Экстернализующие беседы и карта «простраивания опор»

⇐ ПредыдущаяСтр 17 из 17

В последнем разделе этой главы я представлю пример экстернализующей беседы и проанализирую её ход, ориентируясь по карте «простраивания опор». Я обнаружил, что подобная дополнительная точка зрения помогает мне лучше понимать процессы, связанные с экстернализующими беседами, и способствует дальнейшему развитию этой практики.

Я согласился встретиться с Джеком, 13 лет, и его родителями, Эбби и Нилом, по просьбе социального работника. С этой семьёй работали сотрудники двух социальных служб. Практически во всех областях жизни у Джека были проблемы: в школе, со сверстниками, с полицией, с братом и сёстрами, с родителями. Поступки Джека провоцировали одну критическую ситуацию за другой, и его родители уже решили, что единственное, что можно для него сделать, — подобрать ему хорошую приёмную семью или сдать его на государственное попечение в режимный детский дом.

Многие ситуации были спровоцированы жестокостью Джека по отношению к матери, брату и сёстрам; в последнее время он стал угрожать и отцу. Все считали, что Джек не думает о том, что делает, не способен принимать на себя ответственность за свои поступки, выражать свои мысли и чувства словами, а также не желает предпринимать никаких действий, чтобы разобраться со сложившейся плачевной ситуацией.

В начале нашей встречи непохоже было, что Джек хоть сколько-нибудь заинтересован в том, чтобы принимать участие в разговоре. Эбби и Нил успели рассказать о том, что их беспокоит, о последней критической ситуации и о своих сомнениях, можно ли семье жить с Джеком в одном доме. Эбби говорила, что она чувствует, что не справилась с материнскими обязанностями, и сожалеет о том, какие тягостные воспоминания останутся у младшего брата и сестёр Джека об этом периоде жизни. Она рассказала также о том, сколько боли — физической и душевной — ей причинил Джек. Нил сказал, что испытывает сильнейшее напряжение, и пожаловался на то, что все его усилия, направленные на ограничение плохого поведения Джека, оказались тщетны. Нил считал, что Джек намеренно отвергает любые инициативы, направленные на выстраивание позитивных отношений с ним.

Хотя Джек подтвердил некоторые детали из рассказа родителей, в остальном беседа, казалось, совершенно не затронула его. Я решил вовлечь его в обсуждение, спросив о том, как жестокие поступки влияли на его жизнь. Для этого я задал вопрос, как можно было бы обозначить эти поступки. Обсудив несколько вариантов, Джек остановился на том, чтобы называть их «Агрессией».

В терминах карты утверждения позиции определение жестоких поступков было результатом «обсуждения конкретного, близкого к опыту определения проблемы». В терминах карты простраивания опор это была «задача низкого уровня дистанцирования».

В течение последующих двадцати с лишним минут Джек с моей помощью определил, что Агрессия, помимо всего прочего, рушит возможности получить образование, изгоняет его из семьи, отнимает у него силы, по-разному захватывает его жизнь и приводит к тому, что в глубине души он чувствует себя потерянным. Если ориентироваться по карте утверждения позиции, то связи между Агрессией и этими последствиями были установлены за счёт «картирования воздействия проблемы» на разные области его жизни. Если ориентироваться по карте простраивания опор, можно сказать, что эти связи были установлены в ответ на постановку задач «среднего уровня дистанцирования». По моему представлению, установление связей между жестокими поступками и другими событиями в жизни было для Джека большим достижением.

После этого я предложил Джеку подумать о последствиях Агрессии и оценить их. В терминах карты простраивания опор тем самым была поставлена серия задач «умеренно-высокого уровня дистанцирования». Затем я попросил его обосновать свои оценки, рассказать, почему он оценивает эти последствия именно так, а не иначе. В терминах карты простраивания опор это была серия задач «высокого уровня дистанцирования». Я надеялся, что создание опор поможет Джеку осознать свои намерения, сформулировать интенциональное понимание собственной жизни, прояснить что для него в ней важно и ценно. Более того, я надеялся, что это понимание будет в дальнейшем разработано до уровня истинных понятий. Ниже приводится расшифровка небольшого фрагмента моей встречи с Джеком и его родителями (задачи умеренно-высокого и высокого уровня дистанцирования). Этот фрагмент иллюстрирует, насколько активно я участвовал в простраивании опор, насколько сильно стремился вовлечь в беседу Нила и Эбби. На рисунке 6.3 приводится разметка этого разговора на карте простраивания опор.

М.: Из того, что я здесь услышал, я понял, что Агрессия отделяет тебя от семьи. Это так?

Джек: Да.

М.: Слово «отделяет» использовала твоя мама. Оно годится для тебя, или можно найти другие слова, которые подойдут лучше?

Джек: Типа?

М.: Ну, может быть, «отрывает». Или «отлучает». Или «разрывает связь». Или...

Джек: «Отрывает».

М.: А почему именно «отрывает»?

Джек: Потому что всё рвётся между мной и остальными.

М.: Агрессия рвёт всё между тобой и остальным и тем самым отрывает тебя от семьи?

Джек: Да.

М.: И каково это тебе?

Джек: Чего?

М.: Как ты относишься к тому чтобы быть оторванным от семьи? Тебе это нравится или нет? Тебе уютно, комфортно, когда всё рвётся между тобой и родителями, между тобой и твоим братом и сёстрами?

Джек: Не особо.

М.: Не особо уютно. Но тебе как, всё равно или не всё равно, что тебе не особо уютно?

Джек: Мне не всё равно.

М.: Как же так получается? Почему тебе хотелось бы быть частью семьи?

Джек пожимает плечами.

М.: Ну, я думаю, у тебя есть на то свои причины. Я просто не знаю, каковы они.

Джек: От одного из моих корешей семья отказалась.

М: И что, это проблема для него?

Джек: Не знаю, но я бы не хотел жить, как он.

М.: Почему?

Джек: Потому что он вляпывается в такое, отчего потом огребет по-крупному. Я так не хочу.

М.: Угу. Я понял, что ты не хочешь жить так, как твой кореш. Но я до сих пор не понимаю, почему тебе хочется быть частью этой семьи. Теряешь ли ты что-нибудь, когда Агрессия отрывает тебя от неё? Может быть, в этой семье остаётся что-то, что для тебя важно? Может быть, вместе с этой семьёй из твоей жизни уйдёт что-то, что бы ты хотел сохранить?

Джек пожимает плечами.

М.: Можно я спрошу твоих маму и папу, что они думают по этому поводу?

Джек: Можно. Спрашивайте.

М.: Что вы думаете об этом? Почему Джеку не хочется быть оторванным от семьи?

Эбби: Потому что больше ему вписаться будет некуда. В его жизни нет другого места, где он может нормально себя чувствовать, будучи таким, какой он есть.

М.: Для тебя лично это важно?

Эбби: Конечно! Мне кажется, когда тебе рады, когда в тебе нуждаются — это лучшее, что у человека может быть. Это ещё одна причина, почему мне так грустно смотреть на то, что происходит с Джеком и его жизнью.

М.: Нил, а ты что думаешь?

Нил: Я согласен с Эбби. Если Джек не будет частью семьи, его больше нигде не примут. А от этого он будет очень несчастен, я так думаю.

М.: То есть «если тебя нигде не принимают, ты очень несчастен», так? А что привело тебя к такому выводу?

Нил: Были у меня в жизни такие времена, когда всё было плохо, и я чувствовал, что меня нигде не принимают, у меня нет места, где я чувствовал бы себя своим. Хуже, пожалуй, я ничего не испытывал. Всякий человек хочет, чтобы его, так или иначе, хоть где-нибудь принимали бы. Это самое главное — когда тебя принимают.

М.: Джек, что ты думаешь о том, что сказали родители?

Джек: Папа верно сказал про «когда тебя принимают».

М.: Ты знаешь, почему это выражение подходит для тебя?

Джек: Просто подходит. Это как будто ты включён во что-то.

М.: «Когда тебя принимают» — верно, потому что...

Джек: Потому что я хочу жить достойно.

М.: То есть ты говоришь, что важно, когда тебя принимают, потому что важно иметь возможность быть включённым во что-то — и это помогает жить достойно.

Джек: Да.

М.: Что значит «жить достойно»?

Джек: Это когда есть что-то, ради чего стоит жить.

Когда Джек подтвердил, что «когда тебя принимают» действительно описывает нечто значимое для него в жизни, это стало вехой в развитии смысла уже знакомого ему выражения. Дальше в ходе разговора мы возвращались к этому выражению и пересматривали его смысл, к продвижение в развитии смысла было продемонстрировано в конце беседы, когда я снова попросил Джека перечислить последствия Агрессии. Джек заявил, что Агрессия «рушит принятие». Здесь «принятие» уже фигурирует на высоком уровне абстрагирования — оно оторвано от конкретных, специфических обстоятельств его жизни — и движется к статусу истинного понятия.

К концу этого разговора Джек сумел несколько раз обозначить, как бы ему хотелось жить и что для него в жизни важно и ценно. Далее на протяжении восьми встреч (на некоторых из них присутствовала вся семья, а на некоторых — внешние свидетели) эти представления о намерениях и ценностях продолжали разрабатываться до уровня истинных понятий, жизненных принципов. В результате у Джека появились своего рода основания для переоценки некоторых недавних событий и для размышления о том, какие у него есть теперь возможности для действия в соответствии с данными жизненными принципами, чтобы разобраться с проблемами, связанными с жестокостью. В ходе этих бесед Джек научился лучше выражать словами своё отношение к жизни и к взаимоотношениям с другими людьми, научился предсказывать последствия своих действий, у него появилось сильное желание влиять на ход своей жизни, энтузиазм, а также умение воплощать свои лучшие намерения в поступках. Кроме всего прочего, он прекратил вести себя жестоко по отношению к другим людям и старался загладить причинённый вред. Когда спустя полтора года я связался с ним и его семьёй, чтобы узнать, как дела, мне сообщили, что Джек стойко следует этому направлению развития — за исключением пары незначительных срывов.

Простраивание опор в этих терапевтических беседах обеспечило набор «учебных задач» и помогло Джеку и его родителям пересечь зону между знакомым и привычным в том, что касалось его жизни и идентичности (он не понимает, что творит, не может принимать на себя ответственность за свои поступки, с трудом может выразить словами то, что думает и чувствует, и не хочет решать свои проблемы), — и тем, что возможно знать и на основании этого делать (ранее скрытые от внимания Джека ценности — чувство принадлежности, желание чувствовать себя частью чего-то и предпринимать для этого какие-то действия).

Заключение

Основным содержанием этой главы были вопросы о способности влиять на собственную жизнь и совершать ответственные поступки. В этом контексте я кратко изложил некоторые идеи Выготского о развитии и обучении. Хотя предметом исследований Выготского было в основном развитие в детском возрасте, я убеждён, что предложенное им понятие «зоны ближайшего развития» и представление о необходимости тщательного простраивания опор в этой зоне имеют непосредственное отношение к терапевтическим беседам, вне зависимости от возраста и уровня развития людей, которые обращаются к нам за помощью.

Я обсудил некоторые приложения этих идей к терапевтической практике, представил «карту простраивания опор» и наложил эту карту на обе версии карты определения позиции. Эту карту можно наложить и на другие карты нарративной практики, приведённые в этой книге, но в этой главе я не рассматривал такие возможности.

В начале главы я поставил вопрос о способности влиять на собственную жизнь и совершать ответственные поступки, а затем представил свой взгляд на эту проблему, сложившийся под влиянием идей Выготского об обучении и развитии. Согласно этой точке зрения, переживание способности влиять на собственную жизнь и совершать ответственные поступки основывается на особой форме социального взаимодействия, которое способствует простраиванию опор в зоне ближайшего развития. Такое понимание вопроса поддерживает во мне оптимизм по отношению к тем возможностям, которые открываются в терапевтических беседах с людьми, обращающимися за помощью в связи с якобы неразрешимыми проблемами и сложностями.

Заключение

Написание этой книги было для меня своего рода путешествием. Я отправился в путь с намерением свести воедино результаты своих исследований терапевтической практики за прошедшие двадцать с лишним лет. Я надеялся, что сумею сделать это таким образом, чтобы успешно представить особенности этих исследований, сделать их живыми и наглядными. Я стремился передать дух этих изысканий — таким образом, чтобы читатели смогли найти точки их непосредственного приложения к своей повседневной терапевтической практике. Я также хотел познакомить читателей с некоторыми из детей и взрослых, женщин и мужчин, с которыми я встретился в ходе консультаций, и показать, какие насыщенные беседы происходили между нами. Писать книгу — дело большое, и поначалу, надо сказать, пугающее. Я начал с чистого листа; у меня был примерный план — и много-много надежд и упований. Вскоре я обнаружил, что в голове у меня толпится множество идей, которые не хотят аккуратно изливаться на бумагу, и это привело меня в те края, куда на письменном слове не доберёшься... Я исследовал множество путей и способов выражения того, что хотел сказать; некоторые из них я впоследствии забросил, а по некоторым прошёл до конца — в предпочитаемых направлениях. Бывали периоды, когда я оказывался в тупике и ломал голову над тем, как же двигаться дальше. Бывали моменты, когда вдохновение несло меня, как попутный ветер, прямо к цели, и у меня захватывало дух. Бывали и случаи, когда я балансировал на краю обрыва — готов был оборвать свои труды, заключив, что цели мои слишком широки, забросить куда подальше свой план и постараться скорее завершить путешествие. Но всё же я не сошёл с дистанции и теперь вдруг с удивлением обнаруживаю, что оказался на последней странице этой книги.

Я пришёл к этой странице с чувством, подобным тому, что нередко посещает меня, когда я приближаюсь к финишу после долгой езды на велосипеде по холмам. К этому моменту все подробности пути запечатлелись в моей памяти, и стереть их оттуда невозможно. Я испытываю облегчение оттого, что самые сложные испытания уже позади — крутые подъёмы, капризы погоды — и продолжаю наслаждаться скоростными спусками и гонкой по равнине в цепочке друзей. И в тот момент, когда я пересекаю финишную прямую, я всегда испытываю особую радость, и мне не важно, каким по счёту я прибыл.

Но прежде чем я пересеку линию финиша в этой книге, я хочу сказать ещё несколько слов благодарности. Во-первых, я хочу поблагодарить всех людей, которые решили внести свой вклад в создание этой книги, позволив использовать их слова и истории, — иначе это была бы не книга, а собрание расплывчатых идей о терапевтической практике. У меня не хватает слов, чтобы выразить, насколько я вам признателен. Во-вторых, я хочу поблагодарить всех тех, кто когда-либо обращался ко мне за консультацией. Я считаю, что вы были моими полноправными партнёрами в исследованиях, результаты которых представлены в этой книге. В ходе терапевтических бесед я то и дело спрашиваю у тех, кто обращается за консультацией, какие направления разговора ведут их в предпочитаемую сторону, а какие — нет; а в завершение терапии мы обсуждаем, что было полезно для решения проблем, а что — нет. Подобная обратная связь определила форму моей работы и была просто незаменима при разработке идей и карт, представленных в книге. Я от всего сердца благодарю вас — за все, что вы внесли в мою работу и в мою жизнь. Я всегда помню об этом.

Послесловие к русскому изданию

Удивительно и радостно узнать, что «Карты нарративной практики» оказались так быстро переведены на русский язык. Я знаю, что будь Майкл жив, он бы обязательно сказал мне (потому что он столько раз уже говорил что-то похожее): «Дэвид, ну разве ты мог бы поверить, когда мы только отправлялись в это путешествие, что «Карты» будут переведены на русский и опубликованы в Москве?..» Ну и, конечно, я бы в ответ сказал: «Да ни в жизнь! » И мы бы посмотрели друг на друга и закачали бы головами в изумлении...

Майкл был очень скромным человеком, как говорится, «без претензий». Его смерть вызвала шок, горе и скорбь у огромного числа людей. Многие любят и глубоко уважают его; люди собираются на мемориальные встречи в Эквадоре, в Южной Корее, в России и Южной Африке. Я уверен, что, каково бы ни было послесмертие, из которого Майкл смотрит сейчас на это все, он, как было всегда, испытывает смущение и неловкость. Однажды Майкл сказал мне, что больше всего на свете боится агиографии. Мне тогда пришлось пойти и посмотреть в словаре, что значит это слово...

А значит оно «жития святых». Майкл боялся, как бы описание его жизни не превратилось в агиографию. Я знаю, что многие уважают желания и предпочтения Майкла и либо вообще молчат о том, каким он был, либо говорят об этом так, чтобы он не слышал. Я раньше поступал именно так. Когда Майкл слышал, что его называют «одним из величайших психотерапевтов современности», его передёргивало. Однако книги, автором или соавтором которых был Майкл, были проданы (оцениваю прикидочно) общим тиражом больше 100000 экземпляров, на двенадцати языках.

Теперь, когда Майкл не может подвергать цензуре то, что мы о нем говорим, я бы хотел дать краткий очерк его работы — в духе почтительности и празднования. Майкл ввёл слово «почтить» (to honour) в обиход психотерапии, и оно стало расхожим выражением. Я не знаю никого, кто был бы настолько же, как Майкл, готов почтить других людей, их жизнь, вклад и достижения. Позвольте мне в качестве примера привести одну из тысяч историй, которые я мог бы рассказать о нашей дружбе. Майкл был велосипедистом получше многих спортсменов-профессионалов. Сила и выносливость его не уступали яростной целеустремлённости. В возрасте слегка за пятьдесят Майкл впервые принял участие в триатлоне. Он соревновался с двадцатилетними полупрофессиональными спортсменами и в заплыве пришёл первым. Потом мы ехали на велосипедах от уровня моря в Аделаиде до вершины горы Лофти — это 750 метров над уровнем моря, — и Майкл проехал дистанцию за полтора часа. Я прибыл позже, то есть значительно, гораздо позже, что неудивительно. Майкл всегда дожидался меня, когда мы с ним вместе катались. Встречал меня радостно, как будто это я прибыл первым, и говорил: «Надо же, как ты здорово ездишь! Так медленно, в ровном темпе... Надо бы и мне так научиться! » Постороннему человеку такая фраза показалась бы издевательством, но те, кто хорошо знал Майкла, поймут, что он был абсолютно серьёзен. Он действительно хотел научиться ездить так, как я, даже если это ухудшило бы его результаты во временном зачёте.

Поэтому сегодня я бы хотел рассказать о Майкле, не принимая во внимание его пожелания, не принимая во внимание то, что он всегда держался как бы в стороне от своей находчивости — и от своего волшебства, иначе назвать это порой было невозможно.

В начале 90-х годов Майкл и я преподавали в Университете им. Джона Ф. Кеннеди, неподалёку от Беркли, Калифорния. И вот мы с коллегами как-то подумали, что по объёму опубликованных работ Майкл уже давно заслужил докторскую степень. Не спросив Майкла, мы подали документы на присвоение ему этой степени. Он получил степень доктора гуманитарных наук (Doctor of human letters, D. Litt.) в 1996 году. Я был там в тот день, когда это случилось. Майкл, как всегда, благодарил нас, но вёл себя весь день так, будто ему в сандалию попал острый камешек. А может быть, даже и в обе сандалии сразу. Я до сих пор не понимаю, правильно ли мы поступили тогда. Есть ощущение, что благодарил нас Майкл больше из вежливости, признавая, что мы «хотели как лучше».

Я считаю, что Майкл был философом-любителем. Здесь я употребляю слово «любитель» не в значении «непрофессионал», а в значении «человек, который с любовью взращивает нечто в свободное время». Каждый раз, когда я думаю об этом, меня поражает, как такой «любитель» повёл за собой психотерапевтический мир и иже с ним в то, что Джон Маклеод обозначил следующим образом: «... В большей или меньшей степени они соглашаются с тем, что терапия — это процесс больше социальный, нежели психологический. Они видят культурно-исторический сдвиг смысла и практики терапии...» Меня всегда увлекал и захватывал искренний восторг Майкла по поводу разнообразных идей, будораживших или ставивших с головы на ноги всякие само собой разумеющиеся установления, идей, открывавших возможность реализации таких способов жизни, о которых раньше и помыслить-то было трудно.

Вначале Майкл читал работы известного возмутителя спокойствия Грегори Бейтсона, но идеи Бейтсона не очень гладко переводились в практику работы Майкла, и это чтение ему вскоре наскучило. Тогда он переключился на работы Мишеля Фуко, широта идей которого вообще не поддаётся описанию. Фуко, казалось, может перевернуть вверх ногами все, что угодно, а если не вверх ногами, то уж под девяносто градусов точно — даже самые, казалось бы, надёжные устои. Майкл поймал волну постмодернизма, пожалуй, раньше, чем кто-либо другой в психотерапевтическом мире; он был искусным сёрфером и отправился на этой волне исследовать неведомые края, и многих из нас прихватил с собой — просто потому, что ему доставляло огромное удовольствие «деконструировать» мир вокруг.

Ум его в чем-то был подобен экскаватору. Читая и перечитывая работы Фуко «среднего» периода (и с каждым новым прочтением испытывая всё больший восторг), Майкл докапывался до потрясающих прозрений, которые тут же воплощались в том, как он работал с людьми, как и чему он учил. Единственное, что его ограничивало, — нехватка времени. Он посвящал своему любимому занятию ночи и долгие часы в самолётах, путешествуя от одной обучающей программы к другой. Мне всегда было любопытно, какой могла бы стать нарративная терапия, если бы у Майкла было на это любимое занятие больше времени. Меня, попутчика Майкла в этих путешествиях, всегда поражало, что он за десять лет ухитрился сделать со статьёй Майерхоф, которую я ему дал почитать в 1983 году; или с главой «Знание и Власть» из одной из книг Фуко, которую я ему отксерокопировал в 1985-м... Каждый раз, когда мы встречались, чтобы обсудить что-то или провести занятия, было поразительно видеть, как идеи разрастаются и заполняют пропасть между абстрактной теорией и практикой...

Я всегда считал, что Майкл гармонично совмещает в себе учёного и практика; но он постоянно заботился о том, чтобы практика работы с людьми шла впереди поисков знания. Я не считаю, что Майкл стал тем, кем он стал, в силу знания определённых теорий. Он очень находчиво использовал теории, они были для него инструментами, орудиями, продвигавшими его мысль дальше. Всегда было челночное движение между практикой и используемыми орудиями мышления. Оно пронизывает также его последнюю книгу — «Карты нарративной практики», опубликованную в 2007 году. В этой книге он поставил перед собой задачу прокомментировать свой профессиональный путь как практика-учёного. Эта задача отражала его скромность — он стремился сделать максимально прозрачными и доступными воплощаемые им идеи и методы работы, чтобы нам, если мы хотим этого, было проще осваивать их. Скромность побудила Майкла оставить за кадром гениальность и волшебство, свидетелями которых были все те, кто побывал на нескольких семинарах и видел видеозаписи его работы. Не знаю, доводилось ли вам, как мне, заворожённо смотреть на экран и неожиданно осознавать, что с территории отчаяния разговор как-то неуловимо перешёл на территорию надежды... не потерял ли я сознание на долю секунды? — я не видел, что именно произошло! Монетка разговора перекинулась с «орла» на «решку» так быстро, что я готов был поклясться, что в этом замешана магия! В каждой книге, на каждом семинаре Майкл делал всё возможное, чтобы передать нам — читателям, ученикам — свои идеи и методы работы. Щедрость его выходила за пределы благоразумного. Он готов был отдать всё любому, кто готов слушать и понимать. Поэтому для меня так важна его последняя книга. В ней он описал, в каком направлении двигался и почему, сообщая нам при этом о множестве других возможных направлений, куда он мог бы направиться. Или куда могли бы направиться мы.

Майкл с потрясающей лёгкостью и изяществом передвигался между «высокой теорией» и близкими к жизненному опыту, конкретными практическими идеями. Мне кажется, очень немногие в нашей сфере могут переходить из одной крайности в другую без огромного количества промежуточных остановок, на каждой из которых что-нибудь да теряется. И к тому времени, когда специалист от теории добирается до практики, уже очень трудно проследить, что же общего между ними. Теория иногда выглядит просто притянутой за уши. Я знал Майкла 27 лет, и он всегда проезжал по этой дороге без остановок, проносился вихрем, его сдерживали только рытвины и «лежачие полицейские». Меня это всегда ошеломляло, для меня это было свидетельством того, что потрясающая сила духа слилась в нем с потрясающей же силой ума и тщательностью исследования. В этой последней его книге они настолько переплетены, что их практически невозможно отделить друг от друга. Достичь подобного совсем не просто.

Майкл считал своей этической обязанностью выносить примеры своей работы на обозрение и суд максимально широкого круга критиков... Я бы хотел, чтобы вы представили себе, как тяжело и утомительно это было для столь скромного человека. Но Майкл руководствовался в жизни цитатой из Фуко: «Мы знаем, что делаем... но знаем ли мы, что делает то, что мы делаем? » Важнее всего для Майкла было суждение о его работе тех людей и сообществ, которые обращались к нему. Профессионалы всегда были на втором месте. И тем не менее он впускал нас в самое сердце своей практики и позволял нам вынести суждение самостоятельно. Когда Майкл работал с людьми, он испытывал огромную радость, её можно было буквально ощутить в воздухе. И люди тоже получали огромное удовольствие от этих встреч. Именно это помогло мне понять и прочувствовать, как же терапевтическая работа обогащает жизнь нас, терапевтов! Майкл часто и без стыда говорил о том, что терапия «работает в обе стороны». Майкл всегда считал нас, терапевтов, «везунчиками». Я знаю, что он каждый раз полагал, что ему исключительно повезло поработать с вот этими или с теми людьми. Думаю даже, что он чувствовал, что это они делают ему одолжение.

Позвольте процитировать вам главу о Мишеле Фуко из книги философа Филлипа Капуто. Капуто формулирует догадку о том, каким психотерапевтом мог бы стать Фуко, при том что явных намерений стать психотерапевтом у Фуко не было на протяжении всей его философской карьеры. Но не забывайте, что первая учёная степень у него была в области психологии, и он закончил интернатуру в государственном психиатрическом учреждении во Франции в 1950-х годах.

Капуто пишет: «Подобная терапия (если бы Фуко её придумал, конечно) не рассматривала бы безумных людей как пациентов, то есть в качестве объектов медицинского знания. Они были бы для него patientes (лат. «страдальцы», «терпеливцы») — те, кто очень страдает, страдает от собственного знания. Такого рода patientes были бы не объектом познания, но субъектами, авторами знания, теми, у кого мы можем чему-нибудь научиться».

Из этого Капуто делает вывод, что для Фуко, если бы он стал терапевтом, «терапия означала бы исцеление, избавление от страдания, а не намерение объяснить страдание, чем-то заполнить пустоту непонимания... терапия означала бы подтверждение того, что люди не одиноки в своём страдании, что безумны все, разница только в степени, что все мы братья по " одной и той же ночи истины". Терапия не исцеляет безумие, если понимать исцеление как объяснение причин, терапия признает безумие как удел всех и каждого, подтверждает нашу общность и солидарность».

Сравните этот вывод с моим кратким конспектом ответа Майкла (в 1993 году) на вопрос о том, почему он делает то, что делает: «А как же солидарность? Я думаю о той солидарности, которая конструируется теми терапевтами, кто отказывается проводить чёткую границу между собственной жизнью и жизнями других людей; терапевтами, отказывающимися маргинализовать тех, кто обращается за помощью; терапевтами, постоянно осознающими, что, окажись они в такой жизненной ситуации, как те, кто приходит на консультацию, едва ли они сумели бы справиться настолько хорошо».

В 1981 году меня попросили представить Майкла и его коллег на Второй австралийской конференции по семейной терапии, проходившей в Аделаиде, родном городе Майкла. Они представляли свою работу с людьми, имевшими психотический опыт. Я сидел на семинаре и не мог прийти в себя от изумления. Ведь за несколько лет до того я провёл два года в магистратуре в Великобритании, читая все, что только мог найти в то время о семейной терапии. Мне повезло, тогда материалов было немного. И я вспоминаю, как тогда на семинаре меня осенило, что я присутствую при рождении новой школы в семейной терапии. Не знаю уж, что на меня нашло, но после окончания семинара я встали во всеуслышание объявил: «Мы с вами присутствовали при рождении нового направления в семейной терапии». У меня не было в этом никаких сомнений.

В 1983 году мы с Майклом вместе проводили семинар на Четвёртой австралийской конференции по семейной терапии в Брисбене и после семинара ужинали втроём: Майкл, его жена Шерил и я. Не помню уже, как мы дошли до этого момента в разговоре, но мы с Майклом решили стать «побратимами». Тогда ещё такой угрозы СПИДа не было, и кто-то из них предложил смешать кровь... Мне пришлось сказать «пас», потому что я от вида любой крови в обморок падаю, а уж от вида собственной — тем более. Но мы решили, что наши идеи и практики станут нашей совместной собственностью; мы поклялись, что никогда, ни при каких условиях не будем соперничать. И мы были верны данным обетам все эти годы, до самой смерти Майкла. В конце прошлого года мы дали друг другу ещё одну клятву, которую не смогли сдержать. Мы поклялись, что встретимся в апреле в Аделаиде, сядем и задумаем новый проект и новую книгу... и эти дела заняли бы оставшиеся нам до старческого маразма годы. Впрочем, и маразм бы нас не остановил. Я приехал в Аделаиду, как обещал; я был рядом с Шерил и их дочерью Пенни в их горе. Я рассказывал истории о Майкле на мемориальной встрече. Я всегда буду помнить Майкла, моего названого брата, необыкновенного человека.

Я хотел бы напомнить вам об одном из наиболее удачных прорывов в развитии нарративной терапии. В конце 1970-х Майкл опубликовал в престижном журнале «Family Process» статью о своей работе с детьми и подростками, страдающими от анорексии. Майкл тогда работал в детской больнице в Аделаиде. Редактор-консультант этого журнала Крис Биле сообщил мне несколько лет тому назад, что это была первая статья, в которой сообщалось о позитивных результатах терапии этой проблемы. Вскоре после этого замдиректора больницы, очевидно, узнав об этой статье, запретил Майклу работать с семьями, где ребёнок или подросток страдал от анорексии. Ведь Майкл был «всего лишь социальным работником» и в силу этого «не годился для работы, к которой необходимо допускать только именитых медиков и психиатров». Майкл не подчинился этому эдикту и продолжал встречаться с такими семьями — а они были заинтересованы во встречах с ним. Тогда замдиректора велел убрать из кабинета Майкла все стулья. Майкл и семьи детей с анорексией продолжили работать, сидя на полу. Тогда замдиректора издал очередной указ, который, как ему, видимо, тогда казалось, должен быстро заставить Майкла вообще сменить род деятельности: с этого момента Майклу разрешалось работать только с теми детьми и подростками, которым не помогло двухгодичное психоаналитическое лечение от энкопреза, иначе говоря — недержания кала. Вот уж грязная работа так грязная работа! Но замдиректора не мог знать, что он бросил тогда Майклу вызов, — подобно тому как интернатура в государственной психиатрической больнице в своё время бросила вызов Мишелю Фуко. Майклу пришлось перевернуть традиционные психиатрические представления с головы на ноги, и в ходе этого он изобрёл экстернализующие беседы и затем нарративную терапию. Майкл когда-то сказал мне, что достигал успешного терапевтического результата за четыре встречи (в 99% случаев). Это было настолько неожиданно, что Майкл почувствовал себя обязанным (не без свойственного ему хулиганства) опубликовать результаты своей работы под заголовком «О проблеме псевдоэнкопреза» — ведь если бы это был «истинный энкопрез», таких результатов достичь было бы совершенно невозможно!

Майкл привлёк всеобщее внимание к проблеме недержания кала и подверг сомнению то, как эта проблема была сконструирована в культуре, опротестовал нечто, что считалось само собой разумеющимся. Это было настолько неожиданно, что среди одной категории читателей вызвало крайнее недоверие, а среди других — чувство лёгкости и освобождения. Майкл позволил своей работе и её результатам стать критикой того, против чего он сам так протестовал, — критикой превращения людей в проблемы, унижения, умаления и отрицания их человечности. Когда Майкл и его команда работали в Гленсайде (государственной психиатрической больнице, где Майкл много лет проработал на полставки), они взвешивали истории болезни, решая, кого пригласить на консультацию в первую очередь. Если история болезни человека весила два килограмма или больше, его приглашали вне очереди. «Но мы никогда не читали эти истории болезни! » — всегда добавлял Майкл.

Я верю, что Майкл больше всего протестовал против так называемого оценивающего взгляда, профессионального способа рассматривать тех, кто обращается за помощью; именно поэтому Майкл чувствовал такое родство с Фуко. Учёная феминистского толка Мэрилин Фрай называет этот взгляд «надменным, высокомерным». Этот взгляд размещает в центре точку зрения самого профессионала, его мнения, желания и проекты считаются более важными и истинными, - именно профессионал лучше знает и понимает, в чем дело. Высокомерный взгляд, пишет Фрай, позволяет профессионалам «поглощать чужую идентичность». Пациенты, с этой точки зрения, вообще существуют только в той мере, в какой они существуют для профессионала. В свете подобного взгляда люди, обращающиеся за помощью, подвергаются умалению и унижению. Фрай утверждает, что «любящий взгляд» признает независимость другого человека. Это взгляд того, кто понимает: чтобы действительно увидеть другого, надо ориентироваться на что-то иное, помимо собственной воли и интересов. Под любящим взглядом люди, утверждающие, что они знают или понимают нечто, не лишаются права знать и понимать. Любящий взгляд возвращает права и свободы тем, кто был их лишён под воздействием надменного, высокомерного взгляда. Я нисколько не сомневаюсь, что Майкл смотрел на всех вот таким любящим взглядом. Попав под любящий взгляд Майкла, вы начинали чувствовать, что предельно достойны уважения. И это был такой контраст по сравнению с тем ощущением «виноватости», которое чувствуешь под воздействием разных психологических и психиатрических взглядов...

У Майкла был совершенно неповторимый голос и привлекательный своей необычностью словарный запас. Майкл гнул английский язык, как хотел, практически ломая его иногда. Можно сказать, что он намеренно говорил неправильно, создавая новый язык. Множество его лингвистических изобретений ещё не нашли своего пути в Оксфордский словарь английского языка, но найдут непременно. Я уверен, что многие из нас, сами того не осознавая, усвоили разные уайтовские неологизмы — «уайтизмы», — чтобы освежить собственное мышление. Именно посредством поэтичности его языка проще всего оценить новизну и изящество мысли Майкла, его намерение вывернуть язык наизнанку, чтобы стало видно, насколько тот связан с политикой в широком смысле слова.

У любящего взгляда Майкла был дерз

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 12 13 14 15 1617