Нежеланный поклонник и желанный друг

 

Второй семестр в Редмонде пролетал так же быстро, как и первый, — «прямо-таки проносился со свистом», как выразилась Филиппа. Аня получала от него полное удовлетворение во всех отношениях — увлекательное соперничество в учебе, новые знакомства и углубление приятной и полезной дружбы, небольшие веселые вечеринки, на которых она блистала, деятельность различных обществ, членом которых , она была, все раздвигающиеся горизонты и расширяющиеся интересы. Училась она очень усердно, так как решила добиться стипендии Торберна, присуждавшейся за успехи в изучении английской литературы. Получение стипендии позволило бы ей продолжить учебу в Редмонде в следующем году без посягательств на скромные сбережения Мариллы — посягательств, которых Аня была твердо намерена избежать.

Борьба Гилберта за одну из стипендий также была в полном разгаре, но он ухитрялся находить время и для частых визитов на Сент-Джон тридцать восемь. Почти везде, где собирались студенты, он сопровождал Аню, и ей было известно, что редмондские сплетники уже связали вместе их имена. Аня негодовала, но была совершенно беспомощна; она не могла отказаться от такого доброго старого друга, как Гилберт, особенно теперь, когда он вдруг сделался благоразумен и осмотрителен, как, впрочем, ему и следовало, учитывая, что немало редмондских юношей было совсем не прочь занять его место рядом со стройной рыжеволосой студенткой, чьи серые глаза были такими же чарующими, как вечерние звезды. Аню никогда не сопровождали толпы добровольных жертв, какие окружали Филиппу на всем протяжении ее завоевательного похода через оба семестра первого курса, но были и долговязый, сообразительный первокурсник, и маленький, полный, общительный и веселый второкурсник, и высокий, эрудированный третьекурсник, которые любили заходить на Сент-Джон тридцать восемь и беседовать с Аней в полной вышитых подушек гостиной о разных «ологиях» и «измах», так же как и о менее серьезных предметах. Все эти молодые люди не нравились Гилберту, но он был крайне осторожен, чтобы не дать ни одному из них преимуществ перед собой, и с этой целью воздерживался от каких-либо несвоевременных проявлений своих подлинных чувств к Ане. Для нее он снова был другом авонлейских дней и в этом качестве мог успешно удерживать свои позиции перед лицом любого из тех воздыхателей, которые уже успели бросить ему вызов. Как товарищ, никто — и Аня честно это признавала — не мог быть для нее лучше Гилберта. И она была очень довольна — так она говорила себе, — что он, очевидно, отказался от своих прежних глупых намерений, хотя и проводила немало времени в тайных раздумьях, почему это произошло.

Только одно неприятное событие омрачило эту зиму. Однажды вечером Чарли Слоан, сидя совершенно прямо на самой любимой подушке мисс Ады, спросил Аню, готова ли та пообещать ему «стать в недалеком будущем миссис Слоан». Так как это происходило уже после попытки Билла Эндрюса объясниться через посредника, то не стало таким ударом для Аниных чувств, каким могло бы стать в ином случае, но, разумеется, оказалось еще одним тяжелым разочарованием. Она была к тому же и возмущена, поскольку сознавала, что никогда не давала Чарли ни малейшего повода рассчитывать на подобную возможность. Но, как спросила бы пренебрежительным тоном миссис Линд, чего же еще можно ожидать от Слоанов? Вся поза Чарли, его тон, выражение лица и слова явно отдавали «слоанностью». Он предлагал большую честь — на этот счет у него не было никаких сомнений. И когда Аня, явно не сознавая этой чести, отказала ему — так осторожно и деликатно, как могла, ибо даже Слоаны имеют чувства, которые не следует ранить, — «слоанность» проявила себя в еще большей мере. Чарли принял отказ не так, как это делали отвергнутые поклонники в Анином воображении. Он разозлился и не стал этого скрывать, сказав ей две или три явных гадости. В душе Ани вспыхнули мятежные чувства, и она ответила ему небольшой остроумной речью, язвительность которой пробила даже защитную «слоанность» Чарли и задела его за живое. Он схватил шляпу и выскочил из дома с очень красным лицом. Аня же бросилась вверх по лестнице, дважды споткнувшись на пути о подушки мисс Ады, и, влетев в свою комнату, упала на постель в слезах ярости и оскорбленной гордости. Неужели она унизилась до того, чтобы ссориться с каким-то Слоаном? Неужели такое возможно — чтобы Чарли Слоан обладал способностью своими речами вывести ее из равновесия? О, это было поистине унизительно — хуже даже, чем оказаться соперницей Нетти Блеветт!

«Как мне хотелось бы больше никогда в жизни не встречаться с этим отвратительным существом», — с жаждой мщения рыдала она в подушку.

Избежать встреч не удалось, но оскорбленный Чарли сам следил за тем, чтобы не оказаться в непосредственной близости от Ани. С этих пор его губительные вторжения не угрожали подушкам мисс Ады, а когда ему случалось встретить Аню на улице или в аудиториях Редмонда, поклон, которым он приветствовал ее, был в высшей степени ледяным. И отношения между этими двумя старыми одноклассниками оставались такими напряженными почти год. Затем Чарли перенес свою отвергнутую любовь на полненькую, голубоглазую и розовощекую, курносую второкурсницу, которая оценила его достоинства, как они того заслуживали, вследствие чего он простил Аню и соблаговолил снова начать держаться в отношениях с ней в рамках вежливости, хотя и не без снисходительности в манерах, имевшей целью показать ей, как много она потеряла.

В один из последних дней зимы взволнованная Аня торопливо вбежала в комнату Присиллы.

— Вот, почитай, — воскликнула она, бросая подруге письмо. — Это от Стеллы… Она приедет в Редмонд в следующем году… А что ты скажешь о ее предложении? Я думаю, идея замечательная, если только удастся претворить ее в жизнь. Как ты думаешь, Прис, удастся?

— Надеюсь, что буду в состоянии ответить тебе, когда узнаю, в чем она заключается, — улыбнулась Присилла, отложив в сторону греческий словарь и взявшись за письмо Стеллы. Стелла Мэйнард была подругой Ани и Присиллы по учительской семинарии, после окончания которой преподавала в сельской школе.

 

"Но, дорогая моя Аня, я собираюсь оставить эту работу, — писала она, — и на следующий год приехать учиться в Редмонд. А так как я закончила третий курс учительской семинарии, то имею право поступить сразу на второй курс университета. Мне надоело учительствовать в деревенской глуши. Думаю, что когда-нибудь я напишу целый трактат на тему «Тяготы жизни сельской учительницы». Это будет душераздирающе реалистическое произведение. Общераспространенное мнение, как кажется, заключается в том, что живем мы, учительницы, припеваючи и делать нам совершенно нечего, кроме как ежеквартально получать жалованье. В моем трактате я поведаю миру всю правду о нашем положении. Право же, если бы мне в течение хотя бы одной недели не пришлось услышать ни от кого, что я выполняю легкую работу за большое жалованье, я заключила бы, что вполне могу заказывать себе белые одежды для вознесения на Небеса «прямиком и немедленно». «Тебе-то деньги легко достаются, — покровительственно говорит мне какой-нибудь налогоплательщик. — Все, что ты должна делать, — это сидеть в школе и слушать ответы учеников». Поначалу я пыталась спорить, но потом стала умнее. Говорят, что факты — упрямая вещь, но, как кто-то мудро заметил, даже они далеко не так упрямы, как заблуждения. Так что теперь я лишь снисходительно улыбаюсь, храня красноречивое молчание. В моей школе девять разных классов, и я должна учить всему понемногу — от внутреннего строения земляных червей до расположения планет солнечной системы. Самому младшему из моих учеников четыре года — мать отправила его в школу, чтобы не путался под ногами, — а самому старшему двадцать — ему вдруг пришло в голову, что легче будет посещать школу и получать образование, чем продолжать ходить за плугом. Мне приходится прилагать отчаянные усилия, чтобы умудриться за шесть часов в день провести занятия по разным предметам со всеми классами, и неудивительно, что дети чувствуют себя в классной комнате, как тот маленький мальчик, которого однажды взяли в кинематограф и который жаловался: «Я должен смотреть, что было дальше, прежде чем узнаю, что было до этого». Такое чувство возникает иногда и у меня самой.

А какие записки я получаю! Мама Томми пишет мне, что он не так быстро, как ей хотелось бы, проходит арифметику. Он до сих пор все еще занимается вычитанием, а Джонни Джонсон — уже дробями! Она никак не может этого понять, ведь Джонни далеко не такой сообразительный, как Томми. А папа Сузи желает знать, почему его дочь не может написать простенькое письмо, не переврав при этом написание половины слов. А тетя Дика хочет, чтобы я посадила его на другое место, так как этот скверный мальчишка Браунов, который сидит с ним сейчас, учит его дурным словам.

Что же касается финансовой части… но не хочу и начинать разговор об этом. Тех, кого боги пожелают погубить, они сначала сделают сельскими учительницами!

Ну вот, поворчала, и стало легче. Так или иначе, а эти два года все же принесли мне и немало приятного. Но теперь я собираюсь в Редмонд.

И вот что, Аня, у меня есть предложение. Ты знаешь, что я терпеть не могу пансионы. Я жила в меблированных комнатах четыре года и ужасно устала за это время. Мне Кажется, что я просто не вынесу еще три года такой жизни. Так вот, почему бы нам — тебе, Присилле и мне — не сложить наши капиталы и не снять где-нибудь в Кингспорте маленький домик, чтобы завести свое хозяйство? Да это к тому же окажется дешевле, чем любое другое жилье. Нам, конечно, будет не обойтись без домоправительницы, и у меня уже есть таковая на примете. Помнишь, я говорила тебе о тете Джеймсине? Она милейшая тетушка на свете, несмотря на свое имя. Это не ее вина! Ее назвали Джеймсиной в честь отца, которого звали Джеймс и который утонул в море за месяц до ее рождения. Я всегда зову ее тетя Джимси. Так вот, ее единственная дочь недавно вышла замуж за миссионера и уехала с ним в Индию. Тетя Джеймсина осталась одна в огромном доме, и ей ужасно одиноко. Если мы захотим, она приедет в Кингспорт и будет вести наше хозяйство, и я знаю, что вы обе полюбите ее. Чем больше я думаю об этом плане, тем больше он мне нравится. Мы могли бы жить так хорошо и независимо!

Если вы с Присиллой согласны на мое предложение, то, наверное, было бы неплохо, если бы вы, как находящиеся непосредственно на месте, уже этой весной поискали хороший домик. Это лучше, чем оставлять такое дело до осени. Как вы думаете? Если вам удастся найти дом с обстановкой — отлично, но если нет, мы с вами сможем наскрести мебели на чердаках у себя и наших старых друзей. Во всяком случае, решайте скорее и напишите мне, чтобы тетя Джеймсина знала, какие ей строить планы на будущий год".

 

— Я думаю, идея хорошая, — сказала Присилла.

— Я тоже, — горячо подхватила Аня. — Конечно, пансион у нас неплохой, но пансион — это все же не то, что свой домик. Так что давай приступим к поискам сразу, прежде чем начались экзамены.

— Боюсь, нам будет нелегко найти подходящий дом, — предостерегала Присилла. — Не питай слишком больших надежд, Аня. Хорошие дома в хороших кварталах будут нам, вероятно, не по средствам. Скорее всего, нам придется удовольствоваться убогим домишком на захудалой улочке, где живут люди, знакомство с которыми ничем не лучше прозябания в уединении, и стараться, чтобы жизнь в его стенах позволила нам примириться с тем, как они выглядят снаружи.

Приняв решение, девушки приступили к поискам, но найти то, что им хотелось, оказалось даже еще труднее, чем предполагала Присилла. Дома предлагались в изобилии — с мебелью и без, — но один был слишком большой, другой слишком маленький, тот слишком дорогой, этот слишком далеко от университета. Экзамены пришли и прошли, наступила последняя неделя семестра, а «дом мечты», как называла его Аня, по-прежнему оставался воздушным замком.

— Я думаю, нам придется отложить поиски до осени, — устало сказала Присилла, бредя рядом с Аней через парк в один из полных свежести и голубизны апрельских дней и глядя, как пенится и блестит вода в гавани под парящей над ней легкой жемчужной дымкой. — Может быть, тогда мы найдем приют в какой-нибудь лачужке, а если нет, то так нам и жить в пансионах.

— Так или иначе, а я не хочу волноваться из-за этого сейчас и портить такой прелестный день, — отозвалась Аня, восхищенно созерцая окружающее. В бодрящем прохладном воздухе носился легкий аромат сосновой смолы, а небо над головой было хрустально-прозрачным и голубым — огромная опрокинутая чаша благодати. — Сегодня весна поет в моей крови и повсюду разлито очарование апреля. Я зрю видения и грежу, Прис. Это потому, что ветер дует с запада. Я люблю западный ветер. Он поет о надежде и радости, слышишь? Когда ветер дует с востока, я всегда думаю об унылом дожде, барабанящем по крыше, и о печальных волнах, набегающих на серый берег. Когда я состарюсь, у меня будут приступы ревматизма в дни восточного ветра.

— А как это весело, когда можно сбросить меха и зимнюю одежду и в первый раз отправиться на прогулку вот так — в легком весеннем наряде! — засмеялась Присилла. — Разве у тебя не такое чувство, словно ты создана заново?

— Все ново весной, — сказала Аня. — Да и сами весны всегда такие новые — ни одна не похожа на другую, в каждой есть что-то свое, что придает ей особую, неповторимую прелесть. Взгляни, какая зеленая трава вокруг этого маленького пруда и как лопаются почки на ивах.

— И экзамены позади. Скоро заключительное торжественное собрание — в эту среду. А ровно через неделю мы уже будем дома.

— Я рада, — сказала Аня мечтательно. — У меня столько желаний. Я хочу сидеть на ступенях заднего крыльца и ощущать ветерок, прилетающий с полей мистера Харрисона. Я хочу искать папоротники в Лесу Призраков и собирать фиалки в Долине Фиалок. Ты помнишь, Присилла, наш пикник в мой майский день рождения? И я хочу слушать пение лягушек и шепот тополей… Но и Кингспорт я тоже полюбила и рада, что вернусь сюда будущей осенью. Если бы я не добилась стипендии Торберна, то, наверное, осталась бы в Авонлее: я просто не смогла бы взять деньги на учебу из сбережений Мариллы.

— Если бы только удалось найти домик! — вздохнула Присилла. — Взгляни на Кингспорт, Аня, — дома, дома повсюду, и ни одного для нас.

— Не сокрушайся, Прис. «Счастье еще впереди»[34]. Как тот древний римлянин, мы или найдем дом, или построим. В такой день, как этот, в моем счастливом словаре нет слова «неудача».

Они задержались в парке до заката, пребывая в мире волшебства, великолепия и загадочности весенней поры, а затем направились домой, как обычно, по Споффорд-авеню, чтобы иметь возможность полюбоваться Домиком Патти.

— У меня такое чувство, словно вот-вот должно случиться нечто таинственное, — я ощущаю колотье в больших пальцах, — сказала Аня, когда они поднимались по склону холма. — Это чудесное предчувствие, как в книжке. Да… да… да! Взгляни туда, Присилла, и скажи, правда ли это или мне только кажется?

Присилла взглянула. Большие пальцы и глаза не обманули Аню. Под аркой ворот Домика Патти покачивалась небольшая, скромная вывеска. Она гласила: «Сдается внаем, с обстановкой. За справками обращаться в дом».

— Присилла, — прошептала Аня, — как ты думаешь, не удастся ли нам снять Домик Патти?

— Нет, не думаю, — заявила Присилла. — Это было бы похоже на сказку. А в наши дни ничего сказочного не случается. Я не хочу надеяться, Аня. Слишком тяжелым оказалось бы разочарование. Они, несомненно, захотят получить за него больше, чем мы можем себе позволить. Не забывай, дом стоит на Споффорд-авеню.

— Все равно мы должны выяснить, сколько они хотят получить за дом, — сказала Аня решительно. — Сейчас уже слишком позднее время для визита, но мы обязательно придем завтра. Ах, Прис, если бы могли поселиться в этом чудесном месте! Я всегда чувствовала, что моя судьба связана с Домиком Патти, — с тех самых пор, как впервые увидела его.

 

Глава 10

Домик Патти

 

Вечером следующего дня Аня и Присилла решительно шагали по выложенной в елочку кирпичной дорожке через маленький палисадник. Апрельский ветер выводил свои рулады в кронах сосен, и всю рощицу оживляли своим присутствием малиновки — большие, пухлые, дерзкие создания, с самодовольным видом расхаживавшие по тропинкам.

Девушки довольно робко позвонили в дверной колокольчик, и суровая, убеленная сединами горничная впустила их в дом. Входная дверь открывалась прямо в большую гостиную, где у весело потрескивающего в камине огонька сидели две другие женщины, такие же суровые и убеленные сединами. Если не считать того, что одной из них было на вид лет семьдесят, а другой лет пятьдесят, разницы между ними было мало. У каждой были удивительно большие светло-голубые глаза за очками в стальной оправе, на каждой были чепец и серая шаль, каждая вязала на спицах — без спешки и без отдыха, каждая безмятежно покачивалась в кресле-качалке и молча поглядывала на девушек, и возле каждой сидела большая белая фарфоровая собака, вся в круглых зеленых пятнышках, с зеленым носом и зелеными ушами. Эти собаки сразу захватили Анино воображение: казалось, это божества-близнецы, охраняющие Домик Патти.

Несколько минут все молчали. Девушки были слишком взволнованны, чтобы сразу найти подходящие слова, а ни одна из убеленных сединами дам и ни одна из фарфоровых собак были, похоже, не склонны сами начать разговор. Аня окинула взглядом комнату. Что за очаровательная гостиная! Вторая дверь вела из нее прямо в сосновую рощицу, и малиновки дерзко садились на самый порог. На полу были разложены круглые плетеные коврики; такие еще плела в Зеленых Мезонинах Марилла, но во всех других домах, даже авонлейских, их считали старомодными. И, однако, они были здесь, на Споффорд-авеню! И большие, высокие, полированные стоячие часы громко и торжественно тикали в углу. Над камином висели застекленные полки, за дверцами которых блестели забавные фарфоровые фигурки. Стены были увешаны старинными гобеленами и изображениями в виде силуэтов. В одном углу находилась ведущая наверх лестница, и на первом, низко расположенном повороте ее у высокого окна стояла манившая к себе уютная скамья. Все было именно так, как — Аня знала это и прежде — должно было быть.

К этому времени молчание стало слишком томительным, и Присилла слегка подтолкнула Аню локтем, намекая, что необходимо заговорить с хозяйками.

— Мы… мы… узнали из вашего объявления, что этот дом сдается внаем, — негромко начала Аня, обращаясь к старшей из дам, которая, очевидно, и была той самой мисс Патти Споффорд.

— Ах да, — кивнула мисс Патти, — я как раз собиралась снять сегодня это объявление.

— Значит… значит, мы опоздали, — сказала Аня печально. — Вы уже кому-то сдали его?

— Нет, мы решили совсем его не сдавать.

— О, как жаль! — воскликнула Аня, повинуясь внутреннему порыву. — Я так люблю этот домик и надеялась, что мы сможем пожить в нем.

Тут мисс Патти отложила вязанье, сняла очки, протерла их, снова надела и в первый раз взглянула на Аню как на человеческое существо. Вторая дама воспроизвела все эти действия с такой точностью, что ее можно было принять за отражение в зеркале.

— Вы любите его?! — сказала мисс Патти выразительно. — Это действительно значит, что вы его любите? Или вам просто нравится, как он выглядит? В наше время девушки позволяют себе использовать в речи такие преувеличения, что никогда нельзя сказать, что именно они имеют в виду. В дни моей юности этого не было. Тогда девушка не сказала бы, что она любит репу, тем же самым тоном, каким могла бы сказать, что любит свою мать или своего Спасителя.

Анина совесть была чиста.

— Я действительно люблю его, — сказала она мягко. — Я полюбила его с тех пор, как увидела это место в первый раз прошлой осенью. Я и две мои подруги по университету хотели бы в следующем году завести свое хозяйство, вместо того чтобы снова поселиться в пансионе, и поэтому мы ищем небольшой домик, который могли бы снять. Когда я увидела, что ваш дом сдается внаем, я была так рада.

— Если вы любите его, то можете в нем поселиться, — сказала мисс Патти. — Мы с Мерайей сегодня решили, что не будем сдавать его, так как нам не понравился никто из тех людей, которые хотели его снять. Необходимости сдавать его у нас нет. Мы можем позволить себе поехать в Европу и не сдавая его. Конечно, мы хотели бы пополнить наши доходы, но ни за какие сокровища я не согласилась бы передать мой домик в распоряжение таких людей, как те, что приходили посмотреть его. Вы не такая. Я верю, что вы любите его и будете добры к нему. Вы можете поселиться здесь.

— Если… если мы сможем позволить себе платить за него столько, сколько вы хотите, — нерешительно произнесла Аня.

Мисс Патти назвала требуемую сумму. Аня и Присилла переглянулись, и Присилла отрицательно покачала головой,

— Боюсь, такой большой расход нам не по средствам, — сказала Аня, стараясь подавить разочарование. — Понимаете, мы всего лишь студентки, и к тому же бедные.

— Сколько, по вашему мнению, вы могли бы заплатить? — спросила мисс Патти, продолжая вязать.

Аня назвала свою сумму. Мисс Патти кивнула.

— Этого достаточно. Как я уже говорила, нам нет такой уж большой необходимости сдавать дом. Мы небогаты, но на путешествие в Европу нам хватит. Я ни разу в жизни не была в Европе, да никогда и не хотела и не собиралась ехать туда. Но моя племянница, здесь присутствующая, Мерайя Споффорд, захотела съездить. Ну а вы понимаете, что такая юная особа, как Мерайя, не может одна гоняться по свету.

— Да… я… я полагаю, что не может, — пробормотала Аня, видя, что мисс Патти говорит с полной серьезностью.

— Разумеется, не может. И мне придется поехать, чтобы приглядывать за ней. Но я думаю, что путешествие доставит удовольствие и мне. Хоть мне и семьдесят, но я еще не устала от жизни. Я полагаю, что уже давно съездила бы в Европу, если бы мне только пришла в голову такая идея. Мы уезжаем на два года. Или, может быть, на три. Наше отплытие назначено на июнь, и мы передадим вам ключ и оставим все здесь в полном порядке, чтобы вы могли поселиться в доме, как только захотите. Мы уберем лишь некоторые вещи, особенно ценные для нас, но все остальное останется как сейчас.

— А этих фарфоровых собак вы оставите? — спросила Аня нерешительно.

— Вы хотите, чтобы я их оставила?

— Ах, конечно! Они очаровательны.

На лице мисс Патти появилось довольное выражение.

— Я очень дорожу этими собаками, — сказала она с гордостью. — Им больше ста лет, и они сидят по обе стороны от этого камина с тех пор, как мой брат Эрон привез их из Лондона пятьдесят лет назад. Споффорд-авеню была названа в честь моего брата Эрона.

— Он был замечательным человеком, — сказала мисс Мерайя, в первый раз вступив в разговор. — Ах, теперь таких людей не встретишь.

— Он был тебе прекрасным дядей, Мерайя, — подхватила мисс Патти с глубоким чувством. — Хорошо, что ты его не забываешь.

— Я всегда буду помнить его, — торжественно сказала мисс Мерайя. — Я как сейчас вижу его — как он стоит на этом месте перед камином, заложив руки под фалды фрака, и сияет улыбкой.

Мисс Мерайя достала носовой платок и вытерла глаза, но мисс Патти решительно вернулась из сферы чувств в сферу деловых отношений.

— Я оставлю собак здесь, если вы обещаете обращаться с ними осторожно. Их зовут Гог и Магог[35]. Гог смотрит направо, а Магог налево. Да, и еще одно. Вы, надеюсь, не будете возражать, если дом будет по-прежнему носить название Домик Патти?

— Нет, конечно же не будем. Мы считаем, что это одна из его самых привлекательных особенностей.

— Вы весьма здраво мыслите, как я погляжу, — заявила мисс Патти с большим удовлетворением. — Поверите ли? Все, кто приходил с намерением снять дом, спрашивали, можно ли им будет убрать название с ворот на то время, пока они будут здесь жить. Я сказала им без обиняков, что дом сдается вместе с именем. Он был Домиком Патти с тех пор, как мой брат Эрон оставил его мне по завещанию, и Домиком Патти он останется, пока мы с Мерайей живы. А уж потом новый владелец может дать ему любое дурацкое имя по своему вкусу, — заключила мисс Патти таким тоном, как если бы желала сказать: «После нас хоть потоп»[36]. — А теперь не хотите ли пройтись по дому и осмотреть его весь, прежде чем мы будем считать, что окончательно договорились?

Осмотр дома привел девушек в еще больший восторг. Кроме просторной гостиной на первом этаже располагались кухня и маленькая спальня. На втором было три комнаты: одна большая и две маленькие. Одна из маленьких, с высокими соснами перед окном, особенно пришлась по душе Ане, и она надеялась, что это будет ее спальня. Здесь были бледно-голубые обои и маленький старомодный туалетный столик с подсвечниками, а у окна, рама которого делила стекло на ромбовидные части, стояла скамья под голубым муслиновым чехлом с оборками — она была бы таким удобным местом и для учебы, и для грез.

— Это так чудесно, что я уверена, скоро мы проснемся и обнаружим, что перед нами было лишь мимолетное ночное видение, — сказала Присилла, когда девушки вышли на улицу.

— Вряд ли мисс Патти и мисс Мерайя «из того материала, из которого делают сны»[37], — засмеялась Аня. — Ты можешь представить их «гоняющимися по свету» — особенно в этих шалях и чепцах?

— Я думаю, они снимут их, перед тем как отправиться в путь, — сказала Присилла, — но вот свое вязанье, я уверена, они будут носить с собой повсюду. Они просто не смогут с ним расстаться, и даже по Вестминстерскому аббатству[38] будут прогуливаться, продолжая вязать. А тем временем мы, Аня, будем жить в Домике Патти. На Споффорд-авеню! Я уже чувствую себя миллионершей.

— А я чувствую себя, словно одна из утренних звезд, поющих от радости, — сказала Аня.

В тот же вечер на Сент-Джон тридцать восемь, еле передвигая ноги, притащилась Фил. Она упала на Анину постель.

— Девочки, дорогие, я до смерти устала и чувствую себя как человек без родины[39]… или без тени? Забыла как. Короче, я упаковывала вещи.

— И, как я полагаю, ты измучена потому, что не знала, какие из них упаковать сначала, а какие потом, или куда их положить, — засмеялась Присилла.

— Так точно. Когда я все как-то впихнула и втиснула и моя квартирная хозяйка и ее горничная сели на крышку чемодана, а я повернула ключик в замке, то вдруг обнаружила, что положила в чемодан, и притом на самое дно, те вещи, которые хотела надеть на заключительное торжественное собрание. Пришлось снова открыть беднягу чемодан, нырнуть в него и шарить в нем целый час, пока не удалось выудить то, что нужно. Я хваталась за что-то на ощупь точно такое, как то, что я искала, и рывком вытаскивала это что-то наверх, но оказывалось, что это что-нибудь совсем не то… Нет, Аня, я не чертыхалась.

— Я этого не говорила.

— Ну, ты выразила это взглядом. Но я признаю, что мысли мои граничили с богохульством. А еще у меня такой насморк, что я не в состоянии делать ничего, кроме как только сопеть, скрипеть и стонать. Как вам нравится такая аллитерация?[40] Королева Анна, скажите что-нибудь, чтобы подбодрить меня.

— Вспомни, что в следующей четверг ты снова будешь в краю Алека и Алонзо, — предложила Аня.

Фил сокрушенно покачала головой.

— Снова аллитерация. Нет, когда у меня насморк, мне не нужны Алек и Алонзо. Но что произошло с вами обеими? Теперь, когда я смотрю на вас внимательно, мне кажется, что вы светитесь изнутри. Да-да, вы прямо-таки сияете! В чем дело?

— Будущей зимой мы будем жить в Домике Патти, — с торжеством сказала Аня. — Жить — обрати внимание, — а не просто столоваться и иметь комнату. Мы сняли его, и с нами поселится Стелла Мэйнард, а ее тетя будет нашей домоправительницей.

Фил вскочила, вытерла нос и упала на колени перед Аней.

— Девочки, девочки, возьмите и меня к себе. О, я буду такой хорошей! Если для меня не найдется комнаты, я буду спать в собачьей конуре в саду — я видела, там есть конура. Только возьмите меня!

— Встань, глупая.

— Не двинусь с колен, пока вы не скажете, что мне можно будет поселиться с вами в следующую зиму.

Аня и Присилла переглянулись. Затем Аня сказала неторопливо:

— Фил, дорогая, мы были бы рады пригласить тебя. Но будем говорить откровенно. Я бедна, Прис бедна, Стелла Мэйнард тоже — наше хозяйство будет очень простым, а стол неизысканным. Если бы ты поселилась с нами, тебе пришлось бы жить так, как мы. А ты богата, об этом говорит та плата, которую ты вносишь за свой пансион.

— Ах, да разве это важно для меня? — с трагическим видом воскликнула Фил. — Лучше обед из зелени там, где вы, чем зажаренный бык в унылом пансионе. Не думайте, будто я состою из одного лишь желудка! Я охотно буду сидеть на хлебе и воде — с чу-уточкой варенья, — если вы возьмете меня к себе.

— И потом, — продолжила Аня, — нам придется самим выполнять значительную часть работы по дому. Тетя Стеллы не сможет одна справиться со всем. Поэтому все мы, как предполагается, будем иметь обязанности. А ты…

— «Не тружусь и не пряду»[41], — закончила за нее Филиппа. — Но я всему научусь. Вам придется только один раз показать мне, что и как делать. А для начала я умею застилать свою собственную постель. И вспомните, что хотя я не умею готовить, я умею владеть собой. Это уже кое-что. И я никогда не жалуюсь на погоду. Это еще больше. О, пожалуйста, прошу вас! Я никогда ничего не хотела так сильно… а этот пол ужасно жесткий.

— Есть еще одно обстоятельство, — сказала Присилла решительно. — Ты, Фил, как известно всему Редмонду, принимаешь у себя гостей почти каждый вечер. В Домике Патти мы не сможем делать этого. Мы решили, что для наших друзей мы будем дома только в пятницу вечером. Если ты поселишься с нами, тебе придется подчиниться этому правилу.

— Неужели вы думаете, что я буду против? Да я очень рада! Я давно знала, что мне следует самой ввести для себя такое правило, но мне недоставало решимости. Когда я смогу переложить всю ответственность за введение этого правила на вас, для меня это будет огромным облегчением… Если вы не позволите мне связать мою судьбу с вашей, я умру от разочарования и буду возвращаться в виде призрака, чтобы преследовать вас. Я поселюсь на самом пороге Домика Патти, и вы не сможете ни войти, ни выйти, не споткнувшись при этом о мой дух.

Аня и Присилла снова обменялись выразительными взглядами.

— Хорошо, — сказала Аня. — Конечно, мы не можем ничего обещать, пока не посоветуемся со Стеллой, но, я думаю, она не будет возражать, а что касается нас, то мы согласны и будем рады тебе.

— Если тебе надоест наша скромная жизнь, ты всегда сможешь покинуть нас, и никто не потребует от тебя никаких объяснений, — добавила Присилла.

Фил вскочила, с восторгом обняла их и, счастливая, убежала.

— Надеюсь, все будет в порядке, — сдержанно сказала Присилла.

— Мы должны постараться, чтобы все было в порядке, — заявила Аня твердо. — Я думаю, что Фил отлично впишется в наше счастливое маленькое семейство.

— Конечно, с Фил приятно поболтать и повеселиться. Да и чем больше нас будет, тем меньше бремя для наших тощих кошельков. Но какой окажется она, когда мы будем жить бок о бок? Порой нужно немало времени, чтобы понять, могут люди жить вместе или нет.

— Ну, что до этого, то всем нам предстоит серьезное испытание. И мы должны вести себя как разумные люди, которые живут сами и дают жить другим. Фил не эгоистична, хотя немного легкомысленна, но я думаю, все мы чудесно поладим в Домике Патти.

 

Глава 11

Круговорот жизни

 

И снова Аня была в Авонлее — на сей раз с сиянием стипендии Торберна на челе. Все говорили ей, что она ничуть не изменилась, тоном, подразумевавшим, что они удивляются этому и даже немного разочарованы. Авонлея тоже не изменилась. По крайней мере, так показалось Ане сначала. Но в первое воскресенье после своего возвращения, сидя в церкви на скамье Касбертов и обводя взглядом прихожан, она заметила кое-какие перемены и вдруг осознала, что время не стоит на месте даже в Авонлее. С кафедры читал проповедь новый священник. Не одно знакомое лицо навсегда исчезло со скамей. Старый дядюшка Эйб, завершивший свою карьеру предсказателя, миссис Слоан, которой, как можно было надеяться, уже не придется вздыхать, Тимоти Коттон, который, по словам миссис Рейчел Линд, «наконец все-таки сумел умереть, после того как упражнялся в этом двадцать лет», и старый Джошуа Слоан, которого никто не узнал в гробу, так как его бакенбарды были аккуратно подстрижены, — все они спали вечным сном на маленьком кладбище за церковью. А Билли Эндрюс женился на Нетти Блеветт! В то воскресенье они впервые вышли вдвоем. Когда Билли, сияя от гордости и счастья, вел свою молодую жену, в шелках и перьях, к скамье Эндрюсов, Аня опустила глаза, чтобы скрыть заигравшие в них веселые искорки. Она вспомнила ту штормовую ночь во время прошлых рождественских каникул, когда Джейн сделала ей предложение от лица Билли. Он, конечно же, не умер от горя, получив отказ. Интересно, подумала Аня, пришлось ли Джейн и во второй раз делать предложение за него, или он сумел набраться мужества, чтобы самому задать Нетти судьбоносный вопрос. Все семейство Эндрюсов, похоже, разделяло его гордость и радость — от его матери на церковной скамье до Джейн в рядах церковного хора. Джейн отказалась от должности в авонлейской школе и собиралась осенью уехать на Запад.

— Не может найти жениха в Авонлее, вот что, — пренебрежительно заметила миссис Линд. — А говорит, будто хочет поправить здоровье там, на Западе. Что-то я не слышала раньше, чтобы она жаловалась на здоровье.

— Джейн — хорошая девушка, — сказала верная дружбе Аня. — Она никогда не старалась привлечь к себе внимание, как это делали некоторые.

— Да, за мальчиками она не бегала, если ты это хочешь сказать, — соглашалась миссис Рейчел. — Но выйти замуж она хочет не меньше других, вот что я вам скажу. Зачем бы еще ей отправляться на Запад в какой-то захолустный городок, единственное достоинство которого то, что мужчин там полно, а женщин не хватает? Здоровье! Можете не рассказывать!

Но не на Джейн Эндрюс смотрела Аня в тот день в церкви. С удивлением и ужасом вглядывалась она в Руби Джиллис, стоявшую рядом с Джейн в хоре. Что случилось с Руби? Она была, пожалуй, даже еще красивее, чем прежде, но ее голубые глаза казались слишком яркими и блестящими, щеки покрывал нездоровый румянец; к тому же она очень похудела: ее руки, державшие сборник церковных гимнов, в своей хрупкости были почти прозрачными.

— Руби Джиллис больна? — спросила Аня у миссис Линд по пути домой.

— Руби Джиллис умирает от скоротечной чахотки, — с грубоватой прямотой ответила миссис Линд. — Все это знают, кроме нее и ее родных. Они не хотят этого признать. Если ты у них спросишь, так Руби совершенно здорова. Она не может работать в школе, с тех пор как зимой у нее было кровохарканье, но теперь говорит, что осенью опять пойдет преподавать. Подала заявление в школу в Уайт Сендс. В могиле она уже будет, бедняжка, когда начнется учебный год, вот что я вам скажу.

Потрясенная, Аня слушала молча. Руби Джиллис, ее школьная подруга, умирает? Неужели такое возможно? В последние годы они отдалились друг от друга, но старые узы сложившейся в школьные годы дружбы по-прежнему существовали, и Аня почувствовала это, когда печальная новость камнем легла ей на душу. Руби — само очарование, веселье, кокетство! Было невозможно связать мысль о ней с чем-то таким, как смерть. Всего несколько минут назад, выходя из церкви, она радостно и сердечно приветствовала Аню и настойчиво приглашала зайти следующим вечером.

— Во вторник и среду вечером меня не будет дома, — шепнула она с торжеством. — Сначала концерт в Кармоди, а потом вечеринка в Уайт Сендс. За мной заедет Херб Спенсер. Это мой новый воздыхатель. Непременно приходи завтра. Мне до смерти хочется поболтать с тобой. Я хочу услышать все о твоей редмондской жизни.

Руби подразумевала, что хочет рассказать Ане все о своих новых победах. Аня знала это, но обещала прийти. Диана вызвалась сопровождать ее.

— Мне самой давно хотелось повидать Руби, — объясняла она Ане, когда на следующий вечер они вдвоем вышли из Зеленых Мезонинов и направились к дому Джиллисов, — но я была не в силах пойти к ней одна. Это ужасно — слушать, как Руби продолжает все так же трещать без умолку, делая вид, что все с ней в порядке, хотя не может и слова сказать, не закашлявшись. Она отчаянно борется за жизнь, но, говорят, что шансов у нее нет никаких.

Девушки молча шли по красноватой, тускло освещенной закатом дороге. В верхушках высоких деревьев пели вечерние песни малиновки, наполняя золотистый воздух своими ликующими голосами. Серебристые звуки лягушечьих флейт неслись с болот и прудов и звенели над полями, где уже начинали трепетать жизнью семена, откликаясь на пролитые на землю солнечное тепло и дождевую влагу. Воздух был напоен буйным, сладким и живительным ароматом молодых побегов малины. Над безмолвными домиками висела белая дымка, а на берегах ручья голубели звездочки фиалок.

— Какой красивый закат, — сказала Диана. — Смотри, Аня, кажется, что там тоже земля: длинный край лилового облака — берег, а ясное небо вокруг него — золотистый океан.

— Как было бы приятно поплыть туда в волшебной лодочке из лунного света, о которой написал однажды Пол в своем сочинении — помнишь? — отозвалась Аня, очнувшись от занимавших ее мыслей. — Как ты думаешь, Диана, смогли бы мы найти там все наши минувшие дни — наши прежние весны и их цветение? Цветы на клумбах, которые видел там Пол, не те ли это розы, что цвели для нас в прошлом?

— Перестань! — сказала Диана. — Когда ты так говоришь, мне кажется, что мы старухи, у которых все в прошлом.

— У меня именно такое чувство, с тех пор как я услышала о бедной Руби, — вздохнула Аня. — Если правда, что она умирает, то и все остальное, самое печальное, тоже может быть правдой.

— Ты ведь не будешь возражать, если мы на минутку забежим к Илайше Райту? — спросила Диана. — Мама попросила отнести этот горшочек с джемом тетке Атоссе.

— Тетке Атоссе? Кто это?

— Ты не слышала о ней? Это миссис Коутс, вдова Семсона Коутса из Спенсерваля. Она приходится тетей Илайше Райту и моему папе тоже. Ее муж умер прошлой зимой, и она осталась совсем одна и без средств, поэтому Райты взяли ее к себе. Мама считала, что мы должны взять ее в наш дом, но отец решительно воспротивился. Сказал, что жить с теткой Атоссой ни за что не станет.

— Неужели она такая невыносимо противная? — спросила Аня рассеянно.

— Я думаю, ты поймешь, что это за женщина, еще прежде, чем мы сумеем ускользнуть от нее, — заметила Диана многозначительно. — Отец говорит, что лицо у нее, как томагавк, рассекает ветер. Но язык ее еще острее.

Хотя время уже было позднее, тетка Атосса сидела в кухне Райтов и нарезала картофель для посадки. На ней был старый полинялый халат, а седые волосы заметно растрепались. Тетка Атосса не любила, когда ее заставали не «при параде», а потому в полной мере проявила свою сварливость.

— А, так вы мисс Ширли, — сказала она, когда Диана представила ей Аню. — Слышала я о вас, слышала. — Тон ее заставлял предположить, что ничего хорошего она не слышала. — Миссис Эндрюс говорила мне, что вы вернулись домой, она сказала, что вы стали малость попривлекательнее.

Не вызывало сомнений то, что, на взгляд тетки Атоссы, в Аниной внешности оставалось еще много недостатков.

— Не знаю, стоит ли предлагать вам присесть, — добавила она язвительно, не прекращая энергично орудовать ножом. — Ничего особенно интересного для вас здесь, конечно, нет. Дома я одна, остальные ушли.

— Мама посылает вам этот горшочек ревенного джема, — сказала Диана любезно. — Она варила его сегодня и подумала, что, может быть, вам понравится.

— Хм, спасибо, — отозвалась тетка Атосса брюзгливо. — Мне никогда не нравились джемы твоей матери — она вечно валит чересчур много сахара. Впрочем, попытаюсь проглотить чуток, хотя аппетит у меня этой весной никудышный. Со здоровьем у меня плохо, — продолжила она мрачно, — но я все еще на ногах. Люди, которые не работают, здесь не нужны. Если это вас не слишком обременит, не соблаговолите ли снести этот джем в кладовую? Я спешу, чтобы покончить с этой картошкой сегодня. Вы-то — такие леди — ничем подобным, небось, не занимаетесь. Боитесь испортить ручки.

— Я всегда резала картофель для посадки, до того как мы стали сдавать в аренду нашу ферму, — улыбнулась Аня.

— А я до сих пор этим занимаюсь, — засмеялась Диана. — На прошлой неделе три дня резала. Хотя, разумеется, — добавила она лукаво, — после этого я протирала руки лимонным соком и надевала лайковые перчатки на ночь.

Тетка Атосса презрительно хмыкнула.

— Нашла, наверное, этот совет в каком-нибудь из глупых журналов, которые читаешь в таком количестве. Удивляюсь, как твоя мать тебе это позволяет. Но она всегда тебя баловала и портила. Когда Джордж женился на ней, мы все считали, что она не будет такой женой, какая ему нужна.

И тетка Атосса тяжело вздохнула, как будто все дурные предчувствия относительно брака Джорджа Барри сбылись полностью и самым мрачным образом.

— Уходите, да? — спросила она, когда девушки встали. — Ну конечно, что вам за удовольствие беседовать со старой теткой вроде меня. Жаль, что мальчиков нет дома.

— Мы хотим успеть еще забежать ненадолго к Руби Джиллис, — объяснила Диана.

— О, разумеется, любая отговорка подойдет, — любезно отвечала на это тетка Атосса. — Только вбежать да выбежать, не успев даже как следует поздороваться. Видать, это университетская манера… Вы поступили бы умнее, если бы держались подальше от Руби Джиллис. Доктора говорят, чахотка — болезнь прилипчивая. Я так и знала, что Руби схватит какую-нибудь заразу, болтаясь без дела в Бостоне прошлой осенью. Те, кому не сидится дома, всегда что-нибудь да подцепят.

— Люди, которые никуда не ездят, тоже заражаются, а иногда даже умирают, — возразила Диана серьезно.

— Тогда им, по крайней мере, не в чем себя винить, — с торжеством парировала тетка Атосса. — Я слышала, Диана, у тебя в июне свадьба.

— Это пустые слухи. — Диана покраснела.

— Ну, смотри, не слишком тяни с этим, — выразительно произнесла тетка Атосса. — Ты скоро отцветешь — у тебя хорошего только цвет лица да волосы. А Райты ужасно непостоянны. А вам, мисс Ширли, следовало бы носить шляпу с полями. У вас безобразно веснушчатый нос. Ну и ну, до чего ж вы рыжая? Ну да впрочем, все мы такие, какими Господь нас создал. Передайте привет от меня Марилле Касберт. Она ни разу не зашла повидать меня, с тех пор как я перебралась в Авонлею, но я, наверное, не должна жаловаться: Касберты всегда смотрели свысока на всех остальных в округе.

— Ох, разве это не отвратительная женщина, — задыхаясь, вымолвила Диана, когда они уже бежали прочь от дома по узкой тропинке.

— Она хуже даже, чем мисс Элиза Эндрюс, — сказала Аня. — Но только подумай: прожить всю жизнь с таким именем, как Атосса! Разве тут не озлобишься? Ей следовало бы попытаться вообразить, что ее зовут Корделией. Я думаю, ей это очень помогло бы. Мне такой способ очень пригодился в то время, когда я еще не любила имя Анна.

— Джози Пай, когда повзрослеет, будет именно такая, — сказала Диана. — Мать Джози и тетка Атосса — двоюродные сестры. Ах, как я рада, что это испытание позади! Она такая злющая — вечно все истолкует превратно. Папа рассказывает про нее одну очень забавную историю, Одно время у них в Спенсервале был старик священник, добрый и набожный, но тугоухий. Обычную речь он почти совсем не слышал. Ну так вот, каждый воскресный вечер они проводили молитвенное собрание, и все присутствующие прихожане вставали по очереди и читали молитву или цитировали какой-нибудь стих из Библии. Но на одном из таких собраний со своего места неожиданно вскочила тетка Атосса. Она не стала молиться или проповедовать. Вместо этого она обрушилась с обвинениями на каждого, кто только был в церкви, разворошила все старые сплетни, называя при этом всех по именам и говоря всем в глаза, как они поступили тогда-то и тогда-то, и собрала все ссоры и скандалы за последние десять лет. Под конец она заявила, что спенсервальская церковь внушает ей отвращение и она не намерена больше переступать ее порог и надеется, что кара Божия поразит эту церковь. Потом она, запыхавшаяся, села на место, а священник, который не слышал ни слова из ее речей, тут же заключил очень набожным тоном: «Аминь! Да откликнется Господь на молитву нашей дорогой сестры!» Слышала бы ты, как папа рассказывает эту историю!

— Кстати, Диана, об историях, — сказала Аня доверительным тоном, — знаешь, я в последнее время все чаще подумываю о том, не удастся ли мне написать короткий рассказ, настолько хороший, чтобы он годился для опубликования.

— Конечно, удастся, — заверила Диана, после того как уразумела эту удивительную и неожиданную идею. — В прежнее время ты писала совершенно потрясающие истории в нашем литературном клубе.

— Нет, я имею в виду не такого рода истории, — улыбнулась Аня. — Я думаю об этом уже несколько недель, но мне как-то страшно браться за перо; ведь если я потерплю неудачу, это будет так унизительно.

— Я слышала однажды от Присциллы, что все первые рассказы миссис Морган были отвергнуты издателями. Но с твоими, я уверена, такого не случится. В наши дни у редакторов наверняка больше здравого смысла, чем прежде.

— Одна из третьекурсниц в Редмонде, Mapгарет Бертон, написала прошлой зимой рассказ, и его напечатали в журнале «Канадская женщина». Я думаю, что могла бы написать, по крайней мере, не хуже.

— И ты тоже опубликуешь его в «Канадской женщине»?

— Я еще не решила. Возможно, сначала я попробую предложить его какому-нибудь более крупному журналу. Все зависит от того, какого рода историю я напишу.

— А о чем она будет?

— Еще не знаю. Я хочу подыскать хороший сюжет. Мне кажется, что, с точки зрения редакторов, это самое существенное. Единственное, что я решила окончательно, — это как назову героиню. Ее будут звать Аверил Лестер. Неплохое имя, как на твой взгляд? Только никому не говори! Я сказала только тебе и мистеру Харрисону. Он, правда, мою идею не одобрил — сказал, что в наши дни и так уже слишком много макулатуры понаписано и что он ожидал от меня большего после целого года учебы в университете.

— Да что мистер Харрисон в этом понимает? — с презрением воскликнула Диана.

Дом Джиллисов встретил их яркими огнями и веселыми голосами гостей. В этот вечер сюда заглянули несколько нарядных девушек, а в разных углах гостиной сидели и враждебно поглядывали друг на друга два поклонника Руби — Леонард Кимбел из Спенсерваля и Морган Белл из Кармоди.

Руби была в белом платье, ее глаза и волосы блестели. Она смеялась и болтала без умолку, а когда все остальные девушки ушли, пригласила Аню наверх, чтобы показать ей свои новые платья.

— А голубое шелковое еще недошито, но оно тяжеловато для лета, и я думаю, что не буду носить его до осени. Ты, наверное, слышала, я собираюсь преподавать в школе в Уайт Сендс. А как тебе нравится моя шляпа? Та, что была вчера на тебе в церкви, очень миленькая. Но для себя я предпочитаю что-нибудь поярче. Ты обратила внимание на этих двух смешных парней там внизу? Каждый твердо решил пересидеть другого. Но меня они оба ни капельки не интересуют. Мне нравится только Херб Спенсер. Иногда мне кажется, что он и есть мой суженый. Прошлой зимой я думала, что выйду за учителя из Спенсерваля, но потом узнала о нем кое-что такое, что меня от него оттолкнуло. Он прямо-таки с ума сходил, когда я ему отказала. Лучше бы эти двое сегодня не приходили. Мне так хотелось поговорить с тобой, Аня, и столько всего тебе рассказать. Ведь мы с тобой всегда дружили, правда?

И с беззаботным смехом Руби обняла Аню за талию. На мгновение взгляды их встретились, и за ярким блеском глаз Руби Аня вдруг увидела нечто такое, что заставило сжаться ее сердце.

— Приходи почаще, Аня, хорошо? — шепнула Руби. — Приходи одна… Ты мне нужна.

— Хорошо ли ты себя чувствуешь, Руби?

— Я? Конечно! Я совершенно здорова. Никогда в жизни не чувствовала себя лучше, чем сейчас. Конечно, это кровотечение, которое было зимой, немного ослабило меня. Но посмотри, какой у меня теперь цвет лица. Я вовсе не похожа на больную!

Голос Руби звучал почти резко. Она, словно обидевшись, убрала руку с Аниной талии и побежала вниз по лестнице в гостиную, где была так весела и беззаботна и так увлечена поддразниванием двух своих обожателей, что Аня и Диана почувствовали себя лишними и вскоре ушли.

 

Глава 12

«Раскаяние Аверил»

 

— О чем ты задумалась, Аня? — спросила Диана.

В этот тихий вечер девушки сидели вдвоем в волшебной долине у ручья. В воде отражались чуть покачивающиеся папоротники, на берегу зеленела молоденькая травка, а вокруг опустили белые надушенные занавеси цветущие дикие груши.

Аня со счастливым вздохом очнулась от задумчивости.

— Я обдумываю мой рассказ.

— О, ты уже начала писать? — воскликнула Диана, сразу же загоревшись живым интересом.

— Да. Правда, пока я написала лишь несколько страниц, но уже довольно хорошо продумала все в целом. Было так трудно найти подходящий сюжет. Ни один из тех, что приходили на ум, не годился для героини по имени Аверил.

— Разве нельзя было изменить имя?

— Нет, это было совершенно невозможно. Я пробовала, но не смогла — так же, как не смогла бы изменить твое. Аверил была для меня такой реальной, что какое бы другое имя я ни пыталась дать ей, все равно думала о ней как о Аверил. Но наконец я придумала сюжет, который ей подойдет. За этим последовали волнения, связанные с выбором имен для всех остальных персонажей. Ты представить себе не можешь, до чего это увлекательно. Я часами лежала без сна, обдумывая, какие взять имена. Герой будет носить имя Персиваль Дэлримпль.

— Ты дала имена всем персонажам? — печально спросила Диана. — Если нет, то, может быть, позволишь мне дать имя одному, хотя бы самому незначительному? Тогда у меня было бы такое чувство, что и я приняла участие в сочинении рассказа.

— Ты можешь дать имя маленькому батраку Лестеров, — уступила просьбе Аня. — Он не очень заметный персонаж, но неназванным остался он один.

— Назови его Раймонд Фицосборн, — предложила Диана, располагавшая большим запасом подобных имен, сохранившихся в ее памяти со времен существования литературного клуба, в котором она, Аня, Джейн Эндрюс и Руби Джиллис состояли в школьные годы.

Аня с сомнением покачала головой:

— Боюсь, что это слишком аристократическое имя для мальчика-батрака. Я не могу представить себе Фицосборна задающим корм поросятам или собирающим щепки на растопку, а ты можешь?

Диане было непонятно, почему, если уже вы обладаете воображением, нельзя напрячь его до такой степени. Но, вероятно, Ане было виднее, и батрак, в конце концов, был наречен Робертом Рэем, чтобы при случае назвать его Бобби.

— А сколько, ты думаешь, тебе за это заплатят? — поинтересовалась Диана.

Но об этом Аня даже не думала. Она искала славы, а не презренного металла, и ее литературные мечты были пока еще не запятнаны корыстными соображениями.

— Ты ведь дашь мне почитать, правда? — просительно сказала Диана.

— Когда кончу, обязательно прочту его тебе и мистеру Харрисону и хочу услышать от вас суровую критику. Никто, кроме вас двоих, не увидит его до тех пор, пока он не появится в печати.

— А какой ты собираешься сделать конец — счастливый или нет?

— Еще не знаю. Я хотела бы, чтобы рассказ кончался трагически, потому что это гораздо романтичнее. Но я понимаю, что редакторы имеют предубеждение против печальных концовок. . Профессор Гамильтон сказал однажды на лекции, что никому, кроме гениев, не стоит и пытаться написать произведение с несчастливым концом. А я, — заключила Аня скромно, — далеко не гений.

— Мне больше нравится, когда конец счастливый. Ты бы лучше сделала так, чтобы он на ней женился, — сказала Диана, которая, особенно со времени ее помолвки с Фредом, считала, что именно так должна кончаться любая история.

— Но разве ты не любишь поплакать над рассказом?

— Люблю — в середине. Но лучше, чтобы все кончалось хорошо.

— Я должна ввести в мой рассказ хоть одну трогательную сцену, — задумчиво сказала Аня. — Может быть, я сделаю так, что Роберт Рэй пострадает в результате несчастного случая, и напишу сцену смерти.

— Ты не имеешь права убивать Бобби! — со смехом возразила Диана. — Он мой, и я хочу, чтобы он жил и преуспевал. Убей кого-нибудь другого, если тебе это так уж нужно.

В следующие две недели, в зависимости от расположения духа, Аня либо тяготилась, либо наслаждалась своими литературными занятиями. То она ликовала по поводу появления очередной блестящей идеи, то впадала в отчаяние из-за того, что какой-нибудь своевольный персонаж не хотел вести себя так, как ему следовало. Диана не могла этого понять.

— Да заставь их делать то, что тебе нужно, — говорила она.

— Не могу, — уверяла Аня. — Аверил — такая непокорная героиня. Она делает и говорит то, чего я никак от нее не ожидала. И тогда оказывается, что все уже написанное испорчено, и мне приходится начинать сначала.

Но в конце концов рассказ все же был написан, и Аня прочитала его Диане в тиши своей комнатки в мезонине. Она сумела ввести необходимую «трогательную сцену», не принося в жертву Роберта Рэя, и теперь, читая ее, внимательно поглядывала на Диану. Та оказалась на высоте положения и плакала должным образом, но когда прозвучал конец рассказа, вид у нее был несколько разочарованный.

— Зачем ты убила Мориса Леннокса? — спросила она с укоризной.

— Это был отрицательный герой, его следовало покарать, — убежденно сказала Аня.

— А мне он понравился больше всех, — заявила безрассудная Диана.

— Он мертв, и мертвым останется, — сказала Аня довольно обиженно. — Если бы я оставила его в живых, он продолжал бы преследовать Аверил и Персиваля.

— Да… но ты могла бы его перевоспитать.

— Это неромантично, и к тому же рассказ стал бы очень длинным.

— Ну, ничего, все равно это замечательная история, Аня. Этот рассказ сделает тебя знаменитой, я уверена. Ты уже придумала название?

— О, название я давно придумала. Я назову его «Раскаяние Аверил». Хорошо звучит, правда?.. Ну, Диана, скажи мне откровенно, ты видишь какие-нибудь недостатки в моем рассказе?

— Н-ну, — заколебалась Диана, — тот эпизод, где Аверил печет пирог, кажется мне недостаточно романтичным для такого рассказа. Печь пироги все могут. На мой взгляд, героини рассказов вообще не должны готовить еду.

— Это юмористический эпизод и, несомненно один из лучших в рассказе, — сказала Аня. И можно с уверенностью утверждать, что в этом она была совершенно права.

Диана благоразумно воздержалась от дальнейшей критики, но мистер Харрисон оказался гораздо более суров. Прежде всего он заявил Ане, что в рассказе слишком много описаний.

— Вычеркни все эти цветистые места, — безжалостно предложил он.

Аня со смущением почувствовала, что мистер Харрисон прав, и принудила себя убрать большую часть дорогих ее сердцу описаний, хотя потребовалось трижды переписывать рассказ, прежде чем удалось сократить его настолько, чтобы удовлетворить привередливого мистера Харрисона.

— Я вычеркнула все описания, кроме заката, — сказала она наконец. — Его я просто не могла вычеркнуть. Он был лучше всех.

— Этот закат не имеет никакого отношения к содержанию истории, — возразил мистер Харрисон. — Да и делать героями богатых городских жителей совсем не стоило. Что ты о них знаешь? Почему ты не выбрала местом действия Авонлею? Только назвать деревню, конечно, надо бы по-другому, а то миссис Рейчел Линд, вероятно, решила бы, что героиня списана с нее.

— Нет, это совершенно невозможно, — запротестовала Аня. — Авонлея — прекраснейшее место на свете, но она недостаточно романтична, чтобы стать местом действия какого-нибудь рассказа.

— Смею думать, что и в Авонлее происходит немало романтических историй… да и трагедий также, — заметил мистер Харрисон сухо. — Но люди в твоем рассказе не похожи на настоящих людей, будь то в городе или в деревне. Слишком уж много они болтают и слишком напыщенно выражаются. Есть там у тебя место, где этот малый, Дэлримпль, мелет целых две страницы и не дает девушке и словечка вставить. Да поступи он так в настоящей жизни, она бы его живо отшила.

— Я этому не верю, — заявила Аня решительно. В глубине души она была убеждена, что красивые, поэтичные речи ее героя вполне позволили бы ему завоевать сердце любой девушки. Кроме того, было ужасно услышать об Аверил, величавой, царственной Аверил, что она кого-то «отшила». Аверил отвергала своих поклонников.

— Во всяком случае, — подытожил беспощадный мистер Харрисон, — я так и не понял, чем ей не понравился Морис Леннокс. Он был куда более подходящим мужчиной, чем тот, другой. Он, конечно, совершал дурные поступки, но он хоть что-то делал. А у Персиваля и времени-то ни на что не было, кроме как нюнить.

«Нюнить»! Это было даже хуже, чем «отшила»!

— Морис Леннокс — отрицательный герой, — с негодованием сказала Аня, — и я не понимаю, почему он всем нравится больше, чем Персиваль.

— Персиваль слишком уж положительный. Он вызывает раздражение. В следующий раз, когда будешь писать о положительном герое, добавь в него хоть искорку человеческой натуры.

— Аверил не могла выйти замуж за Мориса. Он был дурным человеком.

— Она его исправила бы. Мужчину можно исправить, а размазню — нет… А в общем твоя история неплоха. Довольно занятно было послушать, должен признать. Но ты еще слишком молода, чтобы написать что-нибудь стоящее. Подожди годиков этак десять.

Аня решила, что в следующий раз, когда она напишет рассказ, ни к кому обращаться за критикой не будет. Слишком уж обескураживающим оказался первый опыт. Она не стала читать свое произведение Гилберту, хотя и сказала ему, что написала рассказ.

— Если он удачный, ты увидишь его в печати, Гилберт, а если нет, то лучше, чтобы никто его не видел.

Марилла оставалась в неведении относительно Аниных литературных опытов. Мысленным взором Аня уже видела, как читает Марилле рассказ, напечатанный в журнале, и слышит от нее — ибо для воображения нет невозможного — похвалы в адрес автора, а затем с торжеством объявляет, что это ее рассказ.

И в один прекрасный день Аня отнесла на почту большой пухлый конверт, адресованный с восхитительной самоуверенностью молодости и неопытности редактору самого крупного из крупных журналов. Диана была взволнована не меньше самой Ани.

— Как ты думаешь, скоро тебе ответят? — спросила она.

— Я полагаю, не позднее чем через две недели. Ах, как я буду горда и счастлива, если его примут!

— Конечно, примут и наверняка попросят прислать еще. Когда-нибудь ты станешь такой же знаменитой, как миссис Морган, и тогда я буду так гордиться знакомством с тобой! — сказала Диана, обладавшая, по меньшей мере, одним поразительным достоинством — способностью бескорыстно восхищаться дарованиями и добродетелями своих друзей.

Последовала неделя чудесных грез, а затем пришло горькое разочарование. Однажды вечером, зайдя в Анину комнатку, Диана увидела, что у подруги подозрительно красные глаза, а на столе лежит помятый конверт с рукописью.

— Аня, неужели они прислали рассказ обратно? — с недоверием в голосе воскликнула Диана.

— Да, — ответила Аня коротко.

— Этот редактор, должно быть, сумасшедший! Какие он привел доводы?

— Никаких. Просто вложена карточка, на которой напечатано, что произведение непригодно для публикации.

— Я всегда была невысокого мнения об этом журнале, — пылко заявила Диана. — Рассказы в нем и вполовину не так интересны, как в Канадской женщине", хотя стоит он гораздо дороже. Я думаю, что этот редактор просто относится с предубеждением ко всякому, кто не янки. Не унывай, Аня. Вспомни, что миссис Морган тоже сначала возвращали ее рассказы. Пошли его в «Канадскую женщину».

— Пожалуй, так я и сделаю, — сказала Аня, воспрянув духом. — И если его напечатают, пошли один экземпляр журнала этому американскому редактору. Но закат я выкину. Мне кажется, мистер Харрисон прав.

Закат был выкинут, но, несмотря на столь героически нанесенное рассказу последнее увечье, редактор «Канадской женщины» прислал его назад так быстро, что возмущенная Диана поклялась впредь никогда не читать этот журнал и немедленно прекратить подписку. Аня приняла второй отказ со спокойствием обреченного. Она убрала рукопись на чердак, в тот же сундук, где покоились произведения времен литературного клуба, но перед этим, уступив просьбам Дианы, позволила ей снять копию.

— Это конец моих притязаний на литературную славу, — заключила она с горечью.

В разговорах с мистером Харрисоном она не затрагивала эту тему, но как-то раз вечером он прямо спросил ее, был ли принят рассказ.

— Нет, редактор не захотел печатать его, — коротко ответила она.

Мистер Харрисон искоса взглянул на тонкий профиль вспыхнувшего румянцем лица.

— Ну, ничего, я думаю, ты продолжишь писать, — сказал он ободряюще.

— Нет, никогда больше не буду и пытаться, — категорично заявила Аня безнадежным тоном девятнадцатилетнего человека, перед самым носом которого со стуком захлопнули дверь.

— Я не стал бы совсем бросать это дело, — продолжил мистер Харрисон задумчиво. — Я писал бы иногда рассказы, но не докучал бы ими редакторам. Писал бы о тех людях и местах, которые знаю, и мои герои говорили бы простым английским языком, и я позволял бы солнцу вставать и садиться тихо и незаметно, как всегда, и не стал бы поднимать вокруг этого большой шум. Если бы мне пришлось вводить отрицательных героев, я дал бы им шанс исправиться… да, я дал бы им шанс, Аня. Бывают, я полагаю, ужасно плохие люди на свете, но их редко встретишь, хотя миссис Линд и убеждена, что все мы порочны. На самом же деле в каждом из нас есть хотя бы капля порядочности. Продолжай писать, Аня.

— Нет. Глупо было с моей стороны даже пытаться. Когда закончу университет, буду заниматься только учительской работой. Преподавать я могу, писать рассказы — нет.

— Когда ты закончишь университет, будет самое время обзавестись мужем, — сказал мистер Харрисон. — Я не сторонник того, чтобы слишком долго тянуть со вступлением в брак… как это было со мной.

Аня поднялась и зашагала домой. Бывали моменты, когда мистер Харрисон становился просто невыносим. «Отшила», «нюнить», «обзавестись мужем»… Брр!!!

 

Глава 13

Стезей греха

 

Дэви и Дора отправлялись в воскресную школу В этот день они шли одни, так как обычно сопровождавшая их миссис Линд подвернула ногу и решила остаться дома. Представлять семью в церкви также предстояло одним близнецам, так как Аня накануне вечером уехала в Кармоди, чтобы провести воскресный день в доме друзей, а у Мариллы была головная боль.

Дэви медленно спустился по лестнице. В передней его уже ждала Дора, которую собрала в школу миссис Линд. Дэви собрался сам. В кармане у него были цент на пожертвования в воскресной школе и пятицентовик на пожертвования в церкви; в одной руке он держал Библию, в другой — учебник воскресной школы; он знал все, что было задано к уроку: и текст из Священного Писания, и вопрос из катехизиса. Разве не пришлось ему учить их волей-неволей в кухне миссис Линд всю вторую половину прошлого воскресенья? Так что, пожалуй, Дэви следовало бы пребывать в наибезмятежнейшем умонастроении. Но на самом деле, вопреки знанию и текста, и вопроса из катехизиса, в душе он был подобен пресловутому «волку алчущему».

Когда он подошел к Доре, из своей кухни, прихрамывая, вышла миссис Линд.

— Ты чистый? — спросила она строго.

— Да… все, что видно, чистое, — ответил Дэви сердито и с вызовом.

Миссис Линд вздохнула. У нее были большие подозрения насчет шеи и ушей Дэви. Но она знала, что если попытаться произвести осмотр, Дэви, по всей вероятности, пустится наутек, а преследовать его она была в этот день не в состоянии.

— Ведите себя как следует, предупредила она обоих. — Не ходите по пыли. Не задерживайтесь на крыльце, чтобы поболтать с другими детьми. Не ерзайте и не вертитесь на местах. Не забудьте текст из Священного Писания, который учили. Не потеряйте деньги на пожертвования и не забудьте опустить их в кружку. Не перешептывайтесь во время молитвы и внимательно слушайте проповедь.

Дэви не удостоил ее ответом. Он зашагал по тропинке к большой двери, а кроткая Дора последовала за ним. В душе Дэви кипел гнев. Он немало пострадал — или, точнее, думал, что пострадал, — от рук и языка миссис Линд, с тех пор как она переселилась в Зеленые Мезонины, ибо миссис Линд не могла жить бок о бок ни с кем, будь ему девять лет или девяносто, без того, чтобы попытаться правильно его воспитать. И как раз накануне этого дня она убедила Мариллу не позволять Дэви ходить с детьми Тимоти Коттона удить рыбу. Дэви все еще кипятился из-за этого.

Как только близнецы вышли на большую дорогу, Дэви остановился и сделал такую невероятно страшную гримасу, что даже Дора, которой был известен его талант в этой области, по-настоящему испугалась, как бы он не остался навсегда с перекошенной физиономией.

— Черт бы ее побрал! — с чувством произнес Дэви.

— Ох, Дэви, не ругайся! — в ужасе воскликнула Дора.

— Черт побери — это не ругательство… не настоящее ругательство. Да если и настоящее, мне плевать, — возразил Дэви беспечно.

— Если уж ты не можешь обойтись без плохих слов, не говори их хотя бы в воскресенье, — взмолилась Дора.

Дэви, как ни был он далек от раскаяния, в глубине души признал, что, возможно, переступил допустимые границы.

— Тогда я выдумаю свое собственное ругательство, — заявил он.

— Бог накажет тебя за это, — строго и торжественно провозгласила Дора.

— Тогда, по-моему. Бог — противный старый придира, — парировал Дэви. — Разве Он не понимает, что человеку нужно как-то дать выход чувствам?

— Дэви!!! — Дора ожидала, что брат будет тут же поражен громом и умрет на месте. Но ничего такого не случилось.

— И вообще, я не собираюсь больше терпеть, чтобы мной распоряжалась миссис Линд. Аня и Марилла имеют право мной командовать, а она — нет. И буду делать все то, что она мне запрещает. Вот увидишь!

И в мрачном, нарочитом молчании Дэви на глазах парализованной ужасом Доры свернул с поросшей травой обочины в глубокую, по колено, тонкую пыль, покрывавшую дорогу после четырех недель сухой погоды, и зашагал по ней, злонамеренно шаркая ногами, пока его всего не окутало облако пыли.

— Это только начало, — объявил он с торжеством. — И буду стоять на крыльце и болтать до тех пор, пока там будет кто-нибудь, с кем можно болтать. И ерзать буду, и вертеться, и шептаться, и скажу, что не знаю текст из Писания. И прямо сейчас выкину деньги, которые мне дали на пожертвования.

И Дэви в неистовом восторге швырнул цент и пятицентовик за изгородь мистера Барри.

— Это дьявол тебя подстрекает, — с упреком сказала Дора.

— Нет! — раздраженно выкрикнул Дэви. — Я сам все решил. И даже еще кое-что придумал. Я вообще не пойду ни в воскресную школу, ни в церковь. Буду играть с Коттонами. Они вчера сказали мне, что не пойдут в воскресную школу, потому что их мать уехала и некому их заставить. Пошли, Дора, отлично проведем время!

— Я не хочу, — запротестовала Дора.

— Пойдешь, — заявил Дэви. — А не пойдешь, скажу Марилле, что Фрэнк Белл поцеловал тебя в школе в прошлый понедельник.

— А что я могла сделать? Я же не знала, что он собирается меня поцеловать! — воскликнула Дора, заливаясь ярким румянцем.

— Но ты не дала ему оплеуху и даже ничуть не рассердилась, — возразил Дэви. — Я и это скажу Марилле, если ты не пойдешь. Пошли напрямик, через поле.

— Я боюсь тех коров, — сказала бедная Дора, усмотрев в этом для себя надежду на бегство.

— Тебе да бояться этих коров! — насмешливо взглянул на нее Дэви. — Да они младше тебя.

— Зато они больше меня, — поежилась Дора.

— Ничего они тебе не сделают. Пошли. Ну вот и отлично! Когда вырасту, не буду себя утруждать хождением в церковь. Я и без нее смогу попасть на небеса.

— Ты попадешь в другое место, если будешь нарушать священный день отдохновения и покоя, — пробормотала несчастная Дора, следуя ним против собственной воли.

Но Дэви не испугался — пока. Ад был очень далеко, а радости рыбной ловли в обществе Коттонов совсем близко. Он жалел лишь, что Дора такая трусиха. Она продолжала оглядываться назад и, похоже, могла разреветься в любую минуту — и это портило человеку все удовольствие. Пропади они пропадом, эти девчонки! На этот раз Дэви не сказал «черт побери» даже мысленно. Он не жалел — пока еще — о том, что сказал так один раз, но счел, что лучше все же не искушать Неведомые Силы слишком часто на протяжении одного дня.

Младшие Коттоны играли на заднем дворе своего дома и приветствовали появление Дэви восторженными криками. Пит, Томми, Эдолфес и Мирабел были дома одни. Мать и старшие сестры уехали на один день в соседнюю деревню. Дора была рада уже тому, что Мирабел дома и она, Дора, не окажется, как опасалась прежде, единственной девочкой в компании мальчишек. Впрочем, Мирабел была ничуть не лучше своих братьев — такая же шумная, загорелая, дерзкая. Но она, по крайней мере, носила платье.

— Мы пришли удить рыбу, — объявил Дэви.

— Ура! — завопили Коттоны и тут же бросились копать червей; в авангарде была Мирабел с жестянкой в руках. Дора была готова сесть и заплакать. О, зачем только этот гадкий Фрэнк Белл поцеловал ее! Не будь этого, она могла бы не подчиниться Дэви и пойти в любимую воскресную школу.

Удильщики, разумеется, не осмелились пойти на пруд, где их увидели бы прихожане, направляющиеся в церковь. Пришлось ловить рыбу в ручье, в лесу за домом Коттонов. В ручье было полно форели, так что они великолепно провели все утро — по крайней мере, Коттоны явно получили немалое удовольствие, да и Дэви, казалось, тоже. Не совсем забыв осторожность, он заранее снял ботинки и чулки и одолжил старый костюм у Томми Коттона. В таком обмундировании ему были не страшны сырые места, болота и подлесок. Дора же была явно и глубоко несчастна. Она покорно следовала за остальными в их странствованиях от заводи к заводи, крепко сжимая в руках свою Библию и учебник и с горечью думая о своем любимом классе, в котором должна была сидеть в эту минуту перед учительницей, от которой была в восторге. А вместо этого вот она здесь бредет по лесам с этими полудикими Коттонами, стараясь не промочить ботинки и не порвать и не испачкать хорошенькое белое платьице. Мирабел хотела одолжить ей передник, но Дора с презрением отвергла ее предложение.

Форель клевала отлично, как это всегда бывает по воскресеньям. За час маленькие грешники наловили столько рыбы, сколько хотели, и решили вернуться домой, к Дориному большому облегчению. Она с чопорным видом сидела во дворе на крыше низенькой пристройки к сараю, в то время как остальные развлекались — сначала с шумом и криками играли в пятнашки, а затем влезли на крышу свинарни и вырезали свои инициалы на коньковом брусе. Курятник с плоской крышей и кучей соломы возле стены вдохновил Дэви на изобретение еще одной забавы, и они замечательно провели еще полчаса, взбираясь на курятник и ныряя оттуда с визгом и воплями в пышную солому.

Но даже незаконным радостям приходит конец. Когда на мосту над прудом загромыхали колеса, Дэви понял, что люди возвращаются из церкви и пора уходить. Он скинул одежду Томми, вновь облачился в свой собственный костюм и со вздохом отвернулся от веревочки со своим уловом. Нечего было и думать о том, чтобы взять ее с собой.

— Ну вот, разве не весело было, а? — с вызовом спросил он сестру, когда они направились домой через поле.

— Мне — нет, — прямо заявила Дора. — И я не верю, что тебе было весело — по-настоящему весело, — добавила она с проницательностью, которой было трудно ожидать от нее.

— Было! — крикнул Дэви, но как-то уж слишком вызывающе. — Тебе-то, конечно, не было весело — сидела весь день, как… как осел.

— Я не собираюсь водиться с Коттонами, — проронила Дора с высокомерным видом.

— Коттоны — отличные ребята, — возразил Дэви. — И живется им куда веселее, чем нам. Они делают, что им нравится, и говорят, что хотят и кому хотят. И я с этого дня тоже буду так поступать.

— Есть много такого, что ты не каждому осмелишься сказать, — заявила Дора.

— Нет такого.

— Есть. Вот, например, скажешь ты, — Дора посмотрела на него очень серьезно, — скажешь ты «кобель» в присутствии священника?

Что и говорить, аргумент был сильный. Дэви не был готов к рассмотрению столь конкретного примера реализации права на свободу слова. Но человеку совсем необязательно быть последовательным в споре с Дорой.

— Конечно, не скажу, — признал он, надувшись. — «Кобель» — это не святое слово. Я совсем не стал бы упоминать о таком животном в присутствии священника.

— Ну, а если бы тебе все-таки пришлось? — упорствовала Дора.

— Я назвал бы его «пес», — неуверенно сказал Дэви.

— Мне кажется, что «собачка-джентльмен» было бы более вежливо, — задумчиво продолжила Дора.

— Тебе кажется! — фыркнул Дэви с уничтожающим пренебрежением.

Ему было не по себе, хотя он скорее умер бы, чем признался в этом Доре. Теперь, когда опьянение незаконными радостями прошло, начались благотворные угрызения совести. Возможно, было все-таки лучше пойти в воскресную школу и в церковь. Конечно, миссис Линд любила командовать, но у нее в буфете всегда было печенье, и она не была жадной. К тому же в этот самый неподходящий момент Дэви вдруг вспомнил, что, когда на прошлой неделе он порвал свои новые школьные брюки, миссис Линд аккуратно зачинила их и даже не сказала об этом ни слова Марилле.

Но чаша беззаконий Дэви еще не была полна. Ему предстояло узнать, что один грех требует совершенно другого, для того чтобы скрыть первый. В тот день они обедали с миссис Линд, и первым вопросом, который она задала Дэви, был:

— Все мальчики из твоего класса были сегодня в воскресной школе?

— Да, мэм, — сказал Дэви, с усилием сглотнув. — Все… кроме одного.

— Ты отвечал текст из Писания и урок из катехизиса?

— Да, мэм.

— Миссис Макферсон была в церкви?

— Не знаю.

«Хоть тут не солгал», — подумал несчастный Дэви.

— А было объявлено о собрании женского благотворительного комитета на следующей неделе?

— Да, мэм. — В голосе Дэви была дрожь.

— А о молитвенном собрании?

— Я… я не знаю.

— Должен знать. Следовало слушать внимательно. Какой текст из Библии выбрал сегодня для проповеди мистер Харви?

Дэви схватил свою чашку, сделал отчаянный глоток и, проглотив вместе с водой последние укоры совести, гладко и бойко процитировал текст из Священного Писания, выученный им несколько недель назад. К счастью, после этого миссис Линд перестала мучить его вопросами, но удовольствия от обеда он получил мало. Ему удалось съесть только одну порцию пудинга.

— Что с тобой? — спросила имевшая все основания удивиться миссис Линд. — Ты заболел?

— Нет, — пробормотал Дэви.

— Ты что-то бледен. Лучше тебе сегодня не выходить на солнце, — предостерегла его в заключение миссис Линд.

— Знаешь, сколько раз ты сегодня солгал миссис Линд? — укоризненно спросила Дора, как только они с братом остались одни после обеда.

Дэви, доведенный до отчаяния, резко обернулся к ней.

— Не знаю и знать не хочу! А ты, Дора, помалкивай!

Затем бедный Дэви отправился в укромный уголок за поленницей, чтобы в уединении предаться размышлениям о стезе греха.

Когда Аня вернулась домой, Зеленый Мезонины были погружены в темноту и безмолвие.

Не теряя времени, она отправилась в постель, так как очень устала и хотела спать. На минувшей неделе в Авонлее и Кармоди прошло несколько веселых вечеринок, заканчивавшихся в довольно поздние часы. Едва коснувшись головой подушки, Аня почувствовала, что засыпает, но в то же мгновение дверь тихонько приоткрылась и умоляющий голос окликнул:

— Аня!

Аня села в постели, сонно моргая.

— Дэви, это ты? Что случилось?

Фигурка в белом стрелой пронеслась через всю комнату и оказалась на постели.

— Аня, — всхлипнул Дэви, обнимая ее за шею. — Я ужасно рад, что ты дома. Я не могу заснуть, пока не скажу кому-нибудь.

— Скажешь кому-нибудь? О чем?

— Как я несчастен.

— Почему же ты несчастен, дорогой?

— Потому что я был таким плохим сегодня, ужасно плохим — таким плохим я еще никогда не был.

— Что же ты сделал?

— Я боюсь тебе сказать. Ты больше не будешь меня любить, Аня. И я не могу сегодня читать молитву. Я не могу сказать Богу, что я сделал. Мне стыдно Ему об этом сказать.

— Но Он все равно знает обо всем, Дэви.

— Дора тоже так сказала. Но я думал, что, может быть. Он не заметит — на этот раз… Все-таки я лучше скажу сначала тебе.

— Да что же ты сделал?

И слова признания полились стремительным потоком.

— Я не пошел в воскресную школу… и пошел удить рыбу с Коттонами… и я столько наврал миссис Линд… ох!.. раз пять соврал, если не больше… и… и… я… я… сказал… ругательство… ну, почти ругательство… и нехорошо обозвал Бога.

Последовало молчание. Дэви не знал, чем его объяснить. Неужели Аня в таком ужасе, что больше никогда не заговорит с ним?

— Аня, что ты теперь со мной сделаешь? — прошептал он.

— Ничего, дорогой. Я думаю, ты уже наказан.

— Нет еще. Со мной еще ничего не сделали.

— Но ведь ты чувствовал себя очень несчастным, с тех пор как поступил нехорошо, правда?

— Еще каким несчастным, — выразительно подтвердил Дэви.

— Так вот, это твоя совесть наказывала тебя.

— Что это такое «моя совесть»? Я хочу знать.

— Это нечто такое внутри тебя, Дэви, что всегда осуждает тебя, если ты поступаешь нехорошо, и делает тебя несчастным, если ты упорно продолжаешь вести себя нехорошо. Ты это замечал?

— Да, но я не знал, что это совесть. Хорошо бы у меня ее не было. Мне было бы гораздо веселее. А где она — эта совесть, Аня? Я хочу знать. В животе?

— Нет, она в твоей душе, — ответила Аня, радуясь тому, что в комнате темно, поскольку при обсуждении серьезных вопросов надлежит сохранять сдержанность.

— Тогда мне, наверное, от нее не отделаться, — вздохнул Дэви. — Ты расскажешь про меня Марилле и миссис Линд?

— Нет, дорогой, я никому не скажу. Ведь ты жалеешь о том, что так плохо поступил, правда?

— Еще бы?

— И ты никогда больше не будешь так поступать?

— Нет, но… — Дэви проявил осмотрительность, добавив: — Я могу оказаться плохим как-нибудь по-другому.

— Но ты не будешь говорить плохие слова или прогуливать занятия в воскресной школе, или лгать, чтобы скрыть свои прегрешения?

— Нет. Радости от всего этого мало, — сказал Дэви твердо.

— Ну вот, тогда просто скажи Богу, что ты сожалеешь о своих дурных поступках и попроси Его простить тебя.

— А ты, Аня, простила меня?

— Да, дорогой.

— Тогда, — обрадовался Дэви, — мне не так уж важно, простит меня Бог или нет.

— Дэви!

— О… я попрошу у Него прощения… конечно… обязательно, — торопливо забормотал Дэви, вылезая из постели. Анин тон убедил его в том, что он сказал что-то ужасное. — Я совсем не против того, чтобы попросить Его… Дорогой Бог, мне ужасно жаль, что я так плохо поступал сегодня. Я постараюсь быть хорошим по воскресеньям. Пожалуйста, прости меня… Вот, Аня.

— Ну а теперь будь молодцом и беги в свою постель.

— Ладно. Знаешь, я уже не чувствую себя несчастным. У меня отличное настроение. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Аня со вздохом облегчения опустилась на подушку. Ох… как хочется… спать! Но в следующую секунду снова послышалось:

— Аня!

Дэви опять был возле ее постели. Аня с трудом подняла тяжелые веки.

— Что еще, дорогой? — спросила она, стараясь скрыть звучащую в голосе досаду.

— Аня, а ты замечала, как мистер Харрисон умеет плевать? Как ты думаешь, если я буду долго упражняться, то смогу научиться так плевать?

Аня села в постели.

— Дэви, сейчас же отправляйся в свою кровать, и чтобы я тебя в эту ночь больше не видела! Иди сейчас же!

И Дэви не мешкая удалился.

 

Глава 14

Властное повеление

 

Аня сидела вместе с Руби возле дома Джиллисов. Был поздний час. День, медленно и лениво прокравшись через сад, исчез, и его сменил теплый, тихий летний вечер. Мир был во всем великолепии цветения. Праздные долины заполнил легкий туман. Просеки были разукрашены причудливыми тенями, а поля пурпуром астр.

Аня отказалась от поездки при лунном свете на побережье в Уайт Сендс, для того чтобы провести вечер с Руби. Она провела с Руби много вечеров в это лето, хотя часто задумывалась, если ли кому-нибудь от этого польза, и иногда уходила домой с ощущением, что не сможет прийти снова.

По мере того как лето подходило к концу, Руби становилась все бледнее. Она отказалась от намерения с осени поступить на работу в школу в Уайт Сендс — «отец считает, что мне лучше подождать до Нового года», — а вышивание, которым она так любила заниматься, все чаще и чаще выпадало из ее слабеющих рук. Но она по-прежнему была весела, полна надежд, болтала и шептала о своих поклонниках, об их соперничестве и муках. Именно это и делало визиты к ней такими томительными и тяжелыми для Ани. То, что прежде она находила глупым и забавным, теперь казалось пугающим: смерть проглядывала через упорствующий покров жизни. Но Руби так и льнула к Ане и всякий раз не отпускала ее до тех пор, пока та не давала обещание прийти вновь. Миссис Линд выражала решительное недовольство по поводу этих частых визитов и предупреждала, что Аня подхватит чахотку. Даже Марилла засомневалась, стоит ли продолжать эти посещения.

— Каждый раз, когда ты возвращаешься от Руби, у тебя такой измученный вид, — сказала она.

— Все это так печально и страшно, — ответила Аня тихо. — Руби, кажется, совершенно не осознает своего положения. И тем не менее я чувствую, что ей нужна помощь, — она жаждет помощи, — и я хочу помочь, но не могу. Все время, пока я с ней, у меня такое чувство, словно я вижу, как она борется с невидимым врагом, — пытается оттолкнуть его, собрав остатки сил. Вот почему я прихожу домой такая измученная.

Но в нынешний вечер Аня не чувствовала этого с такой остротой. Руби была странно молчалива. Она не сказала ни слова о вечеринках, поездках, платьях и парнях. Она лежала в гамаке, белая шаль была накинута на худые плечи, рядом лежало нетронутое вышивание. Длинные светлые косы — какую зависть вызывали они у Ани в школьные годы! — лежали по обе стороны от Руби. Она вынула из прически шпильки — от них у нее, по ее словам, болела голова. Лихорадочный румянец на время исчез, и она была очень бледна и похожа на ребенка.

На серебристом небе появилась луна, сделав жемчужными ближайшие к ней облака. Внизу в ее дымчатом свете сверкал пруд. Прямо за фермой Джиллисов находилась церковь, возле которой было и старое кладбище. Лунный свет озарял белые могильные камни, и они отчетливо выделялись на фоне темных деревьев.

— Как странно выглядит кладбище в лунном свете, — вдруг сказала Руби. — Так призрачно! — И она содрогнулась. — Недолго уж ждать, Аня, скоро и я буду лежать там. Ты, Диана и все остальные будете ходить кругом, полные жизни… а я буду там… на старом кладбище… мертвая.

Это прозвучало так неожиданно, что Аня растерялась. Несколько мгновений она не могла найти слов, чтобы заговорить.

— Ты ведь знаешь, что это так, правда? — с настойчивостью в голосе спросила Руби.

— Да, знаю, — ответила Аня тихо. — Руби, дорогая, я знаю.

— Все знают, — с горечью сказала Руби. — И я знаю… я все лето знала, но не признавалась. Ах, Аня! — Она потянулась к Ане и порывисто, умоляюще схватила ее за руку. — Я не хочу умирать. Мне страшно умереть.

— Но почему ты боишься, Руби? — спросила Аня негромко.

— Потому… потому что… Нет, я не боюсь, что я не попаду на небеса. Ведь я принадлежу к церкви. Но… это будет совсем другое… Я все думаю и думаю… и мне так страшно… и… и… так не хочется расставаться с родным домом. Конечно, на небесах, должно быть, очень красиво — так Библия говорит… Но, Аня, это будет не то, к чему я привыкла.

Непрошеное воспоминание о забавной истории, услышанной от Филиппы Гордон, вдруг пришло Ане на ум. Это была история о каком-то старике, сказавшем почти то же самое о жизни, которая ожидает нас после смерти. Тогда это звучало забавно — она вспомнила, как они с Присиллой смеялись над этим рассказом. Но те же слова совсем не казались забавными теперь, когда они слетели с бледных, дрожащих губ Руби. Это было печально, трагично — и это была правда ! Небеса не будут тем, к чему привыкла Руби. В ее веселом, легкомысленном существовании, в ее мелких интересах и стремлениях не было ничего, что подготовило бы ее к этой великой перемене или позволило представить загробную жизнь иначе, чем нечто чуждое, нереальное, нежеланное. Аня растерянно спрашивала себя, что она может сказать, чтобы помочь Руби. Где и как найти слова?

— Я думаю, Руби, — начала она неуверенно, так как ей трудно было говорить с кем-либо о своих самых сокровенных мыслях и о новых представлениях, которые касались великих тайн этой и грядущей жизни и пока лишь смутно начинали вырисовываться в ее уме, заменяя собой прежние детские понятия. Но еще труднее было говорить о них с человеком такого склада, как Руби Джиллис, — я думаю, что, возможно, у нас весьма ошибочные представления о небесах, о том, что это такое и что ждет нас там. Мне кажется, что жизнь на небесах не может так сильно отличаться от жизни на земле, как думает большинство людей. Я верю, что и там мы продолжаем жить — во многом именно так, как живем здесь, — и это будем все те же мы, только там нам будет легче быть хорошими… и следовать высочайшим идеалам. Все затруднения и недоумения исчезнут, и мы все увидим ясно. Не бойся, Руби.

— Я не могу не бояться, — сказала Руби жалобно. — Даже если то, что ты говоришь о небесах, правда, — а ты не можешь знать наверняка и, может быть, это только твое воображение, — там все равно не будет точно так же, как здесь. Этого не может быть. Я хочу по-прежнему жить здесь. Я так молода. Я еще не жила. Я так упорно боролась за жизнь — и все напрасно… Я должна умереть… и покинуть все, что я люблю.

Аня слушала с почти невыносимой болью в душе. Она не могла лгать даже для того, чтобы утешить Руби, а все, что та говорила, было ужасающе справедливо. Она действительно покидала все, что любила. Все ее сокровища были на одной лишь земле; она жила единственно ради мелочей земного существования — всего того, что преходяще, и забывала о том великом, что простирается в вечность и перекидывает тем самым мост через пропасть, разделяющую две жизни, — мост, который делает смерть просто переходом от одного существования к другому, от рассвета к безоблачному дню. Бог позаботится о ней там — Аня верила в это, — она узнает, научится… Но сейчас не было ничего удивительного в том, что бедная душа цеплялась в слепой беспомощности за то единственное, что знала и любила. Руби приподнялась на локте и устремила свои большие, красивые голубые глаза на озаренное луной небо.

— Я хочу жить, — сказала она дрожащим голосом. — Я хочу жить, как другие девушки. Я… я хочу выйти замуж, Аня… и… и… иметь детей. Ты знаешь, я всегда любила малышей. Я не смогла бы сказать об этом никому, кроме тебя. Я знаю, ты поймешь. И потом, бедный Херб… он… он любит меня, и я люблю его. Другие ничего не значат для меня, а он значит… и если бы я осталась жить, я вышла бы за него замуж и была бы счастлива. Ах, Аня, это так тяжело!

Руби снова упала на подушку и судорожно зарыдала. Аня сжала ее руку с глубоким сочувствием — безмолвным сочувствием, которое, вероятно, помогло Руби больше, чем какие-либо несвязные, несовершенные слова. Она вдруг успокоилась, рыдания стихли.

— Я рада, что все сказала тебе, — прошептала она. — Мне легче уже оттого, что я это высказала. Я давно хотела заговорить об этом — все лето, каждый раз, когда ты приходила, — хотела, но не могла. Мне казалось, что если я заговорю о смерти или кто-то другой заговорит или намекнет, то это сделает смерть такой неотвратимой. Днем, когда вокруг были люди и все казалось таким веселым, мне было нетрудно отогнать мысли о смерти. Но ночью, когда я не могла уснуть, это было так страшно, Аня. Тогда я не могла не думать о ней. Она приходила и смотрела мне в лицо до тех пор, пока я не пугалась так, что чуть не начинала кричать.

— Но ведь ты не будешь больше бояться, Руби, правда? Ты будешь мужественной и будешь верить, что все окажется хорошо.

— Я попытаюсь. Я буду думать о том, что ты сказала, и постараюсь поверить в это. А ты будешь приходить ко мне как можно чаще, да, Аня?

— Да, дорогая.

— Теперь… теперь уже недолго ждать, Аня. Я уверена в этом… И мне больше хочется побыть в эти дни с тобой, чем с кем-либо другим. Ты всегда нравилась мне больше всех остальных девочек, с которыми я училась в школе. Ты никогда не была ни завистливой, ни мелочной, как некоторые другие… Бедняжка Эм Уайт вчера приходила повидать меня. Ты, наверное, помнишь, мы с Эм так дружили, когда ходили в школу. А потом на школьном концерте поссорились и с тех пор не разговаривали друг с другом. Ну разве не глупо? Все это кажется глупостью теперь. Но вчера мы с Эм помирились. Она сказала, что давным-давно стала бы снова разговаривать со мной, да только боялась, что я не захочу. А я никогда не заговаривала с ней, так как была уверена, что она не станет говорить со мной. Разве это не странно, Аня, как люди иногда могут совсем неправильно понимать друг друга?

— Мне кажется, что большинство неприятностей в жизни происходит именно от взаимного непонимания, — сказала Аня. — Мне пора домой, Руби. Уже поздно, и тебе тоже не стоит оставаться на сыром воздухе.

— Ты скоро придешь опять, да?

— Да, скоро. И если я чем-то смогу помочь тебе, то буду очень рада.

— Я знаю. Ты уже помогла мне. Ничто не кажется мне теперь таким ужасным. Доброй ночи, Аня.

— Доброй ночи, дорогая.

В лунном свете Аня очень медленно брела домой. Этот вечер что-то изменил в ее жизни. Сама эта жизнь приобрела другой смысл, более значительную цель. Внешне все осталось по-прежнему, но в глубине началось движение. Нет, с ней, Аней, не должно произойти так, как с бедной красивой и легкомысленной «бабочкой» Руби. Когда она, Аня, подойдет к концу своего земного существования, встреча с будущей жизнью не должна вызвать в ее душе ужас и желание отпрянуть — отпрянуть от чего-то совершенно чуждого, такого, к чему ее не подготовили привычные мысли, идеи, стремления. Мелкие радости земной жизни, что так хороши на своем месте, не должны быть тем, ради чего живешь; нужно искать высочайшее и следовать ему; небесная жизнь должна начинаться здесь, на земле.

То прощание в саду было последним. Больше Аня не видела Руби живой. На следующий День Общество Друзей Авонлеи устроило прощальную вечеринку в честь Джейн Эндрюс накануне ее отъезда на Запад. И в то время, когда легкие ножки мелькали в танце, яркие глаза блестели и смеялись, а веселая болтовня звучала не умолкая, одна юная душа в Авонлее услышала обращенное к ней властное повеление, от исполнения которого нельзя ни отказаться, ни уклониться.

На следующее утро от дома к дому понеслась весть о том, что Руби Джиллис умерла. Она скончалась во сне, спокойно, без страданий, и на лице ее была улыбка — как будто смерть все же пришла к ней как добрый друг, ведущий за великий порог, а не как вызывающий суеверный страх грозный призрак, которого она так боялась.

Миссис Линд с особенным выражением заметила после похорон, что покойницы красивее, чем Руби Джиллис, ей видеть не доводилось. Руби лежала вся в белом среди нежных цветов, которыми убрала ее Аня, и о красоте этого зрелища вспоминали и говорили в Авонлее долгие годы. Руби всегда была хороша собой, но ее красота была земной, преходящей, и в этой красоте было что-то дерзкое, вызывающее, словно она выставляла себя напоказ; дух никогда не сиял через нее, ум никогда не делал ее утонченной. Но смерть своим прикосновением освятила эту красоту, выявив прежде невидимую тонкость черт и чистоту контуров, и тем самым сделала то, что только жизнь и любовь, глубокое горе и глубокие радости женского существования могли сделать для Руби. И Аня, глядя сквозь дымку слез на подругу детских игр, подумала, что видит лицо, которое предназначал Руби Бог, и запомнила ее такой навсегда.

Перед тем как похоронная процессия покинула дом, миссис Джиллис отозвала Аню в пустую комнату и подала ей маленький сверток.

— Я хочу, чтобы ты взяла это, — с рыданием в голосе сказала она. — Я думаю, Руби была бы рада оставить это тебе на память. Это салфетка, которую она вышивала. Узор не совсем закончен… игла осталась в том самом месте, где бедные ручки воткнули ее в последний раз, когда Руби отложила вышивание вечером, накануне своей смерти.

— Да, всегда остается незаконченная работа, — сказала со слезами на глазах миссис Линд. — Но всегда, я думаю, есть кому закончить ее.

— Как трудно осознать, что кто-то, кого мы всегда знали, вдруг мертв, — сказала Аня, когда они с Дианой возвращались домой после похорон. — Руби — первая из наших школьных подруг ушла навсегда. И одна за другой, рано или поздно, мы все должны будем последовать за ней.

— Да, полагаю, что так, — отозвалась Диана с чувством неловкости. Ей не хотелось говорить об этом. Она предпочла бы обсудить подробности похорон: великолепный, обитый —белым бархатом гроб, изготовленный для Руби по настоянию мистера Джиллиса — Джиллисы всегда норовят пустить пыль в глаза, даже если это похороны, — печальное лицо Херба Спенсера и отчаянные рыдания одной из сестер Руби. Но обо всем этом Аня не стала бы говорить. Она погрузилась в задумчивость, которую Диана, как она это с грустью почувствовала, не могла разделить.

— Руби Джиллис любила похохотать, — неожиданно сказал Дэви. — Она будет так же часто смеяться на небесах, как и в Авонлее, да, Аня? Я хочу знать.

— Да, я думаю, что будет, — ответила Аня.

— Что ты, Аня! — запротестовала шокированная Диана с довольно растерянной улыбкой.

— А почему нет, Диана? — спросила Аня серьезно. — Ты думаешь, мы никогда не будем смеяться на небесах?

— О… я… я не знаю, — запинаясь, попыталась выпутаться Диана. — Это кажется не совсем… не совсем уместным. Ты же знаешь, нехорошо смеяться в церкви.

— Но небеса не будут похожи на церковь… все время, — возразила Аня.

— Да уж надеюсь! — заявил Дэви выразительно. — А иначе я туда не хотел бы попасть. Церковь — это ужасно скучно. Я намерен жить до ста лет, как мистер Томас Блеветт из Уайт Сендс. Он говорит, что прожил так долго потому, что всегда курил табак, и табак убивал всех микробов. А мне, Аня, скоро можно будет курить?

— Нет, Дэви, я надеюсь, ты никогда не будешь курить, — отозвалась Аня рассеянно.

— А каково тебе будет, если меня убьют микробы? — возмущенно потребовал ответа Дэви.

 

Глава 15

Мечта в кривом зеркале

 

— Еще неделя, и мы вернемся в Редмонд, — сказала Аня с улыбкой. Ей было радостно думать о возвращении к учебе, редмондским аудиториям и редмондским друзьям. Приятными были и мечты о жизни в Домике Патти. При мысли о нем в душе возникало теплое чувство, словно это был родной дом, хотя она никогда в нем не жила.

Но и минувшее лето тоже было очень хорошим. Это было время радостной жизни под летним солнцем и ясным небом, время наслаждения всем здоровым и благотворным, время обновления и углубления старой дружбы, время, когда она училась жить более самоотверженно, трудиться более терпеливо, забавляться более сердечно.

«Уроки жизни получают не только в университете, — думала она. — Жизнь учит нас повсюду».

Но, увы, заключительная неделя этих приятных каникул была испорчена одной из тех проказ судьбы, которые напоминают мечту, отраженную в кривом зеркале.

— Ну как, пишешь еще рассказы-то? — добродушно спросил мистер Харрисон однажды вечером, когда Аня пила чай вместе с ним и миссис Харрисон.

— Нет, — ответила Аня довольно сухо.

— Да я не хотел тебя обидеть. Просто миссис Слоан сказала мне на днях, что около месяца назад на почте был опущен в ящик большой конверт, адресованный монреальской компании «Роллингз», той самой, что производит пекарский порошок, и миссис Слоан подозревает, что кто-то у нас в Авонлее надеется получить приз, предложенный этой компанией за лучший рассказ, в котором упоминалось бы название их пекарского порошка. Она говорит, что почерк на конверте был не твой, но я подумал, может быть, это все-таки ты.

— Разумеется, нет! Я видела объявление об этом конкурсе, но даже и не думала принимать в нем участие. На мой взгляд, это было бы просто недостойно — писать рассказ, чтобы рекламировать пекарский порошок! Ничуть не лучше, чем забор Джадсона Паркера с аптекарскими объявлениями!

Такие вот слова изрекла Аня высокомерно, не подозревая об уготованной ей юдоли унижения. В тот же вечер в комнатку в мезонине впорхнула Диана с сияющими глазами и очень румяными щеками, держа в руках какое-то письмо.

— Ах, Аня, это письмо тебе. Я была на почте и решила, что принесу его сама. Распечатай поскорее. Если это то, что я думаю, я буду без ума от радости.

Аня, озадаченная, вскрыла конверт и прочитала следующий текст, отпечатанный на машинке.

 

"Мисс Анне Ширли.

Зеленые Мезонины,

Авонлея, о-в Принца Эдуарда

Сударыня!

С большим удовольствием сообщаем Вам, что Ваш прелестный рассказ «Раскаяние Аверил» получил приз в двадцать пять долларов на нашем последнем конкурсе. Чек приложен к этому письму. Мы обеспечим публикацию Вашего рассказа в ряде ведущих канадских газет, а также намерены издать его отдельной брошюрой для распространения среди наших постоянных покупателей. Благодарим Вас за проявленный Вами интерес к нашему конкурсу.

Искренне Ваши,

Компания «Роллингз»".

 

— Ничего не понимаю, — сказала Аня растерянно.

Диана хлопнула в ладоши.

— Я знала, что твой рассказ получит приз, — я была уверена! Это я послала его на конкурс.

— Диана!

— Да, это я! — ликующе воскликнула Диана, присев на кровать. — Как только я увидела объявление о конкурсе, так сразу подумала о твоем рассказе и сначала хотела предложить с тебе послать его. Но потом я побоялась, что ты не пошлешь, — ты уже потеряла веру в то, что он хорош, — и поэтому я решила, что лучше пошлю копию, которую ты позволила мне снять, а говорить ничего не буду. Тогда, если он не получит приз, ты никогда об этом не узнаешь и тебе не будет неприятно, так как рассказы, которые не победили, компания обратно не высылает, а если ты выиграешь конкурс, то это будет такой чудесный сюрприз!

Диана не была проницательнейшей из смертных, но в эту минуту даже от нее не укрылось то, что Аня отнюдь не сияет от радости. Удивление на ее лице было — это без сомнения, но где же восторг?

— Ах, Аня, да ты, кажется, ни капельки не довольна! — воскликнула Диана.

Аня немедленно изобразила улыбку.

— Я, конечно, могу быть только благодарна тебе за твое бескорыстное желание доставить мне удовольствие, — медленно произнесла она. — Но понимаешь… я так ошеломлена… я не могу это осознать… и я… я не понимаю. В моем рассказе не было ни слова о… о… — Аня почти поперхнулась этими словами, — пекарском порошке.

— Про порошок добавила я, — сказала Диана, почувствовав себя увереннее. — Это было проще простого, и, конечно, мне очень пригодился опыт, полученный в нашем литературном клубе. Помнишь эпизод, где Аверил печет пирог? Ну вот, я просто добавила, что она использовала пекарский порошок компании «Роллингз» и что именно поэтому пирог оказался таким удачным. И еще, в последнем абзаце, где Персиваль заключает Аверил в объятия и говорит: «Любимая, грядущие прекрасные годы принесут нам счастье в доме нашей мечты», я добавила: «…в котором мы не будем пользоваться никаким другим пекарским порошком, кроме порошка компании „Роллингз“».

— О! — задохнулась бедная Аня, словно на нее вылили ушат ледяной воды.

— И ты выиграла двадцать пять долларов! — продолжила Диана с торжеством. — А «Канадская женщина», как я слышала от Присиллы, платит только пять долларов за рассказ!

Аня дрожащими пальцами протянула подруге ненавистный розовый чек.

— Я не могу взять его: он твой по праву, Диана. Ты послала рассказ и внесла исправления. Я… я, конечно, никогда не послала бы его. Так что ты должна взять чек.

— Тут уж я сама разберусь, — возразила Диана. — То, что я сделала, было совсем нетрудно. Мне достаточно чести быть подругой победительницы… Ну, мне пора. Мне надо было бежать с почты прямо домой, так как у нас гости. Но я просто не могла не зайти и не узнать новости. Я так рада за тебя, Аня!

Аня вдруг наклонилась, обняла Диану и поцеловала ее в щеку.

— Я думаю, Диана, что ты самый лучший и верный друг на свете. — Голос Ани чуть дрогнул. — И, уверяю тебя, я ценю те побуждения, из которых ты это сделала.

Диана, довольная и смущенная, удалилась, а бедная Аня, бросив невинный чек в ящик комода так, словно это была плата не автору рассказа, а наемному убийце, упала на постель, проливая слезы стыда и оскорбленных чувств. Ей никогда не смыть с себя этот позор… никогда!

Ближе к вечеру в Зеленых Мезонинах появился Гилберт, горящий нетерпением поздравить ее, так как до этого он заходил в Садовый Склон, где и услышал от Дианы радостную новость. Но слова поздравления замерли у него на устах при виде Аниного лица.

— В чем дело, Аня? Я ожидал найти тебя сияющей от радости. Победа на конкурсе компании «Роллингз»! Браво!

— О, Гилберт, от тебя я этого не ожидала, — взмолилась Аня тоном, в котором слышалось «И ты, Брут!»[42]. — Я думала, что уж ты-то поймешь! Разве ты не видишь, как это ужасно?

— Должен признаться, что не вижу. Что тут не так?

— Все, — простонала Аня. — У меня такое чувство, словно я опозорена навеки. Как ты думаешь, что почувствует мать, если увидит своего ребенка с вытатуированной на нем рекламой пекарского порошка? У меня именно такое чувство. Я с любовью писала мой бедный рассказ, я вложила в свой труд все, что есть лучшего во мне. И это кощунство — низвести его до рекламы пекарского порошка. Разве ты не помнишь, что говорил нам так часто на лекциях по литературе в учительской семинарии профессор Гамильтон? Он говорил, что мы не должны писать ни слова из низких или недостойных побуждений, мы должны всегда твердо держаться самых высоких идеалов. Что он подумает, когда услышит, что я написала рассказ, чтобы разрекламировать порошок компании «Роллингз»? А когда эта новость разойдется по Редмонду! Подумай, как меня будут дразнить и как смеяться надо мной!

— Ничего такого не будет, — сказал Гилберт, с тревогой размышляя, не о мнении ли того проклятого третьекурсника беспокоится Аня. — Все в Редмонде будут думать то же, что я. Сочтут, что ты, подобно девяти из каждого десятка студентов, не слишком обремененная мирским богатством, выбрала этот способ, чтобы честно заработать на расходы в новом учебном году. Я не вижу в этом ничего низкого или недостойного, да и смешного, признаться, тоже. Всякий, без сомнения, предпочел бы создавать литературные шедевры, но пока надо еще платить за пансион и учебу.

Это здравое и приземленное суждение о деле несколько ободрило Аню. По крайней мере, оно помогло ей избавиться от страха, что она станет предметом насмешек, но более глубокая рана — сознание того, что поруганы высшие идеалы, — все же осталась.

 

Глава 16

Достигнутая гармония

 

— Это самое домашнее место, какое я когда-либо видела. Оно даже более домашнее, чем родной дом, — заверила Филиппа Гордон, обводя все вокруг восхищенным взглядом. Все они собрались в сумерки в большой гостиной Домика Патти: Аня, Присилла, Фил, Стелла, тетя Джеймсина, Гог и Магог и три кошки — Паленый, Джозеф и Сара. Отсветы пламени камина танцевали на стенах, кошки мурлыкали, оранжерейные хризантемы в огромной вазе, присланные Филиппе одной из жертв ее чар, сияли в золотистом полумраке, словно множество кремовых лун.

Прошло три недели с тех пор, как они начали считать, что окончательно устроились на новом месте, и теперь уже никто из них не сомневался, что эксперимент окажется удачным. Первые две недели после возвращения в Кингспорт прошли в приятных хлопотах и волнениях: нужно было разместить дорогие сердцу мелочи, привезенные из дома, наладить маленькое хозяйство, приспособиться друг к другу и преодолеть различия во мнениях.

Аня не слишком печалилась, покидая Авонлею. Последние дни каникул не были приятными. Ее рассказ, получивший приз на конкурсе компании «Роллингз», был опубликован в местных газетах, а мистер Уильям Блэр держал на прилавке в своем магазине огромную стопу розовых, зеленых и желтых брошюр с этим произведением и вручал по одной каждому покупателю. Целую пачку он бесплатно послал Ане, которая поспешила сжечь ее в кухонной плите. Впрочем, испытываемое ею чувство унижения было следствием лишь ее собственных воззрений, поскольку, по мнению жителей Авонлеи, то, что она завоевала приз, было просто замечательно. Ее многочисленные друзья взирали на нее с искренним восхищением, а немногочисленные враги — с завистью и притворным пренебрежением. Джози Пай выразила предположение, что Аня Ширли просто списала откуда-то этот рассказ; она, Джози, уверена, что помнит, как читала его в какой-то газете несколько лет назад. Слоаны — они уже выяснили или, быть может, догадались, что Чарли «получил отказ», — говорили, что, по их мнению, особенно гордиться тут нечем: любой мог бы написать такое, если б попытался. Тетка Атосса сообщила Ане о том, как ей было неприятно услышать, что та взялась «строчить романы», — никто из родившихся и выросших в Авонлее никогда ничего подобного не сделал бы. Вот что получается, когда на воспитание берут сирот неизвестно откуда и неизвестно от каких родителей. Даже миссис Рейчел Линд пребывала в мрачных сомнениях относительно того, прилично ли писать художественные произведения, хотя чек на двадцать пять долларов почти примирил ее с тем, что произошло.

— Совершенно поразительно, скажу я вам, что за такие выдумки столько платят! — заявила она отчасти с гордостью за Аню, отчасти осуждающе.

Неудивительно, что Аня вздохнула с облегчением, когда пришло время уезжать. И было очень приятно снова оказаться в Редмонде — теперь уже в качестве умудренной опытом второкурсницы, приветствующей множество друзей в веселый день начала занятий. Здесь были Прис и Стелла, и Гилберт, и Чарли Слоан, с видом более важным, чем когда-либо напускал на себя второкурсник, и Фил, со все еще неразрешенным вопросом Алека и Алонзо, и Муди Спурджен Макферсон. С тех пор как Муди Спурджен закончил учительскую семинарию, он постоянно преподавал в школе, но теперь мать решила, что ему пора отказаться от этого занятия и обратить все свое внимание на подготовку к профессии священника. Однако бедному Муди Спурджену чрезвычайно не повезло в самом начале его университетской жизни. Пять или шесть безжалостных второкурсников, которые были среди его товарищей по пансиону, налетели на него однажды ночью и обрили ему полголовы. В таком вот виде и пришлось ходить злополучному Муди, пока у него снова не отросли волосы. Он с горечью говорил Ане, что бывают моменты, когда он сомневается, действительно ли его призвание — быть священником.

Тетя Джеймсина прибыла только после того, как девушки приготовили все в Домике Патти к ее приезду. Ключ от дома мисс Патти прислала Ане вместе с письмом, в котором сообщала, что Гог и Магог упакованы в коробки и стоят под кроватью в комнате для гостей, но их можно достать оттуда, когда потребуется. В постскриптуме она выражала надежду, что, развешивая на стенах привезенные с собой картинки, девушки проявят благоразумие: гостиная была оклеена новыми обоями всего лишь пять лет назад, и не хотелось бы, чтобы в них появилось больше дырок, чем это абсолютно необходимо. В остальном мисс Патти всецело полагалась на Аню.

Как радовались девушки, устраиваясь в своем новом гнездышке! Это было, как сказала Фил, почти то же самое, что выйти замуж: можно получить все удовольствия от устройства собственного дома и к тому же без такого источника беспокойства, как супруг. Каждая из них захватила с собой что-нибудь, чтобы украсить или сделать более удобным маленький домик. Прис, Фил и Стелла привезли великое множество безделушек и картинок и развешивали на стенах все, что хотели, руководствуясь при этом лишь собственным вкусом, — в безрассудном непочтении к новым обоям мисс Патти.

— Мы замажем все дырки воском, когда будем уезжать, дорогая, и она ничего не узнает, — беспечно отвечали они протестующей Ане. —

Диана подарила Ане подушку, набитую сосновой хвоей, а другую, невероятно богато и искусно вышитую, Аня и Присилла получили в подарок от мисс Ады. Марилла прислала им большой ящик, заполненный банками с вареньем, и загадочно намекнула на корзину со всякими вкусностями ко Дню Благодарения, а миссис Линд подарила Ане лоскутное одеяло и одолжила еще пять.

— Возьми их, — сказала она тоном, не допускающим возражений. — Пусть лучше послужат, чем лежать на чердаке в старом сундуке, где их того и гляди сгрызет моль.

Ни одна моль никогда не осмелилась бы приблизиться к этим одеялам — они до такой степени пропахли нафталином, что пришлось на целых две недели вывесить их в саду Домика Патти, прежде чем запах стало можно вытерпеть в помещении. Поистине редко доводилось аристократической Споффорд-авеню видеть такое зрелище! Живший по соседству грубоватый старик-миллионер явился однажды к Ане и выразил желание купить одно из них — ярчайшее красно-желтое «с тюльпановым узором», то самое, которое миссис Линд подарила ей. Он сказал, что его мать прежде шила такие одеяла и он очень, честное слово, очень хочет хотя бы одно, чтобы оно напоминало ему о ней. К его большому разочарованию, Аня одеяло не продала, но написала об этой просьбе миссис Линд, и эта чрезвычайно польщенная, добрая душа написала в ответ, что у нее есть еще одно, точно такое, и она могла бы его уступить, так что табачный король в конце концов все же получил вожделенное одеяло и настоял на том, чтобы покрывать им свою кровать, к большому неудовольствию его модной жены.

Одеяла миссис Линд сослужили девушкам неплохую службу в ту зиму. Домик Патти, при всех его многочисленных достоинствах, имел и недостатки. Он был довольно холодным, и, когда пришли морозные ночи, каждая из его обитательниц с радостью уютно свертывалась калачиком под одеялом миссис Линд, надеясь, что предоставление этих одеял во временное пользование студенткам зачтется почтенной леди в числе прочих добродетельных поступков. Аня получила голубую спаленку, которая так приглянулась ей с самого начала. Большую комнату заняли Присилла и Стелла. Фил была невероятно довольна отведенной ей маленькой комнаткой, расположенной над кухней, а тете Джеймсине предстояло занять небольшую комнатку внизу, рядом с гостиной. Паленый сначала спал на пороге.

Однажды вечером, спустя несколько дней после приезда, Аня возвращалась домой из университета и вдруг заметила, что встречные люди смотрят на нее с невольной снисходительной улыбкой. Аня, обеспокоенная, пыталась сообразить, в чем дело. Шляпа съехала набок? Развязался пояс? И тогда, вытянув шею и вертя головой, чтобы оглядеть себя со всех сторон, она впервые увидела Паленого.

Следом за ней, почти по пятам, рысцой бежал, по всей вероятности, самый заброшенный из всех представителей кошачьего рода, каких ей доводилось видеть. Уж далеко не котенок, он был высоким, худым и имел весьма потрепанный вид. Оба уха были порваны, один глаз временно не действовал, а одна скула казалась до нелепости распухшей. Что же касается его окраски, то, если бы некогда черного кота хорошенько подпалили со всех сторон, полученный цвет, вероятно, напоминал бы оттенок грязного, редкого и некрасивого меха этого приблудного животного.

Аня сказала «брысь», но кот не повиновался. Пока она стояла, он сидел и с упреком взирал на нее своим здоровым глазом, а когда она снова двинулась в путь, последовал за ней. Ане пришлось мириться с его обществом, пока она не добралась до ворот Домика Патти, которые негостеприимно захлопнула перед самым носом кота, наивно полагая, что видит его в последний раз. Но когда минут пятнадцать спустя Фил открыла входную дверь домика, этот рыжевато-коричневый кот сидел на пороге. Более того, он стрелой влетел в гостиную и с одновременно просительным и торжествующим «мяу» прыгнул прямо на колени к Ане.

— Аня, — строго сказала Стелла, — это твое животное?

— Нет-нет, — с отвращением воскликнула Аня, — это создание пристало ко мне, когда я шла домой. Я не могла от него избавиться. Фу, убирайся! Я люблю — в разумных пределах — приличных кошек, но твари такого вида, как ты, мне не нравятся.

Кот тем не менее отказывался убраться. Он невозмутимо свернулся клубочком на коленях у Ани и замурлыкал.

— Он тебя явно удочерил, — засмеялась Присилла.

— Не желаю, чтобы меня удочеряли, — заявила Аня упрямо.

— Бедное существо голодает, — с жалостью сказала Фил. — Смотрите, кости почти торчат из шкуры.

— Хорошо, я сытно накормлю его, но потом ему придется вернуться туда, откуда он явился, — сказала Аня решительно.

Кота накормили и выставили за дверь. Утром он по-прежнему сидел на пороге. Там он продолжал сидеть и в следующие дни, врываясь в дом всякий раз, как только отворялась дверь. Холодный прием ничуть не обескураживал его, и ни на кого, кроме Ани, он не обращал ни малейшего внимания. Из сострадания девушки продолжали кормить его, но по прошествии недели стало ясно, что необходимо что-то предпринять. Тем временем во внешности кота произошли заметные изменения к лучшему. Глаз и скула приобрели нормальный вид; животное уже не казалось таким тощим, как прежде, видели даже, как оно умывается.

— Но и при всем этом мы не можем оставить его у себя, — сказала Стелла. — Тетя Джимси приезжает на следующей неделе и везет с собой свою кошку Сару. Мы не можем держать в доме двух кошек. Если оставить здесь этот Паленый Мех, он будет без конца затевать драки с кошкой Сарой. Он боец по натуре. Вчера вечером он дал генеральное сражение коту табачного магната и одержал полную победу.

— Мы должны избавиться от него, — согласилась Аня, мрачно глядя на предмет их дискуссии, который в это время мурлыкал с видом кроткого агнца на коврике перед камином. Весь вопрос — как? Как могут четыре беззащитные особы женского пола избавиться от кота, не желающего, чтобы от него избавлялись?

— Нужно усыпить его хлороформом, — с готовностью предложила Фил. — Это самый гуманный способ.

— Но кто из нас знает что-либо об усыплении кошек хлороформом? — спросила Аня по-прежнему угрюмо.

— Я, милочка. Это одно из моих немногих — к сожалению, немногих — полезных умений. Дома я избавилась таким способом от нескольких кошек. Берешь утром кота и угощаешь его хорошим завтраком, затем берешь старый джутовый мешок — здесь есть такой на заднем крыльце, — сажаешь в него кота, а сверху накрываешь деревянным ящиком. Затем берешь двухунциевую[43] бутылочку хлороформа, открываешь пробку и суешь под ящик. Сверху на ящик кладешь что-нибудь тяжелое и оставляешь так до вечера. Мертвый кот будет лежать, мирно свернувшись в клубок, словно уснул. Без боли, без борьбы.

— Кажется это просто, — сказала Аня с сомнением в голосе.

— Это действительно просто. Предоставьте все мне. Я все устрою, — заверила Фил.

В соответствии с принятым решением была куплена бутылочка с хлороформом, и на следующее утро Паленый был обречен на верную смерть. Он съел свой завтрак, облизал мордочку и вскочил на колени к Ане. Сердце ее сжалось. Бедное создание доверяло ей, любило ее. Как может она стать соучастницей его умерщвления?

— Возьми его, — сказала она торопливо, обращаясь к Фил. — Я чувствую себя убийцей.

— Он не будет страдать, ты же знаешь, — попыталась утешить ее Фил, но Аня убежала.

Роковое деяние свершалось на заднем крыльце. Весь день туда никто не выходил. Но в сумерки Фил объявила, что Паленого нужно похоронить.

— Пусть Прис и Стелла выкопают в саду могилу, — распорядилась Фил, — а тебе, Аня, придется пойти со мной, чтобы снять ящик. Это часть дела, которую я особенно не люблю.

Две заговорщицы неохотно направились на цыпочках на заднее крыльцо. Фил осторожно сняла камень, который утром положила на ящик. Неожиданно из-под ящика послышалось слабое, но отчетливое мяуканье.

— Он… он жив! — ахнула Аня, в изумлении сев на порог кухни.

— Он должен быть мертв, — сказала Фил, недоверчиво глядя на ящик.

Новое негромкое мяуканье доказало, что это не так. Девушки растерянно смотрели друг на друга.

— Что будем делать? — спросила Аня.

— Ну, что же вы не идете? — В дверях появилась Стелла. — Могилка у нас уже готова. «Итак, безмолвно все — ни вздоха, ни движенья», — шутливо процитировала она.

 

О нет, стенанья мертвецов

Звучат как шум далекого потока, —

 

ответила цитатой на цитату Аня, торжественно указывая на ящик.

Взрыв смеха разрядил напряженную атмосферу.

— Придется оставить его там до утра, — сказала Фил, возвращая камень на место. — Он уже пять минут не мяукает. Вероятно, то мяуканье, которое мы слышали, было последним предсмертным стоном. Или, возможно, мы в результате нервного напряжения, вызванного сознанием нечистой совести, просто вообразили, будто что-то слышим.

Но когда на следующее утро ящик был поднят, Паленый одним радостным прыжком очутился на плече у Ани и любовно лизнул ее в щеку. Более живого кота и представить было нельзя.

— Здесь дырка от сучка! — простонала Фил. — Я ее не заметила. Вот почему он не умер. Что ж, придется проделать все снова.

— Нет, — неожиданно объявила Аня. — Мы не станем убивать Паленого еще раз. Он мой кот — и вам придется мужественно перенести это несчастье.

— Ну что ж, если ты сама уладишь дело с тетей Джимси и кошкой Сарой, — сказала Стелла с видом человека, умывающего руки во всей этой истории.

С тех пор Паленый стал членом семейства. По ночам он спал на коврике, о который вытирали ноги на заднем крыльце, днем пользовался всеми благами домашней жизни. Ко времени приезда тети Джеймсины он уже был довольно упитанным, с блестящей шерстью, вполне респектабельного вида котом. Но, как кошка Киплинга, он всегда «гулял сам по себе»[44]. Он видел противника в каждом из котов, а каждый кот видел противника в нем. В жестоких схватках он победил одного за другим всех проживавших на Споффорд-авеню отпрысков аристократических кошачьих родов. Что же до человеческих существ, то он любил Аню, и только ее одну. Никто другой не осмеливался даже погладить его. Гневным шипением и звуками, весьма похожими на неприличные выражения, он встречал всякого, кто когда-либо решался на подобную дерзость.

— Важность, которую этот кот вечно напускает на себя, просто невыносима, — заметила как-то раз Стелла.

— Славный котик, славный, — объявила Аня в ответ, демонстративно прижимая своего любимца к груди.

— Не знаю, как он уживется с кошкой Сарой, — с пессимизмом продолжила Стелла. — Кошачьи драки в саду по ночам — это и так уже плохо. Но кошачьи драки здесь, в гостиной, — подумать страшно!

В назначенный срок приехала тетя Джеймсина. Аня, Присилла и Фил ожидали ее прибытия со смешанными чувствами, но когда она была наконец возведена на трон, имевший вид кресла-качалки перед камином, все, фигурально выражаясь, склонились перед ней и сразу стали боготворить ее.

Тетя Джеймсина была маленькой пожилой женщиной с маленьким овально-треугольным лицом и большими и ласковыми голубыми глазами, светившимися непобедимой юностью и полными счастливой надежды, как глаза девушки. У нее были румяные щеки и снежно-белые волосы, которые она укладывала в забавные маленькие букли над ушами.

— Это очень старомодная прическа, — сказала она, продолжая усердно вязать на спицах что-то такое же нежное и розовое, как облако на закате. — Но и сама я старомодная, и моя одежда, и — как подсказывает здравый смысл — мои взгляды тоже. Причем, обратите внимание, я не говорю, что они от этого лучше. Смею думать, что они даже гораздо хуже новых. Но они поношены, и оттого с ними приятно и легко. Новые туфли красивее и наряднее старых, но старые намного удобнее. Я достаточно стара, чтобы потакать себе в вопросе о туфлях и мнениях. И здесь я тоже намерена относиться к этому легко. Я знаю, вы ожидаете, что я буду приглядывать за вами, требовать от вас соблюдения приличий, но я не собираюсь этого делать. Вы достаточно взрослые, чтобы знать, как вести себя правильно, — если вы вообще собираетесь вести себя правильно… Так что, насколько это касается меня, — заключила тетя Джеймсина с веселым огоньком в юных глазах, — все вы можете идти к гибели собственным путем.

— Ох, как бы только нам изолировать друг от друга этих кошек? — с мольбой и содроганием воскликнула Стелла.

Тетя Джеймсина привезла с собой не только кошку Сару, но и кота Джозефа. Джозеф, как а она объяснила, принадлежал ее близкой подруге, которая уехала в Ванкувер.

— Она не могла взять с собой Джозефа и умоляла меня приютить его. Я просто не могла отказать. Это прекрасный кот — то есть характер у него прекрасный. Она назвала его Джозефом потому, что на нем так много пятен разных цветов[45].

Разноцветных пятен на Джозефе действительно было много. Как с отвращением заявила Стелла, «точь-в-точь ходячий лоскутный мешок». Было невозможно сказать, каков его основной цвет. Ноги у него были белые с черными пятнами, спина серая с огромным желтым пятном с одной стороны и черным — с другой. Хвост у него был желтый с серым кончиком, одно ухо черное, другое желтое, а черная полоса, проходившая через один глаз, придавала бедняге ужасно беспутный, пиратский вид. На самом же деле он был кротким и безобидным и имел дружелюбный нрав. В одном отношении — если ни в каком ином — Джозеф был как «полевая лилия». Он «не трудился и не прял» и не ловил мышей. Но и «Соломон во всей славе своей»[46] не спал на более мягких подушках и не ел большего количества разных вкусностей.

Джозеф и кошка Сара были доставлены, каждый в своем ящике, посыльным транспортной конторы. После того как их выпустили и накормили, Джозеф выбрал себе мягкую подушку и уютный уголок для отдыха, а кошка Сара с серьезным видом уселась у камина и принялась тщательно умываться. Это была большая, гладкая серо-белая кошка, державшаяся с огромным достоинством, которое совсем не умалялось сознанием ее плебейского происхождения. Тете Джеймсине ее подарила прачка.

— Прачку тоже звали Сарой, поэтому мой муж всегда называл кошку "кошка Сара", — объяснила тетя Джеймсина. — Ей восемь лет, и она отлично ловит мышей. Кошка Сара никогда не дерется, а Джозеф очень редко.

— Здесь им придется делать это в целях самозащиты, — возразила Стелла.

В этот момент перед ними появился Паленый. Он весело запрыгал через гостиную к Ане, но на полпути вдруг заметил незваных гостей. Тогда он резко остановился; хвост его распушился так, что стал похож на три хвоста, на вызывающе выгнувшейся спине шерсть встала дыбом. Паленый нагнул голову, издал ужасающий вопль ненависти и вызова и бросился на кошку Сару.

Величественное животное на мгновение перестало умываться и взглянуло на него с любопытством. Атака была отражена одним, полным высокомерия взмахом могучей серой лапы. Паленый беспомощно покатился по коврику, а затем поднялся совершенно ошеломленный. Что это за кошка, которая влепила ему такую пощечину? Он взглянул на кошку Сару и заколебался. Нападать или не нападать? Тем временем кошка Сара неторопливо повернулась к нему спиной и продолжила свой туалет. Паленый решил, что нападать не стоит. И никогда больше не нападал. Отныне тон в их отношениях неизменно задавала кошка Сара. Паленый не докучал ей.

Но в этот момент безрассудный Джозеф имел неосторожность сесть и зевнуть. Паленый, горя желанием отомстить кому-нибудь за пережитое унижение, тут же ринулся к нему. Но Джозеф, хоть и миролюбивый по натуре, умел при случае постоять за себя — и постоять неплохо. Результатом стала целая серия схваток с ничейным исходом. Каждый день Паленый и Джозеф вступали в сражение. Аня заняла сторону Паленого и предавала анафеме Джозефа. Стелла была в отчаянии. Но тетя Джеймсина только смеялась.

— Дайте им подраться, — говорила она, проявляя полнейшую терпимость. — Скоро они станут друзьями. Джозефу полезно подвигаться, а то он ужасно толстеет. А Паленому пора узнать, что есть на свете коты не хуже его.

В конце концов Паленый и Джозеф примирились с присутствием друг друга и вскоре из заклятых врагов превратились в неразлучных друзей. Они спали на одной подушке, обнявшись лапами, и с серьезным видом мыли друг другу мордочку.

— Все мы привыкли друг к другу, — подытожила Фил. — А я научилась мыть посуду и подметать пол.

— Но только не уверяй нас, будто умеешь усыплять кошек хлороформом, — засмеялась Аня.

— Во всем виновата дырка от сучка! — возразила Фил.

— Очень хорошо, что там оказалась эта дырка, — заметила тетя Джеймсина довольно суровым тоном. — Конечно, котят приходится топить — это я признаю, — иначе на земле было бы некуда деваться от кошек. Но ни одного порядочного взрослого кота не следует обрекать на смерть… если только он не высасывает сырые яйца.

 

Глава 17

Письмо от Дэви

 

— Снег пошел, девочки, — сказала Фил, входя однажды вечером в дом. — Вся дорожка в саду усыпана прелестнейшими звездочками и крестиками. Я никогда прежде не замечала, какие изящные вещицы эти снежинки. У человека появляется время, чтобы обращать внимание на подобные мелочи, лишь тогда, когда он живет простой жизнью. Как я благодарна вам за то, что вы дали мне возможность ею пожить. Это восхитительно — волноваться из-за того, что масло подорожало на пять центов за фунт.

— Неужели подорожало? — воскликнула Стелла, которая вела весь бухгалтерский учет в их маленьком хозяйстве.

— Да… вот вам масло. Я становлюсь настоящим экспертом по части покупок. Торговаться на рынке гораздо интереснее, чем флиртовать с молодыми людьми, — заключила Фил совершенно серьезно.

— Все возмутительно дорожает, — вздохнула Стелла.

— Ничего. Слава Богу, воздух и спасение души все еще остаются бесплатными, — заметила тетя Джеймсина.

— И смех тоже, — добавила Аня. — Налога на него еще не ввели, и это очень хорошо, потому что сейчас все вы изрядно посмеетесь. Я хочу прочитать вам письмо Дэви. За последний год он научился писать гораздо грамотнее и, хотя все еще не силен по части запятых, обладает несомненным даром писать интересные письма. Так что слушайте и смейтесь, прежде чем все мы усядемся за свою вечернюю зубрежку.

 

"Дорогая Аня, — говорилось в письме Дэви, — я берусь за перо чтобы сообщить тебе что все мы здоровы и надеюсь что это письмо застанет и тебя в добром здравии. Сегодня шел снег и Марилла сказала что это старушка на небе тресет свою перину. Эта старушка жена Бога? Я хочу знать.

Миссис Линд была больная, но теперь ей лутше. Она упала с подвальной лестницы на прошлой неделе. Когда она падала то ухватилась за полку на которой стояли все молочные ведра и кастрюли. Полка не выдержала и свалилась вместе с ней и был замечательный грохот. Марилла сначала подумала что это землитресение. Одна из кастрюль совсем смялась а миссис Линд растинула ребра. Пришел доктор и дал ей лекарство, чтобы втирать в ребра. Но она его не поняла и вместо этого все выпила. Доктор потом удивлялся как это ее не убило. Но оно не убило а вылечило ей ребра и миссис Линд теперь говорит что доктора ничего не смыслят. А кастрюлю мы поправить не смогли. Марилле пришлось ее выбросить. На прошлой неделе был день-благодарения. В школе не было занятий и у нас был отличный обед. Я ел пирог с изюмом и жареную индейку и фруктовый торт и пончики и сыр и варенье и шикаладный кекс. Марилла сказала что я умру от периидания, но я не умер. А у Доры после этого была мигрень. Только не в голове, а в животе. А у меня нигде мигрени не было.

У нас новый учитель. Он любит пошутить. На прошлой неделе он велел нам мальчишкам из третьего класса написать сочинение о том какую жену мы хотели бы иметь, а девочкам какого мужа им надо. И он так хохотал чуть не до смерти когда их читал. Вот мое. Я думаю тебе будет интересно почитать.

 

Какую жену я хочу Иметь.

Она должна быть воспитанной и готовить мне еду вовремя и делать что я ей велю и всегда быть со мной вежливой. Ей должно быть пятнадцать лет. Она должна делать добро бедным и держать дом в порядке и быть добродушной и ходить в церковь регалярно. Она а должна быть очень красивая и с кудрявыми волосами. Если у меня будет в точности такая жена я буду ужасно хорошим мужем. Я думаю что женщина должна быть ужасно добра к своему мужу. У некоторых бедных женщин совсем нет мужьев.

КОНЕЦ.

 

На прошлой неделе я был на похоронах миссис Райт из Уайт-Сендс. Муж трупа был в ужасном горе. Миссис Линд сказала что дедушка миссис Райт украл однажды овцу, но Марилла сказала что мы не должны говорить плохое о мертвых. Почему мы не должны, Аня? Я хочу знать. Это же совсем неопасно, ведь правда?

Миссис Линд ужасно разозлилась на меня на днях потому что я спросил ее жила ли она во времена Ноя[47]. Я вовсе не хотел ранить ее чуства. Я просто хотел знать. Она жила тогда, Аня?

Мистер Харрисон решил избавиться от своего пса и повесил его, а тот ожил и удрал за амбар пока мистер Харрисон копал яму чтобы его похоронить. Тогда он повесил его опять и на этот раз он остался мертвым. У мистера Харрисона новый батрак. Он ужасно неуклюжий. Мистер Харрисон говорит про него что он левша на обе ноги. А у мистера Барри батрак очень ленивый. Так миссис Барри говорит, но сам мистер Барри говорит что батрак не то чтобы ленивый, а только считает что легче молиться чтобы что-то сделалось само чем работать для этого.

У миссис Эндрюс сдохла от удара свинья, которая до этого получила приз на выставке и о которой миссис Эндрюс так много говорила. Миссис Линд сказала что это было наказание миссис Эндрюс за гордость. Но я думаю что тогда это несправедливо, ведь пострадала свинья, Милти Бултер болел. Доктор прописал ему лекарство. Оно оказалось отвратительное на вкус. Я предложил Милти выпить лекарство вместо него за четверак. Но все Бултеры такие жадины. Милти сказал что уж лучше выпьет его сам и сбережет деньги. Я спросил у миссис Бултер что надо делать чтобы подцепить мужа, а она ужасно разозлилась и сказала что не знает потому что никогда не гонялась за мущинами.

О.Д.А. собирается заново выкрасить клуб. Им надоело что он синий.

Вчера вечером к нам приходил новый священник. Он съел три куска пирога. Если бы я съел столько миссис Линд назвала бы меня жадным поросенком. И ел он быстро и откусывал помногу, а мне Марилла всегда говорит чтобы я этого не делал. Почему священникам можно делать то что нельзя делать мальчикам? Я хочу знать.

Больше новостей нет. Вот шесть поцелуев хххххх. Дора посылает один. Вот он х.

Твой преданный друг

Дэвид Кейс.

P.S. Аня, кто был отцом дьявола? Я хочу знать".

 

Глава 18

123456789Следующая ⇒

Поделиться: