимании такая сосредоточенность на Христе и была главной целью духовного возрождения. Вполне возможно, что без такого духовного опыта Сара не смогла бы справиться с теми проблемами, которые в скором времени возникли в Нортхэмптоне.

        Самой главной проблемой были финансы.

Нортхэмптон со все большим неодобрением относился к непрерывным просьбам Эдвардса о материальной поддержке. С одной стороны, Джонатан и Сара были очень бережливыми людьми. С другой стороны, Сара была воспитана в одном из богатейших домов Нью-Хэйвена, и это чувствовалось. Она хорошо одевалась и обставляла дом дорогой мебелью. Горожане, кроме того, не понимали, зачем Джонатану такое огромное количество книг. Почему Эдвардсу не хватало обычных библейских комментариев? Ведь он проповедовал по Библии, не так ли? Да и тот факт, что в доме Эдвардсов раз в два года появлялся новый ребенок, не вызывал в прихожанах особого сочувствия. В окрестностях у многих семей было гораздо больше детей, но люди вполне могли прокормить их и на деньги вдвое меньшие, чем жалование Эдвардса. Историки пишут о «волнениях в городе», вызванных тратами Эдвардсов. Дело кончилось тем, что от Сары потребовали детального отчета по всем расходам.

Горожане изумлялись: с какой стати человеку нужно два парика? Почему Джонатан потратил одиннадцать фунтов на покупку золотой цепочки и медальона для жены? Город был возмущен их тратами. КакДжонатан мог просить денег у бедных прихожан, которые ели из деревянных тарелок, тогда как в его доме все ели из оловянных? Джонатан мог позволить себе серебряные пуговицы на ботинках, а большинство верующих ходило в обуви с обычными шнурками. Да и Сара носила дорогие наряды. Эта тема была одной из основных в городе в течение многих лет. В периоды духовного пробуждения она отступала на задний план, но затем ее вновь начинали муссировать.

Другая проблема заключалась в том, что Джонатан решил не допускать на богослужения «тех, кто не является практикующим христианином». Они обсудили это с Сарой и пришли к выводу, что именно так и нужно поступить. По словам Сары, муж сказал ей, что он «никогда не допустит в церковь человека, если не будет уверен, что тот истинно верующий. Он прекрасно понимал, что такое решение повлечет за собой множество проблем».

Почему Джонатан занял такую жесткую позицию? Ведь этим Он отвергал принципы своего деда. Эдвардс знал, что он может потерять все, и что семье, вероятно, будет угрожать бедность, но решил пройти по этому пути до конца.

Его пригласили директором в один из колледжей. Комитет колледжа хотел, чтобы Джонатан «постарался избежать возможных проблем». Но Эдвардс отказался.

Период с 1735 по 1740 год стал крайне тяжелым для Сары, а для Джонатана полными испытаний стали годы с 1745-го по 1750-й. В течение всей жизни Джонатан сильно страдал от головных болей, колита и приступов дурного настроения. Но теперь он раздражался из-за самых незначительных обстоятельств и потерял даже тех, кто прежде его горячо поддерживал. Несколькими годами позже Джонатан размышлял: «Бог не посылает нам

раздражения и внутреннего давления, если на то нет какихлибо действительно значимых причин». Но вопрос об «истинности верующих» в церкви был очень значимой причиной. Когда события начали принимать серьезный оборот, Сару попросили поехать в Бостон, чтобы ухаживать там за одним из ее родственников, пережившим удар. Она пробыла там несколько недель и получила от Джонатана нежное письмо, в котором он обращался к ней «моя дорогая супруга» и писал о том, что дети очень хорошо ведут себя в ее отсутствие. Он также просил ее привезти из Бостона сыра, а заканчивал письмо словами: «Без тебя мы уже так долго, что уже и не знаем, что нам делать». Он всегда подчеркивал, как ему хорошо с ней, и никогда не нуждался в ком-то другом.

В 1750 году обстоятельства сложились самые скверные. Сара только что родила одиннадцатого ребенка, а через два месяца после родов, ослабленная как физически, так и морально, она тяжело заболела. Горожане объявили семье Эдвардс бойкот и отказывались разговаривать с ними на улице. Церковь посещала лишь небольшая часть прихожан. Была составлена петиция об увольнении Эдвардса, и эту петицию подписали двести человек. К лету Джонатан потерял работу. Джонатан, сорока шести лет от роду, и Сара, которой было тогда сорок, прожили в Нортхэмптоне двадцать три года. Жители этого города, как пишет Пол Элмер Мор в «Кэмбриджской истории американской литературы», «изгнали величайшего богослова и философа изо всех когда-либо живших в Соединенных Штатах».

Сколь бы странным это ни казалось, Эдвардсу было очень трудно найти другую церковь, в которой он мог бы нести служение. Он был охвачен отчаянием и не знал, что ему предпринять. «Теперь я выброшен в огромный океан мира и понятия не имею о том, что станет с моей женой и детьми». Он признавал, что не способен заниматься «ничем, кроме исследований».

У Нортхэмптонатоже появились проблемы. Там не могли найти священника, который мог бы стать достойным преемником Эдвардса. Некоторое время Джонатан оставался за кафедрой изгнавшей его церкви. Он проповедовал там без горечи и раздражения. Сара с дочерьми вышивала и расписывала веера. Все, что они изготовляли, отправлялось в Бостон на продажу. Как для Джонатана, так и для Сары это были очень тяжелые времена. Затем Джонатан отправляется миссионером к индейским племенам на западной границе Массачусетса. Там была маленькая церковь. Приход состоял из нескольких белых семей и сорока двух индейцев. На службу все собирались по сигналу некоего индейца по имени Давид, который «трубил в раковину». Это вовсе не походило на роскошь Нью-Хэйвена и даже на Нортхэмптон, в котором приход был самым большим после бостонского. В Стокбридже (так называлось их новое место жительства) Джонатан проповедовал в небольшой комнате, а переводчик доводил его слова до индейцев, которые кутались в медвежьи шкуры.

Джонатан писал своему престарелому отцу в Виндзор: «Моя жена и дети всем здесь довольны. Место им понравилось гораздо больше, чем они того ожидали. Здесь наконец мы живем в мире. А ведь мы уже давным-давно отвыкли от этого. Индейцы очень симпатизируют нашей семье, в особенности моей жене».

Джонатан не переживал оттого, что живет вдали от центра цивилизации. Приход не требовал особенных хлопот, и у него появилось время, которое он посвятил литературному труду. Его самый известный философский трактат «О свободе воли» был написан в Стокбридже. Но все же и Джонатан, и Сара чувствовали себя там не совсем уютно. Джонатану не нравилось то, что он проповедует через переводчика. Он пытался приблизить свои проповеди к уровню своих слушателей, но понимал, что их разделяли слишком значительные барьеры: языковой и, что важнее, культурный. Сара, которая в это время старалась выдать замуж дочерей, не интересовалась жизнью их нового прихода. Прежде, в Нортхэмптоне, она несла служение гостеприимства, дом Эдвардсов там практически превратился в отель. А вот в Стокбридж к ним почти никто не приезжал.

Все шло своим чередом, пока в 1754 году не разразилась война между французами и индейцами. Миссионерская работа Джонатана была приостановлена. В его приходе были могикане, мохоки, ирокезы и хосатоннуки. Некоторые из индейских племен встали на сторону французов, некоторые склонились на сторону англичан, другие вышли на тропу войны против тех и других. В окрестностях было убито множество европейцев, и постепенно дом Эдвардсов превратился в маленький форт. Три года они жили в осаде. Белое население покидало насиженные места для того, чтобы быть поближе к колонии Эдвардсов. У них в доме постоянно дежурили четверо солдат. Позже Сара представила правительству счет за восемьсот обедов и семь галлонов рома, которые употребили суровые вояки.

Эстер, одна из дочерей Эдвардса, вышла замуж за молодого ректора колледжа Аарона Бэра. Во время этой осады она приехала навестить своих родственников в Стокбридж и надолго осталась там, поскольку выбраться обратно уже не представлялось возможным. В это время она много беседовала с отцом о своих духовных исканиях. «Я рассказывала ему о своих проблемах, а он в ходе разговора устранял многие мои сомнения и страхи. Мы говорили о том, что значит быть христианином, и он дал мне несколько очень полезных советов о том, как оставаться близкой к Богу, соблюдая втайне ото всех некоторые важные правила. Говорили мы и на людях о серьезных вещах. Какое благословение иметь такого отца — такого прекрасного духовного попечителя». Едва ли многие могли отозваться столь лестно о Джонатане Эдвардсе.

Школе, которой руководил муж Эстер в Нью-Джерси, было суждено сыграть немаловажную роль в жизни Джонатана. Своего сына Эстер назвала Аарон, по имени мужа, и он впоследствии вошел в американскую историю.

Война французов и индейцев пошла на спад, и краснокожие воины стали постепенно возвращаться в Стокбридж. Джонатан и Сара были уже готовы возобновить миссионерскую работу, когда неожиданно получили известие о том, что их зять, Аарон Бэр, умер. Через пять дней в Стокбридж пришло еще одно известие: совет директоров приглашал Джонатана Эдвардса заменить его зятя на посту ректора этого учебного заведения. Джонатан считал, что ему не следует принимать это приглашение. В Стокбридже только-только что-то начинало налаживаться. Кроме того, он хотел завершить написание двух неоконченных рукописей. Физически и эмоционально он не был готов ехать.

Он писал: «Я часто страдаю как от физических недомоганий, так и от тяжелых приступов меланхолии. Часто я слаб, как ребенок. Моя внешность и речь унылы, и я недостаточно собранный человек для того, чтобы руководить колледжем». Затем выдвинул новые аргументы: он плохо знал алгебру и не ориентировался в древнегреческих классиках. Зная, что руководителю колледжа приходится произносить много речей, он отмечал: «Пишу я гораздо лучше, чем говорю». Но в Принстоне эти аргументы не сочли убедительными. Его ответ они истолковали скорее как «может быть», чем как твердое «нет». Церковным властям, в ведение которых входил Стокбридж, была направлена телеграмма, в которой говорилось, что Эдвардс был гораздо нужнее в Нью-Джерси, чем на диком Западе, в Массачусетсе. Эдвардса поразило, что совет церкви полностью согласился с этим мнением.

В январе 1758 года Джонатан покинул Стокбридж и отправился в Нью-Джерси, где через месяц приступил к исполнению своих обязанностей. Сара должна была вскоре к нему присоединиться, уладив семейные дела в Стокбридже. Но в марте, пробыв в своей должности несколько недель, Джонатан Эдвардс заболел оспой.

Умирая, он все время думал о жене и детях. Он сказал: «Передайте моей дорогой жене, что я очень люблю ее. Я уверен в том, что наш неординарный союз имеет духовную природу, а потому продолжится в вечности. Надеюсь, что она преодолеет это испытание и найдет в себе силы с радостью принять волю Господа. Что же касается детей, то они теперь останутся сиротами, и, надеюсь, от того будут еще сильнее стремиться к Отцу, Который никогда не оставит их». Перед смертью он сказал дочери, сидевшей у его постели: «Уповай на Бога и ничего не бойся». Сара была потрясена случившимся. Почему Господь призвал Джонатана в Принстон? Однако, как отмечал Хопкинс, «она была тверда в вере и переносила смерть мужа достойно».

Через две недели после смерти Джонатана Сара писала одной из своих дочерей: «Мое дорогое дитя! Что мне сказать? Благой Господь погрузил нас во тьму... Я благодарна Ему за ту доброту, которую он являл нам так долго, и я всем сердцем принадлежу Господу». Прожив в браке с Джонатаном тридцать один год, Сара осталась вдовой. Теперь ее любимый стих Писания обрел для нее еще больший смысл: «Кто отлучит нас от любви Божией?.. Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь... ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем». Спустя шесть месяцев, так же внезапно, как и ее муж, Сара заболела дизентерией и умерла. Ей было сорок девять лет.

Это был, как сказал Джонатан Эдвардс на своем смертном одре, «неординарный союз». Один из биографов назвал этот брак «редким и полным радости». Оба они уделяли друг другу много внимания, и их брак стал очень счастливым. Они наслаждались обществом друг друга и ценили таланты друг друга. Биографы считают, что успех этого брака — заслуга Сары. Возможно. Но Джонатан сделал ее частью своего служения, и она играла в обществе более значимую роль, чем большинство женщин ее времени.

Это и в самом деле был неординарный союз.

 

Библиография

 

Dodds, Elisabeth D. Marriage to a Difficult Man. Philadelphia: Westminster, 1971. 

Hirt, Russell Т., ed. Heroic Colonial Christian. Philadelphia: J. B. Lippincott, 1966. 

Milter, Perry. Jonathan Edwards. 1949. Reprint. Amherst, Mass.: University of Massachusetts Press, 1981.

Winslow, Ola Elizabeth. Jonathan Edvards. New York: Macmillan, 1947.

Wood, James Playstead. Mr. Jonathan Edwards. New York: Seabury, 1968.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

23

 

Энергичные и независимые

 

Адонирам и Энн Джадсон

 

Американское миссионерское движение начинается с того дня, когда в 1812 году Адонирам и Энн Хэсселтайн Джадсон отплыли в Бирму. Это был их медовый месяц. Они поженились за неделю до этого. На корабле было множество кур, цыплят и свиней. Вероятно, существовали и лучшие места, в которых молодожены могли бы наслаждаться жизнью. Оба они были энергичными и независимыми. Казалось, столкновение неизбежно. Но все вышло иначе: они стали прекрасной парой. И вы спросите почему?

Почему у них все сложилось прекрасно, тогда как брак Кэри не удался? Безусловно, Адонирам не был идеальным мужем. Что же касается Энн, то другой муж пришел бы от нее в отчаяние. Так почему же их брак стал счастливым?

Когда Нэнси была еще подростком, она довольно часто попадала в неприятности, но выходила сухой из воды благодаря своему обаянию. Горожане считали, что ее испортил либерально настроенный отец. Так, например, она превратила целый этаж в доме в танцевальный зал. Этот зал стал центром молодежной жизни города, и Нэнси всегда была в гуще событий. Друзья говорили, что «рядом с ней невозможно было грустить». В начале девятнадцатого века большинство девушек получали довольно ограниченное образование, но родители Нэнси решили, что их дочь не должна останавливаться на общепринятом минимуме. Сама же Нэнси была слишком жива и подвижна для того, чтобы находить удовольствие в сидении над книгой. Гораздо больше ее интересовало общение со сверстниками.

Нэнси была в семье младшим ребенком. Кроме того, ее старший брат погиб в море. Нетрудно понять, что такие обстоятельства сделали из нее всеобщего любимца и баловня. Один из биографов пишет: «Она была очень независима и самостоятельна... Ни выговоры, ни наказания не производили на нее ни малейшего впечатления, она лишь становилась еще упрямее». Иногда она уходила из дома и часами пропадала неизвестно где. Как-то ее мать сказала: «Надеюсь, однажды ты попадешь в переделку и поймешь, что тебе незачем шляться по окрестностям». Такова была Нэнси-бродяга, очаровательная, но испорченная.

И вот появляется Дон. Он был энергичен, остроумен, иногда немного мрачен и довольно-таки эксцентричен. Он ненавидел грязь и никогда не прощался. Это были его две основные фобии. Он был сыном священника из Новой Англии и научился читать в возрасте трех лет. Хотя он и был очень крепким и живым парнем, но всегда предпочитал книги шумным компаниям. Он, безусловно, восхищался своим отцом, хотя и бунтовал против его авторитета. Это превратилось в нечто вроде соревнования. Дерзкий, независимый и упрямый, — упрямство вообще было их семейной чертой, присущей отцу в не меньшей степени, чем сыну, — он окончил колледж и отправился в Нью-Йорк в поисках богатства и славы. Он мечтал о карьере актера или писателя. Он заявил отцу, что не верит в Бога как в личность, что его образование позволило ему отойти от таких примитивных воззрений. Молиться, конечно же, не имело никакого смысла. Примерно в то же время, когда Дон заявил, что он слишком образован для того, чтобы верить в личного Бога и в целесообразность молитвы, Нэнси заявляла: «Я уже достаточно взрослая для того, чтобы ходить на балы, и, конечно же, давно не такая маленькая, чтобы молиться».

Вы никогда бы не подумали, что Бог сможет сделать что-либо достойное из этих людей, и уж тем более что они когда-нибудь будут вместе трудиться на ниве Божьей. Но именно это и произошло.

Как вы уже догадались, Дон и Нэнси были их прозвищами. На самом деле их звали Адонирам Джадсон и Энн Хэсселтайн — бесстрашные миссионеры на бирманской земле. В отличие от супругов Кэри они составляли прочную миссионерскую команду.

Брак задорной, испорченной Энн и решительного, упрямого Адонирама не был сплошным праздником. Но они все же очень подходили друг другу. Они были в гораздо большей степени именно командой, а не влюбленной парой. И какой изумительной командой!

Первой христианской книгой, опубликованной в Бирме, стала «Дорога к небесам» Адонирама Джадсона: второй — «Катехизис миссис Джадсон», принадлежавший, понятно, перу Энн.

Подобно тому как Уильям Кэри известен в качестве отца британского миссионерского движения, Адонирам и Энн стали пионерами в деле создания американских миссий за рубежом. Энн вскоре стала образцом жены миссионера. Не обузой, которая неохотно тащится вслед за мужем, не пассивной и смиренной женой, исполняющей все приказы главы семьи, но миссионером, товарищем, неотъемлемой частью миссионерского служения. Но если бы вы вдруг оказались в 1806 году в пригороде Бостона, где выросли наши герои, вы ни за что бы не подумали, что кто-либо из них в принципе был способен стать образцом чего-либо. Тем более чего-либо связанного с христианством. Но вот однажды Энн была поражена фразой, которую встретила в книге британской писательницы Ханны Мур, связанной с реформатской церковью. Энн прочла: «Та, что живет удовольствиями, мертва, хотя и живет». Шестнадцатилетняя Энн терпеть не могла нотаций. Поэтому она отшвырнула книгу и взялась за «Путешествие пилигрима» Беньяна. И через несколько месяцев, по ее собственным словам, Энн «перешла из смерти в жизнь».

А вот обращение Адонирама не было таким простым. Через два года после того, как с Энн произошли такие изменения, он приехал в Нью-Йорк для того, чтобы сделать там актерскую карьеру. Он присоединился к бродячей труппе, которая «вела бесприютную жизнь, останавливаясь там, где было можно найти крышу над головой, и нанимаясь там, где хоть немного платили. Короче говоря, как только приносили счета, все просто исчезали оттуда, где их требовалось оплатить».

Но двадцатилетний Адонирам не считал это правильным. Он не собирался вести такой образ жизни до конца дней своих. Он ощутил сильное разочарование и отправился обратно в родительский дом, в Плимут (Массачусетс). А на ночь остановился в придорожном отеле.

Той ночью Адонирам очень плохо спал, потому что в соседнем номере умирал человек, который непрерывно вскрикивал и стонал. Адонирам лежал в темноте и размышлял о грядущей собственной смерти. Он не был уверен в том, что готов встретить ее. Размышлял он и о том, не вернуться ли ему к христианским ценностям, которые исповедовал его отец, но тут же вспомнил своего приятеля по колледжу Джейкоба Имза и подумал, что бы он сказал на это.

Он ждал утра, которое прогнало бы прочь все страхи этой тяжелой ночи. Встав ранним утром, Адонирам отправился к хозяину отеля. «Этот несчастный старик из соседнего номера, как он?» — спросил Адонирам. «Он умер несколько часов назад. Но он не был стариком. Это был молодой человек примерно вашего возраста». Почемуто Адонирам спросил: «Как его звали?» Это был глупый вопрос, ведь в окрестностях он никого не знал. Хозяин отеля ответил: «Его звали Джейкоб Имз». Ошибки не было.

Речь шла о его близком приятеле по колледжу, чей скептицизм отвратил Адонирама от религии, которую исповедовал его отец.

Под впечатлением этого происшествия Адонирам вернулся в Массачусетс, к отцу. В его голове пульсировало: «Потерян». Но он еще три месяца переживал внутреннюю борьбу, пока не «обратился к Богу со всей торжественностью». Это случилось 2 декабря 1808 года. Запомните эту дату. С этого дня в жизни Адонирама начали происходить великие события. Его отец хотел, чтобы он стал священником и принял служение в Массачусетсе. Но у Адонирама были другие планы. Осенью он прочел о нуждах миссионеров в Индии, а затем и книгу о Бирме. Он был охвачен жаждой миссионерства и не мог думать ни о чем другом. Ни здравый смысл, ни уговоры не могли развеять его энтузиазма. Он упрямо твердил, что хочет быть миссионером в Индии, а еще лучше — в Бирме.

Естественно, осуществить это намерение было не такто просто. В Америке тогда попросту не существовало миссионерских обществ, занимающихся служением за рубежом, и ни один американец тогда еще не отправлялся в другую страну в качестве миссионера. Ближайшие миссии, которые могли бы помочь Адонираму в осуществлении его мечты, находились в Англии, но в Европе бушевала война 1812 года.

Но что значат препятствия для воодушевленного, энергичного человека двадцати двух лет? Адонирам собрал еще шестерых молодых людей, и они все вместе представили свой проект миссионерского служения руководству конгрегационалистской церкви Новой Англии. Именно тогда он и встретил Нэнси (или Энн, если вам так больше нравится) Хэсселтайн и до безумия влюбился в нее. Адонирам вообще не умел что-либо делать слегка, отчасти. Он во все бросался, будто в омут. Через месяц он попросил руки Нэнси у ее отца. Адонирам явно торопился. В этом плане очень показательно его письмо к мистеру Хэсселтайну:

«Мне приходится просить у Вас ясного ответа: согласны ли Вы, чтобы ранней весной я уехал вместе с Вашей дочерью, и это будет означать, что Вы больше никогда не увидите ее в этом мире; согласны ли Вы на то, что Вашей дочери придется изведать все тяготы миссионерской жизни; согласны ли Вы на то, что она подвергнется опасностям далекого заокеанского плавания; опасностям, которым будет способствовать нездоровый климат Индии; всем печалям и скорбям; нищете, оскорблениям, преследованиям и, возможно, насильственной смерти».

Так в девятнадцатом веке «резали правду-матку» в глаза. Поразительно, но Хэсселтайн не сказал Адонираму «нет». Он предоставил право решать этот вопрос самой Нэнси. И не было ничего удивительного в том, что девушке, обратившейся всего за пару лет до этого, решение это далось ценой огромных душевных мук. В своем дневнике она спрашивала себя, сможет ли она «полностью отдать себя Богу и положиться на Него всем своим сердцем». Она говорила об Адонираме с сестрами, и далеко не всегда те отзывались о нем положительно. Они признавали, что он был человеком прямодушным и религиозным, но также «по натуре настырным, бескомпромиссным, амбициозным, свято верящим в свою правоту в любых обстоятельствах и совершенно безразличным к мнению старших».

Вопрос был поставлен ребром. Она не могла выйти замуж за Адонирама и при этом не поехать в Индию, Бирму или другое подобное место. Разделить эти две вещи не представлялось возможным. Но в октябре 1810 года Энн сдалась. Она писала тогда: «Иисус есть Истина, и нет ничего ценнее Его обещаний. Если бы не это, я просто впала бы в глубочайшее отчаяние. Ведь прежде ни одна американская женщина никогда не покидала берегов Америки для того, чтобы жить среди язычников». Бродяга Нэнси приняла вызов.

Адонирам, которому к тому времени исполнилось двадцать два года, был беспредельно счастлив от того, что Нэнси ответила на его предложение своим согласием. Но он испытывал отчаяние от того, что конгрегационалисты Новой Англии очень неторопливо предпринимали шаги, необходимые для сбора средств на миссию. Поэтому в конце года он отправился в Лондон, надеясь, что сможет убедить Лондонское миссионерское общество выделить хоть какую-то сумму на задуманное им предприятие. Возможно, он также рассчитывал устыдить вялых американцев. Но в любом случае шаг этот был дерзким. Он писал Нэнси: «От всего сердца желаю тебе, любовь моя, счастливого Нового года... Пусть каждый миг этого года делает тебя все ближе к Богу и готовит тебя приветствовать вестника смерти, как освободителя и друга... Пусть это будет год, в который ты изменишь свою фамилию и навсегда попрощаешься с близкими и с родиной, в который ты пересечешь океан и отправишься на край света для того, чтобы проповедовать язычникам». Едва ли можно назвать это письмо типичным посланием влюбленного к своей невесте.

1811 год стал годом, в который Бог дал Адонираму урок терпения, и тому было очень нелегко этот урок усвоить. Британский корабль, на котором Адонирам отправился в Лондон, был атакован французским судном, и будущий миссионер был захвачен в плен. Он прекрасно владел древнееврейским и древнегреческим, но, к несчастью, не знал французского, поэтому просто не мог объяснить военным, что был американцем, а не англичанином. В конце концов ему все-таки удалось добраться до Лондона, но там он узнал, что Лондонское миссионерское общество не желало участвовать ни в каких совместных мероприятиях с американцами. Ему намекнули на то, что если бы они с Нэнси стали бы британскими миссионерами, а не американскими, то могли бы рассчитывать на поддержку в Лондоне.

Вернувшись в Америку лишь к осени, Адонирам устроил скандал собственному начальству. «Если вы не отправите меня в Индию, — кричал он, — то я стану британским миссионером». Этот ультиматум, однако, не произвел ни на кого особого впечатления. Но в конце концов один из руководителей организованной миссии — в толпе всегда находится хотя бы один человек, стремящийся к миру, — сказал, что Адонирам был, безусловно, чрезмерно самоуверен, почему и напрашивался на неприятности, но это его качество как раз и было необходимо для того, чтобы успешно работать в качестве миссионера. И с поразительной быстротой необходимые для миссии деньги были собраны.

Февраль 1812 года стал часом торжества для Адонирама. Удивительно, как они с Нэнси умудрились собрать столько вещей за такой короткий срок.

Среда, 5 февраля, Бэдфорд, штат Массачусетс: Адонирам Джадсон, двадцать три года, и Энн Хэсселтайн, двадцать два года, венчаются в церкви преподобного Хэсселтайна.

Четверг, 6 февраля, Салем, штат Массачусетс: Адонирам и еще четверо миссионеров «публично получают благословение на служение Богу и Евангелию Его Сына среди язычников». Это было очень взволнованное собрание. На рукоположение пришло около двух тысяч человек. Во время рукоположения молодых людей Нэнси подошла к мужу и преклонила колени рядом с ним. Она тоже получала благословение на миссионерскую деятельность.

Понедельник, 10 февраля, порт Салем: после прощального богослужения накануне вечером Адонирам и Нэнси отправляются в Индию. «Это просто-таки ковчег», — сказала Нэнси, когда увидела на борту всех этих кур и свиней. Погода задержала отплытие на неделю, но в конце концов корабль вышел в открытое море. Всю эту неделю — их медовый месяц — они провели в тревожном ожидании в доме одного из своих друзей в Салеме.

В течение этих февральских дней Нэнси узнала о фобиях своего мужа. В частности, о том, что он никогда не говорил «до свидания». Утром после свадьбы он убедил ее уехать еще до рассвета, так, чтобы не пришлось прощаться с родными. Вечером после величественного рукоположения он снова попытался быстро и незаметно исчезнуть, но на этот раз его вернули, и ему пришлось пожимать руки многочисленных провожающих. Когда наконец было сообщено о том, что корабль отправляется в плавание, в доме, где они жили, собралось множество друзей. «Не сказав никому ни единого слова, он спокойно выскользнул из дома, отправился на пристань и взошел на борт „ Каравана“. Там он стал дожидаться прихода Нэнси», — так рассказывает о его отъезде биограф Кортин Андерсон, после чего добавляет: «Нэнси была очень расстроена»...

Вы можете представить себе душевное состояние Нэнси, когда корабль вышел из порта. После двух недель возбужденного ожидания она почувствовала невероятную слабость и упадок сил. На борту судна, как она признавалась, она «очень боялась смерти», ей вовсе не хотелось «утонуть в океане, и опасения были связаны не столько с моей судьбой после смерти, сколько с нежеланием погибнуть среди волн». Но вскоре путешествие начало ей нравиться. Чтобы не терять физической формы, Адонирам и Нэнси прыгали через канат и танцевали. Поскольку на палубе было очень людно, прогуливаться было просто негде. И она стала привыкать к странному, дерзкому, блестящему молодому человеку, за которого она вышла замуж. В дневнике она писала, что Адонирам был «самым добрым, верным и нежным мужем на свете». Но вскоре возникли и проблемы.

Все началось с того, что Адонирам стал серьезно изучать Новый Завет по-древнегречески и заинтересовался происхождением греческого слова, означавшего «крещение». Как член конгрегационалистской церкви, он принял крещение в детстве, и при этом его окропили водой. Но теперь, изучив древнегреческий и все, что говорится в Библии о крещении, он пришел к заключению, что крещение должно осуществляться через погружение. Когда он поделился этим соображением с Нэнси, она очень встревожилась. И не зря. Они были конгрегационалистами, посланными на служение конгрегационалистской церковью. Руководство церкви приложило большие усилия к тому, чтобы профинансировать миссию Джадсонов. Менять убеждения именно теперь было безответственно и бездумно. В этом случае они лишились бы поддержки тех людей, на которых опирались. Коней на переправе не меняют, равно как и деноминации посреди огромного океана.

«Я пыталась отговорить его, — вспоминала Нэнси позднее, — и все время говорила ему о том, что если он станет баптистом, то пусть не ждет от меня того же». У Нэнси были свои убеждения, и она твердо придерживалась их. «Однако он считал, что должен детально изучить вопрос, который так глубоко взволновал его», и «был решительно настроен вчитываться в Писание со вниманием и молитвой, а добившись истинного понимания, придерживаться его во что бы то ни стало, какие бы чудовищные последствия это ни повлекло». Дискуссия о крещении не прекратилась и в Калькутте, и конгрегационалистские убеждения Нэнси не удержали Адонирама от того, чтобы поселиться в Индии в общине британских баптистов и сдружиться с Уильямом Кэри, пионером баптистского миссионерства.

Но Нэнси не была намерена сдаваться без борьбы. Чтобы отстоять свою позицию, она тщательно сверила все, что говорится на эту тему в Ветхом и Новом Заветах. _«Я намерена разобраться во всем этом, и надеюсь, что открою для себя истину, какой бы она ни была.

Для меня невероятно тяжело всерьез предположить, что я могу отречься от учения, которое привито мне с детства, и приму ту доктрину, к которой меня учили относиться с пренебрежением».

Адонирама психологические факторы не волновали. Для него независимость всегда была важнее всего. А вот Нэнси очень опасалась оказаться в изоляции, порвав связи с родными и близкими и прежде всего с коллегамимиссионерами, с которыми они прибыли в Индию. «Если он отречется от прежних убеждений, — писала она, — он оскорбит своих друзей у себя на родине, подвергнет риску свою репутацию и, помимо всего прочего, потеряет контакт с товарищами, вместе с которыми сюда приехал». Нэнси все это очень не нравилось.

Адонирам принял решение стать баптистом в начале августа. Нэнси колебалась дольше, однако к концу месяца она тоже поняла, что сила библейских аргументов была на стороне баптистов. В следующем месяце Адонирам и Нэнси приняли крещение погружением. Церемонию провел один из сотрудников Уильяма Кэри. Вот как Нэнси писала в своем дневнике о том, как ей далось это решение в психологическом плане: «Мы ощущали, что в мире мы одни, что у нас нет никаких друзей, кроме друг друга, и мы ни на кого не можем надеяться, кроме Бога».

Были у Джадсонов и другие проблемы. В частности, они не знали, как им перебраться из Индии в Бирму. Их идеалистические представления о Бирме были полностью подорваны. Источники, на которые они опирались, составляя себе представления об этой стране, оказались совершенно недостоверными. Британские миссионеры сказали им, что в Бирму пробраться практически невозможно, а жить там и вовсе нереально. Но еще более печальным был и тот факт, что британским властям в Индии не   нравились миссионеры, в     особенности американские.

Джадсонов приговорили к депортации в Англию. Джадсоны решили, что такое развитие событий совершенно им не подходит, и сумели попасть на корабль, доставивший их на остров Маврикий, площадь которого составляет около двадцати пяти квадратных миль, лежащий в трех тысячах пятистах милях от континентального побережья в юго-западной части Индийского океана.

Но чем дольше они там оставались, тем яснее им становилось, что им, собственно говоря, делать нечего. И самым трудным во всей этой ситуации было то, что Нэнси забеременела. Адонирам, часто поддававшийся эмоциям, был в отчаянии. Они отплыли из Новой Англии в феврале 1812 года. Теперь же шел июнь 1813-го, а они все еще находились в четырех тысячах миль от Бирмы. Остров, на который они попали, лежал вдали от главных торговых магистралей, корабли там были редкостью, тем более корабли, идущие в Бирму. И, конечно же, услышав рассказы британских миссионеров, они начали думать, что все запланированное ими мероприятие было просто самонадеянной ошибкой. Адонираму приходилось совершать самонадеянные поступки и прежде.

Однажды в порт пришел корабль, направляющийся — куда бы вы думали? — в Рангун (Бирма). Но ведь Нэнси была на восьмом месяце беременности. Следовало ли им отказаться от этой возможности, и исполнить предписание британских властей об отправке в Англию? Многие советовали им отложить начало их миссионерского служения на несколько лет. «Потерять несколько лет — это все же лучше, чем потерять все ради того, чтобы добраться до этого ада — Бирмы».

Как и всегда, Адонирам обсудил это с Нэнси. Юношеский идеализм испарился. Речь шла об очень серьезных вещах. Но они по-прежнему были намерены любой ценой добраться до Бирмы. Нэнси смотрела на вещи очень здраво: «Не стоит ожидать больших результатов. Ведь поле это совершенно не возделано. Но если нам удастся его хоть немного расчистить и подготовить почву для тех, кто придет после нас, то это будет нам достаточным вознаграждением за труды. Прежде я думала об этой стране как о чем-то совершенно ужасном. Но теперь я твердо намерена сделать ее своим домом до конца жизни». Адонирама очень тревожило самочувствие Нэнси, и он нанял белую женщину в качестве сиделки на время их путешествия в Рангун. Но как только сиделка ступила на борт корабля, она поскользнулась, упала и скончалась. Нэнси безуспешно пыталась спасти жизнь этой женщины, и происшедшее привело ее в состояние шока. Через несколько дней, уже в море, у Нэнси начались роды, но ребенок родился мертвым. На корабле не было ни врача, ни сиделки. Помочь Нэнси мог только сам Адонирам. Позже Нэнси говорила, что обязана своему мужу жизнью.

Когда они прибыли в Рангун, Нэнси была в тяжелейшем психологическом состоянии и крайне слаба физически. Ни о какой миссионерской работе не могло быть и речи. Их первые впечатления от Бирмы, о которой они так долго грезили, были такими: «Тьма, тоска и безнадежность». Несмотря на все эти тяжелые обстоятельства, Джадсоны сразу же взялись за изучение языка. Сначала индийский учитель, который занимался с Адонирамом, отказался заниматься с Нэнси, поскольку, по его словам, «учить женщину было выше его сил... Но когда он понял, что я был совершенно всерьез настроен заниматься вместе с женой, то отнесся к ней с несколько большим вниманием». Преодолев сопротивление индуса, они проводили за занятиями по двенадцать часов в день.

Через год Нэнси так описывала свой день: «Утром я занята тем, что даю указания прислуге, думаю о том, чем кормить семью, и тому подобным. У меня гораздо меньше времени для серьезных занятий, чем у мистера Джадсона, поскольку все деловые вопросы являются моей компетенцией. Я взяла это на себя, чтобы дать мистеру Джадсону возможность лучше изучить язык, но вскоре обнаружила, что, приняв такое решение, я сама получила прекрасную возможность языковой практики. Я очень много говорю на местном диалекте в течение всего дня. Я много лучше понимаю и говорю по-бирмански, чем мистер Джадсон, хотя он гораздо лучше представляет себе структуру грамматики».

Помимо языка Нэнси переняла у местного населения множество местных обычаев, в том числе и одежду. Но она никогда не носила бирманских сандалий. Работа шла тяжело, а помощи ждать было не от кого. Там не было ни одной женщины ни из Америки, ни из Европы, и поддерживать отношения Нэнси было просто не с кем. Первые письма с родины нашли ее лишь спустя три года. Адонирам весьма успешно беседовал со своим учителеминдусом, но обращенных все еще не было.

Ребенок, который родился в 1815 году (его назвали Роджер Уильямс Джадсон), был единственной отрадой Нэнси и Адонирама. Но внезапно он начал страдать от приступов кашля и умер в возрасте восьми месяцев. Мальчика похоронили под манговыми деревьями во дворе дома. Нэнси пыталась отвлечься от постигшего ее горя. Она организовала школу для бирманских девочек, написала по-бирмански простой катехизис и начала переводить книгу Ионы, поскольку ей казалось, что она достаточно проста для перевода.

Прошло пять лет, но никто из местных жителей не стал христианином. Трактаты, катехизисы, чтение Писания. Еженедельные собрания и занятия. Но — ни одного обращенного. Адонирам был уверен в том, что, если хотя бы один индиец сделает первый шаг, за ним последуют и другие. Но где найти этого первого — вот в чем заключался вопрос. Возможно, следовало пригласить нескольких бирманцев-христиан, живущих у индийской границы. Их пример мог бы иметь большое значение. Такая поездка заняла бы несколько недель, думал Адонирам. Всего несколько недель разлуки с Нэнси.

Но вскоре после того как Адонирам уехал, у Нэнси начались сложности. С самого начала вице-король Бирмы постановил, что все иностранцы-учителя должны быть изгнаны из страны. Затем началась эпидемия холеры, и распространился слух, что вскоре британцы оккупируют Бирму, что отнюдь не улучшило отношения между миссионерами и бирманскими властями.

Прежде к Джадсонам присоединился миссионерпечатник со своей женой, но теперь стало очевидным, что типографию следовало перенести в Индию. Адонирама не было уже семь месяцев, и Нэнси узнала, что корабль, на котором находился ее муж, задерживается в море. Может быть, ей стоило отправиться в Индию вместе с печатником и его женой? Что ждет ее в Бирме, если она останется здесь одна? И она решила отплыть в Индию следующим же кораблем. Но вскоре передумала. Если бы Адонирам вернулся и не застал ее в Бирме, что бы он подумал? Куда бы ни ехал печатник, Нэнси решила оставаться, ждать мужа, продолжать свои исследования и «предоставлять будущее Богу». И это было мудрое решение. Вскоре Адонирам возвратился домой. Радость по поводу его возвращения «затмила все печали и сомнения, которые возникли из-за его отсутствия. Теперь мне стыдно за то, что я сомневалась, не полагалась на Бога в достаточной степени и не подчинялась Его воле настолько, насколько подобает христианину. В моем безумии я полагала, что мои бедствия никогда не кончатся или что все это завершится каким-либо сильным несчастьем». Да, Нэнси была живым человеком со своими слабостями.

В 1818 году в Бирму прибыли еще две супружеские пары миссионеров. Одна из женщин стала говорить, что жить здесь невыносимо. Она имела в виду, что невыносимо жить здесь с Нэнси. «Вполне вероятно, — пишет один из биографов, — что Адонирам и Нэнси распоряжались всем довольно властно и по своему усмотрению». Джадсоны прожили в Бирме пять лет и имели четкое представление о том, как должна функционировать миссия. Идеалистамнеофитам приходилось смириться с этим.

Возможно, Адонирам хотел форсировать события, или же его стимулировало появление новых молодых миссионеров, но когда в легендарной столице Бирмы, городе Ава, на престол взошел новый император, было решено, что настало время подать верховному правителю петицию и просить у него разрешения на проповедь христианства его подданным. Если бы это предприятие оказалось успешным, то это позволило бы широко развернуть работу как самому Джадсону, так и множеству других миссионеров. Если бы император ответил отказом, что ж, отплыв на родину, они, по крайней мере, оставили бы в Бирме свои сочинения.

Но в доме Джадсонов это спровоцировало конфликт. Адонирам считал, что в это историческое путешествие ему следует отправиться вместе с одним из миссионеровмужчин. У Нэнси было другое мнение. Нэнси считала, что она не только говорит по-бирмански лучше всех прочих миссионеров, но и может многого добиться от властей личным обаянием. Возможно, Нэнси также думала и о предыдущей поездке Адонирама, которая должна была продлиться всего несколько недель, а затянулась на семь с лишним месяцев. Но Адонирам твердо отказал ей, и незадолго до дня тридцатилетия Нэнси он отправился к императору с молодым миссионером по фамилии Колмэн. Их путь лежал в Аву, к трону «Золотого присутствия», как называли этот город бирманцы. Возможно, что права была все-таки Нэнси. Через шесть недель Адонирам и Колмэн вернулись ни с чем. Одобрения императора они не получили. Адонирам был очень мрачен: «Я мог бы битый час говорить о потрясающем сходстве, просто невероятной идентичности наших душ, погрузившихся в отчаяние, с этим песчаным бесплодным побережьем. Но что толку? Мне все безразлично, будь что будет. Завтра подвернется что-то более стоящее».

Так оно и случилось. Обращенных было теперь гораздо больше, и они не впадали в отчаяние, подобно Адонираму. Тот опасался, что они отпадут от веры. Напротив, их вера все крепла, и новые обращенные присоединились к прежним.

А вот у Нэнси все было не так-то уж и хорошо. У нее была больная печень, и ей становилось все хуже. Необходимое лечение она могла получить только в Америке. Теперь настала очередь Нэнси отправиться в путь, а Адонираму теперь нужно было терпеливо ее дожидаться. Он никогда не любил прощаться. Он пытался шутить, но его истинные чувства все же были совсем другими: «Говорят, что самые остроумные шутки рождаются среди ужасающей нищеты. Рассказывают о сборнике, составленном из юмористических афоризмов висельников... Я чувствую себя так, словно стою на эшафоте и напеваю, глядя на приготовленную мне петлю. Последнее время я занят тем, что готовлю себя к ампутации правой руки и удалению моего правого глаза... ради того, чтобы предотвратить омертвление всего тела, которое состоит из нас обоих».

Когда Нэнси уехала, он занялся переводом Нового Завета. Она вернулась через двадцать восемь месяцев. И он снова был безмерно счастлив. Ведь вернулась она «все той же прежней Энн Хэсселтайн». У них у обоих была масса новостей. Нэнси побывала в Лондоне, Бостоне, Балтиморе, Калькутте и множестве других городов; закончила рукопись книги «Отчет об американской баптистской миссии в Бирманской империи»; повидала множество старых друзей и родственников. Адонираму тоже было что порассказать. Он снова ездил к императору в Аву, и тот пригласил их жить в столицу. Несмотря на то что они очень привыкли к Рангуну, упускать такую возможность было нельзя. Через два месяца они перебрались в маленький дом из трех комнат в Аву. Дом был построен так, чтобы в нем непрерывно происходила циркуляция воздуха, но все же жара в 180 градусов по Фаренгейту была невыносима. Однако жара была наименьшей из их трудностей. Едва они переехали, стало точно известно, что британские войска готовятся к вторжению в Бирму. А бирманцы, прежде никогда не видевшие белых людей, с трудом отличали американцев от англичан.

Через шесть месяцев после переезда в Аву Адонирам был заключен в тюрьму, где его приковали тремя цепями к гранитной глыбе. В тюрьме не было окон, и Адонирам просто задыхался там от страшной жары и ужасающего зловония. Его одежда превратилась в лохмотья, а лицо было покрыто слоем грязи. Это было в особенности тяжело для Адонирама, который был на редкость чистоплотен и ненавидел грязь. Понятно, что состояние его духа было подавленным. Биограф Кортни Андерсон так описывает размышления Адонирама в застенках: «Что принес он тем, о ком был обязан заботиться? Ничего, кроме смерти. Умер его единственный сын, теперь смерть угрожала ему самому и, возможно, Нэнси. И ради чего все это? За двенадцать лет, которые прошли с его отплытия из Салема, он обратил к Христу восемнадцать человек. Из них лишь немногие сохранят веру, в том случае, конечно, если останутся живы. Девятнадцать душ за все эти годы, за все принесенные в жертву жизни. И Новый Завет на бирманском. Но большая часть рукописи даже не была напечатана и хранилась в маленьком деревянном доме на берегу реки. Вероятнее всего, манускрипт будет уничтожен или потерян».

Тем временем Нэнси предпринимала отчаянные попытки повлиять на развитие событий. Ее вызвали на допрос, но ничего не смогли от нее добиться. Уже на следующий день она смогла тайно передать мужу еду в тюрьму и начала кампанию по его освобождению: у нее была возможность связаться с сестрой императора. Кроме того, она подала петицию императрице и пыталась добиться разрешения встретиться с мужем. Наконец она подкупила тюремного чиновника и добилась встречи. Но она почти раскаялась в этом. Англичанин, который находился в той же камере, описывал их встречу так: «Буквально за два дня самый утонченный из всех людей, которых она знала, превратился в осунувшееся небритое пугало; его накрахмаленный, безупречно белый воротничок превратился в омерзительную тряпку; его черный костюм стал мятой тряпкой, облепленной мусором. Она едва узнала его. Она долго смотрела на мужа, а затем спрятала лицо в ладонях».

Но Нэнси не впала в отчаяние. Ей нужны были силы и мудрость. Она не могла оставить все так, как оно было. Она знала, что вскоре у них дома будет обыск и что у них конфискуют все, что представляет хотя бы малейшую ценность, в том числе и переведенный Адонирамом на бирманский язык Новый Завет. Он работал над рукописью долгие годы, и допустить ее уничтожение было нельзя. Она вернулась домой и на заднем дворе вырыла два тайника: в одном она спрятала фамильное серебро, а в другом — бирманскую рукопись. Солдаты ворвались в дом буквально через несколько часов, но ушли ни с чем.

Следующей по значимости задачей Нэнси было вывести мужа из состояния депрессии. Он нуждался в поддержке и в чем-либо, что отвлекло бы его от размышлений о собственной участи и об участи его близких. Необходимо было наладить средства связи, о которых не знали бы тюремщики. Иногда она писала маленькие записки, которые прятала в куски хлеба, спрятанные, в свою очередь, в рисе. Ей также удавалось передавать мужу весточку в носике чайника, который она передавала через охрану. Адонирам никогда не знал, каким путем придет к нему очередное послание. Сам же он разработал систему связи, записывая несколько слов на черепице. Если черепица была влажной, то надпись была не видна, но хорошо читалась на высохшей поверхности.

Понятно, что к Нэнси власти относились с крайней подозрительностью. Ее часто вызывали в суд. Допросы стали для нее серьезным испытанием. Но Бог поддерживал ее как с помощью ее врожденной сообразительности, так и мудростью, дарованной Духом.

Она понимала, что перевод Нового Завета, выполненный Адонирамом, не мог находиться в тайнике на заднем дворе слишком долго. Во-первых, муж сильно тревожился о судьбе рукописи. Во-вторых, влажность вскоре начала бы разрушать ее.

Невероятно, но Нэнси удалось передать объемистый манускрипт мужу в тюрьму. Адонирам попросил передать ему подушку, и тюремщики дали на это разрешение. Подушка, переданная Нэнси на следующий же день, была твердой, но Адонирам спал на ней спокойно. Он знал, что спрятано внутри.

Примерно тогда же Нэнси обнаружила, что вновь беременна. Ей было тогда тридцать четыре года. Ее энергичные действия перестали быть такими дерзкими, но ненамного. В январе 1825 года, через семь месяцев после ареста Адонирама, на свет появилась Мария Элизабет Джадсон. Десять лет назад Нэнси родила Роджера Уильямса, прожившего всего восемь месяцев. Ни время, ни место рождения девочки не способствовали ее здоровью.

Вскоре после рождения Марии Элизабет Нэнси снова начала ежедневно приходить в тюрьму (теперь уже с ребенком на руках) и передавать мужу записки. Возобновила она и свои прошения об освобождении Адонирама. Когда Адонирам провел в тюрьме одиннадцать месяцев, ему сказали, что скоро он будет переведен в другое место. Адонирам подумал, что его казнят, но его действительно просто перевели в другую тюрьму, в четырех милях от прежней. Во время марша некоторые из заключенных «скелетов, обтянутых кожей, покрытых лохмотьями», умерли от истощения. Адонирам выжил, но по прибытии на место потерял сознание. И когда он пришел в себя, то услышал голос Нэнси. Она узнала о его переводе и добралась до тюрьмы вместе с маленькой Марией так быстро, как только могла. Едва придя в сознание, Адонирам прошептал: «Зачем ты пришла? Я надеялся, что ты останешься там. Ты не можешь жить в этом месте».

Но Нэнси осталась. Четыре месяца она с маленькой дочерью жила в маленькой комнатке неподалеку от тюрьмы, которая служила хозяевам дома зернохранилищем. Когда британские войска освободили Адонирама в ноябре 1825 года, Нэнси была в значительно худшем состоянии, чем ее муж. Она переболела оспой и тяжелой формой менингита. Ей обрили волосы на голове. Лицо и ноги у нее были покрыты волдырями. Бирманцы думали, что это труп, но она пришла в сознание. Генерал, командовавший войсками, захватившими эту провинцию Бирмы, почтил Джадсонов торжественным обедом, но вскоре после этого Нэнси слегла, и на этот раз уже не поправилась. Она умерла в возрасте тридцати шести лет.

Адонирам нес служение еще в течение двадцати четырех лет. Его перевод Писания был опубликован, и при его жизни в Бирме было открыто шестьдесят три церкви. Через восемь лет после смерти Нэнси он женился на Саре Бордмэн, вдове миссионера. Она была не такой, как Нэнси, «спокойнее, менее властной, в ней было меньше огня, но, возможно, больше света». Но, подобно Нэнси, она была умна и отважна. Она умерла, прожив в браке с Адонирамом одиннадцать лет. У них родилось восемь детей.

Третья жена Джадсона также была неординарной личностью. Эмили Чаббок, которая писала книги для детей под псевдонимом Фэнни Форстер, была университетским преподавателем, обладала прекрасным чувством юмора, была обаятельна и духовно богата. Когда Адонирам познакомился с ней, ему было около шестидесяти, а ей не было и тридцати. Он и не собирался жениться на ней. Он встретился с ней для того, чтобы обсудить возможность написания биографии его второй жены, Сары. А кончилось дело свадьбой. Это вызвало бурю возмущения: как мог миссионер жениться на женщине, которая зарабатывала на жизнь статьями в светских журналах? Но Джадсона всегда мало интересовало чье-либо возмущение в свой адрес. Адонирам вместе с Эмили, она же Фэнни Фостер, вернулись в Бирму для того, чтобы продолжить служение. Через четыре года Адонирам прекратил свое земное странствие и отправился к Господу.

Все три жены Адонирама были сильными и решительными женщинами, такими же независимыми, как и он сам. Но Энн Хэсселтайн Джадсон была тем человеком, который вместе с мужем положил начало миссионерской деятельности в Бирме. Она была его коллегой, товарищем и соратником. Он уважал ее и мог на нее положиться. Возможно, в этом и заключался их секрет. Они уважали друг друга, несмотря на противоречия между ними. Они часто работали в команде, но у каждого из них была возможность развиваться и самостоятельно. Они были друг для друга самыми лучшими друзьями. У каждого из них были такие черты характера, которые могли бы способствовать разрушению их брака. Но они вместе трудились над тем, чтобы его укрепить.

 

Библиография

 

Anderson, Courtney. То the Golden Shore. Grand Rapids: Zondervan, 1977.

Hefley, James C. How Great Christians Met Christ. Chicago: Moody, 1973.

Miller, Basil. Ann Judson: Heroine of Ava. Grand Rapids: Zondervan, 1974.

 

 

 

 

 

Укрощение холостяка

 

Каждый мужчина является холостяком до тех пор, пока он не женится. Но холостяки, которым еще нет тридцати, — это совсем другая порода людей, нежели те, которые уже пересекли этот возрастной рубеж. Холостяк, которому уже минуло тридцать, относится к себе как к одинокому мужчине уже десяток или даже более лет. И естественно, что ему не приходится считаться с мнениями и желаниями других людей, если речь идет о его частной жизни. Он привык приходить и уходить тогда, когда ему заблагорассудится. Он привык к тому, что может путешествовать и никому не сообщать о том, что задерживается на день, на неделю, на месяц или даже на год. И при этом никто даже и не подумает назвать его безответственным человеком.

И вот он женится. Тут-то все и начинается. Привыкнуть к изменениям бывает не так-то просто.

Ко времени, когда они вступили в брак, семь героев этой книги подпадали под категорию «холостяков, которым за тридцать». К.С. Льюис, женившийся в возрасте пятидесяти девяти лет, думал, что никогда не женится, и, должно быть, его считали «убежденным холостяком». Джон Уэсли, который женился в сорок семь, никогда не имел намерения оставаться холостяком всю свою жизнь.

Он влюблялся несколько раз, пока наконец не женился на женщине, которая была ему практически безразлична. Следующий по старшинству — это Мартин Лютер, женившийся в сорок два. Хотя трудно было сказать заранее, что он станет хорошим мужем и отцом, именно так и случилось. А его жена, Кати, несомненно, получит награду на небесах за то, что сыграла такую большую роль в становлении характера своего мужа, который в браке стал значительно более мягким человеком. Джон Нокс, женившийся в сорок два, Питер Маршалл — в тридцать три, Жан Кальвин — в тридцать один (после долгих поисков невесты) и Дейвид Ливингстон — в тридцать, также не очень торопились произнести клятву верности.

Когда вы будете читать следующие две главы (и вспоминать предыдущие), вы поймете, что отношения внутри семьи за последние века не претерпели значительных изменений. Приглядитесь к этим бракам. Подумайте, на какие уступки пошли (или должны были бы пойти) эти бывшие холостяки. Задумайтесь и о том, что могли бы сделать как мужья, так и жены для того, чтобы браки были еще счастливее.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

24

 

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться: