Случаи из психотерапевтической  практики:

«Только не молчи!»

 

    Выше я уже сказал, что наказание вовсе не обязательно должно быть именно физическим, чтобы ребенок понял, что его наказывают. В ряде случаев психологическое наказание оказывается куда более серьезным, сильным и травмирующим. Под психологическим наказанием я имею в виду холодность и отчужденность, которую разыгрывают родители по отношению к собственному ребенку, желая продемонстрировать таким образом, как они относятся к тому или иному его поступку*. Сейчас я вспоминаю одну семейную пару, которая проходила у меня семейную терапию. Сначала на консультацию пришел муж — его звали Сергей, ему было чуть больше сорока лет, он имел высшее образование и хорошую работу. Причиной  его обращения за психотерапевтической помощью были отношения с супругой  — они не задались. Женщина была младше его на пятнадцать лет, и когда он познакомился с ней, то впервые почувствовал себя любимым. Она была нежной  и ласковой, смотрела ему в рот, радовалась ему. Стала, прямо скажем, его отдушиной, бальзамом, изливавшимся на его израненное прежними отношениями с женщинами сердце.

    У Сергея это был второй  официальный  брак, и ни в первом браке, ни в последующих отношениях с женщинами он не чувствовал себя счастливым. Он женился первый  раз, когда ему едва исполнилось восемнадцать лет, на девушке, с которой  вступил в сексуальные отношения. Как благородный  мужчина он должен был так поступить. Так что со второго курса института он стал «женатиком» и старался полностью соответствовать этому статусу.

    В первом браке у него родилось двое детей, и вся жизнь супругов крутилась вокруг стандартного представления о супружеских отношениях — решили создать брак, будьте

любезны все терпеть, жить ради детей  и не жаловаться. Дело было в начале

 

* Есть еще и третий  вид наказания, что-то среднее между физическим и психологическим наказанием, а именно — лишения. Это когда ребенка в чем-то целенаправленно ограничивают — не разрешают пойти на прогулку, отказывают в десерте и т. п. Впрочем, в раннем детстве дети не очень понимают, что это наказание, а в чуть более старшем воспринимают это как глупость родителей , так что и наказания-то из этого не всегда получается.

 

     

восьмидесятых, оба молодых человека были еще, мягко говоря, недостаточно зрелыми для семейной  жизни, и их представления о ней  были весьма и весьма смутными, можно сказать, книжными.

       Сергей  был уверен, что женщина, которая решилась вступить в брак, должна любить своего мужа (ему это казалось само собой  разумеющимся), но этого не наблюдалось, потому что, видимо, его супруга полагала, что раз мужчина взял ее в жены, то он просто обязан заботиться о ней  и своих детях, при чем тут ее любовь. Когда началась советская перестройка, а затем жизнь в буржуазной России, Сергей  ушел в бизнес, и этот конфликт сгладился за чередой  других проблем.

    Но как только материальное положение семьи наладилось, Сергей  поддался своим чувствам, почувствовал себя нелюбимым, непонятым, одиноким. Представления о морали у него к этому времени серьезно изменились, он стал изменять своей  супруге. Но всякие отношения заканчивались для него одинаково — он начинал видеть, что женщинам, с которыми он встречается, что-то от него нужно, и сразу же разочаровывался в них.

    С Таней  — нынешней  его женой  — все было иначе. Таня, казалось, любила его абсолютно бескорыстно, просто потому, что он такой. Он чувствовал, что она его понимает, ценит, а главное — любит, так что после годичного знакомства Сергей  с чистой  совестью ушел из прежней  семьи и создал новую. Однако спустя какое-то время идеальная конструкция стала сыпаться. Таня временами реагировала странно — когда ей  что-то не нравилось, она не устраивала скандалов, как это делали, кстати, его мама и первая супруга, а просто становилась «холодной», отдалялась и словно бы специально выдерживала какую-то странную и мучительную для Сергея паузу. Сначала он пытался с этим как-то бороться — то устраивал сцену, то старался быть нежным, предпринимал попытки как-то ее задобрить, пытался играть аналогичную «холодность» (что, впрочем, ему не очень удавалось). Ни одна из этих процедур не увенчивалась успехом, единственным «лекарственным средством», способным растопить холодное сердце, было время. Короче говоря, скоро Сергей  понял: «Она меня не любит!» У него опять начались приступы самосострадания, он стал думать, что все сделал неправильно, что зря развелся с женой, зря женился во второй  раз... В общем, настало время, как ему показалось, обращаться за помощью к психотерапевту.

    На самом же деле обращаться за этой  помощью ему нужно было лет в шестнадцать, да и его нынешней  супруге — тоже. Когда я поговорил сначала с Сергеем, а потом с его второй женой  — с Татьяной, в этом не осталось никаких сомнений. Передо мной  были два человека с двумя нажитыми в раннем детстве психологическими конфликтами — у каждого по штуке. В свой  брак они принесли эти конфликты из своих отчих семей.

    Татьяна воспитывалась в специфической  атмосфере. Ее мать родилась в сельской местности, потом переехала в областной  центр, где закончила техникум. Не знаю, как, но там она познакомилась с мужчиной, который  был старше ее на десять лет, имел высшее образование и успешно продвигался по партийной  линии. Они поженились, сменили несколько городов (вместе с должностями мужа), пока, наконец, не оказались в Москве, где, собственно, и родилась Таня — вторым ребенком.

    Судя по всему, карьерный  взлет мужа не пошел его супруге на пользу. Не отличаясь природным умом и, не имея достаточного образования, Танина мама пыталась «соответствовать» своему мужу, что, впрочем, получалось у нее несколько комично. Например, она с одинаковым энтузиазмом собирала хрусталь, мебель из ореха и домашнюю библиотеку (предмет советской  гордости), ни одной  книги из которой  так и не смогла прочитать. Детей  воспитывала в строгости и почтении к отцу. Отец же постоянно был занят на работе, на детей  у него почти не оставалось времени. Впрочем, он очень был доволен тем «тихим уголком», которым стала для него семья. Супруга — мать Тани — делала все возможное и невозможное, чтобы в доме был идеальный порядок и, главное, тишина. Она почти не кричала на детей, хотя было видно, что дается ей  это с большим трудом, и постепенно выработала специфическую воспитательную тактику — если дети делали что-то не так, она просто переставала с ними разговаривать. Становилась холодной, отчужденной  и жестокой.

 

   Приверженность воспитательным теориям, гиперопека или самопожертвование со стороны «идеальной » матери являются основными факторами, создающими ту атмосферу, которая более чем что-либо иное закладывает основу для чувства огромной  незащищенности в будущем.

                                      Карен Хорни

Такой  образ поведения был единственной  известной  Тане моделью выяснения отношений; более того, она не умела иначе рассказать о себе, о том, что она чувствует, что переживает! Она не умела ни кричать, ни ругаться, к чему привык Сергей, не умела она и объяснять, ведь объяснений  никто от нее никогда не требовал — чуть что, с ней  молчали, а не разговаривали. Сергей, в свою очередь, не знал, как интерпретировать, как понимать это ее поведение — молчание, холодность. Когда же все-таки внутреннее напряжение Тани, нагнетаемое неумелыми действиями супруга, вырывалось наружу, это был просто рев — бессильный, бессвязный  и опять же непонятный .

    Несмотря на такое откровенное непонимание мужа, Таня очень его любила. В нем многое напоминало ей  отца — он был старше, опытнее, он все знал, все умел. Но нуждался в ласке и заботе, которую Таня боялась проявлять, ведь их отношения с отцом, по наущению ее матери, всегда были достаточно чопорными, дети даже обращались к своим родителям на «вы». Как уж тут проявлять нежность и чувства?!

    А ведь Сергею нужно было именно это, причем по тем же самым причинам — спасибо родителям. Мать Сергея была женщиной  пылкой, быстрой, громкой . Если она любила, то взахлеб — через край, если сердилась — точно так же. Буря в стакане! Причем неуемная и постоянная. Все это создало опять-таки весьма специфическую атмосферу в его семье. Мальчик постоянно находился в каком-то подвешенном состоянии — из огня да в полымя. То мать осыпала его своими ласками, то, напротив, своим возмущением, недовольством, гневом.

    Мальчик получился на нее в этом похожим, но ему всегда хотелось чего-то среднего. После очередного скандала с криками и рукоприкладством, возникшего из-за незначительной Сережиной провинности, спустя каких-то пять-десять минут она принималась осыпать его поцелуями, нежить в объятьях. Но, пережив только что ужас, наглядевшись на разгневанную мать, помня ее ужасные, полные негодования глаза, он уже не верил ее ласкам и поцелуям. Разве же его любят?! Если ему говорят такие ужасные слова, осыпают проклятиями, то разве же можно после этого верить заверениям в любви?! Нет, это положительно невозможно!

    Мальчик научился страдать втихомолку, думать о своей  печальной  доле, о том, что его не понимают и не любят. Отец в его жизни фигурировал как-то вяло, всегда был чем-то занят, потом спился. Все свое детство Сергей  мечтал завести собаку, которая бы его понимала, а когда завел — разочаровался. Понимания у собаки, как выяснилось, недостаточно, его душа требовала более тонкого подхода. Таня, как кажется, поначалу могла его обеспечить. Но лишь до первого конфликта, в котором оба наших героя повели себя непредсказуемым друг для друга образом. Жизненные сценарии Тани и Сергея, заготовленные их прошлым личным опытом для подобных случаев, оказались не ко двору — ни к одному, ни к другому. Причем и у Тани, и Сергея была невротическая потребность в любви, которая досталась им от их отношений  с родителями, где Сергей  чувствовал себя одиноко, а Таня чувствовала себя... тоже одиноко. Этих детей  недолюбили, а потому они так и не научились любить. Ведь если ты любишь только для того, чтобы самому чувствовать любовь, — это не любовь, любовь — это когда ты любишь так, что другой  человек, тот, которого ты любишь, чувствует себя любимым.

    В работе с этой  парой  мы очень быстро достигли первого эффекта. Как я уже сказал, Тане и Сергею требовалось разное время для того, чтобы перейти от ссоры к примирению. Сергей  быстро возбуждался и выходил из себя, но с той  же скоростью возвращался в прежнее нормальное состояние, чувствовал, что «перегнул палку», и хотел мириться. С Таней  все было иначе, она могла достаточно долго обходить и не замечать конфликт, но когда он все-таки разгорался, она столь же долго восстанавливалась с тем, чтобы объявить перемирие.

    Поэтому они получили инструкцию следующего содержания. От Тани требовалось, чтобы она сообщала о своих чувствах сразу, по мере их возникновения, а не держала их в себе; обозначала свою позицию, свой взгляд, не забывая при этом напомнить супругу о своем добром и любящем к нему отношении. Сергею же надлежало не дожидаться, пока Таня оттает и придет в себя, а выходить к ней  с предложением о «мировой» сразу же после появления у Сергея чувства, что ее ему недостает. Поскольку оба супруга были заинтересованы в разрешении своего конфликта, им удалось выполнить задание, и их ссоры стали скоротечными, а затем и вовсе сошли на нет. Впрочем, эта процедура только отчасти решила проблему. И Тане, и Сергею предстояло еще решить свои собственные проблемы, связанные с их детством. Как? Об этом мы скажем чуть позже.

 

   Мать не просто должна смириться с неумолимым ходом вещей , она должна хотеть отделения ребенка и способствовать этому. Начиная с этого момента, на материнскую любовь и ложится столь трудная миссия, требующая самоотверженности, умения отдавать все, не желая взамен ничего, кроме счастья любимого человека. Многие матери не справляются с этой  миссией  и обнаруживают неспособность к настоящей  любви.

                                 Эрих Фромм                                                              

 

 

Глава вторая

ИСТОЧНИК НЕУВЕРЕННОСТИ

 

    Там, где тревога соприкасается с ощущением нелюбви, возникает специфическая и гремучая смесь, имя ей  — неуверенность. Человек может чего-то бояться, но если он чувствует себя любимым, «он не демонстрирует признаков неуверенности. Напротив, даже несмотря на свой страх он необычайно смел и решителен. Чувство, что его любят, позволяет человеку перешагнуть через свой страх, толкает на то, чтобы он двигался дальше, превозмогал трудности. И это правило не зависит ни от его возраста, ни от его пола, оно действует, и действует неотвратимо: огонь, вода и медные трубы не являются для него в этом случае проблемой. Но если ты не чувствуешь себя любимым, если у тебя нет этого внутреннего ощущения психологической  защищенности, ситуация меняется с точностью до наоборот. И ребенок, чье чувство внутренней  защищенности, как мы теперь знаем, находится под большим вопросом, оказывается в этом смысле под ударом. Чувство беззащитности ведет к ощущению неуверенности, он не уверен — ни в себе, ни в других людях, ни в мире, его окружающем.

 

 

Будь паинькой !

 

    Каждый  ребенок испытывает желание быть любимым, оно исходит из естественной, биологической  потребности в чувстве защищенности. Но в какой-то момент он понимает, что его любят за то, что он делает, а не просто так. Это большое и чудовищное открытие: любовь к себе нужно как-то вызывать. Малыш присматривается к реакциям взрослых, смотрит, как они воспринимают те или иные его поступки, что им нравится, а что оставляет равнодушными.

    Например, мальчик подмечает, что взрослые смеются, когда он примеряет отцовскую шапку. Потом он будет ходить с этой  шапкой  — надо и не надо, являться с ней  при любом удобном и неудобном случае, пока, наконец, не столкнется с раздражением. Это раздражение взрослых — удар. Он ведь делал то, что им нравилось, он хотел вызвать их радость, чтобы почувствовать себя счастливым. Ни того, ни другого не удалось, на табло обратный  результат, и внутри — какое-то щемящее, опустошающее душу состояние.

    Маленькая девочка обрадовалась, узнав, что и папа, и мама приходят в восторг, когда она принимается мыть посуду — по-детски, так, как она это может, и так, как она себе это представляет. И вот она мчится к кухонной  раковине один, другой, третий  раз, и делает это только потому, что знает — это нравится ее родителям. Они смеются, хвалят ее и говорят прочие приятные вещи. Но вот мама почему-то отстраняет ее и говорит как-то грубо: «Ладно, уйди уже. Все равно потом перемывать. Еще разобьешь чего-нибудь». Почему уйди?! Почему перемывать?! Почему она что-то разобьет?! Больно.

 

   Дети, конечно, не столь глупы, как мы полагаем. Они слишком хорошо замечают, что настоящее, а что поддельное.

                                                                                                            Карл Густав Юнг

 

 

    Подобных «мелочей» в жизни у каждого из нас было множество. Я, например, помню такую подробность из своей жизни. Мне было около четырех лет (так мне кажется). И в разговоре со своим дядей в присутствии мамы, бабушки и дедушки я сказал ему: «Курить — это вредно для здоровья». Поскольку дядя был единственным курящим человеком в нашей  семье, а прочие члены моей  семьи придерживались антитабачного закона, эффект был потрясающий  — все порадовались моему сообщению, даже дядя! Я был вовлечен в разговор и чувствовал себя совершенно счастливым. Через пару месяцев я повторил тот же номер, только в гостях, в присутствии тех же родственников, но на сей раз эта моя реплика адресовалась пожилой  статной  даме — хозяйке дома, которая смолила одну сигарету за другой. Каким же было мое разочарование, когда мои близкие после той  же самой  произнесенной  мною фразы зашипели: «Что ты такое говоришь?! А ну перестань немедленно! Так со взрослыми нельзя разговаривать!» Теперь-то я понимаю, в чем была моя ошибка, и почему в одном случае моя реплика была принята «на ура», а в другом — с негодованием. Но тогда — тогда все было иначе. Я чувствовал себя ужасно и больше ни под каким предлогом не хотел встречаться с той  женщиной  и оказаться в том доме. Сколько таких ситуаций  мы пережили за свое, в сущности, столь недолгое детство? Какой  след они в нас оставили? Их бесчисленное количество, а след, оставленный  ими, неизгладимый. Но, может быть, самое серьезное последствие этих «маленьких трагедий» для нашей будущности составляет иной  их аспект.

 

   Отец, как правило, отвергает своего сына или принимает его условно. Он может отвергать его как соперника или включить его в свое пассивное принятие ситуации, будучи не в силах совладать с подавляющей  ролью матери мальчика.

                                                                                                Александр Лоуэн                                         

Каждый  человек, то есть каждый  из нас, не приемлет себя таким, какой  он есть, мы хотим быть лучше себя. Наш идеал, то, какими мы хотим быть, — это вечная ли ния горизонта, широкая, насколько хватает глаз, и постоянно от нас удаляющаяся. А начало этой  танталовой  муки здесь, в этих «маленьких трагедиях». Человек тянется к этой  цели — соответствовать некому «идеалу», мучимый  своей  внутренней  жаждой, но всякий  раз она ускользает от него — все, как в детстве: ты хочешь быть хорошим, чтобы тебя любили, а не получается.

    И тут два вывода: один — то, что тебя не любят, и, причем категорически, второй  — то, что ты «не дорабатываешь». Следствия из обоих этих выводов не сулят ничего хорошего для будущего ребенка. Если он склонен трактовать свои «маленькие трагедии» как то, что он и недостоин любви, то ребенок превращается в апатичное существо, которое ничего не хочет, ни к чему не стремится, которому ничего не надо и для которого ничто не имеет значения. Если же он, напротив, решает, что просто недостаточно старается, то мы получим человека, который  будет постоянно стремиться достичь свой  идеал, пытаться себя изменить, и, разумеется, испытывать связанную с этим неуверенность и тревогу.

    Нынешнее поколение подростков, чье раннее детство пришлось на конец 80-х—начало 90-х, все больше склоняются к первому способу решения этой  задачи; те же, кто воспитывался в советском обществе, напротив, по большей  части придерживались второго варианта. И это не странно, нынешние молодые родители просто физически не имеют сил заниматься своими детьми и показывать им, что у ребенка есть возможность «вырасти в их глазах». А вот в советское время, напротив, всем детям подробно объясняли — вы можете стать лучше, «достойными людьми», и тогда вас будет за что любить и уважать. Поскольку же, несмотря на обещания, ни уважения, ни любви «победителям конкурса» не выделялось, то и получилось, что те дети теперь очень хотят быть хорошими, очень боятся, что о них подумают что-то не так, посмотрят на них косо, не одобрят, не поймут, не поддержат. Так что нынешние подростки, на первый  взгляд, менее тревожны, чем подростки прежние, но, право, это иллюзия. Человек, лишенный любви, чувства, что он любим, — тревожен, и тревожен тотально, хотя, конечно, проявления этой  тревоги могут быть разные. Да, для нынешних детей  спрятаться за личиной  «пустого места» удобнее, но нам остается только догадываться, какой  же сильной  должна быть тревога, чтобы пойти на такую жертву. Мы же — дети соцсистемы — внешне куда более тревожны, нас больше заботит, мы из-за большего количества вещей  переживаем, больше берем во внимание. Но что с того?!

    Если дом сгорел, то причина пожара может интересовать нас лишь теоретически. Факт остается фактом — отсутствие любви, точнее сказать, отсутствие ощущения, что ты любим, — это катастрофа, потому что будет вечная тревога и постоянный  поиск защищенности. Как мы ищем эту защищенность? Каждый  по-своему.

    Одни пытаются, как и когда-то в детстве, заслужить любовь окружающих. Другие — просто ищут любви, а без нее живут с ощущением хронического ужаса. Третьи — занимают крайне агрессивную жизненную позицию, ведь в таком состоянии тревога ощущается меньше. Четвертые — спиваются; тоже вариант — утопить тревогу в граненом стакане. Пятые — пытаются себя постоянно чем-то занять, причем так, чтоб ни на что другое, даже подумать, времени не оставалось. Шестые — везде находят проблемы и складируют свою глубокую, детскую еще тревожность в эти свои проблемы. Седьмые... Надо ли еще перечислять? Если вы, ради интереса, научитесь видеть за поступками других людей глубокую внутреннею тревогу и чувство скрытой  детской  беззащитности, то составить личную галерею подобных портретов вам труда не составит.

 

    Состязание с собственным «идеалом» — мука, на которую нас обрекают наши родители. Разумеется, они делают это не специально, но так получается. Наши достоинства кажутся им естественными, ведь «так и должно быть», а наши недостатки они отмечают («чтобы мы стали еще лучше»). И мы чувствуем, что родители хотят видеть нас какими-то, какими мы не являемся. В последующем, впрочем, мы и сами будем пытаться разыграть эту пьесу — представлять себе некий  «идеал» (то, какими мы «должны быть»), стремиться к нему, а не достигая его — тревожиться. А достичь его невозможно, поскольку его нет, есть только ощущение, что мы «недорабатываем». Проще говоря, мы не удовлетворены собой, потому что наши родители не были вполне удовлетворены нами. 

 

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: