География власти и ее региональная историческая динамика.

География власти имеет свою историческую динамику. Обозревая физическое пространство Сибири и российского Дальнего Востока, несложно заметить, как исторически менялась его административная конфигурация, как постепенно заполнялись управленческие лакуны, исчезали первоначальный государственный вакуум и территориальная разреженность государственной власти, оформлялась и заполнялась административно-территориальная сеть региона. «Занятие Дальнего Востока, – как заметил уже в 1910 г. чиновник по дипломатической части при приамурском генерал-губернаторе Н. Богоявленский, – происходило у нас сначала путем административным, распоряжением правительства, а не естественным путем эмиграции в новый край излишка населения из метрополии. Поэтому администрация явилась раньше населения»[23]. Власть на Дальнем Востоке в условиях недонаселенности территорий предпринимала меры по их принудительной (или направляемой) колонизации, формируя для себя управленческую среду, административно структурировала новое имперское пространство, маркируя его внешние и внутренние границы. При этом административно-территориальная сетка неизбежно налагалась на географический ландшафт, стремилась учесть исторические контуры расселения этносов, совместить их с имперскими потребностями эффективного политического управления и экономического районирования[24].

Административно-территориальное деление государства было подчинено по преимуществу реализации двух главных функций: обеспечению контроля центральных властей над местными и сбору налогов[25]. Но в пограничных регионах к этим обычным функциям присоединялись особые потребности, связанные с решением внешнеполитических задач, с местным военно-политическим и экономическим контролем за региональным сегментом государственной границы. Ситуация усложнялась еще и тем, что сама государственная граница еще не определилась окончательно, а в условиях Азии носила специфические фронтирные черты подвижной зоны закрепления и освоения. «Граница – это не только линия на географической карте, – отмечает философ С.А. Королев. – Это, с одной стороны, не просто край, рубеж некоего географического пространства, территории, а некий край пространства власти, т.е. территории, стратифицированной при помощи властных технологий, а с другой – это зона соприкосновения, пресечения, наложения различных, часто разнотипных, пространств и столкновения различных структур власти»[26]. Дальневосточный регион в XIX – начале XX в. также демонстрировал нерасчлененность сфер внешней и внутренней политики, сочетание традиционных и инновационных политических и социокультурных мероприятий. Региональное своеобразие управленческой политики на Дальнем Востоке вобрало в себя как классические для Российской империи приемы властной организации, так и специфические черты, порожденные природными факторами, а также комплексом региональных геополитических воздействий.

С позиций географии власти исследовательское внимание направлено на пространственную структуру властных институтов в азиатской части империи, их динамику, основные направления управленческих процессов, влияние на них (менявшихся в разные периоды по степени воздействия) физико-географических, политических, экономических и этноконфессиональных факторов. Изучение региональной географии власти невозможно без встраивания ее в более широкий геоисторический контекст. Наряду с рационализацией, модернизацией и ведомственной специализацией государственной власти в центре и на местах шел процесс ее экстенсивного расширения, подпитываемый включением в состав империи новых территорий, что обусловило управленческие региональные различия, а региональная география власти имела сложную политико-административную структуру. Для интеграции периферийных регионов в состав Российской империи чрезвычайно важным был процесс формирования внешних и внутренних границ, «оцентровывания» новой территории, создания локальных эпицентров имперского влияния. Их появление и миграция отражали изменение в направленности региональных процессов, смену административных, военно-колонизационных, хозяйственных и геополитических приоритетов империи.

Империя, включая в свой состав ту или иную территорию на востоке, начинала прежде всего его властное освоение, интеграцию в имперское политико-административное пространство, последовательно используя окраины как военно-экономический плацдарм для дальнейшего имперского расширения (Охотско-Камчатский край – для Северной Америки; Забайкалье – для Приамурья; Приамурский край – для Маньчжурии; Западную Сибирь и Оренбургский край – для Казахстана и Средней Азии).

Проводя политику, направленную на политико-административную и экономическую интеграцию азиатских окраин в единое имперское пространство, самодержавие придерживалось определенной последовательности при переходе от военно-административного надзора за традиционными институтами власти к замене их общероссийской бюрократической системой государственных учреждений. Этот процесс довольно точно обозначил в начале 1880-х гг. восточно-сибирский генерал-губернатор Д.Г. Анучин: «При всяком увеличении нашей территории, путем ли завоеваний новых земель или путем частной инициативы, вновь присоединенные области не включались тотчас же в общий состав государства с общими управлениями, действовавшими в остальной России, а связывались с Империей чрез посредства Наместников или Генерал-губернаторов, как представителей верховной власти, причем на окраинных наших областях вводились только самые необходимые русские учреждения в самой простой форме, сообразно с потребностями населения и страны и нередко с сохранением многих из прежних органов управления. Так было на Кавказе, в Сибири и во всей Средней Азии…»[27].

Административное устройство Азиатской России в XIX в. рассматривалось как «переходная форма», которая должна иметь конечной целью, как официально считалось, «путем последовательных преобразований введение окраин в тот устойчивый административный строй, приданный европейским губерниям, который, представляя свободу и развитие в пределах областных интересов, поддерживает объединение действий в руках центральных учреждений»[28].

Этот процесс с известным схематизмом и упрощением можно описать следующим образом.

· Во-первых, шел процесс первоначального освоения и присвоения («первооткрыватели», обеспечивающие «историческое» право на данную территорию), создания опорных военно-промышленных пунктов и установления периметра (зоны, рубежа) внешней границы, обеспечения государственной безопасности и формирования имперского тыла (в том числе за счет естественных преград, слабой доступности и бедности природных и трудовых ресурсов, низкой привлекательности окраинной территории), создания оборонительных рубежей, государственной границы, размещения вдоль границы вооруженной силы (регулярных и иррегулярных войск, казачьих линий, военно-морских баз)[29]. На этом этапе высока степень частной инициативы, однако неизменно координируемая и направляемая государством, характерен симбиоз военно-хозяйственных функций и создание квазиадминистративных институтов (частные компании, экспедиции). Первые завоеватели и открыватели были вместе с тем и первыми географами новых имперских земель[30].

· Во-вторых, власть стремилась «оцентровать» новую территорию путем установления региональных административных центров (на первых порах превалировали военные и фискальные интересы, а затем уже собственно экономические), что сопровождалось хозяйственной колонизацией регионального тыла (часто этот процесс шел от границ региона вглубь его). Империя как бы проскакивала внутренние районы ради ускоренной внешней экспансии. Изменение внешнеполитических и внутриполитических задач, расширяющееся экономическое освоение региона, демографические процессы приводили к частой миграции региональных центров.

· В-третьих, власть пыталась определить административно-поли-тический статус территории (наместничество, генерал-губернаторство, губерния, область), осуществить поиск оптимальной модели взаимоотношений местной власти и центра (сочетание принципов централизации, деконцентрации и децентрализации); организовать имперскую инфраструктуру региона (пути сообщения, почта, телеграф), его культурное закрепление (церкви, школы, медицина), научное «завоевание» (картографирование, землеописание, статистическое и этнографическое исследования); создать смешанные органы местного управления и суда, сохранить правовые нормы обычного права и конфессионального регулирования («инородческое», «военно-народное» управление, традиционные судебные институты, организация контроля и управления иноверческими вероисповеданиями).

· В-четвертых, имперское «поглощение» региона шло путем создания унифицированных управленческих структур, усложнения административно-территориальной сетки (включая специальные ведомственные административно-территориальные образования: военные, судебные, горные и т.п. округа), специализации институциональной организации различных уровней управления и суда, сокращения сферы действия традиционных институтов и их бюрократизации, усовершенствования системы управленческой коммуникации, закрепления за империей территории путем ее интенсивной земледельческой и промышленной колонизации русскими, миссионерской и культуртрегерской деятельности, расширения сферы применения русского языка и имперского права, обрусения народов[31], распространения на окраины реформ, апробированных в центре страны, включая экономическую и социокультурную модернизацию[32].

Рег иональная политика империи преследовала в конечном итоге цели политической и экономической интеграции страны, установления ее социальной, правовой и административной однородности. Но конкретные потребности управления заставляли правительство продолжать учитывать региональное своеобразие территорий, что придавало административной политике на окраинах известную противоречивость. Это отражалось, в свою очередь, на взаимоотношениях центральных и местных властей, приводило к серьезным управленческим коллизиям. Переход от поливариантности в административном устройстве (как это было на ранних этапах истории империи) к внутренне усложненной моновариантной модели неизбежно приводил к росту централизации и бюрократизации управления, допускающих лишь некоторую деконцентрацию власти на окраинах. Административная централизация представлялась мощным орудием не только управления, но и политического реформирования.

Реальное административное поведение империи на окраинах представляло собой совокупность (зачастую не систему и даже не комплекс) правительственных мероприятий, направленных на сохранение государственной целостности, хозяйственное освоение регионов, ответы на этнические, конфессиональные и социокультурные запросы, а также учет управленческих и правовых традиций при элиминировании политических претензий. Управленческое взаимодействие центра и региона включало в себя диалог двух сторон (центральных и местных государственных деятелей), позиции которых зачастую не совпадали. Обилие указаний из центра могло с успехом демпфироваться неисполнением их на периферии. На азиатских окраинах империи местная администрация, претендовавшая на самостоятельное видение региональных проблем, имела возможность до известной степени проводить автономную политику, которая могла расходиться с намерениями центра.

Административная политика была нацелена не только на создание эффективного и по возможности недорогого управленческого механизма, но и на поиски оптимального соотношения властных полномочий между центральными ведомствами и высшей территориальной администрацией в лице генерал-губернаторов и губернаторов, преодоление на региональном уровне проблем, порожденных отсутствием в центре и на местах единства власти. На высшем и центральном уровнях прибегали к созданию специальных территориальных органов (I и II Сибирские комитеты, Комитет Сибирской железной дороги, Комитет Дальнего Востока, Комитет по заселению Дальнего Востока), призванных снизить проблему отсутствия «объединенного правительства»[33]. Однако, как отмечали современники, «территориальный характер центральных учреждений до некоторой степени маскировал полное отсутствие чего-либо похожего на областное устройство»[34].

В организации регионального управления империя лавировала между Сциллой централизации и Харибдой федерализма, сознавая опасность и того и другого. По этому поводу российская государственноведческая мысль утверждала: «Если мы в провинции дадим власть лишь представителям центрального правительства, без какого-либо участия местного общества, то настанет время страшнейшего деспотизма, несмотря на самую либеральную форму правления государства. Если же мы устраним представителей центрального правительства, которые служат связью провинции с центром и предоставим все местному обществу, то государство перестанет быть единым целым и в лучшем случае обратится в федерацию провинций»[35]. Деспотизм близко стоящей власти казался еще более тягостным, чем деспотизм центра. Необходимо было не только освободить центральные органы от непосильного бремени управления, передав часть функций на места, но и найти разумное сочетание централизации, деконцентрации и децентрализации власти. В условиях, когда интерес центральных властей к азиатским регионам носил импульсивный характер, подогреваемый прежде всего внешнеполитическими амбициями или угрозами, местная администрация была в большей степени, нежели петербургские ведомства, заинтересована в стабильности, в четких ориентирах и приоритетах (и даже планомерности) их освоения. Наличие генерал-губернаторства открывало возможности для некоторой управленческой автономии, выхода за жесткие рамки централизованного администрирования.

Однако существование генерал-губернаторства закрепляло мысль о том, что эта часть империи изымается из-под действия общего законодательства. По словам известного российского правоведа А.Д. Градовского, генерал-губернатору было трудно отрешиться от предвзятой идеи, «что край этот есть нечто особое от остального государства»[36]. Правовая обособленность, за которой мерещилась обособленность политическая, угрожала столь желаемой управленческой унификации империи. Личностная природа генерал-губернаторской власти при довольно частой смене генерал-губернаторов неизбежно придавала дискретный характер правительственному курсу в отношении той или иной окраины. Смена персонажей на генерал-губернаторском посту имела нередко определяющий характер на направление и успех правительственных мероприятий. В условиях конфликта отраслевого и территориального принципов администрирования губернаторы представлялись министрам более зависимыми от центральных властей, нежели генерал-губернаторы с их высоким политическим статусом и относительной управленческой независимостью.

Значительную роль в управленческих процессах играл город, который выступал в качестве регионообразующего фактора, стягивая территорию не только административно (как это было преимущественно в ранние периоды), но и экономически[37]. Именно города становились центрами модернизационных влияний и инициатив, через них шло включение окраин в имперские коммуникации. Но вместе с тем, как выразился А.И. Герцен, это были какие-то странные города, «которые по большей части были выдуманы и существовали для администрации и чиновников-победителей»[38]. Периферийный город был преимущественно центром имперской власти второго или третьего порядка, иерархически соединенный с главным имперским центром. Отсюда понятно, почему так много внимания уделяли выбору административного центра, объяснима с этой точки зрения его частая миграция на окраинах.

Особое место в системе административно-территориального устройства Азиатской России занимали пограничные области, в которых не только существовала упрощенная система управления при сохранении традиционных институтов самоуправления и суда, но и сохранялся длительное время явный приоритет военной власти над гражданской, внешние границы имели аморфные очертания и обладали большой подвижностью. В этом положении местная администрация становилась ответственной не только за внутреннее устройство области, но и за определение ее границ, в том числе и государственных, за проведение внешней политики в отношении сопредельных государств.

Одной из важнейших особенностей функционирования региональной власти в Азиатской России XIX – начала XX в. было отсутствие четкой грани между внешней и внутренней политикой, незавершенность процесса оформления государственных границ. Государственная граница в условиях Азии носила специфические фронтирные черты подвижной зоны закрепления и освоения. Долгое время (как в случае между Российской и Китайской империями) межимперская территория имела характер буферной территории с редким кочевым населением. Это была своего рода «ничейная земля» (terra nulius), несмотря на ее формальную принадлежность к той или иной империи. «Азиатская граница» как особый тип границы представляла собой, с точки зрения европейского наблюдателя, аморфную «геополитическую чересполосицу», большую барьерную территорию между империями, на которой продолжали существовать местные осколочные властные структуры[39]. Но всякая административная, а тем более государственная граница, будучи однажды проведена, имеет тенденцию сохраняться, увековечиваться. «Таким образом, – отмечает Ф. Бродель, – история тяготеет к закреплению границ, которые словно превращаются в природные складки местности, неотъемлемо принадлежащие ландшафту и нелегко поддающиеся перемещению»[40].

География власти означает еще и сложный процесс адаптации российской бюрократии к региональным условиям, создание собственной управленческой среды, на которую влияли как общие имперские установки и методы властвования, так и специфические условия региона. Центр, заинтересованный в эффективном и по возможности дешевом административном и судебном аппарате вынужден идти на дополнительные меры по привлечению на службу чиновников, создавая региональную систему льгот и привилегий.

На азиатских окраинах проявил себя особый тип российского чиновника, носителя иных цивилизационных для окраины ценностей, имперских порядков и имперских технологий, управленческое поведение которого могло деформироваться под воздействием окружающей социокультурной среды. Этот феномен был подмечен еще М.Е. Салтыковым-Щедриным в «Господах ташкентцах». Однако важно подчеркнуть и другое: формировался специалист-управленец, прошедший службу, зачастую на разных окраинах, способный адаптировать свой опыт к местным реалиям. Российский чиновник не только переносил с окраины на окраину империи петербургский чиновничий стиль, но и управленческие методы и технологии, приобретенные в разных окраинных условиях. На Дальнем Востоке было много чиновников, особенно высоко ранга, прошедших бюрократическую выучку в Сибири, на Кавказе, в Польше, Средней Азии.

В имперской практике важное значение имели частые перемещения с одной окраины на другую. Если проследить служебную географию только восточно-сибирских и приамурских генерал-губернаторов, то можно заметить известную закономерность в их чиновной миграции по окраинам империи. Так, трое из генерал-губернаторов второй половины XIX в. (Н.П. Синельников, П.А. Фредерикс и Д.Г. Анучин) до назначения в Иркутск занимали административные посты в Царстве Польском[41]. С.М. Духовской до Хабаровска послужил на Кавказе, в 1893–1898 гг. он уже приамурский генерал-губернатор, а в 1898–1901 гг. туркестанский генерал-губернатор. Н.И. Гродеков после службы на Кавказе и в Средней Азии получил назначение на Дальний Восток, где был помощником приамурского генерал-губернатора (1893–1898 гг.), приамурским генерал-губернатором (1898–1902 гг.), командующим войсками на Дальнем Востоке (1906 г.), а закончил службу вновь в Средней Азии на посту туркестанского генерал-губернатора (1906–1908 гг.). Д.И. Суботич начал военную службу на Кавказе, продолжил в Западном крае, в 1897 г. был назначен военным губернатором Приморской области, затем стал начальником Квантунского полуострова (1898 г.) и начальником штаба Квантунской области (1899–1901 гг.), далее начальник Закаспийской области (1901–1902 гг.), приамурский генерал-губернатор (1902–
1903 гг.), в конце своей карьеры – туркестанский генерал-губернатор (1905–1906 гг.). П.Ф. Унтербергер в 1864 г. начал службу в Иркутске, в 1888–1897 гг. он занимал пост приморского военного губернатора, несколько лет был нижегородским губернатором, а с 1905 по 1911 гг. – приамурским генерал-губернатором. Н.Л. Гондатти после нескольких лет службы в Приморской области и в Иркутске стал тобольским губернатором (1906–1908 гг.), томским губернатором (1908–1910 гг.) и возвратился в Приамурский край генерал-губернатором (1911–1917 гг.); И.П. Надаров после нескольких лет службы на Дальнем Востоке в 1901–1903 гг. занимал пост забайкальского военного губернатора, в 1904–1906 гг. служил в маньчжурской армии, а в 1906-1908 гг. стал степным генерал-губернатором. Я.Ф. Барабаш также долго служил на Дальнем Востоке, был забайкальским военным губернатором (1884–1888 гг.), затем стал тургайским губернатором (1888–1899), а после этого оренбургским губернатором и наказным атаманом Оренбургского казачьего войска (1899–1906 гг.). И таких примеров можно приводить много. Это были не только крупные окраинные деятели, но известные специалисты и знатоки местных условий.

Имперская политика на востоке в известной степени зависела не только от петербургских политиков, но и от взглядов и решимости местных администраторов, занимавших пусть и незначительные в бюрократической иерархии посты. Их видение имперских задач на азиатских окраинах основывалось на собственной трактовке географических и климатических условий края, этнографических познаний, колониального опыта других стран и даже на самостоятельном понимании внешнеполитических условий. Служба на окраинах, особенно там, где активно шел процесс их инкорпорации в имперское пространство, не только способствовала быстрой карьере, но и вырабатывала особый стиль управления, формировала иной, нежели в центре страны, тип государственного и общественного деятеля. Приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер так описывал особенности службы на далекой окраине империи: «…Вообще жизнь и служба на окраине резко отличается от службы во внутренних губерниях. Там (на окраине. – А.Р.) по силе обстоятельств в молодых чинах приходится привыкать к самостоятельности, а раз к ней привык, то уже трудно свыкаться с подчиненным положением в службе в Европейской России»[42]. Военный министр А.Ф. Редигер вспоминал, что в свое время хотел получить Приамурский военный округ по причине того, что на окраины его тянуло «ввиду большой самостоятельности и более живой работы»[43].

Современники выделяли российского дальневосточного чиновника – «амурца», склонного не только к самостоятельности, но и излишнему прожектерству: «По мановению волшебного жезла в его разговорах край превращается во всемирную житницу, гавани Посьет и Ольга начинают оспаривать значение Кронштадта, возникают рисовые и сахарные плантации, всевозможные фабрики и заводы, конечно, при условии, что его, деятеля, проекты все будут приняты и дело поведется математически точно по отношению к его программе. Он, деятель, только один в своих глазах и непогрешим. Если ему что-то и не удалось, то в этом всегда виноваты другие: высшие или подчиненные – безразлично»[44]. Но, оставив службу, «амурцы» не прекращали следить за дальневосточными событиями, регулярно собираясь в Петербурге на так называемые «амурские обеды», отмечая амурские даты, ревностно почитая своих героев, прославляя их в газетных и журнальных публикациях, многочисленных воспоминаниях. Они с теплотой вспоминали о прежней своей службе: «Не потому ли, что в те далекие времена эти люди пользовались высшим благом – свободой. А свобода у нас была полная: свобода слова – говори, что хочешь, никто тебе не мешает; свободы печати не было, потому что вообще не было никакой печати. Свобода совести была, в Сибири вообще никто не придавал значения национальности и религии: русский, поляк, немец, раскольник – все равно; лишь был бы он хороший человек. < …> Помимо того была еще одна привлекательная особенность амурской службы: самостоятельность и возможность личной инициативы. За дальностью расстояния амурские деятели не могли во всякое время обращаться за разрешениями и разъяснениями к высшему начальству, которое находилось в Иркутске, а потому большей
частью действовали самостоятельно на свой страх и могли видеть результаты собственных трудов, что всегда дает нравственное удовлетворение»[45].

Важно отметить и то, что окраинные чиновники и военные имели гораздо больше возможностей для карьеры (окраинные льготы, возможность получения наград и повышений по службе за особые заслуги), что позволяло им впоследствии занимать видные места в столичной иерархии, влиять на формирование как общей российской бюрократической культуры управления, так и на выработку в целом правительственной политики.

«Знание-власть» в дальневосточной имперской политике.

Важным направлением имперской географии власти являлось «научное завоевание» новых территорий и народов: «землеведение», картографирование, статистические описания, этнография. Научные экспедиции, специальные исследовательские программы, составленные по инициативе или под контролем центральной или местной администрации, должны были выяснить экономический потенциал региона (его орографию, гидрографию, геологию, климат, почвы, флору и фауну), наметить направления хозяйственного освоения, перспективы сельскохозяйственной и промышленной колонизации, выстроить стратегию управленческого поведения в отношении коренных народов с учетом их социокультурной специфики. География, этнография и история Востока, мотивированные потребностями «знания-власти», развиваются под явным запросом имперской практики. В качестве экспертов, обсуждавших имперские восточные проблемы на страницах журналов и газет, а нередко и в закрытых особых правительственных совещаниях и комиссиях, часто можно видеть ведущих российских ученых, которые осуществляли интеллектуальный транзит достижений западной политической и экономической науки и практики.

География власти включает и процесс овладения российским политическим истеблишментом, новой имперской, колониальной и геополитической лексикой. В силу особого для Российской империи значения пространства, на котором проживало население разных национальностей и конфессий, длительного социокультурного взаимодействия с разными цивилизациями, геополитические проблемы довольно рано попадают в сферу внимания российских исследователей, которые начинают использовать географические факторы в осмыслении истории и политики. В.Л. Цымбурский говорит даже о «гипертрофии географического символизма в нашей истории»[46]. XIX век в значительной мере был веком географов и географической науки, которая вторгалась во многие области знания и политической практики. Строитель Закаспийской железной дороги М.Н. Анненков в 1890 г. на Международном географическом конгрессе в Берне сравнивал события XIX столетия с великими географическими открытиями конца XV – начала XVI в., когда было начато, а теперь заканчивается «великое дело покорения мира Европой». В его выступлении содержался призыв изучать «законы природы», по которым совершаются исторические события: «Какую великую услугу могли бы оказать географические общества всему человечеству, обратив внимание на страны, которые из недосягаемых стали для нас доступны, и в которые могла бы направиться эмиграция и колонизация»[47].

Особую роль в становлении азиатского направления российской геополитики сыграли российская политическая география, этнография и востоковедение, быстро расцветавшие под сенью военных ведомств империи и Императорского Русского географического общества, между которыми существовала несомненная связь[48]. Географическое общество объединяло самых разных людей, охваченных стремлением изучать новые земли и народы на востоке. Это были не только профессиональные ученые, но и офицеры, чиновники, священники и даже политические ссыльные. Их основное внимание концентрировалось на стратегически важных внутренних районах и сопредельных территориях, которые попали в зону имперских интересов. Научные занятия тесно переплетались с имперскими задачами. По поводу открытия Сибирского отдела ИРГО в Иркутске один из соратников Н.Н. Муравьева-Амурского заявлял, что «оно должно быть не только географическим, но именно русским Обществом, не просто лишь ученое Общество, а Общество учено-патриотическое»[49]. Имперским интересам на окраинах должно быть подчинено все, в том числе и наука: «...нам надобны не жуки и кукушки, а указали бы г.г. ученые, где железо на Амуре, где каменный уголь, где корабельный лес, где плодородная почва для земледелия, где какие приличнее разводить растения и в каких частях Амура какая приличнейшая система хозяйства»[50].

Задачи управления требовали лучшей информированности о крае. Не случайно появление в Сибири первых крупных научно-исследователь-ских организаций, отделов Русского географического общества, музеев связано с именами восточно-сибирского генерал-губернатора Н.Н. Муравьева-Амурского, западно-сибирского генерал-губернатора Н.Г. Казнакова, приамурских генерал-губернаторов С.М. Духовского и Н.И. Гродекова. Г.Н. Потанин вспоминал, что Н.Г. Казнаков, «подобно другим просвещенным администраторам», стремился не ограничиваться только теми сотрудниками, которых предоставляло штатное расписание, и охотно привлекал на службу специалистов по разным отраслям науки[51]. Нередко в качестве исследователей выступали и сами генерал-губернаторы и губернаторы (Н.И. Гродеков, П.Ф. Унтербергер, Н.Л. Гондатти, Я.Ф. Барабаш, И.П. Надаров и др.). В 1894 г. в Хабаровске по инициативе приамурского генерал-губернатора С.М. Духовского начал свою работу Приамурский отдел Императорского Русского географического общества, председателем которого стал помощник приамурского генерал-губернатора Н.И. Гродеков (впоследствии сам занявший пост приамурского генерал-губернатора), известный своими исследованиями Средней Азии[52]. С именем Гродекова связано создание музея в Хабаровске. Другой генерал-губернатор – П.Ф. Унтербергер – публикует книги о Приморской области и Приамурском крае[53]. Последним приамурским генерал-губернатором стал Н.Л. Гондатти, известный в научном мире своими трудами по этнографии. В 1884 г. во Владивостоке возникло Общество изучения Амурского края, сыгравшее большую роль в его научном изучении[54]. При активной поддержке министра финансов С.Ю. Витте в 1899 г. во Владивостоке был открыт Восточный институт, а в 1900 г. в Петербурге создано Общество востоковедения[55].

В научных обществах (прежде всего в Русском географическом обществе и его отделах) в тесной связи с правительственными структурами (учеными комитетами и департаментами министерств, местными учреждениями) формировались экспертные группы ученых, обслуживавших правительственную политику[56]. Именно здесь состоялась встреча русского административного опыта и европейских общественно-политических идей. На протяжении всего XIX века Сибирь и Дальний Восток испытывали острый дефицит интеллектуальных сил, хронически не хватало врачей, учителей, образованных чиновников. Перед администрацией в условиях слабости общественной инициативы, отсутствия значительного слоя находившегося вне службы просвещенного дворянства и разночинцев стояли не только задачи управления, но изучения и освоения огромного зауральского региона. Н.М. Ядринцев писал по этому поводу: «Это было время, когда администрация и бюрократия охотно прибегали к помощи писателей, ученых, исследователей. Воздух канцелярии как бы вентилировался доступом свежего воздуха и независимого взгляда»[57]. Проводниками имперской политики на дальневосточных окраинах и первыми их исследователями становились не столько профессиональные ученые, сколько чиновники и военные, промышленники и священники.

Российские либералы, как и их западные единомышленники, были не чужды в XIX столетии идей, как казалось, благородных – колониализма и имперского расширения[58]. Парадоксально и то, что «государственный потребитель» на восточных окраинах в целях удовлетворения запросов имперской практики не останавливался перед сотрудничеством (впрочем, взаимно дистанцированным) с политическими ссыльными, с людьми, имеющими, как тогда выражались, «предосудительный политический формуляр»[59]. Французские путешественники Шафанжон и Матиссен восклицали: «Странная страна! … Азиатский деспотизм… и такая терпимость к политическим врагам, государственным преступникам! »[60].

Важную роль в стабильности имперского пространства играла наука, которая стремилась оперативно отыскать теоретические ответы на исторические вызовы быстро меняющегося мира. Это был сложный дискурс интеллектуалов (обосновывавших идеальные геополитические конструкции и пугавшие мир возможными глобальными конфликтами) и политических прагматиков, которые, хотя и скептически относились к интеллектуальным писаниям, но не могли не использовать их в имперской политической и управленческой практике. Исторический опыт Российской империи демонстрировал не только дистанцию и даже конфликт между властью и наукой, но и своеобразные формы идеологической диффузии в сотрудничестве ученых и политиков, что особенно отчетливо проявилось в обосновании имперского расширения в Азии.

Наряду с демонстративным акцентом на отличие российской азиатской политики от колониальной политики других мировых держав, российские имперские идеологи старательно заимствуют их идеологический и управленческий опыт. В 1861–1862 гг. чиновнику канцелярии Кавказского и Сибирского комитетов Бенардаки было поручено собрать сведения по истории французских колоний и составить очерк действующих там законов[61]. Опыт заселения Северной Америки по заданию восточно-сибирской администрации в начале 1860-х гг. специально изучал чиновник для особых поручений при амурском военном губернаторе А.И. Малиновский[62]. В Комитете Сибирской железной дороги составлялись записки об опыте германизации Пруссией польских провинций, о постановке колонизации в Северной Америке[63]. Управляющий делами Комитета Сибирской железной А.Н. Куломзин упоминает, что прусский опыт насаждения германского элемента в польских провинциях стал «путеводною нитью» в переселенческой политике в Сибири. «Копировать ничего нельзя, – писал он в своих мемуарах, – в государственной деятельности слепые снимки не годятся никогда и нигде. Но идеи, напрашивающиеся сами собою, нашли себе подтверждение в деятельности Прусского правительства…»[64]. При определении преимуществ службы в отдаленных и малонаселенных местностях Российской империи была учтена практика европейских колоний[65]. В архивном деле «О преобразовании Приамурского генерал-губернаторства и Квантунской области в наместничество на Дальнем Востоке» (1903 г.) хранятся специально подготовленные очерки административного устройства германских колоний в Африке, британского управления Индии и административной организации французского Индокитая[66].

123456Следующая ⇒

Поделиться: