ЗАКАТ И ЖИЗНЕСТОЙКОСТЬ ГРЕЧЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ

Несмотря на сильное культурное влияние, которое Греция по-прежнему сохраняла и после того, как ее завоевал Александр, и во время римского вла­дычества, — изначальный дух классического греческого мышления не устоял под натиском стольких новых сил. Эллинистический мир раскинулся от За­падного Средиземноморья до Центральной Азии, и склонный к размышле­ниям индивидуализм позднеклассической поры столкнулся с великим множеством мировоззрений. За более ранним распространением греческой культуры на восток со временем последовал мощный наплыв на запад восточ­ных, вернее восточно-средиземноморских религиозных и политических тече­ний. Во многих отношениях греческая культура столь же обогатилась этими новыми влияниями, что и культуры негреческие — влиянием эллинской экс­пансии. Однако в иных отношениях полисоцентричное греческое мышление отчасти утратило былую ясную уверенность и смелую самобытность. Подобно тому как критический индивидуализм классической Греции породил ее вели­кое искусство и великую философию, но, с другой стороны, способствовал ее социальному разобщению, которое сделало ее уязвимой и привело к ма­кедонскому игу, — так и центробежная жизненная сила греческой культуры привела не только к ее успешному распространению, но в конечном счете и к ее растворению и раздроблению — точно так же, как классический полис подвергся противоречивым воздействиям значительно расширившегося и ставшего разнородным культурного окружения. Невиданный дотоле космо­политизм новой цивилизации, распад старого порядка в маленьких городах-государствах и последовавшие за этим столетия постоянных политических и общественных переворотов вносили крайнюю сумятицу. Частная свобода и ответственность перед полисной общиной теперь оказались подорваны мас­штабом и неразберихой нового политического устройства. Личные судьбы стали определять скорее безличные крупные силы, нежели индивидуальное волеизъявление. Былая ясность ныне представлялась недоступной, и многие почувствовали, что теряют почву под ногами.

Философия, обратившись к этим переменам, отразила их. Платона и Аристотеля продолжали изучать и все еще им следовали, однако две главен­ствующие философские школы, зародившиеся в эллинистическую эпоху, — школы стоиков и эпикурейцев — имели совершенно иной характер. Эти новые школы, хотя во многом и обязаны грекам-предшественникам, были прежде всего нацелены на этические увещевания относительно того, к каким философским укрытиям следует прибегать, чтобы пережить беспокой­ные, смутные времена. Этот сдвиг в природе и назначении философии от­части явился следствием нового интеллектуального обособления, возникше­го сразу же вслед за распространением идей Аристотеля и классификации наук, — обособления, которое постепенно отделило науку от философии, сведя последнюю к неким нравственным положениям, опирающимся на оп­ределенные метафизические или физические учения. Однако, помимо этого отгораживания философии от более широких интеллектуальных вопросов, для эллинистических философских школ характерно то, что ими двигала не столько страсть к постижению мира во всем его величии и таинственности, сколько потребность предоставить людям устойчивую систему верований и тем самым дать им некое внутреннее спокойствие перед лицом окружающего хаоса и враждебности. Подобные побуждения и привели к возникновению таких философий, которые значительно сузили свои рамки и оказались более подверженными фатализму, нежели предшествующие философии классической поры. Главный выбор был сделан в пользу освобождения от мира и от собственных страстей: и в том, и в другом отношении философия обретала все более догматический характер.

Однако стоицизму, дающему наиболее широкое представление об элли­нистических философиях, было свойственно такое величие мироощущения и нравственного темперамента, которому суждено будет надолго оставить след в духовной истории Запада. Стоицизм, основы которого были заложе­ны в Афинах в начале Ш века до Р.Х. Зеноном Китионским, обучавшимся в платоновской Академии, и который был затем сведен в систему Хрисиппом, будет пользоваться особым успехом в Риме — у Цицерона и Сенеки, у Эпиктета и Марка Аврелия. Согласно стоикам, вся действительность прони­зана разумной божественной силой — Логосом, или Вселенским разумом, управляющим всеми вещами. Человек может достичь подлинного счастья лишь тогда, когда он приведет свою жизнь и свою натуру в лад с этой все­сильной провиденциальной мудростью. Быть свободным означает жить в со­гласии с волей Бога, и, в конечном счете, для жизни гораздо больше значит душевная добродетель, нежели внешние жизненные обстоятельства. Муд­рец-стоик, преисполненный внутреннего спокойствия, отличающийся суро­вой самодисциплиной и сознательным выполнением долга, остается равно­душным к превратностям внешних событий. Для стоиков существование правящего миром разума влекло за собой и другое важное следствие. По­скольку все люди наделены частицей божественного Логоса, все они являют­ся членами вселенской человеческой общности — братства человечества, об­разующего Мировой Город, или Космополис, причем каждый призван деятельно участвовать в делах мира и таким образом выполнять свой долг перед этой великой общиной.

По сути, стоицизм явился развитием важнейших элементов философии Сократа и Гераклита, перенесенных на почву эллинистического мира — менее ограниченного и более экуменического. Современный же ему и сопер­ничающий с ним эпикуреизм, напротив, отошел от стоической привержен­ности нравственным добродетелям и правящему миром Логосу, а также от традиционных религиозных понятий, — вместо них утверждая как высшую ценность человеческое наслаждение, определяемое как свобода от боли и страха. Человечество должно преодолеть свою суеверную веру в непостоян­ных антропоморфных богов из народных преданий, — учил Эпикур, — ибо прежде всего именно эта вера и страх божественного возмездия после смер­ти — причина человеческих страданий. Богов не нужно бояться — их ничуть не заботит мир людей. Не нужно бояться и смерти, ибо она есть лишь угасание сознания, а не начало мучительного наказания. Стать действительно счастливым в этой жизни можно, лишь удалившись от дел мира, чтобы вести безмятежное и полное простых радостей существование в кругу друзей. Той физической космологией, из которой черпала уверенность эпикурейская система, являлся атомизм Демокрита: субстанцию мира — в том числе, и смертную человеческую душу — образуют материальные частицы. Подобная космология имела прямое отношение к человеческому опыту того времени: в эпоху эллинизма граждане, лишившись определенного, централизованного, ограниченно упорядоченного полисного мира, общее устройство коего было сродни аристотелевскому Космосу, — вероятно, ощущали некую параллель между своей собственной судьбой и судьбой Демокритовых атомов, по веле­нию безликих сил хаотически движущихся в лишенной центра пустоте беспо­рядочно раскинувшейся Вселенной.

Еще более ярким отражением интеллектуального сдвига данной эпохи яв­ляется скептицизм, сведенный в систему и представленный такими мысли­телями, как Пиррон из Элиды и Секст Эмпирик. Они считали, что в точ­ности нельзя познать никакую истину, поэтому единственное, что подобает философу, — это воздерживаться от суждений. С помощью убедительной ар­гументации, призванной опровергнуть любые притязания на философское познание, скептики показывали, что всякое противоречие между двумя оче­видными истинами можно разрешить, только прибегнув к какому-либо кри­терию; однако сам этот критерий можно признать верным, только обратив­шись к какому-то другому критерию: таким образом, потребуется бесчисленное количество подобных критериев, и ни один не окажется осно­вополагающим и окончательным. «Ни в чем нельзя быть уверенным — даже в этом», — говорил Аркесилай, один из представителей платоновской Акаде­мии (которая в это время, надо отметить, включила в себя скептицизм, как бы возобновляя то течение, что вначале — еще при Сократе — сыграло такую важную роль). Правда, в эллинистической философии логика нередко умело применялась для того, чтобы продемонстрировать бесплодность большинст­ва человеческих начинаний, в частности поиска метафизической истины. И все же скептики — такие, как Секст Эмпирик, — доказывали, что люди, ко­торые верят в свою способность познать действительность, обречены на бес­престанные огорчения и несчастную жизнь. Если бы они действительно на­чали воздерживаться от суждений и признали, что их взгляды на реальность далеки от истины, они обрели бы спокойствие разума. Ни утверждая, ни от­рицая возможности познания, им следует пребывать в состоянии непред­убежденной невозмутимости, ожидая увидеть все, что будет дальше.

Подобные философские течения, по-своему значительные и заманчи­вые, все-таки не могли целиком удовлетворить потребностей эллинистичес­кого духа. Божественная действительность рассматривалась либо как бесчув­ственная и безразличная по отношению к человеческим делам (в эпикуреизме), а если и провиденциальная, то все равно неумолимая и детерменистичная (в стоицизме), либо как нечто вообще недоступное человечес­кому познанию (в скептицизме). Наука также становилась все более рацио­налистичной, практически утратив религиозный стимул и свое назначение божественного постижения, что прежде так ощущалось у Пифагора, Плато­на и даже у Аристотеля. Потому-то эмоциональные и религиозные запросы культуры нашли непосредственный отклик в различных мистериальных религиях — греческих, египетских, восточных — предлагавших спасительный выход из узилища этого мира: они процветали по всей империи и пользова­лись все возраставшей популярностью. Однако этим религиям с их праздне­ствами и таинственными обрядами, посвященными различным божествам, не удавалось привлечь представителей образованных слоев. Для них мифы были достоянием прошлого и годились в лучшем случае для аллегорических фигур в разумной беседе. И все же суровый рационализм господствующих философий оставлял некое ощущение духовного голода. То беспримерно со­зидательное единство рассудка и чувства, которое ведали более ранние вре­мена, ныне оказалось расколото надвое. Рефлексирующая личность зачас­тую лишалась побуждающих импульсов, очутившись посреди необычайно изощренного культурного окружения — деловитого, урбанизированного, утонченного и космополитического. Классический греческий синтез доалександрийской поры распался, и все силы растрачивались в процессе рассеи­вания.

Тем не менее эллинизм был исключительно насыщенной эпохой, отме­ченной целым рядом культурных достижений, без которых, с точки зрения современного западного человека, совершенно невозможно обойтись и ко­торые делают ей большую честь. Далеко не последнее место в этом ряду за­нимает тот факт, что в эллинистическую пору были признаны и оценены ранние греческие достижения, благодаря чему и сохранились сочинения классических авторов — от Гомера до Аристотеля. Тексты собирали, систе­матически изучали и — немалыми трудами — издавали, дабы сложился на­стоящий свод шедевров. Были заложены основы гуманистической учености. Начали развиваться новые дисциплины — литературная и тексту­альная критика, стали появляться комментарии и толкования-разборы: при этом великие произведения превозносились и почитались как культурный идеал, которому предстояло обогатить будущие поколения.

Таким же образом в Александрии возникла Септуагинта — греческий перевод еврейской Библии: она была составлена, издана и канонизирована с той же ученой дотошностью, что и гомеровский эпос или платоновские диалоги.

Само образование также было систематизировано и получило широкое распространение. В главнейших городах с целью проведения научных ис­следований были учреждены крупные и хорошо организованные академичес­кие заведения: в Александрии — Мусейон, в Пергаме — Библиотека, в Афи­нах же продолжали по-прежнему процветать философские академии. Царствующие правители важнейших эллинистических государств-империй выделяли средства на общественные учебные заведения, приглашая ученых и официально выплачивая им жалование из государственной казны. Почти каждый эллинистический город имел систему общественного образования; гимнасии и театры были всегда заполнены. Серьезное обучение греческой философии, литературе и риторике становилось доступно практически каж­дому. Греческая paideia находилась в расцвете. Итак, ранние достижения греков обрели прочную, научно разработанную основу, широкое географи­ческое распространение и существенную поддержку на все оставшееся время классической поры.

АСТРОНОМИЯ

Что касается собственных новшеств эллинистического периода, то он принес значительные плоды в области естественных наук. Геометр Евклид, геометр и астроном Аполлоний, математик и физик Архимед, астроном Гип­парх, географ Страбон, врач Гален, географ и астроном Птолемей — каж­дый из них продвинул науку вперед, а их открытия и новые системы станут парадигмами на многие столетия. Особенно плодовитым оказалось развитие математической астрономии. Загадка планет вначале нашла разрешение во взаимодействующих гомоцентричных сферах Евдокса, что и объясняло дви­жение вспять, и позволяло делать приблизительно точные предсказания. Однако не было объяснения изменениям яркости во время обратного движе­ния планет, поскольку вращающиеся сферы должны неизбежно удерживать планеты на прежнем расстоянии от Земли. Именно это теоретическое упу­щение побуждало математиков и астрономов более поздней поры к исследо­ванию неких альтернативных геометрических систем.

Некоторые — например пифагорейцы — утверждали, что Земля движет­ся. Гераклид Поитийский, выученик платоновской Академии, предполо­жил, что каждодневное движение небес в действительности вызвано движе­нием Земли вокруг своей оси, а Меркурий и Венера все время находятся вблизи Солнца оттого, что вращаются скорее вокруг Солнца, чем вокруг Земли. Сто лет спустя, Аристарх додумался до гипотезы, согласно которой и Земля, и все остальные планеты вращаются вокруг Солнца, а само Со­лнце, как и внешняя звездная сфера, пребывает в неподвижности¹.

Эти разнообразнейшие модели были, однако, в большинстве своем от­вергнуты по здравым соображениям математического и физического порядка. Ежегодный звездный параллакс никогда не наблюдался — а подобное уклоне­ние от пути неизбежно происходило бы, если бы Земля вращалась вокруг Со­лнца и, таким образом, проходила бы относительно звезд столь большие расстояния (если только, как предполагал Аристарх, внешняя звездная сфера не превосходит своей необъятностью всякие исчисления). Кроме того, дви­жение Земли целиком разрушило бы всеохватную и связную космологию Аристотеля. Аристотель окончательно истолковал физику падающих тел, по­казав, что тяжелые предметы движутся в сторону Земли потому, что она яв­ляется неподвижным центром Вселенной. Если же Земля движется, то это хорошо обоснованное и практически самоочевидное объяснение падающих тел будет подорвано, а появления другой — столь же убедительной — теории взамен не предполагалось. Что казалось еще более важным — приравнивание Земли к планетам противоречило древней и столь же самоочевидной дихото­мии земного и небесного, основанной на трансцендентном величии небес. И наконец, если оставить в стороне все теоретические и религиозные вопро­сы, — о том, что движение Земли привело бы к тому, что с нее были бы сбро­шены все люди и все предметы, а птицы и облака оставались бы далеко позади, и так далее, — говорил простой здравый смысл. Человеческие чувства недвусмысленно свидетельствовали в пользу неподвижности Земли.

Основываясь на подобных соображениях, большинство астрономов элли­нистической поры решало вопрос в пользу геоцентричной Вселенной, про­должая работать над разнообразными геометрическими моделями, которые объяснили бы положение планет. Во II веке н.э. плоды этих совместных усилий получили кодификацию у Птолемея, и проделанный им синтез пре­вратился в рабочую парадигму для всех астрономов — до самой эпохи Ренес­санса. Основная же трудность, вставшая перед Птолемеем, оставалась прежней: как объяснить многочисленные расхождения между, с одной сто­роны, целостным зданием аристотелевой космологии, требовавшим от пла­нет единообразного движения совершенными кругами вокруг расположенной в центре неподвижной Земли, и, с другой стороны, действительными на­блюдениями за планетами, из которых явствовало, что скорости и направле­ния их движений переменны, а степень яркости различна. Опираясь на не­давние открытия в греческой геометрии, на непрерывные наблюдения вавилонян и приспособления для линейных измерений, а также на труды греческих астрономов Аполлония и Гиппарха, Птолемей очертил следующую схему. Наиболее удаленная от центра вращающаяся сфера, к которой при­креплены неподвижные звезды, каждодневно перемещает все небо вокруг Земли, двигаясь в западном направлении. Внутри же этой сферы каждая из планет (включая Солнце и Луну) вращается в восточном направлении с переменными — более медленными — скоростями, и каждая — по своей большой окружности, называемой несущей (или деферентом). Для более сложных движений планет (исключая Солнце и Луну) была введена еще од­на — меньшая — окружность, названная эпициклом: эпицикл постоянно вращается вокруг некой точки, продолжающей вращаться по несущей. Те­перь становилось ясным то, чего не могли объяснить сферы Евдокса, по­скольку вращение эпицикла автоматически приближало к Земле планету вся­кий раз, когда она совершала движение вспять: оттого планета и казалась ярче. Установив различные темпы вращения для каждой несущей и для каж­дого эпицикла, астрономы могли приблизительно вычислить и траекторию переменных движений для каждой из планет. Простота такой схемы с эпи­циклом и несущей, а также ее объяснение переменной яркости обеспечили этой теории признанную победу как наиболее жизнеспособной астрономи­ческой модели.

При практическом применении, однако же, эта схема выявила целый ряд второстепенных отступлений от общего правила. Для их объяснения Птолемей прибег к дальнейшим геометрическим уловкам: эксцентрикам (ок­ружностям, чьи центры не совпадают с центром Земли), малым эпициклам (дополнительным окружностям меньших размеров, которые вращаются во­круг большого эпицикла или вокруг несушей) и эквантам (которые объясня­ли перемену скоростей, постулируя существование еще одной — не совпа­дающей с центром окружности — точки, вокруг которой происходит постоянное движение). Разработанная Птолемеем модель сложных окруж­ностей стала первой системой, которая смогла количественно объяснить все небесные движения. Кроме того, податливая многосторонность данной мо­дели, позволявшая примирять новые противоречивые наблюдения с помо­щью новых геометрических преобразований (например, добавляя к эпициклу еще один эпицикл, к эксцентрику — еще один эксцентрик), наделила ее такой силой, что она продержалась на протяжении всего классического пе­риода и средневековья. Основным костяком для эллинистических астроно­мов в создании этой схемы послужила космология Аристотеля — с ее находя­щейся в центре неподвижной Землей, вращающимися эфирными сферами и стихийной физикой. Эта синтетическая птолемеевско-аристотелевская Вселенная, в свою очередь, легла в основу того мировосприятия, которое в течение почти 15 последующих столетий определяло философское, религиоз­ное и научное видение Запада.

АСТРОЛОГИЯ

Однако в классическом мире математическая астрономия являлась не со­всем светской дисциплиной. Ибо античное понимание неба как местопребы­вания богов, неразрывно связанное с быстро развивающейся астрономией, Породило астрологическую науку (астрология считалась наукой), которая в Классическую эпоху наиболее полно была систематизирована Птолемеем. В самом деле, можно утверждать, что астрономию побуждало к продвижению именно ее тесная связь с астрологией: последней как раз и нужны были вся­ческие технические открытия, дабы упрочилась ее прорицательская власть. В свою очередь, возраставший спрос на астрологические предсказания — будь то при дворе императора, на рыночной площади или в кабинете фило­софа — поощрял дальнейшее развитие астрономии и усиливал ее обществен­ную значимость. Тем самым, обе эти дисциплины, в сущности, составляли единую профессию: так продолжалось от классического периода вплоть до эпохи Возрождения.

Стех пор как точность астрономических вычислений значительно возрос­ла, древние месопотамские представления о том, что небесные явления ука-зуют на явления земные (учение о вселенском «сочувствии», или «симпатии»: «как на верху, так и внизу»), теперь подвергались анализу с точки зрения изощренной греческой системы математических и качественных принципов. Затем эллинистические астрологи стали применять эту систему, чтобы пред­сказывать будущее не.только больших человеческих сообществ — таких, как целые народы или империи, — но и отдельных людей. Высчитав точное поло­жение планет в момент рождения человека и опираясь на некие архетипичес­кие принципы из соответствий между определенными мифическими божествами и наблюдаемыми планетами, астрологи делали заключения отно­сительно характера человека и его судьбы. Дальнейшие выводы следовали также из различных вавилонских и пифагорейских принципов, относящихся к строению Космоса и его внутренней связи с микрокосмом, то есть челове­ком. Платоники тщательно обосновывали, каким именно образом особое рас­положение планет, которым приписывали те или иные свойства, влияет на характер человека, — связывающее их в некое архетипическое единство воз­действующего и испытывающего воздействие начал. Аристотелевская физи­ка — с ее безличной терминологией и механическими объяснениями влияния небес на земные события посредством стихийных сфер — в свою очередь на­правляла развитие данной науки в соответствующее русло. Элементы класси­ческой астрологической теории, объединенные Птолемеем, составили своеобразный однородный синтез, в котором были каталогизированы все «значения» планет, их положения и образуемые ими геометрические очерта­ния, а также различные проявления их воздействия на человеческие дела.

С появлением астрологии широко распространилась вера в то, что чело­веческой жизнью распоряжается не капризный случай, но некая судьба — упорядоченная и доступная человеческому познанию, определяемая небожи­телями в согласии с планетными движениями. Считалось, что подобные знания помогают человеку понять свою судьбу и действовать с новым ощу­щением причастности к Космосу. В астрологических представлениях о мире нашли точное отражение греческие представления о самом Космосе: «Kosmos» есть умопостигаемая упорядоченная модель, согласованное во всех своих элементах сцепление, или взаимосвязь Вселенной, и человек — неотъ­емлемая часть этого целого. В течение эллинистического периода астроло­гия превратилась в единую систему верований, которая стерла грани между наукой, философией и религией, образовав некую слитную стихию заметно выделяющуюся на лишенном целостности общем фоне воззрений той поры. Астрологические верования, распространившись во все стороны из главного центра культуры, каковым являлась Александрия, захватили весь эллинис­тический мир. Они находили одинаковую поддержку у философов-стоикоз, платоников и приверженцев Аристотеля, у астрономов-математиков и вра­чей, у последователей герметических учений — эзотериков — и у представи­телей различных мистериальных религий.

Однако сами основания астрологической науки каждая из этих групп ис­толковывала на свой лад — согласно собственным мировоззрениям. Птоле­мею и его сторонникам астрология, вероятно, представлялась прежде всего полезной наукой, дававшей непосредственные объяснения тому, как те или иные положения планет совпадают с теми или иными событиями или же личностными качествами. Но Птолемей отмечал при этом, что астрология не может претендовать на статус точной науки — такой, как астрономия, — поскольку астрономия имеет дело исключительно с отвлеченной математи­кой совершенных небесных движений, тогда как астрология прикладывает эти знания к несовершенной и неизбежно менее предсказуемой сфере земной человеческой деятельности. Но несмотря на ту критику, которой подверга­лась астрология из-за присущей ей неточности и вероятности заблуждений, — и Птолемей и вся его эпоха в нее верили. Она разделяла те же взгляды на упорядоченные движения небес, что и астрономия, и благодаря силам при­чинности, находящимся во власти небесных сфер, астрология обретала ра­циональные основания и прочные рабочие принципы, определением кото­рых и занимался Птолемей.

В более философском духе толковали астрологические соответствия гре­ческие и римские стоики, усматривая в них основополагающую детерменированность человеческой жизни небесными телами. Оттого астрология рас­сматривалась как наилучший путь к истолкованию космической воли и приведению своей жизни в согласие с божественным разумом. Стоикам, убежденным в том, что всеми вещами управляет космическая судьба и что все части Космоса объединяет некое вселенское «сочувствие», или закон, — астрология казалась в высшей степени созвучной их собственному мировоз­зрению. Сходным образом понимали владычество планет над человеческой жизнью и мистериальные религии, но они провидели в нем еще и обещание избавления: за последней из планет — Сатурном (а это божество судьбы, ог­раничения и смерти) — располагается всеобъемлющая сфера величайшего Божества, чьему божественному всемогуществу под силу освободить челове­ческую душу из пут детерминизма, открыть путь от конечного существова­ния — к вечной свободе. Этот высочайший Бог и управляет всеми божества­ми планет; посему Ему дано приостановить закон судьбы и вызволить преданного Ему душой человека из паутины предопределения². Платоники также полагали, что планеты всецело подчиняются власти верховного Добра, но они были склонны видеть в небесных конфигурациях скорее некие указания, нежели причины, и не верили в их абсолютную предопре­деляющую роль в жизни развитой личности. В птолемеевском подходе также ощущается менее фаталистическое восприятие: он подчеркивал стратегичес­кую ценность подобных занятий и высказывал мысль о том, что человек способен принимать деятельное участие в космических планах. И все же, какими бы ни были отдельные истолкования, вера в умопостигаемый смысл планетных движений для человеческой жизни оказала колоссальное влияние на характер всей культуры классической эпохи.

НЕОПЛАТОНИЗМ

Существовала еще одна область мысли, стремившаяся преодолеть элли­нистический раскол между рационалистическими философиями и мистериальными религиями. В течение нескольких столетий после смерти Платона (середина IV в. до Р.Х.) многие философы постоянно обращались к его уче­нию, сосредоточившись на его метафизических и религиозных аспектах и внося свои дополнения. В ходе этого процесса высочайшее трансцендентное качало стали называть «Единым»; по-новому акцентировали внимание на «бегстве от тела»: подчеркивалась его необходимость для философского вос­хождения к божественной действительности; местопребыванием Форм стал считаться сам божественный Разум; заметно возрос интерес к проблеме зла и его отношения к материи. В III в. н.э. весь этот поток вылился в сочинениях Плотина, который, привнеся в платоновскую схему известную долю мистики и одновременно включив в нее некоторые стороны аристотелевской' мысли, сформулировал «неоплатоническую» философию, обладавшую значительной интеллектуальной силой и универсальным охватом. В Плотине греческая фи­лософия достигла своей завершающей точки, обратясь затем к новому, уже полностью религиозному сверхрациональному мистицизму. Очевидным ста­новится и дух новой эпохи, психологические и религиозные ощущения ко­торого в корне отличаются от духа и воззрений эллинской классики.

Ибо для Плотина рациональность мира и рационализм философского по­иска являют собой лишь первую ступень восхождения к трансцендентному существованию, находящемуся по ту сторону разума. Неоплатонический Космос есть результат божественной эманации верховного Единого — беско­нечного в своем бытии и недосягаемого для любых описаний, и категорий. Единое, именуемое также Добром, в полноте чистого совершенства произ­водит «другое» — сотворенный Космос во всем его многообразии, — которое в порядке иерархических градаций, удаляется от этого онтологического сре­доточия до самых крайних пределов, какие только возможны. Первым актом творения стало отторжение от Единого божственного Разума (Nous) — про­низывающей Вселенную мудрости, которая содержит внутри себя архетипи­ческие Формы, или Идеи, обуславливающие и упорядочивающие мир. От Nous'a исходит Мировая Душа, каковая содержит в себе одушевляемый ею мир, является источником душ всех живых тварей и представляет собой про­межуточную действительность — между духовным Разумом и миром мате­рии. Эманация божественности, исходящая от Единого, — онтологический процесс, который Плотин сравнивал с излучаемым свечой светом, постепенно расходящимся и под конец исчезающим во мраке. Однако такие гра­дации — не раздельные во временном и пространственном смысле миры: это различные уровни бытия, во вневременном порядке присутствующего во всех вещах. Три «ипостаси» — Единое, Разум и Душа, — не сущности, пони­маемые буквально, а скорее некие духовные свойства, подобно тому, как Идеи — не различные «предметы», но разные состояния бытия божествен­ного Ума.

Материальный мир, существующий во времени и пространстве и доступ­ный чувственному восприятию, — это уровень реальности, наиболее удален­ный от Божественной целостности. Будучи конечным пределом творения, он описывается в негативных терминах как царство множественности, огра­ниченности и тьмы, находящееся в последнем ряду онтологии, занимая ни­жайшую ступень действительного бытия, и олицетворяющее собой первона­чало зла. Однако, несмотря на свое глубокое несовершенство, материальный мир определяется также и в положительных терминах: как пре­красное творение, как органичное целое, созданное и поддерживаемое во вселенской гармонии Мировой Душой. На пространственно-временном уровне он несовершенным образом отражает то достославное единство-в-многообразии, которое на более высоком уровне существует в мире Форм духовного Разума: ощущаемое сохраняет благородный образ умопостигае­мого. Хотя зло и существует внутри этой гармонии, эта отрицательная дей­ствительность играет необходимую роль в великом замысле, ни в коем случае не затрагивая ни совершенства Единого, ни блага высочайшего философ­ского «я».

Человек, чья природа — душа, заключенная внутри тела, имеет потен­циальный доступ к высочайшим царствам разума и духа, но это зависит от его освобождения из материального плена. Человек способен подняться до сознания Мировой Души — осуществив таким образом актуально то, чем он уже обладал потенциально, — а затем и до вселенского Разума; с другой же стороны, он может навсегда остаться в тисках своего изначального, нижай­шего из миров. Так как все вещи происходят путем эманации от Единого — через Разум и Мировую Душу — и так как человеческое воображение в своей высочайшей форме обретает долю этой первозданной божественности, ра­зумная душа человека способна отразить трансцендентные Формы в образах и, благодаря такому проникновению в высший порядок вещей, продвинуть­ся к своему духовному освобождению. Вся Вселенная существует в непре­рывном истечении из Единого в сотворенное множество, которое затем вновь притягивается к Единому: таков процесс эманации и возвращения, вечно приводимый в движение переизбытком совершенства в Едином. Зада­ча философа — избавиться от бремени, приковывающего человека к матери­альному миру, путем нравственной и интеллектуальной самодисциплины и очищения, и обратиться внутрь себя, дабы совершить постепенное восхож­дение — возвращение — к Абсолюту. Конечный миг просветления превос­ходит знание в любом привычном смысле слова, не поддается никаким определениям и описаниям, ибо в основе его лежит преодоление субъект-объектной дихотомии между целью и стремящимся к цели: именно осущест­вление страсти к созерцанию связывает философа с Единым.

Таким образом, Плотин, опираясь на равновесие рационального и иде­ального, изложил метафизику, обретшую свое назначение в едином мистическом постижении верховного Бога-Главы. С уверенной дотошностью в по­дробностях, часто в поразительной по красоте прозе, Плотин дал описание сложной природы Вселенной и ее причастности божественному. Основав свою философию на платоновском учении о трансцендентных Идеях, он добавил, или наметил несколько новых определяющих понятий: телеологичес­кий динамизм, иерархия, эманация (истечение) и сверхрациональный мис­тицизм. В таком виде неоплатонизм завершил классическую, языческую философию, взяв на себя историческую миссию пронести платонизм сквозь все последующие века.

Как неоплатонизм, так и астрология возвышались над интеллектуальной раздвоенностью эллинистической эпохи, явившись — как и многое другое в классической культуре — результатом проникновения греческих мыслеформ в не-эллинскую духовную среду и смешения с присущими ей представления­ми. Обоим учениям суждено было на свой лад оказывать продолжительное влияние — пусть не всегда явное — на позднейшее западное мышление. Но, несмотря на почти повсеместную популярность астрологии в эллинистичес­ком мире и на обновление языческой философии в неоплатонизме, встре­ченное одобрением в доживающих последние времена академиях, — к концу классической эпохи греко-римское сознание столкнулось с новыми мощны­ми силами.

За некоторыми исключениями, о которых уже шла речь, позднейшим усилиям эллинской культуры, казалось, недоставало дерзновенного интел­лектуального оптимизма и любознательности, столь характерных для греков более раннего времени. Эллинистическая цивилизация — по крайней мере, на поверхности — обнаруживала больше разнообразия, чем силы, больше светской обходительности, чем вдохновенного гения, больше сохранения и обработки прошлых культурных достижений, нежели новых открытий. По­рознь существовало множество важных течений, однако в связное целое они не сходились. Культура пребывала в шатком состоянии, колеблясь между скептицизмом и догматизмом, синкретизмом и раздробленностью. Образо­вательные центры с их высокой организацией, казалось, лишали индивиду­альный гений всякого воодушевления. Уже ко времени покорения Греции Римом (во II в. до Р.Х.) эллинская жизненная сила шла на спад, уступая место «восточным» представлениям о подчиненности человека сокрушитель­ным силам сверхъестественного.

РИМ

В Риме же классическая цивилизация расцвела пышным осенним цве­том: сперва этому способствовал воинственный и вольнолюбивый республи­канский дух, а позднее оказывала плодотворное воздействие Pax Romana, укоренившаяся за время продолжительного императорства Цезаря Августа. Римляне, наделенные политической прозорливостью и непоколебимым пат­риотизмом, черпая силы в вере в своих богов-покровителей, не только ус­пешно завоевали весь Средиземноморский бассейн и значительную часть Ев­ропы, но исполнили также намеченную ими миссию: распространить свою цивилизацию по всем пределам ведомого мира. Если бы не это завоева­ние, совершенное благодаря беспощадной воинской тактике и духу полити­ческого честолюбия таких предводителей, как Юлий Цезарь, вряд ли клас-сическое наследие сохранилось бы под натиском варваров на западе и племен с востока.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: