Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


В Городе Богов нет места Чужому Богу



 

И тут я понял, что я, в принципе, счастливый человек, поскольку все же побывал здесь — в реальном (а не иллюзорном!!! ) Городе Богов. А счастлив я оттого, что в этом Городе нет места Чужому Богу и я, наконец, увидел мир, величественный мир Настоящего Бога, состоящий из пирамид и монументов, созданных силой Чистой Мысли и Чистых Чувств. Этот Город очень значим для Земли, потому что он является кристально чистым островком на нашей планете, над которой витает красно-черный призрак Чужого Бога. Этот Город значим ещё и потому, что он, с помощью Великого Ямы, охраняет от коварного и сильного Чужого Бога прекрасные подземные Шамбалу и Царство Мертвых, где собраны и живут Лучшие из Лучших всех Человеческих Рас, когда-либо существовавших на Земле.

 

 

Мысленно я все еще был Там...

 

Я остановился и оглянулся, чтобы ещё раз взглянуть на Зеркало Царя Смерти Ямы, взглянуть... с любовью. Но оно уже скрылось за склоном, а возвращаться не было сил. У меня опять заболел желудок, заболел резко и сильно. Я скучал... по Зеркалу Смерти... я хотел ещё большей чистоты, ещё большей... ещё и ещё большей...

— Шеф, посмотри, как скала стоит! — как в тумане услышал я голос Равиля.

— Кто стоит? — прохрипел я.

— Селиверстов стоит. Нас поджидает. Беспокоится. На скалу похож. Большой.

— А-а-а...

— Отсюда видно, что живота у него не стало.

— А-а-а...

— Понимает, что в Долине Смерти были.

— Кто... понимает?

— Селиверстов.

— А-а-а...

— Смотри, дергается. Сильно, значит, беспокоится.

— А-а-а...

— Рукой машет.

—Да.

— Нам навстречу пошёл.

—Да.

— Опять дергается.

—Да.

— Ходит что-то, то вправо, то влево.

—Да.

— И что он ходит-то?

— Не знаю.

— Чует что-то?

— Может быть.

— А что чует-то?

— Не знаю.

— Смотри-ка, присел.

— Вижу.

— А чо он, присел-то?

— Не знаю.

— Может быть?

— Может.

— Сидит, ведь, а?!

— Сидит.

— Нашёл время.

— Бывает.

— Вроде бы нет.

— Вроде бы.

— Смотри-ка, прилег.

—Да.

— А что он, прилег-то?

— Не знаю.

— Отдыхает, что ли?

— Может быть.

— Нашел время отдыхать!

— Да уж.

— Думает, что мы призраки, что ли?

— Может быть.

— Крикнуть бы, но сил нет.

—Да уж.

— Призраки ведь не кричат, понять должен!

— Должен.

— Но сил нет.

— Да уж.

— Смотри-ка, встал.

—Да.

— Стоит, как столб.

—Да.

— Волнуется, наверно.

—Да.

— За нас волнуется... не превратились ли мы в призраков.

—Да.

— Опасности от нас, что ли, ждет?

— Может быть.

— Смотри-ка, за ремень взялся.

—Вижу.

— Что он хочет-то?

— Не знаю.

— Нет, отпустил ремень.

—Да.

— В карман полез.

—Да.

— Роется что-то.

—Да.

— И что он роется-то?

— Не знаю.

— Сигарету достал, что ли?

— Вроде.

— Закурил.

—Вижу.

— Волнуется, значит.

—Да.

— За нас волнуется?

— За нас.

— А что волноваться-то?

— Не знаю.

— Мы что, призраки, что ли?

—Нет.

— А он-то уверен, по-моему.

— Может быть.

— Опять задергался.

—Да.

— Сильно дергается-то.

—Да.

— А что он дергается?

— Беспокоится.

Незаметно мы подошли к Сергею Анатольевичу Селиверстову.

— Ох и издергались мы, ожидая вас, — сказал он.

— Да уж, — хором ответили мы с Равилем.

— Что у тебя, шеф, лицо перекошено, как будто челюсть выбили в драке?

— Да болит, Серёжа.

— Что болит, челюсть?

— Да нет, желудок.

— А-а-а... А похоже, что челюсть.

Сергей Анатольевич Селиверстов, бодро шагая впереди, подвел нас к Рафаэлю Гаязовичу Юсупову и проводнику Тату, сидевшим на камнях.

— Ну что, пообщались со смертью? — весело спросил Рафаэль Юсупов. — И какова она, смерть-то?

— Да так...

— Шоколадку лучше сожрите! Жирные кислоты вместе с сахаром нужны в высокогорье.

—Да...

— Кости видели, в Долине-то?

—Да.

— Чьи? Человечьи?

—Да.

— Много?

—Да.

— Умирают, значит, там.

—Да.

— А что ты, шеф, квелый какой-то?

—Да так...

Я устало опустился на землю. Страшно болел желудок. Я терпел.

— Долина Смерти сама выбирает тех людей, кого надо убивать, — всплыла из памяти фраза, некогда произнесенная проводником Гелу.

Рафаэль Юсупов подсел ко мне и, положив руку на плечо, спросил:

— Сколько времени в Долине Смерти-то был?

— Не знаю, не засекал.

— Ну как же так?

— Да так... там время течет по-другому... там сжатое время.

— А помнишь, лама Кетсун Зангпо говорил, что в Долине Смерти можно находиться не более пяти минут? А то Яма начнет свою работу. Сколько времени ты был... там?

— Не знаю, там сжатое время.

— Но все-таки, мог бы...

— Не мог.

— Страшно там?

Я не ответил. Я скучал по Зеркалу Царя Смерти Ямы.

Проводник Тату позвал нас и показал на камень, на котором четко вырисовывалось вдавление на камне, напоминающее крупный след человека.

— Это след Будды! — гордо сказал он и посмотрел в мои страдающие от боли глаза.

— М-м-м... — только и смог произнести я.

А потом мы, размеренно шагая, поднялись на перевал, который паломники называли Вратами Смерти, — помню, как я лег на этом перевале на камни и стал корчиться от боли. Боль в желудке опять стала невыносимой.

— А-а-а... а-а-а... — застонал я.

Ребята стояли и с состраданием смотрели на меня.

— А-а-а... — продолжал стонать я.

— Шеф, шеф, отсюда надо уходить! Здесь повышенная радиация! Дозиметр трещит как... — послышался голос Селиверстова.

— Сейчас, сейчас...

— Ну вставай, вставай, милый, — ласково попросил Селиверстов.

Я с трудом поднялся.

— Серега! Равиль! — сказал я, превозмогая боль. — Нам надо по кромке хребта подняться на высоту 6000 метров. Оттуда, говорят хорошо виден Топор Кармы. Я хочу увидеть его.

— Шеф, ты что?!

— Пошли! Рафаэль, останься здесь! Так надо. Нам идти-то вверх совсем немного. Мы быстро! — скомандовал я, и, собрав последние силы, стал карабкаться вверх по камням. Сергей с Равилем двинулись за мной.

 

Топор Кармы

 

Где-то на высоте 6000 метров мы и в самом деле увидели Топор Кармы. Первым его увидел Сергей Анатольевич Селиверстов.

— А вот и он — Топор Кармы! — простодушно и уютно сказал он.

Я посмотрел на «Топор» и вдруг ощутил, что боль уменьшилась. Тяжело переводя дыхание на этой запредельной высоте, я стал всматриваться в Топор Кармы. Ослабшая боль уже позволяла мне думать, а не просто натужно выжимать из себя остатки сил, как будто каждое твое движение является последним в жизни.

Я смотрел и смотрел на Топор Кармы... Смотрел заворожено. Я прекрасно понимал, что этот 100-метровый «Топор», расположенный на высоком каменном останце рядом с цилиндрической конструкцией такого же размера, является каким-то монументом, а не причудливой «работой ветра». Я уже не задавался вопросом, каким же невероятным образом такой монумент мог быть сотворен, да еще и установлен на столь недоступной вершине; я думал о его предназначении.

— Так, так... Так, так, — периодическим приговаривал я, размышляя.

Но мысли не шли — я совершенно не понимал предназначения Топора Кармы.

— Паломники не зря назвали этот монумент Топором Кармы, — постарался я начать мыслить логически. — А если так назвали, то, значит, он имеет какое-то отношение к карме человека. А почему он имеет форму топора? Не разрубать же что-либо?!

Мысли никак не шли в мою голову.

— Шеф! — услышал я голос Селиверстова. — Скажи, а для чего карме, то есть линии жизни, предопределенной Богом, нужен топор? Что, здесь карма разрубается, что ли? Или... обрубается?

Получается, что если человек проходит это место, то его карма обрубается. А после обрубления кармы наступает... м... бескармовая жизнь. Вот мы — ты, Равиль и я — становимся отныне бескармовыми людьми и начинаем жить бескармовой жизнью. Какова она будет, интересно, бескармовая жизнь-то?

— Увидим, — глухим голосом ответил Равиль.

— А ведь люди стремятся достичь бескармовой жизни, — продолжал рассуждать Селиверстов, — не зря они идут сюда. Не зря!

Ой, не зря! Она, бескармовая жизнь-то, наверное, чем-то хороша.

Ой, хороша! Она, эта бескармовая жизнь, дает свободу выбора — ты, человек, сам решаешь, как жить, а не Бог делает это за тебя.

Хочу — так живу, хочу — этак. Все, что хочу, то и делаю! Наказания, которые ты заработал за прошлые жизни, и те остаются за бортом, будучи обрубленными топором. Ой, неужели мы так станем жить?

Равиль ухмыльнулся и сказал:

— Не верю я... м... м... в бескармовую жизнь. Ты же, Сергей Анатольевич, не в пещере, которая материализует мысли, находишься, где что подумал, то и свершилось...

Я продолжал пристально смотреть на Топор Кармы. Я понимал, что этот монумент создан для регуляции какого-то из многочисленных пластов тонких энергий. Но и сказания паломников о Топоре Кармы вряд ли бы родились на пустом месте!

— Ох, и тяжело дышится на этой высоте! Воздух такой жидкий-жидкий! — перебил мои мысли возглас Селиверстова.

— Да уж.

Я опустил голову, перевел дыхание и стал думать о карме как таковой. Я вспомнил наши многочисленные разговоры с Амиром Рашитовичем Шариповым, который в нашем центре работает заместителем генерального директора и возглавляет новое направление по психокоррекции зрения, то есть учит прозревающих после операции людей видеть. Будучи чрезвычайно интеллектуальным человеком, Амир Рашитович в своих исследованиях психики людей дошел до того, что начал изучать их карму. Вместе со своей молодой сотрудницей по имени Татьяна он нашел такие вещи, от которых можно было только ахнуть. Например, один из пациентов, потерявший один глаз от удара копыта коровы, рассказал, что в его роду, вот уже много поколений, мужчины страдают от коров. Выяснилось, что вся эта история началась с того, что в двадцатых годах его прадед, известный чекист, отбирал в деревнях коров и в рамках продразверстки отправлял их на бойню, обрекая крестьян на голод. Сын чекиста, скотник, спился и повесился в коровнике. Второй сын погиб, затоптанный стадом коров. Внук чекиста умер, отравившись коровьим лекарством... А правнук, которому тоже не удалось уберечься от кары этого дойного животного, потеряв один глаз, и, боясь за судьбу оставшегося глаза, переехал даже жить в тундру, где нет коров, и живет там по сей день, с удовольствием отмечая полное отсутствие этих мстительных животных.

Я сам оперировал пациентов, брата и сестру из Ростова-на-Дону, которые в разное время получили совершенно одинаковые травмы орбиты, вызвавшие одинаковое снижение остроты зрения до 0, 2; причем подобные травмы сопровождали весь их род. И так далее.

Амир Рашитович в результате своих исследований пришел к выводу, что в нас самих сидит еще и родовая информация, от которой мы никуда не можем деться и которая, хотим мы того или не хотим, все равно влияет на нас, рано или поздно напоминая о себе то ли карой за грехи предков, то ли нежданным подарком судьбы за душевную чистоту давно уже забытых родственников. Причем эта родовая информация уходит в столь далекое прошлое, что, возможно, корнями соприкасается со временами ангелов и даже со временем создания человека, когда Создателем для каждого рода была заложена информационная линия, называемая кармой, внутри которой не только накапливается информация о бесконечной веренице жизней, но и идет постоянный анализ этой информации, соединяющий прошлое и будущее в единую линию жизни. В этой кармической линии ничего не забывается и ничто не оставляется без внимания и без анализа. Не только деяния человека подвергаются этому удивительному по совершенству анализу, но и его мысли, те самые мысли, которые постоянно тормошат нас днем и ночью. Никто из людей не может жить изолированно от предков, никто; каждый из нас несет печать своего рода, а жизнь наша складывается по неведомым нам принципам и законам общеродового единого начала, или Кармы.

Карма не является штампом, карма изменчива, потому что она есть думающая субстанция, но думающая категориями родовой жизни, объединяющей всю череду индивидуальных жизней внутри рода. Весь Ваш род, включающий ангелов, призраков, лемурийцев, атлантов и арийцев, влияет на Вас, дорогой человек, и Вы, со своей маленькой, может быть миллионной по счету жизнью, тоже влияете на весь Род и, через него, на чью-либо или на свою следующую жизнь. И когда-нибудь Вы, дорогой человек, увидите всю эту линию жизни, мгновенно уходя в прошлое или окунаясь в будущее. И тогда Вы поймете не просто величие и доброту Создателя, но и совершенно четко осознаете значимость понятия — Чистая Душа. И поверьте, дорогой человек, что этот момент не будет страшным для Вас; напротив, он будет счастливым, потому что Вы сможете через весь свой род общаться с самим Создателем, а Ваши давным-давно канувшие в лету родственники предстанут перед Вами или со спокойными и уверенными лицами, или с лицами, выражающими глубокую непреходящую вину перед всем, Богом определенным, Родом. А также Вы увидите и себя в разных жизнях и сами оцените выражение своего лица в той или иной из многочисленных жизней.

Но самое главное, что произойдет с Вами, дорогой человек, так это то, что Вы четко осознаете главный критерий оценки Ваших жизней — общеродовой критерий, который называется Чистой Душой. О, как Вам станет грустно, если Вы увидите, что одну из своих жизней Вы отдали поганому чувству жадности, не понимая, что в общеродовой жизни денег не нужно! О, как Вам станет противно, когда Вы воочию разглядите себя завистником, несчастным завистником, созданным для того, чтобы подгонять того, кому Вы завидуете! О, как Вам будет не по себе, когда Вы будете лицезреть себя в виде красивой, но стервозной женщины, по жизни всегда дергающейся и еще раз дергающейся! О, как Вам будет не по себе, когда Вы...

Но у Вас, дорогой человек, будет вызывать глубокое умиление и радость то, что Вы себя увидите, обязательно увидите еще и благим, добрым, хорошим, милым, ласковым, одухотворенным, щедрым и, самое главное, любящим, сильно любящим, очень любящим не только маму, папу, сына и дочь, но и... всех людей вообще. Вы остановите свое внимание на той Вашей жизни, когда Вы смогли любить людей вообще, и будете любоваться ею, долго любоваться, наслаждаясь той жизнью и немного негодуя по поводу того, что не все Ваши жизни были прожиты так. Именно в той жизни, когда Вы, дорогой человек, любили всех людей вообще, Вы не только смогли выделиться ярким розовым пятном во всей родовой линии жизни, но и смогли разбросать много-много розовых пятнышек в будущем, определяя счастье в будущей жизни для кого-нибудь из Вашего рода или... для Вас же самого... в будущей жизни.

Я поднял голову и вдохнул полной грудью. Передо мной, как призрак в облаках, висел Топор Кармы.

— Шеф, я одурел от холода! Пойдем, а?! — опять послышался голос Селиверстова.

Сейчас, — еле проговорил я, дрожа.

Я опять опустил голову и опять стал думать. Я представил Время, которое мчится вместе с нами вперед... а может быть, иногда и... назад. Я представил дорогу времени, уже кем-то проложенную для тебя лично среди многочисленных дорог Общего Пути всего твоего рода, и как бы заметил, что от твоей дороги жизни отходят в стороны многочисленные тропинки, уводящие к неприятным черным дырам. Я понял, что это тропинки смерти — черные фатальные тропинки времени, в которые ты в любой момент можешь свернуть с доброй столбовой дороги жизни, которая кем-то, каким-то Великим Оптимистом, была проложена в будущее с надеждой, что все твои будущие жизни будут проходить в розовых тонах и ты будешь идти по дороге твоей жизни по прекрасному розовому паркету. Но... и черные тропинки существуют для поворота... если ты...

Я засунул руки в карман анорака и всласть начал дрожать от холода.

— У — у-у-у-у-у-у; — вырвалось из моей груди.

В моей голове опять всплыл этот самый жутко богатый человек, который не дал мне возможности... дать надежду его больным детям. До меня вдруг дошло, что этот жутко богатый отец, накопив для них, слепых детей, денег на сто жизней вперед, поставил на их и так-то не очень розовой дороге жизни жирное черное пятно, которое нельзя обойти и из-за которого придется сворачивать на черную фатальную тропинку несчастий, дополнительных несчастий. О, если бы этот жутко богатый отец знал, что его несчастные дети не останутся в долгу, и отомстят ему за накопленные на сто жизней вперед деньги тем, что они, тоже проплывая по общеродовой линии жизни (где отец, породивший их и так не очень полноценные тела, является не очень уж близким человеком), тоже повлияют на его, отца, жизнь, тоже поставив на его розовой дороге жизни жирное черное пятно, обойти которое невозможно! Я вспомнил смерть их жутко богатого отца и поморщился. Мне почему-то показалось, что если бы этот отец не копил тупо деньги во имя них, детей, а просто дал бы им побольше душевной теплоты и, конечно же, душевной чистоты, то они бы вскоре увидели свет, а может быть, и начали бы различать цвета, и первым цветом, который они бы могли увидеть, конечно же, был бы розовый цвет. — Шеф, уже невмоготу! — доходчиво сказал Селиверстов. —Холодно очень!

Посмотри, Сергей Анатольевич — откликнулся я, показав рукой, — это не Топор Кармы, это Знак Кармы. Он, наверное, когда-то был выкрашен в розовый цвет...

Почему именно в розовый? — спросил Селиверстов.

Бог — Великий Оптимист, он нарисовал для каждого человека розовую Линию Жизни, которая называется Кармой. Люди сами виноваты... — ответил я.

Врата Смерти Громыхая камнями, мы покатились вниз по склону, туда, где нас поджидал Рафаэль Юсупов.

— Я уж подумал, что по карме мне с-суждено б-было здесь нас-смерть з-замерзнуть, — стуча зубами, с трудом выговорил он.

Мы остановились около Юсупова и молча постояли несколько минут, опустив головы. Я было уже хотел пойти вперед, как Равиль авторитетно проговорил:

— Через несколько шагов у нас начнется новая жизнь!

— С чего это?! — недоуменно вскинул брови Селиверстов.

— Это место, на котором мы стоим, паломники называют Вратами Смерти. Они считают, что человек, прошедший Врата Смерти, вступает в новую жизнь, — пояснил Равиль.

— Не понял!

— Селиверстов насупился.

— Через несколько шагов мы умрем, что ли?

—Да...

— Ничего себе.

— Вон за тем камнем, метрах в пяти от нас, мы умрем. Вот так вот! — слегка усмехнулся Равиль.

— А я что, сейчас умираю, что ли?

— Ты уже почти умер, Сергей Анатольевич!

— Ничего себе...

— Вот так вот.

— Ну, я вроде как живой. Теплый, по крайней мере.

— После смерти жизнь не кончается, — заметил Равиль.

— Не надо мрачных шуток, — подал голос посиневший Рафаэль Юсупов. — Мы здесь, скорее, от холода помрем. А... за каким камнем, говоришь, жизнь кончается?

— Вон за тем.

— За тем, да?

— За тем.

— В каждой шутке... — хмыкнул Селиверстов.

— Паломники, совершая парикраму или священный обход комплекса Кайласа, — начал объяснять Равиль, убеждены в том, что именно здесь, во Вратах Смерти, они оставляют позади свою прошлую жизнь и вступают в новую, которая отличается от старой тем, что она будет более чистой. Паломники считают, что если человек совершит парикраму 108 раз, то душа его очистится настолько, что он перейдет в ранг святых.

— А не жалко так жизнями-то кидаться? Один круг — одна жизнь, еще круг — еще одна жизнь...? — бархатным голосом спросил Селиверстов.

— В религиозной и эзотерической литературе нет сведений о том, чтобы Бог устанавливал лимит реинкарнаций, — ответил порозовевший Рафаэль Юсупов.

— Плохо только то, — разулыбался Селиверстов, — что каждый круг приходится в одном и том же теле мотаться. Вот если бы тела менялись, как перчатки!

— Тебе грех жаловаться, Сергей Анатольевич, — завистливо кинул Рафаэль Юсупов, — не каждому Бог дает такое тело, которое может за раз 100 пельменей употребить.

— Да при чем тут пельмени... Кто первым пойдет-то... в новую жизнь?

Мы двинулись вперед. Боковым зрением я заметил, что идущий сзади Рафаэль Юсупов искоса взглянул на злополучный камень.

А из моей головы не выходила Долина Смерти. Я понимал, что туда ходят редкие из паломников, совершающих парикраму... там требования другие.

Тяжело переступая меж камней, мы уходили из района Долины Смерти. Привычно болел желудок. Я еще не знал, буду ли я жить...

Вечерело. Мы, пройдя еще несколько километров, спустились к реке. Там нас поджидали яки.

Я попросил разрешения у ребят не участвовать в процедуре разбивки лагеря, отошел в сторонку, лег спиной на землю и стал смотреть в небо. Мысль о том, что с болью выходит негативная энергия, успокаивала меня.

— Как хорошо, что мы все в одинаковых формах, — где-то сбоку раздался выдох Рафаэля Юсупова.

— Почему? — послышался голос Селиверстова.

— Да потому, что никто не намекает, что я в черной рубашке смотрюсь как черная дыра.

— А в белой маске... как смерть, — добавил Селиверстов.

А надо мной плыли облака — тибетские облака. Они, эти облака, в заходящих лучах солнца переливались всеми цветами радуги. Они казались живыми существами, ласковыми и величавыми существами.

— О, как многообразна жизнь! — думал я. — Мы, маленькие, при взгляде с высоты, люди, почему-то считаем, что человек является хозяином Земли, и ни на одну йоту не сомневаемся в этом. А вдруг это не так?! Может быть, облака считают по-другому... Ведь известно, что облака — это пар или газообразное состояние воды, а вода, как и человек, входит в пятерку легендарных «пяти элементов», равноправных элементов, выделенных Богом, чтобы... творить чудеса под знаменем Бога. А может быть, облака есть та самая призракоподобная жизнь, или паровая форма жизни, — никто этого не знает и не будет знать до тех пор, пока Он, Создатель, не откроет для нас, людей, возможность видеть мир во всем многообразии созданных Им жизненных форм. А пока... пока нам остается только догадываться и... мечтать, да и... слегка негодовать по поводу того, что пока еще не зародилась среди нас Общечеловеческая Чистая Душа.

Мне почему-то вспомнилась известная песенка Галича: Облака плывут, облака, В дальний край плывут, как в кино. А я цыпленка ем табака, Коньячку принял полкило. Я подковой вмерз в санный след...

Но коньячка у нас не было. Был только спирт, и пить его не хотелось.

А боль продолжала истошно вопить в области солнечного сплетения.

— Сколько же во мне негативной энергии накопилось! Не вся еще вышла! Неужели грешил только я, а может, и другие люди своими греховными душами повлияли на меня, живущего в нашем бренном мире? — морщась, думал я. А облака плыли и плыли надо мной.

И вдруг я ощутил счастье, внутреннее счастье... несмотря на боль. Я понял, что Долина Смерти отпустила меня.

 

Глава 16

Сердце Воды

 

Вечером, приняв лекарства, я постарался что-нибудь покушать. Но не смог. Даже от вида еды воротило. А мне предстояло еще восстанавливаться, долго восстанавливаться. Я чувствовал это.

Ночью я так и не заснул. Вставал, выходил из палатки и курил. Много курил. Дрожал от ночного тибетского холода, но курил. А когда я залезал в палатку погреться, то в полумраке видел умиленные лица ребят и слушал переливы храпа, среди которых выделялись по-детски всхлипывающие звуки, издаваемые Селиверстовым. Жизнь продолжалась.

Боль не так сильно докучала мне. Просто не спалось, да и все. С удовольствием не спалось. А в голове было пусто-пусто. Как человек, никогда не страдавший бессонницей и, напротив, засыпающий где ни попадя (например, в президиуме или в театре), я слегка удивлялся этому состоянию ночного бодрствования, но, как ни странно, оно мне казалось приятным и легким. На душе было очень легко, ничто не свербело там. Я понял, что не сплю оттого, что всем своим нутром вкушаю давно забытую с детства душевную благость.

— Странная она, жизнь! — думал я, лежа в палатке и ощущая в груди ком от излишне большого количества выкуренных сигарет. — Дети все рождаются романтичными, мечтательными и чистыми, все до одного. И все до одного живут в состоянии прекрасной душевной благости. А потом, постепенно, благость уходит навсегда, заменяясь то ли победным гоготанием в душе, то ли тревожными нотками вперемежку с заботливым квохтанием.

Люди начинают забывать, что такое душевная благость. А потом о ней даже и не вспоминают. Забывают напрочь... вместе с детством. Забывают оттого, что на чистую детскую душу, способную жить в состоянии прекрасной благости, начинает что-то действовать, действовать помимо родителей, да действовать столь сильно, что вскоре у детей из глаз исчезает удивительный по силе своей притягательности восторг жизнью. А как важно хоть иногда видеть восторг жизнью! Почему он исчезает? Что же действует на детей? А действуют наши мысли, мысли нас — взрослых, и... наши тусклые, уставшие от жизни в мире черных мыслей глаза, из которых навсегда ушло выражение восторга тем, что мы имеем честь жить на свете.

Состояние душевной благости захватило меня. Я потрогал свой спальник, он был уютным и теплым. Я потрогал лежащего рядом и храпящего Селиверстова — он показался мне хорошим и родным. Я надел, чтобы снова выйти покурить, свои остроносые татарские галоши — они были мягкими и удобными.

А под утро ребята по очереди начали выходить из палатки, чтобы справить нужду. Я с умилением смотрел на их сосредоточенные спины и слушал журчащие звуки. Возвращаясь в палатку, все они говорили одно и то же:

— Ох, хорошо-то как стало! Всю ночь терпел! Что, шеф, ты уже?

А потом они залазили в палатку, чтобы под утро взять такие нотки, которые не посрамили бы здесь, на Тибете, великую Россию. Через эту какофонию звуков пробивалось журчание ручейка.

Утром я опять ничего не кушал. Но состояние было хорошим, хотя я и чувствовал сильную-сильную усталость, очень сильную усталость. Но это была приятная усталость, усталость без душевного угнетения. Я ощущал, что мое бренное тело так протряслось сжатым временем Долины Смерти, что оно все гудело, но гудело приятно. Даже боль в области желудка казалась приятной.

Я, пока все собирались, подошел к ручейку и опустил в него руки. Холодная вода ласкала пальцы. В ней, воде, чувствовалась жизнь.

— Вода! — с умилением проговорил я.

 

 

Гряда пирамид

 

А потом мы пошли вперед. От нагрузки у меня стало темнеть в глазах, но я заставлял себя идти. Вскоре я втянулся и стал внимательно смотреть по сторонам.

— О! — воскликнул я через некоторое время.

Передо мной открылась прекрасная гряда пирамид.

— О! — еще раз повторил я.

— О! — добавил шедший за мной Равиль.

— Что разокались-то? — послышался голос Рафаэля Юсупова.

— Да вот, не видишь, что ли?! — Равиль показал рукой на гряду пирамид.

— Да вообще-то. В этом случае не приходится сомневаться в искусственном происхождении данных пирамидальных конструкций.

— Скажу Вам, Рафаэль Гаязович, — вставился в разговор Селиверстов, — что здесь все искусственное, все. Вы, Рафаэль Гаязович, находитесь в Городе Богов! Здесь, понимаете ли, надо идти с высоко поднятой головой и смотреть по сторонам, а не идти, уставившись под ноги. А так можно весь Город Богов протопать и ничего, кроме камней, не увидеть.

— Извините, Сергей Анатольевич, — рассердился Рафаэль Юсупов, — во время хода Вы всегда перекрываете мне обзор своим задом.

— А не надо тыкаться в него, — парировал Селиверстов.

— Надо отступать от него, от зада-то. На расстоянии он, зад, меньшим кажется.

— Спасибо, Сергей Анатольевич, учту, — деланно произнес Рафаэль Юсупов. — Только не надо резко останавливаться на ходу, тут волей-неволей об Ваш зад, Сергей Анатольевич, и ткнешься.

— А если Вы, Рафаэль Гаязович, будете идти на расстоянии, то Вы всегда успеете заметить, когда он остановится — зад. — Чей?

— Мой, — Селиверстов отвернул голову.

А гряда пирамид и в самом деле впечатляла, четко выделяясь на фоне желтых пологих тибетских холмов. Пять огромных, одинаковой высоты, этак метров по триста, разнообразных пирамидальных конструкций стояли в ряд, а шестая — больше похожая на экзотический дворец — была расположена чуть поодаль.

Я уселся на склон горы и принялся зарисовывать гряду пирамид. Я поймал себя на мысли о том, что перестал даже задумываться о предназначении увиденных пирамидальных комплексов, —я уже признался самому себе, что все равно ничего не понимаю и... вряд ли пойму. Только восхищение разумом древних осталось в душе.

 

 

Три тибетские женщины

 

Когда я очередной раз оторвал голову от полевой тетради, то вдруг вблизи увидел трех тибетских женщин в национальных одеждах, которые как будто с неба свалились. Вокруг была плоская, хорошо проглядываемая корытообразная долина, и не увидеть их издалека я не мог.

Тибетские женщины заметили меня, сидящего на камнях, и, подойдя, с интересом начали разглядывать. Потом они приблизились ко мне на несколько шагов и, стараясь заглянуть в мою тетрадь, начали что-то обсуждать.

— По-по-по-по-по-по, — говорили они между собой.

Ко мне подошли Равиль с проводником Тату. Я попросил Тату разъяснить ситуацию об их невероятном появлении здесь. Тату расспросил их и сказал:

— Вон, видите, лежит огромный камень, — он показал рукой. — За ним есть плоское место, где эти женщины молились.

Они вышли из-за камня и поэтому как бы с неба свалились. Видеть Вы их не могли, потому что они молились лежа.

— А почему эти женщины молились лежа? — спросил я.

— Так положено, — ответил Тату. — Более того, им положено здесь молиться в мокрой одежде.

— А почему?

— Так положено.

— Странно.

Я посмотрел на тибетских женщин; одежда их и в самом деле показалась мне влажной, но подойти и пощупать было неудобно.

— Тату, я бы хотел...

В этот момент одна из женщин громко окликнула Тату и спросила его о чем-то, перебив меня.

— Сэр, она хочет знать, что же Вы рисуете?

— Я рисую вот эту гряду пирамид, — я махнул рукой в сторону пирамид.

— А зачем он рисует это? — спросила Тату тибетка, показав на меня.

— Ну... мне это интересно.

— А почему он рисует в сухой одежде? — тибетка опять показала на меня.

— Ну уж... так, — промямлил я.

Тибетские женщины начали что-то бурно обсуждать.

— О чем они говорят? — окликнул я Тату.

— Они удивляются тому, что белый человек обратил внимание на эти священные для тибетцев горы и даже рисует их. По их мнению, рисовать — это почти то же самое, что поклоняться этим священным горам. Но они хотели бы, чтобы Вы, сэр, рисовали в мокрой одежде, — пояснил Тату.

Тот факт, чтобы сидеть и рисовать в мокрой одежде на холодном ветру, я, конечно же, воспринял без восторга, но это показалось мне любопытным. Тату по моей просьбе расспросил тибетских женщина об этом.

— Дело в том, — сказал Тату, сделав многозначительную паузу, — что эти горы принадлежат Воде.

— Чему?

— Воде.

— Как так?

— Так говорят тибетские предания. А эти женщины каждый год приходят сюда, чтобы поклоняться этим священным горам, как повелел им когда-то тибетский монах. Они вначале идут вон к тому ручью, ложатся в него в одежде, потом мокрыми подходят к тому камню, ложатся на землю и долго читают молитву, адресованную этим священным горам, — объяснил Тату.

— М-м-м... Тату, спроси, они поклоняются именно вот этим горам? — я показал на гряду пирамид.

Когда Тату спросил их об этом, женщины радостно закивали.

— М-м-м...Тату, спроси, пожалуйста, суть этой молитвы.

— Суть молитвы отображается двумя словами... — ответил Тату после расспроса.

— Какими словами?

— Ы-ы-ы... Они поклоняются Сердцу Воды.

 

Сердце Воды

Что-то ёкнуло в груди, подсказывая, что это очень важно. Я набычился, посмотрел на Тату исподлобья и рубленым голосом сказал:

— Тату, спроси, как они называют эту гряду пирамид.

Тату спросил, показав рукой. Одна из женщин подошла ко мне поближе, пристально посмотрела на меня, перевела взгляд на гряду пирамид и тихим голосом ответила:

— Мы называем эти священные горы Сердцем Воды.

— Вот это и есть Сердце Воды? — я вновь показал на гряду пирамид.

— Да, — ответила тибетская женщина.

— Почему? — воскликнул я.

— Так говорят предания.

— Ну почему? — домогался я.

— Не знаю, — тибетская женщина опустила голову.

— Ну, а все-таки? — в отчаянии проговорил я.

— Не знаю, — послышался ответ.

Я встал, на прощанье помахал тибетским женщинам рукой, подошел к ручью, зашел в него по колено и долго стоял, ощущая холодную тибетскую воду.

Выйдя из воды, я присел на каменистом бережку, с непонятным волнением провел рукой по мокрым ногам и стал смотреть на гряду пирамид, называемую... Сердцем Воды. Мои мысли, несмотря на страшную усталость после посещения Долины Смерти, разогнались и стали плясать в голове, пытаясь найти хоть какую-то разгадку этого. Мысли мчались то в одну сторону, то в другую, то в третью, но каждый раз стукались об какое-то препятствие и возвращались обратно, грустно свидетельствуя о том, что решения не найдено. Но я чувствовал, что в этом экзотичном словосочетании «Сердце Воды», которым назвали... древние пирамиды, кроется что-то очень важное, очень и очень важное.

Я напрягался, напрягался и напрягался, заставляя работать свой мыслительный аппарат. И вдруг в голове вспыхнули воспоминания об Озере Демонов (Ракшас) и священном озере Маносаровар, вокруг которых мыслительная волна закрутилась быстро и легко. Я вспомнил свои рассуждения о водных формах жизни, о том, что вода, как информационно-емкая субстанция, способна нести в себе жизнь — водную жизнь, неведомую и непонятную нам, но существующую, в том числе и в нас самих, потому что наши тела на 75-90% состоят из воды.

Мои мысли уже бешено крутились вокруг гипотезы о водных формах жизни, как бы намекая, что разгадка понятия «Сердце Воды» находится именно здесь и что... что...

Я устало опустил голову. Долина Смерти-Великая Долина Смерти — измотала меня напрочь. У меня просто-напросто не хватало сил мыслить дальше. Я просто устал, сильно устал. Усталость остановила меня на грани разгадки. И только слово «матрица», как всполох, иногда появлялось в сознании и тут же исчезало, как бы нашептывая тебе, что разгадка «Сердца Воды» связана с этим словом. Но усталость... Эта дикая усталость... после Долины Смерти...

Пройдет долгих три года... Многим-многим больным за это время я буду смотреть в глаза и буду напрягать свой мозг, желая изыскать там, в глубинах своего сознания, какой-нибудь способ спасения, какую-нибудь ниточку надежды... А мысли, эти вездесущие мысли, будут раз за разом возвращать меня к этой тибетской долине, из которой была хорошо видна гряда пирамид, называемая «Сердцем Воды», и я буду как бы слегка укорять себя за то, что у меня, с ногами, мокрыми от тибетской воды, тогда не хватило сил домыслить... всего-навсего домыслить...

Теперь все иначе. Теперь уже создан водный Аллоплант. Теперь мне легче смотреть людям в глаза. Но эти три года утекли. А вместе с ними утекли и судьбы людей, которым я мог бы помочь, если бы... у меня тогда хватило сил домыслить.

А тогда, когда я стоял напротив гряды пирамид со странным названием «Сердце Воды», я лишь потрогал свои мокрые ноги, потопал ими и, развернувшись, пошел вперед. Привычно болел желудок, привычно выплескивая из меня накопившуюся за всю жизнь негативную энергию. А ноги были ватными... мокрые ноги. Я усилием воли передвигал эти мокрые ноги, не понимая того, что они, эти ноги, как и все мое тело, состоят в основном из воды и что им, ногам, возможно, не хочется уходить отсюда — с того места, где находится Сердце всей Воды, в том числе и моей, в том числе и моих ног... мокрых ног. Ведь мокрые ноги высохнут и станут сухими... от воды, окропившей их в... самом Сердце Воды.

А ноги и в самом деле вскоре высохли. Они несли меня вперед, вперед и вперед — к тому месту, где находилась загадочная пещера Миларепы.

 

 

Глава 17


Поделиться:



Популярное:

Последнее изменение этой страницы: 2016-04-09; Просмотров: 969; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.164 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь