Берт и Берди. О чуде с тучами

В начале марта под ногами еще чавкала грязь, и неприятно было глядеть на серое небо и грязно-серую землю. Зима ушла, весна не торопилась. Тучи сонно висели над городом. Надзиратели тюрьмы были недовольны погодой: заключенные нудно страдали вслух, что за время прогулки промокает обувь и не успевает высохнуть до следующей, потому что в камерах влажно; старики жаловались на ломоту в костях, молодые кисли и тоскливо задирали головы в смешных шапочках к небу, надеясь увидеть солнышко, но видели только набухшую и темную от влаги, тяжко провисающую холстину туч. Все устали от холодной бело-серой зимы - она утомила и тех, кто имеет счастье жить за тюремными стенами, на воле, что уж говорить о кучке одиноких людей, живущих в каменных мешках. В эту проклятую зиму каждый заключенный кутался во все, что можно было накрутить на себя, и превращался в ходячий кулек недомоганий. Старики надрывно кашляли, как шахтеры с сорокалетним стажем, номер седьмой всю зиму просидел на койке в скрюченной позе замороженной рыбешки, у номера пятого начала ныть поясница, номер первый подхватил насморк, продолжавшийся все три зимних месяца, и извел всех надзирателей просьбами выдать ему побольше носовых платков. Иногда он, скорчившись под одеялом, тихонько плакал без видимой причины. К этому привыкли и не обращали внимания.

Заключенные всегда рвались на свежий воздух - но в такую погоду их приходилось тащить на прогулку силком.

Эта прогулка ничем не отличалась от других. Заключенные кряхтели, ныли, еле волочили ноги, шаркая по тюремному коридору - никому не хотелось снова безнадежно глядеть в безжалостные грязно-серые небеса.

Номер первый всех удивил. Он вышел из камеры не в шинели, а в коричневой вельветовой курточке нараспашку, без шапки. Насморк у него, по видимости, прошел, но края ноздрей все еще были обведены огненно-розовой кромкой от частого вытирания грубым платком.

- Первый, не фокусничайте, - рассердился надзиратель, - Не по погодке одежка. Опять простудитесь...

- Не-а, - беззаботно отозвался тот. Помимо всего, его явно радовала перспектива не снимать шапку перед надзирателем.

Номер пятый глянул на него сурово.

- Переоденься, замерзнешь, тебе же правильно говорят...

- Мне не холодно. Весна же!

- Ну смотри.

Пятый хотел как лучше, но первый в кои-то веки не желал, чтоб о нем заботились, хотя умишка у него было действительно что у дитяти: за таким глаз да глаз нужен.

- Весна у него, - проворчал пятый. И поморщился. Возможно, чудик на самом-то деле не чудил - просто хотел заболеть чем-нибудь серьезным, вроде воспаления легких, чтоб вокруг него заботливо вертелся не только врач, но и весь белый свет. Первый умел болеть так трогательно, страдать так искренне, капризничая при этом так невинно, что его жалели все - даже охранники.

Все плелись по дорожке, как обычно - лишь первый чуть не прыгал козликом, то и дело глядя на небо. Похоже, для него и впрямь пришла весна... и радость его выглядела, мягко говоря, пугающей в этом по-прежнему унылом саду, под прежним угрюмым небом. Пятый внимательно следил за ним, гадая - нарочитое ли это, наигранное, или же первый действительно слегка тронулся на почве зимней депрессии, бедняга.

Тот так часто задирал стриженую голову к небу, что забывал глядеть под ноги и в результате наступил на собственный развязавшийся шнурок. И едва-едва не запахал носом - пятый успел поймать за локоть...

- Все, - сказал он, сильно сжимая острый локоть под вельветовым рукавом, - Очнись. Не майся дурью. И шнурок завяжи.

Тот склонился, завязал мокрый грязный шнурок аккуратнейшим бантиком, выпрямился, брезгливо вытер кончики пальцев носовым платком...

- Что вы все такие... кислые, парни? Весна же!!

- Замолчи, - сказал пятый, - Без тебя тошно.

Первый хитренько посмотрел на него и спросил:

- Берт, ты умеешь играть в «извини»?

- Что-что?..

- Не умеешь?

- Да о чем ты?..

Первый покосился куда-то под ноги. Рядом была роскошная грязная лужа.

- В «извини» играть очень просто, - сказал он, - Сейчас поймешь.

Он отступил на полшага и со всей дури шмякнул по луже подошвой башмака, взметнув фонтан ледяных брызг и украсив шинель пятого отменными потеками...

- Извини! - и отбежал, паршивец.

Правила игры были ясны - пятому требовалось постараться и проделать с первым то же самое.

Седовласый номер третий вдруг рассмеялся дребезжащим смехом. Он хохотал до слез, черепашьи веки набрякли и покраснели, старика согнуло пополам, когда он поглядел на угрюмую рожу пятого.

Засмеялись охранники. Засмеялись остальные заключенные. Вряд ли кому другому сошла бы с рук столь сомнительная шутка.

Пятый вздохнул, и в глазах его, за зиму почти остекленевших, вдруг затеплилось что-то живое, ясное... весеннее? Он все еще казался серьезным... и вдруг неожиданно рванул с места, первый отскочил, пятый в два прыжка догнал его, словил за шкирку и от души накатил негодяю пару шлепков по мягкому месту. Первый звонко хохотал и выворачивался из его лап, нисколько не обидевшись на справедливое возмездие.

Охранникам-американцам тоже было ужасно смешно, но они опасались, что надзиратель заинтересуется, что их всех тут так развеселило...

- Тише, - прикрикнул один из них по-английски, - Угомонись, der kleine Vogel!

В присутствии начальства они звали первого как положено - «номер первый» и «на вы», и говорили исключительно по-немецки. Но, наблюдая его уже третий год, все чаще за глаза называли его по-своему Birdie - или по-немецки der kleine Vogel - Птаха. А потом стали иногда звать и в глаза. Поначалу первый слегка дулся, потом привык. А пятый подивился меткому прозвищу: для легкого, изящного первого с его порхающими жестами, длинным острым носом и постоянным шумом - трескотней, свистом, песенками - сложно было придумать более удачную кличку... Кроме того, у первого была привычка вить на своей койке гнездо из одеяла и подушки...

Немецкий вариант употреблялся охранниками, если они желали одернуть зарвавшегося заключенного, обычно же кличка звучала в варианте «Берди». Первый охотно отзывался. Пятого поначалу слегка коробила эта фамильярность: он считал, что звать человека по прозвищу - означает проявлять к нему неуважение. И поделился с первым измышлениями на этот счет. Тот хмыкнул:

- Раз у меня больше нет имени, пусть будет хоть «Берди».

- Ты уже забыл свое имя, Бальдур фон Ширах?..

- Какой к черту Бальдур фон Ширах. Я - номер первый. Ты - пятый. А вон тот - седьмой. Люди не хотят помнить наших имен. Поэтому я рад прозвищу - это, во всяком случае, проявление интереса...

Пятый горько вздохнул. Подумал. И произнес:

- Зови меня по имени, ладно? Если не трудно.

Берди сдвинул брови и слегка надменно, но с интересом поглядел на пятого. Здесь они часто ссорились - и все не по делу, просто со скуки. А уж ругаться они, бывшие гитлеровские функционеры, умели еще как... Оба в совершенстве владели искусством превращать свой язык в опаляющее змеиное жало - вопрос, кто был больше настроен на ругань в каждый конкретный момент. И тут уж либо пятый багровел, играл желваками на скулах и до белых полумесяцев на ладонях сжимал кулаки, либо первый бледнел и сверкал полными слез глазами из-под сведенных бровей...

Сейчас - пятый видел по лицу - первый припомнил все нанесенные ему обиды... но тем не менее дурашливо улыбнулся и вопросил на ломаном языке военнопленных:

- Мир, дружба, водка? Берт и Берди быть друзья? До гроба?

- Дураки оба, - вздохнул пятый. Ему понравилось, что его назвали не Альберт даже, а Берт. Полнейшая, конечно, фамильярность, но для дружбы - вполне подходит...

 

Берди весело оглядел прогулочное общество и остался доволен результатом учиненного переполоха. И опять задрал остроносую мордаху к небу.

- Сейчас улетит, - вздохнул номер третий.

Но Берди не улетел - только как-то слабо взмахнул подрезанными крылышками. Никогда Берт не наблюдал у него подобного нелепого жеста. Берди словно хотел по примеру средневековых религиозных фанатиков воздеть руки к небесам, но на полужесте раздумал. Все почему-то следили за ним, словно он делал невесть что важное. Так серьезных, степенных, прагматичных взрослых иногда завораживает самозабвенно играющий ребенок.

Берди постоял некоторое время молча, а потом вдруг засвистел. Это был не обычный для него мотив какой-нибудь любимой песенки - скорей уж, подражание длинной и полной неясного смысла птичьей трели.

И вот тут-то произошло то, что произошло.

Стадо туч неохотно разбрелось, и из просвета вдруг выкатилось солнце - настоящее весеннее, слепящее, горячее...

- Ай молодец, Птаха... - растерянно произнес младший из охранников, сам не поняв, что сказал.

Номер седьмой, всю жизнь проживший замороченным мистиком, посмотрел на Берди пораженно.

Конечно, это просто красивое совпадение, подумал тогда Берт, но, черт возьми, такое красивое, что хочется просто поверить, что Берди взял да и высвистел из-за туч солнышко, позвал его нам в помощь, ибо мы, замученные зимой и отверженные людьми, уже устали мечтать о свете и тепле.

Все улыбались, кто-то принялся расстегивать шинель, кто-то стянул шапку...

И лишь тюремный чудотворец Берди вдруг как-то сразу и непонятно отчего сник и повесил голову. Солнце вызолотило его пепельный ежик, солнце хотело наставить нежных веснушек на его бледную кожу, но он больше так и не поднял взгляда. И гулять сразу расхотел, отошел в сторонку и застыл там скорбным изваянием.

Берт никогда особенно не умел дружить - до тюрьмы и некогда было. Но сейчас ему было очевидно - с Берди плохо, отчего-то совсем плохо...

Он подошел.

- Что с тобой? - и отпрянул, получив дьявольский, буквально слепой от злобы взгляд из-под сведенных бровей:

- УЙДИ К ЧЕРТУ!!!

«Ну и пожалуйста», - подумал Берт. Обида была детской - огромной и давящей, сердце обожгло словно кипятком. «Затоскуешь - сам придешь...»

 

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться: