Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Внутренние и внешние элементы языка



Наше определение языка предполагает устранение из понятия «язык» всего того, что чуждо его организму, его системе, — одним словом, всего того, что известно под названием «внешней линг­вистики», хотя эта лингвистика и занимается очень важными пред­метами и хотя именно ее главным образом имеют в виду, когда приступают к изучению речевой деятельности.

Сюда, прежде всего, относится все то, в чем лингвистика со­прикасается с этнологией, все связи, которые могут существовать между историей языка и историей расы или цивилизации. Обе эти истории сложно переплетены и взаимосвязаны, это несколько напоминает те соответствия, которые были констатированы нами внутри собственно языка. Обычаи нации отражаются на ее языке, а с другой стороны, в значительной мере именно язык формирует нацию.

Далее, следует упомянуть об отношениях, существующих меж­ду языком и политической историей. Великие исторические собы­тия — вроде римских завоеваний — имели неисчислимые послед­ствия для многих сторон языка. Колонизация, представляющая собой одну из форм завоевания, переносит язык в иную среду, что влечет за собой изменения в нем. В подтверждение этого можно было бы привести множество фактов: так, Норвегия, политичес­ки объединившись с Данией (1380-1814 гг.), приняла датский язык. <...> Внутренняя политика государства играет не менее важную роль в жизни языков: некоторые государства, например Швейца­рия, допускают сосуществование нескольких языков; другие, как, например, Франция, стремятся к языковому единству. Высокий уровень культуры благоприятствует развитию некоторых специаль­ных языков (юридический язык, научная терминология и т.д.).

Это приводит нас к третьему пункту: к отношению между язы­ком и такими установлениями, как церковь, школа и т.п., кото­рые в свою очередь тесно связаны с литературным развитием язы­ка, — явление тем более общее, что оно само неотделимо от политической истории. Литературный язык во всех направлениях пере­ступает границы, казалось бы, поставленные ему литературой: до­статочно вспомнить о влиянии на язык салонов, двора, академий. С другой стороны, вполне обычна острая коллизия между литера­турным языком и местными диалектами. Лингвист должен также рассматривать взаимоотношение книжного языка и обиходного языка, ибо развитие всякого литературного языка, продукта куль­туры, приводит к размежеванию его сферы со сферой естествен­ной, то есть со сферой разговорного языка.

Наконец, к внешней лингвистике относится и все то, что име­ет касательство к географическому распространению языков и к их дроблению на диалекты. Именно в этом пункте особенно пара­доксальным кажется различие между внешней лингвистикой и лингвистикой внутренней, поскольку географический фактор тес­но связан с существованием языка; и все же в действительности географический фактор не затрагивает внутреннего организма са­мого языка.

Нередко утверждается, что нет абсолютно никакой возможно­сти отделить все эти вопросы от изучения языка в собственном смысле. Такая точка зрения возобладала в особенности после того, как от лингвистов с такой настойчивостью стали требовать зна­ния реалий. В самом деле, разве грамматический «организм» языка не зависит сплошь и рядом от внешних факторов языкового изме­нения, подобно тому, как, например, изменения в организме растения происходят под воздействием внешних факторов — по­чвы, климата и т.д.? Кажется совершенно очевидным, что едва ли возможно разъяснить технические термины и заимствования, ко­торыми изобилует язык, не ставя вопроса об их происхождении. Разве можно отличить естественное, органическое развитие не­которого языка от его искусственных форм, таких, как литера­турный язык, то есть форм, обусловленных факторами внешними и, следовательно, неорганическими? И разве мы не видим посто­янно, как наряду с местными диалектами развивается койнэ?

Мы считаем весьма плодотворным изучение «внешнелингвистических», то есть внеязыковых, явлений; однако было бы ошиб­кой утверждать, будто без них нельзя познать внутренний орга­низм языка. Возьмем для примера заимствование иностранных слов. Прежде всего следует сказать, что оно не является постоянным элементом в жизни языка. В некоторых изолированных долинах есть говоры, которые никогда не приняли извне ни одного искус­ственного термина. Но разве можно утверждать, что эти говоры находятся за пределами нормальных условий речевой деятельнос­ти? <...> Главное, однако, здесь состоит в том, что заимствованное слово уже нельзя рассматривать как таковое, как только оно становится объектом изучения внутри системы данного языка, где оно существует лишь в меру своего соотношения и противо­поставления с другими ассоциируемыми с ним словами, подобно всем другим, исконным словам этого языка. Вообще говоря, нет никакой необходимости знать условия, в которых развивался тот или иной язык. В отношении некоторых языков, например языка текстов Авесты или старославянского, даже неизвестно в точнос­ти, какие народы на них говорили; но незнание этого нисколько не мешает нам изучать их сами по себе и исследовать их превра­щения. Во всяком случае, разделение обеих точек зрения неиз­бежно, и чем строже оно соблюдается, тем лучше.

Наилучшее этому доказательство в том, что каждая из них со­здает свой особый метод. Внешняя лингвистика может нагромож­дать одну подробность на другую, не чувствуя себя стесненной тисками системы. Например, каждый автор будет группировать по своему усмотрению факты, относящиеся к распространению языка за пределами его территории; при выяснении факторов, создав­ших наряду с диалектами литературный язык, всегда можно при­менить простое перечисление; если же факты располагаются ав­тором в более или менее систематическом порядке, то делается это исключительно в интересах изложения.

В отношении внутренней лингвистики дело обстоит совершенно иначе; здесь исключено всякое произвольное расположение. Язык есть система, которая подчиняется лишь своему собственному по­рядку. Уяснению этого может помочь сравнение с игрой в шахма­ты, где довольно легко отличить, что является внешним, а что внутренним. То, что эта игра пришла в Европу из Персии, есть факт внешнего порядка; напротив, внутренним является все то, что касается системы и правил игры. Если я фигуры из дерева заменю фигурами из слоновой кости, то такая замена будет без­различна для системы; но, если я уменьшу или увеличу количе­ство фигур, такая перемена глубоко затронет «грамматику» игры. Такого рода различение требует, правда, известной степени вни­мательности, поэтому в каждом случае нужно ставить вопрос о природе явления и при решении его руководствоваться следую­щим положением: внутренним является все то, что в какой-либо степени видоизменяет систему. <...>

Часть первая

ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ

Глава 1

Природа языкового знака

§ 1. Знак, означаемое, означающее

Многие полагают, что язык есть по существу номенклатура, то есть перечень названий, соответствующих каждое одной опреде­ленной вещи. Например:

Вещи Названия

Такое представление может быть подвергнуто критике во мно­гих отношениях. Оно предполагает наличие уже готовьк понятий, предшествующих словам; оно ничего не говорит о том, какова природа названия — звуковая или психическая, ибо слово arbor может рассматриваться и под тем и под другим углом зрения; на­конец, оно позволяет думать, что связь, соединяющая название с вещью, есть нечто совершенно простое, а это весьма далеко от истины. Тем не менее такая упрощенная точка зрения может при­близить нас к истине, ибо она свидетельствует о том, что единица языка есть нечто двойственное, образованное из соединения двух компонентов.

Рассматривая акт речи, мы уже выяснили, что обе стороны языкового знака психичны и связываются в нашем мозгу ассоци­ативной связью. Мы особенно подчеркиваем этот момент.

Языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и акустический образ. Этот последний является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств; акустический образ имеет чувственную при­роду, и если нам случается называть его «материальным», то толь­ко по этой причине, а также для того, чтобы противопоставить его второму члену ассоциативной пары — понятию, в общем бо­лее абстрактному.

Психический характер наших акустических образов хорошо обнаруживается при наблюдении над нашей собственной речевой практикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с собой или мысленно повторять стихотворный отрывок. <...>

Языковой знак есть, таким образом, двусторонняя психичес­кая сущность, которую можно изобразить следующим образом:

Оба эти элемента теснейшим образом связаны между собой и предполагают друг друга. Ищем ли мы смысл латинского arbor или, наоборот, слово, которым римлянин обозначал понятие «де­рево», ясно, что только сопоставления типа кажутся нам соответствующими действительности, и мы отбрасы­ваем всякое иное сближение, которое может представиться вооб­ражению.

Это определение ставит важный терминологический вопрос. Мы называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в общепринятом употреблении этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово arbor и т.д. Забывают, что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие «дерево», так что чувственная сторона знака предполагает знак как целое.

Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акус­тический образ соответственно терминами означаемое и означаю­щее; последние два термина имеют то преимущество, что отмеча­ют противопоставление, существующее как между ними самими, так и между целым и частями этого целого. Что же касается терми­на «знак», то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не предлагает никакого иного подходя­щего термина.

Языковой знак, как мы его определили, обладает двумя свой­ствами первостепенной важности. Указывая на них, мы тем самым формулируем основные принципы изучаемой нами области зна­ния.

§ 2. Первый принцип: произвольность знака

Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна; поскольку под знаком мы понимаем целое, возникающее в ре­зультате ассоциации некоторого означающего с некоторым озна­чаемым, то эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак произволен.

Так, понятие «сестра» не связано никаким внутренним отно­шением с последовательностью звуков s-œ: -r, служащей во фран­цузском языке ее означающим; оно могло бы быть выражено лю­бым другим сочетанием звуков; это может быть доказано различи­ями между языками и самим фактом существования различных языков: означаемое «бык» выражается означающим b-œ -f (франц. bœ uf) по одну сторону языковой границы и означающим o-k-s (нем. Ochs) по другую сторону ее.

Принцип произвольности знака никем не оспаривается. <...>

Слово произвольный также требует пояснения. Оно не должно пониматься в том смысле, что означающее может свободно выби­

раться говорящим (как мы увидим ниже, человек не властен вне­сти даже малейшее изменение в знак, уже принятый определен­ным языковым коллективом); мы хотим лишь сказать, что означа­ющее немотивировано, то есть произвольно по отношению к дан­ному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи.

Отметим в заключение два возражения, которые могут быть выдвинуты против этого первого принципа.

1. В доказательство того, что выбор означающего не всегда про­изволен, можно сослаться на звукоподражания. Но ведь звукопод­ражания не являются органическими элементами в системе языка. Число их к тому же гораздо ограниченней, чем обычно полагают. Такие французские слова, как fouet «хлыст», glas «колокольный звон», могут поразить ухо суггестивностью своего звучания, но достаточно обратиться к их латинским этимонам (fouet от fagis «бук», glas от classicum «звук трубы»), чтобы убедиться в том, что они первоначально не имели такого характера: качество их тепе­решнего звучания, или, вернее, приписываемое им теперь каче­ство, есть случайный результат фонетической эволюции.

Что касается подлинных звукоподражаний типа буль-буль, тик-так, то они не только малочисленны, но и до некоторой степени произвольны, поскольку они лишь приблизительные и наполови­ну условные имитации определенных звуков (ср. франц. оиаоиа, но нем. wauwau «гав! гав! »). Кроме того, войдя в язык, они в большей или меньшей степени подпадают под действие фонетической, мор­фологической и всякой иной эволюции, которой подвергаются и все остальные слова (ср. франц. pigeon «голубь», происходящее от народнолатинского pī piō, восходящего в свою очередь к звукопод­ражанию), — очевидное доказательство того, что звукоподража­ния утратили нечто из своего первоначального характера и приоб­рели свойство языкового знака вообще, который, как уже указы­валось, немотивирован.

2. Что касается междометии, весьма близких к звукоподража­ниям, то о них можно сказать то же самое, что говорилось выше о звукоподражаниях. Они также ничуть не опровергают нашего тези­са о произвольности языкового знака. Весьма соблазнительно рас­сматривать междометия как непосредственное выражение реаль­ности, так сказать, продиктованное самой природой. Однако в от­ношении большинства этих слов можно доказать отсутствие необходимой связи между означаемым и означающим. Достаточно сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убедиться, насколько в них различны эти выражения (например, франц. aїe! соответствует нем. au! «ой! »). Известно к тому же, что многие междометия восходят к знаменательным словам (ср. франц. diable! «черт возьми! » при diable «черт», mordieu «черт возьми! » из mort Dieu букв. «смерть бога» и т.д.).

Итак, и звукоподражания и междометия занимают в языке вто­ростепенное место, а их символическое происхождение отчасти спорно.

§ 3. Второй принцип: линейный характер означающего

Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заим­ствованными у времени признаками: а) оно обладает протяжен­ностью и б) эта протяженность имеет одно измерение— это ли­ния.

Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упоминают вовсе, по-видимому, именно потому, что считают его чересчур простым, между тем это весьма существенный принцип и последствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип. От него зависит весь механизм языка. В противополож­ность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сигна­лы и т.п.), которые могут комбинироваться одновременно в не­скольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, рас­полагают лишь линией времени; их элементы следуют один за другим, образуя цепь. Это свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя пос­ледовательность их во времени пространственным рядом графи­ческих знаков.

В некоторых случаях это не столь очевидно. Если, например, я делаю ударение на некотором слоге, то может показаться, что я кумулирую в одной точке различные значимые элементы. Но это иллюзия; слог и его ударение составляют лишь один акт фонации: внутри этого акта нет двойственности, но есть только различные противопоставления его со смежными элементами.

Глава 2


Поделиться:



Популярное:

Последнее изменение этой страницы: 2016-03-25; Просмотров: 902; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.024 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь