Глава 3. ЖАННА ДЕ ЛА МОТТ ДЕ ВАЛУА

Первой заботой Жанны де ла Мотт, когда она скромно подняла глаза, было хорошенько разглядеть, с кем она имеет дело.

Старшей ив женщин, как мы уже сказали, могло быть года тридцать два; она была удивительно красива, хотя высокомерное выражение, разлитое по всему ее лицу, лишало ее облик части того очарования, каким она могла обладать. Во всяком случае, так судила Жанна по тому немногому, что она заметила в облике гостьи.

В самом деле: она предпочла софе одно из кресел, расположилась в углу комнаты, подальше от луча света, отбрасываемого лампой, и спустила на лоб тафтяной, подбитый ватой, капюшон своей накидки, который затенил ее лицо.

Но постанов головы был гордый, и глаза такие живые, что, хотя все прочие подробности стерлись, по общему виду гостьи нельзя было не признать, что она знатного рода.

Ее спутница, менее застенчивая, по крайней мере, на вид, хотя она была моложе года на четыре — на пять, не скрывала своей красоты.

Жанна де Валуа осторожно спросила, какому счастливому стечению обстоятельств она обязана этим визитом.

Женщины переглянулись.

— Сударыня! — начала младшая по знаку старшей. — Я говорю «сударыня», так как, полагаю, вы замужем?

— Я имею честь, сударыня, быть женой графа де ла Мотта, чистокровного дворянина.

— А мы — дамы-патронессы одного из благотворительных учреждений. Люди, преисполненные сочувствия к вашему положению, сказали нам нечто, заинтересовавшее нас, и нам захотелось узнать поточнее кое-какие подробности о вас.

Прежде, чем ответить, Жанна с минуту помолчала.

— Сударыни! — заговорила она, заметив сдержанность второй посетительницы. — Перед вами портрет Генриха Третьего, то есть брата одного из моих предков, ибо, как вам, несомненно, сообщили, в моих жилах действительно течет кровь Валуа.

И она умолкла, ожидая следующего вопроса и глядя на посетительниц с каким-то горделивым смирением.

— Сударыня! — прервал молчание низкий, спокойный голос старшей дамы.

— Правду ли нам сказали, что ваша матушка была привратницей в некоем доме, именуемом Фонтен, поблизости от Бар-сюр-Сен?

При этом напоминании Жанна покраснела.

— Правда, сударыня, — не задумываясь, ответила она.

— Ах вот как! — произнесла ее собеседница.

— Но так как Мари Жосель, моя мать, отличалась редкой красотой, — продолжала Жанна, — мой отец полюбил ее и женился на ней. Я благородного происхождения по отцу. Мой отец, сударыня, был Сен-Реми де Валуа, прямой потомок царствовавших Валуа.

— Но как же вы дошли до такой нищеты? — спросила та дама, которая начала задавать вопросы.

— Вам, конечно, известно, что после восшествия на престол Генриха Четвертого, когда корона перешла от дома Валуа к дому Бурбонов, у этой утратившей значение семьи было несколько отпрысков — отпрысков, конечно, безвестных, но бесспорно имевших прямое отношение к четырем братьям, погибшим при роковых обстоятельствах note 15.

Обе дамы сделали движение, которое можно было бы принять за знак согласия.

— Так вот, — продолжала Жанна, — отпрыски Валуа, которые, несмотря на свою безвестность, боялись вызвать опасения у новой королевской фамилии, сменили имя Валуа на имя Реми, взятое по названию неких земель и, начиная с Людовика Тринадцатого, под этим именем их обнаруживают в генеалогическом древе до предпоследнего Валуа, моего предка, который, видя, что новая династия утверждается, а древняя ветвь забыта, не счел своим долгом отказываться долее от прославленного имени — единственного своего богатства. Он снова принял имя Валуа и носил его, пребывая в безвестности и в бедности, в глуши своей провинции, и никто при французском дворе не подумал, что вдали от сияния трона влачит жалкое существование потомок древних французских королей, иначе говоря, самых прославленных и, во всяком случае, самых несчастливых королей в истории Франции.

Жанна умолкла.

Она говорила просто и скромно, и это было замечено ее посетительницами.

— Ваш отец умер? — спросила младшая дама.

— Да, сударыня.

— В Париже?

— Да.

— В этой квартире?

— Нет, сударыня. Мой отец, барон де Валуа, правнук короля Генриха Третьего, умер от голода и нищеты.

— Не может быть! — вскричали обе дамы.

— Умер он не здесь, — продолжала Жанна, — не в этой бедной лачуге, не в своей постели, какой бы убогой она ни была. Мой отец умер рядом с еще более несчастными, еще более страждущими. Мой отец умер в Парижской центральной больнице.

Женщины испустили крик удивления, похожий на крик ужаса.

— Я уже имела честь сказать вам, сударыни, что мой отец совершил мезальянс.

— Да, женившись на привратнице.

— Так вот, Мари Жосель, моя мать, вместо того, чтобы на всю жизнь проникнуться гордостью и признательностью за честь, которую он ей оказал, начала с того, что разорила отца, — впрочем, это было нетрудно,

— удовлетворяя тем немногим, чем обладал ее муж, ненасытность своих требований. Сократив его состояние до такой степени, что пришлось продать последний кусок земли, она убедила его, что он должен ехать в Париж и там отстаивать права, которые он имел как носитель своего имени. Соблазнить отца было легко, а быть может, он надеялся и на справедливость короля. И вот, обратив в деньги то малое, чем он владел, отец уехал.

Кроме меня, у отца были еще сын и дочь. Сын, такой же несчастливый, как и он, влачит жалкое существование в армии; дочь, моя бедная сестра, была брошена накануне отъезда отца в Париж перед домом одного фермера, ее крестного.

На это путешествие ушли последние деньги, которые у нас оставались. Отец устал от бесплодных и бесполезных просьб. Мы очень редко видели его дома, куда он принес с собой нищету и где знал только нищету. В его отсутствие мать, которой необходимо было на ком-то сорвать зло, ожесточилась против меня.

Мой отец заболел; сначала он вынужден был сидеть в комнате, потом — не вставать с постели. Меня заставили уйти из комнаты отца под тем предлогом, что мое присутствие утомляет его, что он устал от моей беготни и шума. Изгнанная из его комнаты, я оказалась во власти матери Она научила меня одной фразе, сопровождая уроки побоями и колотушками. Потом, когда я выучила наизусть эту унизительную фразу, которую я инстинктивно не желала запоминать, когда глаза у меня покраснели от слез, она заставила меня спуститься к двери на улицу, а от двери толкнула к первому встречному с добрым лицом и приказала выпалить эту фразу, если я не хочу, чтобы она избила меня до смерти.

— Что же это за фраза? — спросила старшая дама.

— Вот эта фраза, — отвечала Жанна:

— «Сударь, сжальтесь над маленькой сироткой, по прямой линии потомком Генриха Валуа».

— Фу, какая гадость! — с жестом отвращения воскликнула старшая посетительница.

— Какое же впечатление производила эта фраза на тех, к кому вы с ней обращались? — спросила младшая.

— О, Господи! Именно такое, на какое и рассчитывала моя мать, сударыня: я приносила домой немного денег, а отец мог на несколько дней отдалить ужасное будущее, которое ему грозило, — больницу.

Черты старшей женщины исказились, на глазах младшей показались слезы.

— В конце концов, сударыни, хотя это отвратительное ремесло и дало некоторое облегчение отцу, я взбунтовалась. Однажды, вместо того, чтобы бежать за прохожими и преследовать их этой привычной фразой, я села на каменную тумбу и так просидела часть дня, подавленная горем. Вечером я вернулась домой с пустыми руками. Мать избила меня так, что на следующий день я заболела. Отец, лишенный всякой помощи, вынужден был уехать в больницу, там он и умер.

— Какая ужасная история! — прошептали обе дамы.

— Но что же вы делали, когда умер ваш отец? — спросила младшая посетительница.

— Господь сжалился надо мной. Через месяц после смерти моего несчастного отца мать сбежала с солдатом, своим любовником, а нас с братом бросила.

— И вы остались сиротами?

— Сударыня! В противоположность другим детям мы не были сиротами — у нас была мать. Нас приютила общественная благотворительность. Но так как для нас просить милостыню было тяжело, то мы просили ее только на самое необходимое. Бог повелел своим созданиям стремиться жить.

— Увы!

— Что еще сказать вам, сударыни? Однажды я имела счастье встретить карету, которая медленно поднималась к Сен-Марсельскому предместью; на запятках стояли четверо лакеев; в карете сидела красивая и еще молодая женщина; я протянула руку; она стала меня расспрашивать; мой ответ и мое имя сначала поразили ее, потом вызвали недоверие. Я дала ей адрес приюта и все необходимые сведения. Уже на следующий день она знала, что я не лгала; она взяла нас — и брата, и меня: брата отдала в армию, а меня — в швейную мастерскую. Таким образом, мы оба были спасены от голода.

— Эта дама была госпожа де Буланвилье?

— Она самая.

— Она, кажется, умерла?

— Да, и ее смерть столкнула меня в бездну.

— Но ведь ее муж еще жив, и он богат!

— Никому иному, как ее мужу, сударыня, я обязана всеми страданиями юной девушки, так же, как матери обязана всеми несчастьями ребенка. Я выросла, и, быть может, похорошела, он это заметил; он хотел взять определенную плату за свои благодеяния — я отказалась. Тем временем госпожа де Буланвилье умерла, а я, я, которая вышла замуж за храброго и преданного военного, господина де ла Мотта, оказалась в разлуке с мужем и после ее смерти стала еще более одинока, чем после смерти отца.

Такова моя история, сударыни. Я сократила ее: страдания всегда длительны, и от рассказа о них надо избавлять людей счастливых, даже если это благодетели, какими представляетесь мне вы, сударыни.

Продолжительное молчание наступило вслед за последним периодом истории г-жи де ла Мотт.

Нарушила его старшая дама.

— А что делает ваш муж? — спросила она.

— Мой муж в гарнизоне Бар-сюр-Об, он служит в жандармерии и так же, как и я, ожидает лучших времен.

— Но вы ведь ходатайствовали при дворе?

— Разумеется!

— Имя Валуа, подтвержденное документально, должно было вызвать симпатии?

— Я не знаю, сударыня, какие чувства могло вызвать мое имя, ибо ни на одно из моих прошений я не получила ответа.

— Но вы видели министров, короля, королеву?

— Я не видела никого. Все мои попытки были тщетны, — отвечала г-жа де ла Мотт.

— Но не можете же вы просить милостыню!

— Нет, я отвыкла от этого. Но…

— Но что?

— Но я могу умереть с голоду, как умер мой отец.

— У вас нет детей?

— Нет, сударыня.

— А можете ли вы, — я весьма сожалею, что вынуждена настаивать на этом, — предъявить документальные доказательства вашего происхождения?

Жанна встала, порылась в ящике стола, вытащила оттуда бумаги и протянула их даме.

Но так как Жанна решила воспользоваться удобным случаем, когда эта дама, желая изучить документы, подойдет к свету и откроет лицо, она, предвосхитив это, заботливо подкрутила фитиль лампы, чтобы усилить освещение.

Дама из благотворительного общества, словно свет резал ей глаза, повернулась спиной к лампе, а тем самым и к г-же де ла Мотт.

Она внимательно прочитала и сверила документы один за другим.

— Вы правы, — сказала дама из благотворительного общества, — все бумаги в образцовом порядке, и я советую вам непременно представить их кому следует.

— А как по-вашему, сударыня, что я могу получить?

— Ну, вы вне всякого сомнения получите пенсион, а господин де ла Мотт

— продвижение по службе, если только этот дворянин достоин того сам по себе.

— Мой муж — образец чести, сударыня, и он никогда не пренебрегал своими обязанностями на военной службе.

— Этого достаточно, сударыня, — сказала дама из благотворительного общества, опуская капюшон на лицо.

 

Госпожа де ла Мотт с тревогой следила за каждым ее движением.

Она увидела, как та, порывшись в карманах, вытащила оттуда небольшой сверток в один дюйм диаметром и в три-четыре дюйма длиной.

Дама из благотворительного общества положила этот сверток на шифоньерку.

— Бюро благотворительного общества уполномочило меня, сударыня, предложить вам эту небольшую помощь в ожидании большей, — сказала она.

Госпожа де ла Мотт бросила на сверток быстрый взгляд.

Посетительницы поднялись с мест и направились к двери.

— До свидания, до свидания, графиня! — вскричали обе незнакомки, устремляясь к выходу.

— Где могу я иметь честь поблагодарить вас, сударыни? — спросила Жанна де Валуа.

— Мы дадим вам знать об этом, — сказала старшая дама, спускаясь так быстро, как только могла.

Шум их шагов затерялся в глубине нижних этажей.

Госпожа де Валуа вернулась к себе, сгорая от нетерпения узнать, что в свертке. Но, проходя первую комнату, она споткнулась о какой-то предмет, который скатился с циновки, служившей для законопачивания щели между дверью и полом.

Графиня де ла Мотт наклонилась, подняла этот предмет и подбежала к лампе.

Это была круглая, плоская, инкрустированная золотом коробочка.

В коробочке лежало несколько душистых шоколадных пастилок, но хотя она была совсем плоская, было заметно, что у коробочки двойное дно, и графиня некоторое время пыталась найти потайную пружинку.

В конце концов она нашла эту пружинку и нажала ее.

Тотчас же взгляду ее представился портрет строгой женщины, поражавшей своей мужественной красотой и величественной властностью.

Немецкая прическа и великолепная цепь, похожая на орденскую, придавали лицу на портрете что-то на редкость необычное.

На дне коробочки помещался шифр, состоящий из букв «М» и «Т», переплетенных внутри лаврового венка.

Благодаря сходству портрета со старшей дамой, своей благодетельницей, г-жа де ла Мотт предположила, что это ее мать или бабушка, и, нужно отдать ей справедливость, первым ее порывом было выбежать на лестницу и окликнуть этих дам.

Но дверь была уже закрыта.

Она бросилась к окну, чтобы позвать их — но было уже слишком поздно.

Единственно, что она увидела в конце улицы Сен-Клод, выходящей на улицу Сен-Луи, был мчащийся кабриолет.

Потеряв надежду позвать дам-патронесс, графиня снова принялась разглядывать коробочку, обещая себе отослать ее в Версаль; затем схватила сверток, оставленный ими на шифоньерке.

— Луидоры!

Двойные луидоры! — вскричала графиня. — Пятьдесят двойных луидоров! Две тысячи четыреста ливров!

Алчная радость отразилась в ее глазах в то время, как Клотильда, вне себя от изумления, стояла, сложив руки и разиня рот.

— Сто луидоров! — повторила г-жа де ла Мотт. — Значит, эти дамы так богаты? О, я найду их!

Глава 4. БЕЛУС

Госпожа де ла Мотт не ошиблась, полагая, что кабриолет, только что скрывшийся из виду, уносил дам-патронесс.

Этот кабриолет, запряженный великолепным гнедым ирландским конем с коротким хвостом, с мясистым крупом, доставил на улицу Сен-Клод тот самый слуга, который, как мы видели, правил санками и которого дама-патронесса называла Вебером.

— Кута етет сутарыня? — спросил он, когда появились дамы.

— В Версаль.

— Сначит, по пулифарам?

— Нет, нет, Вебер, стоят морозы, и на бульварах, должно быть, сплошная гололедица. А улицы, наверно, более покладисты, благодаря тысячам прохожих, которые разогревают снег. Едем, Вебер, скорей, скорей!

Вебер придерживал коня, пока дамы проворно поднимались в кабриолет; потом он предупредил их, что тоже поднялся.

Старшая дама обратилась к младшей:

— Ну как вам показалась графиня, Андре? — спросила она.

— По-моему, сударыня, — ответила женщина по имени Андре, — госпожа де ла Мотт бедна и очень несчастна.

— И хорошо воспитана?

— Да, конечно.

— Тебе она не понравилась, Андре.

— Должна признаться, у нее в лице есть что-то хитрое, и это мне не понравилось.

— О, я знаю, Андре: вы недоверчивы. Чтобы вы почувствовали к кому-нибудь расположение, нужно обладать всеми достоинствами. А я нахожу, что эта маленькая графиня интересна и простодушна и в своей гордости, и в своем смирении.

— Ей очень повезло, сударыня, что она имела счастье понравиться…

— Берегись! — крикнула другая дама, быстро направляя в сторону коня, едва не опрокинувшего грузчика на углу Сент-Антуанской улицы.

И кабриолет продолжал свой путь.

Однако сзади послышались проклятия человека, избежавшего колес, и в ту же минуту несколько голосов, словно гулкое эхо, поддержали его криком, как нельзя более враждебным по отношению к кабриолету.

Но ловкий кучер в юбке решительно свернул на улицу Тиксерандри, улицу населенную, узкую и далеко не аристократическую.

И тут, несмотря на крики дамы: «Берегись!», несмотря на рычание Вебера, слышны были только яростные вопли прохожих:

— Ага, кабриолет!

— Долой кабриолет!

Но Вебер не хотел тревожить свою госпожу. Он видел, сколько хладнокровия и сколько искусства она выказывает, как ловко скользит среди препятствий, как неодушевленных, так и одушевленных, которые одновременно составляют и несчастье и триумф парижского кучера.

Вокруг кабриолета уже не роптали, а орали. Дама, державшая вожжи, заметила это и, объяснив себе враждебность прохожих такими банальными причинами, как суровость погоды и плохое состояние духа встречных, решила сократить испытание.

Она прищелкнула языком. Услышав указание, Белус вздрогнул и перешел с мелкой рыси на крупную.

Лавочники разбегались, прохожие шарахались в стороны.

Крики «Берегись! Берегись!» не прекращались.

Кабриолет, преодолевший первое препятствие, вынужден был остановиться на втором, подобно тому, как останавливается корабль среди подводных скал.

В ту же минуту крики, которые до сих пор доносились до обеих женщин смутным, неясным гулом, стали различимы в этой суматохе.

Люди кричали:

— Долой кабриолет! Долой давителей!

— Эти крики относятся к нам? — спросила свою спутницу дама, правившая кабриолетом.

— Боюсь, что да, сударыня, — отвечала та.

— К комиссару! К комиссару! — кричал чей-то голос. Обе женщины, изумленные донельзя, переглянулись. В ту же секунду тысяча голосов подхватила:

— К комиссару! К комиссару!

— Сударыня! Мы погибли! — сказала младшая из женщин на ухо своей спутнице.

— Мужайтесь, Андре, мужайтесь! — отвечала вторая дама.

— Вебер! — по-немецки обратилась она к кучеру. — Помогите нам выйти.

Камердинер исполнил приказание; двумя толчками плеч отпихнув осаждавших, он отстегнул кожаный фартук кабриолета.

Обе женщины легко спрыгнули на землю.

А в это время толпа накинулась на коня и на кабриолет и начала ломать кузов.

— Но это же не люди, это дикие звери! — продолжала по-немецки дама. — В чем они меня упрекают? Давайте послушаем.

В то же мгновение чей-то вежливый голос, который составлял разительный контраст с угрозами и проклятьями, объектом коих являлись две дамы, ответил на чистейшем саксонском наречии.

— Они упрекают вас, сударыня, в том, что вы дерзко пренебрегли предписанием полиции, обнародованным в Париже сегодня утром и до весны запрещающим движение кабриолетов, которое уже стало очень опасно на хорошей мостовой и которое становится губительным для пешеходов на морозе, когда люди попадают под колеса.

Дама повернулась, желая увидеть, откуда доносится любезный голос, раздавшийся среди всех этих угрожающих голосов.

Она увидела молодого офицера, который, чтобы подойти к ней, должен был выказать такую же отвагу, какую выказывал Вебер, чтобы удержаться на месте.

Тонкое лицо с изящными чертами, высокий рост и военная выправка молодого человека понравились даме, и она поспешно ответила по-немецки:

— Ах, Боже мой! Сударь, я понятия не имела об этом предписании! Ни малейшего понятия!

— Вы иностранка, сударыня? — спросил молодой офицер.

— Да, сударь! Но скажите, что я должна делать? Они ломают кабриолет!

— Пусть себе ломают, сударыня: воспользуйтесь этим временем. Парижский народ приходит в ярость, когда богатые щеголяют своей роскошью перед лицом нищеты, и на основании предписания, полученного сегодня утром, вас отведут к комиссару.

— Ох, ни за что на свете! — воскликнула младшая дама. — Ни за что на свете!

— В таком случае, — со смехом подхватил офицер, — воспользуйтесь просекой, которую я прокладываю вам в толпе, и скройтесь.

— Дайте нам руку, сударь, и проводите нас до экипажей на площади, — властно сказала старшая дама. — Вебер! — громко проговорила она. — Подними Белуса на дыбы, чтобы эта толпа испугалась и разбежалась!

— А если они зломают кузоф?

— Пусть ломают, тебе-то что? Спаси, если сможешь, Белуса, а главное, спасайся сам — вот единственное мое поручение.

— Карашо, сутарыня, — отвечал Вебер.

В то же мгновение он пощекотал вспыльчивого ирландца, ирландец скакнул в самую гущу толпы и опрокинул самых пылких, которые вцепились в поводья и оглобли.

Велики были в эту минуту всеобщее смятение и ужас.

— Вашу руку, сударь, — сказала дама офицеру. — Идемте, милая, — прибавила он, оборачиваясь к Андре.

— Идемте, идемте, отважная женщина, — шепотом произнес офицер. Он с искренним восхищением подал руку той, которая ее требовала.

Несколько минут спустя он довел обеих женщин до соседней площади, где фиакры стояли в ожидании седоков, кучера спали на козлах, а лошади, полузакрыв глаза и опустив головы, дожидались своего скудного вечернего рациона.

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: