Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


CONTRA CRITICOS LINGUARUM ORTIFICIOSARUM,



AUT DOCET AUTEM UTOPIA [1]

То, что хотел язык, разрушили языки (Г. Шухардт)

 

В 1967 году в издательстве «Наука» появилась и сразу же была рас­куплена любопытная книга Э. Свадоста «Как возникнет всеобщий язык? ». В ней «на обширном материале показано, что всеобщий язык как второй (вспомогательный. – М.Л.) стал насущ­ной жизненной потребностью нашего времени» (так написано в издательской аннотации). Работа Свадоста помимо общих социологических и лингвистичес­ких проблем проанализировала и саму историю попыток человечества преодо­леть последствия гнева Божия (ох и су­ров же был Создатель, покарав нас таким образом! ). Книга Свадоста широко известна и у нас, и за рубежом, ее много­кратно цитировали и цитируют, ее мате­риалы, за неимением первоисточников, используют до сих пор. Но самый Любо­пытный момент, отмечающийся во мно­гих библиотеках с завидной постоянно­стью, заключается вот в чем: на библио­графических карточках стоит «Э. Свадост. Как возникает всеобщий язык? Такая характерная описка библиогра­фов, людей ученых и искушенных, мно­гого стоит (даже если отбросить фрейдистские причины и следствия подобно­го проявления психопатологии профессиональной жизни). Видимо, проблема всеобщего языка действительно назрела и стала «жизненной потребностью нашего времени». Но книга была издана в конце 60-х годов, создавалась же она значительно раньше. Если вспомнить со­ветское общество той поры, то, во вся­ком случае, на поверхности эта проблема никоим образом не лежала. Русскийязык безраздельно господствовал в меж­национальном общении. Существенной была его роль и во внутринациональном общении некоторых теперь новых и не­зависимых государств (Украина, Белоруссия и др.). На международном уровне тоже все было более или менее гладко – русский язык являлся одним из рабочих языков ООН и ее учреждений. Иностранный туризм функционировал в микроскопических дозах и под бдительным оком тех, кому бдеть было по­ложено. (Какое уж там «свободное об­щение»! ) Подавляющее большинство учителей и преподавателей иностранных языков страны ни в каких заграницах не были и быть не предполагали. А многие и живого носителя языка никогда в гла­за не видели. Короче, все было прекрас­но, марксистско-ленинская теория наци­ональных (и интернациональных) отно­шений торжествовала на 1/6 части суши.

С падением Берлинской стены, рас­падом СССР языковой баланс был взор­ван не только в рамках бывшего СССР, но и во всей Европе. Языковая ситуация изменилась основательно, что еще будет прочувствовано лет через десять – пят­надцать. Впрочем, все это было пред­сказуемо и, как выясняется сейчас, даже не раз предсказываемо.

В центре клубка проблем «нацио­нального» всегда находится язык. Вспо­мним новые прибалтийские государства (Литву, Эстонию, Латвию), где «в на­чале было Слово», то есть законы, о язы­ках. И где, кажется, вместе с грязной водой тоталитарного «интернационали­зма» бухнули в канаву и успели вы­валять в грязи уже было – ура! ура! – отмытого «национального» ребенка. Пе­регнули, короче, палку, расхлебывать кашу придется еще много лет. Языковые конфликты, увы, не есть что-то специ­фическое для бывшего СССР, а пери­одически потрясают и благополучную Западную Европу (фламандцы в Бель­гии, баски в Испании, нормандцы во Франции и т.д.), и Новый Свет (Ка­нада), и Индию, и Африку. Право же, нет ни одного региона мира, где «на­циональное» (и вместе с ним языковое) не давало бы о себе знать.

Впрочем, речь не о том, Речь пойдет о языке общем, всеобщем, Lingua Universalis и т.д. Идея действительно завораживающая! Недаром же только в четко сформулированном философами XVII века виде она просуществовала уже четыре века (ничего себе заблуждение ума человеческого – утопия, – пережи­вшее две НТР и неплохо уживающееся с третьей! ).

И кого только не захватывала идея искусственного языка. Впрочем, упре­кать Екатери-ну II в стремлении облаго­детельствовать человечество всеобщим языком вряд ли стоит. По повелению Императрицы в Академии была создана специальная словарная комиссия, кото­рая разослала в ряд регионов России и российским представителям за рубе­жом списки слов для нахождения их эк­вивалентов. В 1787 и в 1789 годах акаде­мик П.С. Паллас издал два тома словаря под названием «Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею всевысочайшей особы». Данный словарь включал список из 185 слов на 200 языках и диалектах мира. В 1790 – 1791 годах вышло второе изда­ние работы, содержавшее уже 272 языка. Этот труд был выполнен в духе общеев­ропейской тенденции сбора и описания данных о языках мира. Первая подобная работа появилась еще в 1555 году, это был известный «Митридат» К. Геснера. Труды такого рода способствовали в дальнейшем становлению сравнитель­но-исторического языкознания. Все же, справедливости ради, следует отметить, что работа в императорской комиссии привела к созданию искусственного язы­ка, что, подчеркну, связано с Екатериной только косвенным образом. Речь идет о профессоре Петербургского универси­тета X.Г. Вольке, члене упомянутой ко­миссии, который в 1795 году разработал особую пазиграфическую систему, а в 1797-м еще одну. (Первый труд был описан в работе «О ДАЛЕКОПИСАНИИ, всеобщем языке и посредстве учреждать переписку с другими народа­ми без познания о языке оных»).

Но прежде чем следовать далее, не­обходимо договориться о терминах, да­бы внести некоторую ясность в расстро­енные умы читателей. Термины неслож­ны: это прежде всего «общий язык», то есть язык общения в любом разноязыч­ном коллективе; «всеобщий язык» как термин используется для описания ситу­ации XVII – XVIII веков или же для определения гипотетического (sic! ) языка отдаленного будущего; «международ­ный язык» – это язык, используемый в общении между разными народами. Таким языком может быть как этничес- кий язык (английский, французский, классический арабский, латынь), так и искусственный. Последние обычно на­зываются в таком случае плановыми, что имеет определенный смысл. «Вспо­могательный язык» представляет собой тот же международный, но не претенду­ет на замену родного языка говорящего, а существует наряду с ним для вполне определенных ситуаций общения. «Ин­терлингвистика» – это отрасль языко­знания, занимающаяся проблемами межъязыкового общения и его средства­ми. Последние представлены как «есте­ствен-ными», так и искусственными языками. Синонимом интерлингвистики од­но время был термин «космоглоттика». И, наконец, «лингвопроектирование», то есть теория разработки искусственных языков, представляющая собой часть интерлингвистики. Е. Маевский в своей статье зачастую смешивает в одном тер­мине «всеобщий язык» все четыре и сове­ршенно не различает интерлингвистику и лингвопроектирование.

Даже беглое знакомство с историей лингвопроектирования позволяет кон­статировать тот простенький факт, что мотивов создания искусственных языков было значительно больше, чем один (установление «всеобщего счастья», в те­рминологии автора предыдущей ста­тьи). Здесь и попытки реализовать в про­ектах какие-либо лингвистические или философские концепции, облегчить меж­дународные отношения с помощью но­вого языка, добиться различного рода националистических, пацифистских или иных социальных изменений, здесь и психологические мотивы, здесь и иг­ровые (sic! ) мотивы. Даже этот коро­тенький список показывает, что далеко не все создатели искусственных языков и их адепты были такими уж милыми голубками. Многие из них вовсе не были готовы и не собирались бескорыстно служить человечеству, напротив, пресле­довали вполне ясные, осязаемые и праг­матичные до звона в ушах идеологичес­кие и политические цели. Возьмите, к примеру, Basic English, большим сто­ронником которого был и г-н У. Чер­чилль, его уж никак не упрекнешь в уто­пизме мышления.

Попытки создать искусственный язык, исправить Создателя, пойти напе­рекор «природе» существовали задолго до XVII века. Так, истории известен фи­лолог (и утопист! ) Алексарх, который еще в III веке до нашей эры создал некий искусственный язык для своей утопии, Уранополиса. К сожалению, никаких ха­рактеристик кроме глухих упоминаний о том, что это был язык на основе древ­негреческого, мы не имеем. Известен и римский врач, основатель фармаколо­гии, Клавдий Гаден, который, как гово­рит предание, создал систему письмен­ных знаков для общения. Автор «Цер­ковной истории английского народа» Беда Достопочтенный в VII веке разра­ботал особый жестовый («перстный») язык для миссионерских целей. Возможность созда­ния универсального жестового языка во­обще-то многим кажется легкопретворимой в реальность. Но, несмотря на кажущееся сходство отдельных жестов, системы жестикуляции (даже в пределах одного региона) несут тем не менее бо­льше национальных особенностей, чем конвенциональные звуковые языки.

Конечно же, только XVII век с его философией универсальности человечес­кого разума, с его общими духовными исканиями, с его ментальностью (если слово приложимо к веку) мог дать тол­чок к пробуждению массового интереса к проблеме языка вообще и искусствен­ного языка в частности. Последнее было стимулировано и чисто практическими потребностями. Если со II по XVII век зарегистрировано только 20 проектов, то один XVII век дал сразу 41. А вот следующий век принес уже 50 проектов, XIX – 246, а за 70 лет XX века раз­работано 560 проектов искусственных языков (данные тартуского ученого А.Д. Дуличенко). Поневоле начнешь считать Средние века «золотым веком» Европы! Ведь динамика нарастания «утопизма» свидетельствует, что в нашем веке живется худо, раз уж столько чудаков хотят построить «утопию».

 

В поисках истинных имён?

 

Человек одинаков во всех народах, различны лишь имена; душа одна – различны голоса... Тертуллиан

 

XVII век – рациональный, время становления новых экономических отно­шений (и что бы мы ни говорили, имен­но потребности практики диктуют об­щую направленность духовных исканий. Конечно же, существует и обратная за­висимость, не столь, впрочем, явно про­слеживаемая). Век XVII – это и век формирования национального самосоз­нания европейских наций, широкого рас­пространения книгопечатания и просве­щения, которое перестает быть исключи­тельным делом церкви. Именно в этом веке закладываются основы всех так на­зываемых положительных наук, языко­знания и новой философии.

Нам же интересны две разнонаправ­ленные тенденции в языковой жизни Европы. С одной стороны, это утвержде­ние роли национальных языков как «правильных», полноправных языков. С этим связана, кстати, активная, целе­направленная деятельность человека по совершенствованию языка, если хотите, внесение искусственных элементов в язык. Лингвисты согласны с тем, что ни один литературный национальный язык не является на 100 % «естествен­ным», а содержит определенный про­цент искусственных элементов. Кстати, если вспомнить значение слова-лингвонима «санскрит», то легко увидеть, что исправлять Создателя человек начал уже во время оно (санскрит –от слова «samskrta», то есть «обработанный, до­веденный до совершенства»). Сравните кодифицированный вариант любого языка с тем, что вы слышите нас улице (даже по ТВ), и вы сами сделаете вывод об «естественности» первого.

Вторая тенденция состояла в следу­ющем латынь все более и более отте­снялась на периферию, ее роль как уни­версального языка ученой Европы суще­ственно уменьшилась (что было связано со становлением национальных языков). Однако при этом существенно усилилась потребность в средстве межнациональ­ного научно-культурного общения.

Лингвистика как наука еще только зарождалась, поэтому все сколь-нибудь значимые лингвистические идеи века (как, впрочем, и предшествующих веков) появились в лоне философии, предста­вленной такими именами, как Ф. Бэкон, Р. Декарт, В. Лейбниц и др. Названные философы действительно были новато­рами, внесшими новую струю в духо­вную жизнь Европы, но представлять дело так, будто бы они никак не связаны со своим временем (своего рода «deus’ы ex machina»), было бы совершенно аб­сурдным. И Декарт, и Бэкон, и Лейбниц основывали свои штудии на критичес­ком усвоении знания предшествующего этапа развития европейской научной мысли. (Подчеркну, это были «хорошо знающие» люди.) Никак не могли ука­занные ученые «продолжить дело, на­чатое философами древности, поиск «ис­тинных имен вещей». Тут речь идет об известном диалоге Платона «Кратил», в котором выдвигаются и две теории про­исхождения имен: «фюсей» – «по при­роде», и «тесей» – «по установлению».

Но уже в «темные» Средние века бытовало более или менее четкое осоз­нание того, что нет и быть не может никаких «истинных» имен вещей, отра­жающих их сущность. Так, в IV веке Григорий Нисский, один из представи­телей патристики, писал: «Оглушенный благозвучием Платоновой речи, он (Евномий. – М. Л.) почитает приличным сделать догматом церкви его филосо­фию. Сколькими, скажите мне, звуками, по различию народов, именуется небо? Мы (греки) называем его «уранос», ев­рей – «шамаим», римлянин – caelum, и иначе сириец, мидянин, каппадокиец, мавританец, скиф, фракиец, египтянин; даже исчислить нелегко различия имен... Какое же, скажи мне, естественное имя их, в котором обнаруживается величественная премудрость Божия? » Если воп­росы этимологии, в смысле «истинности имен», и интересовали средневековых ученых, то только косвенным образом. Общекультурный подъем в Европе по­зднего Средневековья и Возрождения, интерес к логике (диалектике) и философии, расширение знакомства с трудами Аристотеля и других античных авторов изменили направленность мыслей тео­логов и философов.

Философов же XVII – XVIII веков «истинность имен», во всяком случае, вовсе не интересовала. Можно сослаться на авторитет Ф. Бэкона, который писал, что «...мы ни в коей мере не одобряем то скрупулезное исследование языка, кото­рым, однако, не пренебрегал даже такой выдающийся ученый, как Платон». Занимало же их вот что: логические ос­новы мышления и проблемы языка, естественным образом связанные с логи­кой, проблемы универсалий и т.п.

Таким образом, все предшеству­ющее развитие философии подводило ученых XVII века к более глубокому анализу логико-языковых проблем. Ана­лиз логических основ мышления был той путеводной звездой, которая осве­щала пути развития наук в этом веке. А науки накопили огромное количество данных, которые следовало системати­зировать, и на этом пути, возможно, получить новые знания. Кстати, еще в XIII веке Раймунд Луллий на основе классификации понятий выделил ряд, по его мнению, элементарных. Более того, Луллий создал так называемую логичес­кую машину, которая, как предполага­лось, даст возможность получать новые понятия, то есть новые знания. Философы хорошо сознавали, что знаки челове­ческого языка произвольны, что между словом и вещью стоит еще и идея (мысль, понятие, концепт и т. д.). Было и понимание того, что эти идеи могут (должны) быть одинаковы у всех людей и только языки по-разному их вербали­зуют. Иными словами, все люди мыслят одинаково (вспомним в этой связи со­временную теорию универсального се­мантического кода). Отсюда сам собой напрашивался вывод, что стоит проанализировать эти идеи, весь континуум че­ловеческих понятий, и можно будет дойти до элементарных. Далее окажется возможным показать, как из элементарных образуются более сложные, затем и новые. Идея семантических примити­вов Новейшего времени продолжает де­ло, начатое философами XVII века и ав­торами искусственных философских языков, и в целом является идеей проду­ктивной. По мнению современных ис­следователей, «в ряде разработок искус­ственных языков того времени (XVIII века. – М.Л.) перечислены типы произ­водных значений, близкие к современным аналогичным перечням».

Но вернемся в век XVII. Действите­льно, Ф. Бэкон писал о «философской грамматике», при этом учитывая пред­шествующий опыт философско-лингвистических теорий (спор «номиналистов» и «реалистов», опыт так называемых модистов и др.). Создайие философской грамматики мыслилось Бэконом следующим образом: «С нашей точки зрения, самой лучшей была бы такая граммати­ка, в которой ее автор, превосходно вла­деющий множеством языков, как древ­них, так и современных, исследовал бы различные особенности этих языков, по­казав специфические достоинства и недостатки каждого. Ведь таким образом языки могли бы обогащаться в резуль­тате взаимного общения, и в то же вре­мя из того, что есть в каждом языке самого лучшего и прекрасного, подобно Венере Апеллеса, мог бы возникнуть не­кий прекраснейший образец самой речи, некий великолепнейший образец того, как следует должным образом выражать чувства и мысли ума». Лучше не ска­жешь даже с точки зрения интерлинг­виста (то есть ученого, занимающегося проблемами международных языков. Не путать с носителями искусственных язы­ков, в частности, интерлингвы – IALA). Причем здесь намечается целое направ­ление лингвопроектирования, опираю­щееся на опыт языков «естественных», то есть апостериорное направление. Совершенно иной подход намечен Р. Декартом, который предполагал сна­чала произвести логическую классифика­цию понятий (мыслеидей) и отношений между ними. Затем облечь эту логичес­кую базу в языковые одежды. Граммати­ка же (то есть язык) – это уже вещь, впрочем, вторичная. Имея логически упорядоченный мир понятий, можно производить с последними определенные операции, для чего и нужно «означить» понятия. А каким образом это произой­дет, будут ли это цифры, буквы или иероглифы – принципиального значе­ния уже не имело. Разумеется, поскольку сами идеи логически упорядочены, сле­довало упорядочить и способы их внешнего выражения, отсюда и мысль о ра­ционалистическом языке, то есть языке с единообразными склонениями, спряже­ниями, отсутствием разного рода исклю­чений и т. д. Таким образом, у Декарта в принципе намечено два подхода: это язык философский (понятийный) и язык рационалистический (собственно язык). Создание философских языков сти­мулировало в дальнейшем многие отра­сли лингвистики и не только ее. Логичес­кие штудии Г.В. Лейбница легли в ос­нову кибернетики, сгодились и при разработке языков-посредников машин­ного перевода. Кстати, сейчас в Герма­нии (прагматичные немцы!? ) ведутся ра­боты в рамках проекта «Вербмобиль» над созданием глубокого анализа логи­ческой семантики языка. Иронизируя над «рыцарями знаний» минувших веков, Е. Маевский упустил одну маленькую деталь из историй на­уки. Ведь наука XVII века исходила из положения о том, что природа абсолют­но неизменна, все в ней задано от нача­ла. Шел бурный процесс накопления эм­пирического материала, который еще предстояло осмыслить. Этот период, как известно, завершился классификациями К. Линнея. Таким образом, лингвонроектирование, точнее, создание философс­ких языков шло несколько, впереди есте­ствознания, отражая общие тенденции развития науки века. Верно отмечено, что философские языки были рассчитаны прежде всего для познания, являлись инструментом мышления. Вопросы удо­бства общения на них особо и не стави­лись. Но, право же, зачем упрекать Спа­ртака в том, что он не пользовался клин­ками золингеновской стали? Каждому времени – свои прозрения и свои заблу­ждения, свои интеллектуальные высо­ты... И Дальгарно вовсе не собирался с «учительским занудством» учить кре­стьянина жить. В определенной степени его философский язык был стимулиро­ван практическими потребностями учителя в школе для глухонемых детей.

Появляются проекты философских языков и в наше время. Классифициро­вать мир человек начал очень давно и бу­дет продолжать делать это вечно. Конечно же, Борхес прав в том, что любая классификации «произвольна и проблематична». Вспомним заодно и Оскара Уайльда, который считал (и был при этом совершенно прав), что «дать Опреде­ление – значит, ограничить». Но не сто­ит доводить дело ad absurdum. Да, любая классификация обладает определенной степенью жесткости, только Оруэлл здесь все-таки ни при чем. В «1984» дело обсто­яло, очевидно, следующим образом – искусственно ограничивался континуум понятий, из него специально извлекались нежелательные. Путем направленного воздействия изменялось содержание дру­гих. Если из текста в текст утверждать, что абракадабра это нечто в высшей сте­пени осмысленное, но соленое, то через определенный промежуток времени это и закрепится («Война – это мир» и т.д.). Вспомните оруэлловского филолога Сай­ма: «...задача новояза – сузить горизон­ты мысли». Задача же философского язы­ка из реальной истории – расширить эти горизонты, дать простор мышлению, скованному несовершенствами языка (как считали создатели языков классификаци­онного типа). Единственно Верное Уче­ние в реальной человеческой истории всегда излагалось на обычном, «естест­венном» языке и излагалось куда как доходчиво, не так ли? (Но на том же языке писались и апокрифы! )

 

Как живой, только...

 

Но завтра может случиться так, что в объединённой Европе страны откажутся от английского и захотят иметь новый, искусственный – общий для все язык. Из интервью У. Эко газете «Фигаро» (перепечатано газетой «Известия»)

 

КXIX веку Европа уже достаточно вкусила всю прелесть разобщенности новых наций. Проблема общего (точнее, международного) языка стала еще ост­рее. Век предшествующий прошел под полным господством французского как международного языка Европы. Однако его звезда медленно, но неуклонно зака­тывалась и закатилась после поражения наполеоновской Франции. Латынь со­вершенно исчезла из научно-культурно­го обихода, оставаясь при этом школь­ным предметом. Изменение средств транспорта и коммуникации, ускорение темпов развития общества, науки и тех­ники со всей настоятельностью потре­бовали общего средства межнациональ­ного (пока в рамках Европы) общения и, прежде всего, научного. Наука, как утверждает расхожее выражение, – яв­ление интернациональное и границ не знает (знает же тысячи препон, свя­занных с национальным способом выражения получаемого знания). Неудивительны поэтому попытки разработать универсальные письменные языки, пазиграфии, для целей научного общения. Существуют многочисленные проекты пазиграфий как символьного, так и пиктографического характера. Па­зиграфии – это те же философские языки, ибо они в своем большинстве используют принципы логической класси­фикации понятий в большей (философ­ские пазиграфии) или меньшей (эмпири­ческие пазиграфии) степени. Первые же пазиграфии появились еще в начале XVII века (ну что за славный был век! ). Можно назвать Steganographia К. Лобковица или же Common Writing С. Гартлиба. Немало пазиграфий принес и ны­нешний век, например, геоязык Г.А. Загорельского.

В том же XVII веке зародилось и другое направление лингвопроектирования, эмпирическое, которое требовало от искусственного языка практических удобств при общении на нем. Так, в 1650-м, т.е. раньше проектов Дальгарно (1661) и Уилкинза (1668) появился проект аббата Ф. Лаббэ под на­званием «Lingua Universalis» (вот доб­рались и до нашего термина! ). Данный проект представлял собой апостериор­ную систему на основе латыни. Язык предназначался, как это следует из не­мецкого названия публикации, для миссионерских и торговых целей, т.е. для целей вполне прагматичных и прозаических. Любопытное явление представ- лял и проект «Руски jезик» Ю. Крижанича. На этом сконструированном языке славянский мыслитель написал многие свои сочинения, например, известную «Политику». Вот образчик текста на язы­ке Крижанича – «... jazika sowerszenó st jest sá mo potré bno orú die k’ mudrosti». Понятно ли? Вполне.

Мы уже говорили, что XIХ век при­нес 246 проектов искусственных языков различных типов. Но только его после­дняя четверть отличалась резко выра­женной тенденцией к апостериорности. (Вот когда, очевидно, прогремел гром Вавилонского смешения языков! ) Но за­долго до «чисто» апостериорных суще­ствовало множество попыток реформи­ровать «естественные» языки (латынь, английский, французский и др.). Эти ре­формы предполагалось осуществить в области орфографии (что актуально для английского), в грамматике (латынь с ее четырьмя спряжениями, пятью скло­нениями, отложительными и полуотло­жительными глаголами и т.д.). До опре­деленной степени попытки реформирова­ния живых языков могут быть успешными и безболезненными. Вспом­ним в этой связи реформу орфографии русского языка после революции 1917 года. Однако не будем забывать при этом и жалобы многих русских поэтов. Или же работы по нормированию слова­ря турецкого языка, в ходе которых из словаря было удалено множество арабо-персидских элементов.

Далеко не все проекты искусствен­ных языков предлагались в качестве ми­ровых, существовало и много регио­нальных. Например, для славянского ареала, романского, германского и других. Можно назвать «Vseslavjanski jezik» М. Бана или же «Узаjемнi славjанскi jезiк» М. Майара (как образчик послед­него – «Он jе родом Славjан, именом Радослав, занатом кньiгарь»). Ряд авто­ров пытался совместить оба подхода, a priori и a posteriori. Языки такого типа называются языками «микст». Наиболее известен из них волапюк И.М. Шлейера из Констанца (Германия). В целом, со­глашаясь с оценкой волапюка, выражен­ной в предыдущей статье, хотелось бы тем не менее расставить кое-какие точки над «i». Детище Шлейера пока еще не «тихо угасло», оно тлеет, так как существуют малочисленные сторонники волапюка, переиздается литература. Что же касается «марсианского звучания» волапюкской речи, то можно взять тек­сты на многих «естественных» языках и, уверяю вас, они прозвучат для нетрени­рованного уха не менее «марсиански». Возьмите, к примеру, китайский, турец­кий и т. д. или же вспомните, как у Л. Толстого крестьянин сравнивает звучание французской речи с лягуша­чьим кваканьем.

Говоря о «Сильве», Е. Маевский упу­стил из виду ещё один «музыкальный» факт. А именно, в конце прошлого века на оперных сценах Вены (! ) с успехом шли оперы на волапюке. Дело, как видим, не в «марсианском звучании». Самым же существенным и наиболее поучительным было то, что волапюк, при всех своих структурных и идеологических несовер­шенствах (не будем вдаваться в разбор идеи пастора И.М. Шлейера), прекрасно продемонстрировал саму возможность массовой международной коммуникации на искусственном языке и таким образом сослужил добрую службу эсперанто.

Создавая эсперанто, Л. Заменгоф ориентировался на опыт волапюка са­мым незначительным образом. Во-пер­вых, подходы к языку у Шлейера и Заменгофа были различными, во-вторых, вари­ант 1887 года был уже третьим (1878 – Lingue Universala, 1881 – Linguo Universala и, наконец, 1887 – Esperanto (Linguo Internacia). Справедливости ра­ди, следует сказать, что в своей «Первой книге» Заменгоф ведет скрытую полеми­ку со Шлейером и принципами волапюка, не называя, впрочем, имен. Создавая эс­перанто, Заменгоф действительно наде­ялся помимо чисто практических целей облегчения межъязыковой коммуника­ции достичь и идеальные, утопические, если угодно, цели улучшения общего международного климата. (С этим связа­на так называемая «внутренняя идея эс­перанто»). Однако уже на первом между­народном конгрессе эсперанто 1905 года (Булонь-сюр-Мер) была принята «Декла­рация об эсперантизме», которая заявила единственной целью эсперанто – Движение распространения международного язы­ка, а все остальные (в том числе и идеоло­гические) цели объявила личным делом каждого носителя языка. Таким образом, сообщество отказалось «строить всеоб­щее счастье» и рассматривало язык толь­ко как инструмент общения!

Филолога с развитым эстетическим чувством может, согласен, иногда раз­дражать «непременная регулярность и единообразие», но не потому же, что «цензор» на эсперанто anzuristo, а «му­зыкант» – muzikisto. В таком случае по­чему это «музыкант» по-английски musician, а вот «водитель» – driver, а «социолог» – sociologist? Предсказуе­мость (логическая прозрачность) семан­тики слова – вещь очень удобная, осо­бенно для изучающих чужой язык.

«Первая книга эсперанто» содержала, действительно, около 900 корневых слов, но уже принятый в 1905 году «Фундамент Эсперанто» включал более 3, 5 тыс. кор­ней. С тех пор количество корневых слов значительно возросло; многие официаль­но утверждены Академией Эсперанто, другие бытуют в текстах неофициально. А, кстати, сколько корневых слов нужно среднему носителю русского языка? А сколько корневых слов у А. Пушкина? А у псковского крестьянина?

Смею заверить читателей, что чело­век, владеющий 2 – 3 европейскими языками, сможет прочитать текст на эсперанто, во всяком случае, понять общий смысл написанного. А, впрочем, судите сами – «Patronia, kiu estas en la ĉ ielo, sancta estu via nomo; venu regeco via, volo via…» Узнали? Действительно, любой язык, будь то «естественный» или искусственный, нужно изучать, от этого никуда не денешь­ся.

В «Первой книге» и в «Фундаменте Эсперанто» приводятся списки слов и их эквиваленты на ряде европейских языков, но не даются определения этих слов, как это делается в толковых словарях. Но в этнических языках сходные (междуна­родные) слова обладают, во-первых, различным набором значений, во-вторых, различной сочетаемостью с другими сло­вами, коннотациями и т.д. Поэтому бо­лее или менее определенно семантика эсперантских слов сложилась уже в ходе эволюции языка, в процессе его социали­зации. Аналогичные процессы произошли и в области грамматики. Фактически из той языковой схемы, которую разра­ботал Заменгоф, процесс социализации создал полноценный язык, который с ус­пехом используется для самых разных целей.

На эсперанто существует большой корпус художественной литературы, пе­реводной и оригинальной, читая кото­рую испытываешь в принципе такие же самые эстетические чувства, как и при чтении литературы на «естественных» языках. Может быть, Е. Маевский и прав, заявляя, что литература на эс­перанто (читай – на всех искусственных языках) несопоставима с вершинами ми­ровой литературы. В этой связи возника­ет вопрос – а разве вся литература на русском языке представляет собой «вер­шины», даже в национальных пределах? Конечно, многие беллетристические произведения на эсперанто имеют чисто ди­дактический характер, но многие произ­ведения вполне читабельны (извините за слово-монстр), и, вероятно, уже наступи­ло время познакомить русскоязычных читателей и с этим видом «иностран­ной» литературы[2]. Кстати, некоторые эсперантские писатели работают парал­лельно на родном языке и на эсперанто (например, Иштван Немере из Венгрии). Особенностью эсперанто является и то, что в нем развилось такое универ­сальное языковое явление, как перенос значения, метафора. Еще в начале века самим автором языка были заложены основы фразеологии (в искусственном языке! ). В ходе развития эта фразеологи­ческая база развернулась в развитую си­стему, сопоставимую по многим параме­трам с фразеологическими системами развитых «естественных» языков. Более того, на неофициальном (то есть не утве­ржденном Академией) уровне существу­ют попытки смоделировать эсперантс­кую диахронию (показать, как эсперанто мог бы выглядеть, скажем, в Средние века), разработать жаргон и сленг (по­пытки бельгийца М. Гальвелика).

Эволюция эсперанто, как уже упо­миналось, из проекта-схемы создала полноценный язык со всеми атрибутами, свойственными любым «естественным» языкам. В этом отношении автор пред­ыдущей статьи, возможно, и прав, что не стоило и огород-то городить. Но у социализированных искусственных языков есть одно неоспоримое преимущество – он и нейтрален, он и ничей и для всех. А в наш бурный век это представляет собой категорию весьма существенную (см. вступление).

Тысячу раз прав Е. Маевский, заяв­ляя, что лучшее – враг Хорошего. И действительно, на эсперанто не закон­чилась история лингвопроектирования.

Одной из попыток создания языка лучшего стала и интерлингва (IALA), созданная международной группой лин­гвистов под руководством Ал. Гоуда. Но любопытно то, что Гоуд никак не предназначал свой проект для исполь­зования в качестве средства общения. Задачей его была попытка на современ­ном ему лингвистическом уровне смоде­лировать универсалии, характерные для западноевропейских языков, проверить гипотезу Сепира – Уорфа. И только позднее, уже после смерти автора, были предприняты попытки, относительно успешные, социализировать язык. По мыс­ли Ал. Гоуда, интерлингва должна была представлять собой модель среднезападноевропейского языка. Фактически, во всяком случае, в лексическом отношении, интерлингва стала моделью среднероманского. Интерлингва, несмо­тря на свою большую «естественность» по сравнению с эсперанто, имеет значи­тельно меньшее количество сторонни­ков, и ее эволюция, как ни странно, происходит медленно и скована узкими рамками более тщательной изначальной проработки на стадии проекта.

Обратим внимание, что двадцатый век характеризуется беспрецедентным движением людских масс через границы, которые становятся все более прозрач­ными. При таком движении естествен­ным образом возникают проблемы язы­ка общения, общего языка «по ту сторо­ну». Эти проблемы медленно осознаются обществом. Но вспомним эйфорию «языкового бума» конца 80-х, когда пышным цветом расцвели много­численные курсы, кружки, группы по из­учению иностранных языков, которые предлагали, ничтоже сумняшеся, за не­делю обучить ведению деловых перего­воров на иностранном языке. Ан нет, разорилось или закрылось подавляющее большинство этих заведений. Язык ока­зался крепким орешком как для студен­тов, так и для преподавателей. Да и ка­кой язык выбрать? Кто возьмет на себя ответственность однозначно предска­зать судьбы даже великих наций (кстати, Китай относится ли к ним? ) и соответст­венно их языков? Вот почему век двадца­тый и увидел свыше полутысячи попы­ток решить проблему альтернативным путем, вот почему растут ряды сторон­ников искусственных языков (динамика этого роста для эсперанто: от одного человека в 1887 году до минимум 1 млн. в 1987-м)! Но справедливости ради от­метим, что никто не может предсказать и судьбы искусственных языков.

Несомненно же пока одно – по­пытка создать искусственным путем адекватное средство международной коммуникации является частью евро­пейского культурного наследия. И как таковое его необходимо осмыслить, но не отметать с порога[3]. Тем более что такая вот «утопия» на протяжении своей истории способствовала появле­нию многочисленных научных прозре­ний, плодами которых мы продолжаем пользоваться.

Utopia perpetua

Утопия была скорее источником энергии, чем инструмен­том. Она открывала новые горизонты социального раз­вития, корректируя тем самым ход истории. Леклерк Ж., Канада

Готов еще раз повторить, что я не против того, чтобы будущий единый язык был искусственным, наоборот, моту это лишь приветствовать и думаю, что так оно и будет. Аврорин В. А., социолингвист, 1975

 

Если под литературной утопией по­нимать всю совокупность произведений, описывающих общество будущего, будь то отдельное идеальное государство или же все человеческое общество, то мы без труда сможем выделить несколько способов прогнозирования языкового будущего.

Так, античность, в целом мало ин­тересуясь всеобщим языком (для Гре­ции и Рима вопрос был в принципе ре­шеен – есть греческий или латынь, все остальное – варварство), все же дала не­сколько образцов идеального общества и соответственного языка. Например, уже упомянутый Уранополис Алексарха с его, очевидно, реформированным древ­негреческим. Или чудесная страна Ябмула, жители которой имели раздвоен­ный язык (орган речи), могли вести сра­зу два разговора и владели многими языками. Великий же Платон ограни­чился лишь упоминанием о желательно­сти общего языка.


Поделиться:



Популярное:

Последнее изменение этой страницы: 2016-03-22; Просмотров: 917; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.06 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь