Z-Мальчик: Между вами еще не все кончено.

 

Ходжес нахмуренно рассматривает послание. Наконец наклоняется к экрану и пишет:

 

кермит_лягушонок-19: Между мной и кем? Кто это пишет?

 

Ответа нет.

 

 

19

 

Ходжес и Холли встретились с Питом и Изабель в «Столовой Дэйва», забегаловке, расположенной на расстоянии квартала от утреннего сумасшествия под вывеской «Старбакс». Учитывая то, что возня с ранними завтраками закончилась, у них есть выбор – и они выбирают столик в глубине. На кухне по радио звучит песенка группы «Бэдфинджер», официантки смеются.

– У меня есть только полчаса, – говорит Ходжес. – Потом бегу к врачу.

Пит наклоняется к нему, вид у него озабоченный:

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Да нет, я хорошо себя чувствую. – И действительно, в это утро так и есть, ему как будто снова сорок пять. Сообщение на компьютере, хоть какое загадочное и зловещее, оказалось лучшим лекарством, чем «Гелюсил». – Перейдем к нашим находкам. Холли, им нужны объект А и объект Б. Передай-ка их.

Холли принесла на встречу свой маленький клетчатый портфель. Оттуда (без слишком большого желания) она добывает «Заппит Коммандер» и крышечку от объектива бинокля, найденную в гараже дома 1588. Обе – в полиэтиленовых пакетах, хотя крышечка до сих пор и завернута в салфетки.

– Что это вы такое задумали? – удивляется Пит. Полицейский изо всех сил пытается сохранять шутливый тон, но Ходжес слышит в его словах и обвинительные нотки.

– Расследование, – говорит Холли и, хотя обычно она не склонна смотреть людям в глаза, быстро смотрит на Иззи Джейнс, словно говоря: «Что, съела?»

– Объясните, – говорит Иззи.

Ходжес так и поступает, а Холли сидит рядом, опустив глаза, кофе без кофеина (она пьет только такое) стоит нетронутое. Женщина двигает челюстями, и Ходжес понимает: она снова вернулась к «Никоретте».

– Невероятно! – говорит Иззи, когда Ходжес заканчивает свое повествование. Она показывает на сумку с «Заппитом». – Вы это просто забрали. Завернули в газетку, как рыбу на базаре, и вынесли из дома!

Холли словно уменьшается на своем стуле. Ее руки сложены на коленях в настолько тугой замок, что костяшки побелели.

Ходжесу обычно Изабель нравится, хотя однажды она чуть не забила его вопросами в комнате для допросов (это было во время дела Мистера Мерседеса, когда он по самое горло увяз в расследованиях за пределами действующего законодательства), а вот сейчас она ему не слишком нравится. Он не может хорошо относиться к тому, кто заставляет Холли настолько уменьшаться.

– Из, смотри на вещи разумно. Посуди сама. Если бы Холли не нашла эту штуку – и то чисто случайно, – она бы там так и осталась. Вы же, друзья мои, не собирались обыскивать дом.

– Вы бы, пожалуй, экономке также звонить не стали, – говорит Холли, и, хотя она еще не поднимает глаз, в ее голосе появляется металл.

Ходжесу приятно это слышать.

– Мы бы в свое время отыскали бы эту Элдерсон, – говорит Иззи, но взгляд ее бархатных серых глаз движется вверх и влево. Классический признак лжи – и Ходжес сразу видит: они с Питом даже не говорили еще об экономке, хотя, пожалуй, когда-нибудь бы и заговорили. Пит Хантли добросовестный работяга, а такие обычно очень тщательны, этого у них не отнять. – Если на этом гаджете когда-то и были отпечатки пальцев, – говорит Иззи, – то их там уже нет. Можно с ними попрощаться.

Холли что-то едва слышно шепчет, и Ходжес вспоминает, что когда они впервые встретились (он тогда совершенно недооценивал ее), то думал о ней как о Холли-мямле.

Иззи наклоняется, глаза у нее становятся совсем не бархатными:

– Что ты сказала?

– Она сказала, что это – глупости, – отвечает Ходжес, хорошо разобрав, что коллега употребила слово «идиотизм». – И она права. Эта штука была между ручкой кресла Эллертон и подушкой. Любые отпечатки там уже размазались бы, и ты это знаешь. А вы собирались обыскивать весь дом?

– Пожалуй, – несколько кислым тоном отвечает Иззи. – В зависимости от результатов экспертизы.

Кроме спальни Мартины Стоувер и ванной, никаких доказательств для судебно-медицинской экспертизы нигде не бралось. Все, и Иззи в том числе, это знают, и Ходжесу нечего объяснять или уточнять по этому поводу.

– Расслабься, – обращается Пит к Изабель. – Я пригласил Кермита и Холли туда, ты согласилась.

– Ну я же не знала, что они оттуда заберут…

Она задумывается. Ходжес с интересом ждет, чем же она закончит. Неужели скажет: «…вещественное доказательство»? Вещественное доказательство чего? Пагубной страсти к компьютерным пасьянсам, «сердитым птичкам» и «жабкам»?

– … Собственность миссис Эллертон, – неуклюже заканчивает она.

– Ну так сейчас вы получили ее обратно, – говорит Ходжес. – Можем двигаться дальше? Может, поговорим о человеке, который вручил покойной эту штуку в супермаркете, утверждая, что ему нужны отзывы пользователя о гаджете, который уже снят с производства?

– А также о мужчине, который за ними следил, – добавила Холли, не поднимая глаз. – В бинокль с другой стороны улицы.

Старый коллега Ходжеса показывает на пакет с крышечкой от линзы:

– Я попробую снять отпечатки пальцев, но особой надежды нет, Керм. Ты же знаешь, как такие крышечки цепляют и снимают.

– Ну да, – говорит Ходжес, – за края. И там, в гараже был такой холод, пар изо рта видно. Так тот, наверно, и перчаток не снимал.

– Тот, который в супермаркете, скорее всего, по какой-то схеме работал, – сказала Иззи. – Пахнет этим. Видимо, пришел через неделю, попытался убедить ее, что, взяв устаревшее игровое устройство, она обязана купить новое, а она сказала ему, чтобы шел своими бумажками заниматься. А может, он использовал ее информацию из анкеты для хакерской атаки на компьютер.

– На какой компьютер! – не удержалась Холли. – Он стар, как мир!

– А вы хорошо все рассмотрели, не так ли? – произнесла Иззи. – В аптечку вы тоже заглянули?

Это уже было слишком для Ходжеса.

– Она сделала то, что должны были сделать вы, Изабель. И вы сами это знаете.

К щекам Иззи начала приливать кровь.

– Мы вышли на связь с вами из вежливости, и все. И лучше бы я никогда этого не делала. С вами двумя постоянно морока!

– Прекрати, – говорит Пит.

Но Иззи наклоняется к собеседникам, ее взгляд мечется от лица Ходжеса к опущенной голове Холли:

– Те ваши два таинственных незнакомца – если они вообще существовали! – не имеют никакого отношения к тому, что произошло в том доме! Один, очевидно, простой мошенник, а второй – обычный вуайерист!

Ходжес понимает, что он должен сохранить дружеский тон – пусть воцарится мир и все такое, – но он просто не может.

– Конечно, извращенец, который пускает слюни от мысли о том, как восьмидесятилетняя женщина раздевается, а парализованную обмывают мочалкой? Ну да, конечно, в этом есть смысл.

– Читай по губам, – отвечает Иззи. – Мать убила дочь, потом себя. Даже своеобразную предсмертную записку оставила: Z – конец. Куда уж понятнее!

«Z-Мальчик, – думает Ходжес. – Кто бы там не ждал его «Под синим зонтиком Дебби», но называл он себя Z-Мальчик».

Холли поднимает голову.

– В гараже тоже есть Z. Вырезана на досках между дверьми. Билл видел. И «Заппит» также на эту букву начинается.

– Да, – говорит Иззи. – А в фамилиях Кеннеди и Линкольна одинаковое количество букв,[19] и это свидетельствует о том, что их убийца – тот же самый человек!

Ходжес незаметно поглядывает на часы и видит, что ему скоро пора уходить, и это хорошо. Кроме того, что Холли расстроилась, а Иззи разозлилась, встреча ничего не дала. И, видимо, не даст, потому что он не собирается говорить ни Питу, ни Изабель о том, что под утро увидел на собственном компьютере. Эта информация могла бы оживить процесс расследования, но он его торопить не будет, пока не разведает кое-что сам. Он не хотел бы, чтобы Пит с этим возился и что-то напутал, но…

Но ведь он может. Потому что тщательность – плохая замена вдумчивости. А Иззи? Она совсем не хочет открывать банку с червями – этими всеми загадочными письмами и незнакомцами из дешевого детектива. По крайней мере, не тогда, когда смерть в доме Эллертон – уже на первой странице сегодняшней газеты, вместе с полной ретроспективой того, как Мартина Стоувер стала парализованной. Не тогда, когда Иззи ждет следующего шага по карьерной лестнице только после того, как ее напарник выйдет на пенсию.

– Подведем итоги, – говорит Пит. – Определяем это как убийство с самоубийством. И движемся дальше. Мы должны двигаться дальше, Кермит. Я ухожу на пенсию. Из остается с кучей дел и на какое-то время без напарника, благодаря этим идиотским сокращением бюджета. Вот это, – он показывает на два пакета, – довольно интересное, но не вносит ясность относительно того, что произошло. Ведь вы не считаете, что все это подстроил какой-то искусный преступник? Тот, на старой машине и в куртке, заклеенной маскировочной лентой?

– Нет, я так не считаю. – Ходжес вспомнил кое-что, что Холли вчера говорила о Брейди Хартсфилде. Она употребила слово «архитектор». – Я считаю, что вы правильно понимаете. Убийство с самоубийством.

Холли бросает на него короткий взгляд – неприятно пораженный и удивленный, а потом снова опускает голову.

– Но ты кое-что сделаешь для меня?

– Если смогу, – отвечает Пит.

– Я пробовал включить устройство, но экран не светится. Может, батарейка села. Я не хотел открывать то место, где батарейки, ибо, как раз там и могут быть отпечатки пальцев.

– Я позабочусь, чтобы их там сняли, но сомневаюсь…

– Да, и я тоже. Но мне действительно хотелось бы, чтобы один из ваших киберспецов включил его и проверил, что там за игровые приложения. Вдруг там что-то необычное.

– О'кей, – говорит Пит и немного ерзает на сидении, когда Иззи закатывает глаза. Ходжес не уверен, но у него складывается впечатление, что Пит толкнул ее ногой под столом.

– Мне пора идти, – говорит Ходжес и тянется к кошельку. – Вчера пропустил встречу. Второй раз не могу пропустить.

– Мы рассчитаемся, – говорит Иззи. – После того, как вы принесли нам такие ценные доказательства, это просто мелочь.

Холли что-то едва слышно шепчет. На этот раз Ходжес сомневается, даже хорошо зная Холли, но думает, что она произнесла: «Сука!»

 

 

20

 

На улице Холли натягивает на уши немодную, но чем-то очень симпатичную охотничью шапочку и засовывает руки в карманы куртки. Она не хочет на него смотреть, просто идет в их офис в соседний квартал. Ходжес оставил машину возле столовой, но он бежит за Холли.

– Холли!

– Ты видишь, как оно. – Она ускоряет шаг и оглядывается.

Боль в животе возвращается, Ходжес задыхается.

– Холли, подожди! Я не успеваю за тобой!

Она оглядывается, и он с тревогой видит: ее глаза полны слез.

– Ну там же есть что-то больше! Больше, больше, больше! А они хотят просто замести это под ковер, и я даже понимаю причину. Причина в том, что Пит хочет спокойной пенсионной вечеринки без этого над головой – так, как ты ушел с Мерседесом-убийцей. А газеты с этим событием не слишком носятся, но ты знаешь – это что-то больше, я знаю, что ты знаешь, и я знаю, что тебе нужно получить свои анализы, и я хочу, чтобы ты их получил, ибо я так волнуюсь, – но эти несчастные женщины… Просто не представляю… они не заслужили такого… чтобы их так просто закопали…

Она, наконец, умолкает, дрожит. Слезы замерзают на ее щеках. Он наклоняет ее лицо, чтобы она посмотрела на него, зная, что она отшатнулась бы, если бы к ней так прикоснулся кто-то другой. Даже Джером Робинсон, а она любит Джерома, наверное, с тех пор, как они вдвоем обнаружили программу-призрака, которую Брейди оставил в компьютере Оливии Трелони, – ту самую, которая подтолкнула несчастную женщину за грань и привела к тому, что она приняла свою смертельную дозу.

– Холли, мы еще с этим не закончили. Собственно, мы, кажется, в самом начале.

Она смотрит ему прямо в лицо – такого она себе тоже больше ни с кем не позволяет:

– Что это значит?

– Кое-что новое всплыло, только я не хотел говорить Питу и Иззи. Даже и не знаю, что, черт возьми, об этом думать. Сейчас не успею тебе рассказать, но приеду от врача – и все расскажу!

– Хорошо, прекрасно. Тогда поезжай. И хотя я и неверующая, но помолюсь за твои результаты. Ведь молитва не помешает, правда?

– Не помешает.

Он быстро ее обнимает – Холли долго не пообнимаешь – и возвращается к машине, снова думая о том, как она вчера назвала Брейди Хартсфилда – архитектор самоубийств. Хорошее высказывание для человека, который в свободное время пишет стихи (не то, чтобы Ходжес эти стихи читал или мог бы прочитать), но Брейди бы, наверняка, оскалился, услышав такое: это, по его мнению, и рядом не стояло. Брейди считал себя как минимум князем самоубийств.

Ходжес залезает в «приус», покупку которого добилась от него Холли, и отправляется к доктору Стамосу. Он и сам немного молится: «Пусть это будет язва. Даже такая, которая кровоточит и которую надо зашивать… Просто язва. Пожалуйста, не надо ничего хуже…».

 

 

21

 

На этот раз у него нет времени прохлаждаться в приемной. Хотя он и приехал всего лишь на пять минут раньше, народу там уже столько, как в понедельник утром. Не успевает он и присесть, как чирлидерша-администратор Марли отправляет его в кабинет.

Белинда Дженсен, медсестра Стамоса, каждый раз во время годового медосмотра приветствует его веселой улыбкой, но этим утром она не улыбается, не улыбается и тогда, когда он становится на весы и вспоминает, что для медосмотра уже немного поздновато. На четыре месяца опоздал. Почти на пять.

Грузик на старых весах подкатывается к цифре 165.[20] Когда он в девятом году уходил на пенсию из полиции, то в обязательном предпенсионном медосмотре весил 230[21] фунтов. Белинда меряет ему давление, засовывает что-то в ухо, измеряя температуру, а потом ведет его мимо смотровой прямо в кабинет доктора Стамоса в конце коридора. Стучит костяшками пальцев в дверь и, когда врач откликается: «Заходите, пожалуйста!», – заводит Ходжеса внутрь. Обычно разговорчивая, с кучей историй о своих беспокойных детях и самоуверенном муже, сегодня она практически ничего не говорит.

«Это не к добру, – думает Ходжес – но, может, не все так уж и плохо. Боже, пожалуйста, только пусть не очень плохо. Можно же еще десяток лет попросить, ну можно же, правда? А если ты не можешь, ну хотя бы пять?»

Уэнделл Стамос – мужчина за пятьдесят, он быстро лысеет и имеет широкоплечую подтянутую фигуру бывшего спортсмена, который сохраняет форму и после выхода на пенсию. Он серьезно смотрит на Ходжеса и приглашает его присесть. Ходжес так и делает.

– Насколько плохо?

– Плохо, – говорит доктор Стамос и торопится добавить: – Но не безнадежно.

– Не ходите вокруг да около, просто скажите.

– Это рак поджелудочной железы, и, боюсь, мы поймали его… ну… довольно поздно. Процесс перекинулся и на печень.

Ходжес ловит себя на сильном и отчаянном желании рассмеяться. Нет, не просто рассмеяться, а на хрен запрокинуть голову и издать такой безумный йодль, как тот дед Хайди.[22] Наверное, дело в словах Стамоса «плохо, но не безнадежно». От этого Ходжесу вспоминается старый анекдот. Врач говорит пациенту: «У меня для вас есть хорошая новость и плохая, с какой начинать?» – «Давайте с плохой», – говорит пациент. «Ну… – говорит врач. – У вас неоперабельная опухоль мозга». Пациент плачет и спрашивает, какая же после этого может быть хорошая новость. Врач наклоняется к нему ближе, заговорщицки улыбается и говорит: «Я трахаю свою секретаршу – и она великолепна!»

– Я бы хотел, чтобы вы немедленно пошли к гастроэнтерологу. То есть прямо сегодня. Лучший в этой части страны – Генри Йип из Кайнера. Он направит вас к хорошему онкологу. Наверное, этот товарищ сразу посоветует вам начать химию и облучение. Это может быть для пациента нелегко, изнурительно, но по сравнению с тем, как это было даже лет пять назад…

– Подождите, – говорит Ходжес. Желание смеяться, к счастью, прошло.

Стамос замолкает и смотрит на него в ясных лучах январского солнца. Ходжес задумывается. «Если не произойдет чуда, то это вообще последний январь в моей жизни. Надо же…»

– Каковы мои шансы? Не подслащайте пилюлю. У меня сейчас есть очень неотложное дело, возможно, чрезвычайной важности, – я должен знать.

Стамос вздыхает:

– Боюсь, мизерные. Рак поджелудочной – он, черт, такой коварный…

– Сколько у меня времени?

– С лечением? Может, год. Может, два. А про ремиссию даже мо…

– Должен над этим подумать, – говорит Ходжес.

– Я не раз слышал подобное, когда имел неприятную обязанность оглашать пациентам подобные диагнозы, и всегда говорю им то же самое, что и вам сейчас, Билл. Если вы стоите на крыше дома, который горит, а тут прилетает вертолет и спускает вам лестницу – разве вам надо подумать, прежде чем туда лезть?

Ходжес думает над этим, и желание смеяться возвращается. Сдерживает смех, но не улыбку. Улыбается широко и приятно:

– Может, и надо – а вдруг у него в баке осталось только два галлона[23] топлива!

 

 

22

 

Когда Рут Скапелли было двадцать три года, и она еще даже не начинала наращивать вокруг себя тот панцирь, который есть вокруг нее сейчас, у нее случился короткий и неуклюжий роман с не совсем честным мужчиной – хозяином кегельбана. Рут забеременела и родила дочь, которую назвала Синтия. Это происходило в Дейвенпорте, штат Айова, где она получала диплом медсестры в университете Каплан. Она с удивлением обнаружила, что стала матерью, а еще больше удивлялась, что отец Синтии – сорокалетний мужчина с обвисшим пузом и наколкой «ЛЮБИТЬ ЧТОБЫ ЖИТЬ И ЖИТЬ ЧТОБЫ ЛЮБИТЬ» на волосатой лапе. Если бы он сделал ей предложение (он не сделал), то она бы с внутренним содроганием отказалась. Заботиться о дочери ей помогала тетя Ванда.

Синтия Скапелли-Робинсон сейчас живет в Сан-Франциско, у нее замечательный муж (без наколок) и двое детишек, старший из которых – отличник и скоро закончит школу. В ее доме царят тепло и уют. Синтия очень старается, чтобы поддерживать такую атмосферу, ведь в доме ее тети, где она в основном росла (в то время как мать уже начала наращивать свой крепкий панцирь), было всегда эмоционально холодно, много обвинений и замечаний, которые обычно начинались словами: «Ты забыла…» Эмоциональная температура в основном превышала точку замерзания, но выше +7 поднималась не часто. Когда Синтия ходила в школу, она уже называла мать по имени. Рут Скапелли ничего не имела против этого; собственно, это стало для нее даже облегчением. Из-за работы свадьба дочки прошла мимо нее, но Рут прислала молодоженам подарок – радио с часами. Сейчас Синтия с матерью разговаривают раз или два в месяц, изредка обмениваются электронными письмами. На сообщение: «Джош хорошо учится в школе, попал в футбольную команду», – пришел лаконичный ответ: «Молодец». Синтия никогда не скучала по матери, потому что не было за чем скучать.

Этим утром молодая женщина встает в семь часов, готовит завтракать мужу и сыновьям, провожает Хэнка на работу, а ребят – в школу, споласкивает посуду и кладет ее в посудомоечную машину. Идет в прачечную, складывает одежду в машинку и запускает ее тоже. Эти утренние дела она выполняет, ни разу не подумав: «Не забудь…», только вот где-то в глубине эта мысль у нее все же вертится, и так будет всегда. Посеянное в далеком детстве пустило глубокие корни.

В девять тридцать она заваривает себе второй кофе, включает телевизор (смотрит она туда нечасто, но все же какое-никакое общество) и ноутбук – проверить, нет ли каких электронных писем, кроме регулярных рассылок по «Амазону» и «Урбан Аутфиттерс». Этим утром там есть еще письмо от матери, отправленное вчера в 10:44 вечера, – следовательно, по времени Западного берега, в 8:44. Смотрит на тему письма – это одно слово: «Прости».

Синтия открывает письмо. Ее сердце начинает бешено стучаться.

Я ужасная. Я ужасная никчемная сука. Никто меня не будет защищать. Я должна это сделать. Я тебя люблю.  

 

Я тебя люблю. Когда же мать в последний раз говорила ей это? Синтия, говорящая сыновьям эти слова по четыре раза в день, честно не может вспомнить. Хватает со стола телефон, который был на зарядке, и звонит маме на мобильный, потом на стационарный. Слышит короткие деловые слова, надиктованные ее голосом: «Оставьте голосовое сообщение. Я позвоню, если это будет целесообразно». Синтия просит мать позвонить немедленно, но ей очень страшно, что, возможно, та уже не будет в состоянии это сделать. Ни сейчас, ни, может, даже потом и вообще никогда.

Она дважды обходит по периметру свою солнечную кухню, кусая губы, потом хватает телефон и набирает номер Мемориальной больницы Кайнера. Пока ее соединяют с Мозговой травматологией, она продолжает ходить кругами по кухне. Наконец трубку берет медбрат, который представляется Стивом Халперном. Нет, говорит ей Халперн, сестра Скапелли не пришла, и это странно. Ее смена начинается в восемь, а на Среднем Западе уже двадцать минут первого.

– Попробуйте позвонить ей домой, – советует Стив. – Может, она на больничном, хотя это на нее не похоже – остаться дома, не предупредив.

«Вы даже не представляете насколько не похоже», – думает Синтия. Если только Халперн тоже вырос в доме, где вечной присказкой были слова: «Ты забыл…»

Она благодарит медбрата (о таком она, несмотря ни на какое волнение, не забудет!) и звонит в полицейский участок за две тысячи миль. Представляется и как можно спокойнее пытается обрисовать свою проблему.

– Моя мать живет в доме 298 по Танненбаум-стрит. Ее зовут Рут Скапелли. Она старшая медсестра в Клинике травматических повреждений головного мозга Мемориальной больницы Кайнера. Сегодня утром я получила от нее электронное письмо, которое заставляет меня думать… – «Что у нее глубокая депрессия?» Нет, таким до полицейских не докричишься. Да и не считает она так на самом деле. Женщина набирает полную грудь воздуха. – …заставляет меня думать, что она могла задумать самоубийство.

 

 

23

 

Полицейская машина номер 54 подъезжает к дому 298 по Танненбаум-стрит. Офицеры Амарилис Росарио и Джейсон Лаверти – еще их называют Туди и Малдун за то, что номер их машины такой же, как у героев старой комедии про полицейскую академию, – выходят и идут к двери.

Росарио давит на кнопку звонка. Ответа нет, поэтому Лаверти стучит, громко и сильно. Ответа нет опять. Джейсон на всякий случай проверяет двери, и они открываются. Офицеры переглядываются. Райончик здесь неплохой, но город все-таки, а в городе большинство людей запирают двери.

Росарио заглядывает в дом:

– Миссис Скапелли! Я офицер полиции Росарио. Не хотите отозваться?

Никто не отзывается.

Теперь подает голос напарник:

– Офицер Лаверти, мэм. За вас дочь волнуется. У вас все в порядке?

Молчание. Лаверти пожимает плечами и машет рукой в сторону двери:

– Сначала дамы.

Росарио заходит, машинально расстегивая кобуру. За ней Лаверти. В гостиной никого нет, но работает телевизор с выключенным звуком.

– Туди, Туди, не нравится это мне, – волнуется Росарио. – Чувствуешь запах?

Лаверти чувствует. Пахнет кровью. Источник запаха они обнаруживают на кухне – там Рут Скапелли лежит на полу рядом с опрокинутым стулом. Руки ее вытянуты так, будто она пыталась смягчить ними падение. Полицейские видят глубокие порезы: длинные – по руке почти до самых локтей, короткие – на запястьях. Плитка, которая легко моется, запятнана кровью, много ее и на столе, за которым она это и совершила. Мясницкий нож, вынутый из деревянной подставки возле тостера, лежит на многоэтажном подносе, с гротескной аккуратностью положенный между солянкой, перечницей и керамической салфетницей. Кровь темная, она уже загустевает. По мнению Лаверти, женщина умерла, по меньшей мере, двенадцать часов назад.

– Наверное, по телевизору ничего хорошего не было… – говорит он.

Росарио строго смотрит на него черными глазами, потом опускается на колено рядом с телом, но так, чтобы не испачкать кровью только вчера выстиранную форму.

– Она что-то написала до того, как потеряла сознание, – говорит Росарио. – Видишь плитку возле ее правой руки? Кровью. Как ты думаешь, что это? Цифра 2?

Лаверти наклоняется, опершись руками в колени:

– Трудно сказать, – отвечает. – Или двойка, или Z.

 

 

БРЕЙДИ

 

– Мой сыночек – гений! – не раз говорила подругам Дебора Хартсфилд. И добавляла с победной улыбкой: – Правда – это не хвастовство!

Было это до того, как она запила, когда у нее еще были друзья. Когда у нее был еще один сын, Фрэнки, но тот гением не был. У Фрэнки было тяжелое нарушение мозговой деятельности. Однажды вечером, когда ему было четыре года, Фрэнки упал в подвал, сломал шею и умер. Так, по крайней мере, рассказывали Дебора и Брейди. Правда была несколько не такая. Несколько сложнее.

Брейди любил всякие изобретения и хотел когда-нибудь изобрести что-то такое, от чего они разбогатеют, и будут жить, как говорится, красиво. Дебора в этом не сомневалась и часто это говорила сыну. Брейди верил.

По большинству предметов он успевал на «хорошо» или «удовлетворительно», но по компьютерным дисциплинам был круглым, звездным отличником. Когда он заканчивал старшую школу Норт-Сайд, дом Хартсфилдов был напичкан всевозможной техникой и устройствами, некоторые из них, например синие коробочки, с помощью которых Брейди воровал кабельное телевидение в компании «Мидвест Вижн», – были абсолютно незаконными. У него в подвале была мастерская, где он и занимался изобретениями, туда Дебора наведывалась нечасто.

Понемногу стали закрадываться сомнения. И обида – сестра-близнец сомнения. Как вдохновенно он ни занимался этими делами, ничего доходного не придумал. А вот есть же люди в Калифорнии – Стив Джобс, например, – которые заработали огромные деньги и изменили мир, просто возясь в своем гараже, но изобретения Брейди до этого уровня не дотягивали.

Взять, например, «Роллу». Это должен быть пылесос, который управляется с компьютера, сам ездит, разворачивается на универсальных шарнирах и поворачивает в другую сторону, как только встречает преграду. Это было похоже на определенную победу, пока Брейди не увидел пылесос «Румба» в навороченном магазине бытовой техники на Лейсмейкер-лейн. Кто-то опередил его на шаг. Ему пришла в голову поговорка: «Потерял день, потерял доллар». Он гнал ее от себя, но бессонными ночами или тогда, когда у него случался очередной приступ мигрени, эти слова снова ему вспоминались.

Однако два его изобретения – более мелкие – сделали возможной бойню у Городского Центра. Это были модифицированные пульты от телевизора, которые он называл «Изделие 1» и «Изделие 2». «Изделие 1» умело переключать сигнал светофора с красного на зеленый и наоборот. «Изделие 2» было сложнее. Оно умело улавливать и сохранять сигналы с автомобильных электронных ключей, поэтому Брейди мог отпирать чужие машины, когда их хозяева, ни о чем не подозревая, куда-то отходили. Сначала он использовал «Изделие 2» для мелких краж: открывал автомобили и вычищал наличку и другие ценности. Потом в его мозгу постепенно начала формироваться идея въехать в толпу на большой машине (а также фантазии об убийстве президента или, может, какой-нибудь понтовой кинозвезды). «Изделием 2» он открыл «мерседес» Оливии Трелони и нашел запасной ключ в бардачке.

Эту машину он оставил в покое, запомнив на будущее, где лежит запасной ключ. Вскоре темные силы словно услышали его желание – и он прочитал в газете о ярмарке вакансий 10 апреля в Городском Центре.

Ожидалось, что придут тысячи людей.

 

 

* * *

 

После того как он стал работать в «Киберпатруле» при «Дисконт Элетроникс» и получил возможность дешево приобретать запчасти, Брейди в своем подвале соединил в сеть семь списанных ноутбуков. Он редко пользовался более чем одним за раз, но ему нравился вид мастерской: что-то вроде декорации к научно-фантастическому фильму, к какому эпизоду «Стар Трек». Собрал он и систему, которая активировалась с помощью голоса задолго до того, как «Эппл» представила для широких масс подобную голосовую программу под названием «Сири».

Но опять-таки, потратил день, потерял доллар.

Или, в этом случае, несколько миллиардов.

В такой ситуации кому бы ни захотелось убить несколько тысяч человек?

У Городского Центра он убил только восемь (не считая раненых: кого-то он все же хорошенько обработал), а вот на том рок-концерте действительно можно было бы уничтожить и тысячи. Его запомнят навсегда. Но прежде чем он смог нажать кнопку, которая выпустила бы до самого потолка реактивный роковой фонтан шариков для подшипников, калеча и отрывая головы сотням вопящих девушек-подростков (не говоря уже об их толстых и гиперзаботливых мамашах), – кто-то отключил ему электричество.

Эта часть его памяти стерлась, кажется, навсегда, но помнить что-то у него необходимости не было. Это мог сделать только один человек – Кермит Уильям Ходжес. Ходжес должен был бы совершить самоубийство, как миссис Оливия Трелони, план был такой, но как-то он избежал и этого, и взрывчатки, которую Брейди установил в его машину. Старый детектив на пенсии пришел на тот концерт и остановил его, Брейди, за несколько секунд до бессмертия!

 

Бум, бум – твой свет погас.

Ангел, ангел, вниз сейчас.[24]

 

Совпадение – прикольная сука, и случилось так, что Брейди в больницу Кайнера везла бригада «скорой» номер 23 из депо на Пожарной, 3. Роба Мартина уже там не было – он ездил в командировку в Афганистан за счет правительства США, – а вот Джейсон Рапшис был в той машине и пытался сохранить жизнь Брейди, пока «скорая» мчалась в больницу. Если бы кто-то предложил спор, выживет ли Брейди, Джейсон поставил бы на то, что он умрет. Парень отчаянно цеплялся за жизнь. Частота сердцебиения у него была 175, давление то поднималось, то падало. Но он еще оставался в мире живых, когда машина номер 23 прибыла в Кайнер.

Там его осмотрел врач Эмори Уинстон, старый специалист в «штопательно-зашивательном» отделении больницы, которое кое-кто из ветеранов называл «Субботний клуб ножа и пистолета». Уинстон схватил за шкирку студента-практиканта, который шастал по больнице, болтая с медсестрами. Врач предложил ему наскоро оценить состояние нового пациента. Студент сообщил: рефлексы угнетены, левый зрачок расширенный и неподвижный, рефлекс Бабинского положительный.

– Что это значит? – спросил Уинстон.

– Это значит, что у него непоправимое повреждение головного мозга, – сказал студент. – Овощ.

– Очень хорошо, можно с тебя еще удастся врача сделать. Прогноз?

– Умрет до утра.

– Пожалуй, ты прав, – сказал Уинстон. – Надеюсь, потому что от такого он никогда уже не оправится. Но все-таки сделаем ему томографию.

– Зачем?

– Потому что такая инструкция, сынок. Да и мне интересно посмотреть, насколько у него там все повреждено при том, что он еще жив.

Живым он оставался и через семь часов, когда врач Анну Сингх, под чутким руководством Феликса Бэбино сделал краниотомию и вычистил огромный сгусток крови, который давил на мозг Брейди и ежеминутно увеличивал повреждения, давя божественные клетки миллионами. Когда операция была окончена, Бэбино обратился к Сингху и протянул ему руку в окровавленной перчатке.

– Это, – произнес он, – было просто удивительно!

Сингх пожал руку Бэбино, но со скромной улыбкой.

– Это была рутина, – сказал он. – Я тысячу раз такое делал. Ну… раз двести. А действительно удивительная конституция у пациента. Просто не верится, что он пережил операцию. Этот придурок такие травмы получил… – Сингх покачал головой. – Ой-ой-ой.

– Ну ты, видимо, знаешь, что он хотел натворить?

– Да, мне рассказали. Терроризм гигантских масштабов. Некоторое время он, пожалуй, поживет, судить его за его преступления так никогда и не будут, а умрет – невелика потеря.

С этой мыслью доктор Бэбино начал колоть Брейди – который еще не находился в состоянии смерти мозга, но был близок к этому, экспериментальные лекарства, которые он называл «Церебеллин» (собственно, только в голове: на практике препарат имел просто шестизначный номер), в придачу к необходимому по инструкции кислороду, диуретикам, противосудорожным и стероидам. Экспериментальный препарат 649558 на животных показывал многообещающие результаты, но благодаря препирательствам бюрократов, выдающих лицензии, до опытов на людях оставалось еще много лет. Этот препарат разработали в боливийской нейрологической лаборатории, и это тоже добавляло мороки. Когда начнутся испытания этого лекарства на людях (если на это вообще дадут разрешение), Бэбино уже будет жить на Флориде в фешенебельном закрытом микрорайоне, если все будет так, как мечтает его жена. И будет скучать до слез.

А тут открывалась возможность увидеть результаты, пока он еще активно занят исследованиями в области нейрологии. Если у него что-то получится, то впереди замаячит Нобелевская премия по медицине. А плохой стороны у этого дела вообще нет, если он будет держать результаты при себе до того времени, когда дадут добро на испытания на людях. Этот человек – дегенерат-убийца, он в любом случае уже не придет в себя. А если каким-то чудом это все же произойдет, то сознание у него будет в лучшем случае в такой сумеречной зоне, как у пациента с болезнью Альцгеймера в запущенной стадии. И даже это станет удивительным результатом.

– Возможно, вы помогаете кому-то, кто будет после вас, мистер Хартсфилд, – обращался он к своему коматознику. – Сделаете чайную ложечку добра вместо лопаты зла. А если у вас будет негативная реакция? Может, у вас вообще мозговая деятельность остановится (до чего вам очень недалеко), может, вы даже погибнете вместо того, чтобы продемонстрировать улучшение мозговой активности? Невелика потеря. И для тебя, и, конечно, для твоей семьи – у тебя ее все равно нет. Да и для мира тоже: мир только обрадуется, что ты отошел.

Он открыл на компьютере папку под названием «ХАРТСФИЛД ЦЕРЕБЕЛЛИН ИСПЫТАНИЯ». Всего было девять таких испытаний в течение четырнадцати месяцев в 2010 и 2011 годах. Бэбино изменений не заметил. С таким же успехом он мог бы давать своему «подопытному кролику» дистиллированную воду.

Он сдался и прекратил испытания.

 

* * *

 

А «кролик» провел пятнадцать месяцев в темноте зародышем духа, который в определенный момент на шестнадцатый месяц вспомнил собственное имя. Звали его Брейди Уилсон Хартсфилд. Сначала больше ничего не было. Ни прошлого, ни настоящего, ни его самого только шесть слогов имени и фамилии. Потом, незадолго до того, как он мог бы сдаться и отойти, к нему пришло еще одно слово. Слово «контроль». Когда-то оно означало что-то важное, только он не мог вспомнить, что именно.

Он лежал на кровати в палате и смазанными глицерином губами произнес это слово вслух. Он был там один; до того времени, когда медсестра увидела, как Брейди открыл глаза и спросил, где его мать, оставалось еще три недели.

– Кон… троль.

И свет включился. Точно так же, как в его компьютерной мастерской в стиле «Стар Трек», которую он активировал голосовым сигналом с лестницы, спускаясь в подвал с кухни.

И вот он где – в своем подвале на Эльм-стрит, и там все точно так, как было, когда он в последний раз оттуда вышел. Было еще одно слово, которое включало еще одну функцию, и вот оно уже близко, он тоже его вспомнил. Потому что это хорошее слово.

– Хаос!

В воображении он выкрикнул его так громко, как Моисей на горе Синай. Но в палате это был хриплый шепот. Но слово сделало свое дело, потому что ожил ряд ноутбуков на столе. На каждом экране появилось число 20… потом 19… 18…

Что это? Ради всего святого, что это?!

Какое-то паническое мгновение он судорожно пытался вспомнить. Знал он лишь то, что когда этот отсчет на семи экранах дойдет до нуля, машины зависнут. Он потеряет их, эту комнату и тот кусочек сознания, который он каким-то образом сохранил. Он будет похоронен заживо в темноте своего собственного раз…

И вот оно, это слово!

– Тьма!

Он выкрикивает его во всю глотку – по крайней мере, внутри себя. Снаружи это тоже был хриплый шепот давно не используемых голосовых связок. Пульс, дыхательная активность и кровяное давление начали расти. Вскоре старшая медсестра Бекки Хелмингтон заметит это и придет посмотреть на пациента – быстро, но не бегом.

В подвале Брейди отсчет на экранах остановился на цифре 14, и на каждом из экранов появилось изображение. Когда-то эти компьютеры (которые сейчас лежат в темной, как пещера, комнате, где полиция хранит вещественные доказательства, – и каждая машина обозначена латинской буквой от A до G) загружались, показывая кадры из вестерна «Дикая банда». Но сейчас они показывали моменты из жизни Брейди.

На экране номер 1 был брат Фрэнки, который подавился куском яблока, получил повреждение мозга, а позже упал в подвал и сломал шею (в чем ему помог ногой старший брат).

На экране 2 была сама Дебора. На ней был плотно облегающий белый халат, который Брейди вспомнил сразу. Она называла меня своим медовым мальчиком, вспоминал он, а когда она целовала меня в губы, ее губы были немного влажными, и у меня от этого вставал. Когда я был маленький, она говорила об этом «стоячок». Иногда в ванне она терла его теплой мочалкой и спрашивала, приятно ли мне.

На экране номер 3 были «Изделие 1» и «Изделие 2», которые он сам и изобрел.

На экране 4 был серый «мерседес»-седан миссис Трелони с помятым капотом и окровавленным радиатором.

На экране номер 5 была инвалидная коляска. Мгновение Брейди не понимал, что это означает, но потом его осенило. Это на нем он проехал в концертный зал «Минго» тем вечером, когда должны были выступать «Здесь и сейчас». Ни у кого не вызвал подозрения инвалид в коляске.

На экране номер 6 был улыбающийся молодой красавец. Брейди не мог вспомнить его имени, по крайней мере, пока, но знал, кто этот парень: ниггер-газонокосильщик старого детпена.

На экране номер 7 появился сам Ходжес в шляпе, лихо надвинутой на один глаз; он улыбался. Что, «Брейди, попался? – говорила эта улыбка. Шлепнули тебя моим ударником, и вот ты лежишь на койке, а когда же встанешь и пойдешь? Готов поспорить – никогда!»

Ходжес, сука, все испортил!

 

* * *

 

Эти семь изображений стали тем каркасом, на котором Брейди начал восстанавливать память о себе. По мере того, как он вспоминал, стены подвальной комнаты, которые всегда была для него надежным укрытием, его бастионом в глупом и безразличном мире – постепенно утончались. Сквозь них начали проходить какие-то внешние голоса, он понимал, что какие-то из них принадлежат медсестрам, какие-то – докторам, а какие-то, возможно, – тем правоохранителям, которые проверяли, не симулирует ли он кому. Он одновременно был, и его не было. Правда, как и со смертью Фрэнки, была сложнее.

Сначала он открывал глаза только тогда, когда был уверен, что рядом никого нет, и делал это нечасто. В палате не было особо на что смотреть. Рано или поздно он совсем оправится, но, даже когда это произойдет, не надо им показывать, что он может много думать, а голова его становилась яснее с каждым днем. Если они узнают, он пойдет под суд.

Брейди не хотел под суд.

Тем более, когда у него еще оставались недоделанные дела.

 

* * *

 

Через неделю после того, как Брейди обратился к медсестре Норме Уилмер, он открыл глаза глубоко ночью и увидел бутылку с физраствором, которая была подвешена на стойке для капельниц у кровати. Со скуки он поднял руку, чтобы толкнуть бутылку – может, даже сбросить ее на пол. Это не удалось, но, когда бутылка начала раскачиваться туда-сюда, Брейди понял, что обе его руки так и лежат на покрывале и их пальцы слегка загнуты внутрь из-за атрофии мышц, которую физиотерапия могла замедлить, но не остановить. По крайней мере, пока пациент находится в длительном сне низких мозговых волн.

«Это что, я сам сделал?»

Он снова потянулся, и его руки снова почти не шелохнулась (хотя левая – ведущая рука немного задрожала, но он почувствовал, что коснулся ладонью бутылки и снова раскачал ее.

«Это интересно», – подумал он и заснул. То был первый его настоящий сон, с того времени, как Ходжес (или этот его ниггер-газонокосильщик) послал его на эту кровать.

В последующие ночи – глубокой ночью, так чтобы никто точно не пришел и ничего не увидел, – Брейди экспериментировал со своей фантомной рукой. Иногда при этом он думал о своем однокласснике Генри Кросби по прозвищу Крюк, который потерял правую руку в автокатастрофе. У него был протез – очевидно, фальшивый, он на него надевал перчатку, – но иногда в школу он прицеплял крюк из нержавеющей стали. Генри утверждал, что многое легче брать крюком, ну и бонус – он пугал девушек: подкрадывался сзади и гладил их крюком по голой ноге или руке. Однажды он рассказал Брейди, что хотя и потерял руку семь лет назад, но иногда чувствует, как она чешется или покалывает, словно он ее отлежал. Он показал Брейди свою культю, гладкую и розовую. «Когда руку так покалывает – зуб даю, я мог бы ею голову почесать», – говорил Генри.

Теперь Брейди хорошо понимал, что чувствовал Крюк Кросби… Только вот он, Брейди, по-настоящему мог почесать голову фантомной рукой. Он пробовал. Также он обнаружил, что может тарахтеть жалюзи, когда медсестры опускали их вечером на окно. Окно было довольно далеко от кровати, но фантомная рука доставала и туда. Кто-то поставил на тумбочку возле кровати искусственные цветы в вазе (впоследствии он обнаружил, что это была медсестра Бекки Хелмингтон – единственный человек в больнице, который проявлял к нему хоть немного доброты) – и он мог двигать вазу по столу туда-сюда, проще простого.

Напрягая память – в которой было немало дыр, – он вспомнил, как называется это явление: телекинез. Способность передвигать предметы, сосредоточившись на них. Только вот от настоящей сосредоточенности у него немилосердно болела голова, а его разум, кажется, не очень был с этим связан. Все дело было в его руке – левой ведущей, хоть она и лежит, растопырив пальцы, на простыне и почти не шевелится.

Довольно удивительно. Он не сомневался, что Бэбино – доктор, который приходил к нему чаще всего (раньше приходил; что-то в последнее время он, кажется, потерял интерес к пациенту), – от радости прыгал бы до потолка, если бы узнал об этом, но свой новый талант Брейди собирался держать при себе.

До того, как он мог бы ему понадобился, но Брейди в этом сомневался. Шевелить ушами – это тоже талант, только от него нет никакой практической пользы. Да, он может раскачать бутылки на стойке с капельницей, тарахтеть жалюзи, стучать по картине на стене; может сделать так, чтобы простыни шевелились, будто под ними проплывает большая рыба. Иногда он что-то такое делал в присутствии медсестер, и те забавно пугались. Похоже, тем его новые способности и ограничивались. Он попытался включить телевизор над кроватью – не удалось. Попытался закрыть двери в санузел в палате – тоже не получилось. Схватить хромированную ручку он мог – он чувствовал пальцами ее холод и упругость, – но силы в его фантомной руке не хватало. По крайней мере, пока что. Он подумал: может, если он будет продолжать тренировать руку, то она станет сильнее.

«Мне надо проснуться, – думал он. – Еще бы мне аспирина против этой бесконечной головной боли, достала она уже, и поесть бы какой-нибудь настоящей еды. Да хоть миску больничного заварного крема – вот была бы вкуснятина. Скоро я это сделаю. Может, даже завтра.

Но он этого не сделал. Потому что на следующий день обнаружил, что телекинез – не единственная новая способность, которую он принес оттуда, где был.

 

 

* * *

 

Медсестра, которая чаще всего приходила под вечер проверить его показатели и подготовить его ко сну (нельзя сказать, что уложить спать, он и так лежал в постели), была молодая женщина по имени Сэйди Макдональд. Темноволосая и красивая такой умытой, не накрашенной красотой. Брейди наблюдал за ней из-под опущенных век, как и за всеми посетителями, с того времени, когда прошел сквозь стены своей подвальной мастерской, где к нему впервые вернулось сознание.

Кажется, она его боялась, но он пришел к выводу, что ничего уж слишком особенного в том не было: медсестра Макдональд боялась всех. Она принадлежала к тем женщинам, которые больше бегают, чем ходят. Если кто-то заходил в палату 217 тогда, когда она выполняла свои обязанности, – например, старшая медсестра Бекки Хелмингтон, – Сэйди была склонна съежиться и отступить на задний план. А доктор Бэбино вообще ужасал ее. Когда она оказывалась в палате вместе с ним, Брейди чувствовал ее страх почти на вкус.

Он пришел к выводу, что это может быть и не таким уж преувеличением.

 

* * *

 

Как-то Брейди уснул, думая о заварном креме, и Сэйди Макдональд зашла в палату 217 в три пятнадцать после обеда, проверила монитор в изголовье кровати, написала какие-то цифры на бумажке, прицепленной на планшетке в ногах. Потом осмотрела бутылки на капельнице, взяла в шкафу свежие подушки. Она подняла Брейди одной рукой – медсестра была небольшая, но руки имела сильные – и начала менять подушки. Это, по идее, должна была бы быть работа санитара, но Брейди думал, что Макдональд находится на самом низком насесте больничного курятника. Можно сказать – самая низкая медсестра в этом тотемном столбе.

Он решил открыть глаза и обратиться к ней, как только она закончит смену подушек, когда их лица будут ближе. Это должно ее испугать, а Брейди нравилось пугать людей. В его жизни многое изменилось, но только не это. Может, она даже закричит, как одна из медсестер, когда он показал ей «рыбу» под простыней.

Только вот Макдональд по дороге к шкафу остановилась и развернулась к окну. Там не было особо на что смотреть – просто парковка, но она простояла там минуту… потом две… три. Почему? Что там, блин, такого волшебного, в той кирпичной стене?

Только она не полностью кирпичная, понял Брейди, выглянув вместе с медсестрой. На каждом этаже парковки были открыты полосы, и машины заезжали по пандусу, и солнце отбрасывало блики от их лобовых стекол.

Вспышка. Вспышка. И еще вспышка.

«Господи Иисусе, – подумал Брейди. – Но ведь я  должен лежать в коме, не так ли? Такое впечатление, что со мной произошел какой-то прис… Но – стоп. На минуточку, блин, остановись. Выглядываю с ней? Как я могу выглядывать вместе с медсестрой, когда лежу в постели?».

Проехал ржавый «пикап». За ним седан-«ягуар», может, в нем сидел какой-то богатенький врач, – и Брейди понял: он смотрит не с ней, а через нее. Как будто смотришь на дорогу с пассажирского сидения, когда за рулем кто-то другой.

И действительно – у Сэйди Макдональд был приступ, только такой слабый, что она даже не поняла, что произошло. Это от света. От бликов на стеклах машин. Как только на том пандусе наступит пауза в движении машин, как только солнце засветит немного под другим углом, у нее все пройдет и она вернется к своим обязанностям. Пройдет, а она даже не заметит, что с ней что-то было.

Брейди это знал.

Знал, потому что находился внутри нее.

Он еще углубился и понял, что может видеть ее мысли. Это было удивительно. Он видел, как они мелькают: туда-сюда, вверх и вниз, иногда их пути пересекаются в темно-зеленом среде, которая была – об этом даже стоит подумать, и очень тщательно – ядром ее сознания. Ее глубинным «я», сущностью Сэйди. Он попытался еще углубиться и разглядеть одну из этих мыслей-рыб, но, Господи, ну они и шустрые! Однако…

Что-то о кексах, которые лежат у нее дома, в квартире.

Что-то про кота, которого она видела в окне зоомагазина: черного с аккуратной белой манишкой.

Что-то о… камнях? Или о камешках?

Что-то об отце, и эта рыба – красная, цвета гнева. Или стыда. Или и того, и другого одновременно.

Когда она отвернулась от окна и направилась к шкафу, у Брейди на мгновение помутилось в голове. Головокружение прошло, и вот он уже снова в себе, смотрит своими глазами. Она выпустила его из себя, даже не подозревая, что он был в ее голове.

Когда она подняла его и подложила ему под голову две подушки из пеноматериала в свежих наволочках, Брейди позволил глазам остаться в привычном полуприкрытом неподвижном состоянии. Все-таки он ничего не сказал.

Ему действительно надо было над этим подумать.

 

* * *

 

Следующие четыре дня Брейди несколько раз пробовал попасть в голову тем, кто приходил в его палату. В определенной степени ему это удалось лишь один раз – с молодым санитаром, который пришел помыть пол. Парень не был монголоидным идиотом (так его мать говорила о людях с синдромом Дауна), но и на гения тоже не тянул. Он смотрел на мокрые следы от швабры на линолеуме, следил, как меняется оттенок пола, и это открывало его вполне достаточно. Брейди заглянул в него – это было недолго и малоинтересно. Парень размышлял, будут ли на ужин тако, – тоже мне большое дело.

Затем – головокружение, ощущение разворота, падение. Парень выплюнул его, как арбузную семечку, даже не остановив мерного движения своей швабры.

С другими, кто время от времени совался в палату, у него вообще ничего не получалось – и эти неудачи были значительно хуже, чем невозможность почесать лицо, когда оно чесалось. Брейди попытался осмотреть себя и подвести итоги – они оказались печальными. Голова, которая постоянно болит, венчает скелетоподобное тело. Двигаться он может, его не парализовало, но мышцы атрофировались, и даже для перемещения ноги на несколько сантиметров нужное титаническое усилие. Попасть в сознание медсестры Макдональд для него было подобно путешествию на волшебном ковре.

Но это удалось лишь потому, что у Макдональд была какая-то форма эпилепсии. Не очень сильная, но дверь она немного приоткрывает. А у других, как представляется, стоит естественная защита. Внутри того санитара он и нескольких секунд не продержался – а если бы этот долбодятел был одним из семи гномиков, то звали бы его Соня.

Ему вспомнился старый анекдот. Прохожий в Нью-Йорке спрашивает у битника, как попасть в Карнеги-холл,[25] – и получает ответ: «Практикой, чел, – говорит тот, – практикой».

«Вот это-то мне и нужно, – подумал Брейди. – Практиковаться, набираться сил. Ведь старый детпен Кермит Уильям Ходжес где-то ходит – и думает, что победил. Я не могу этого допустить. Я не хочу допустить этого.

И вот одним дождливым вечером середины ноября 2011 года Брейди открыл глаза, сказал, что у него болит голова, и попросил позвать мать. Сэйди Макдональд в ту ночь не дежурила, а Норма Уилмер была из более прочного теста. Однако от удивления она все равно охнула и побежала к доктору Бэбино, надеясь, что он еще в кабинете.

Брейди подумал: «Вот так начинается последняя часть моей жизни».

Брейди подумал: «Практика, чел, практика».

 

 

ЧЕРНОВАТАЯ

 

1

 

Хотя Ходжес официально сделал Холли полноправным партнером в фирме «Найдем и сохраним» и у них был свободный кабинет (не то что очень большой, но с окном на улицу), она сделала выбор в пользу того, чтобы остаться на своем старом рабочем месте на рецепшн. Там она и сидит, всматриваясь в экран, когда в четверть двенадцатого приходит Ходжес. И хотя она быстро стряхивает что-то со стола в широкий ящик над коленями, обонятельные рецепторы Ходжеса находятся в хорошем состоянии (в отличие от другого необходимого оборудования южнее) – и они безошибочно чувствуют запах надкусанного пирожного «Твинки».

– Что у тебя, Холлиберри?

– Ты от Джерома это перенял, и ты знаешь, как я этого не люблю. Еще раз назовешь меня Холлиберри – и поеду к маме на неделю! Она меня в гости зовет.

«Да ладно, – думает Ходжес, – как же. Ты ее на дух не переносишь, да и ты сейчас взяла след, моя дорогая. А с него тебе слезть, как наркоману с иглы».

– Извини, извини. – Он смотрит через ее плечо и видит статью из «Блумберг Бизнес» за апрель 2014 года. Заголовок: «Заппит запнулся». – Да, компания все просрала и сошла со сцены. Кажется, я тебе вчера говорил.

– Говорил, правда. Но интересный вопрос – по крайней мере, для меня: что с материально-производственными запасами?

– Что ты имеешь в виду?

– Тысячи непроданных «Заппитов», может, и десятки тысяч – я хотела узнать, что с ними произошло.

– И как, нашла?

– Еще нет.

– Может, их отправили бедным детям в Китай вместе со всеми теми овощами, которые я отказывался есть в детстве…

– Голодные дети – это не смешно! – строго смотрит на него Холли.

– Ну да, конечно…

Ходжес выпрямляется. По дороге сюда он купил обезболивающее по рецепту от доктора Стамоса – сильное, но не настолько, насколько сильной будет другая терапия. Принял его – и почти все в порядке. Даже чувствуется легкое чувство голода где-то в желудке – приятное изменение.

– Видимо, их уничтожили. Как поступают с нераспроданными книгами в мягких обложках, наверное.

– Слишком много запасов, чтобы уничтожать, – говорит она. – И в гаджеты уже были загружены игры, они еще актуальны. А еще в эти «Коммандеры» даже был встроен вай-фай. Ну а теперь расскажи о своих анализах.

Ходжес создает на лице улыбку, которая должна была бы выглядеть счастливой и скромной:

– Да, собственно, хорошие новости. Язва, но совсем маленькая. Надо будет пропить кучу лекарств и следить за диетой. Доктор Стамос говорит, что, если я так буду делать, она сама зарастет.

Холли одаривает Ходжеса такой лучезарной улыбкой, что тот даже не чувствует стыда за свою дикую ложь. Конечно, это также заставляет его чувствовать себя собачьим дерьмом на старом ботинке.

– Слава Богу! Ну и ты же будешь делать то, что он сказал, правда?

– А как же. – И еще кусок дерьма: ни одна идиотская еда в мире не вылечит его недуг. Ходжес – человек, который не сдается, и при других обстоятельствах он бы уже сидел в кабинете гастроэнтеролога Генри Йипа, без оглядки на то, насколько мизерные шансы побороть рак поджелудочной. Но сообщение, полученное от «Синего зонтика», изменило все.

– Ну просто замечательно. Просто не представляю, что бы я без тебя делала, Билл. Не представляю и все.

– Холли…

– Да, собственно, представляю. Я бы поехала домой. И это было бы для меня плохо.

«Нет базара, – думает Ходжес. Когда я тебя впервые встретил, в городе на похоронах твоей тети Элизабет, тебя твоя мама водила как собачку на поводке. Холли, сделай то, Холли, сделай это – и, ради Бога, не сделай чего-нибудь постыдного…».

– Ну а теперь рассказывай, – говорит она. – Расскажи что-то новенькое. Ну, расскажи, расскажи, расскажи!

– Дай-ка мне пятнадцать минут – я все тебе выложу! А пока посмотри, найдется ли что-нибудь о судьбе этих «Коммандеров». Может, это окажется не очень важным, а может, как раз наоборот.

– Хорошо. Какая замечательная новость о твоих анализах, Билл!

– Да уж.

Он идет в свой кабинет. Холли, крутнувшись на стуле, некоторое время на него смотрит, потому что он редко закрывает двери, когда сидит в кабинете. Но и ничего сверхъестественного в этом нет. Она поворачивается к компьютеру.

 

 

2

 

– Между вами еще не все кончено…

Холли тихо повторяет эти слова. Кладет надкусанный овощной бургер на бумажную тарелочку. Ходжес свой уже поглотил, рассказывая в паузах. О том, что проснулся от боли, он не сказал; в его версии, он обнаружил сообщение, потому что зашел в Интернет, когда ему не спалось.

– Вот именно так там и было сказано.

– От «Z-Мальчика».

– Да так. Звучит, как имя какого-то помощника супергероя, правда? «Следите за приключениями Z-Мужика и Z-Мальчика, которые охраняют от преступников улицы города Готема!»

– Так это же про Бэтмена и Робина. Они охраняют город Готем.

– Да я знаю, я про них комиксы еще до твоего рождения читал. Это я так, чтобы поболтать.

Она берет овощной бургер, вытягивает из него листок салата и кладет оставшийся кусок обратно.

– Когда ты в последний раз видел Брейди Хартсфилда?

«Вот это дело, увлеченно – думает Ходжес. – Молодец, Холли!»

– Я к нему наведывался сразу после дела с семьей Зауберсов и еще один раз позже. Во время летнее солнцестояние, вот когда. Тогда вы с Джеромом загнали меня в угол и сказали, чтобы я прекратил. Так я и сделал.

– Мы это сделали ради твоего же блага!

– Да я понимаю, Холли. Ешь-ка свой бутер.

Она откусывает, вытирает салфеткой майонез с уголка губ и спрашивает, как выглядел Хартсфилд, когда Ходжес последний раз его видел.

– Так же, как и всегда… в общем. Просто сидел и смотрел на парковку. Я что-то говорю, спрашиваю, а он сидит и молчит. Повреждения мозга демонстрирует так, что «Оскара» можно давать. Но о нем всякие серьезные слухи ходили. Якобы у него есть какая-то сила разума. Будто он может воду сам включать в туалете, не вставая с кровати, чем изрядно пугает персонал. Я бы считал, что это все фигня, – но когда Бекки Хелмингтон, которая была старшей медсестрой, мне это рассказала, которая действительно раза два сама видела подобные штуки: жалюзи тарахтели, телевизор сам по себе включался, бутылки на системе раскачивались… А вот она – это, я бы сказал, надежный свидетель. Понимаю, в это трудно поверить.

– Не так уж и трудно. Телекинез, который его иногда называют психокинезом, – явление задокументированное. А ты сам во время своих посещений такого не видел?

– Ну… – Ходжес задумывается, вспоминая. – Что-то такое было в мой предпоследний визит. Там у него на тумбочке стояла фотография в рамке – он и его мама обнялись, прижимаются щека к щеке. Где-то на отдыхе. Большая висела у них дома на Эльм-стрит. Ты, наверное, помнишь.

– Конечно. Я все помню, что мы там видели, в том числе и ее откровенные фотки, которые висели у него на компьютере. – Она скрещивает руки поверх маленькой груди и делает пренебрежительную гримасу. – У них были очень неестественные отношения.

– И не говори. Я, конечно, не скажу, действительно ли он занимался с ней сексом…

– Фу-у-у…

– …но думаю, он, очень вероятно, хотел этого, а она, как минимум, способствовала таким его фантазиям. В любом случае, я схватил ту фотку и начал на всякое о ней ему намекать, пытался добиться его реакции. Ведь он – он на самом деле там, Холли: то есть он присутствует, он все понимает. Я тогда так считал и сейчас считаю. Он там себе тихонечко сидит, а внутри – все тот же человек-оса, который убивал людей у Городского Центра и пытался уничтожить еще многих в «Минго».

– И он общался с тобой через «Под синим зонтом», не забудь.

– После вчерашнего уже точно не забуду.

– Расскажи, что тогда еще произошло?

– Он только на мгновение перестал смотреть в окно на ту парковку через дорогу. Его глаза… развернулись в глазницах, он посмотрел на меня. У меня волосы на затылке дыбом стали, и воздух сделался… ну, каким-то наэлектризованным, что ли.

Ходжес с трудом заставил себя произнести остальное. Ощущение было такое, будто он катит в гору тяжелый камень.

– Я, когда копом служил, арестовывал всяких злодеев, некоторые из них действительно очень злобными были – например, женщина, которая трехлетнего ребенка убила ради страховки, совсем мизерной. Но когда их ловили, я не чувствовал в них собственно присутствия зла. Будто зло – это птица, как стервятник, что ли, – и она улетает прочь, как только преступник, на котором он сидел, арестован. А в тот день я это почувствовал, Холли. Действительно почувствовал. В Брейди Хартсфилде.

– Верю, – произносит она едва слышно.

– И у него был «Заппит». Тут я пытаюсь провести связь. Когда это связь, а не просто стечение обстоятельств. Там был мужчина, не знаю фамилии, его все называли Библиотечный Эл – он выдавал пациентам и бумажные книги, и «Кайндлы» с «Заппитами». Не знаю, был ли Эл санитаром или волонтером. Черт, да он и уборщиком мог быть, просто между делом еще и людям помогал. Пожалуй, единственная причина, почему я сразу об этом не подумал, – это то, что у Эллертон эта штука была розовая. А у Брейди – голубая.

– Как могло то, что произошло с Дженис Эллертон и ее дочерью, быть связано с Брейди Хартсфилдом? Разве что… а про телекинез вне его палаты что-то рассказывали? Не было таких слухов?

– Да нет, но примерно в то время, когда закончилось дело Зауберсов, в Травме Мозга одна медсестра совершила самоубийство. Порезала запястья в туалете в коридоре рядом с палатой Хартсфилда. Ее звали Сэйди Макдональд.

– Ты думаешь…

Она снова взялась за бургер: отрывает полосу от салатного листа и опускает его на тарелочку. Ждет.

– Продолжай, Холли. Я тебе пока ничего не говорю.

– Ты думаешь, Брейди как-то ее к этому склонил, уговорил? Не представляю, как это могло произойти…

– И я тоже, но мы знаем, как Брейди увлекался самоубийствами.

– Эта Сэйди Макдональд… А у нее случаем не было «Заппита»?

– Бог ее знает.

– А как… как она?..

– Скальпелем, который тайком вынесла из операционной. Я об этом узнал от ассистентки медэксперта. За подарочную карту «Ди Мазио» – итальянского ресторана…

Холли снова отрывает полоску салата и та опускается на тарелку. На тарелке у нее теперь такое зрелище, будто там гномики отмечали день рождения и рассыпали конфетти. Ходжеса это немного бесит, но он ее не останавливает. Она раздумывает над сказанным. И наконец, произносит:

– Тебе надо проведать Хартсфилда.

– Да, надо.

– Ты уверен, что сможешь чего-то от него добиться? Тебе же раньше не удавалось.

– Теперь я знаю немного больше. – Но, на самом деле, а что он знает? Он даже точно не знает, что подозревать. А может, Хартсфилд – совсем не оса, может, он – паук и палата номер 217 в «Ведре» – центр паутины, которую он плетет?

А может, это все совпадение. Может, рак уже взялся за мой мозг и у меня паранойя начинается?

Так, видимо, Пит подумал бы с напарницей – теперь он уже и мысленно называет ее мисс Красивые Серые Глаза, настолько в голове засело – хоть бы в глаза так не назвать.

Он приподнимается:

– Нет лучшего времени, чем сейчас.

Она роняет бутерброд на кучку общипанного салата, чтобы взять его за руку:

– Осторожней!

– Конечно!

– Осторожно с мыслями. Не знаю, может, это безумно звучит, но я все-таки на самом деле ненормальная, по крайней мере, время от времени, могу тебе это сказать как на духу. Если у тебя вдруг возникнут мысли о… ну о том, чтобы причинить себе что-то… ты мне позвони. Сразу позвони!

– Хорошо!

Она скрещивает руки и обхватывает себя за плечи – в том старом нервном жесте, который у нее сейчас проскальзывает значительно реже.

– Если бы Джером здесь был…

Джером Робинсон сейчас в Аризоне, он взял академку в колледже на семестр и поехал на стройку с командой «Среда для человечества». Однажды, когда Ходжес высказался об этом, что парень этими стройками «улучшает свое резюме», Холли сделала ему замечание: Джером это делает, потому что он хороший! С этим Ходжес не мог не согласиться: Джером действительно хороший.

– У меня все будет хорошо. Да и, может, вообще ничего такого нет. Мы с тобой словно дети, которые боятся, что в пустом доме на углу водятся привидения. Если бы мы об этом сказали Питу, он бы нас обоих сдал в психушку.

Холли, которую, собственно, уже так сдавали (дважды), считает, что в некоторых пустых домах действительно водятся привидения. Она снимает со своего плеча маленькую руку без колец и быстрым движением хватает его за рукав.

– Позвони, когда туда приедешь. А второй раз – как будешь выезжать. Не забудь, а то я буду волноваться, что ты не можешь позвонить, потому что…

– В «Ведре» нельзя пользоваться мобилками, да, я знаю. Я сделаю это, Холли. А пока у меня к тебе две просьбы.

Он видит, что ее рука дернула к записной книжке, и качает головой:

– Нет, этого не надо записывать. Все просто. Во-первых, зайди на еБей или куда ты там заходишь, чтобы купить то, чего уже нет в свободной продаже, – и закажи один такой «Заппит Коммандер». Сможешь?

– Запросто! А во-вторых?

– Компания «Санрайз Солюшн» купила «Заппит», а потом обанкротилась. Кто-то выполняет обязанности доверенного лица. Это лицо нанимает юристов, бухгалтеров, ликвидаторов, чтобы они помогли выкачать из компании все до цента. Узнай, кто это, – и я с ним свяжусь сегодня или завтра. Хочу знать, что случилось с теми нераспроданными устройствами, потому что кто-то же всучил один из них Дженис Эллертон спустя долгое время после того, как закрылись обе компании.

Она сияет:

– Охренительно блестящая мысль!

«И не такая уж и блестящая – просто полицейская работа, – думает он. – Может, у меня последняя стадия рака, но я же помню, как дела делаются, а это уже кое-что. Это – кое-что очень даже ничего».

 

 

3

 

Выйдя из Тернер-билдинг, он идет на автобусную остановку («пятым» значительно быстрее и легче доехать через весь город, чем возвращаться к «приусу» и вести его самому). Ходжес в глубокой задумчивости. Он размышляет о том, как же подойти к Брейди – как его можно расколоть. Он был асом в допросах, когда работал в полиции, поэтому он должен найти способ. Раньше он ходил к Брейди лишь с тем, чтобы подразнить его, и подтвердить свою чуйку: Брейди симулирует полукататоническое состояние. А сейчас у него возникли настоящие вопросы, и должен же быть какой-то способ заставить Брейди дать на них ответ.

«Надо потревожить паука», – думает он.

В размышления над планировкой будущего разговора вторгаются мысли о своем диагнозе и те страхи, которыми такие мысли сопровождаются. За свою жизнь – да. А еще возникали вопросы, насколько плохо ему станет чуть позже и как сообщить о болезни тем, кто должен это знать. Корин с Элли новость глубоко поразит, но в общем ничего с ними от того плохого не случится. То же самое касается и семьи Робинсон, хотя он знает: Джером и Барбара, его младшая сестренка (но она уже не такая и маленькая – ей через несколько месяцев шестнадцать стукнет), тяжело это переживут. Но больше всего волнуется он все-таки за Холли. Она не сумасшедшая, что бы она там ни говорила в кабинете, но она уязвима. Очень. У нее было два серьезных нервных срыва – один в школе, второй чуть за двадцать. Сейчас она сильнее, но последние несколько лет ее поддерживают только он и их фирма. Если их не станет, Холли в опасности. Тут он себя не может обманывать.

«Я не дам ей сломаться, – думает Ходжес. Он идет, опустив голову, спрятав руки в карманах, выпуская изо рта белый пар. – Я не допущу такого».

Погрузившись в мысли, он не замечает «шевроле-малибу» с пятнами грунтовки – эта машина появляется в третий раз за два дня. Она припаркована на улице, напротив дома, где Холли отправилась выслеживать доверенное лицо обанкротившейся компании «Санрайз Солюшн». Рядом с машиной на тротуаре стоит пожилой мужчина в старой списанной армейской теплой куртке, заклеенной маскировочной лентой. Он смотрит, как Ходжес садится в автобус, вынимает из кармана телефон и делает звонок.

 

 

4

 

Холли смотрит, как ее шеф – который, так уж получилось, является тем человеком, которого она любит больше всего в мире, – идет на угол, на остановку. Выглядит он сильно осунувшимся – жалкая тень того грузного человека, которого она встретила шесть лет назад. Уходя, он держится за бок. В последнее время он часто так делает, и она даже не уверена, что он это осознает.

Просто маленькая язва, говорил он. Ей хотелось бы в это поверить, поверить ему, – но она не уверена, что верит.

Подъезжает автобус, Билл садится. Холли стоит у окна, смотрит на это, грызя ногти, хочется курить. У нее полный ящик «Никоретте», но иногда помочь может только сигарета.

«Нечего время терять, – говорит она себе. – Если хочешь быть страшным подлым шпионом – лучшего времени не найти».

Она возвращается в кабинет.

Монитор не светится, но он его не выключает, пока не уходит вечером домой, поэтому ей надо только «разбудить» экран. Глаз неожиданно останавливается на желтой пачке бумаги для заметок возле клавиатуры. У него всегда такая под рукой, обычно вся в записях, каляках и маляках. Так ему лучше думается.

Сверху написана хорошо знакомая строка из песни, которая для Холли стала близкой, как только она услышала впервые по радио: «Все одинокие люди». Эти слова подчеркнуты. Далее список известных ей имен:

 

Оливия Трелони (вдова)

Мартина Стоувер (не замужем, экономка говорит о ней «старая дева»)

Дженис Эллертон (вдова)

Нэнси Элдерсон (вдова)

 

И другие. И она – она тоже старая дева. Пит Хантли – разведен. Сам Ходжес – также.

У холостых в два раза больше вероятность самоубийства. У разведенных – в четыре раза.

– Брейди Хартсфилд любил самоубийства, – бормочет она. – Это было его хобби.

Под именами написаны непонятные ей слова:

 

Список посетителей? Что за список?

 

Она жмет первую попавшуюся клавишу – и компьютер Билла просыпается, показав рабочий стол, по которому разбросаны все его файлы. Холли то и дело ругает Билла за это, говорит: это все равно, что не закрывать дверь, уходя из дома, причем еще и разложить перед этим все ценное на кухонном столе и добавить записку: «Воруйте, не стесняйтесь». Он всегда обещает прекратить это безобразие – и так и не прекращает. Правда, для самой Холли это значения не имеет, она знает его пароль, он сам его дал. Вдруг что со мной случится, говорил он. Теперь она действительно боится такого «вдруг».

Одного взгляда на экран достаточно, чтобы понять: речь идет не о язве. На столе – новая папка со страшным названием. Холли щелкает по ней. Файл начинается такими жуткими готическими буквами, что сразу становится ясно: это последняя воля Кермита Уильяма Ходжеса, его завещание. Она быстро закрывает файл. У нее нет никакого желания изучать его предсмертную волю. Достаточно уже того, что такой документ существует и что он его открывал сегодня. Даже предостаточно.

Холли стоит, держа себя за плечи и кусая губы. Следующий шаг – это уже будет хуже, чем подглядывание. Это вмешательство не в свое дело. Это вламывание в чужую жизнь.

Ну уж дошло до такого – так действуй.

– Да, я должна это сделать, – шепчет Холли и нажимает на иконку с изображением почтовой марки, говоря себе, что, может, ничего там такого и не найдет. Но находится. Последнее письмо пришло, видимо, тогда, когда они разговаривали о том, что он под утро обнаружил «Под синим зонтом». Письмо от того врача, к которому он ходил, его фамилия Стамос. Она открывает письмо и читает:

 

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: