ГЛАВА 4. НА ТРУДОВОМ ФРОНТЕ

 

Мобилизация продолжалась. Каждый день приходили на станцию Черепеть новые группы людей. Многие до самой окраины города несли на руках ребятишек, а женщины шагали рядом, утирая выступившие слезы. На мосту через реку Оку обычно прощались. Оставшиеся еще долго смотрели вслед мужчинам. Только мальчишки сопровождали их далеко за пределы города.

Витя ежедневно провожал какую-нибудь партию, дома ему не сиделось. Вот и сейчас, торопливо рассказывая Шуре очередную свою новость, он побежал к двери.

– Ты куда? – остановил его Шура. Он встал из-за стола, на котором лежали детали будущего прибора, и подошел к брату.

– К ребятам. Играть будем. Мы уже пистолеты себе выстругали.

– Огород помог бы прополоть. А во что играете?

– В войну. У нас теперь «красные» и «фашисты». Только «фашистами» никто не хочет быть. Ты станешь командиром «красных»? Я бы опять у тебя начальником штаба был. Тогда бы мы всех «фашистов» побили. Помнишь, как мы в Песковатском «белых» окружили, Толька Авдюшкин заплакал: «Не по правилам… Отдай мою саблю…». А еще мы землянку сделали в «овраге Марии Францевны» – ни за что не найдешь. Такая же, как в Песковатском у тебя была, помнишь?

– Ну уж и такая!

– Больше, и потолок выше. Не веришь?

– Пойдем-ка, покажи.

– А командиром будешь?

– Когда-нибудь потом.

– Потом и землянку покажу.

– Подумаешь – один найду!

– Как же! – Виктор хотел шмыгнуть за дверь, Шура цепко ухватил его за рукав.

– А огород?

– Я свои грядки прополол, и даже две твоих, и у соседей три. Мы другим будем помогать, как команда Тимура.

Шура разжал пальцы, и Виктор выскочил на улицу. С завистью смотрел Шура вслед убегавшему брату. «Правда, стать бы командиром – уж я бы сумел какую-нибудь хитрость придумать. Разбили бы «противника», как тогда в Песковатском. А Витька хоть и был начальником штаба, да больше кричал. Теперь, поди, тоже командир… Помочь надо». Его взгляд остановился на полосках бумаги, которыми крест-накрест были оклеены стекла.

«Нет уж, – подумал Шура, – настоящая война идет. Что я маленький в войну играть?..» – И он направился в огород.

Под вечер за Шурой зашел Костя. Около сквера, на площади, встретили девушек – Надю и ее подружку Марусю. Не сговариваясь, пошли к школе. Здесь не раздавались, как прежде, веселые голоса, было непривычно тихо.

– Идемте во двор, – предложил Шура.

– Пойдем, – и Костя потянул девчат за руки.

Все здесь было дорогим и знакомым: и турник, тускло поблескивавший стальной перекладиной, и гимнастическая лестница, стоявшая в углу двора, и бум, на котором во время перемен устраивались турниры: побеждал тот, кто сбивал противника на землю, и молодые деревья, посаженные прошлой весной старшеклассниками.

– Ребята, помните, как Шурка с турника упал? – посмеялась Маруся.

– А ты помнишь, как не удержалась, когда «ласточку» делала? – вступился за друга Костя и изобразил, как Маруся дергала руками, чтобы сохранить равновесие, и все-таки упала.

– Ну и не смешно, – Надя вскинула взгляд на Костю. – Помнишь, ты проспорил Шуре и на четвереньках ползал, как рак, туда и обратно под бревном? А дело было после дождя. Вылез грязнущий…

Девчата весело рассмеялись.

– Друзья, как вы думаете, скоро война кончится? – спросил неожиданно Шура. Смех оборвался.

– Скоро. Конечно, скоро! Вот остановим немцев, а там и назад погоним. Там уж и до победы недалеко, – уверенно сказала Маруся.

– А ты как думаешь? – спросила Надя Шуру.

– Пожалуй, скоро, – согласился он с Марусей. – Вот наши резервы подойдут, да как стукнут… Вот увидите! – И добавил уже тише: – Однако далеко немец дошел. На Минск движется, а? Эх, сейчас бы на фронт! Там дела идут, а тут что!.. – он махнул рукой.

– Я папу сегодня на фронт проводила, – грустно проговорила Надя. – Перед отъездом он мне сказал: «Помогай маме – ты совсем уже взрослая. А если надо будет, то замени меня на работе. Чем больше вы сделаете в тылу, тем легче мне будет биться с врагом. После победы вернусь. Жди папку».

Шура, не отрываясь, смотрел на милое, родное лицо Нади. Ему хотелось сказать ей самое заветное, что давно уже теплилось в душе. Но произнести эти слова он боялся...

– Ребята, правильно Надин отец сказал: надо помогать нашим солдатам. – Шура говорил и все смотрел на Надю. – Пойдемте в райком комсомола, попросим дать нам подходящую работу. Хватит сидеть сложа руки. Знаете, нас малыши обогнали. Они создали тимуровские команды, а мы сидим и чего-то ждем. Пора браться за дело.

– Правильно, правильно! – закричали все.

– Раз вы согласны – значит завтра в десять утра сбор у Кости…

Стало уже темно, и ребята двинулись домой.

Шура тихо шел с Надей, отстав от Кости с Марусей. Ему было приятно идти рядом с нею и видеть чуть вздернутый нос, густые черные брови, две косички, переплетенные красной лентой. Редко выдавалась такая минута: Надя постоянно была в компании ребят и Шуре уделяла внимания столько же, сколько другим.

Дорога показалась короткой. Вот и дом Нади. Он стоит на углу, против старой церкви.

– Шурик! Немец до нас не дойдет? Как думаешь? – с тревогой спросила девушка.

– Я думаю, сюда не пустят. Наполеон в 1812 году тоже быстро наступал, однако до наших мест не мог дойти. И немцы не дойдут. А если дойдут, то горя хватят. Но не будем сейчас об этом говорить. – Шура подошел ближе. – Знаешь, Надя, – он взял ее руку, – что я иногда думаю, почему у человека порой очень хорошо на душе бывает? Легко, просторно, петь хочется, плясать…

– И у меня тоже так бывает, – сказала Надя.

– Вот мне сейчас так хорошо, – смутившись, произнес Шура.

Они не заметили, как в дверях показалась мать Нади.

– А я тебя ужинать жду. – Она внимательно взглянула на Шуру и снова скрылась за дверью.

Шура поглядел ей вслед, сжал Надину руку и пошел обратно. На улицах ни одного огонька: окна плотно занавешены, лишь кое-где, словно крадучись, пробивались узенькие, слабенькие полоски света.

 

Волнуясь, ребята подходили к райкому.

– Есть ли у секретаря время разговаривать с нами? – заметила Маруся. – У него и без нас работы много.

– Найдется, – откликнулся Шура. – Не с пустяками идем.

Он первым стал подниматься на второй этаж. Перед дверью секретаря пошептались. Осторожно заглянули в кабинет.

– К вам можно?

– Заходите, заходите! Присаживайтесь.

Когда все вошли и расселись, секретарь спросил:

– По серьезному делу пришли? По лицам вижу. Выкладывайте!

– Товарищ Панов! – Шура встал. – Посоветуйте нам и помогите. В армию нас не берут, а без дела не хочется сидеть. Работу дайте, все выполним, честное комсомольское. Хочется фронту помочь.

– Мы, – добавила Надя, – любое задание выполним.

– Очень рад, что вы пришли ко мне по такому вопросу, – секретарь вышел из-за стола. – Вижу – настоящие комсомольцы. Дадим вам дело. Мы сейчас начинаем мобилизацию комсомольцев для работ на нужды фронта. Вот вы толкуете, что в армию вам не берут. Правильно, рано еще в армию идти. Разве в тылу, у нас в Лихвине, нет подходящей работы? А колхозникам помогать в уборке урожая – не польза для фронта? Работы много. И райком партии ждет от вас, школьников, большой помощи и больших дел…

Зазвонил телефон.

– Иду, иду, – ответил Панов. – Так вот, ребята, скоро начнем в колхозах работать. На этих днях соберем всех комсомольцев.

…Наступил июль. Население Лихвина жадно ловило сводки Информбюро. Люди понимали, что разгоралась борьба не на жизнь, а на смерть.

В воображении Шуры не раз рисовались картины далеких боев. Сегодня ему не спалось, и он, снова принимая сводку, представлял, как советский боец вступает в единоборство с тремя немецкими танками.

– Шурик, – раздался голос матери, – я ухожу на работу, а ты, как встанешь, почисти и свари картошку, поставь самовар.

– Ладно, – Шура открыл глаза. На улице брезжил рассвет.

За делами время бежало незаметно, но все-таки Шура никак не мог дождаться начала работы городского радиоузла. «Что-то нового на фронте? Как там? И электричества нет – приемник включил бы…» Он подошел к большой карте и с грустью посмотрел на черные и красные флажки, прикрепленные булавками. Задумавшись, Шура не услышал легкого шипения репродуктора, и только голос диктора, объявившего о выступлении Сталина, заставил его встрепенуться. Он подскочил к репродуктору, жадно ловил каждое слово, и перед ним возникали картины боев… Как хотелось сейчас быть там, в действующей армии!

«…Гитлеровская фашистская армия так же может быть разбита и будет разбита, как были разбиты армии Наполеона и Вильгельма».

– Ура» – вырвалось у Шуры. – Будет разбита! – Его глаза блестели. Он подскочил к спавшему Виктору, схватил его за плечи, затормошил:

– Витька! Вставай быстрее!

 «В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды…» – доносилось из репродуктора.

В голове у Шуры мгновенно промелькнули далекие образы партизан времен Отечественной войны 1812 года и гражданской войны: Денис Давыдов, Василиса Кожина, Лазо, Щорс. Далекие, знакомые только по книгам, они стали близкими, родными.

«Все наши силы – на поддержку героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа – на разгром врага! Вперед, за нашу победу! »

– Ну как, Витя, здорово? – Шура раскраснелся. – Разгромим фашистов!

Возбужденный, он долго шагал по комнате, думая о том, где ему приложить свои силы.

 

Обычно в летние каникулы классные комнаты пустовали. Теперь самый большой класс полон старшеклассников. Комсомольское собрание еще не начиналось. Секретарь комитета комсомола школы, молоденькая учительница Екатерина Александровна, стояла у стола и про себя считала прибывавших комсомольцев. Её изогнутые брови беспокойно вздрагивали. «Все ли явятся? » – думала она. И когда оказалось, что собрались все, она не спеша подошла к секретарю райкома Панову и сказала:

– Можно начинать. Все в сборе.

Собрание, на котором каждый чувствовал себя не только комсомольцем-школьником, но и бойцом, началось. Горячо и деловито обсуждали ребята предложение секретаря райкома. Все поняли, что и они смогут помочь фронту. Об этом говорил и Шура Чекалин.

– Вот, к примеру, я и многие мои товарищи, почти все мы, в первое время не знали, что делать для помощи фронту. Стремились на фронт, к военкому ходили, но ничего не вышло. Сегодня нам товарищ Панов объяснил, что надо делать. Я так думаю: нужно нам по-комсомольски, по-настоящему взяться за дело, чтобы от колхозных норм не отставать.

Последним выступил преподаватель биологии Владимир Петрович Сошников – он решил вместе со своими учениками ехать в колхоз.

– Говорили вы, ребята, хорошо. Теперь вы должны слова подкрепить делами на колхозных полях. Урожай в этом году замечательный, и его нужно убрать без потерь. Это ваша основная задача. Райком партии доверил вам, комсомольцам, большое дело, а большое дело требует большой энергии, горячей инициативы.

Давно уже было закрыто собрание, а школьники еще долго обсуждали, как они будут работать в колхозе села Песковатского.

 

Страдная пора началась. Рабочих рук не хватало, но темпов колхозницы не сбавляли. Они понимали, что вовремя убрать урожай – значит помочь фронту, где воюют мужья, братья, отцы, дети. Работали дружно и как-то особенно напористо. Не отставали от них и школьники Лихвина.

…Косцы огибали небольшой бугорок. Солнце дышало жаром. Обильный пот застилал глаза. «Хе-е-ет-хе» – пела коса. Рожь ложилась плотной полоской слева от косцов.

Шура откинул мокрую прядь волос, огляделся и сразу же вновь размахнулся косой: отставать нельзя, дорога каждая минута.

Разные мысли лезли в голову: «А что, если немцы дойдут до наших мест? Как тогда? Наверное, партизанские отряды организуются».

Шура так увлекся работой и своими мыслями, что даже не услышал сигнала на отдых.

Издалека донеслось:

– Шурик, иди отдыхать! Воду принесли!

Шура остановился, оглянулся назад: его звала Надя. Он вытер рукавом мокрый лоб и зашагал к группе школьников.

– Не отстанешь от меня? – задорно спросила Надя, подавая ему кружку с водой.

– Вечером посмотрим, кто отстал. – Он начал жадно пить, глаза его из-за кружки смотрели на Надю и улыбались.

К вечеру Шура с трудом добрался до дома. Ноги и руки были словно налиты свинцом, в пояснице стояла ноющая боль.

– Эх ты, – Надя улыбалась краешками губ, – а еще со мной потягаться захотел!

– Так я же всех обогнал!

– Ну и что? А завтра ты и косу не поднимешь.

– Ничего, – вмешался Павел Николаевич, ставя миску с медом. – Ешьте мед, к утру всю усталость как рукой снимет.

Он был доволен, что ребята расположились у него. С тех пор, как Надежду Самуиловну перевели работать в Лихвин, маленький домик Чекалиных в Песковатском впервые видел такое оживление.

…Копны хлеба усеяли подстриженное поле. Их свезли на молотилку, где ребята из вновь созданной бригады Чекалина быстро обрабатывали сноп за снопом. Только и слышно было: «Давай быстрей! »

Но, хотя Шурина бригада занимала первое место, он был недоволен. «Разве это настоящая помощь фронту? Надо бить немцев, ишь как далеко продвинулись. Уборка уже идет к концу, а дальше что? Надо идти на фронт». Эта мысль все настойчивее и чаще приходила к нему.

 

Вставать не хотелось. Тело ломило. Шура вспомнил последние дни, уборочную страду, горы зерна и тяжелые мешки, которые приходилось грузить на подводу. Вот, к примеру, вчера с утра до вечера их носили и Костя, и Маруся, и Надя, почти все одноклассники. Шура вспомнил быстрые загорелые руки Нади, покрытые на ладонях еще не затвердевшими мозолями, ему захотелось мысленно поговорить с девушкой, сказать ей сокровенные мысли: «Как часто я думаю о тебе, вижу твои карие с искоркой глаза, каких нет на всем свете. Ты рядом – и мне хорошо. Тебя нет – сердце ноет, к чему-то зовет… Ты посмотришь на меня – я улыбаюсь. Не вижу твои искрящиеся глаза – как будто мне не по себе… Как хорошо, что ты рядом со мной, и в работе, и в учебе…

Учение, уроки, школьная шумная жизнь… Где все? Уже сентябрь, а занятий нет. Война вмешалась в нашу учебу. Немец рвется вперед, к Москве подбирается, над Ленинградом навис, к Ростову рвется…»

Горькие мысли охватили Чекалина. Захотелось с кем-нибудь поговорить, переброситься словами.

– Костя, ты еще спишь? – приподняв голову, вполголоса произнес Шура.

Сомов не ответил. Шура встал, подошел к двери, где лежал Костя.

– Вставай в школу пора! – пошутил Чекалин.

Костя быстро вскочил, огляделся, увидев Шуру, ответил:

– Это ты?.. А я и не слыхал, как ты встал. Видимо, крепко спал.

– В школу-то пойдем?

– Я бы охотно, но… сам знаешь… Звонков в школе теперь не услышишь.

– Немец, Костик и нам поперек дороги встал. Все из-за него, проклятого… Ненавижу!

– Ребята, – раздался под окном голос Нади, – домой, в Лихвин, идете?

– Идем. Домой, так домой.

Все направились по тропинке к дороге, ведущей в Лихвин.

 

Через несколько дней Шура вновь направился в Песковатское.

Тропинка шла вдоль дороги, спускаясь к мосту через Речицу. Извиваясь, она то пропадала в густой траве, то вновь показывалась, покрытая кое-где уже начавшими опадать листьями. Стоял жаркий сентябрьский день. В воздухе летали нити паутины, сверкая в лучах солнца. Было тихо. Природа словно задумалась о чем-то, и только изредка налетал ветер, легко срывал пожелтевшие листья с деревьев и крутил их в воздухе.

По тропинке шли Шура и Сошников. Шура любил этого пожилого, но бодрого, энергичного человека. С интересом слушал его объяснения на уроках, раскрывавшие тайны природы, с увлечением читал книги из большой библиотеки учителя. Нравилось ему, что Сошников говорил с учениками, как с равными. С таким человеком хочется толковать о самом задушевном, не скрывая никаких тайн: он все поймет.

– Немец к нашим местам подходит, – волнуясь говорил Шура. – Не могу больше ждать. Брошу все и уйду на фронт! Ведь фашисты наши города захватывают. А, Владимир Петрович?

Глаза у Шуры сузились, брови еще больше нахмурились, руки невольно сжались в кулаки, грозя невидимому врагу. А кругом простирались знакомые с детства места, которые он так любил. Не ожидая ответа, Шура снова заговорил:

– Вы только посмотрите, Владимир Петрович, какая кругом красота! Разве можно допустить гитлеровцев сюда? Нет, нельзя, – сам себе ответил он. – Бить нужно их, смертным боем бить!

Вышли на дорогу, которая огибала деревню Курьяновку. Вдали заблестели железнодорожные рельсы.

– Владимир Петрович, – горячо продолжал Шура, – вот, говорят, мне мало лет. Честное слово, – ерунда! Воевал же Павка Корчагин в гражданскую войну, воевал Аркадий Гайдар! Почему же я сижу здесь?

– Шура, разве твоя работа в колхозе не помощь фронту? – сказал учитель, останавливаясь на повороте дороги. Он шел в Курьяновку, а Шура в Песковатское.

– В колхозе мы, конечно, помогали, правление благодарность вынесло, но всё-таки этого мало для победы, – ответил Шура. Он сорвал росшую у дороги травинку и начал разминать ее в ладонях, сдерживая возбуждение.

– Ну, что ж, придет время – и вас позовут, не забудут! – после раздумья сказал учитель.

Отца дома не было. Шура отправился на пасеку. Чем ближе он подходил к ней, тем чаще стали попадаться пчелы, сновавшие взад и вперед. Они налетали на него, путались в густых волосах. Он терпеливо вытаскивал их и, подбрасывая вверх, кричал:

– Лети! Лети! Меда больше приноси!..

На пасеке раздавалось монотонное жужжание, так знакомое Шуре.

– Как живешь, папа? – окликнул он отца, склонившегося над одним из ульев.

Подняв сетку над головой, Павел Николаевич улыбнулся:

– Хорошо, сынок. А вы как там? Целую неделю не видел вас.

Шура рассказал о матери, о Вите, о себе.

– Иду домой, я сейчас тоже подойду, свежим медом угощу.

Шура мигом очутился дома. Песковатское он любил. И хотя уже несколько лет жил в Лихвине, в родное село наведывался часто. Отсюда ходил вместе с отцом на охоту, здесь, на пасеке, лежа в траве, читал, мечтал о будущем…

Отец пришел почти вслед за Шурой, поставил на стол миску с тягучим душистым медом. Тотчас к нему устремились мухи. Разгоняя их рукой, Шура с аппетитом ел.

Вдруг с улицы донесся сначала слабый, а потом все более усиливающийся гул. Шура насторожился. Еще минута, и уже ясно стал слышен прерывистый рев моторов.

– Летят! – крикнул Шура и выбежал из дома.

Отец поспешил за ним. В темно-голубом вечернем небе отчетливо были видны темные силуэты вражеских самолетов.

– На Москву пошли, – сказал Шура, прищурив глаза, – бомбить будут, проклятые. Который раз уже их вижу!

– Вчера тоже косяками, как журавли, летели, – ответил отец, положив руку на плечо сына.

– Под Москвой их наши летчики в пух разобьют. Правда, пап?

– Да, сынок… Тяжелое время. Под Смоленском стоит немец. Далеко ли до Москвы? Рукой подать…

– Пап, может, и Смоленск уж оставили?

– Может… Эх, ударить бы сейчас по ним, хоть из двустволки! А ты, сынок, не разучился бить на лету? Давно ведь мы с тобой охотились…

Они еще долго стояли на улице, словно надеясь увидеть далекие вспышки зениток.

 

ГЛАВА 5. НАКАЗ МАТЕРИ

 

Бои шли на ближних подступах к Калуге. Немецкое командование бросало в бой свежие соединения, прибывавшие из стран Западной Европы. Не сегодня-завтра гитлеровцы могли овладеть городом.

Лихвинское ополчение готовилось к встрече с врагом. Ополченцев перевели на военное положение. Они начали изучать действия подразделения в оборонительном бою. Развернутым строем ходили за город, в Гаутский лес, занимали «оборону», окапывались и отражали нападение «врага».

Бойцом народного ополчения стал и Шура. Получилось все как-то просто. Он пристроился однажды к строю ополченцев, маршировавших на пустыре за городом.

«Давай, шагай, только не отставай», – услышал он шепот и только теперь заметил, что идет в одной шеренге с Петром Суховым. Два года назад Сухов окончил среднюю школу, в которой учился и Шура. Знал Чекалин Петра и по рыбалке: вместе ходили летними вечерами к Оке, встречали на берегу рассвет. Разжигали костер и ловили мотыльков, летящих на огонь. «Лучшей приманки не найдешь», – говорил Сухов. Шура верил ему и думал: «Знает он много потому, что работает в типографии. Там сколько всего печатают! Вот он и читает, наверное, больше, чем я».

«Пусть ходит на занятия, – примирился командир отряда, заметив однажды Шуру в строю. – Эта наука теперь никому не помешает». Так Чекалин в один из солнечных сентябрьских дней стал бойцом народного ополчения. «Здорово получилось! – думал он. – Теперь Костю нужно пристроить: с другом всегда легче и веселей».

Вскоре Шуру перевели в конный истребительный отряд. «Теперь настоящее боевое дело будет! » – обрадовался он. Как далеки и смешны были детские военные игры по сравнению с настоящим! Теперь руки сжимали не палку и трещотку, а винтовку с пятью боевыми патронами. С этой винтовкой уходил Шура на боевые задания. Отряд иногда на несколько дней оставлял Лихвин. Матери, жены, сестры бойцов с нетерпением ждали их возвращения. Как только на окраине раздавалась песня о трех танкистах, все знали, что идет отряд, и высыпали ему навстречу. Впереди, как всегда, детвора. Шуру встречал Витя. Как ему хотелось проехаться по городу на коне! И Шура однажды уступил ему свое место. Гордо выпятив грудь, поблескивая глазами, ехал Витя по городу, а Шура шагал рядом с винтовкой за спиной и дедовской шашкой сбоку – она сохранилась еще с гражданской войны. Он с гордостью смотрел на своего пегого коня. Ему казалось, что это выросший и окрепший Горбунок, жеребенок, за которым он ухаживал в колхозной конюшне в Песковатском десять лет назад. Так же послушно вытягивает голову, когда надеваешь уздечку, так же быстро слизывает языком кусочек сахара с ладони, так же нетерпеливо перебирает ногами.

– Товарищ боец! – стоя навытяжку и прикладывая к кепке, докладывал Витя. – Конь напоен, вычищен и ест овес!

– Благодарю, – принял рапорт Шура.

– Шурик, а Шурик… Дай винтовку подержать.

– И не проси. Нельзя: служба.

– Так я на минуту: только поцелюсь из нее.

– Нельзя… Хочешь, я тебе винтовку сделаю с настоящим затвором?

– Да ну… Не сделаешь, – протянул Витя.

– Смотри-ка! – Шура быстро приделал к Витиному деревянному ружью шпингалет и щелкнул им, как настоящим затвором.

С загоревшимися глазами Витя щелкнул несколько раз и стремглав выскочил на улицу к ребятам. Скоро целая ватага мальчишек во главе с Витей хлопала «затворами» своих «винтовок», разыгрывая очередное сражение недалеко от Козьего острова.

А на западе от Лихвина шли кровопролитные бои. Враг рвался вперед. Горели города и села. Фронт подходил все ближе и ближе к Лихвину. Сердца его жителей больно сжимались, когда в скупых сводках Информбюро сообщалось об оставлении нашими войсками городов. Шли суровые дни первой военной осени.

 

Положение под Тулой усложнялось с каждым днем. Первые гитлеровские части вступили на тульскую землю. В большинстве районов стали создаваться партизанские отряды.

В Лихвин прибыл представитель обкома партии Королев.

В комнате секретаря райкома накурено, душно. Допоздна сидели члены бюро, просматривая списки истребительных отрядов, откуда предстояло взять людей, которые должны были составить ядро будущего партизанского отряда.

– Люди у вас хорошие, преданные, по всему видно, – устало вытирая лоб, говорил Королев. – Отряд получился боевой. Всем необходимым снабдите его сами. Продумайте место дислокации. Думаю, что для этой цели подойдет глухой Улановский лес… Впрочем, подумайте: местность вам лучше известна.

– Вот только опыта у них маловато, – говорили собравшиеся.

– Опыта? – поднял брови Королев. – А у нас с вами, дорогие товарищи, есть опыт ведения современной войны? А воевать приходится. Как же иначе. Так-то, друзья…

Наконец, все было сделано. Правда, пока еще на бумаге, но костяк партизанского отряда наметился. Осталось подобрать командира и комиссара. Тут двух мнений не было.

– Командиром намечаем Татаринова Николая Михайловича. Член партии, на работе проверен, хорошо знает военное дело. Лучшего руководителя не найти. И он людей знает, и люди его.

– Не возражаю, согласен… Этот справится. Не отступит перед трудностями.

– Есть у нас, товарищ Королев, подходящая кандидатура и на должность комиссара.

– Я знаю его?

– Товарищ Жуков.

– Василий Семенович? Знаю, как же. Подойдет. Молодой, толковый, мужества не занимать.

Разошлись к утру. Много пришлось поработать в эту ночь. Члены бюро, склоняясь над картой района, просматривали рельеф местности, изредка перебрасываясь короткими фразами. Они понимали, что трудности впереди: ведь партизанского отряда по существу пока нет. «Но он будет, обязательно будет! » – думали в ту ночь в райкоме. И не ошиблись.

Шура пришел домой молчаливый, сосредоточенный. Губы его плотно сжались, от всей крепко собранной фигуры веяло решительностью. Надежда Самуиловна сразу почувствовала перемену в сыне. Его вид насторожил мать. Она привыкла узнавать его настроение с первого взгляда. Шура смотрит себе под ноги, избегает взгляда матери.

– Сынок, что с тобой? – с тревогой спросила Надежда Самуиловна.

– Так… Ничего, мама… Собери мне кое-какие вещи, я, наверное, надолго в лес уйду.

Мать все поняла. Дрогнуло сердце. Сын идет навстречу опасности, может быть, даже смерти.

– Шуренька, – голос ее задрожал. – Как же это? – Глаза, полные слез, с тоской смотрели на Шуру.

– Мамочка, не надо… – Сильные руки сына притянули мать. – Я не могу иначе… Понимаешь, не могу. Вспомни, как тебе кулаки угрожали, когда колхоз вы создавали, как подожгли конюшню, как стреляли в окно, чуть не убили тебя. Ты ведь тогда не испугалась, не отступилась. Вы с отцом не ушли из Песковатского. Так не удерживай и меня.

Сердце материнское подсказывало: не ей препятствовать сыну, отговаривать от борьбы. Она сама никогда не трусила и детей этому не учила. Надежда Самуиловна взяла себя в руки. Нет, она не будет удерживать сына: он выбрал правильный путь!

– Я все понимаю: ты в партизаны идешь… Береги себя. Будь осторожен… Нелегкое это дело.

В ответ он крепко поцеловал мать в щеку. Надежда Самуиловна собрала белье, теплые вещи, валенки. Хотела дать хлеба и мяса.

– Не надо. Нам папа уже все достал: целую свинью, два пуда меда, муку, соль, немного сахару.

«Значит, и отец тоже с ними, – пронеслось в голове у матери. – Одна осталась».

Шура сел на лавку, мать тоже. Затем Надежда Самуиловна встала. Шура подошел к ней, еще раз поцеловал, осторожно взял собранные вещи, пошел к выходу, у двери постоял и, не оглядываясь, вышел на улицу.

Мать долго не отходила от окна. Она знала, что формируется партизанский отряд, и новостью было только то, что Шура, в ее глазах еще мальчик, стал бойцом этого отряда. Про Павла Николаевича она догадывалась. Она гордилась сыном и боялась за него. Давно уже исчез за поворотом дороги Шура, стемнело, часы пробили семь, а мать, прильнув к стеклу, смотрела в тревожную темноту и думала, думала…

 

В городе началась эвакуация. С рассвета до поздней ночи Надежда Самуиловна Чекалина пропадала на станции Черепеть. В заботах и хлопотах промелькнули пять дней. Усталая, она возвращалась домой, когда Витя уже спал, и здесь вновь всплывали мысли о Шуре. Сыт ли? Здоров ли? Хоть бы еще раз, один раз взглянуть на него…

Беспокойство за сына толкнуло её в райком партии.

«Увидеть его, еще раз проститься, и душа будет на месте», – думала она.

В кабинете секретаря все было знакомо: два больших стола, покрытых красной скатертью, вокруг них дубовые стулья, у одной из стен – широкий, обитый кожей диван. Все, как до войны. Только на стене появилась большая карта СССР, испещренная в западной части черными и красными линиями. «Как далеко забрались фашисты», – подумала Надежда Самуиловна, глядя на карту. Навстречу ей из-за стола поднялся секретарь, коренастый, с поседевшими висками и осунувшимся лицом.

– Надежда Самуиловна! – голос его прозвучал добро и мягко. – Пришло время. Легки, как говорится, на помине.

– Это хорошо, что вы обо мне вспомнили. А я к вас с просьбой. – И Надежда Самуиловна добавила: – личной просьбой. Может быть, и не надо этого делать в такое время, но прошу… очень прошу… вызовите сына… Я знаю, что он в партизанском отряде. Вызовите хоть на час, больше не нужно. Проститься хочу. Время суровое, все может быть…

Брови секретаря нахмурились, он раздумывал, затем сказал, глядя ей в глаза:

– Попытаюсь вызвать, но ненадолго. А вы садитесь, разговор будет. Эвакуироваться вам, видимо, не придется. Связной к Агееву работать пойдете?

– К партизанам? – воскликнула она. А в голове мгновенно пронеслось: «Рядом с Шуриком… Он будет рядом со мной, и Паша тут же…»

– К ним. Трудно будет, подумайте…

– Нечего мне думать. Согласна. А трудностей не боюсь, сами знаете.

– Поэтому и предлагаю, что знаю. Значит, решено. Инструкции получите завтра. Ну, желаю успеха…

Чекалина готовилась к трудной работе связной в отряде Агеева, ждала сына. Секретарь райкома сдержал слово. Дня через три Шура появился дома.

– Боец-партизан Александр Чекалин прибыл в ваше распоряжение! – доложил он с порога и, шагнув вперед, попал в объятия матери.

– Меня ненадолго отпустили – время такое. Не сегодня завтра немец появится…

– Шурик, неужели проститься со мной не хочешь?

– Проститься хочу, мама, а вот слезы видеть не хочу, – сказал Шура, гладя руки матери и смотря ей в глаза. – Если хочешь со мной проститься, то прощайся бодро и проводи меня весело.

– Хорошо. Не буду плакать. Я говорю не прощай, а до свиданья. Мы еще увидимся, Шурик. Правда?

– Правда. Обязательно увидимся. Еще победу отпразднуем.

Но как ни крепилась, не выдержала Надежда Самуиловна: несколько слезинок скатилось по щекам. Она нагнулась, будто поправляя скатерть, а сама вытирала глаза: только бы не заметил…

А Шура сел за стол и, сжав губы, старался не выдать своего волнения. Он понимал, что прощается с матерью надолго, и, кто знает, когда придется встретиться. Повернувшись к окну, посмотрел на улицу: мимо дома по серой мостовой проходили редкие прохожие, доносилась артиллерийская стрельба. Война стучалась в Лихвин.

– Ну, иди. Береги себя, слушай командиров… Держись за товарищей. Уж если взялся защищать Родину, то защищай до конца… Дороже Родины нет ничего на свете…

Мать поцеловала Шуру, прижала к себе, добавила:

– Вот военному делу ты не очень обучен…

– Что ты! Я лучше старших стреляю. Не помнишь разве, как мы с отцом охотились? Забыла?

Последний раз Шура обнял мать, надвинул кепку и вышел на улицу. Он шел твердым шагом. При спуске к речке повстречался с Сошниковым.

– Уезжаете, Владимир Петрович? Или остаетесь?

– Уезжаю, Саша. А ты?

– Я нашел себе такое дело, о котором думал.

– Что ж, желаю удачи. До свиданья. – И, помолчав, учитель добавил: – До скорой встречи в школе, в десятом классе!

– До свиданья, Владимир Петрович! Вы скоро вернетесь!..

Шура зашагал дальше, перебирая в памяти события последних дней. Мать сейчас стоит у окна и смотрит в ту сторону, куда он ушел. Вспомнились друзья. «Нехорошо получилось: с Надей проститься не смог. Зря не забежал! Ну ничего, она поймет, когда узнает. И Костю не удалось увидеть…»

Мысли неожиданно прервались: из-за леса вырвались два самолета с черными крестами, и через несколько секунд на станции Черепеть раздались взрывы. Еще отчетливее слышалась на западе канонада. Враг рядом…

 

ГЛАВА 6. РОЖДЕНИЕ ОТРЯДА

 

К середине дня тринадцатого октября на территории Колонтаровской МТС, под навесом, где стояли раньше тракторы, сошлись знакомые и незнакомые прежде люди, чтобы впредь делать одно дело – уничтожать врага. Большинство из них были спаяны дружбой еще в истребительных отрядах.

Они явились сюда во главе со своими командирами. Их было в этот день не так уж много.

Татаринов, невысокий, с черными как уголь глазами, с очень подвижным лицом, стоял на пороге здания МТС и внимательно смотрел на собравшихся и подходивших людей. Фуражку с темно-синим околышем и маленькой пятиконечной звездой он держал в руке. Ватная куртка была туго перетянута ремнем, сапоги начищены.

«Справлюсь ли? » – эта мысль не раз приходила к Татаринову с того момента, как ему сообщили о назначении. Вот и сейчас она тревожила. Поглощенный думами о будущем отряда, он не чувствовал, как октябрьский ветер шевелил его темно-каштановые курчавые волосы с проседью на висках.

Подошел Жуков:

– Мечтаешь, Николай Михайлович?

– Не до этого! Вот смотрю и думаю: правильно ли подобрали людей? Как думаешь? Ведь не всех знаю. И характер у каждого разный.

– Все хорошо будет.

– Ну, пойдем, комиссар, – сказал Татаринов. – Все, кажется, в сборе. Ты поговори с людьми, а я позвоню в райком, если связь еще есть.

Комиссар отряда Жуков, в прошлом ответственный районный работник, человек дела, с твердым, настойчивым характером, свои мысли умел излагать кратко и ясно. Подошел к людям, которые курили и разговаривали под навесом. «С ними придется отныне делить горе и радость в трудной партизанской жизни», – подумал он.

Шум стих. Жуков оглядел собравшихся:

– Командиры истребительных отрядов, ко мне!

Голос Жукова прозвучал негромко, но четко. И вот уже командиры стояли возле него.

– Придет Татаринов – будем с людьми говорить. А пока выставляйте охрану. Никого не допускать. В караул пошлите людей понадежнее.

– Разрешите доложить? Посты выставлены, люди самые надежные, – отрапортовал командир Лихвинского истребительного отряда.

Бойцы плотным кольцом окружили Жукова. Негромким голосом рассказал он о положении на фронтах, о зверствах немцев на оккупированной земле, о задачах партизанской борьбы.

Подошедший Татаринов тронул комиссара за локоть и скомандовал:

– Построить отряды!

Люди стали в строй.

– Товарищи! – начал Татаринов. – Все мы собрались, чтобы защищать Родину от фашистских захватчиков, которые мечтают поработить наш народ. Они недалеко. Вы слышите артиллерийскую канонаду? – он сделал паузу. В наступившей тишине отчетливо стали слышны отдаленные залпы. Кто-то из шеренги бросил: «О себе знать дает фриц-колбасник! »

– Нам предстоит упорная борьба в тылу врага, – продолжал Татаринов. – Кто боится, пусть сейчас же идет домой. – Он обвел глазами весь строй, но никто не двинулся. – Значит, все готовы к борьбе?.. Хорошо. Скоро двинемся на нашу основную базу, а сегодня будем готовиться к выходу: получать, у кого нет, оружие, патроны, гранаты, необходимые вещи. Командирам отрядов к 20 часам доложить о готовности к выходу. – И, обращаясь к Жукову, спросил: – У тебя есть что, комиссар?

– Есть, – ответил комиссар и громко произнес:

– Членам и кандидатам партии через три часа собраться в бывших мастерских МТС. Проведем партийное собрание...

Перед вечером Шура сидел на лавочке около штаба отряда и, напевая вполголоса: «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали», чистил пистолет. Он не заметил, как подошел Татаринов. «Может быть, не брать Чекалина? – думал командир. – Мал еще, шестнадцать лет всего, не выдержит, спасует, а тогда поздно будет...»

Шура почувствовал пристальный взгляд и встрепенулся. Оглянувшись, он увидел Николая Михайловича, вытянулся перед ним, спросил:

– Товарищ командир, скоро двинемся по назначению?

Это было сказано так подкупающе просто, что все сомнения Татаринова, только что тревожившие его, пропали, и он сразу поверил в этого крепкого жизнерадостного парня. «Не подведет, – сам себе ответил Николай Михайлович. – Выдержит».

– Двинемся скоро. Ты вот скажи, хорошо ли стрелять умеешь?

– В школе неплохо стрелял, в соревнованиях участвовал, значок «Ворошиловский стрелок» имею. С отцом на охоту ходил, там тоже приходилось стрелять. Один раз утку на лету подстрелил, но только всего раз: на лету очень трудно попасть, – охотно рассказывал Шура.

– Хорошо. Чисти пистолет. Скоро тронемся.

Разговор с Шурой напомнил Татаринову его молодость. Вот таким же шестнадцатилетним парнишкой уходил он в 1919 году вместе с друзьями-комсомольцами на фронт бить Деникина, подходившего к Туле. Всплыл в памяти бой под Ельцом, где комсомольцы стояли насмерть, отбивая атаку казачьего полка, с диким воем мчавшегося на реденькие цепи красноармейцев. Отбили атаку. А у Николая Михайловича осталась от этого боя отметина на всю жизнь: сабельный рубец на правом предплечье.

Через двенадцать лет демобилизовался. А теперь вот командир роты запаса стал командиром партизанского отряда. Большая ответственность легла на плечи, тяжело нести ее. Но ведь рядом с ним – опытный организатор, бывший секретарь партбюро Черепетского чугунолитейного завода, а теперь комиссар Жуков, знакомые по истребительным отрядам бойцы...

 

К утру следующего дня отряд вступил в Улановский лес, смыкавшийся с обширными брянскими лесами. Старый боевой товарищ Татаринова по гражданской войне лесник Бессонов должен был выбрать здесь укромное место для землянок.

Больше получаса вел людей Николай Михайлович по лесной дороге. «Скоро покажется и сторожка лесника, а Бессонова все не видно. Не перепутал ли время встречи? » – подумал командир, но в этот момент от ствола векового дуба отделилась маленькая фигура лесника.

– Добро пожаловать, Василий Семенович! – Друзья неумело, по-мужски обнялись.

Место для землянок оказалось очень удобным: небольшая возвышенность с сухим грунтом была надежно прикрыта с воздуха могучими кронами дубов, с запада – широким ручьем и густыми зарослями кустарника.

Сразу закипела работа: одни рыли землянки, другие готовили пирамиды для винтовок. А Шура вместе с Суховым, которого, несмотря на его 20 лет и высокий рост, все звали Петькой, поехали в Лихвин: надо было забрать радиоприемник и привезти хлеба.

В город добрались на заре. На окраине у знакомых оставили подводу.

– Петька, – зашипел Шура, подбрасывая лошади зерно, – давай по городу так пробираться, как будто здесь уже немцы, а?

– Вечно ты с выдумками. «Пробираться...» Комиссар приказал быстрее вернуться. Пошли, выдумщик!

В редакцию районной газеты, где нужно было взять приемник, они войти не смогли, все двери оказались запертыми. Сухов попытался открыть металлические ставни, но они крепко-накрепко были закрыты изнутри. Тогда он стал внимательно осматривать второй этаж.

– Нашел! – воскликнул он, ударив себя ладонью по лбу. – Все в порядке! Ты подожди здесь, я сейчас. – И он быстро скрылся за углом. «Наверно, за лестницей побежал», – подумал Шура. Но Петька вернулся, неся веревку с «кошкой», которой обычно достают из колодца затонувшие ведра. Бросили ее на балкон, и она зацепилась за перила. Шура тотчас полез наверх, немного повозился у двери и, открыв ее, исчез внутри помещения.

Долго ждал его Сухов. Наконец, Шура появился, сгибаясь под тяжестью двух приемников и связки батарей.

Они не заметили, что за ними наблюдал из ворот соседнего дома человек с черной окладистой бородой, с узкими глазами. Это был Елин, в прошлом торговец и спекулянт.

«Хлопочете, дьяволята? – подумал он. – Ну, скоро вашей песне конец. Немцы на пороге, вот-вот постучатся. Жизнь-то прежняя вернется. Тогда спросим, зачем вам приемничек понадобился».

Через полчаса Петька и Шура подъехали к пекарне и не успел еще диск солнца полностью показаться над горизонтом, как они уже были далеко за городом.

Дорога шла по лесу. Радовало глаз богатство осенних красок. В воздухе кружились, перелетая через дорогу, опадающие листья. Ехали молча. Каждый думал о своем.

Прибыв в отряд, они распрягли лошадь, подвели к телеге, дали сена и понесли к землянке командира радиоприемники. Но Татаринова там не оказалось. Вернулись за батареями. Около повозки стояли партизаны и смеялись. Среди них был и Николай Михайлович.

– Вот так герои! Лошадь на хлебное довольствие поставили! Второй раз в жизни партизанить ухожу, а таких вещей не видывал, – сказал старый партизан Василий Ильич Воронцов, которого все звали дядя Вася.

Сухов и Чекалин протиснулись к телеге и увидели, как лошадь, кивая головой, аппетитно похрустывала поджаристую корку хлеба. От смущения они не знали, что делать: докладывать о выполнении задания или объяснить случившееся. Наконец, Чекалин проговорил:

– Виноваты, товарищ командир: забыли привязать.

– Лиха беда начало, – промолвил Татаринов, посмотрев на Петьку и Шуру. – Учитесь на ошибках, другой раз ничего не забывайте! Контролируйте каждый свой шаг. В партизанской жизни даже маленькая ошибка может привести к непоправимой беде. Помните: семь раз отмерь – один раз отрежь. Так-то, друзья. а сейчас поезжайте сюда, только смотрите, чтобы лошадь картошку не поела, – закончил он под общий смех собравшихся.

С каждым днем артиллерийская канонада приближалась к Лихвину. Хмурым октябрьским утром, когда густая пелена холодного дождя нависла над почерневшей землей, лихвинцы проснулись от двух сильных взрывов. Это наши, отходя к югу, взорвали мост через реку, связывающую город со станцией Черепеть. По реке, потемневшей от дождя, поплыли бревна, доски, остатки перил. Позже новый, еще более сильный взрыв потряс окрестности, и железнодорожный мост одним пролетом грузно осел в реку. Потом все стихло. Город застыл в томительном ожидании. Только дождь уныло барабанил по крышам домов, да нахохлившиеся галки кричали на ветвях оголенных деревьев.

Опустевшие улицы глядели серыми пятнами закрытых ставен. Не курились, как обычно дымки над домами. Казалось, город вымер.

К полудню с северо-запада послышался отдаленный нараставший гул моторов. Он рос, заполняя окрестность. Жители крайних домиков Лихвина увидели, как по шоссе, обсаженном ветлами и березами, показались черные точки. Они быстро росли, приближаясь. Теперь можно было различить, что это мчались мотоциклисты. Они вытянулись по дороге. Перед самым городом дорога круто спускалась вниз. Головные машины резко сбавили ход, но потом снова рванулись вперед. Трескотня мотоциклов и автоматных очередей разорвала тишину. Послышался звон разбиваемых стекол. Над городом поднялись испуганные галки. Немцы вступили в Лихвин...

На берегу Оки они стали устанавливать артиллерийские батареи. Вскоре они уже вели огонь по станции Черепеть.

Оттуда уходил последний эшелон с эвакуированными жителями. Вагоны были забиты людьми и оборудованием. Многие сидели на платформах. Женщины прижимали к себе детей. Напуганные необычной суетой, дети сидели тихо и только таращили глазенки. Волнение старших передавалось и им.

– Господи! – послышался женский голос. – Да что ж это?.. Немцы-то рядом, трогаться надо...

Черные взрывы снарядов, как смерчи, опоясали станцию. Растянувшись в цепь, немцы двигались по скошенному полю, приближаясь к поезду. Снаряды ложились все ближе и ближе. Осколки скрежеща проносились надо паровозом.

– Ура-а-а-а! – раздалось вокруг. Это отряд тульских рабочих пошел в контратаку.

Машинист усталыми глазами следил за сходившимися цепями и разрывами снарядов. Наконец в хвосте раздался долгожданный свисток сцепщика. Паровоз без гудка осадил состав и двинулся. Ритмично постукивая на стыках рельсов, он быстро набирал скорость. Вскоре хвостовой вагон скрылся за поворотом. Только легкий дымок вился над пристанционными постройками.

На одной из платформ, закутавшись в серую шаль, на фанерном самодельном чемодане сидела Надя. На узле устроилась мать, а слева – Костя Сомов в пальто с поднятым воротником. В лицо бил холодный ветер и накрапывал дождь.

– Костя, ты давно видел Шуру?

– Как ушел в истребители, так и стал пропадать день и ночь. Раза два видел мельком...

– Неужто он в неволе останется?

– Как же! Жди! Шурка найдет себе занятие.

– Страшно! – съежилась Надя.

Неожиданно с крыш передних и задних вагонов, захлебываясь, забили крупнокалиберные пулеметы. Костя взглянул вверх.

– Надя, ложись! – крикнул он. На эшелон, пикируя один за другим, шли три бомбардировщика. Костя успел увидеть только черные кресты на крыльях. Рев моторов и сирен смешался со свистом бомб. По сторонам взметнулись столбы земли, платформы встряхнуло.

– Мамочка, милая!..– Надя прижалась к матери.

Машинист развил скорость. Поезд мчался под уклон, но самолеты вновь и вновь падали сверху, не желая упустить жертву.

– Врешь, не возьмешь, фриц! – прокричал машинист и выключил пар, ставя на тормоза весь состав. – Не первый раз ухожу...

Вдруг один из самолетов, выходивших из пике, качнул крыльями, задымил. Он взмыл вверх, пытаясь сбить пламя, потом пошел низко-низко на запад, оставляя за собой полосы черного дыма.

– Смотри, Надя, смотри! Фриц-то удирает!.. – Костя дергал девушку за рукав. – Остальные за ним дунули. Так им, проклятым!..

Надя подняла голову. Лицо ее было бледное, в глазах стояли слезы.

 

ГЛАВА 7. СУМЕРКИ ЛИХВИНА

 

Прошло два дня. Бои в районе Лихвина закончились. Немецкие артиллеристы, занимавшие оборону на окраине города, ушли дальше, на восток. На заборах и стенах домов, где висели афиши, появились приказы немецкого коменданта, заканчивающиеся одним и тем же словом: «Расстрел! » Очередной приказ сообщал, что после шести часов вечера никто из жителей не смеет выходить на улицу. Безлюдны стали лихвинские улички: редкий прохожий пройдет по ним.

Немцы восстановили мост через Черепеть. Гитлеровцы, проходя через город, устремлялись вперед, к Туле. В аптеке разместилась их комендатура. Около нее, в соседнем полуподвальном помещении, держали арестованных и военнопленных.

На пятый день после захвата Лихвина немцы привели к подвалу группу раненых красноармейцев, подобранных на поле боя. С трудом передвигая ноги, шагали они, охраняемые взводом автоматчиков. Многих поддерживали товарищи: они от усталости и потери крови не могли идти. Один из пленных, откинувшись назад прохрипел сквозь зубы:

– Оставьте меня… Не могу дальше… – лицо его сморщилось от боли: – Сил больше… нет...

– Иди, скоро придем… Иначе пристрелят…

– Проклятые! – голос пленного сорвался. Вырвавшись из рук товарищей и грозя немцам кулаком, он прошел несколько шагов, остановился и, покачиваясь, смотрел на подбегавшего к нему конвоира. Не успел немец нанести удар поднятым автоматом, как пленный плюнул ему в лицо сгустком крови. Раздалась короткая очередь. Красноармеец шагнул вперед и, будто зацепившись за что-то, упал в придорожную грязь. Алая струйка крови медленно поползла из его рта.

Колонна удалялась. Чужая речь висела в октябрьском воздухе. Некоторые жители пытались прорваться через конвой, чтобы передать красноармейцам хлеб, картошку, еще что-нибудь из съестного, но их отгоняли прикладами.

Пленных остановили на площади. Обессиленные, они ложились прямо на камни. Вскоре их построили в шеренгу, отобрали самых здоровых, отвели в сторону, пересчитали и посадили в подвал около комендатуры. Остальных повели за город. На окраине, около сломанного трактора, их расстреляли. Раненых добивали из пистолетов.

Расстрелом руководил обер-лейтенант войск СС Курт Фогнер, назначенный на должность военного коменданта Лихвина. На восточный фронт Фогнер попал совсем недавно. До этого служил в оккупационных войсках Дании. Долгое время служба держала обер-лейтенанта в Копенгагене. Он и сейчас находился бы в датской столице, если бы не неудачи в борьбе с силами сопротивления. Вызов в Берлин – и Фогнер уже слушатель специальных курсов. Через месяц он назначается в штаб одной из армий Центрального направления. И вот он – комендант Лихвина.

«Далеко судьба забросила меня от Саксонии. Думал ли я, что буду в каком-то Лихвине. Но так требует начальство, следовательно, нужно работать во славу Германии. Фюрер приказал уничтожить русских, – думал Фогнер, – я выполню его приказ. Расстрел – это первая боевая операция, и она не пройдет незамеченной. Порядок нужно наводить твердой рукой. И я это сделаю! »

Довольный собой, комендант достал из кармана несколько золотых вещей, отобранных у населения и пленных. «Вот и первые подарки семье из далекой России», – думал он, ухмыляясь. За окном сгущались сумерки.

– Дежурный! – позвал Фогнер, пройдя к окну. Там темнела пустая площадь, деревья в скверике содрогались от порывов ветра, теряя последние листья. Обернувшись, он увидел человека, стоявшего у двери.

– Кто там?

– Это я, господин комендант, унтер-офицер Цвигель.

– Фу… напугал, – произнес Фогнер. «Однако, что случилось. Почему я так взволнован? Раньше со мной этого не было», – подумал он, приглаживая волосы, и скомандовал вытянувшемуся унтер-офицеру:

– Лампу, живо!

Цвигель исчез. Ветер зашумел за окном, крупные капли дождя застучали по стеклу.

Свет лампы рассеял остатки страха, и Фогнер решил заняться устройством гражданского управления: нужно было назначить бургомистра. По сведениям разведки, в городе жил некий Лапшинов, в прошлом купец первой гильдии. Его и решил вызвать Фогнер.

Лапшинов, когда его известили о вызове к коменданту, сначала испугался, но потом пришел к выводу, что до коменданта дошли сведения о его прошлом. Старый человек, с поседевшей окладистой бородой, прибыл к Фогнеру, сопровождаемый немецким солдатом. Перед дверью коменданта он постоял, опираясь на суковатую палку, затем шагнул в комнату. Фогнер, развалившись в кресле, оглядел вошедшего, щуря бесцветные глаза.

– Вы есть… Э, как вас, Лапша? – отрывисто спросил он, вглядываясь в лицо старика.

– Нет, господин комендант, я не лапша. Лапшу варят, а я в котел не войду. Какая там лапша! Фамилия моя Лапшинов.

Переводчица еле успевала переводить.

– Гут. Мы вас, господин Лапшинов, назначаем бургомистром Лихвина. Надеюсь, должность вас устраивает? Осмотритесь, подберите штат, создавайте управу.

«Вот, оказывается, зачем вызывал немецкий начальник, – подумал Лапшинов. – Прослышал, наверное, что был при царе купцом, и хочет сосватать на должность городской головы… Ну нет… Свяжись с вами».

Твердо ответил:

– Что вы, господин комендант, какой из меня, черта старого, бургомистр? Стар я, болею все время. Мне на печи сидеть, а не городом править.

– Вас большевики грабили, магазин отобрали. Не хотите вернуть свое имущество, отомстить?

– Не знаю ничего, не помню. На старости лет проруха на память нашла…

И, снизив голос до шепота, Лапшинов продолжал:

– Есть на примете для вас один человек. Городской голова, или, по-вашему, бургомистр, вышел бы неплохой.

– Кто? – играя плеткой, спросил Фогнер.

– Фамилия Елин. Вот он скажет вам, что его грабили большевики. Не прочь и отомстить Советской власти. При Николае, да и попозже, торговлишкой промышлял, кой-какой капиталец имел. Недалече живет. Могу позвать.

– Елин? Передайте дежурному, – ткнул Фогнер в сторону переводчицы, – чтобы Елина вызвали тотчас. А вы господин Лапшинов, не хотите работать?

– Не могу, господин начальник: стар, немощен, болезни извели, – Лапшинов сделал такую страдальческую физиономию, что даже Фогнер поверил.

– Гут! Отправляйся. Сиди на печи. Вот тебе пропуск! Иди!

Опираясь на палку, Лапшинов закашлял, ссутулился и, отворив дверь кабинета и припадая на палку, заковылял. Но как только комендатура скрылась из глаз, выпрямился и торопливо зашагал к своему дому.

«И кто подбирал эту старую рухлядь? Кто рекомендовал его? Разве можно опереться на эту развалину? Молодчики Гиммлера на сей раз ошиблись. Впрочем, один бог без греха», – рассуждал Фогнер.

 

На рассвете Шура и Сухов были вызваны к Татаринову.

– Прибыли по вашему приказанию! – стукнув кулаками, доложил Петька.

– Ну, орлы, работа есть. Большая работа.

Молодые партизаны стояли молча. Петька вытянулся, ощупав в кармане пистолет. Шура подался вперед, чтобы лучше слышать командира. Эту привычку он принес еще со школьной скамьи.

– В Лихвин посылаю вас. Нужно посмотреть, что там немцы устраивают. Разведайте, много ли солдат, какое вооружение. Да осторожней. В городе зря не мозольте глаза. К кому зайти знаете?

– Знаем, – в один голос ответили Шура и Сухов.

– Хорошо. Все понятно?

– Ясно, товарищ командир, – раздался дружный ответ.

– Винтовки сдадите дяде Васе. Через час – в дорогу. Время не терпит, – сказал Татаринов и пожал обоим руки. – Еще раз повторяю: будьте осторожны, смотрите в оба.

– Есть смотреть в оба! – Партизаны вышли из землянки.

Чувствовалось приближение зимы. Потемневшие покоробленные листья прикрывали землю. Среди голых ветвей гулял ветер: то усиливался, то затихал. Под ногами хлюпала грязь. Быстро мчались темно-серые тучи. Накрапывал дождь.

По городу ходили немецкие патрули. Друзья шли, будто не замечая их, а сами косили глаза то в одну, то в другую сторону, побаиваясь, как бы на них не обратили внимания. Так прошли весь город, юркнули к матери Сухова, выпили чаю, отдохнули и уже собирались было отправляться назад, как в дом вошли немцы и стали всех выгонять на улицу. Шура и Петька переглянулись. Петька сунул руку в карман, нащупал браунинг, крепко сжал его. Молча вышли на улицу. Немцы сгоняли к комендатуре жителей. «Наверно, сообщать что-нибудь будут», – подумал Шура. И, действительно, на пороге комендатуры они увидели немцев, а среди них – Елина. Вдоль стен комендатуры и почти около каждого дома площади с автоматами стояли немцы. Шура с Петькой встали подальше от каменного крыльца комендатуры, затерявшись в толпе согнанных на площадь лихвинцев. Ждать пришлось недолго. Худощавый немец в форме обер-лейтенанта начал говорить, указывая рукой на Елина. В толпе плохо его понимали. Затем стал говорить другой немец в форме лейтенанта, с оттопыренными ушами, в черных больших очках на горбатом носу.

– Ми освободиль вас от большевик. Ви должен радовайтис. Пришла свобода…

«Освободитель чертов! » – подумал гневно Шура.

– Ви все должни, – продолжал лейтенант, – слушайт приказ коменданта обер-лейтенант Фогнер. Надо помогайт великой германской армии и фюреру Адольф Гитлер. Ми назначаль вам бургомистр господин Елин. Слушайт его приказ…

Петька переглянулся с Шурой.

– От этого всего можно ожидать. Всех предать может, гадина, – прошептал Шура.

– Не попадайся ему на глаза: ведь твоя мать раскулачивала его когда-то. Попадешься – сгноит в подвале, – шепнул Сухов. – Уходит надо.

Вскоре друзья поспешили выбраться из города. К вечеру они прибыли в расположение отряда. Татаринов и Жуков выслушали их рассказ и велели отдыхать.

 

Елин обрадовался, когда Фогнер предложил ему стать бургомистром. «Теперь сквитаемся за все, – рассуждал он, расхаживая по комнате. – Попомните, как меня раскулачивали, отбирали добро. За все ответите. Вернулось наше время. Советам конец! Я теперь хозяин здесь. Коммунистам головы поотрываю». Он поглаживал свою окладистую бороду.

– И что ты, старый дурень, связался с немцами. Придут, только и знают: гав, гав, гав – лопочут, как нехристи. Смотреть противно… Тьфу! А ты и рад, опомнись, – проговорила жена, сидевшая у печи.

– Замолчи! Не твоего ума дело. Знай печку, ухват и ведра! – Глаза Елина налились кровью.

– Молчал бы. Бога побойся. А вернутся наши – куда денешься? Отрекись от немых-то…

– Закрой рот, а то сам заткну глотку, – Елин замахнулся на жену волосатой рукой. – Убью, паскуду.

– Лапшинов-то умней: отказался, а ты в самое пекло лезешь.

– Молчи! – Он подскочил к печке, схватил кочергу.

Старуха забилась в угол и замолкла. Елин красным платком вытер выступивший на лбу и шее пот и сел за стол.

«Кого назначить начальником полиции? – думал он, перебирая в уме ряд знакомых фамилий. – Каштанов. Подходящая кандидатура. – И перед его глазами встало вытянутое лицо Каштанова с юркими глазками. – Перед войной продавцом работал. Всегда с ним договориться можно было и на счет крупицы, и насчет мануфактуры, и всегда он это проделывал лихо. С этим работать можно. Все, что ни прикажу, выполнит».

– Воров подбираешь? Старых дружков подыскиваешь! – раздался голос жены. – Перед войной с ними делишками занимался, и сейчас…

– Убью! – прохрипел Елин и продолжал шепотом: «Каштанов тих, исподтишка все делает, а в заместители хорошо бы Смирнова дать. Как цепная собака будет. Зол на советскую власть: судила его за хулиганство. Куда он запропастился? Ну, да придет. Господин комендант доволен будет…»

Елин вышел из дому и направился в комендатуру.

 

ГЛАВА 8. ПЕРВЫЕ УДАРЫ

С каждым днем фронт отодвигался на восток. Город стал ближним тылом немецкой группировки, наступающей на Тулу. Жители голодали, ютясь по своим квартирам. Немцы выгоняли население для работ на нужды армии. Тех, кто пытался отказываться, избивали, а то и расстреливали. Темь окутала Лихвин. Над комендатурой реял всем ненавистный флаг со свастикой. Чужая речь слышалась на улицах.

Но скоро поползли новости, передаваемые шепотом: ночью в переулке убили патрульного, у леса подорвана грузовая машина с боеприпасами, там же обстреляны мотоциклисты и конный обоз. А листовки, расклеенные на заборах и домах!..

– Никак это Петьки Сухова дело, – шептались женщины, набирая воду из колодца. – Этот парень все может…

– Петька с нашими ушел. Мать-то его, Марфа, слава тебе, господи, сховалась за ним вслед куда-то, – нашептывала соседка Суховых. Мы ж столько страху набрались, когда Елин с немцами на квартиру к ним пришел…

– Елин – чистый дьявол с бородой. Так и рыщет, вынюхивает… Говорят, бабоньки, Надежду Чекалину со старшим сыном полицаи по всему городу ищут.

– Вчерась иду я домой. Смотрю, а на заборе листовка малюсенькая. Хотела сорвать, да побоялась. Через полчаса выхожу на улицу – нет ее... А может, добрые люди спрятали…

За закрытыми дверями и плотно занавешенными окнами люди много говорили об этих смельчаках, и каждому хотелось увидеть их собственными глазами, сказать им теплое слово. Но их никто не видел, они появлялись и исчезали внезапно.

Фогнер растерялся. Комендант не знал, что предпринимать. Ни Елин, ни Каштанов, ни Смирнов, ни другие работники городской управы, которые сами боялись партизан, ничем не могли ему помочь. «Нужно быть решительным и беспощадным со всеми подозрительными, – решил обер-лейтенант. – Жестокость устрашит других, и все будет в порядке».

Почти каждый день, ровно в двенадцать часов, у брошенного трактора, что стоял на крутом обрывистом берегу Речицы, немцы расстреливали двух-трех человек, заподозренных в связях с партизанами.

На исходе третьего дня, после того как были расклеены листовки, грузное тело Цвигеля неслышно протиснулось в комнату коменданта.

– Разрешите доложить? Есть новые данные о партизанах.

Фогнер оживился. «Неужто поймали наконец? Железный крест или новая звездочка на погонах обеспечены», – подумал он.

– Говори!

– На перегоне Козельск – Черепеть уничтожен наш патруль и вновь поврежден путь.

– Опять! – угловатое лицо Фогнера побледнело. – Кто-нибудь их хоть видел?

– Никто.

– Вы, Цвигель, когда-нибудь доложите, что поймали хоть одного партизана? Нет, никогда, – сам себе ответил комендант. – Я подумаю о целесообразности использования вас в тылу. Идите! Поймайте мне хоть одного партизана! Я узнаю от него о всех этих призраках.

Цвигель вышел, а Фогнер зашагал из угла в угол.

«Как это не похоже на Данию, – думал он. – Там всегда помогали местные власти. А здесь и полиция, и бургомистр ничего не знают и сами боятся партизан».

Комендант подошел к окну. Перед ним лежала пустынная площадь. Редкий житель пройдет через нее, робко озираясь по сторонам.

Неожиданно на дороге, идущей к Черепети, показались мчавшиеся на огромной скорости две легковые машины под охраной мотоциклистов. Развернувшись на площади, они направились к комендатуре.

«Начальство» …– прошептал Фогнер и выскочил на крыльцо.

Из передней машины вышел высокий, чуть сгорбленный, но еще бодрый на вид, полковник войск СС. В комнате подошел к печке и стал греть руки.

– Обер-лейтенант! – недовольным тоном заговорил полковник. – Почему до сих пор нет обстоятельного доклада о действиях партизан? Что можете доложить?

– Господин полковник, – начал вытянувшийся в струнку Фогнер, – действия партизанского отряда ограничиваются районом лесов и прилегающих к ним деревень. Город надежно охраняется, всякое проникновение партизан в него абсолютно исключено. Верные нам люди, разбросанные по селам и деревням, регулярно информируют нас о появлении всех подозрительных. Пятнадцать помогавших партизанам людей расстреляны. Население Лихвина поддерживает нас и ждет скорой победы войск фюрера. Хайль Гитлер!

Фогнер прекрасно знал, что все было не так, но нельзя же признаться начальству в собственной слабости. Однако полковник усомнился в правильности доклада коменданта.

– Не преувеличиваете ли вы, Фогнер, своих успехов в борьбе с партизанами? Боюсь, как бы они не доставили нам неприятностей в самое ближайшее время.

– Думаю, господин полковник, что партизаны в Лихвине неприятностей не доставят. Можете не беспокоиться. Даю слово офицера.

Отойдя от печки, полковник уселся в кресло Фогнера и, рассматривая свои холеные ногти, более спокойным тоном произнес:

– Обстановка на фронте вам известна? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Ее можно выразить одним словом: успех. На всех направлениях мы идем вперед. Большевистские войска откатываются на восток. Армия прославленного Гудериана у ворот Тулы. Этот город в ближайшие дни мы возьмем. А там, Фогнер, и Москва будет у наших ног. Фюрер собирается седьмого ноября принимать парад на Красной площади. Так сказать, день рождения Советов будет впервые отмечаться не под красными знаменами большевиков, а под знаменами доблестной германской армии. А на следующее лето мы с вами, дорогой обер-лейтенант, сможем отдыхать где-нибудь в Крыму, на Кавказе или во Франции. Кстати, вы, кажется, не были во Франции?

– Да. Не пришлось. Почти все время я находился в Дании.

– В Дании? О, майн готт, там вы жили спокойно. Вам можно позавидовать. А во Франции нам не давали покоя проклятые маки – это что-то похожее на русских партизан.

Тепло комнаты разогрело старческие кости полковника, а ревматические ноги перестали ныть.

– Господин полковник, может быть, закусим? – спросил, осмелев, Фогнер.

– Да, пожалуй, можно.

– Цвигель! – громко позвал комендант.

Дверь открылась, и на пороге появился Цвигель.

– Ужин! Побыстрее!

Чего только не было на столе: и голландский сыр, и норвежские сельди, и датские копчености, и рубиново-красное французское вино, и русское сало, и московская водка. Развалясь в кресле, чередуя рюмку с сигарой, полковник рассказывал о своих похождениях во Франции.

Неожиданный взрыв прервал его рассказ. За минутной паузой последовал второй взрыв, потом крики, выстрелы.

– Что такое, Фогнер? – лицо полковника вытянулось, глаза испуганно забегали по сторонам. Хмель с него словно рукой сняло. – Да поскорее же узнайте, черт возьми! Что вы стоите? Действуйте!

Выбежав на крыльцо, Фогнер, однако, побоялся идти в темноту и послал Цвигеля.

Стоя возле часового, державшего автомат наготове, Фогнер дрожал от страха. Наконец из темноты вынырнул унтер-офицер с двумя автоматчиками. Лицо его, освещенное фонариком коменданта, было испуганно.

– Что случилось, Цвигель? Говорите быстрей!

– Две гранаты брошены в ветлазарет. Искалечено и убито семнадцать лошадей. Два солдата серьезно ранены.

– Но кто бросил гранаты? Их поймали? – почти крича, спрашивал комендант.

– Виновных найти не удалось, – опустив голову, ответил Цвигель. – Скрылись…

Последнее слово он произнес шепотом. Фогнер вспомнил про важного гостя, подумал о неприятностях и в горле у него пересохло.

– Усилить охрану! Выслать дозоры! – заговорил он глухим голосом. – Перехватите все дороги! Поймайте же, наконец, хоть одного партизана!..

Полковник выслушал рапорт и разразился неистовой бранью:

– Вам доверили крошечный город, а вы не можете навести в нем порядок. Учтите: на фронте, на линии огня, оч-чень нужны офицеры…

Фогнер ничего не отвечал, стоя навытяжку перед разбушевавшимся полковником. А тот продолжал кричать, брызгая слюной. Затем, немного успокоившись, сказал:

– В другой раз, надеюсь, застану у вас больше порядка. Сейчас я отдохну часа четыре, а утром тронусь дальше. Усильте охрану.

В эту ночь гарнизон городка почти не спал. Утро было холодное, но ветер стих. Деревья стояли, словно отдыхая после ночной борьбы с пронзительным ветром. Солнце, тускло поблескивая, поднялось над горизонтом. Машины полковника и сопровождавших его людей были поданы к комендатуре.

Полковник, подняв воротник, влез в машину. Однако, почти тотчас дверца открылась и показалось его взбешенное лицо.

– Вы что, решили меня распропагандировать, Фогнер? У вас везде партизаны! Смотрите, что я нашел в машине. Позор!

Полковник сжимал несколько листовок бумаги, на которых было что-то написано от руки. Он резким движением порвал их и, ничего не сказав, хлопнул дверцей.

Сделав полукруг, машины покатили по площади. Клочки бумаги, как хлопья снега, остались лежать на потемневшей земле. Фогнер поднял один из уцелевших листков. Это была переписанная сводка Совинформбюро.

 

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: