II. Правление Вильгельма I и бельгийцы

 

Едва взойдя на престол, Вильгельм I встретился с большими затруднениями. Правда, в первом порыве энтузиазма бельгийцы восторженно приветствовали своего нового государя и сомкнулись вокруг него для борьбы с Наполеоном. Но когда им стали точнее известны условия их соединения с голландцами, когда они поняли, что с их страной поступили как с пустошью и что она признана лишь «придатком» к нидерландской территории, когда они почувствовали, что их не только соединили, но и подчинили народу, разнившемуся от них нравами, интересами и верованиями, – тогда восторг их стал охладевать и они горько призадумались над своей участью. В сущности, бельгийцы никогда не представляли собой нации, а вековое порабощение их испанцами и австрийцами плохо подготовило их к независимости. Но революционные потрясения пробудили в них сознание своей индивидуальности, и они радостно приветствовали прокламацию, в которой генерал Бюлов сулил им автономию (февраль 1814 г.). Бельгийцы отнюдь не заслуживали презрения со стороны подкупленных Голландией публицистов, позднее называвших их страну «привычной колонией всех держав» и «собранием областей, где последовательно паслись все кони Европы». В 1815 году это был народ, отупевший от тяжелых испытаний, но уже готовый пробудиться для идей свободы и национального самоуправления. Отсюда – глухая тревога, овладевшая им с самого начала царствования Вильгельма Оранского, и не замедлившая проявиться глухая оппозиция его правлению.

Вильгельм I не сумел рассеять общее недовольство. Его простота и добродушие не искупали врожденной недоверчивости и вялости. Его либеральные стремления очень скоро были подчинены ретроградным предрассудкам. Вильгельм беспрестанно колебался между желанием привязать к себе подданных и страхом выказать слабость. Кроме того, убежденный в своем умственном превосходстве и в непогрешимости своих суждений, он установил режим личного и самовластного управления, тем более невыносимый для бельгийцев, что Вильгельм не постеснялся придать ему вполне голландский и протестантский характер. В придворном кругу считали, что старший сын короля, носивший официально титул принца Оранского и вскоре женившийся на дочери Павла I, великой княжне Анне Павловне, питает особую симпатию к Бельгии. Он был в Бельгии очень популярен, но стоял совершенно в стороне от государственных дел. Министры, которыми окружал себя Вильгельм I, почти без исключения были голландцы и стремились упрочить верховенство за северными провинциями. Притом выдающиеся деятели первых лет – барон Гогендорп, Фальк, ван Нагель, Рулль – не могли долго ладить с королем, который самое большее лишь советовался с ними и важные решения часто принимал без их ведома. Постепенно они уступили место советникам абсолютно послушным и покладистым, вроде министра юстиции ван Маанена, служившего и изменявшего последовательно нескольким режимам до Вильгельма I и справедливо прозванного «злым гением короля», или вроде министра внутренних дел ван Гоббельскроя, или статс-секретаря ван Стрефкерка, которого сравнивали с колоколом, безмолвствующим или трезвонящим по желанию государя. Таким образом, все бестактные меры и необдуманные декреты, на которые жаловались бельгийцы, исходили непосредственно от Вильгельма, и на него в значительной мере падает ответственность за те политические, экономические и религиозные трения, которые роковым образом ускорили мятеж.

Политические трения. Конституция 1815 года. Непосредственно по превращении Нидерландов в королевство особой комиссии было поручено пересмотреть «основной» закон, принятый Соединенными провинциями в марте 1814 года, и внести в него необходимые поправки для согласования с новым порядком (22 апреля 1815 г.). Председателем комиссии был Гейсберт Карел ван Гогендорп, членами – 11 голландцев и 11 бельгийцев, все по назначению короля. В их числе были люди способные и умеренно-прогрессивного образа мыслей (ван дер Дюин де Маас дам и Жандебьен), были и завзятые реакционеры (граф Мерод-Вестерлоо и де Тиеннес) и, наконец, радикалы (Леклерк и Дотранж). В комиссии возникли горячие споры, особенно по вопросу об ответственности министров, – на чем настаивали либералы, но что было отвергнуто, – по вопросу о выборе столицы для королевства, причем голландцы предлагали Амстердам, бельгийцы – Брюссель (в конце концов решено было вовсе не упоминать о столице), главное же – по вопросу об организации представительства: наперекор Гогендорпу, желавшему сохранить единую палату под исконным названием генеральных штатов, решено было учредить две палаты, из коих первую должны составлять 40–60 членов, назначаемых пожизненно королем, а вторую–110 депутатов (55 голландцев и 55 бельгийцев), избираемых провинциальными штатами. Жандебьен безуспешно восставал против этого уравнения числа депутатов, указывая, что в Бельгии больше 3 миллионов жителей, тогда как в Соединенных провинциях меньше 2 миллионов. Ван Маанен отвечал, что Голландия уже два века представляет собой суверенное и независимое государство и что она не согласится уступить первенство бельгийцам. Гогендорп вместе с тем заявил, что необходимо принять в расчет благосостояние и культурный уровень обеих стран и – если уж принимать за основание число жителей – нельзя игнорировать и миллионное народонаселение нидерландских колоний. Вопрос, несомненно, был крайне щекотливый, и надо признать, что Голландия с полным правом могла требовать себе в генеральных штатах по меньшей мере столько же мест, сколько. получали провинции, только что включенные в ее состав. Антагонизм между голландцами и бельгийцами проявился и в других вопросах, например при обсуждении статей, касавшихся религии: бельгийские клерикалы не хотели согласиться на равное покровительство всем исповеданиям, установленное Лондонским протоколом (июнь 1814 г.), и когда оно все же было в принципе принято, фанатическое духовенство объявило его несовместимым с существованием католической религии. Несмотря на все эти затруднения, пересмотр конституции был закончен в июле 1815 года. Оставалось только народным представителям санкционировать его.

«Основной закон» Нидерландского королевства устанавливал ничтожные гарантии против самовластия короля. Предоставление последнему права назначать членов верхней палаты и безответственность министров шли вразрез с истинными принципами конституционной монархии. Бюджет утверждался генеральными штатами, но он делился на чрезвычайный, обсуждаемый ежегодно, и обыкновенный, вотируемый сразу на десять лет. Это исключало всякий действительный контроль в области финансов. Генеральные штаты могли отвергать законопроекты, но не имели права вносить в них поправки. Несменяемость судей была обещана, но лишь в будущем, и вовсе не упоминалось о суде присяжных, к которому бельгийцы привыкли в эпоху французского владычества и который был упразднен простым указом в ноябре 1814 года. Свобода печати была оговорена в конституции, однако при этом остался неотмененным необыкновенно суровый указ, изданный 20 апреля 1815 года, в опаснейший момент войны с Наполеоном, и каравший некоторые проступки по делам печати клеймением, шестилетним тюремным заключением и штрафом в 10 ООО фрапков. Таким образом, в этом «основном законе» было немало недостатков и пробелов, особенно чувствительных для бельгийцев, которых помимо всего раздражали узаконения по вопросам парламентского представительства и свободы культов.

Недовольство бельгийцев проявилось тотчас же, лишь только им предложили высказать свое мнение. В то время как голландские генеральные штаты единогласно утвердили новую конституцию, бельгийские нотабли, созванные в Брюсселе 18 августа 1815 года, не постеснялись ее отвергнуть: из 1323 вотировавших 796 высказались против принятия хартии и только 527 – за нее. Это произвело тем больший эффект, что король не ожидал подобного противодействия. В первую минуту он проявил одновременно гнев и испуг, но быстро опомнился и вышел из затруднения путем совершенно произвольного акта: он сосчитал в числе голосовавших за конституцию 280 нотаблей, не явившихся на собрание в Брюссель, признал недействительными около ста враждебных вотумов под тем предлогом, что они не были законно мотивированы, и объявил конституцию принятой (24 августа 1816 г.). Таким образом, он обошел волю бельгийцев и навязал им ряд пунктов, которые они отвергли подавляющим большинством. С этих пор «основной закон» Нидерландского королевства, уже сам по себе претивший бельгийцам постановлениями в области избирательного права, законодательства и суда, прослыл ввиду способа, которым он был установлен, «политическим подлогом» и перманентным затяжным государственным переворотом в ущерб их правам.

Неравномерное распределение власти между северной и южной частями Нидерландов. Так как политический строй королевства определяли голландцы, то все было как нельзя лучше приноровлено к их особым интересам. Главные правительственные и административные органы имели пребывание на севере, а статья 98 конституции, в силу которой генеральные штаты должны были собираться поочередно то в одном из голландских, то в одном из бельгийских городов, обусловливала лишь кратковременные переезды двора, министров и государственного совета на юг. Все канцелярии во время этих кочевок оставались в Гааге, и чиновники, переезжая в Брюссель, считались командированными за пределы своего законного местопребывания, получая прогоны и суточные, как если бы они находились за границей. После революции 1830 года бельгийцы принялись подсчитывать государственные учреждения, находившиеся на севере, и оказалось, что в Гааге находятся все министерства, государственный контроль, верховный дворянский совет и большая часть важнейших административных ведомств, в том числе и горное, хотя в Голландии не существует ни рудников, ни копей; в Гааге и Амстердаме – канцелярии обоих орденов: военного ордена Вильгельма и ордена Нидерландского льва; в Утрехте – монетный двор и верховный военный суд; в Лейдене– инвалидный дом; в Вреде – военная школа. В то же время в южных провинциях не было ни одного сколько-нибудь важного государственного учреждения. В 1830 году не было еще решено, где должна заседать кассационная палата, и вот, декретом от 21 июня 1830 года местопребыванием последней была назначена Гаага. Между тем число гражданских и торговых тяжб в Голландии значительно уступало числу подобных тяжб в Бельгии; за десятилетний период с 1820 по 1830 год в Брюсселе подано было 6352 апелляционные жалобы, в Льеже – 3082, тогда как в Гааге – всего 1940. Не удивительно при таких условиях, что бельгийцы протестовали против навязанной им подчиненной роли. При этом голландцы не ограничились тем, что перетянули к себе все органы власти, – они целиком захватили их, оставив своим южным согражданам лишь ничтожную долю гражданских и военных должностей.

Организуя в 1815 году свое первое министерство, Вильгельм I ввел в него лишь одного бельгийца – герцога Урселя, по ведомству Waterstaat'a^[116] и общественных работ. Так же действовал он и в дальнейшем, предоставляя высшие должности почти исключительно голландцам. Когда в 1819 году герцог Урсель оставил ведомство Waterstaat'a, его ставленники в южных провинциях – бельгийские инженеры – были заменены голландцами. Директором банка, учрежденного в 1825 году в Брюсселе, был назначен голландец. В 1829 году в числе 15 министров и статс-секретарей было трое бельгийцев, в числе 14 начальников отдельных ведомств и секретарей – один, в числе 20 обер-секретарей и регистраторов – также один, и далее все было в том же духе. В иных министерствах на весь штат приходилось по 2–3 бельгийца, а в военном и морском ни одного. Такое же неравенство царило и в армии: Бенжамен Констан писал в 1817 году, что на 32 генерал-лейтенанта – бельгийцев только 6, на 53 генерал-майора–10. Позднее Нотомб на основании армейских списков за 1830 год вычислил, что офицеров – голландцев было почти 2000, бельгийцев – 147 и что высшие чины, за немногими исключениями, давались голландпам. Только в колониальной армии численный перевес был на стороне бельгийцев, плативших здесь дань своей кровью; под тропиками они могли рассчитывать на повышение, в котором им отказывали на родине. Офицеры-голландцы подчас демонстративно выказывали бельгийцам обидное презрение. Так, когда Карл Плетинкс, служивший ранее во французской армии, а потом в Ост-Индии, вынужден был по слабости здоровья вернуться в Европу, с великим трудом добившись чина младшего лейтенанта, – командир полка принял его очень грубо и сказал: «Вот первый брабантец, которого мне навязывают». Разгневанный Плетинкс подал в отставку: впоследствии он оказался одним из вождей революции 1830 года.

Попытки ввести голландское законодательство и единый официальный язык. Положив конец французскому владычеству в Нидерландах, король Вильгельм решил вытравить все его следы. Кодекс Наполеона был признан дурным и опасным единственно вследствие своего французского происхождения, хотя бельгийцы к нему привыкли. Вильгельм не желал, чтобы суды его королевства руководствовались приговорами парижской кассационной палаты. Уже в 1814 году был издан ряд постановлений, обнаруживших его стремление применять всюду старое голландское право. Таково, например, постановление 21 августа, узаконившее битье палками в армии; таковы указы 6 ноября, отменившие гласность уголовного судопроизводства и суд присяжных. Затем был выработан проект реформы гражданского уложения. При обсуждении этого проекта в палате в 1821 году два бельгийских оратора, Дотранж и Рейфен, обратили на себя общее внимание убедительностью своих доводов в пользу французских законов; проект был взят обратно, и правительство ограничилось изменением ряда статей Кодекса Наполеона и изданием его голландского перевода, полного неясностей и нелепостей. Еще меньше успеха имел проект уголовного уложения, составленный в 1827 году. Правда, в нем были странные пункты: он предлагал, например, восстановить повешение, клеймение, сечение и другие средневековые кары. Эта перепечатка уголовного уложения Карла V была встречена таким всеобщим осуждением, что правительство отказалось от своего творения, даже не внося его на обсуждение генеральных штатов. Однако произведенное проектом впечатление сохранилось, и бельгийцы присоединили эти жалкие потуги на законодательство к прочим пунктам своего обвинительного акта против голландцев.

Не менее раздражали бельгийцев попытки короля установить национальный язык. В эпоху французского владычества официальным языком был только французский язык. Указ, изданный в октябре 1814 года, восстановил свободное пользование теми языками, какие раньше были дозволены австрийцами. Но эта реформа казалась Вильгельму недостаточной. И 15 сентября 1819 года он сделал обязательным для всякого кандидата на общественную должность знание национального языка, иными словами – голландского, который мало чем отличается от фламандского. Для усвоения этого языка был дан 15-летний срок. Это постановление, подкрепленное еще другим указом (в октябре 1822 года), было крайне неприятно бельгийцам и особенно валлонцам, и правительство сочло благоразумным в 1829 и 1830 годах отказаться от своего решения по этому вопросу.

Законы о печати. Конституция 1815 года гласила, что «поскольку просвещение с наибольшей легкостью распространяется посредством печати», каждый имеет право пользоваться печатным станком, не испрашивая на это предварительного разрешения (ст. 227). Однако эта оговоренная законом свобода отнюдь не соблюдалась на дела, и голландское правительство не раз беззастенчиво применяло карательные меры, установленные указом 20 апреля 1815 года за распространение слухов и сведений, способных возбудить смуту или тревогу в обществе. На основании этого указа, изданного в качестве временной меры во время войны с Наполеоном, проступки по делам печати карались – в зависимости от их значения – выставлением у позорного столба, поражением в правах, клеймением, тюремным заключением на срок от 1 года до 6 лет, штрафом от 100 до 10 000 франков и даже каторжными работами на разные сроки. Эти дела рассматривал особый чрезвычайный суд. Указ 20 апреля 1815 года был дополнен законом 28 сентября 1816 года, известным под названием «закона о пятистах флоринах»: он карал штрафом в 500 флоринов на первый раз и тюремным заключением на 1–3 года в повторном случае всех, кто путем печати оскорбил личность иностранного государя или принца, оспаривал или заподозревал законность их династии, в оскорбительных выражениях критиковал их действия и пр. При помощи этих указов нетрудно было справляться со всеми действительными и мнимыми правонарушениями печати, особенно бельгийской. В 1817 году аббат Фере и Корнель де Моор – один как автор, другой как издатель ряда статей, напечатанных в газете Бельгийский зритель, – в силу указа 20 апреля 1815 года подверглись преследованию за оскорбление конституционных властей. Их судила специальная комиссия, и Фере был приговорен к двухлетнему тюремному заключению, а Моор – к уплате штрафа и судебных издержек. В 1818 году особым законом отменена была специальная форма судопроизводства, установленная в 1815 году, но и после этого сохранились странные формулировки и карательные нормы старого указа, которые теперь столь же неукоснительно стали применяться обыкновенными судами. Одним из знаменитейших процессов по делам печати был процесс Вандерстраатена, обвиненного в том, что он порицал правительство в своем сочинении О современном состоянии Нидерландского государства, изданном в 1819 году. Штраф в 3000 флоринов, к которому его приговорили, был покрыт добровольной общественной подпиской. Спустя три года – Вавдерстраатен был снова предан суду и осужден на тюремное заключение как редактор газеты Друг короля и отечества. Множество бельгийских газет подверглось в этот период суровым карам, немало их и совсем погибло вследствие репрессий, например Наблюдатель.

Экономические трения. Голландский государственный долг. Если уния с Голландией тяготила бельгийцев с политической точки зрения, то и в экономическом отношении они чувствовали себя не менее ущемленными. По расчету, произведенному в 1831 году Лондонской конференцией, государственный долг Бельгии до ее соединения с Голландией представлял собой ренту в 2 750 000 флоринов, т. е. около 100 миллионов флоринов капитала (считая по исключительному проценту в 2, 5 со 100). Государственный долг Голландии был несравненно больше. В 1810 году Наполеон, присоединив Голландию, отнюдь не собирался погасить этот долг, а приказал списать две трети его. Вильгельм I в 1814 году не счел нужным санкционировать это банкротство и придумал весьма сложную систему, при помощи которой надеялся удовлетворить государственных кредиторов: старый долг был разделен на активный (одна треть) и отсроченный (те две трети, которые были списаны при Французской империи). За дополнительный взнос в 100 флоринов на каждый лист в 45 флоринов ренты владелец получал право на 2000 флоринов капитала по активному долгу, приносивших 2, 5 процента, т. е. 50 флоринов, и на 4000 флоринов капитала по конвертированному (отсроченному) долгу, которые в данный момент не приносили процентов, но должны были путем ежегодных тиражей перечисляться из отсроченного долга в активный. Результатом этой обременительной комбинации было то, что в 1815 году над Голландией тяготел активный долг в 573 миллиона флоринов с лишним и отсроченный долг в 1 миллиард 150 миллионов. На основании трактата «о восьми статьях» и конституции 1815 года половина этого огромного долга легла на Бельгию. Мало того: так как ежегодные дефициты были очень велики, то долг этот непрерывно возрастал, несмотря на усилия амортизационной кассы, учрежденной в 1816 году. В 1820 году активный долг равнялся уже 626 миллионам, отсроченный – 1 миллиарду 166 миллионам. В 1830 году государство должно было уплатить своим кредиторам па 10 миллионов флоринов больше, чем в 1815 году. Это гибельное управление народными средствами навлекало тяжелые упреки на короля, присвоившего себе по «основному закону» верховное руководство государственными финансами и вместе с тем лишившего генеральные штаты, в результате вотирования бюджета сразу на десять лет, всякой возможно4 сти контролировать его действия. Когда в 1822 году король основал крупный финансовый орган – амортизационный синдикат, призванный дать ему еще большую свободу действий в изыскивании средств на покрытие целого ряда расходов, отчасти секретных, – бельгийцы справедливо были возмущены этими темными махинациями.

Торговая политика и система налогов. Для покрытия все возрастающих нужд казны приходилось беспрестанно изыскивать новые статьи доходов. Склонились к мысли использовать с этой целью два основных источника средств: таможенные пошлины и налоги. Между тем по отношению к ним голландские и бельгийские интересы были резко противоположны: голландцам, как народу преимущественно торговому, была необходима свобода товарооборота, тогда как бельгийцы, занимавшиеся больше земледелием и промышленностью, требовали покровительственных тарифов. Кроме того, некоторые налоги по самой своей природе главной тяжестью ложились либо на северные, либо на южные провинции. Поставленный, таким образом, перед необходимостью выбирать между недовольством либо одной, либо другой половины своих подданных – голландцев или бельгийцев, Вильгельм I был в крайнем затруднении. Сначала он постарался задобрить бельгийцев: тариф 3 октября 1816 года обложил довольно крупными пошлинами все товары иноземного происхождения как при ввозе, так и при транзите, и значительно повысил грузовую пошлину с иностранных судов сравнительно с отечественными. Несколькими законами, изданными в 1819 году, эти мероприятия, невыгодные для северных провинций, были закреплены. Но в 1821 году картина меняется: под влиянием ежедневно доходивших до него жалоб, король решил изменить свою торговую политику и преобразовать систему налогов. Генеральным штатам был представлен законопроект, устанавливавший максимум пошлин, которые должны быть взимаемы с иностранных товаров( (от 3 до 6 процентов – смотря по товару). Притом пошлиной облагались лишь те товары, которые вступали в прямую конкуренцию с отечественными продуктами. Правда, на нужды известных отраслей производства ассигновалось 1 300 ООО флоринов, но этот секретный фонд, предназначенный преимущественно для поддержки бельгийской промышленности, далеко не мог вознаградить за ущерб, причиняемый понижением тарифа. Мало того, правительственный проект вводил два новых налога, которые должны были пасть всей тяжестью в особенности на бельгийцев: налог на помол зерна и налог на убой скота, иными словами – на хлеб и мясо, т. е. на два главных предмета потребления Бельгии. При обсуждении этого законопроекта во второй палате генеральных штатов было произнесено несколько блестящих речей. Дотранж и Рейфен энергично отстаивали интересы своих соотечественников, нападая прежде всего на самый принцип свободной торговли, представлявшийся им зловредным, и затем обличая несправедливость налогов на помол и на убой скота, способных к тому же явиться источником множества самых отвратительных злоупотреблений. Ставя вопрос прямо, по существу, оба оратора указывали на пропасть, которую создаст новый закон, и на семена ненависти, которые он посеет между жителями южных и северных провинций. «Теперь решайте, северные сограждане! – воскликнул Дотранж. – И если вы готовы хладнокровно принять подобное решение, вам остается лишь завершить нынче ночью братоубийственное уничтожение старой лояльной Бельгии! » При этих пророческих словах энергия бельгийских депутатов пробудилась: на этот раз почти все они исполнились гражданского мужества и подали голос против проекта. Но северные депутаты, вотировавшие за него, имели на своей стороне большинство, и закон был принят 55 голосами против 51. Специальные законы, принятые в 1822 году, довершили организацию нового режима, гибельно отзывавшегося на южных провинциях. Кое-какие изменения в таможенной системе, произведенные несколько лет спустя, и отмена некоторых покровительственных пошлин мало помогли делу; бельгийцы не переставали заявлять страстные протесты и восставать против ненавистных налогов на помол и убой. Этой агитацией в значительной степени был подготовлен последующий разрыв, и когда правительство накануне революции согласилось наконец отменить эти два налога, было уже слишком поздно – никто не почувствовал за это признательности.

Религиозные трения. Католическая оппозиция и процесс епископа Гентского. Религиозный вопрос представлял еще больше трудностей для решения, чем все предыдущие, так как король по темпераменту и убеждению был склонен бороться против клерикальных тенденций и так как в Бельгии существовала ультракатолическая партия, крайне нетерпимая и a priori враждебная государю-протестанту. Договор о восьми статьях установил равенство всех исповеданий перед законом: это было одной из наиболее либеральных и достойных похвалы особенностей нидерландской конституции. Между тем именно она вызывала систематическую оппозицию со стороны бельгийского духовенства. В 1814 году духовенство обратилось к державам, представленным в Вене, с докладной запиской, в которой требовало восстановления десятины и «нерушимого утверждения» католической религии во всех преимуществах, которыми она пользовалась до французского нашествия. В июле и августе 1815 года несколькими епископами составлены были Пастырские послания, в которых они протестовали против свободы культов и против допущения ко всем званиям и должностям людей любого исповедания: они-де не могут одобрить «пагубный и безусловно противный духу католического вероучения принцип, гласящий, что все религии одинаково хороши».

Поведение епископов сильно повлияло на бельгийских нотаблей, и они голосовали против конституции. Вильгельм I, возвещая о принятии конституции, с гневом отозвался «о людях, от которых общество вправе ждать примера евангельской терпимости и любви». С этого момента началась открытая война. Умеренные представители духовенства, как, например, Меан (ставший вскоре архиепископом Малинским), присягнули на верность конституции, но другие отказались. Среди последних наиболее известным и наиболее страстным был Морис де Бройль, епископ Гентский. Умный и талантливый вельможа, он был вместе с тем крайне упрям и обладал железной волей. Возведенный в епископский сан по желанию Наполеона, он не побоялся вступить в борьбу с императором в защиту прерогатив св. престола и поплатился за свою оппозицию трехлетним тюремным заключением. Столь же неукротимым он выказал себя в своем мятеже против короля Нидерландского. Он был главным автором изданного в 1815 году Доктринального суждения, где всякая присяга на верность конституции клеймилась как измена важнейшим интересам религии. Затем он начал держать себя по отношению к правительству надменно и вызывающе. Тогда король велел вызвать его в брюссельский уголовный суд, и когда епископ, отрицая свою подсудность светской власти, отказался явиться, суд, по приказанию короля, приговорил его заочно к ссылке (9 октября 1817 г.). Чтобы уклониться от кары, де Бройль бежал во Францию, а правительство, мстя ему, распорядилось повесить плакат с его именем на огромном бревне меж двумя преступниками, выставленными у позорного столба на главной площади Гента в базарный день. Столь резкий образ действий был весьма неблагоразумен и склонил все симпатии на сторону изгнанного епископа. Это обнаружилось в 1821 году во время суда над гентскими генеральными викариями, обвиненными в сношениях со своим епископом и в обнародовании его пастырских посланий: они были оправданы под радостные клики толпы.

Законы о народном образовании. Смерть Мориса де Вройля в изгнании не положила конца конфликту, и законы 1825 года о народном образовании дали бельгийским католикам повод к новому возмущению. Статья 226 основного закона гласила, что «народное образование является предметом постоянных забот правительства». Духовенство очень скоро ополчилось против этой статьи, вручавшей руководство народным просвещением государю-протестанту. Оно сокрушалось по поводу внедрения кальвинистского духа и нидерландского языка в три университета, основанные в 1816 году (Льежский, Лувенский и Гентский), и еще больше взволновалось в 1825 году, когда был поставлен вопрос о реформе среднего и низшего образования. Дело в том, что короля начало беспокоить тайное влияние, которое оказывали иезуиты на среднюю и начальную школу, и он задумал преобразовать эти школы так, чтобы уравновесить это влияние, дать юным бельгийцам преподавателей, свободных от всяких фанатических страстей, и путем реформы богословского образования создать на будущее время более просвещенное и более либеральное духовенство. С этой тройной целью и были составлены указы, изданные в июне, июле и августе 1825 года. Указом 14 июня было воспрещено основывать какие бы то ни было латинские школы, коллежи или атепеи (гимназии) без формального разрешения министерства внутренних дел. Те из существующих школ, которые не утверждены правительством, должны быть закрыты, В то же время, с целью повысить низкий уровень образования духовных лид, должен быть создан при одном из южных университетов философский коллеж. Указ 11 июля запретил принимать в епископские семинарии лиц, не прошедших курса философского коллежа. Наконец, 14 августа король распорядился не допускать ни в гражданскую, ни в церковную службу лиц, прошедших университетский или богословский курс за пределами королевства, ибо, гласил эдикт, можно опасаться, что в иностранных школах молодым людям «внушаются начала, идущие вразрез с нашими национальными учреждениями».

Вслед за установлением этих правил, из которых иные напоминают указы Иосифа II, король приказал закрыть множество школ, особенно те, которые были открыты братьями христианского учения, игнорантинцами или тайными иезуитами в Динане, Намюре, Льеже и Турнэ. Когда в декабре 1826 года бельгийские клерикалы в генеральных штатах ополчились против новых мероприятий короля, правительству удалось привлечь на свою сторону либералов До-транжа и Рейфена. Эти два оратора, которые, впрочем, вскоре перешли в голландский лагерь и приняли звание членов государственного совета, осыпали «скуфейников» едкими сарказмами, и министры ван Маанен, Губо, директор католического культа, и ван Гоббельскрой одержали полную победу. Однако во время этих прений обнаружился тревожный симптом, на который в ту минуту не обратили внимания: один из клерикальных вожаков, Герлах, из других вольностей сделал вывод о свободе преподавания и тем перенес борьбу на такую арену, которая представляла серьезную опасность для правительства.

Конкордат 1827 года. Король, довольный своей победой, решил задобрить бельгийское духовенство некоторыми уступками. Уже два или три года он вел переговоры с римской курией о заключении конкордата, сходного с французским, под сенью которого бельгийские провинции жили с 1801 по 1816 год. Граф Селль, назначенный посланником в Рим, успешно довел до конца это щекотливое дело, и 18 июня 1827 года было заключено соглашение: к пяти епископским кафедрам, уже существовавшим в королевстве, было прибавлено еще три (Брюгге, Амстердам и Буа-ле-Дюк); епископ или архиепископ избирается капитулом по списку, составленному им предварительно, и утверждается папою, причем король вправе вычеркнуть из списка неугодных ему кандидатов. При известии о заключении конкордата бельгийские католики принялись славословить короля Вильгельма, и многие депутаты беспрекословно вотировали бюджет, чтобы выразить королю свою признательность. Но это настроение было недолговечно. Когда папа буллою 17 августа заявил, что преподавание в семинариях должно быть всецело подчинено власти епископов, король в циркуляре губернаторам провинций сделал на этот счет некоторые оговорки, и введение конкордата было отложено. Агитация клерикалов тотчас же возобновилась с удвоенной силой.

В 1828 году многообразные неудобства, с которыми была связана уния между Голландией и Бельгией, стали очевидны для всех. Со всевозможных точек зрения и в самых различных областях жизни между нуждами и желаниями обеих народностей обнаруживался глубочайший контраст. Король Вильгельм не сумел слить оба народа воедино: ублюдочную нацию создать невозможно. Чтобы достигнуть объединения, по крайней мере внешнего, ему пришлось подвести Бельгию под голландский уровень. Он увидел себя вынужденным организовать такое правительство, которое было, по выражению Герлаха, «Голландией в действии». Этот режим с каждым днем становился все ненавистнее и нестерпимее для бельгийцев. Он неминуемо должен был рухнуть в самом скором времени.

 

III. Революция 1830 года

 

Бельгийские партии. Одно обстоятельство способствовало сохранению голландского владычества, именно – разделение бельгийцев на две большие партии, которые ненавидели друг друга и которые существуют поныне, не слагая оружия: партию либеральную и партию клерикальную, или католическую. Почти все бельгийцы были католикамп, но в то время как одни из них страшились засилья духовенства и вдохновлялись принципами французской революции, другие во всеуслышание выражали самые нетерпимые и ретроградные убеждения. Либералы устами Дотранжа в декабре 1825 года говорили: «Государь, защищайте нас от иезуитов, но освободите от налога на помол! » Напротив, клерикалы на все смотрели глазами своих священников и мечтали об упрочении за католицизмом привилегий государственной религии. Между публицистом Луи де Поттером и адвокатом Жандебьеном – передовыми либералами – и Герлахом или Секюсом – ораторами клерикальной партии – залегала бездна. От правительства зависело оставить эту бездну зияющей и парализовать бельгийскую оппозицию путем раздробления ее на две части. Дебаты по поводу законов о народном образовании показали, что эта политика легко осуществима и что небольшими уступками можно привлечь часть либералов на сторону правительства. Но Вильгельм I не умел или не желал этого видеть; он не отказался ни от одного пункта своей политической, хозяйственной и религиозной программы. Он не дал серьезных ручательств ни либералам, ни клерикалам, и в конце концов объединил против себя тех и других. Умеренные, вроде Сильвена ван де Вейера, Ж.-Б. Нотомба, виконта Вилена или адвоката Лебо, явились посредниками между обеими партиями и заклинали их забыть взаимные предубеждения и обиды, чтобы сообща настаивать на удовлетворении своих требований. Герлах дал лозунг союза, объявив неразрывно связанными свободу культов, свободу печати и свободу обучения; бельгийцы приняли эту теорию, и с 1828 года они сгруппировались в одну партию под одним знамепем – свободы совести, слова и преподавания.

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться: