Вебленово пророчество. От Советов до Версаля по пути русского братоубийства; 1919-1920 годы

 

МЕФИСТОФЕЛЬ: Фауст, наберись мужества и уколи себя в руку. Свяжи свою душу с тем, чтобы однажды Великий Люцифер смог назвать её своей.

ФАУСТ: Смотри, Мефистофель, из любви к тебе (колет себя в руку) я порезал руку и ценой моей собственной крови предаю свою душу великому Люциферу.

МЕФИСТОФЕЛЬ: Но, Фауст, ты должен написать здесь, что это акт дарения.

ФАУСТ: Да, я сделаю это. (Пишет.) Но, Мефистофель, моя кровь свернулась - я больше не могу писать.

МЕФИСТОФЕЛЬ: Я принесу тебе огня, чтоб растворить её сей же час.

ФАУСТ: Что может предвещать свернувшаяся кровь? Она не хочет, чтоб подписал я бумагу эту? (Возвращается Мефистофель, неся жаровню с углями.)

МЕФИСТОФЕЛЬ: Вот и огонь; пиши же, Фауст.

 

Кристофер Марло. «Доктор Фауст», сцена V (58-91) (1)

 

Невозможная революция

Германия капитулировала в ноябре 1918 года, кайзер Вильгельм II отрёкся от престола, и империя взорвалась. Внутри расстроённого немецкого общества немедленно возникло, требуя «перемен», диффузное и насквозь пацифистское движение низших слоёв общества и его богемной фаланги — анархистов, интеллектуалов и деятелей искусства. Это движение было мгновенно подавлено хотя и ослабленной, но духовно оставшейся нетронутой милитаристской частью германской элиты при молчаливом одобрении обладавшего собственностью среднего класса. «Стальные люди» возглавляли и представляли собой вернувшиеся домой и подавившие возмущение германские армии. То были молодые и безжалостные солдаты и офицеры, выкованные и закалённые войной, соединившиеся с призрачными пока объединениями несгибаемых ветеранов в союз, благословлённый неизвестными доселе и поэтому безымянными божествами. Страна стала свидетельницей зарождения так называемой консервативной революции — движения, возникшего из неизмеримых глубин германского духа, опьянённого военным экстазом, но смертельно враждебного современному стяжательству, так же как и архаизму императорской власти и наследственной аристократии. Нацизм стал весьма специфическим ответвлением этого возрождения из бездны, представляя собой сложное переплетение ассоциации, партии и тайных орденов, — прославленным трубадуром этого возрождения стал писатель и ветеран войны Эрнст Юнгер. В конце 1919 года в один из таких орденов был принят и ефрейтор Гитлер. В это время союзники очищали Россию от последних остатков царизма, активно поддерживая нигилистическую диктатуру большевиков. Именно союзники позволили большевикам перекупить ядро старой николаевской армии и нанести поражение белым генералам в ходе кровавой Гражданской войны 1918-1922 годов. Одновременно в Версале англо-американцы заложили фундамент инкубатора, в котором они намеревались вывести будущего врага России: наложенные на Германию репарации всерьёз не затрагивали доходы привилегированных классов Германии, кроме того, союзники начали процесс реабилитации реакционных немецких кланов с тайным намерением выпестовать радикальную антибольшевистскую силу, каковую можно будет впоследствии бросить на штурм русского бастиона и уже окончательно уничтожить, повторив сокрушительную для Германии войну на два фронта. Единственным мыслителем той эпохи, который с провиденциальной ясностью и пониманием оценил происходящие трансформации, был американец Торстейн Веблен: изучив развитие событий в Германской империи, он предсказал дальнейший ход этого развития, и, что ещё более важно, он оказался единственным, кто обратил самое живое внимание на очевидно пробуждённую войной и прокатившуюся по всей Германии волну окрашенной своеобразной религиозностью страсти к разрушению. Ещё в 1915 году он в общих чертах предсказал появление на политичёской сцене исступлённого, произносящего зажигательные речи фюрера; более того, в 1920 году, когда стало ясно, что ратифицированный в Версале позорный мирный договор окажется не в силах создать условия, которые Веблен считал необходимыми для разоружения Германии и её превращения в послушного и кроткого партнёра англосаксонских государств, он предсказал, что через двадцать лет, то есть в 1941 году, начнётся смертельная, невиданная схватка между большевистской Россией и реакционной Германией. Это пророчество, приведённое в книге Дж. М. Кейнса, посвящённой парижскому мирному договору, является, вероятно, величайшим достижением политико-экономической мысли — свидетельством величайшего гения — и кричащим обвинением в ужасающем заговоре, составленном Британией в течение полугодовой мирной конференции, состоявшейся после окончания Первой мировой войны.

В Германии никогда не было подлинной революции. Раздуваемый в литературе миф о расколе между левыми и правыми представляется явным преувеличением, хотя многие считают этот раскол главной причиной успеха Гитлера. Однако пропасть, разделявшая имущих от пролетарского класса, была скорее мнимой, нежели реальной: будущие столкновения между нацистскими коричневорубашечниками и красными отрядами коммунистической партии были скорее следствием иностранного вмешательства в германскую политику, чем результатом внутреннего антагонизма, разъедавшего немецкий порядок. Это утверждение я постараюсь доказать в главе 4. По этому поводу надо сказать, что, так же как и в большинстве стран «демократического» Запада, в имперской Германии было стабильное и относительно крепко спаянное общество, и какими бы ни были классовые противоречия и классовое неравенство, они никогда не находили отчётливого выражения в подлинно революционном движении. До Первой мировой войны в Германии ни у кого не было истинной воли к восстанию; не было её и после войны. В течение шести странных месяцев, прошедших от капитуляции в ноябре 1918-го, до провозглашения Веймарской республики в июне 1919 года, Германия горела в лихорадке, которая, как правило, сопровождает смену режима, — это был период относительно мягких протестов, протестов неорганизованных и вскоре искажённых вмешательством независимых интеллектуалов, частных военизированных отрядов, иностранными интригами и вскоре подавленными вернувшейся с фронта армией, утопившей в крови отдельные очаги вооружённых выступлений. Таким был промежуточный период существования немецких Советов, период, после окончания которого на политическую авансцену выступил Гитлер.

Теперь мы перейдём к рассказу о германской революции, если её можно так назвать, — такой революции просто не могло быть — по тем причинам, которые ясно изложил Веблен после тщательного анализа природы европейского рабочего движения конца девятнадцатого века: на основании этих ранних наблюдений, каковые он соединил с внимательным изучением состояния обречённого рейха и позже оказался в состоянии в 1920 году выдать своё поразительное пророчество.

К началу двадцатого века социалисты промышленно развитых стран Запада, за исключением немногочисленных закоснелых

воинствующих ортодоксов, отказались от самой идеи «революции».

Массы рабочего класса стали проявлять меньше недовольства по поводу жилищных условий и питания, которыми их обеспечивал правящий и господствующий класс: бесплатные квартиры стали несколько больше, а меню с каждым годом становилось разнообразнее. Воплощение принципа «хлеба и зрелищ» (еды и кинематографа) внесло свою ленту в успех тех мёр, какие предприняли капиталисты для укрощения недовольства масс.

В Германии к 1912 году, когда SPD (Sozialistische Partei Deutschlands) — Социалистическая партия Германии, самая массовая и самая организованная из соцпартии мира, — стала ведущей политической силой в стране, набрав 34, 8 процента голосов на всеобщих выборах 1912 года (2), приобретённое рабочими отвращение к ветрам перемен нашло своё концентрированное выражение в высказывании Августа Бебеля, этого немецкого социалистического Наполеона, который характеризовал революцию как «величайший тарарам» (der grosse Kladderatatsch) (3).

Коротко говоря, рабочие муравьи немецкого муравейника не испытывали острого желания бунтовать, как не имели его их братья по классу во Франции и Британии, также не желавшие рубить сук, на котором сидели. Рабочие желали компромисса подобно членам экипажа китобойного судна, которые не заходят дальше споров с капитаном относительно своей доли.

Но в принципе, по самой своей сути, всё социалисты были интернационалистами — братьями, невзирая на разделявшие их границы, — и пацифистами. Потом разразилась война, и великое космополитическое единство мирового сообщества социалистов, так называемый II Интернационал, который претендовал ни больше ни меньше как на Нобелевскую премию мира, разлетелся вдребезги под действием центробежных сил шовинистического угара (4).

В августе 1914 года парламентская фракция SPD единодушно проголосовала за предоставление военных кредитов. В Англии и Франции пролетарии точно таким же образом дружно построились под знамёнами и изъявили готовность стрелять в своих братьев по ту сторону линии фронта. Кайзер прибегнул к весьма удачному риторическом)7 приёму, провозгласив, что отныне не признаёт никаких партий, за исключением немцев.

«Это предательство! » — провозгласили немногочисленные вожди непримиримых левых, возложив на обуржуазившихся лидеров Социал-демократической партии Германии ответственность за отход от интернациональных и гуманистических идеалов партии. Революция, утверждали левые, была принесена в жертву компанией цеховых мастеров, превратившихся в обычных буржуа, чья роль состояла в трансформации силы рабочего класса в самодовольную подпорку капиталистической цитадели.

И это обвинение было недалёко от истины. Более точно этот союз элиты и пролетариата, заключённый во имя патриотического предрассудка, можно назвать наивысшим достижением консерватизма. Правящий класс, возглавляемый германским императором, бюрократической и деловой элитой, объединёнными в рамках либерального государства и в большой мере «защищенных от экономических трудностей, господствующих во всех современных высокоорганизованных обществах», был (и до сих пор остаётся) по самой своей природе носителем стандартов таких видов социально незрелой (то есть варварской) деятельности, которая вызревает в скрытых от глаз недрах незаслуженной или наследственной праздности, — например, спорт, финансовые махинации и война (5).

Люди, унижённые жалкой бедностью, и всё те, чья энергия целиком и полностью поглощается каждодневной борьбой за выживание, являются консерваторами, ибо не могут позволить себе усилия попытаться заглянуть в будущее дальше завтрашнего дня; точно так же консерваторами являются богатые и преуспевающие, так как у них нет повода для недовольства сложившимся положением (6).

Загнанные в городские трущобы, где умы формируются изворотливостью и жестокостью, страдающие от лишении и духовной деградации, низшие слои общества быстро и легко приучаются пользоваться языком оскорбительного соперничества и дикой клановой жестокости.

Юнкерам не понадобилось много времени, чтобы переодеть массы в Feldgrau, серую полевую военную форму рейха. Таким же выдающимся был их пыл, с каким стремились на фронт французы, британцы, американцы и японцы, — этот пыл был несколько меньше у славян, чья патриотическая готовность, не говоря уже о практической смётке, никогда не соответствовала страстям и наклонностям правящего класса того времени.

Испытывающие на себе с самого рождения ужасы и насилия гетто представители низших слов населения Германии в дальнейшем подвергались «стерилизации» практикой профсоюзов, благодаря торгашескому духу которых, то есть исключительности членства, иначе говоря, «дефицитности мест» (7), у членов профсоюзов воспитывалось чувство привилегированности по отношению к другим рабочим, — из таких смышлёных «синих воротничков» всегда выходили «добрые» рядовые шовинистических армии.

Такая длительная дрессура в условиях казарменной стимуляции инстинктов и профсоюзного крючкотворства превратила трудящегося в надёжный инструмент западной иерархии, а великие надежды революционеров в скорбное разочарование. В 1907 году Веблен писал:

Та часть населения, которая была привержена социалистическим идеалам, тоже стала более патриотичной и лояльной, а вожди и люди, формировавшие мнения социалистов, тоже внесли свой вклад в рост шовинизма совместно с остальными группами немецкого народа… [Лидеры СДПГ] утверждают, что они, во-первых, стоят за национальное величие, а за уважение иностранцев — только во-вторых… В настоящее время социалисты исповедуют скорее идеи английского либерализма, нежели революционного марксизма (8).

Если не считать нескольких вспышек, причинённых отдельными зарвавшимися анархистами, в Германии не было мятежного ядра, способного вырваться на поверхность и целиком пожрать империю. Конечно, СДПГ испытывала определённые трудности и во время войны претерпела глубокий раскол: в 1917 году группировка раскольников, так называемые независимые, отделились от партии и учредили НСДПГ (Независимую социал-демократическую парию Германии); и конечно же вспыхивали забастовки, нарушавшие слаженную работу социал-демократического электората на военных предприятиях рейха. Несомненно, в стране были и недовольные и несогласные. Но в целом, так же как невозделанное русское поле, заколдованный германский лес, по большей части населённый послушными рабочими, высокомерной буржуазией и слепыми аристократами, был территорией, весьма легко поддающейся управлению — как изнутри, так и извне. Человеческий материал был податлив, несмотря на общепризнанную приверженность страны к войне, каковая, впрочем, и сама по себе была чисто сомнамбулическим предприятием.

29 сентября 1918 года стало решающим днём в осуществлении на германской почве сценария так называемой революции 1918-1919 годов (9).

13 сентября Австрия издала предсмертный крик о помощи; два дня спустя фронт центрально-европейских держав рухнул: союзники прорвались на Балканы и принудили Болгарию к капитуляции. Б тот же день на западе союзники широким фронтом развернули наступление на линию Гинденбурга. Эта последняя укреплённая линия обороны немцев начала трещать по швам.

В течение трёх лет Германией de facto управляли генералы; одного из них надо выделить особо. Это Эрих Людендорф. Именно он изобретал и воплощал в жизнь впечатляющие попытки вырвать Германию из кольца осады во время войны: Людендорф развязал неограниченную подводную войну, отправил Ленина в Россию, навязал большевикам «грабительский» мир и организовал последнее большое наступление весной 1918 года. Теперь, в последние минуты Второго рейха, он был готов на прощанье громко хлопнуть дверью, в очередной раз совершив нечто «колоссальное» (10).

Поняв, что рейх находится в смертельной опасности, Людендорф сделал реальностью абсолютно немыслимую вещь — приказом учредил в Германии парламентскую демократию и ввёл социалистов в правительство. Проводя это неслыханное мероприятие, он поспешил проинформировать кайзера и кабинет, что дни рейха сочтены и что следует немедленно заключать перемирие с союзниками. «Значит, всё три года нам бессовестно лгали! » — взвыли министры. Сам император отнёсся к этой идее довольно скептически, хотя никто не собирался лелеять сентиментальную ностальгию по утраченным мечтам, и уж меньше всех Людендорф, который одним выстрелом ухитрился поразить сразу три цели: (1) умиротворить народ и общество внутри страны и успокоить союзников фасадом парламентаризма перед началом мирных переговоров; (2) повесить социалистам на шею позор поражения.(«отравленный дар» руководства), и, самое важное, (3) спасти армию.

5 октября изумлённая германская публика узнала, что отныне у неё есть парламентская демократия во главе с либерально настроенным принцем Максом Баденским и что самым первым действием нового правительства стало экстренное обращение к американскому президенту с предложением мира и прекращения огня.

8 января 1918 года президент Вильсон уже разработал предварительную и не слишком чёткую платформу нового мироустройства, так называемые «четырнадцать пнктов», основанных на прозрачности дипломатии, свободной торговле и мореплавании и самоопределении.

За время с 3 по 23 октября Вильсон по телеграфу направил ведомству германского канцлера три ноты, в которых потребовал, чтобы рейх (1) вывел войска с оккупированных территорий; (2) прекратил подводную войну и (3) принудил кайзера к отречению. Внезапно произошла следующая неожиданность: 25 октября генерал Людендорф, основываясь на путаной информации с фронтов, отменил всё свои решения; он принялся настойчиво убеждать кайзера прервать переговоры с Вильсоном и возобновить сражение. Вильгельм и Германия были сыты генералом по горло — его сместили и назначили вместо него генерала Тренера, тыловика из министерства обороны. В самом основании рейха разверзлась зияющая трещина.

С этого момента на Германию посыпались беды, одна страшнеё другой.

На верфи Шиллинга близ Вильгелмсхафена, группа морских офицеров, отказавшись подчиниться новым правительственным распоряжениям, решила направить в море немецкую флотилию, которая всю войну, ржавея в ничегонеделании, простояла на якоре, и совершить безрассудное по дерзости нападения на заклятого врага — королёвский флот; короче говоря, офицеры подняли мятеж.

30 октября 1918 года экипажи «Тюрингии» и «Гельголанда» взбунтовались против своих мятежных офицеров, потребовав, ни больше ни меньше, изъявления верности военных моряков новому правительству. Неповиновение матросов сделало вылазку невозможной. Пока нарушившие приказ (непосредственных начальников), но оставшиеся верными закону моряки сидели в карцере, их товарищи из Третьей эскадры устроили в Киле манифестацию, протестуя против этого наказания. На разгон манифестации послали лейтенанта но фамилии Штейнхойзер; столкнувшись с отказом подчиниться приказу разойтись, он приказал своему отряду открыть огонь по манифестантам — двадцать девять моряков были убиты. Но прежде чем остальные рассеялись, один из матросов, отбежав в сторону, выхватил пистолет, прицелился и убил Штейнхойзера. 3 ноября 1918 года в Германии началась революция.

Утром в понедельник, 4 ноября, моряки избрали солдатские Советы*,

 

* Так называемые Rate (ед. число Rat), немецкий эквивалент русского слова «Советы».

 

разоружили своих офицеров, вооружились сами и подняли на кораблях красные флаги. Моряки гарнизона заявили о своей солидарности с этим движением, а докеры объявили всеобщую забастовку.

Начиная с третьего дня морякам не надо было прилагать никаких усилий для того, чтобы поддерживать революцию; она распространялась теперь сама, бушуя как лесной пожар. Словно по молчаливому соглашению, цепь событий всюду была одинаковой: гарнизон выбирал солдатские Советы, рабочие выбирали рабочие Советы, военные власти капитулировали — либо сдавались, либо бежали; гражданские власти проявляли смирение и трусость, признавая верховенство рабочих и солдатских Советов (11).

После того как офицерская каста, которой Германия вверила управление государством ещё до начала войны, с отставкой Людендорфа в мгновение ока утратила своё господствующее положение, страна — на какое-то время — оказалась в руках армейских и рабочих низов, которым ничего не оставалось, как создать в неуправляемой массе импровизированное подобие административной системы, таковая неизбежно принимала форму «совета» — форму спонтанной, почти анархической жизни народа, ревностно желавшего самоуправления; нервные узлы этого самоуправления питали связующие звенья общественного тела:

сельское хозяйство и ремесленничество.

Они были «дикими» — хаотичными и едва ли представительными — советы, свидетелем которых стала Германия тех дней; они явились раскрепощёнными внезапностью восстания и непреоборимым упорством низших слов общества, которые, платя за годы возмутительных притеснений, жадно искали способа ликвидировать старые несправедливости и заявить свои права на власть.

Аристократы моментально попрятались но подвалам своих поместий, а буржуа бросали опасливые взгляды из-за занавесок кон своих домов. Фон Бюлов, бывший канцлером в то время, когда рейх переживал свой апогей, тоже смотрел на происходящее:

В Берлине 9 ноября я наблюдал революцию… Она оказалась похожей на старую ведьму — беззубую и плешивую… Никогда в жизни я не видел ничего более отвратительного и отталкивающего, более вульгарного, чем эти нестройные ряды танков и грузовиков, набитых пьяными матросами и дезертирами… Мне редко приходилось созерцать что-либо более тошнотворное, более противное и низменное, чем зрелище этих недозрелых чурбанов, украшенных красными нарукавными повязками — символами социал-демократии. Я видел, как они группами по несколько человек, крадучись, подходили к офицерам с железными крестами или орденами Pour 1е merite на груди, хватали их под руки и срывали эполеты… [Цитата из Наполеона] Avec un bataillon on baleyerait toute cette canaille*.

 

* С одним батальоном можно легко разогнать весь этот сброд (фр.).

 

Менее чем через две недели в Германии насчитывалось уже 15 тысяч таких советов: они отличались простой иерархической структурой; во главе этой структуры находилось исполнительное правление в составе шести человек — Совет народных комиссаров, возглавляемый лидером SPD Фридрихом Эбертом. Поскольку всё решения принимались солидным большинством отнюдь не революционно настроенных социалистов, то и восстание — по крайней мере на первых порах — было относительно мирным. Судьба «революции» целиком и полностью находилась в руках СДПГ

«Беспорядки» не могли продолжаться долго. Но боль ноябрьского раскола 1918 года была непритворной: её не могли уменьшить тёмные заговоры и агитация большевиков, чьи сторонники сгруппировались в так называемую спартаковскую лигу, представлявшую, впрочем, ничтожную часть движения. Но тем не менее повстанцы-социалисты, большая часть которых рекрутировалась из пролетариата, интеллигенции среднего класса и унтер-офицеров (13), не извлекли никакой выгоды из той воодушевляющей передышки от юнкерской барщины. Так же как и его собрат в совете Санкт-Петербурга в 1905 году, простой человек германской Raterepublik (Советской республики) в 1918 году покорно просил благодетельного управления сверху.

Мятежный дух не мог длиться долго, потому что рабочий контроль уступал руководящей роли солдат и сводился к нулю, а те, у кого были ключи от финансовых сетей, очевидно, уклонились от участия в этом судорожном деревенском балагане, разыгравшемся к тому же под весьма неприветливым нёбом. Прежде чем тучи успели сгуститься до такой степени, чтобы разразилась нешуточная гроза, на Вильгельмштрассе было совершено двойное предательство: аристократия в лице армии и чиновничества согласилась выбросить за борт кайзера, если социалисты — во имя сохранения «порядка» — тотчас же испепелят «революцию», то есть совершат предательство, пролив кровь своих же братьев.

Немецкая революция столкнулась с невежественным народом и чиновничеством, являвшим образчик бюрократического мещанства. Народ с пеной у рта ратовал за социализм, но не имел ни малейшего понятия о том, каким должен быть этот социализм. Люди знали своих угнетателей; люди отчётливо знали, чего они не хотели, но не имели отчётливого представления о том, чего они, наоборот, хотели. Социал-демократические и профсоюзные лидеры были повязаны кровью и дружбой с монархией и капиталистическим классом, имея с ними общие грехи. Они были удовлетворены буржуазным уровнем своей жизни; они не верили в доктрины, которые провозглашали, они не верили людям, которые полагались на них… Они ненавидели революцию. Эберт нашёл в себе мужество заявить об этом прямо (14).

9 ноября, хотя растерянный кайзер ещё противился расставанию с троном, канцлер Макс Баденский уже опубликовал, можно сказать, лживое сообщение об отречении Вильгельма. Император какое-то время колебался, потом пришёл в ярость, сёл в поезд и уехал в Голландию, откуда только спустя три недели прислал по почте официальное отречение от престола и исчез из дальнейших исторических хроник. Сразу же после отъезда кайзера, утомившись начинающейся новой интригой, принц Макс умыл руки, назначив — противозаконно, ибо это была прерогатива ещё не отрёкшегося императора — социалиста Фрица Эберта рейхсканцлером, и бежал в своё имение на берегу Констанцского озёра, канув, подобно кайзеру, в Лёту политического небытия.

Как раз в это время, не зная, что он, собственно, представляет — республику или империю, Матиас Эрцбергер, неутомимый и печально известный политический деятель из Вюртемберга, был послан — в сопровождении двух офицеров и немецкого посла в Болгарии графа Обендорфа — в качестве представителя германского правительства на комиссию по перемирию в Компьенский лес*,

 

* В пятидесяти милях к северу от Парижа.

 

для того чтобы официально предложить союзникам принять капитуляцию Германии. Посредник, ведший переговоры с Эрцбергером, маршал Фош, начал перечислять немецким представителям требования, которые скорее можно было назвать приказом, нежели условиями перемирия: эвакуация войск из района военных действий; передача союзникам портов, военных материалов, военного снаряжения и оборудования, возврат пленных (без взаимного обмена пленными), сдача тоннажа судов и транспортных средств и аннулирование Брестского мира с Советами. Генерал Гинденбург телеграфировал Эрцбергеру, что перемирие надо подписать любой ценой, чтобы избежать удушения блокадой. Виртуозный дипломат Эрцбергер сумел выторговать у Фоша уступки по объему оружия, которое предстояло сдать, и по срокам вывода войск с занятых территорий. 11 ноября 1918 года немцы поставили свои подписи под документом о перемирии. На следующий день, по возвращении Эрцбергера в Германию, Гинденбург и Тренер поздравили его с успешным завершением нелёгкой миссии (15). Формально под Первой мировой войной. была подведена чёрта.

Новость о перемирии дошла до Гитлера, когда он выздоравливал в одном из военных госпиталей Померании от времённой слепоты. После четырёх лет непрерывной службы на Западном фронте — Гитлер был связным и исползал на брюхе ничейную землю вдоль и поперёк — он в самом конце войны был во Фландрии накрыт ослепляющим облаком горчичного газа. Узнав от госпитального капеллана о капитуляции, подписанной Эрцбергером, Гитлер пришёл в отчаяние, которое позже описал так:

Мои глаза снова заволокло черной пеленой; едва ли не ощупью я добрался до своей палаты и рухнул на койку, зарывшись лицом в подушку и накрыв одеялом пылавшую голову… Значит, всё было напрасно. Напрасны были жертвы и лишения; напрасны были голод и жажда нескончаемых военных месяцев… напрасной была гибель двух миллионов человек… Последовали ужасные дни и ещё худшие ночи — я понял, что всё погибло безвозвратно. Только глупцы, лжецы и преступники могли питать надежду на милость врага. В эти ночи во мне родилась и окрепла ненависть, ненависть к тем, кто нёс ответственность за это злодеяние (16).

Теперь Фрицу Эберту, новому канцлеру-социалисту, предстояло выполнить свою часть сделки, заключённой с Тренером и армией: надо было усмирить миротворческое движение и повести его участников, как ни о чем не подозревающих баранов, на бойню. Тем временем импровизированные советы развернули бурную деятельность, явно недооценивая силу реакции: первый же первый национальный съезд рабочих и солдатских советов решил заняться реформой армии: отныне верховное командование могло осуществляться только народными комиссарами, дисциплинарная власть переходила к советам, знаки различия упразднялись, а командиры теперь должны были назначаться с одобрения большинства солдат.

Генералы больше не желали терпеть этот цирк. Эберту и его сподвижникам нужен был лишь повод, для того чтобы разогнать этот балаган. В канун Рождества 1918 года этот повод был найден: последовало ложное обвинение в адрес преторианской гвардии революции — народной морской дивизии — разношёрстного и плохо управляемого конгломерата неплохо, впрочем, вооруженных рабочих. Их обвинили в насильственных престыениях, нечестной игре и в подрывной деятельности и естественно перестали платить им жалованье. Между социалистическими лидерами и матросами возник серьёзный, чреватый насилием конфликт. После того как Эберт отказался принять командира дивизии, она заняла здание рейхсканцелярии. Генералы получили давно ожидаемый повод вмешаться и применить военную силу. Одним из высших военных чинов, помимо Тренера, обещавших оказать Эберту немедленную поддержку, был генерал Курт фон Шлейхер, державшийся до тех пор в тени деятель, который отныне и до прихода нацистов к власти становится активным участником мучительно хромавшей немецкой политики; против своей воли воплотив в себе несчастную судьбу Германии, именно Шлейхер стал последним канцлером Веймарской республики*.

 

* См. главу 4.

 

В первом столкновении между регулярными войсками и красными последние были спасены от неминуемого разгрома решительной народной поддержкой — люди вышли на улицы помешав солдатам рейхсвера нанести удар по революционным матросам и рабочим. Повстанцы продержались день и получили свою плату; число погибших не установлено.

Но то была лишь прелюдия к жесточайшим репрессиям, которым было суждено обрушиться на германскую столицу и которые решили судьбу революции в течение одной недели — с 5 по 12 января 1919 года.

30 декабря 1918 года, в ходе дальнейшего дробления германского левого движения, из отпочковавшихся в 1917 году от СДПГ «независимых» возникло ядро радикальной партии — КПГ (KPD**),

 

** Kommunistische Part с i Dcutschlands.

 

Коммунистическая партия Германии, которая с самого начала строилась не по образу и подобию диктаторской большевистской партии ленинского типа. Карл Либкнехт и Роза Люксембург, написавшие манифест партии, стали её идолами (17). До самого конца парламентского правления в Германии, то есть до 1933 года, коммунисты упорно боролись со своей материнской партией, СДПГ, называя её продажной девкой капиталистического класса. Последовательно направляемая в своей деятельности из России, КПГ, проводя промосковскую политику, окончательно оторвалась от реальности, а своей фракционной борьбой навлекла на себя подозрения в том, что была скорее орудием дестабилизации обстановки, нежели органом пролетарского представительства в парламенте. КПГ не играла заметной роли в событиях 1919 года.

В январе правительство наконец начало действовать: Эберт назначил своего сподвижника, социалиста Носке, командующим элитными ударными отрядами, давно вернувшимися с фронта, разрозненными группами вечных ландскнехтов, не изъявлявших никакого желания складывать оружие, — так называемым добровольческим корпусом. Для социал-демократического «народного» трибуна командование такого рода людьми было достаточно тревожным назначением, но Носке лишь пожимал плечами. «Меня оно совершенно не беспокоит, — говорил он.— Должен же кто-то стать кровавой собакой».

Внутренний фронт кишел теперь разбойничавшими призраками Тридцатилетней войны и возродившимися кланами тацитовской Germaniae — разношёрстными бандами небритых убийц, членами единого тела, беспрекословно исполняющего приказы своего бесстрашного командира, готовыми захватить и взять под контроль крупные города. «Principes pro victoria pugnant, comites pro principe (Командиры сражаются за победу, подчинённые — за командира)» (18). Имена многих из таких наводивших ужас командиров были кровью вписаны в хроники контрреволюции: Эрхард (Консул), фон Эпп, Рейнгардт, фон Стефани, Меркер, Пабст…

Добровольческий корпус, сколоченный на скорую руку в конце войны и насчитывавший в 1919 году около 400 тысяч человек, был, словно свора собак, натравлен на охваченные беспорядками германские города, руководимые советами. Так называемые белые (то есть контрреволюционеры) подавили революцию с беспощадной жестокостью. В Берлине в ночь на 15 января были зверски избиты прикладами и убиты выстрелами в голову Карл Либкнехт и Роза Люксембург; они не принимали участия в «революции», но с их разоблачительными статьями, которые регулярно печатались в органе КПГ «Die rote Fahne» («Красное знамя») и раскрывали зловещий сговор между Эбертом и квартирмейстером генерального штаба Тренером, надо было немедленно покончить. Это убийство было на руку и Москве, желавшей «взять под контроль [новообразованную коммунистическую] партию» (19) и очистить её от независимых руководителей.

То была новая порода людей, «стройных, поджарых… выкованных из стали», которые, пылая жаждой мести, маршировали с фронта (20). Это были не безутешные монархисты и не нищие пролетарии, коим было не к чему возвращаться, — в отличие от всех них, эти Geachteten, отверженные стервятники, бывшие некогда частью образованной немецкой буржуазии, пали жертвой совершенно иных чувств. Было такое впечатление, что распад германского аристократизма, распятого в Компьене в ноябре 1918 года, выпустил на волю более древних богов из неизмеримых глубин германской идеи.

Всё они искали чего-то совершенно иного… Пока они не услышали заветного пароля. Они предчувствовали произнесение его; им самим было суждено его выговорить, стыдясь его звучания, с немым страхом вывернуть его наизнанку, и хотя они до поры избегали этого слова в своих дискуссиях, они всегда чувствовали, что оно витает над их головами. Изуродованное эпохой, таинственное, чарующее, ощущаемое интуитивно, но непризнаваемое вслух, возлюбленное, но неподчинившее, это слово излучало таинственную силу из глубин непроницаемого мрака. Это слово было: Германия (21).

Война, «закалка стали» и разрыв с имперской ложью и претенциозностью вильгельмовской эпохи пробудили во многих ветеранах понимание острой необходимости созидания нового порядка. Они были убеждены, что следует навсегда покончить с прусским унижением остальной Германии, но одновременно интеллектуальные сливки Добровольческого корпуса, стыдившиеся своего мелкобуржуазного происхождения, высоко ценя интеллектуальные традиции своего класса, ненавидели его за мещанство и филистерскую мораль. В ходе бесчисленных карательных рейдов по трущобам крупных городов белые бригады Добровольческого корпуса наблюдали пролетариев, скученных в тёмных жилищах на жалких лежанках, испытывали смешанное чувство расслабляющей жалости и мгновенно возникавшего отвращения. Страна была расколота; но им был чужд гуманизм гетто.

Мы вошли в пригород. Вокруг стояли тихие уютные дома, увитые плющом, откуда нас весело приветствовали и бросали нам цветы. Многие горожане выходили на улицы, приветственно махали нам руками, а во многих окнах были даже вывешены флаги. Но что пряталось за теми закрытыми ставнями, за равнодушными оконными стёклами, под которыми проходили мы — измученные, утомлённые, но полные решимости и заслужившие, как нам казалось, наш высокий жребий. Здесь, в пригороде, жизнь текла по-другому и пребывала на ином уровне; напряженный пульс её выдавал изощрённость и изысканность, резко выделявшиеся на фоне наших грубых солдатских сапог и грязных рук. Наша алчность не простиралась на эти дома, но они скрывали — и мы знали это — плоды культуры, принадлежавшей начавшемуся столетию, которое безмятежно шло своим чередом. Этот мир был буржуазен, его идеи были насквозь буржуазны — светское обучение, личная свобода, гордость за своё дело, живость и энергия духа, — всё это теперь было подставлено под удар озверевших масс, и мы выступили на защиту этого мира, ибо он был незаменим… Именно мы, сражаясь под старыми знаменами, спасли отечество от хаоса. Пусть простит нас Бог, ведь мы погрешили против духа. Мы хотели спасти граждан, но спасали и сохраняли буржуазию.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: