Акафист Преподобному Сергию Радонежскому. Бывают на свете люди, которых трудно охарактери­зовать какими-либо словами

 

Бывают на свете люди, которых трудно охарактери­зовать какими-либо словами. Они подобны закрыто­му в ящике сокровищу, недоступному любопытному взору. И даже не предполагаешь, что хранится внутри, какая драгоценность скрывается под внешним убогим видом.

Вот такими свойствами внутренней красоты при внеш­ней, может быть, убогости, всегда отличались истинные рабы Божии. «Человек смотрит на лицо, а Бог смотрит на сердце», — говорит слово Божие. И какая в этом му­дрость, какая правильная оценка достоинства человече­ского! Когда Преподобный Сергий копался в своем бедном огородике, на нем была старая-престарая ряска, вся в за­платах. Мужичок, пришедший пешком за пятьсот верст, чтобы посмотреть на знаменитого святого игумена, не уви­дел в нем ничего особенного. И когда, при его назойливом требовании показать славного чудотворца, ему сказали, что это и есть тот самый Сергий, то мужичок обиделся: «Сколько трудов я принял, чтобы прийти сюда и поглядеть на Сергия, а вы показываете мне этого рваного монаха».

Так оценивал и оценивает мирской глаз истинных рабов Божиих. И теперь говорят: «О, эти попы и мона­хи — бездельники. От них никакой пользы нет ни людям, ни семье, ни обществу. Дармоеды, да и только, — наденут длинные платья, да с большими карманами, чтобы денег больше впихнуть туда, и ходят, махая широкими рукава­ми». Вот такая современная оценка служителей Божиих.

Пишущий эти строки однажды по делам службы шел по улице города. Шел, конечно, в рясе, скуфейке, как по­ложено, чин чином. В стороне от дороги играют два кара­пуза лет по шести. И вот, когда я поравнялся с ними, они бросили свое занятие и уставились на меня. Один из них, посмелее, подошел и стал внимательно разглядывать мою одежду. Ну с ног до головы и с головы до ног оценивать. Он, по правде говоря, никогда не видел еще такого явле­ния. Потом вполне серьезным тоном вопросил: «Дядя-тетя, а кто это тебя так обрядил? » Оставалось сочувственно улыбнуться юному философу и, потрепав любовно его за вихор, идти дальше. Вот так же — или почти так — оце­нивают нашего брата и люди вполне взрослые и по летам, и по разуму, но младенцы по вере.

А вот другой подобный случай — это мнение более се­рьезного человека. Институтка, совершеннолетняя девуш­ка, случайно попала на территорию Троице-Сергиевой Лав­ры. В одно прекрасное утро вместе с другими богомольца­ми она из любопытства подошла на исповедь. Конечно, мо­литвенного настроения у нее и капли не было. Благодушно, несколько иронически, но не язвительно стала выяснять у исповедующего: «А о чем здесь спрашивают и о чем го­ворят? Да и вообще, отчего вы так странно одеты и как вы называетесь? » Когда ей кротко и вразумительно заметили, что здесь совершается исповедь и подобные вопросы здесь совсем неуместны, она нисколько от этого не смутилась, но с еще большим интересом и любопытством продолжала свое: «А что такое исповедь? Почему она называется так, а не иначе? » И главное — всё это вполне серьезно, по-дело­вому, без всякого лукавства. Мало этого, спустя недели две шлет письмо, кажется, из Горького (и адресом запаслась! ), пишет такому-то монаху. В этом письме искренне выража­ет свою благодарность за внимание, а в конце сочувственно добавляет: «Неужели вы еще до сих пор носите это ваше несуразное длинное платье? »

Это оценка своеобразная, деловая, с точки зрения лю­дей мира сего, чисто внешнего порядка, только видимого, наглядного облика. Оценка по внешности не только дале­ко не полная, но, по существу, неверная, ошибочная.

Я говорю о том, что среди мира земного есть люди, которые остаются не оцененными по достоинству. Ча­сто дается незаслуженно отрицательная оценка их обра­за жизни, их внешнего вида. К великому сожалению, так поступают по отношению друг к другу не только люди мирские, с нашей верой ничего общего не имеющие, но и люди духовные, верующие, церковные.

Дело в том, что в наше время с огромной скоростью развивается чувство недоверия людей друг к другу. Это настоящая язва, травма неисцельная. Это прямо бич на­шей жизни. Жить рядом с таким же человеком, как я, и не иметь к нему дружеского доверия, видеть в нем своего неприятеля, который будто хочет сделать мне только одно зло, вред, — это положение крайне нечело­вечное. Тем более не Божеское. И даже в духовной среде, среди служителей Церкви — такое же положение, если не еще большее отсутствие взаимодоверия. Спрашивает­ся, откуда взялось такое недружелюбие, такое недоверие человека к человеку?

Святое Писание, вечно живое, вечно истинное, гласит, что по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь (Мф. 24, 12). А когда любовь охладевает в сердцах, то что же остается?! Нелюбовь, холодность, неприязнен­ность, вражда, недоверие людей друг к другу — всё это от утраты любви к Богу и ближним. Огонь пришел Я низ- весть на землю, — говорит Спаситель, — и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! (Лк. 12, 49). Огонь есть любовь, которая всё согревает, всё освящает, жизнь украшает, от­ношения улучшает, сердце облагораживает, человеческое достоинство возвышает. Любовь! А где ее нет или где ее мало — там недоверие, неверие, холодность, недоброже­лательство, эгоизм, низкое самолюбие, жадность, жесто­кость, гордость! Дальше идти некуда. Сатана потерял лю­бовь к Богу, потерял доверие к Нему, потерял веру в Него как Всемогущего Бога. Без этого он стремительно пошел по лестнице гордости, а гордость, как известно, низвергает.

Приснопамятный схиигумен Алексий жил тоже в ат­мосфере недоверия. Хотя он и был в братстве обители Преподобного Сергия, но и здесь его недооценивали, не­допонимали. Как истинный схимник, он проводил жизнь довольно суровую и воздержанную. Его внешний облик напоминал древних египетских подвижников, которые проводили время в постоянных трудах, подвигах и молит­ве. Среднего роста, несколько сгорбленный, с седыми во­лосами, он постоянно был погружен в какую-то глубокую тайну внутренней жизни. Всегда он будто с кем-то имел невидимую беседу. Ветхая ряска, схимнический куколь, параман — всё говорило о его особой, подвижнической, благодатной жизни. Тихая старческая походка, ровный, хотя и слабый голос. Светлый проницательный взгляд...

Когда и откуда прибыл старец Алексий в Лавру Пре­подобного Сергия, знает один Господь. Какова была его прежняя жизнь, каково происхождение, образование — всё это, конечно, интересно знать, но для спасения, в сущ­ности, эти вопросы являются второстепенными, маловаж­ными. Главное — духовная жизнь, близость к Богу, сте­пень духовной зрелости. А этими свойствами схиигумен Алексий обладал в полноте. Близость его к Богу и сила его молитв были для всех очевидны. В народе, да и среди иноков святой обители, настойчиво ходили слухи о чу­дотворности его святых молитв. Можно больше сказать: старец был обладателем дара прозрения. Не раз его слова, сказанные как бы между прочим, сбывались в точности. Мы не можем здесь говорить о тех или иных чудесных случаях из жизни схиигумена Алексия (это дело будуще­го историка), но то, что это был человек высокой души и большой святости, несомненно.

Непосредственным послушанием старца было духовничество. Он исповедовал многих из братии святой об­ители, а главное — масса верующего народа волной текла к нему на исповедь, чтобы сложить тяжесть грехов своих и получить чрез его молитвы благодать обновления. Всег­да строгий, сдержанный, несколько задумчивый, всегда молитвенный, старец Алексий исповедовал с большим вниманием и любовью. Сила его пастырского слова была велика. Кажется, ни одно слово, ни один звук не прохо­дили даром: всё, что старец говорит в назидание, имеет прямое отношение к тому человеку, с кем он беседует.

Старец читал душу человека, видел все душевные изги­бы, раны, скорби. Его слово, согретое отеческим участием и любовию, было целительным бальзамом для больной, измученной души. Никто от него не уходил неутешенным, неободренным. У него для всех хватало отеческой любви, ласки и привета. И старенькая старушка, у кото­рой всё горе в том, что ее куры перестали нестись, находит для себя живой, теплый отклик в душе схимничка. И му­дрый ученый, блестяще освоивший науку покорения кос­моса, но потерявший веру, в совершенно простых словах старца получает разрешение волнующих его вопросов. И студент духовной школы, томящийся под тяжестью разных знаний, но потерявший прежнюю детскую мо­литву, успокаивается душой от старческого увещевания и молитвы. Словом, люди всякого возраста, пола, обра­зования, занятия находили себе утешение и разъяснение жизни у доброго и мудрого схиигумена Алексия.

Но как уставал старец от этого трудного и тяжелого подвига — духовничества! Бывало, с каким неимоверным трудом возвращался он из исповедной в свою одинокую келию! Как много горя и грехов нес он на своих старческих плечах! Последнее время его обязательно кто-нибудь вел, осторожно придерживая за руки, иначе старец сам не до­брался бы до своего угла.

Надо сказать, что у отца Алексия никогда не было келей­ника. Он делал всё сам, никто за ним не ухаживал. Пред­ставьте теперь положение одинокого старца-схимника. Пришел он еле живой в свою монашескую келию. Кто его здесь ждет? Кто и что ему приготовил? Кто для него поза­ботился хотя бы о самом нужном и необходимом? И тем не менее в его бедной келейке были порядок и чистота. Одежда его была хотя и бедная, монашеская, но чистая, опрятная, приличная.

Внешняя опрятность и чистота говорили о внутренней душевной его чистоте. И какой большой урок дает нам этим старец! Часто у нас, по нашей лености и нерадению, бывает «образцовый беспорядок» в наших келиях, жилых комнатах. Не говорит ли это о том полном беспорядке, ха­осе, неустроенности, которые царят в наших душах? Если уж мы не можем или не хотим навести внешний порядок в том, что у нас перед глазами, что мы видим, то как же приведем в порядок свою душу, очистим, выметем свои грехи, которых так часто не видим и не замечаем!

Любил старец порядок, любил он внешнюю и вну­треннюю чистоту, сам ее соблюдал и учил этому других. Особенное тяготение к нему имели воспитанники и сту­денты духовных школ. Они старца просто-напросто оса­ждали. Не давали ему никакого покоя, никакого прохода. Ведь сколько у них разных вопросов, скорбей, волнений! Решиться идти по духовному пути, да еще быть священ­ником в наше туманное, тревожное время — дело совсем не легкое. А тут еще неудачи в учебе: то по грамматике славянского языка получил семинарист двойку, то по до­гматике ничуть не больше, то по пению — нет слуха, сле­довательно, тоже «два». Вот с этими всеми скорбями и бе­гут ребята к схимнику Алексию, выкладывают ему свои переживания, нужды.

Старец понимал своих юных друзей, он знал прекра­сно, на что идут эти молодые люди, что их ожидает в бу­дущем, какой крест, может быть, кровавый, готовится им на жизненном пути. Потому он и относился к ним с осо­бой любовью, отеческим вниманием, а главное — горячо молился за них.

Вспоминается одно его краткое, но страшное предска­зание. Оно было вызвано поведением одного семинари­ста, который, находясь в составе студенческой десятки, вел себя на клиросе как-то развязно и непристойно. Видя его «не блестящее» поведение, один монах сказал об этом схиигумену Алексию, который проходил мимо клироса. Старец кротко посмотрел в сторону семинаристов и тихо сказал: «Не брани их, не надо. Они ведь учатся на великое горе...» Когда мне сказали об этом, я был поражен словами старца и в душе своей грешной был недоволен, что он так резко и устрашающе говорит об учащихся. Мне казалось, что надо было бы ободрять учащихся на тяжелом пути и оте­ческим словом воодушевлять их, а тут совсем наоборот: старец устрашает своим пророчеством об их будущем горе. Но ведь, по существу, пастырский подвиг есть мучениче­ство. Вот старец Божий и имел в виду, что будущее у этих молодых людей горькое, трудное и многострадальное.

Предо мной старая групповая фотография 1953 года. На ней отец наместник и некоторые из братии. С правой стороны от отца наместника четвертым сидит схиигумен Алексий. На нем вся схимническая одежда. Смущен он, озадачен и как-то неловко сидит в кресле. Послушание: приказали — вот и пришел. Монашеское ведь дело. Что скажут, куда пошлют — пойдешь. Конечно, заставили, — и как он неудобно, неуютно чувствует себя перед объек­тивом фотоаппарата! Кроткая и нежная душа! Точно дитя малое смущается пред лицом взрослых, так он чувствует себя неловко за этим мирским незадачливым занятием. Да разве бы он стал фотографироваться? И зачем ему всё это? Так говорит вся его фигура, выдает весь его внешний вид. Но как ни трудно тогда было фотографироваться отцу схимничку, а нам теперь очень приятно посмотреть на него. Посмотреть, умилиться душой и озариться свет­лыми о нем воспоминаниями.

Бурно течет река, далеко расходятся ее волны. Несет она на своем пути всё, что попадается, всё дальше и даль­ше. Но вот расширяются берега, умиротворяются воды, тише и ровнее скользят они по необъятно широкому ру­слу. И чем ближе безбрежное море, тем спокойнее и тор­жественнее становится река, пока не вольется своими во­дами в неизмеримый, бесконечный океан...

Вот так и жизнь всякого человека, особенно же челове­ка святого, праведного. Сначала бурна и клокотлива его жизнь — жизнь юного подвижника. Сколько борьбы со страстями и пороками! Сколько страшных опасностей и падений! Но чем дальше течет река жизни, тем ровнее, спокойнее становятся дни. Утихают страсти, расширяет­ся духовный кругозор и растет жизненный опыт, глубже и умереннее делается душа, светлее и радостнее открыва­ются загробные дали, пока не придет душа к своему зем­ному пределу и... трепетно переступив грань смерти, ока­жется в океане вечности...

Земная жизнь схимника Алексия подходила к своему концу. Можно было не сомневаться, что Господь открыл Своему избраннику время его кончины. Старец стал бо­лее задумчив, более собран, кроток в разговоре. Он сов­сем редко стал появляться на исповеди, редко и в храме Божием. Часто болел. Часто причащался Святых Христо­вых Таин. Находился более всего в своей келии и, сидя или лежа, читал Иисусову молитву.

Я не ведаю тайны его блаженной смерти. Не знаю, в ка­кие минуты светлые ангелы озарили бедное его жилище... Я... я увидел новый гробик. Он стоял посреди Трапезного храма. Стоял одинокий, украшенный, освещенный горя­щими свечами. «Умер схимник отец Алексий», — ответил один из братии на мой вопросительный взгляд. Вечером его отпевали. Народ плакал, монахи сосредоточенно со­бирали в путь своего дорогого собрата. Один из духовных детей старца (ныне он уже архиерей нашей Православ­ной Церкви) сказал глубокое, прочувствованное слово. Помню, почти все рыдали. Был потрясен и я. Потом — последнее целование умершему, и... мерные стуки моло­та навеки закрыли от нас дорогого отца и молитвенника. Окрыленный духовно молитвами Преподобного Сергия, и этот странник земли, великий труженик святой обите­ли, закончив свой земной путь, голубем светлым воспа­рил на Небо, где и теперь веселится радостью неизречен­ной в вечном блаженном чертоге рая.

Слава Тебе, Боже наш, что Ты даешь покой и веселие труженикам земли сей! Слава Тебе, Преблагий, что Ты так щедро награждаешь людей за малые земные труды, соделанные во имя Твое! Как хорошо жить, трудиться, плакать, молиться, когда знаешь, что Отец Небесный так добр, так милостив: не оставит без награды и малое доброе дело наше.

Вот сижу у открытого окна своей келии и вижу, как чи­стое небо раскинулось над святой обителью. Мерно плы­вут белые пушистые облака; то озабоченно быстро, то тихо и спокойно пролетают птицы. Веет ветерок и колы­шет верхушки деревьев. Нерушимо стоят зубчатые стены древней святой обители, оградив собою святые храмы, со­боры, часовни, дорогие святыни...

...По двору святой Лавры тихо идет согбенный схим- ничек. Он как-то странно... или идет, или просто плы­вет над белой дорожкой... Весь он сияет, весь светится... На лаврской колокольне вдруг раздался вечерний благо­вест... Как хорошо он будит задремавшего инока. Приви­дится же такое! Да, ходили они здесь, и совсем недавно. Бывают и теперь они среди нас — но как? Невидимо.

«Вечная ваша память, достоблаженные отцы и братия наша, приснопоминаемии».

 

БЕССРЕБРЕНИК

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: