ЭПИСТОЛА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ

ГОСУДАРЮ ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ ПАВЛУ ПЕТРОВИЧУ

В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЕГО 1781 ГОДА СЕНТЯБРЯ 20 ЧИСЛА

 

Любовь к отечеству есть перва добродетель

И нашей честности неспоримый свидетель.

Не только можно быть героем без нея,

Не можно быть никак и честным человеком.

Премудрая судьба довольствует мя веком,

Чтоб жил и приносил народу пользу я.

Член члена помощи ежеминутно просит,

И всяки тягости всё тело обще носит.

Всем должно нам любить отечество свое,

А царским отраслям любити должно боле:

Благополучие народа на престоле.

Известно, государь, на свете нам сие,

Что счастье инако от стран не убегает,

Как только если царь свой долг пренебрегает.

Кто больше носит сан, тот пользы и вреда

Удобней обществу соделати всегда.

Крестьянин, сея хлеб, трудится и не дремлет,

К тому родился он и гласу долга внемлет;

Но польза оная совсем не такова,

Какую учинит венчанная глава.

Оратель дремлющий, имея мысль лениву,

Со небрежением посеяв семена,

Убыток понесет, утратя времена,

Со небрежением одну испортит ниву,

И лягут на него не только бремена;

А если государь проступится, так горе

Польется на народ, и часто будто море.

Сия причина есть, венчанныя крови

Имети более к отечеству любви.

Вторая важная любви сея причина,

Что вашего уж нет на свете больше чина,

Отечество дает утехи больше вам;

Так долг его любить вам больше, нежель нам.

Причина первая из должности единой,

А в воздаяние вам мы и наш живот;

Из благодарности другая вам причиной

За приношенье жертв любити свой народ.

Судьбами таковы порядки учрежденны:

Рожденны мы для вас, а вы для нас рожденны.

Благополучными одним нельзя вам быть:

Коль любите себя, вы должны нас любить.

Льстецы не обществу работать осужденны,

Льстецы боготворят ласкательством царей,

О пользе не его пекутся, о своей;

Не сын отечества -- ласкатель, но злодей.

Коль хочет наказать царя когда создатель,

Льстецами окружит со всех сторон его,

Не зрит он верного раба ни одного,

И будет он врагам своим щедрот податель,

Которые за тьму к себе его наград,

Ругаяся ему, влекут его во ад

И, разверзая всю геенскую утробу,

Сынам отечества влекут его во злобу.

В ласкательстве сию имеет, пользу он.

Таков Калигула был в Риме и Нерон:

Все жители земли гнушаются их прахом.

Царь мудрый подданных любовию, не страхом,

Имея истину единую в закон,

К повиновению короны привлекает

И сходны с естеством уставы изрекает.

Елисавета-- мать, а Петр нам был отец:

Они правители душ наших и сердец.

Правительствовати едины те довлеют,

В сердца которые повиновенье сеют,

Чьи собственны сердца наполнены щедрот,

Которы жалости в себе плоды имеют

И больше, как карать, вас миловать умеют,

То помня, сколько слаб и страстен смертных род.

Но с слабостию я злодейства не мешаю,

И беззаконников я сим не утешаю:

Рождаются они ко общему вреду

И подвергаются строжайшему суду.

Муж пагубный грешит от предприятья злаго,

Царь праведный грешит, ему являя благо,

И тако тяжкий грех злодея извинить,

Но тяжче грех еще за слабости казнить.

Который человек преступку не причастен?

Един бесстрастен бог: кто смертен, тот и страстен.

Не мог Тит слез своих во оный час отерть,

Когда подписывал сей муж великий смерть.

Владычица сих стран, родившися беззлобна,

На оно и руки поднята неудобна.

Блажен такой народ, которому приязнь

Соделать может то, что сделать может казнь,

И счастлив будешь ты, когда тебя порода

Возвысит на престол для счастия народа.

 

<1761>

 

 

НАСТАВЛЕНИЕ

ХОТЯЩИМ БЫТИ ПИСАТЕЛЯМИ

 

Для общих благ мы то перед скотом имеем,

Что лучше, как они, друг друга разумеем

И помощию слов пространна языка

Всё можем изъяснить, как мысль ни глубока.

Описываем всё: и чувствие, и страсти,

И мысли голосом делим на мелки части.

Прияв драгой сей дар от щедрого творца,

Изображением вселяемся в сердца.

То, что постигнем мы, друг другу объявляем,

И в письмах то своих потомкам оставляем.

Но не такие так полезны языки,

Какими говорят мордва и вотяки.

Возьмем себе в пример словесных человеков:

Такой нам надобен язык, как был у греков,

Какой у римлян был и, следуя в том им,

Как ныне говорит, Италия и Рим.

Каков в прошедший век прекрасен стал французский,

Иль, ближе объявить, каков способен русский.

Довольно наш язык себе имеет слов,

Но нет довольного на нем числа писцов.

Один, последуя несвойственному складу,

В Германию влечет Российскую Палладу.

И, мня, что тем он ей приятства придает,

Природну красоту с лица ея сотрет.

Другой, не выучась так грамоте, как должно,

По-русски, думает, всего сказать не можно,

И, взяв пригоршни слов чужих, сплетает речь

Языком собственным, достойну только сжечь.

Иль слово в слово он в слог русский переводит,

Которо на себя в обнове не походит.

Тот прозой скаредной стремится к небесам

И хитрости своей не понимает сам.

Тот прозой и стихом ползет, и письма оны,

Ругаючи себя, дает, пиша, в законы.

Кто пишет, должен мысль очистить наперед

И прежде самому себе подати свет,

Дабы писание воображалось ясно

И речи бы текли свободно и согласно.

По сем скажу, какой похвален перевод.

Имеет склада всяк различие народ:

Что очень хорошо на языке французском,

То может скаредно во складе быти русском.

Не мни, переводя, что склад тебе готов:

Творец дарует мысль, но не дарует, слов.

Ты, путаясь, как твой творец письмом ни славен,

Не будешь никогда, французяся, исправен.

Хотя перед тобой в три пуда лексикон,

Не мни, чтоб помощью тебя снабжал и он,

Коль речи и слова поставишь без порядка,

И будет перевод твой некая загадка,

Которую никто не отгадает ввек,

Хотя и все слова исправно ты нарек.

Когда переводить захочешь беспорочно,

Во переводе мне яви ты силу точно.

Мысль эта кажется гораздо мне дика,

Что не имеем мы богатства языка.

Сердися: мало книг у нас, и делай пени.

Когда книг русских нет, за кем идти в степени?

Однако больше ты сердися на себя:

Пеняй отцу, что он не выучил тебя.

А если б юности не тратил добровольно,

В писании ты б мог искусен быть довольно.

Трудолюбивая пчела себе берет

Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед,

И, посещающа благоуханну розу,

В соты себе берет частицы и с навозу.

А вы, которые стремитесь на Парнас,

Нестройного гудка имея грубый глас,

Престаньте воспевать! Песнь ваша не прелестна,

Когда музыка вам прямая неизвестна!

Стихосложения не зная прямо мер,

Не мог бы быть Мальгерб, Расин и Молиер.

Стихи писать -- не плод единыя охоты,

Но прилежания и тяжкия работы.

Однако тщетно всё, когда искусства нет,

Хотя творец, пиша, струями поты льет.

Без пользы на Парнас слагатель смелый всходит,

Коль Аполлон его на верх горы не взводит.

Когда искусства нет, иль ты не тем рожден,

Нестроен будет глас, и слаб, и принужден,

А если естество тебя и одарило,

Старайся, чтоб сей дар искусство повторило.

Во стихотворстве знай различие родов

И, что начнешь, ищи к тому приличных слов,

Не раздражая муз худым своим успехом:

Слезами Талию, а Мельпомену смехом.

Пастушка моется на чистом берегу,

Не перлы, но цветы сбирает на лугу.

Ни злато, ни сребро ее не утешает --

Она главу и грудь цветами украшает.

Подобно, каковой всегда на ней наряд,

Таков быть должен весь стихов пастушьих склад.

В них громкие слова чтеца ушам жестоки,

В лугах подымут вихрь и возмутят потоки.

Оставь свой пышный глас в идиллиях своих,

И в паствах не глуши трубой свирелок их.

Пан кроется в леса от звучной сей погоды,

И нимфы у поток уйдут от страха в воды.

Любовну ль пишешь речь или пастуший спор --

Чтоб не был ни учтив, ни грубым разговор,

Чтоб не был твой пастух крестьянину примером,

И не был бы, опять, придворным кавалером.

Вспевай в идиллии мне ясны небеса,

Зеленые луга, кустарники, леса,

Биющие ключи, источники и рощи,

Весну, приятный день и тихость темной нощи.

Дай чувствовати мне пастушью простоту

И позабыти всю мирскую суету.

Плачевной музы глас быстряе проницает,

Когда она, в любви стоная, восклицает,

Но весь ее восторг -- Эрата чем горит, --

Едино только то, что сердце говорит.

Противнее всего элегии притворство,

И хладно в ней всегда без страсти стихотворство,

Колико мыслию в него не углубись:

Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись.

Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает,

Кавказских гор верхи и Альпов осязает.

В ней молния делит наполы горизонт,

И в безднах корабли скрывает бурный понт.

Пресильный Геркулес злу Гидру низлагает,

А дерзкий Фаетон на небо возбегает,

Скамандрины брега богов зовут на брань,

Великий Александр кладет на персов дань,

Великий Петр свой гром с брегов Бальтийских мещет,

Екатеринин меч на Геллеспонте блещет.

В эпическом стихе Дияна -- чистота,

Минерва -- мудрость тут, Венера -- красота.

Где гром и молния, там ярость возвещает

Разгневанный Зевес и землю возмущает.

Когда в морях шумит волнение и рев,

Не ветер то ревет, ревет Нептуна гнев.

И эха голосом отзывным лес не знает, --

То нимфа во слезах Нарцисса вспоминает.

Эней перенесен на африканский брег,

В страну, в которую имели ветры бег,

Не приключением; но гневная Юнона

Стремится погубить остаток Илиона.

Эол в угодность ей Средьземный понт ломал

И грозные валы до облак воздымал.

Он мстил Парисов суд за почести Венеры

И ветрам растворил глубокие пещеры.

По сем рассмотрим мы свойство и силу драм,

Как должен представлять творец пороки нам

И как должна цвести святая добродетель.

Посадский, дворянин, маркиз, граф, князь, владетель

Восходят на театр: творец находит путь

Смотрителей своих чрез действо ум тронуть.

Коль ток потребен слез, введи меня ты в жалость,

Для смеху предо мной представь мирскую шалость.

Не представляй двух действ моих на смеси дум:

Смотритель к одному тогда направит ум,

Ругается, смотря, единого он страстью

И беспокойствует единого напастью.

Афины и Париж, зря крашу царску дщерь,

Котору умерщвлял отец, как лютый зверь,

В стенании своем единогласны были

И только лишь о ней потоки слезны лили.

Не тщись мои глаза различием прельстить

И бытие трех лет во три часа вместить:

Старайся мне в игре часы часами мерить,

Чтоб я, забывшися, возмог тебе поверить,

Что будто не игра то действие

Но самое тогда случившесь бытие.

И не гремя в стихах, летя под небесами;

Скажи мне только то, что страсти скажут сами.

Не сделай трудности и местом мне своим,

Чтоб я, зря, твой театр имеючи за Рим,

В Москву не полетел, а из Москвы к Пекину:

Всмотряся в Рим, я Рим так скоро не покину.

Для знающих людей не игрищи пиши:

Смешить без разума -- дар подлыя души.

Представь бездушного подьячего в приказе,

Судью, не знающа, что писано в указе.

Комедией писец исправить должен нрав:

Смешить и пользовать -- прямой ея устав.

Представь мне гордого, раздута, как лягушку,

Скупого: лезет он в удавку за полушку.

Представь картежника, который, снявши крест,

Кричит из-за руки, с фигурой сидя: "Рест!"

В сатире ты тому ж пекись, пиша, смеяться,

Коль ты рожден, мой друг, безумных не бояться,

И чтобы в страстные сердца она втекла:

Сие нам зеркало сто раз нужняй стекла.

А эпиграммы тем единым лишь богаты,

Когда сочинены остры и узловаты.

Склад басен Лафонтен со мною показал,

Иль эдак Аполлон писати приказал.

Нет гаже ничего и паче мер то гнусно,

Коль притчей говорит Эсоп, шутя невкусно.

Еще мы видим склад геройческих поэм,

И нечто помяну я ныне и о нем.

Он подлой женщиной Дидону превращает,

Или нам бурлака Энеем возвещает,

Являя рыцарьми буянов, забияк.

Итак, таких поэм шутливых склад двояк:

Или богатырей ведет отвага в драку,

Парис Фетидину дал сыну перебяку.

Гектор не в брань ведет, но во кулачный бой,

Не воинов -- бойцов ведет на брань с собой.

Иль пучится буян: не подлая то ссора,

Но гонит Ахиллес прехраброго Гектора.

Замаранный кузнец во кузнице Вулькан,

А лужа от дождя не лужа -- океан.

Робенка баба бьет, -- то гневная Юнона.

Плетень вокруг гумна, -- то стены Илиона.

Невежа, верь ты мне и брось перо ты прочь

Или учись писать стихи и день и ночь.

 

<1774>

 

 

ЭКЛОГИ

 

ДОРИЗА

 

Еще ночь мрачная тьмы в море не сводила,

Еще прекрасная Аврора не всходила,

Корабль покоился на якоре в водах,

И земледелец был в сне крепком по трудах,

Сатиры по горам не бегали лесами,

А нимфы спали все, храпя под древесами.

И вдруг восстал злой ветр и воды возмущал,

Сердитый вал морской пучину восхищал,

Гром страшно возгремел, и молнии сверкали,

Луна на небеси и звезды померкали.

Сокрыли небеса и звезды и луну,

Лев в лес бежал густой, а кит во глубину,

Орел под хворостом от стража укрывался.

Подобно и Дамон во страх тогда вдавался.

Рекою падал дождь в ужасный оный час,

А он без шалаша свою скотину пас.

Дамон не знал, куда от беспокойства деться,

Бежал сушить себя и вновь потом одеться.

Всех ближе шалашей шалаш пастушкин был,

Котору он пред тем недавно полюбил,

Котора и в него влюбилася подобно.

Хоть сердце в ней к нему казалося и злобно,

Она таила то, что чувствовал в ней дух.

Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух.

Однако, как тогда зла буря ни сердилась,

Прекрасная его от сна не пробудилась

И, лежа в шалаше на мягкой мураве,

Что с вечера она имела в голове,

То видит и во сне: ей кажется, милует,

Кто въяве в оный час, горя, ее целует.

Проснулася она: мечтою сон не лгал.

Пастух вину свою на бурю возлагал.

Дориза от себя Дамона посылала,

А, чтобы с ней он был, сама того желала.

Не может утаить любви ея притвор,

И шлет Дамона вон и входит в разговор,

Ни слова из речей его не примечает

И на вопрос его другое отвечает.

"Драгая! не могу в молчании гореть,

И скоро будешь ты мою кончину зреть".

-- "Но, ах! Вещаешь ты и громко мне и смело!..

Опомнися, Дамон, какое это дело!

Ну, если кто зайдет, какой явлю я вид,

И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд?

Не прилагай следов ко мне ты громким гласом

И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом.

В пристойно ль место ты склонять меня зашел!

Такой ли, объявлять любовь, ты час нашел!"

Дамон ответствовал на нежные те пени,

Перед любезной став своею на колени,

Целуя руку ей, прияв тишайший глас:

"Способно место здесь к любви, способен час,

И если сердце мне твое не будет злобно,

Так всё нам, что ни есть, любезная, способно".

Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь!

Взвела на небо взор: "О ночь, о темна ночь!

Усугубляй свой зрак; жар разум возмущает,

И скрой мое лицо!" вздыхаючи, вещает.

"Дамон! Мучитель мой! Я мню, что мой шалаш

Смеется, зря меня и слыша голос наш.

Глуша его слова, шумите вы, о рощи,

И возвратись покрыть нас, темность полунощи!"

Ей мнилося, о них весть паствам понеслась,

И мнилося, что вся под ней земля тряслась.

Не знаючи любви, "люблю" сказать не смеет.

Сказала... Множество забав она имеет,

Которы чувствует взаимно и Дамон.

Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон.

По сем из волн морских Аврора свет рождала

И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала,

Зефир по камешкам на ключевых водах

Журчал и нежился в пологих берегах.

Леса, поля, луга сияньем освещались,

И горы вдалеке Авророй озлащались.

С любезной нощию рассталася луна,

С любезным пастухом рассталась и она.

 

<1768>

 

 

КЛАРИСА

 

С высокия горы источник низливался

И чистым хрусталем в долине извивался,

Он мягки муравы, играя, орошал;

Брега потоков сих кустарник украшал.

Клариса некогда с Милизой тут гуляла

И, седши на траву, ей тайну объявляла:

"Кустарник сей мне мил, -- она вещала ей, --

Свидетелем мне он всей радости моей;

В него любовник мой скотину пригоняет

И мнимой красоте Кларисиной пеняет;

Здесь часто сетует, на сердце жар храня,

И жалобы свои приносит на меня;

Здесь имя им мое стенание вперяло,

И эхо здесь его стократно повторяло.

Не ведаешь ты, я колико весела:

Я вижу, что его я сердцу впрямь мила.

Селинте Палемон меня предпочитает,

И только лишь ко мне одной любовью тает.

Мне кажется, душа его ко мне верна:

И если так, так я, конечно, недурна.

Намнясь купаясь я в день тихия погоды,

Нарочно пристально смотрела в ясны воды;

Хотя казался мне мой образ и пригож,

Но чаю, что в воде еще не так хорош".

Милиза ничего на то не отвечала

И, слыша о любви, внимала и молчала.

Клариса говорит: "Гора сия виной,

Что мой возлюбленный увиделся со мной:

На месте сем моим пастух пронзился взглядом,

С горы сея сошед с своим блеящим стадом,

Коснулся жаром сим и сердца моего,

Где я влюбилася подобно и в него,

Когда я, сидячи в долине сей безблатной,

Взирала на места в пустыне сей приятной,

Как я еще любви не зрела и во сне,

Дивяся красотам в прелестной сей стране.

Любовны мысли в ум мне сроду не впадали,

Пригожства сих жилищ мой разум услаждали,

И веселил меня пасомый мною скот,

Не знала прежде я иных себе забот.

Однако Палемон взложил на сердце камень,

Почувствовала я в себе влиянный пламень,

Который день от дня умножился в крови

И учинил меня невольницей любви.

Но склонности своей поднесь не открываю

И только оттого в веселье пребываю,

Что знаю то, что я мила ему равно.

Уже бы я в любви открылася давно;

Да только приступить к открытию стыжуся

И для ради того упорною кажуся,

Усматривая, он такой ли человек,

Который бы во весь любил меня свой век.

Кто ж подлинно меня, Милиза, в том уверит,

Что будет он мой ввек? Теперь не лицемерит,

Покорствуя любви и зраку моему;

А если я потом прискучуся ему?

Довольно видела примеров я подобных:

Как волки, изловя когда овец беззлобных,

Терзают их, когда из паства унесут,

Так часто пастухи, язвя, сердца сосут".

-- "Клариса, никогда я в сем не провинюся

И в верности к тебе по гроб не пременюся", --

Вещал перед нее представший Палемон.

Пречудно было то, взялся отколе он:

"Не куст ли, -- мнит она, -- в него преобратился,

Иль он из облака к очам ее скатился?"

А он, сокрывшися меж частых тут кустов,

Влюбившейся в него к ответу был готов.

Она со трепетом и в мысли возмущенной

Вскочила с муравы, цветками изгущенной,

И жительницам рощ, прелестницам сатир,

Когда препархивал вокруг ее зефир

И быстрая вода в источнике журчала,

Прискорбным голосам, вздыхая, отвечала:

"Богини здешних паств, о нимфы рощей сих,

Из обиталищей ступайте вы своих!

Зефир, когда ты здесь вокруг меня порхаешь,

Мне кажется, что ты меня пересмехаешь,

Лети отселе прочь, оставь места сии,

Спокой журчащие в источнике струи!"

И се любовники друг друга услаждают,

А поцелуями знакомство утверждают.

Милиза, видя то, стыдиться начала,

И, зря, что тут она ненадобна была,

Их тающим сердцам не делает помехи,

Отходит; но смотреть любовничьи утехи

Скрывается в кустах сплетенных и густых,

Внимает милый взгляд и разговоры их.

Какое множество прелестных тамо взоров!

Какое множество приятных разговоров!

Спор, шутка, смех, игра их тамо веселит,

Творящих тамо всё, что им любовь велит.

Милиза, видя то, того же пожелала;

Затлелась кровь ея, вспыхнула, запылала;

Пришла пасти овец, но тех часов уж нет,

Какие прежде шли: любовь с ума нейдет.

Луга покрыла ночь; пастушке то же мнится.

Затворит лишь глаза, ей то же всё и снится,

Лишается совсем ребяческих забав,

И пременяется пастушкин прежний нрав.

Подружкина любовь Милизу заражает,

Милиза дней чрез пять Кларисе подражает.

 

<1768>

 

 

КАЛИСТА

 

Близ паства у лугов и рощ гора лежала,

Под коей быстрых вод, шумя, река бежала,

Пустыня вся была видна из высоты.

Стремились веселить различны красоты.

Во изумлении в луга и к рощам зряща

Печальна Атиса, на сей горе сидяща.

Ничто увеселить его не возмогло;

Прельстившее лицо нещадно кровь зажгло.

Тогда в природе был час тихия погоды:

Он, стоня, говорит: "О вы, покойны воды!

Хотя к тебе, река, бывает ветер лих,

Однако и тебе есть некогда отдых,

А я, кого люблю, нещадно мучим ею,

Ни на единый час отдыха не имею.

Волнение твое царь ветров укротил,

Мучителей твоих в пещеры возвратил,

А люту страсть мою ничто не укрощает,

И укротить ее ничто не обещает".

Альфиза посреди стенания сего

Уединение разрушила его.

"Я слышу, -- говорит ему, -- пастух, ты стонешь,

Во тщетной ты любви к Калисте, Атис, тонешь;

Каких ты от нее надеешься утех,

Приемлющей твое стенание во смех?

Ты знаешь то: она тобою лишь играет

И что твою свирель и песни презирает,

Цветы в твоих грядах -- простая ей трава,

И песен жалостных пронзающи слова,

Когда ты свой поешь неугасимый пламень,

Во сердце к ней летят, как стрелы в твердый камень.

Покинь суровую, ищи другой любви

И злое утоли терзание крови!

Пускай Калиста всех приятнее красою,

Но, зная, что тебя, как смерть, косит косою,

Отстань и позабудь ты розин дух и вид:

Всё то тебе тогда гвоздичка заменит!

Ты всё пригожство то, которо зришь несчастно,

Увидишь и в другой, кем сердце будет страстно,

И, вспомянув тогда пастушки сей красы,

Потужишь, потеряв ты вздохи и часы;

Нашед любовницу с пригожством ей подобным,

Стыдиться будешь ты, размучен сердцем злобным".

На увещение то Атис говорит:

"Ничто сей склонности моей не претворит.

Ты, эхо, таинства пастушьи извещаешь!

Ты, солнце, всякий день здесь паство освещаешь

И видишь пастухов, пасущих здесь стада!

Вам вестно, рвался ль так любовью кто когда!

Еще не упадет со хладного снег неба

И земледелец с нив еще не снимет хлеба,

Как с сей прекрасною пустыней я прощусь

И жизнию своей уж больше не польщусь.

Низвергнусь с сей горы, мне море даст могилу,

И тамо потоплю и страсть и жизнь унылу;

И если смерть моя ей жалость приключит,

Пастушка жалости пастушек научит,

А если жизнь моя ко смеху ей увянет,

Так мой досады сей дух чувствовать не станет".

-- "Ты хочешь, -- говорит пастушка, -- век пресечь?

Отчаянная мысль, отчаянная речь

Цветущей младости нимало не обычны.

Кинь прочь о смерти мысль, к ней старых дни приличны,

А ты довольствуйся утехой живота,

Хоть будет у тебя любовница не та,

Такую ж от другой имети станешь радость,

Найдешь веселости, доколе длится младость,

Или вздыхай вокруг Калистиных овец

И помори свою скотину наконец.

Когда сия гора сойдет в морску пучину,

Калиста сократит теперешну кручину,

Но если бы в тебе имела я успех,

Ты вместо здесь тоски имел бы тьмы утех:

Я стадо бы свое в лугах с твоим водила,

По рощам бы с тобой по всякий день ходила,

Калисте бы ты был участником всего,

А шед одна, пошла б я с спросу твоего,

Без воли бы твоей не сделала ступени

И клала б на свои я Атиса колени.

Ты, тщетною себе надеждою маня,

Что я ни говорю, не слушаешь меня.

От тех часов, как ты в несчастну страсть давался,

Ах, Атис, Атис, где рассудок твой девался?"

Ей Атис говорит: "Я всё о ней рачил,

Я б сердце красоте теперь твоей вручил,

Но сердце у меня Калистой взято вечно,

И буду ею рван по смерть бесчеловечно.

Любви достойна ты, но мне моя душа

Любить тебя претит, хоть ты и хороша.

Ты песни голосом приятнейшим выводишь

И гласы соловьев сих рощей превосходишь.

На теле видится твоем лилеин вид,

В щеках твоих цветов царица зрак свой зрит.

Зефиры во власы твои пристрастно дуют,

Где пляшешь ты когда, там грации ликуют.

Сравненна может быть лишь тень твоя с тобой,

Когда ты где сидишь в день ясный над водой.

Не превзошла тебя красой и та богиня,

Которой с паством здесь подвластна вся пустыня;

А кем я мучуся и, мучася, горю,

О той красавице тебе не говорю,

Вещая жалобы пустыне бесполезно

И разрываяся ее красою слезно.

Ты волосом темна, Калиста им руса,

Но то ко прелести равно, коль есть краса".

Альципа искусить Калиста научила,

А, в верности нашед, себя ему вручила.

 

<1768>

 

 

МЕЛИТА

 

Пастушки некогда купаться шли к реке,

Которая текла от паства вдалеке.

В час оный Агенор дух нежно утешает

И нагу видети Мелиту поспешает.

Снимают девушки и ленты, и цветы,

И платье, кроюще природны красоты,

Скидают обуви, все члены обнажают

И прелести свои, открывся, умножают.

Мелита в платии прекрасна на лугу,

Еще прекраснее без платья на брегу.

Влюбленный Агенор Мелитою пылает

И более еще, чего желал, желает.

Спускается в струи прозрачные она:

Во жидких облаках блистает так луна.

Сие купание пастушку охлаждает,

А пастуха оно пыланьем побеждает.

Выходят, охладясь, красавицы из вод

И одеваются, спеша во коровод

В растущие у стад березовые рощи.

Уже склоняется день светлый к ясной нощи,

Оделись и пошли приближиться к стадам.

Идет и Агенор за ними по следам.

Настало пение, игры, плясанье, шутки,

Младые пастухи играли песни в дудки.

Влюбленный Агенор к любезной подошел

И говорил: "Тебя ль в сей час я здесь нашел

Или сей светлый день немного стал ненастней,

Пред сим часом еще твой образ был прекрасней!"

-- "Я та ж, которая пред сим часом была,

Не столько, может быть, как давече, мила.

Не знаю, отчего кажусь тебе другою!"

-- "Одета ты, а ту в струях я зрил нагою".

-- "Ты видел там меня? Ты столько дерзок был?

Конечно, ты слова вчерашние забыл,

Что ты меня, пастух, давно всем сердцем любишь".

-- "Нагая, ты любовь мою еще сугубишь.

Прекрасна ты теперь и станом и лицем,

А в те поры была прекрасна ты и всем".

Мелита, слыша то, хотя и не сердилась,

Однако пастуха, краснеяся, стыдилась.

Он спрашивал: "На что стыдишься ты того,

Чьему ты зрению прелестнее всего?

Пусть к правилам стыда девица отвечает:

"Меня к тебе любовь из правил исключает..."

Мелита нудила слова сии пресечь:

"Потише, Агенор! Услышат эту речь,

Пастушки, пастухи со мною все здесь купно".

-- "Но сердце будет ли твое без них приступно?"

-- "Молчи или пойди, пойди отселе прочь,

И говори о том... теперь вить день, не ночь".

-- "Но сложишь ли тогда с себя свою одежду?"

Во торопливости дает она надежду.

Отходит Агенор, и, ждущий темноты,

Воображал себе прелестны наготы,

Которы кровь его сильняе распалили

И, нежностью томя, вce мысли веселили.

Приближилася ночь, тот час недалеко,

Но солнце для него гораздо высоко.

Во нетерпении он солнцу возглашает:

"Доколе океан тебя не утушает?

Спустись во глубину, спокойствие храня,

Престань томиться, Феб, и не томи меня!

Медление твое тебе и мне презлобно,

Ты целый день горел, -- горел и я подобно".

Настали сумерки, и меркнут небеса,

Любовник дождался желанного часа,

И погружается горяще солнце в бездну,

Горящий Агенор спешит узрит любезну.

Едва он резвыми ногами не бежит.

Пришел, пастушка вся мятется и дрожит,

И ободряется она и унывает,

Разгорячается она и простывает.

"Чтоб ты могла солгать, так ты не такова.

Я знаю, сдержишь ты мне данные слова.

Разденься!" -- "Я тебе то в скорости сказала".

-- "Так вечной ты меня напастию связала,

Так давешний меня, Мелита, разговор

Возвел на самый верх превысочайших гор

И сверг меня оттоль во рвы неисходимы,

Коль очи мной твои не будут победимы".

Пастушка жалится, переменяя вид,

И гонит от себя, колико можно, стыд

И, покушаяся одежды совлекати,

Стремится, чтоб его словами уласкати.

Другое пастуху не надобно ничто.

Пастушка сердится, но исполняет то,

И с Агенором тут пастушка ощущала

И то, чего она ему не обещала.

 

<1774>

 

 

ИДИЛЛИИ

 

* * *

 

Мучительная мысль, престань меня терзати

И сердца больше не смущай.

Душа моя, позабывай

Ту жизнь, которой мне вовеки не видати!

Но, ах! драгая жизнь, доколе буду жить

В прекрасной сей пустыне,

Всё буду унывать, как унываю ныне.

Нельзя мне здесь, нельзя любезныя забыть!

Когда я в роще сей гуляю,

Я ту минуту вспоминаю,

Как в первый раз ее мне случай видеть дал.

При токе сей реки любовь моя открылась,

Где, слыша то, она хотя и посердилась,

Однако за вину, в которую я впал,

Казать мне ласки стала боле.

В сем часто я гулял с ней поле.

В сих чистых ключевых водах

Она свои мывала ноги.

На испещренных сих лугах

Все ею мнятся быть протоптаны дороги;

Она рвала на них цветы,

Подобие своей прелестной красоты.

Под тению сего развесистого древа,

Не опасаясь больше гнева,

Как тут случилось с ней мне в полдни отдыхать,

Я в первый раз ее дерзнул поцеловать.

Потом она меня сама поцеловала

И вечной верностью своею уверяла.

В дуброве сей

Я множество имел приятных с нею дней.

У сей высокой там березы

Из уст дражайших я услышал скорбный глас,

Что приближается разлуки нашей час,

И тамо проливал горчайшие с ней слезы,

Шалаш мой мук моих в ночи свидетель был.

На сей горе я с нею расставался

И всех своих забав и радостей лишался,

На ней из глаз моих драгую упустил.

Но здешняя страна наполнилася ею

И оттого полна вся горестью моею.

 

<1755>

 

 

* * *

 

Свидетели тоски и стона моего,

О рощи темные, уж горьких слов не ждите

И радостную речь из уст моих внемлите!

Не знаю ничего,

Чего б желати мне осталось.

Чем прежде сердце возмущалось

И утеснялся пленный ум,

То ныне обратилось в счастье,

И больше нет уже печальных дум.

Когда пройдет ненастье,

Освобождается небесный свод от туч,

И солнце подает свой видеть красный луч, --

Тогда природа ободрится.

Так сердце после дней, в которые крушится,

Ликует, горести забыв.

Филиса гордой быть престала,

Филиса мне "люблю" оказала.

Я верен буду ей, доколе буду жить.

Отходит в день раз пять от стада,

Где б я ни был,

Она весь день там быти рада.

Печется лишь о том, чтоб я ее любил.

Вспевайте, птички, песни складно,

Журчите, речки, в берегах,

Дышите, ветры, здесь прохладно,

Цветы, цветите на лугах.

Не докучайте нимфам вы, сатиры,

Целуйтесь с розами, зефиры,

Престань, о Эхо, ты прекрасного искать,

Престань о нем стенать!

Ликуй, ликуй со мною.

Филиса мне дала венок,

Смотри, в венке моем прекрасный сей цветок,

Который, в смертных быв, был пленен сам собою.

Тебе венок сей мил,

Ты видишь в нем того, кто грудь твою пронзил,

А мне он мил за то, что та его сплетала

И та мне даровала,

Которая мою свободу отняла,

Но в воздаяние мне сердце отдала.

Пастушки, я позабываю

Часы, как я грустил, стеня,

Опять в свирель свою взыграю,

Опять в своих кругах увидите меня.

Как солнечны лучи полдневны

Поспустятся за древеса,

И прохладятся жарки небеса,

Воспойте песни здесь, но песни не плачевны;

Уже моя свирель забыла томный глас.

Вспевайте радости и смехи

И всякие в любви утехи,

Которы восхищают вас.

Уже нельзя гласить, пастушки, мне иного,

А радости играть свирель моя готова.

 

<1755>

 

 

* * *

 

Пойте, птички, вы свободу,

Пойте красную погоду;

Но когда бы в рощах сих,

Ах, несносных мук моих

Вы хоть соту часть имели,

Больше б вы не пели.

 

Мчит весна назад прежни красоты,

Луг позеленел, сыплются цветы.

Легки ветры возлетают,

Розы плен свой покидают,

Тают снеги на горах,

Реки во своих брегах,

Веселясь, струями плещут.

Всё пременно. Только мне

В сей печальной стороне

Солнечны лучи не блещут.

 

О потоки, кои зрели радости мои,

Рощи и пещеры, холмы, все места сии!

Вы-то видели тогда, как я веселился,

Ныне, ах! того уж нет, я тех дней лишился.

Вы-то знаете одни,

Сносно ль без Кларисы ныне

Пребывать мне в сей пустыне

И иметь такие дни.

 

Земледелец в жаркий полдень отдыхает

И в тени любезну сладко вспоминает,

В день трудится над сохой,

Ввечеру пойдет домой

И в одре своей любезной

Засыпает по трудах;

Ах! а мне в сей жизни слезной

Не видать в своих руках

Дорогой Кларисы боле,

Только тень ея здесь в поле.

 

Древеса, я в первый раз

Жар любви познал при вас;

Вы мне кажетеся сиры,

К вам уж сладкие зефиры

С смехами не прилетят,

Грации в листах сплетенных,

Глаз лишася драгоценных,

Завсегда о них грустят.

 

Ах, зачем вы приходили,

Дни драгие, ах, зачем!

Лучше б вы мне не манили

Счастием в жилище сем.

За немногие минуты

Дни оставши стали люты,

И куда я ни пойду, --

Ни в приятнейшей погоде,

Ни в пастушьем короводе

Я утехи не найду.

 

Где ты, вольность золотая,

Как Кларисы я не знал,

А когда вздыхати стал,

Где ты, где ты, жизнь драгая!

 

Не смотрю я на девиц,

Не ловлю уже силками

Я, прикармливая, птиц,

Не гоняюсь за зверями

И не ужу рыб; грущу,

Ни на час не испущу,

Больше в сих местах незримой,

Из ума моей любимой.

 

<1756>

 

 

ИДИЛЛИЯ

 

Без Филисы очи сиры,

Сиры все сии места;

Оплетайте вы, зефиры,

Без нея страна пуста;

Наступайте вы, морозы,

Увядайте, нежны розы!

 

Пожелтей, зелено поле,

Не журчите вы, струи,

Не вспевайте ныне боле

Сладких песней, соловьи;

Стань со мною, эхо, ныне

Всеминутно в сей пустыне.

 

С горестью ль часы ты числишь

В отдаленной стороне?

Часто ль ты, ах! часто ль мыслить,

Дорогая, обо мне?

Тужишь ли, воспоминая,

Как расстались мы, стоная?

 

В час тот, как ты мыться станешь,

Хоть немного потоскуй,

И когда в потоки взглянешь,

Молви ты у ясных струй:

"Зрима я перед собою,

Но не зрима я тобою".

 

<1759>

 

 

ЭЛЕГИИ

 

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться: