Собор Святой Марии-в-Полях, Норидж. Лето, 1487 год. Итак, весь наш двор устремился по раскисшим дорогам на восток; праздник Тела Христова

 

Итак, весь наш двор устремился по раскисшим дорогам на восток; праздник Тела Христова мы встретили в Норидже, в соборе Святой Марии-в-Полях, а затем посетили и сам богатый город, чтобы посмотреть на шествие к собору, устроенное представителями разных гильдий.

Норидж — самый богатый город королевства, и почти все гильдии там так или иначе связаны с производством шерсти и шерстяных тканей, так что участники шествия одеты были наилучшим образом; костюмы, сценарий и лошади были оплачены гильдиями, пожелавшими устроить настоящий спектакль, в котором участвовали и купцы, и хозяева мастерских, и подмастерья; всем хотелось и торжественно отметить церковный праздник, и продемонстрировать собственную значимость.

Мы вместе с Генрихом, оба в праздничных одеждах, смотрели на длинную процессию, протянувшуюся по улицам города; каждую гильдию возглавляли знаменосцы с пышно расшитыми знаменами и носилки, на которые поместили изделия, чествующие труд соответствующих мастеров, и изображение святого покровителя гильдии. Я замечала, что Генрих время от времени искоса на меня поглядывает, явно наблюдая за тем, как я реагирую на происходящее.

— Ты что, улыбаешься каждому, кто перехватит твой взгляд? — вдруг спросил он.

Я несколько удивилась и попыталась оправдаться:

— Я просто вежливо отвечаю улыбкой на приветствия. Это ровным счетом ничего не значит.

— Да, я понимаю. Но ты смотришь на них так, словно каждому желаешь добра. Ты каждому улыбаешься по-дружески.

Я не могла понять, к чему он клонит.

— Да, конечно, милорд. Мне нравятся эти люди, нравится сама процессия.

— Нравится? — переспросил он, словно это слово было для него ключевым и объясняло все на свете. — Тебе это нравится?

Я кивнула, почему-то чувствуя себя почти виноватой в том, что получила некое мимолетное удовольствие.

— Да, нравится, это всякому понравилось бы! Чудесное праздничное шествие, богатые и разнообразные костюмы, а живые картины исполнены просто замечательно! И поют они прекрасно! По-моему, мне еще нигде не доводилось слышать такого чудесного исполнения.

Генрих нетерпеливо тряхнул головой, словно сердясь на самого себя, но, вспомнив, что все на нас смотрят, милостиво улыбнулся и приветственно поднял руку. Мимо нас как раз проносили носилки с чудесным позолоченным замком, сделанным из дерева.

— А вот я не могу, забыв обо всем, просто любоваться каким-то шествием, — сказал он. — Я все время думаю, зачем эти люди устроили столь пышное празднество? Что на самом деле за этим скрывается? Что у них на душе? Вот они сейчас радостно нам улыбаются, и машут руками, и срывают с головы шапки, но действительно ли они воспринимают меня как своего правителя?

Маленький мальчик в костюме херувима помахал мне, сидя на бело-голубой подушке, которая, по всей видимости, изображала облако в небе. Я с улыбкой послала малышу воздушный поцелуй, и он даже завизжал от удовольствия.

— А вот ты способна любоваться всем этим и получать удовольствие, — с укором сказал Генрих, словно в моем поведении крылась некая неразрешимая загадка.

Я рассмеялась.

— Дело в том, наверное, что я росла при дворе отца, где всегда царили счастье и веселье; он обожал турниры, спектакли и всякие празднества. Мы вечно устраивали музыкальные и танцевальные вечера. Я к этому привыкла и ничего не могу с собой поделать — к тому же это представление ничуть не хуже всех тех, какие мне доводилось видеть раньше.

— И ты, глядя на это, совершенно забываешь о своих тревогах? — с недоверием спросил Генрих.

Я немного подумала.

— На какое-то время — конечно. А что, ты считаешь это свидетельством недалекого ума?

Он печально улыбнулся.

— Нет, нет, просто мне кажется, что тебя произвели на свет и воспитывали так, чтобы ты всегда была веселой. Очень жаль, что в твоей жизни случилось так много печалей.

Послышался рев пушки — в замке шествие приветствовали салютом, — и я заметила, что Генрих вздрогнул, услышав этот грохот, даже зубами скрипнул, но вскоре взял себя в руки.

— Ты здоров ли, муж мой? — тихо спросила я. — Тебя просто невозможно развеселить — в отличие от меня.

Он повернулся ко мне, и я увидела, до чего бледно его лицо.

— Меня снедает тревога, — промолвил он. И я вспомнила — и леденящий ужас шевельнулся в моей душе, — как моя мать сказала: королевский двор едет в Норидж потому, что Генрих ожидает, что его враги высадятся именно на восточном побережье. Да ведь мой муж попросту за свою жизнь опасается, а я, как дурочка, улыбаюсь и машу рукой горожанам!

Мы последовали за процессией и вскоре оказались в огромном соборе, где должны были служить торжественную мессу в честь праздника Тела Христова. Едва мы туда вошли, как миледи королева-мать упала на колени и всю двухчасовую службу простояла так, низко склонив голову. Естественно, ее преданные фрейлины тоже стояли на коленях с нею рядом. Казалось, все это сестры некоего ордена, славящегося своей исключительной преданностью Господу. Я вспомнила, как моя мать назвала миледи «Мадонной Бесконечного Самовосхваления», и с трудом заставила себя сохранить на лице серьезную мину — мы с Генрихом восседали на двух одинаково огромных креслах, пока священник читал на латыни проповедь, и нас было видно из любого уголка церкви.

Кроме того, в этот день, считающийся одним из самых важных церковных праздников, нам с Генрихом предстояло принять причастие и рука об руку подняться на алтарь в сопровождении моих фрейлин и его свиты. Когда моему мужу предложили священную облатку, он на секунду заколебался, но я все же успела это заметить; потом он все же открыл рот и послушно принял облатку, и я подумала, что, наверное, впервые в жизни его пищу сперва не попробовал дегустатор, чтобы выяснить, не отравлена ли она. Мне стало не по себе: ведь Генрих мог и не открыть рот, чтобы проглотить Гостию, священный хлеб мессы, Тело Христово! Я даже зажмурилась, и во рту у меня пересохло от ужаса, так что, когда облатка оказалась у меня во рту, она показалась мне чрезвычайно сухой, и я с трудом ее проглотила. Неужели Генриха до такой степени терзают страхи, что он и в церкви, перед алтарем думает о грозящей опасности?

Опустившись после причастия на колени, чтобы помолиться, я коснулась лбом холодных перил алтаря и вдруг вспомнила, что отныне святая церковь не является местом абсолютно безопасным. Если Генрих приказал вытащить своих врагов из убежища, предоставленного им церковью, и предал их смерти, то почему бы его врагам, скажем, не попытаться отравить его во время причастия?

Я вернулась на свой «трон» и, проходя мимо королевы-матери, по-прежнему стоявшей на коленях, заметила, какая мука отражается в ее лице; она от всей души молилась, чтобы Господь сохранил ее сына, которому повсюду в этой стране грозит опасность — ибо он эту страну завоевал, но доверять ей не может.

Когда месса закончилась, мы отправились в замок на торжественный обед; после обеда было представление — мимы, танцоры, живые картины, хор. Генрих сидел на высоком кресле во главе стола и улыбался; ел он с аппетитом, но я заметила, что его карие глаза так и рыщут по залу, а пальцы то и дело вцепляются в подлокотник.

 

* * *

 

После праздника мы провели в Норидже еще некоторое время; придворные веселились вовсю; погода стояла чудесная, солнечная, но по мрачному виду Генриха я поняла: он что-то задумал. У него были осведомители в каждом порту; они сообщали ему о прибытии и отправлении каждого судна и с особым вниманием относились к иностранным судам. Он организовал целую систему опознавательных огней, которые следовало зажечь, если наблюдатели заметят приближение вражеского флота. Каждое утро к нему приходили какие-то люди, причем проводили их к нему тайно, по боковой лестнице прямо с конюшенного двора. Для встреч с ними и совещаний с советом он выбрал большую, просто убранную комнату; там они и беседовали. Этих его агентов никто из нас не знал, но все мы порой встречали их на конюшне и видели их загнанных, в мыле, лошадей. Эти люди никогда не оставались, чтобы пообедать с нами в большом зале; у них не было времени ни слушать пение хора, ни попросту спокойно выпить вина; на предложение перекусить они неизменно отвечали, что поедят в дороге. И если служители на конюшне спрашивали: «На какой дороге?», то ответа не получали.

Внезапно Генрих объявил, что намерен отправиться на север вместе с пилигримами и посетить святилище Богородицы Уолсингемской. Чтобы доехать туда верхом, требовался целый день. Меня Генрих брать с собой отказался.

— В чем дело? — спросила я. — Почему ты не хочешь, чтобы и я с тобой поехала?

— Не хочу, и все, — отрезал он. — Я поеду туда один.

Богородица Уолсингемская славилась тем, что помогает женщинам исцелиться от бесплодия, и я просто понять не могла, почему Генриху вдруг захотелось туда отправиться, да еще и вместе с пилигримами.

— А мать свою ты с собой возьмешь? Никак не возьму в толк, зачем тебе вообще туда ехать.

— Просто захотелось посетить эту святыню, — несколько раздраженно ответил он. — Я всегда соблюдаю церковные праздники. Мы — семья истинно верующих.

— Да знаю я, знаю, — миролюбиво сказала я. — Мне просто показалось, что это довольно странно. Неужели ты поедешь совсем один?

— Нет. Возьму с собой несколько человек. В частности, герцога Саффолка.

Герцог Саффолк был моим дядей, мужем моей тетки Элизабет, родной сестры моего отца. И он же был отцом моего исчезнувшего кузена Джона де ла Поля, так что я не на шутку встревожилась:

— Ты возьмешь с собой герцога? Но отчего ты именно его выбрал для поездки по святым местам?

Генрих улыбнулся какой-то волчьей улыбкой.

— А кого же еще? Именно его! Он всегда был мне верным и преданным другом и слугой. Так почему бы нам с ним не поехать туда вместе?

Ответа у меня не нашлось, а понять по выражению лица Генриха, что у него на уме, я была не в силах.

— Ты хочешь поговорить с герцогом о его сыне? — осмелилась предположить я. — Или попросту допросить его? — Если честно, меня беспокоила судьба моего дяди. Это был человек на редкость спокойный, тихий и уравновешенный; он сражался за Ричарда при Босуорте, но затем попросил у Генриха прощения и был прощен. Отец герцога был одним из самых известных сторонников Ланкастеров, но сам он всегда хранил верность Дому Йорков, да и женат был на герцогине Йоркской. — Не сомневаюсь, да нет, я абсолютно уверена: он ничего не знал о том, что его сын, Джон де ла Поль, готовит бегство.

— А что знала об этом его жена, мать этого предателя? И что было известно твоей матери? — спросил Генрих.

Поскольку я молчала, он лишь коротко хохотнул и сказал:

— Ты, кстати, не напрасно тревожишься. Я чувствую, что нельзя доверять ни одному из моих «кузенов», принадлежащих к Дому Йорков. Но ты зря думаешь, что я намерен взять твоего дядю в заложники и тем самым заставить его сына вернуться «на путь истинный». Хотя, конечно, я мог бы взять его с собой и вдали от всех напомнить ему, что у него и еще один сын имеется, что вся его семья легко может отправиться из Уолсингема прямиком в Тауэр, а оттуда — на плаху.

Я смотрела на своего мужа во все глаза; меня пугала эта его спокойная, даже какая-то ледяная ярость.

— Не надо говорить со мной о Тауэре и плахе, — тихо попросила я. — Пожалуйста, не надо напоминать мне об этом.

— А ты не давай мне для этого повода!

 

⇐ Предыдущая15161718192021222324Следующая ⇒

Поделиться: