|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
|
|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Всероссийская олимпиада школьников по литературе
Всероссийская олимпиада школьников по литературе Учебный год Заключительный этап Первый тур Класс Проведите целостный анализ текста (прозаического ИЛИ стихотворного – Михаил Булгаков (1891–1940) Псалом Первоначально кажется, что это крыса царапается в дверь. Но слышен очень вежливый человеческий голос: – Можно войти? – Можно, пожалуйте. Поют дверные петли. – Иди и садись на диван. (От двери). – А как я по паркету пойду? – А ты тихонечко иди и не катайся. Ну-с, что новенького? – Нициво. – Позвольте, а кто сегодня утром ревел в коридоре? (Тягостная пауза). – Я ревел. – Почему? – Меня мать наслёпала. – За что? (Напряжённая пауза). – Я Сурке ухо укусил. – Однако. – Мама говорит, Сурка – негодяй. Он дразнит меня, копейки поотнимал. – Всё равно, таких декретов нет, чтоб из-за копеек уши людям кусать. Ты, выходит, глупый мальчик. (Обида). – Я с тобой не возусь. – И не надо. (Пауза). – Папа приедет, я ему сказу. (Пауза). – Он тебя застрелит. – Ах, так! Ну, тогда я чай не буду делать. К чему? Раз меня застрелят... – Нет, ты цай делай. – А ты выпьешь со мной? – С конфетами? Да? – Непременно. – Я выпью. На корточках два человеческих тела – большое и маленькое. Музыкальным звоном кипит чайник, и конус жаркого света лежит на странице Джерома Джерома. – Стихи-то ты, наверное, забыл? – Нет, не забыл. – Ну, читай. – Ку...Куплю я себе туфли... – К фраку. – К фраку, и буду петь по ноцам... – Псалом. – Псалом... и заведу... себе собаку... – Ни... – Ни-ци-во-о... – Как-нибудь проживём. – Нибудь как. Пра-зи-вё-ем. – Вот именно. Чай закипит, выпьем, проживём. (Глубокий вздох). – Пра-зи-вё-ем. Звон. Джером. Пар. Конус. Лоснится паркет. – Ты одинокий. Джером падает на паркет. Страница угасает. (Пауза). – Это кто же тебе говорил? (Безмятежная ясность). – Мама. – Когда? – Тебе пуговицу когда присивала. Присивала. Присывает, присывает и говорит Натаске... – Так-с. Погоди, погоди, не вертись, а то я тебя обварю... Ух!.. – Горяций, ух! – Конфету какую хочешь, такую и бери. – Вот я эту больсую хоцу. – Подуй, подуй и ногами не болтай. (Женский голос за сценой). – Славка! Стучит дверь. Петли поют приятно. – Опять он у вас. Славка, иди домой! – Нет, нет, мы с ним чай пьём. – Он же недавно пил. (Тихая откровенность). – Я...не пил. – Вера Ивановна. Идите чай пить. – Спасибо, я недавно... – Идите, идите, я вас не пущу... – Руки мокрые... Бельё я вешаю... (Непрошеный заступник). – Не смей мою маму тянуть. – Ну, хорошо, не буду тянуть... Вера Ивановна, садитесь... – Погодите, я бельё повешу, тогда приду. – Великолепно. Я не буду тушить керосинку. – А ты, Славка, выпьешь, иди к себе. Спать. Он вам мешает. – Я не месаю. Я не салю. Петли поют неприятно. Конусы в разные стороны. Чайник безмолвен. – Ты уже спать хочешь? – Нет, я не хоцу. Ты мне сказку расскази. – А у тебя уже глаза маленькие. – Нет. Не маленькие. Расскази. – Ну, иди сюда, ко мне. Голову клади. Так. Сказку? Какую же тебе сказку рассказать? А? – Про мальчика, про того... – Про мальчика? Это, брат, трудная сказка. Ну, для тебя, так и быть… Ну-с, так вот, жил, стало быть, на свете мальчик. Да-с. Маленький, лет так приблизительно четырёх. В Москве. С мамой. И звали этого мальчика Славка. – – …Довольно красивый, но был он, к величайшему сожалению, драчун. И дрался он чем ни попало – кулаками, и ногами, и даже калошами. А однажды на лестнице девочку из 8-го номера, славная такая девочка, тихая, красавица, а он её по морде книжкой ударил. – Она сама дерётся... – Погоди. Это не о тебе речь идёт. – Другой Славка? – Совершенно другой. На чем, бишь, я остановился? Да... Ну, натурально, пороли этого Славку каждый день, потому что нельзя же, в самом деле, драки позволять. А Славка всё-таки не унимался. И дошло дело до того, что в один прекрасный день Славка поссорился с Шуркой, тоже мальчик такой был, и, недолго думая, хвать его зубами за ухо, и пол-уха – как не бывало. Гвалт тут поднялся, Шурка орёт. Славку порют, он тоже орёт... Кой-как приклеили Шуркино ухо синдетиконом. Славку, конечно, в угол поставили... И вдруг – звонок. И является совершенно неизвестный господин с огромной рыжей бородой и в синих очках и спрашивает басом: «А позвольте узнать, кто здесь будет Славка? » Славка отвечает: «Это я Славка». – «Ну, вот что, – говорит, – Славка, я – надзиратель над всеми драчунами, и придется мне тебя, уважаемый Славка, удалить из Москвы. В Туркестан». Видит Славка, дело плохо, и чистосердечно раскаялся. «Признаюсь, – говорит, – что дрался, я и на лестнице играл в копейки, а маме бессовестно наврал, сказал, что не играл... Но больше этого не будет, потому что я начинаю новую жизнь». – «Ну, – говорит надзиратель, – это – другое дело. Тогда тебе следует награда за чистосердечное твое раскаяние». И немедленно повёл Славку в наградной раздаточный склад. И видит Славка, что там видимо-невидимо разных вещей. Тут и воздушные шары, и автомобили, и аэропланы, и полосатые мячики, и велосипеды, и барабаны. И говорит надзиратель: «Выбирай, чего твоя душа хочет». А вот что Славка выбрал, я и забыл... (Сладкий, сонный бас). – Велосипет? – Да, да, вспомнил – велосипед. И сел немедленно Славка на велосипед и покатил прямо на Кузнецкий мост. Катит и в рожок трубит, а публика стоит на тротуаре, удивляется: «Ну и замечательный же человек этот Славка. И как он под автомобиль не попадёт? » А Славка сигналы даёт и кричит извозчикам: «Право держи! » Извозчики летят, машины летят, Славка нажаривает, и идут солдаты и марш играют, так что в ушах звенит... – Уже?.. Петли поют. Коридор. Дверь. Белые руки, обнажённые по локоть. – Боже мой. Давайте, я его раздену. – Приходите же. Я жду. – Поздно... – Нет, нет... И слышать не хочу... – Ну, хорошо. Конусы света. Начинает звенеть. Выше фитили. Джером не нужен – лежит на полу. В слюдяном окне керосинки – маленький радостный ад. Буду петь по ночам псалом. Как-нибудь проживём. Да, я одинокий. Псалом печален. Я не умею жить. Мучительнее всего в жизни – пуговицы. Они отваливаются, как будто отгнивают. Отлетела на жилете вчера одна. Сегодня одна на пиджаке и одна на брюках сзади. Я не умею жить с пуговицами, но я всё вижу и всё понимаю. Он не приедет. Он меня не застрелит. Она говорила тогда в коридоре Наташке: «Скоро вернётся муж, и мы уедем в Петербург». Ничего он не вернётся. Он не вернётся, поверьте мне. Семь месяцев его нет, и три раза я видел случайно, как она плачет. Слёзы, знаете ли, не скроешь. Но только он очень много потерял от того, что бросил эти белые, тёплые руки. Это его дело, но я не понимаю, как же он мог Славку забыть… Как радостно спели петли… Конусов нет. В слюдяном окошке чёрная мгла. Давно замолк чайник. Свет лампы тысячью маленьких глазков глядит сквозь реденький сатинет. – Пальцы у вас замечательные. Вам бы пианисткой быть. – Вот поеду в Петербург, опять буду играть. – Вы не поедете в Петербург. У Славки на шее такие же завитки, как и у вас. А у меня тоска, знаете ли. Скучно так, чрезвычайно как-то. Жить невозможно. Кругом пуговицы, пуговицы, пуго... – Не целуйте меня... Не целуйте... Мне нужно уходить... Поздно... – Вы не уйдёте. Вы там начнете плакать. У вас есть эта привычка. – Неправда. Я не плачу. Кто вам сказал? – Я сам знаю. Я сам вижу. Вы будете плакать, а у меня тоска... тоска... – Что я делаю... Что вы делаете... Конусов нет. Не светит лампа сквозь реденький сатинет. Мгла. Мгла. Пуговиц нет. Я куплю Славке велосипед. Не куплю себе туфли к фраку, не буду петь по ночам псалом. Ничего, как-нибудь проживём.
1923 Николай Асеев (1889—1963) Синие гусары
Раненым медведем мороз дерёт. Санки по Фонтанке летят вперёд. Полоз остёр – полосатит снег. Чьи это там голоса и смех? «Руку на сердце своё положа, я тебе скажу: ты не тронь палаша! Силе такой становясь поперёк, ты б хоть других – не себя – поберёг! »
Белыми копытами лёд колотя, тени по Литейному - дальше летят. «Я тебе отвечу, друг дорогой, - гибель нестрашная в петле тугой! Позорней и гибельней в рабстве таком голову выбелив, стать стариком. Пора нам состукнуть клинок о клинок: в свободу – сердце моё влюблено! »
Розовые губы, витой чубук. Синие гусары – пытай судьбу! Вот они, не сгинув, не умирав, снова собираются в номерах. Скинуты ментики, ночь глубока, ну-ка – вспеньте-ка полный бокал! Нальём и осушим и станем трезвей: «За Южное братство, за юных друзей! »
Глухие гитары, высокая речь... Кого им бояться и что им беречь? В них страсть закипает, как в пене стакан: впервые читаются строфы «Цыган»… Тени по Литейному летят назад. Брови из-под кивера дворцам грозят. Кончена беседа. Гони коней! Утро вечера – мудреней.
Что ж это, что ж это, что ж это за песнь?! Голову на руки белые свесь. Тихие гитары, стыньте, дрожа: синие гусары под снегом лежат!
Декабрь 1925 Тур. Критерии оценки 1. Понимание произведения как «сложно построенного смысла» (Ю.М. Лотман), последовательное и адекватное раскрытие этого смысла в динамике, в «лабиринте сцеплений», через конкретные наблюдения, сделанные по тексту. Всероссийская олимпиада школьников по литературе Учебный год Заключительный этап Первый тур Класс Проведите целостный анализ текста (прозаического ИЛИ стихотворного – Михаил Булгаков (1891–1940) Псалом Первоначально кажется, что это крыса царапается в дверь. Но слышен очень вежливый человеческий голос: – Можно войти? – Можно, пожалуйте. Поют дверные петли. – Иди и садись на диван. (От двери). – А как я по паркету пойду? – А ты тихонечко иди и не катайся. Ну-с, что новенького? – Нициво. – Позвольте, а кто сегодня утром ревел в коридоре? (Тягостная пауза). – Я ревел. – Почему? – Меня мать наслёпала. – За что? (Напряжённая пауза). – Я Сурке ухо укусил. – Однако. – Мама говорит, Сурка – негодяй. Он дразнит меня, копейки поотнимал. – Всё равно, таких декретов нет, чтоб из-за копеек уши людям кусать. Ты, выходит, глупый мальчик. (Обида). – Я с тобой не возусь. – И не надо. (Пауза). – Папа приедет, я ему сказу. (Пауза). – Он тебя застрелит. – Ах, так! Ну, тогда я чай не буду делать. К чему? Раз меня застрелят... – Нет, ты цай делай. – А ты выпьешь со мной? – С конфетами? Да? – Непременно. – Я выпью. На корточках два человеческих тела – большое и маленькое. Музыкальным звоном кипит чайник, и конус жаркого света лежит на странице Джерома Джерома. – Стихи-то ты, наверное, забыл? – Нет, не забыл. – Ну, читай. – Ку...Куплю я себе туфли... – К фраку. – К фраку, и буду петь по ноцам... – Псалом. – Псалом... и заведу... себе собаку... – Ни... – Ни-ци-во-о... – Как-нибудь проживём. – Нибудь как. Пра-зи-вё-ем. – Вот именно. Чай закипит, выпьем, проживём. (Глубокий вздох). – Пра-зи-вё-ем. Звон. Джером. Пар. Конус. Лоснится паркет. – Ты одинокий. Джером падает на паркет. Страница угасает. (Пауза). – Это кто же тебе говорил? (Безмятежная ясность). – Мама. – Когда? – Тебе пуговицу когда присивала. Присивала. Присывает, присывает и говорит Натаске... – Так-с. Погоди, погоди, не вертись, а то я тебя обварю... Ух!.. – Горяций, ух! – Конфету какую хочешь, такую и бери. – Вот я эту больсую хоцу. – Подуй, подуй и ногами не болтай. (Женский голос за сценой). – Славка! Стучит дверь. Петли поют приятно. – Опять он у вас. Славка, иди домой! – Нет, нет, мы с ним чай пьём. – Он же недавно пил. (Тихая откровенность). – Я...не пил. – Вера Ивановна. Идите чай пить. – Спасибо, я недавно... – Идите, идите, я вас не пущу... – Руки мокрые... Бельё я вешаю... (Непрошеный заступник). – Не смей мою маму тянуть. – Ну, хорошо, не буду тянуть... Вера Ивановна, садитесь... – Погодите, я бельё повешу, тогда приду. – Великолепно. Я не буду тушить керосинку. – А ты, Славка, выпьешь, иди к себе. Спать. Он вам мешает. – Я не месаю. Я не салю. Петли поют неприятно. Конусы в разные стороны. Чайник безмолвен. – Ты уже спать хочешь? – Нет, я не хоцу. Ты мне сказку расскази. – А у тебя уже глаза маленькие. – Нет. Не маленькие. Расскази. – Ну, иди сюда, ко мне. Голову клади. Так. Сказку? Какую же тебе сказку рассказать? А? – Про мальчика, про того... – Про мальчика? Это, брат, трудная сказка. Ну, для тебя, так и быть… Ну-с, так вот, жил, стало быть, на свете мальчик. Да-с. Маленький, лет так приблизительно четырёх. В Москве. С мамой. И звали этого мальчика Славка. – – …Довольно красивый, но был он, к величайшему сожалению, драчун. И дрался он чем ни попало – кулаками, и ногами, и даже калошами. А однажды на лестнице девочку из 8-го номера, славная такая девочка, тихая, красавица, а он её по морде книжкой ударил. – Она сама дерётся... – Погоди. Это не о тебе речь идёт. – Другой Славка? – Совершенно другой. На чем, бишь, я остановился? Да... Ну, натурально, пороли этого Славку каждый день, потому что нельзя же, в самом деле, драки позволять. А Славка всё-таки не унимался. И дошло дело до того, что в один прекрасный день Славка поссорился с Шуркой, тоже мальчик такой был, и, недолго думая, хвать его зубами за ухо, и пол-уха – как не бывало. Гвалт тут поднялся, Шурка орёт. Славку порют, он тоже орёт... Кой-как приклеили Шуркино ухо синдетиконом. Славку, конечно, в угол поставили... И вдруг – звонок. И является совершенно неизвестный господин с огромной рыжей бородой и в синих очках и спрашивает басом: «А позвольте узнать, кто здесь будет Славка? » Славка отвечает: «Это я Славка». – «Ну, вот что, – говорит, – Славка, я – надзиратель над всеми драчунами, и придется мне тебя, уважаемый Славка, удалить из Москвы. В Туркестан». Видит Славка, дело плохо, и чистосердечно раскаялся. «Признаюсь, – говорит, – что дрался, я и на лестнице играл в копейки, а маме бессовестно наврал, сказал, что не играл... Но больше этого не будет, потому что я начинаю новую жизнь». – «Ну, – говорит надзиратель, – это – другое дело. Тогда тебе следует награда за чистосердечное твое раскаяние». И немедленно повёл Славку в наградной раздаточный склад. И видит Славка, что там видимо-невидимо разных вещей. Тут и воздушные шары, и автомобили, и аэропланы, и полосатые мячики, и велосипеды, и барабаны. И говорит надзиратель: «Выбирай, чего твоя душа хочет». А вот что Славка выбрал, я и забыл... (Сладкий, сонный бас). – Велосипет? – Да, да, вспомнил – велосипед. И сел немедленно Славка на велосипед и покатил прямо на Кузнецкий мост. Катит и в рожок трубит, а публика стоит на тротуаре, удивляется: «Ну и замечательный же человек этот Славка. И как он под автомобиль не попадёт? » А Славка сигналы даёт и кричит извозчикам: «Право держи! » Извозчики летят, машины летят, Славка нажаривает, и идут солдаты и марш играют, так что в ушах звенит... – Уже?.. Петли поют. Коридор. Дверь. Белые руки, обнажённые по локоть. – Боже мой. Давайте, я его раздену. – Приходите же. Я жду. – Поздно... – Нет, нет... И слышать не хочу... – Ну, хорошо. Конусы света. Начинает звенеть. Выше фитили. Джером не нужен – лежит на полу. В слюдяном окне керосинки – маленький радостный ад. Буду петь по ночам псалом. Как-нибудь проживём. Да, я одинокий. Псалом печален. Я не умею жить. Мучительнее всего в жизни – пуговицы. Они отваливаются, как будто отгнивают. Отлетела на жилете вчера одна. Сегодня одна на пиджаке и одна на брюках сзади. Я не умею жить с пуговицами, но я всё вижу и всё понимаю. Он не приедет. Он меня не застрелит. Она говорила тогда в коридоре Наташке: «Скоро вернётся муж, и мы уедем в Петербург». Ничего он не вернётся. Он не вернётся, поверьте мне. Семь месяцев его нет, и три раза я видел случайно, как она плачет. Слёзы, знаете ли, не скроешь. Но только он очень много потерял от того, что бросил эти белые, тёплые руки. Это его дело, но я не понимаю, как же он мог Славку забыть… Как радостно спели петли… Конусов нет. В слюдяном окошке чёрная мгла. Давно замолк чайник. Свет лампы тысячью маленьких глазков глядит сквозь реденький сатинет. – Пальцы у вас замечательные. Вам бы пианисткой быть. – Вот поеду в Петербург, опять буду играть. – Вы не поедете в Петербург. У Славки на шее такие же завитки, как и у вас. А у меня тоска, знаете ли. Скучно так, чрезвычайно как-то. Жить невозможно. Кругом пуговицы, пуговицы, пуго... – Не целуйте меня... Не целуйте... Мне нужно уходить... Поздно... – Вы не уйдёте. Вы там начнете плакать. У вас есть эта привычка. – Неправда. Я не плачу. Кто вам сказал? – Я сам знаю. Я сам вижу. Вы будете плакать, а у меня тоска... тоска... – Что я делаю... Что вы делаете... Конусов нет. Не светит лампа сквозь реденький сатинет. Мгла. Мгла. Пуговиц нет. Я куплю Славке велосипед. Не куплю себе туфли к фраку, не буду петь по ночам псалом. Ничего, как-нибудь проживём.
1923 Николай Асеев (1889—1963) Синие гусары
Раненым медведем мороз дерёт. Санки по Фонтанке летят вперёд. Полоз остёр – полосатит снег. Чьи это там голоса и смех? «Руку на сердце своё положа, я тебе скажу: ты не тронь палаша! Силе такой становясь поперёк, ты б хоть других – не себя – поберёг! »
Белыми копытами лёд колотя, тени по Литейному - дальше летят. «Я тебе отвечу, друг дорогой, - гибель нестрашная в петле тугой! Позорней и гибельней в рабстве таком голову выбелив, стать стариком. Пора нам состукнуть клинок о клинок: в свободу – сердце моё влюблено! »
Розовые губы, витой чубук. Синие гусары – пытай судьбу! Вот они, не сгинув, не умирав, снова собираются в номерах. Скинуты ментики, ночь глубока, ну-ка – вспеньте-ка полный бокал! Нальём и осушим и станем трезвей: «За Южное братство, за юных друзей! »
Глухие гитары, высокая речь... Кого им бояться и что им беречь? В них страсть закипает, как в пене стакан: впервые читаются строфы «Цыган»… Тени по Литейному летят назад. Брови из-под кивера дворцам грозят. Кончена беседа. Гони коней! Утро вечера – мудреней.
Что ж это, что ж это, что ж это за песнь?! Голову на руки белые свесь. Тихие гитары, стыньте, дрожа: синие гусары под снегом лежат!
Декабрь 1925 Тур. Критерии оценки 1. Понимание произведения как «сложно построенного смысла» (Ю.М. Лотман), последовательное и адекватное раскрытие этого смысла в динамике, в «лабиринте сцеплений», через конкретные наблюдения, сделанные по тексту. |
Последнее изменение этой страницы: 2017-05-04; Просмотров: 144; Нарушение авторского права страницы