Нужна мудрость чтоб жить без печали,

Но она не даётся юнцу.

Почему то, что нужно в начале

Нам природа дарует к концу?

Время шло. Изо дня в день – всё одно и то же: звонки, проверки, выезд на объекты, работа на морозе, вечерние звонки и каждые двадцать минут отметки у дежурного. Я стал чувствовать, что у меня стало больше терпения и меньше столкновений с начальством. Но я ещё долго буду в чёрном списке. Недавно с нашего этажа закрыли двоих. Они были давними кандидатами. Но после них по списку шли мы с Женей и ещё несколько казанских. Теперь нужно было быть более осторожным. Этим даже приписали, как я слышал, «антисоветчину» за то, что после отбоя они слушали иммигрантские песни. Была такая статья в Советское время.

Вообще, многое стало меняться в комендатуре. Даже те, кто молчал до прихода нашего этапа, и те стали подавать голос. К тому времени некоторых из нашего начальства куда-то перераспределили. Появились новые дежурные, которые пока ещё не имели «зуба» на нас. Самое время воспользоваться возможностью, чтобы не угодить в лагерь. Всё теперь зависело от нас самих. Новые дежурные уже не возлагали надежд на СПП, - так как их позиции ослабли, - а сами ходили и проводили проверки.

Мы решили держаться без новых нарушений, поскольку теперь было это гораздо легче, чем полгода назад. Время перемен коснулось и нас. На дворе был восемьдесят шестой год. В советской системе уже появлялись первые почки демократии, но они очень и очень медленно проявляли себя. По-настоящему же лёд тронулся только спустя ещё несколько лет.

Мы трудились, трудились изо дня в день, на морозе, на благо Родины. Денег нам не хватало даже на еду. В течение первых двух лет с меня высчитывали за содержание в тюрьме, за билеты на самолёт с Иваново в Элисту и обратно, когда за мной прилетал опер с помощником (причём за всех троих), за судебный процесс, за адвоката, за лечение потерпевшего и за многое другое, о чём я никогда не узнаю. Но это всё мелочи по сравнению с тем, что появилась возможность остаться на «химии» и освободиться без дополнительного срока.

В комендатуре была ещё и спортивная комната, которая была навеки закрыта. В ней была всего лишь старая штанга с разными блинами по краям и несколько гантелей разного веса. Это для отчёта, - мол, ведётся перевоспитание. Никто и никогда там не занимался, по крайней мере, при нас. Нам с Женей стоило больших усилий, терпения и труда добиться того, чтоб нам разрешили там заниматься. Это было похоже на то, что два цыплёнка пришли к хозяину инкубатора и попросили разрешения развивать свои крылья чтобы в дальнейшем летать.

Нас предупредили: «Не дай Бог, каратэ! ». А мы с Женей об этом только и мечтали. В двери – окно, которое запрещено занавешивать. Все, кому не лень, могут заглядывать, и, естественно, если что из каратэ, внизу сразу узнают. Постепенно мы оборудовали эту комнату под свои тренировки. Конечно, воздержаться от того, к чему мы так стремились, было очень трудно, и мы, поочерёдно выглядывая в коридор, чтобы убедиться, что никто не идёт, занимались каратэ. Если же кто-то шёл, мы переходили на растяжку. Запретный плод, как известно, сладок. Помните что говорил орёл? Как увидят сородичи что он работает над крыльями – сразу докладывали хозяевам инкубатора, и ему подрезали крылья.

Поскольку утром после звонка заниматься было некогда, то мы вставали за час до звонка, то есть в пять, и начинали свои тренировки. В это время как раз никого не бывает в коридоре, и занимайся, чем хочешь. Кому охота вставать до подъёма? А после работы у нас – три часа до отбоя, и мы использовали это время так, как могли. Многие, видя, как мы занимаемся, просились в ученики, но, увы, не выдерживали нашего графика. Мы не хотели устраивать проходной двор и ставили свои условия: либо, как мы, либо – ничего.

У нас на этаже был отличный парень – Ваня Цуриков. Очень способный в разных направлениях. Он был и художником, и занимался резьбой по дереву, и музыкой, и стихи писал, а потом из них делал песни, и спортом занимался. Его многие уважали за боевой характер и справедливость в любой разборке. Он иногда занимался с нами, но его занятость не позволяла ему сохранять регулярность. Он был маленького роста, но его боялись даже те, кому он, как говорится, дышал в пупок. Вытаращив свои и без того выпуклые глаза, он наезжал на любого, если этот некто был не прав. Душа у него была многим на зависть, он никогда не исходил из личных интересов при выяснении какого-либо дела. Его имя тоже давно примелькалось в чёрном списке.

Как-то после отбоя Ваня зашёл ко мне с гитарой. Он написал новую песню, и ему хотелось поделиться своей радостью. Во мне он почему-то видел более достойного ценителя на всём этаже. Возможно потому, что я был как раз самым неравнодушным к гитаре и вообще к музыке. Мы с ним всегда обменивались тем, кто и что умеет извлекать из этого инструмента.

Конечно же, всё это делалось тихо, шёпотом. Мы ведь подневольные и поэтому: как голос совести, так внутренний.

В общем, в самый разгар творческого подъёма или, так сказать, творческого обмена, вдруг в комнате включился свет, и, откуда ни возьмись, появился в дверях дежурный, лейтенант милиции Иван Василич – злейший враг Цурикова. Он, Иван Василич, давно искал повод добавить Цурикову недостающее нарушение, чтобы первым отправить его в лагерь. Такого же маленького роста, но с совершенно противоположной душой, Иван Василич максимально использовал свою власть. Он вошёл и, выхватив из рук Цурикова гитару, со всей силы разбил её об стенку. В этот миг мне показалось, что это со мной однажды уже было. Да, было, когда нас везли поездом в армию. Там тоже человек в погонах это сделал и здесь.

Цуриков, уже доведённый к этому моменту до отчаяния, не выдержал и, выхватив самодельный нож для резьбы по дереву, который всегда был при нём, кинулся на лейтенанта. Тот испуганно отскочил назад и я успел обхватить Цурикова сзади за руки. Он кричал как бешенный, покрывая лейтенанта последними оскорблениями.

Как я понимал состояние Цурикова! Ему досаждали уже давно за его дерзкое высказывание против начальства, во время собрания в красном уголке комендатуры. Я пытался конечно и раньше донести до него, что цепи угнетают меньше, если их принимать за социальную бижутерию.Но Цуриков не мог смириться с этим.

Лейтенант вмиг исчез и через пять минут появился в сопровождении других дежурных и СПП-шников. Цурикову тут же надели наручники и повели в обезьянник. Меня наряду со всеми, кто был свидетелем, принуждали подписаться, но я не мог этого сделать и сказал:

– Бог всему свидетель.

Конечно, мне это так не прошло. Не смотря на то, что, можно сказать я спас ему жизнь, вторым врагом Василича теперь стал я. Вроде всё уже становилось на свои места. Мне оставался один месяц надзора. Столько времени держался без нарушений, и вот тебе – сюрприз.

В карточку занесли нарушение ночного режима. Но это только так, для начала. Уж если кому из начальства ты не мил, то всё в их руках: будь ты хоть ангелом, но сделают так, что будешь первым и злейшим нарушителем. Когда на этаже всё утихло, я встал и осторожно обошёл по «хатам» тех ребят, которые с Ваней были в близких отношениях. Мы собрали ему на этап, что могли. Теперь была одна задача – передать это ему. Пока не сменится Иван Василич, это невозможно, а утром нас повезут по объектам до того, как сменится дежурство. Стали искать на этаже того, кто завтра не работает по каким-либо причинам. Нашли одного больного, дрожащего от холода под двумя одеялами. Ему и поручили.

Буквально на следующий день мне запретили заниматься в зале, вставать для тренировок раньше подъёма, ложиться позже и так далее.

Цурикову до конца срока оставалось ровно два месяца. Три года были уже позади. Здесь такие сюрпризы – обычное явление. Мы знали, что Цурикову за это грозит надбавка срока, но кто бы мог подумать, что дадут целых пять лет! После того, как Цурикова увезли в тюрьму, прошло около месяца, и потом состоялся показательный суд. В выходной день всех собрали в красном уголке. Приехал выездной суд. Привезли Цурикова и все кинулись к обезьяннику, но не тут то было. Не дали даже приблизиться. В прямом смысле загнали всю комендатуру в Ленинскую комнату. Все должны видеть что такое идти против шерсти, потому и затолкали так плотно. А чтобы все поместились убрали скамейки в задней части зала и большинство стояло.

Слушая, как зачитывали все «злодеяния» Цурикова, я думал, что у суда только одна задача: наказать как можно строже, а не разобраться, что и как было.

А что им разбираться? Он, осужденный, бросился с самодельным, специально приготовленным ножом на исполнявшего свои обязанности лейтенанта милиции. Статей перечислили целый «букет». И изготовление холодного оружия, хотя все знали, для чего был изготовлен этот нож, и хранение оружия, и покушение на убийство работника милиции при исполнении, и многое другое. А те из осужденных, кто дерзнул высказаться на суде в защиту Цурикова, потом были «взяты на карандаш». В красном уголке было всё начальство, кроме самого начальника комендатуры, которого мы ни разу до сих пор не видели в глаза. Они тщательно помечали тех, кто «высовывался». Высунулся и я, указав на то, что у Цурикова, всё-таки, немало и положительных качеств, о которых здесь умалчивают.

Результат? Плюс одно нарушение. Я – на волоске. Крепкий, однако, волосок оказался. Если б он оборвался, то вместе с ним оборвалась бы и вся моя дальнейшая судьба. Но Бог хранил меня, давая всё новые возможности изменить то, что в моих силах, и я в ответ стал прилагать максимум усилий и терпения.

Прошло около недели после суда над Цуриковым. Работал я в вольной бригаде. Мы ремонтировали крышу какого-то четырёхэтажного здания, окружённого добротным забором. На крышу мы поднимались по наружной железной лестнице, не входя в здание. Заливали поверхность крыши смолой. Я был весь в мазуте и пропитан дымом, так как таскал вёдрами эту кипящую чёрную жидкость из одного конца крыши в другой. Вдруг на крышу поднимаются двое ухоженных мужчин при галстучках. Я подумал, что мы им делаем крышу, и потому они пришли посмотреть. Но они сразу спросили у первого попавшегося рядом, - где бригадир?

Подошли к бригадиру, что-то у него спросили, и он показал на меня. Я в этот момент черпал дымящийся мазут и поглядывал на них. Когда они тут же прямиком направились ко мне, я чуть не уронил на себя ведро кипящего мазута. Не скрою, я сильно испугался. Аккуратно поставив ведро, я выпрямился. Подошли и попросили следовать к лестнице. Один стал спускаться первым, второй, указав мне следовать за первым, стал спускаться за мной. Там уже стояла чёрная «Волга» с антеннами и рациями внутри. Посадили на заднее сиденье, сами сели впереди и повезли. Решёток нет, но машина, судя по всему, специальная.

Но кто они такие? Куда везут? За что? Почему именно сейчас? Если закрывают, то это должны делать наши менты и на месте, в комендатуре. Неужели что-то будут «шить? ». Ничего не понимая и не смея спросить, я молча сидел и уже мысленно прощался со всем тем, что я видел в окно. Когда проехали несколько улиц, я понял, что везут в комендатуру. Подъехали. В дежурке мне сказали идти наверх, в свою комнату. Я быстро поднялся на свой этаж. На этаже – никого. Стал быстро собираться на этап. В шкафу для продуктов было пусто. Только открыл дверцу – тараканы забегали в панике, ища укрытие. Иметь что-либо съедобное здесь было не выгодно. Любой войдёт, попросит – ты должен отсыпать, отлить или отломить. Например, ты купил килограмм сахара. Его тебе хватит только на одно чаепитие. Пока ты будешь чаевать, к тебе в комнату с банками, а не со стаканами войдёт человек пять, и от твоего сахара останется только упаковка. Поэтому никто, обычно, ничего в шкафу не держит. А если и принесёт что-нибудь съедобное, то только на один раз.

Побегал по этажу в надежде хоть кого-нибудь найти, но никого не оказалось. Написал записку и положил на тумбочку у кровати. Текст был такой. «Ребята, держитесь дружно. Спасибо вам за всё: за поддержку, за то, что делили со мной всё, что было у вас. Постарайтесь не угодить в лагерь, потерпите, вся жизнь впереди. С уважением, Мухтар».

Собравшись, я сел у окна. Несмотря на мороз, день был солнечный, и я стал любоваться видом с четвёртого этажа. Я не мог себе представить, что сейчас меня могут лишить этого. Так в ожидании шагов в коридоре я просидел около часа. Когда я уже был не в силах терпеть такую неопределённость, эту угнетающую и непривычную тишину на этаже, я спустился в дежурку, где уже не было тех, кто меня привёз, и прямо спросил у дежурного капитана:

- Что со мной собираются делать?

– Не волнуйся, – успокоил меня капитан Геннадий Иваныч, – просто вы работали на крыше здания КГБ, где осужденным находиться нельзя.

– И всё?! – не в силах сдержать эмоций, спросил я со скорченным от радости лицом. Моя довольная физиономия чуть было не влезла в полукруглую прорезь в стекле и не расцеловала дежурного. Меня посетила такая сила, что я на четвёртый этаж поднялся трёх метровыми прыжками. Я не чуял под собой лестницы.

Вернувшись в свою «хату», я был настолько взволнован происходящими переменами, что не мог никак перестроиться и вернуться в обычное состояние. Ведь с момента, когда на крыше появились эти люди в пиджаках, прошло всего полтора часа, за которые мне пришлось настроиться и на этап, и на добавку срока, и на всё самое плохое. Тогда я впервые узнал, что человеку легче настроиться на плохое чем хорошее. Это происходит от того, что организм при необходимости мобилизует все свои силы быстрее, чем их потом распределяет по прежним местам. Именно в таких ситуациях я больше познавал себя, свои возможности, свои внутренние силы, резервы и вообще всё о себе.

Вещи, которые я приготовил на этап, разложил по местам и долго пытался успокоиться от неожиданно нахлынувшей радости.

– Значит, судьба меня просто припугнула, дав понять, что она даёт всё-таки ещё один шанс.

Конечно же, я отдавал себе отчёт в том, что такое попасть на зону. И прекрасно понимал, что уж оттуда мне выкарабкаться будет куда сложнее с моим характером и моими понятиями бытия.

Летели дни. Нас по вечерам сгоняли в красный уголок на всевозможные собрания или назначения дополнительных работ. Мы всё-таки на исправлении находимся или где?

Со временем кончился мой надзор. Но, чтобы снять с себя нрушения, нужно ещё продержаться три месяца без единого. Как на работе, так и в комендатуре. Иначе все старые нарушения, автоматически приписываются к одному новому.

Поскольку к этому времени мы уже успели себя показать, то нас уже мало кто тревожил из СПП, и у нас появлялось всё больше возможностей контролировать ситуацию. На горизонте уже маячила перспектива повернуть свою судьбу вспять. Повернуть её в том направлении, к которому она сейчас стоит спиной.

Мы с Женей Ефимовым решили контролировать все свои поступки, каждый свой шаг, чтобы не оступиться. В этом нам помогала наша солидарность в помыслах, в желании скорее освободиться из этой ямы и жить, наслаждаясь долгожданной свободой. Сейчас наша жизнь проходила по узкой тропе. Слева отвесная скала, гранитная твердь советской системы, которую не подвинуть, как бы тебе не было тесно на тропе, а справа бездонная пропасть, куда так легко полететь, - всего лишь одно неверное движение. Поэтому мы старались контролировать каждый свой шаг, каждое мало мальское движение. Пропасть была очень глубокой и пугающей. Не хотелось повторять участи Цурикова и других, кого отправили в лагеря. И тропу мы эту всё же одолели, подсказывая друг другу куда ступать, за какой выступ цепляться. На работах мы так работали, чтобы ни кому не дать ни каких шансов на жалобы. У кого нет нарушений, тот пользуется льготами. Во вторник пишешь заявление на имя начальника спецкомендатуры, в среду твоё заявление рассмотрит СПП, в четверг – подпишет дежурка, а в пятницу оно ляжет на стол начальника. Если везде подпишут, то ты имеешь шанс в субботу и воскресенье выйти в город, часа на три-четыре. То есть, смотря, насколько тебе разрешат вышеуказанные командиры.

Первый год, естественно, я был безвылазным. Даже если бы у меня не было нарушений, это ещё ничего не значило. Нарушений не должно быть ни у кого в нашей «хате». Но и это не всё. Нарушений не должно было быть и на всём этаже, что практически невозможно. Вот так было устроено: «Один за всех и все за одного». Старый, проверенный временем приём. Его часто используют в разных инкубаторах, таких как армия, тюрьма, и даже интернат. В таких условиях человек становится безынициативным. Опускает руки, ибо понимает, что все его старания ничего ему не дадут и будут сведены к нулю кем-нибудь одним, которому нечего терять.

Ну вот у вас всё подписано, вы намылились выйти в город. Побегали по этажам, в поисках что одеть. Впереди остаётся ещё одно препятствие – это дежурный. Он уполномочен рассмотреть ваше право выйти в город на своё личное усмотрение. Смотря каково на данный момент его личное внутреннее состояние, настроение, погоду и т.д. Ограничений у него ни каких. Вот тут и есть пик, вершина его жизненного достижения! В этот момент он решает Вашу судьбу, и не дай Бог, ему не понравятся ваши глаза или что-либо ещё, то вам не видать увольнения. И не важно что за неделю ваше заявление прошло все инстанции, всеми подписано и лежит вот тут на столе.

Однажды Иван Василич так и сделал. Тот самый, который Ваню Цурикова посадил. Просто заявил мне, что ему не нравятся мои глаза, и порвал моё подписанное бесчисленным количеством начальства заявление. Я тогда от злости ударил кулаком по стене, от чего рука так опухла, что на работе весь день мёрзла, так как не помещалась в рукавицу.

Ну вот, допустим, тебя и выпустят. А на какие деньги и куда ты пойдёшь? А в чём ты пойдёшь, если у тебя кроме изодранного на работах бушлата, казённой ушанки и валенок ничего нет? А ты видел себя в зеркало на кого ты похож во всём этом?

Я получил первое письмо от Любы. Конечно, был удивлён, - хотя ничего в том удивительного не было, - что скоро стану папой. Меня это не могло не волновать, поскольку никаким папой становиться мне не хотелось. Очень было жаль её и будущего ребёнка. Спустя некоторое время я получил второе письмо, из которого узнал, что родилась дочь. Если ты родил дочь, то сажать дерево и строить дом уже не имеет смысла.

Однажды нас с Женей вызвали к начальнику спецкомендатуры. Мы подумали, что нас вне очереди хотят закрыть, но одно было ясно, что вызывают не для вручения наград. Ещё мы знали, что норма по отправке на зону за текущий месяц выполнена, поскольку на днях у нас на этаже закрыли на зону всю четыреста восьмую комнату. У них нашли отпиленной решётку на окне. Но это нас не спасало никак, а фактом этим мы пользовались как самоутешением.

Оказалось, начальник хотел просто на нас посмотреть, уж больно о нас был наслышан. Это был солидный пожилой человек с немалым опытом жизни. Мы о нём тоже слышали, но, как ни странно, только хорошее.

Нас удивляло то, что начальник такого чина, перед которым все офицеры вытягиваются в струночку, говорит с нами, осужденными, так просто, словно он не начальник, а сосед по даче. Нас, привыкших к совсем другому отношению со стороны милиции, конечно, тронуло это. Ни один лейтенант не стал бы с нами так церемониться. Мы попросили дать нам последний шанс под наше честное мужское слово. Тут я вынул письмо и сказал, что у меня родилась дочь и что мы с её матерью не успели расписаться. Начальник взял с нас слово, и мы вышли из кабинета, полными решимости круто изменить своё отношение ко всему.

Нас меньше стало касаться то, что раньше бы вызвало интерес. Чаще стал уединяться, размышлять, строить планы. Мне уже ничто не мешало действовать так, как я хотел. На дворе был восемьдесят шестой год. Что-то о какой-то перестройке начинали говорить. Многое в обществе менялось. Эти перемены не могли не коснуться и комендатуры. Если бы не это благоприятное стечение обстоятельств, разве бы мог я продержаться здесь, на «химии»? В комендатуре всего лишь за один год столько изменилось! Изменились порядки, беспредела стало меньше, как со стороны милиции, так и среди осужденных. Настала, как говорится, «оттепель».

Я снял все нарушения. Самому в это не верилось! Стал выходить в город по выходным на пару часов.

Любой выход в город я использовал в определённых целях. Первым делом я посещал либо какие-нибудь спортивные клубы, либо кружки самодеятельности, чтобы взять какие-нибудь уроки, чему-нибудь поучиться. У меня тогда не было определённого направления, но было великое желание самосовершенствоваться. Но кто мог тогда дать мне совет, научить, подсказать, что мне делать? Я искал себя.

В библиотеку не пускали, так как у меня вместо паспорта была бумажка с печатями о том, что я осужденный из такой-то спецкомендатуры. Если ещё к этому прибавить мой внешний вид в этом бушлате и валенках, то не трудно догадаться, почему библиотекарша чуть ли не вызывала милицию, когда на пороге появлялся я. А убедить закоренелую коммунистку в том, что ты хоть и осужденный, но всё же ещё человек, было практически невозможно.

Прошло ещё два месяца, прежде чем мне удалось проникнуть в библиотеку. А рвался я туда ещё потому, что прослышал я от кого-то, что там есть книга о йогах. Для меня стало целью добраться до неё и собственными глазами прочитать о них. Столько услышано всяких легенд из уст обывателей, что меня это стало очень интересовать. О йогах говорили, что они могут всё. Вот и мне хотелось мочь всё. Тем более, что к этому времени я уже и так мог кое что.

Мне пришлось побираться по всей комендатуре, чтобы одеться хоть как-то по-божески, найти своего местного знакомого, и с ним сходить в библиотеку, когда там была другая, молоденькая библиотекарша. Мы взяли книгу на его имя. С собой на дом книгу эту не давали, так как была в единственном экземпляре. У меня с собой всегда были ручка и бумага. Я стал жадно пробегать по страницам, так как уже скоро мне нужно было быть в комендатуре. Кое-что я успел для себя выписать, срисовать, но этого было так мало. С приятелем договорились на следующую субботу, но её для нас сделали рабочей, и следующий мой контакт с этой книгой состоялся аж через месяц. Не в каждую субботу можно было найти одежду и выйти.

Тем более рос мой интерес к тому, что нам запрещали. Хотелось своими глазами увидеть, что же там такого, чего нам нельзя делать. Когда вторично взял в руки эту книгу, то я удивился, - как можно было это запрещать! Ведь здесь и красота тела, и гибкость, и самосовершенство, и многое другое, что делало человека дисциплинированным, здоровым, красивым и свободным.... вот-вот, а ну ка повторите последнюю фразу! Свобода? Ишь ты! Свободы захотел Советский человек?!

Не могу умолчать одну маленькую историю. Иногда бывала возможность самостоятельно вернуться с работы пешком, если объект находился не далеко от комендатуры. Однажды я встретился лицом к лицу с девушкой, как мне показалось, неземной красоты. Моё сердце не только ёкнуло и в пятки опустилось... я сума сошёл! Любовь с первого взгляда конечно хорошо, но лучше взглянуть ещё раз.

Я стал выходить на работу раньше положенного. Проходил по этому месту без надобности по несколько раз, пока позволяло время перед работой. После работы так же старался находиться на этом месте в надежде встретить её ещё раз и, вот оно, чудо! Не ошибся. Она прошла мимо меня и я с ней поздоровался. Она ответила с улыбкой и прошла мимо. Меня безумно мучило то, что я был в этой рабочей одежде, в бушлате и валенках. Она же в красивой белой шубе, в красивых сапожках напоминала сказочную снегурочку. Прошла мимо меня оставив реальную рану. Я запомнил время и при каждой возможности стал приходить сюда, чтобы проходя мимо хотя бы поздороваться. Ни как не мог осмелиться заговорить. Мы уже издали увидев друг друга улыбались и она мило кивнув проходила мимо. Мне на весь оставшийся день хватало радости. Ясно отдавая себе отчёт в том, насколько безнадёжно моё положение, тем не менее я буквально страдал по этой красавице. Не зная ни имени, ни адреса её, всегда был готов ждать на морозе, периодически поглядывая на часы чтобы не опоздать в комендатуру и выглядывая из-за угла, чтобы увидев издали силуэт, сделать вид что иду с работы.

И всё таки однажды, обежав всю комендатуру, выпросив у ребят по возможности приличное одеяние и выждав её на том месте, и проходя мимо... не смог заговорить. Всё что я собирался сказать идущей навстречу моей мечте куда-то терялось при виде её. Даже приготовил несколько вариантов, но когда увидел её лицо всё вылетело из головы, а то что осталось не подходило под ситуацию. Я был очень удручён. Но меня успокаивало хотя бы то, что хоть раз явился перед ней не в бушлате в валенках и ушанке. Потом мне ещё целый месяц пришлось подбирать возможность встретиться с ней в нормальном виде и я наконец осмелился сказать больше чем обычное здрасти.

- Извините, нельзя ли узнать как Вас зовут? – спросил я очень волнуясь за её реакцию.

- Наташа – улыбнулась она и прошла не останавливаясь.

- А меня Мухтар... – сказал я ей в спину.

- Очень приятно – сказала она, наполовину оглянувшись но не останавливаясь.

Я был безумно рад тому что лёд тронулся, и теперь у меня уже был повод в следующий раз сказать ещё что ни-будь, но... следующего раза больше не было. Больше никогда я её так и не встретил. Вот такая ещё бывает у людей любовь. Видимо она здесь была в гостях на зимних каникулах.

Чтобы не сходить с ума, всё своё внимание я направил на увлечение запретной йогой. Изощряясь разными способами я проникал в библиотеку и вырисовывал и выписывал всё, что находил в этой книжке.

Придя в комендатуру, я был счастливейшим человеком. Даже на работе, когда промелькнёт мысль о том, что у меня есть тетрадь, по которой я буду заниматься, сразу на душе становилось радостно. Теперь мне оставалось выкраивать время для этого. Поскольку работы всегда на морозе, то было очень трудно что-то делать, да к тому же в бушлате, валенках и ушанке. Увидит бригадир – звонок в комендатуру, и нарушение готово. Всё-таки меня сюда привезли работать, а не йогой заниматься. И именно это обстоятельство, когда нет ни времени, ни условий и всё вокруг противится - подстёгивало меня искать любую возможность. И находил. В такой мороз мне было жарко и в то же время так прекрасно на душе. Результаты себя ждать не заставили. Они были очевидны. Теперь я мог делать то, что совсем недавно мне было не под силу. С этой тетрадкой я носился везде. Без неё я не ходил даже… пардон, в туалет. Мне в этих навязанных условиях всё было чуждо, всё постыло, а тут появилось что-то своё, личное. Теперь я понимал что означало знаменитое высказывание: дайте мне точку опоры и я переверну мир. Имелось ввиду, на самом деле, не мир, а своё к миру отношение. То чем я был теперь одержим, было моей точкой опоры.

Тетрадка со временем так износилась, что пришлось всё переписать и перерисовать в новую. Теперь уж я сделал это с большей аккуратностью и старанием. В неё так же входили мои наблюдения, новые режимы тренировок, находки, мысли и т. д. Ночью тетрадь спала со мною под матрасом, а днём ездила на работу. Я тогда ещё не знал, что существуют органайзеры, но она как раз и была для меня чем-то подобным.

Вскоре из Казани к Жене приехала его девушка Альбина. Это была очень миловидная и высокая красавица. Она безумно любила Женю. Они могли встречаться на первых порах только у порога комендатуры утром перед выездом на работы и вечером по возвращении.

У нас с Женей была одинаковая картина в этом плане. Альбина была беременна. Уехав на некоторое время в Казань, она вернулась уже с ребёнком. У них также родилась дочь. Не без труда Альбина сняла маленький деревянный домик. Женя мог приходить, точнее, прибегать к ней по приезде с работ на несколько десятков минут в день, до семичасового звонка. Благо, домик был неподалёку от комендатуры. Город, естественно, не туристический, и съём квартиры был достаточно хлопотным делом.

К этому времени мы с Женей были уже без нарушений, и всё шло к улучшению нашего положения. Чаще стало возможным выходить. Даже иногда без заявлений можно было отпроситься на некоторое время и после семичасового звонка. Некоторые дежурные понимали ситуацию и отпускали его повидаться с ребёнком, предупредив, чтобы не опаздывал к следующему звонку.

Вскоре у Жени кончился срок, и он благополучно вернулся в Казань. Без него стало как-то пусто в комендатуре. Но я был искренне рад за него, что он вернулся в срок, без добавки. Многим этого не удалось. Здесь много нюансов играют роль: характер, обстоятельства, личная симпатия, которую Женя вызывал у многих, с кем общался. В нём очень удобно сочетались и спортивная закалка, и боеготовность, и вечная улыбка, и доброта души, которую не могло скрыть его лицо. Все эти качества не могли не повлиять положительно.

Времена настолько заметно стали меняться, что я порой удивлялся, как становилось возможным то, за что совсем недавно мог угодить в чёрный список комендатуры. Свободы становилось всё больше и больше. Даже дошло до того, что я смог выхлопотать отпуск у начальства. Для этого мне пришлось опереться на ситуацию с рождением ребёнка, на необходимость повидаться и расписаться. Мне даже паспорт для этого выдали на руки.

Когда я приближался к деревне Любы пешком по степи, то невольно вспомнил, как два года назад вот в этом самом месте мы расставались с ней всего лишь на два дня. А вот в этом самом месте, помню, я остановился, перед тем, как исчезнуть за бугорком, и долго махал ей рукой, словно догадывался, что до следующей встречи не два дня, как мы предполагали, а целых два года. Рядом пасся скот, и она, поймав ягнёнка, гладила его и тоже махала мне вслед. Может быть, всё это было не случайно? Может, этот ягнёнок и означал, что у нас будет ребёнок? Помню, как я сходил по ней сума. Каждое наше прощание было настолько трудным, хотя и прощались мы обычно на день или два. Помню, с каким нетерпеньем я ждал её приезда. Как же всё-таки легко потерять голову человеку, стоит только встретить любовь. Если б я мог тогда знать, сколько мне предстоит пройти до следующей нашей с ней встречи. И вот этот долгожданный момент приближался. Волнение переполняло меня всего. Я не знал, как мне вообще себя вести, что ей говорить при встрече, как обращаться с ребёнком. С такой ситуацией не сталкивался никогда и никогда в жизни ещё не был папой, а тут...

Так же, как и два года назад, было лето, и мы встретились по иронии судьбы примерно в том же месте, где и расстались. Люба шла с коляской и, увидев меня приближающегося издали, обмерла. Я был в такой растерянности, что подкашивались ноги. Подойдя к ней вплотную, я обнял её, и мы молча простояли некоторое время. Только потом я заглянул в коляску.

– Диана, это твой папа, – произнесла она плачущим голосом, утирая слёзы.

Из коляски на меня смотрели голубые глазёнки. Я не знал, как мне с ней обращаться, как вообще взять ребёнка на руки. Неумелыми движениями я всё-таки поднял её на руки и поцеловал. Она смотрела на меня равнодушным и даже подозрительным взглядом. В этот момент да и последующие дни, я не испытывал каких-либо отцовских чувств. Может быть, я не совсем ясно осознавал, что это вообще такое быть отцом? Но, поверьте, как ни прискорбно в этом признаться, ещё долгое время мне не были знакомы эти чувства.

Может быть, это ещё потому, что я не воспринимал Любу как жену. На это тоже были свои причины. Приехав я узнал что переписываясь со мной и имея от меня ребёнка, а так же ожидая моего приезда, она открыто встречалась с другим! Вообще то в любовном треугольнике один угол всегда тупой, вот этим тупым углом я себя и чувствовал. Конечно, я был в шоке, но уже всё делал по инерции, хотя мои действия уже не имели той внутренней искренности. Обратного пути у меня не было. Тем более мне нужно было держать своё слово, данное начальнику комендатуры и я не мог не расписаться с Любой, иначе я бы обманул его.

Для себя решил однозначно, что никакой семьи быть уже не может. Да и зачем мне это? Ведь даже брюки важнее жены, ибо существует немало мест, куда можно пойти без жены. Цинично? Не спорю.

Пожив пару дней в деревне и расписавшись в сельсовете, мы поехали втроём в город. Мне необходимо было повидаться с братом и отцом, которые сидели вместе в лагере строгого режима в степном посёлке Яшкуль. Тогда, в восемьдесят пятом году, когда я возил начальника и встречался с Любой, мы ездили на свидание, но нам не удалось его получить.

И вот теперь, спустя два года, уже будучи осужденным и не понаслышке знающим, что такое находиться по ту сторону «колючки», я вновь у этого лагеря. Нам разрешили сорокаминутное свидание. В кабину напротив ввели двух совершенно седых и коротко остриженных бледнолицых мужчин. Это были два старца. Трудно было сказать, что это отец и сын. Разница между ними была ровно в двадцать лет, но она была стёрта их ужасно одинаковым положением. Они сидели за совершенно разные дела, по разным статьям и срокам. То, что они сидели в одном лагере, было чистой случайностью. К тому же фамилии у них разные. У них на этот момент было по несколько судимостей, потому они здесь, в лагере строгого режима. Отец устроил так, чтоб их поселили в один барак. А общались мы через стекло, по телефонной трубке. Между кабинами, в которых находились мы и они, расхаживали конвойные

Увидев нас троих, они не растерялись и сразу всё поняли. Ведь это только у них время остановилось. А на воле жизнь несёт свои перемены. Отца к этому времени я не видел пять лет, а Хабиба семь. С тех пор, как мы с ним расстались в степи, когда он ускакал в никуда, а я мог только плакать вслед. Тогда мне было шестнадцать, а теперь вот я перед ним уже и отслуживший, и сидевший, и успевший стать отцом. Через столько лет и так вот, через стекло, на тридцать минут…

Хабиб очень любил детей. Мы говорили в телефонную трубку по очереди, и когда нас предупредили о том, что пора заканчивать, Хабиб что-то спросил у охранника, и тот позволил ему взять Диану на мгновенье на руки. Он так сиял, так радовался этому, что всё его строгое лицо сплошь покрылось морщинами от улыбки. Отец же вёл себя более сдержанно. Он по жизни и по характеру далеко не семьянин, хотя имел уже семерых детей. Ещё в детстве, когда он между тюрьмами всё-таки бывал дома, было исключительной редкостью, чтоб он обнял кого-либо из детей. А чтобы с ним поиграл или куда-нибудь сводил - исключено. Это человек старых дагестанских правил, хотя я бы не сказал, что в Дагестане отцы не ласкают своих детей. Единственное, что сохранилось в глубокой памяти, это то, как в далёком детстве, когда я делал ему массаж спины и спрашивал его, больно ли ему, он естественно, говорил: «Нет». Я старался сильнее ущипнуть его, чтобы он признался, а он всегда говорил, что мужчине не бывает больно. Потом во дворе спорил с ребятами, что мой отец самый сильный и ничего не боится. В этом, конечно, была и доля правды.

Сейчас всем своим видом отец показал, что он не одобряет того, что я взял в жёны русскую девушку. Но самое интересное то, что даже сидя в тюрьме он уже навёл справки и знал о ней не меньше меня.

Когда я забирал из рук Хабиба Диану, мы успели на миг обняться, и нас тут же разъединили конвойные. В этот миг я почувствовал запах насквозь прокуренной тюремной одежды. Было так жутко на душе от беспомощности положения, от невозможности ничего изменить.

Хабиб был так уверен, что скоро освободится. Он обещал Диане, что очень скоро приедет и будет с ней гулять везде. Тогда ему оставалось отсидеть ещё пять лет, а отцу – три. Он рассчитывал на предстоящую амнистию, но, увы, она рецидивистов не коснулась.

Мы расстались, и перед моими глазами ещё долго стояли эти два образа. Теперь, увидев их лица, их состояние, я стал больше понимать, какой участи я избежал, сумев продержаться на «химии», не попав туда, в лагеря. Мы долго тряслись в небольшом автобусе из Яшкуля до Элисты, и глядя в окно, где ровная линия горизонта и больше ничего, что могло бы нарушить однообразия степей я размышлял. Мысленно благодарил судьбу за то, что она дала мне шанс сохранить себя, уберечься от этой «чёрной дыры», в которую вихрем уносит многих людей и из которой так трудно выбраться. Молиться я не умел, но в душе часто обращался к Богу, чтобы благодарить его за всё, что меня

⇐ Предыдущая123

Поделиться: