Так как же оценить их психическое здоровье?

 

Ф. М. Достоевский… конечно, и не психопатолог, а непревзойденный знаток человеческой души, описывающий состояния, когда норма выглядит патологией, однако еще далека от психиатрической клиники.

А. Л. Зурабашвили

 

Мы с вами взглянули на многообразный мир героев Достоевского, на «арене сознания» которых происходит великая трагедия «заболевших идей», с точки зрения оценки их психического здоровья. Если обратиться еще и к типологии эпилепсии (гл. I, разд. 3), то своеобразие сочетаний признаков как психического здоровья, так и болезни у его персонажей становится еще более поразительным. От почти невинного мечтательства и «шутовства» пьяненьких до стойких «демонических» странностей характера, дающих возможность подозревать даже серьезные психические расстройства типа эпилепсии и шизофрении у его героев. Но и тогда, когда психическая болезнь достаточно очевидна или о ней прямо говорится, многие из героев Достоевского с полным основанием имеют право повторить утверждение князя Мышкина: «…я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был идиотом, но теперь я давно уже выздоровел…» (8; 75).

Крупнейший знаток пограничной психиатрии П. Б. Ганнушкин не случайно подчеркивал, что ее «наиболее блестящие примеры» можно найти не на страницах пособий по психиатрии, а в «произведениях писателей-беллетристов». В творчестве Достоевского представлены как постоянные обитатели («аборигены») пограничной области психических расстройств, так и те, кто «… переходят из состояния здоровья в состояние болезни или наоборот – лишь временно более долгий или короткий срок… оставаясь на этой границе».[81]

Персонажи Достоевского, обладающие психопатологическими чертами, как правило, могут противопоставить болезни здоровое ядро личности. Ограниченная психопатологическими особенностями и социальными препятствиями свобода их жизни проявляется в борьбе здоровых и патологических начал (добра и зла) в сознании героев. Герои Достоевского терпят поражение или преодолевают внутренние и внешние преграды нравственным самоусовершенствованием, и в этом преодолении выявляется глубинный смысл философско-художественных концепций автора.

В поведении даже несомненно больных людей, таких, как, например, Лебядкина, Смердяков и другие, наряду с явной патологией в характере проглядывают нормальные черты, которые заставляют и других героев, и читателя проникаться симпатией к ним.

Психозы с нарушением сознания (с дезориентацией больного в окружающей среде и своей личности) не интересуют зрелого Достоевского как художника. Включая их как художественно оправданные в описание психодинамики поведения героя, он ограничивается самым общим, лаконичным мазком, применяя психопатологически неправомерный термин «белая горячка». Например, арестованный Ставрогин, ранее спокойный, «вдруг зашумел, стал неистово бить кулаками в дверь, с неистовой силой оторвал от оконца в дверях железную решетку, разбил стекло и изрезал себе руки». Когда караульный офицер прибежал, «то оказалось, что тот был в сильнейшей белой горячке…» (10; 43).

Не наделяя своих героев ярко выраженными симптомами психических заболеваний, Достоевский сосредоточил внимание на описании пограничных состояний, которые могут проявляться в отношениях с другими людьми подобно двуликому Янусу. Социально-психологическое новаторство Достоевского заключается в следующем: для общества одинаково опасно преувеличение как больного, так и здорового начала в живом человеке, будь то оценка другого или самого себя. Это теоретически наиболее точно сформулировано в полемике с журналистом, скрывающимся под псевдонимом «Наблюдатель». Отвечая ему, Достоевский писал: «…мне действительно удавалось… обличать иных людей, считающих себя здоровяками, и доказать им, что они больны… весьма многие люди больны именно своим здоровьем, то есть непомерной уверенностью в своей нормальности, и тем самым заражены страшным самомнением, бессовестным самолюбованием, доходящим иной раз чуть ли не до убеждения в своей непогрешимости… эти здоровяки далеко не так здоровы, как думают, а, напротив, очень больны… им надо лечиться» (26; 107).

Таким образом, концепция Достоевского об относительности психического здоровья любого человека приближается к общемедицинской, обоснованной как социально, так и биологически. Та к же, как конкретный практически соматически здоровый субъект не исключает у себя возможности кратковременных или легких недомоганий со стороны различных органов и систем (полости рта, органов зрения, пищеварения, дыхания, кровообращения, кожных покровов и т. п.), и по отношению к психическому здоровью предполагается возможность тех или иных начальных отклонений. При этом, чем раньше замечены отклонения в психике, тем проще и безболезненнее можно предотвратить нежелательные последствия.

В описании психических особенностей героев Достоевского, их характера, темперамента, типа мышления и эмоционально-волевого реагирования синтезированы личные впечатления автора. Совершенство этого синтеза заключается в том, что каждый художественный образ начинает жить ярко и полноценно, проявляя себя в отношениях с другими героями в драматических коллизиях романов.

Достоевский сам предложил термин «полусумасшествие» для обозначения таких промежуточных состояний. В уста Свидригайлова он вкладывает крайне важные для понимания его концепции слова: «…в Петербурге много народу, ходят, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших. Если бы у нас были науки, то медики, юристы и философы могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности» (6; 357).

Крайне важно, что понятие «полусумасшествие» (demi-fous) позже появится и в психиатрии. П. Б. Ганнушкин, переводя его с французского языка на русский, назовет людей с подобными психическими отклонениями «полунормальные», тем самым вводя их проблемы в психологические исследования. Эти люди по параметру психического здоровья оказываются как бы настоящими «метисами… с одинаковым основанием могущими считаться и за душевноздоровых, и за душевнобольных».[82]

В приведенной цитате из Достоевского все крайне интересно. Прежде всего, перечень наук, которые могли бы, по мнению писателя, раскрыть сущность происхождения «полусумасшествия». Медицина, право и философия – вот тот минимум наук, интеграция которых, по мнению Достоевского, способна разрешить социально-психиатрические проблемы.

Достоевский как бы предвосхитил системный подход к оценке пограничных состояний, разработанный для решения задач экологической, экстремальной психологии и психиатрии, а также космической медицины. Именно последовательным анализом одних и тех же сходных с психопатологией поведенческих феноменов в измененных условиях существования нам удалось прояснить положение пограничных состояний, препатологии («полусумасшествие», по терминологии Достоевского, и «полунормальность», по терминологии П. Б. Ганнушкина) в рамках психического здоровья, обосновать правовые, экспертные критерии их оценки.

Среди психопатологических радикалов у «полусумасшедших» героев Достоевского истерия занимает не последнее место. В 4 разделе этой главы мы встретились с таким изобилием проявлений истерии, что в нем можно заблудиться даже в пределах одного романа «Братья Карамазовы». А если вспомнить, что, помимо разобранных в разделе, истеричность, по справедливому замечанию К. Леонгарда, типична также для эпилептика Смердякова и убитого им Федора Карамазова, юродствующего под влиянием алкоголя, то круг разнообразия истерий еще больше расширится. В этот же круг попадает и Катерина Ивановна, в картине поведения которой выступают атипичные особенности неуправляемой, противоречивой эмоциональности, парадоксально сочетающейся с холодностью и рациональностью, и страдающий «болезнью совести» Снегирев. Недаром К. Леонгард считает, что в образе Снегирева Достоевский изобразил истерика с глубокими душевными переживаниями, с экзальтированными, легко возбудимыми чувствами.

В этом многообразии проявлений истерии в пределах одного романа за кажущейся стихией хаоса болезни проступает четкая художественная логика, почти музыкальное, гармонично построенное соотношение вариаций расстройств. Нам эта структура представляется как своеобразная «симфония истерий», где одна и та же тема варьируется в различных возрастах, а женская болезнь звучит в мужском регистре. Это и истеро-эпилепсия, и истерия, или истерия с шизофреническим «аккомпанементом», или в алкогольной «аранжировке» у людей разных сословий и уровня образования. Причем (и это тоже типично для музыкальной темы) истерия оборачивается как чудовищным злом, так и потенциальным добром, доходящим до самопожертвования. Почти научно-социологическое изложение ее теории органично переходит в образы, картины потрясающей эмоциональной силы и метафоричности. Симфоническое созвучие разнообразия оттенков соотношения здоровья и болезни, добра и зла, на наш взгляд, наиболее полно и адекватно объясняет достигнутый Достоевским эффект философско-эстетического синтеза общечеловеческих проблем, отраженных в вариантах психического здоровья.

Необходимо отметить, что центром этой «симфонии истерий» оказываются не главные герои романа, а «второстепенный» женский персонаж – Лиза Хохлакова. Вселенское зло ее истеричности через поэтическое обобщение перерастает в потенциальное добро, стремящееся к слиянию с высокой нравственностью Алеши Карамазова. В оптимистическом финале романа-трагедии просветленно звучит тема истерии, поднятая до апофеоза взаимной любви и взаимопонимания.

Вариация «инфернальной» истерии Катерины Ивановны особо звучит в этой симфонии. В ней сплавленное со здоровьем психопатологическое ядро наиболее сложно и дискуссионно. Проблема шизофренических отклонений, на наш взгляд, – наиболее важная и первостепенная в типологии героев Достоевского. Она вызывает как интерес, так и сомнения, обеспокоенность. Ее необходимо обсудить с учетом взглядов на современное состояние учения о шизофрении, господствующих не только в психиатрии, но и в художественной литературе. При этом важно, что, опережая научную психиатрию, задолго до описания шизофрении как единого заболевания Достоевский в образах своих героев раскрыл основные проявления специфики психопатологии, оказавшиеся ключевыми для выделения ее в самостоятельную форму.

Интересно, что современные представления о шизофрении неожиданно подтвердились особенностями психических расстройств героев Достоевского («полусумасшествие»). Так, в одной из самых последних монографий советского психиатра В. Я. Семке читаем: «Существенную новизну в клиническом проявлении истерии составили участившиеся в последние годы попытки истерических психопатов имитировать картины эндогенных психозов. С этой целью использовалась передача переживаний литературных героев (из произведений Ф. М. Достоевского, Ф. Кафки, М. Пруста). Включалось тонкое подражание отдельным „моделям“ больных с шизофреническим процессом: стремление произвести впечатление утонченной, заумной натуры, изложение жалоб, отражающих явления психического автоматизма, неожиданные, парадоксальные суждения, нарочитая „схваченность“ сложными психологическими проблемами».[83]

Если Ф. Кафка и М. Пруст, писатели XX века, в своих произведениях имели возможность учитывать научные концепции шизофрении, то Достоевский опирался лишь на собственные наблюдения и благодаря им стал как бы своеобразным «предтечей» развития психиатрически-литературной «шизофренологии».

Нам даже представляется определенный хронологический ряд, исходным пунктом которого являются наблюдения Достоевского за поведением каторжников (образ Петрова в «Записках из Мертвого дома», см. гл. II, разд. 2) – 1850–1854 гг. и 1860–1861 гг. В дальнейшем, в образах Ставрогина и Версилова, шизофреническое начало личности становится более ярким и многогранным (1870–1875 гг.). Для понимания собственно «медицинских» представлений Достоевского о сущности болезненных расстройств его героев показательны рассуждения подростка из одноименного романа о психическом здоровье Версилова: «Впрочем, настоящего сумасшествия я не допускаю вовсе, тем более, что он и теперь вовсе не сумасшедший. Но „двойника“ допускаю несомненно. Что такое, собственно, двойник? Двойник… – это есть не что иное, как первая ступень некоторого серьезного уже расстройства души… которое может повести к довольно худому концу» (13; 445–446).

Под этим определением шизофрении может подписаться и любой современный психиатр. Но должно было пройти четырнадцать лет, чтобы основоположник классификации в психиатрии Эмиль Крепелин, объединив наиболее тяжелые ее варианты и стадии, в 1899 г. под названием «раннее слабоумие» выделил психоз, который только в 1911 г. получил известность как «шизофрения». Швейцарский психиатр Е. Блейлер понимал это название как «расщепление психики». Психиатр О. В. Кербиков, считавший, что выделявшаяся еще в 1891 г. в качестве самостоятельного психоза С. С. Корсаковым «дизноя» аналогична «шизофрении», обращал внимание на то, что оба термина в переводе на русский язык означают утерю единства психики, ее расщепление, иначе говоря, психическое состояние, близкое к медицинской трактовке «двойника» по Достоевскому.

Своеобразие социально-психологического содержания шизофренического, в понимании Е. Блейлера, было чутко уловлено как писателями, так и психиатрами. Соотечественник швейцарского психиатра писатель Г. Гессе в 1927 г. в романе «Степной волк» раскрывает содержание шизофрении как социально-психологического и культурно-духовного феномена. Поставив под сомнение единство души человека и предположив в ней множественность Я, он замечает: «Расщепление кажущегося единства личности считается сумасшествием, наука придумала для этого название – шизофрения. Наука права тут постольку, поскольку ни с каким множеством нельзя совладать без руководства, без известного упорядочения, известной группировки. Неправа же она в том, что полагает, будто возможен лишь один, раз навсегда данный, непреложный, пожизненный порядок множества подвидов Я. Это заблуждение науки имеет массу неприятных последствий, ценно оно только тем, что упрощает работу состоящим на государственной службе учителям и воспитателям и избавляет их от необходимости думать и экспериментировать. Вследствие этого заблуждения „нормальными“, даже социально высокосортными считаются часто люди сумасшедшие, а как на сумасшедших смотрят, наоборот, на иных гениев…».[84]

Выдающийся психиатр и философ-экзистенциалист К. Ясперс, обращаясь к философско-психопатологической трактовке творчества и биографии Стриндберга и Ван Гога, в 1922 г. правильно отметил, что «шизофрения есть не ясно очерченное, а бесконечно богатое понятие… огромная действительность, которая познается не в простых осязаемых объективных признаках, а как некая душевная совокупность».[85]

Социально-психологический феномен диагностики шизофрении использован М. А. Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита» уже трагикомически. Неспособность Ивана Бездомного в атмосфере тоталитаризма, бюрократизации культуры и апогея вульгарно-догматического атеизма понять абсурдность и противоречивость жизни (несоответствие идеологии реальности) психиатрами однозначно трактуется как шизофреническая разорванность, паралогичность мышления.

В психиатрии термины, предложенные Э. Крепелиным и Е. Блейлером, применяются как синонимы, но судьба их, так же как клиническое содержание, различны. Если «раннее слабоумие» сужает проблему до тяжелейших, инвалидизирующих, прогностически крайне неблагоприятных форм, вплоть до постоянных обитателей психиатрических больниц, то «шизофрения» расширяет ее границы до вариантов поведения практически здоровых людей. В результате этого проблема шизофрении и в настоящее время остается двусмысленной. Признавая в основном правомочность выделения шизофрении как самостоятельного заболевания, различные направления психиатрии неодинаково решают вопрос о ее границах в соответствии со взглядами или одного, или другого психиатра-основоположника. Европейская психиатрия расширяет границы шизофрении, а американская – сужает, в московской школе психиатров область шизофрении шире, чем в санкт-петербургской. Нет оснований определять, какая из этих точек зрения наиболее адекватно отражает реальность. Для каждой из них в настоящее время существуют доводы как за, так и против.

С социально-медицинских позиций эти разногласия обусловлены тем, что в популяции имеется представительная группа пограничных между шизофренией и здоровьем состояний, которая одними врачами трактуется как специфическая болезнь, другими как невроз или психопатия или даже как вариант здоровья. Достоевский наблюдал людей, страдающих именно неярко протекающими, стертыми формами болезни.

Понимая важность проблемы диагностики шизофрении для общества, психиатры, расширяющие границы этой болезни, несмотря на настороженность по отношению к возможности неблагоприятных прогнозов легких форм, ставят роковой диагноз только в тех несомненных случаях, при которых нозологическая сущность болезни и ее злокачественность очевидны. Советский психиатр А. В. Снежневский, много сделавший для разработки проблемы шизофрении, кроме шизофрении как болезненного процесса (нозос), еще в 70-е годы выделил шизофреническую предрасположенность, специфическое состояние психических функций и личности – «патос».

Патос относительно стабилен. Это состояние может сопровождать человека всю жизнь, так и не развившись в выраженную (манифестированную) форму заболевания. При неблагоприятных обстоятельствах оно может стать исходным пунктом, из которого начнут развиваться симптомы болезни. С социально-медицинских позиций «патос» определенно должен рассматриваться как здоровье, и общество не имеет никаких оснований ограничивать права людей с такой предрасположенностью. Наоборот, им необходимы повышенное внимание, эмоциональная чуткость, четкость психогигиенических мероприятий. Однако эти люди отличаются от обычных здоровых людей. Психиатры давно заметили, что родственники больных шизофренией (без явной симптоматики, профессионалы в своем деле) отличаются особенностями характера, в гротескно-шаржированном виде выступающими в симптомах болезни члена их семьи. При психологических исследованиях и у них иногда обнаруживаются типичные для этого заболевания особенности мышления и восприятия, как, например, актуализация латентных признаков. Следовательно, психика здорового человека в границах патоса шизофрении может включать такие особенности восприятия, эмоций и воли, которые предрасполагают к амбивалентности, формированию сверхценных идей, импульсивности.

В исследованиях Л. С. Выготского убедительно показано, что лица с шизоидными особенностями характера повышенно ранимы и страдают от ущемлений их личности. При этом их особенно травмируют семейные неурядицы, разлад между родителями, спор из-за ребенка, насильственная разлука, словом, все то, что Достоевский относил к проблеме «неблагополучного», «случайного семейства», в котором воспитывались многие из его героев.

Накопление клинического содержания шизофренического «патоса» – дело будущих исследований. Но уже сейчас можно сказать, что образы героев Достоевского написаны преимущественно на основе его наблюдений за лицами с «патосом». Причем этот «патос» выявляется как в состоянии компенсации, так и при начальных проявлениях по преимуществу медленного и скрытого течения шизофренического процесса. Психические состояния героев Достоевского, промежуточные между здоровьем и болезнью, позволяют автору в зависимости от цели повествования выдвинуть на передний план то здоровую, то болезненную сторону их психики.

Именно «патос», латентные, вялотекущие формы течения этого наследственного (эндогенного), обусловленного заболевания позволяют психиатру Я. Виршу писать: «…с границей между психической болезнью и психическим здоровьем обстоит иначе, чем принято до сих пор думать.

Конечно, эту границу нельзя отрицать… но в области шизофрении мы находимся на «ничейной земле», которой «владеют» как психиатрия, так и психология».[86]

А если шизофрения оказывается объектом психологии, то понятным становится то, что герой «Степного волка» Г. Гессе, оправдываясь в бестактном поведении, говорит: «…скажите ей, что я шизофреник», так как шизофреником себя может считать каждый из-за того, что «…врожденная потребность каждого человека, срабатывающая совершенно непроизвольно, – представлять себя самого неким единством… И если в особенно одаренных… душах забрезжит чувство их многосложности, если они… прорвутся сквозь иллюзию личности… ощутят себя клубком из множества Я, то стоит лишь им заикнуться об этом, как большинство их запрет, призовет на помощь науку, констатирует шизофрению и защитит человечество от необходимости внимать голосу правды из уст этих несчастных…».[87]

«Шизофренное», выделенное как вид поведения или образ действия (по философски-психиатрическому определению К. Ясперса, выступающее как «способ переживания, постижимый в психологически-феноменологическом плане, целый мир своеобразного психического существования»), являлось объектом исследования не только психиатров, стоящих на позициях феноменологии, но и Достоевского как писателя. Ведь психолого-философская характеристика больных шизофренией как «вышибленных» из среды через «изменение и преображение их личности, где личность расщеплена»,[88] вполне подходит к психическому расстройству как Версилова, так и Ставрогина.

П. Б. Ганнушкин, придерживающийся взглядов, что в психической болезни ничего нет такого, «чего не существовало бы хотя бы в зародыше и у нормальной личности», утверждал: «…можно с твердостью настаивать, что основы шизофренических механизмов… совершенно так же заложены в обычной, нормальной психике, как и основы маниакальных, параноических, истерических и других комплексов, рудименты шизофренической психики можно без особого труда обнаружить у каждого».[89] Причем эта шизофреничность, в частности, способность актуализировать латентные свойства, видеть нестандартно то, что другие не воспринимают, может иметь не только отрицательное, но и положительное значение, например, предрасполагает к художественному и научному творчеству. Однако актуализация нестандартного требует избыточных затрат нервной энергии не без риска развития психического расстройства. Психика рискует истощить недостаточные запасы силы, эмоциональности и пойти по типичному для шизофрении типу деградации – аутизму, апатии, безволию. Необычный дар Ставрогина, Лизы Тушиной, Лебядкина, даже Лембке актуализировать латентные свойства абсурда бесовства безумного общества только увеличивает этот абсурд, опустошает их, делает потенциально высокоталантливых людей бесплодными, ведет их к безумию и самоуничтожению. Если в симфонии истерий «Братьев Карамазовых» имеется мощный импульс к добру и оздоровлению, то в нарастающих, перекрещивающихся мрачных «шизофренических» диссонансах «Бесов» проглядывает трагический апофеоз.

Еще до открытия Э. Крепелина «раннее слабоумие» противопоставлялось «маниакально-депрессивному психозу» (МДП), при котором основным психическим расстройством является чередование болезненно чрезмерного веселья (мании) и тоски (депрессии). Причем предполагалось, что в промежутках между приступами человек возвращался к полному здоровью. Противопоставление шизофрении циркулярному психозу (МДП) укрепилось, когда Е. Кречмер предположил, что этими заболеваниями болеют различающиеся не только по характеру, но и по строению тела люди. Шизоиды противопоставлялись циклоидам уже на уровне типов психического уклада здорового человека. Однако это противопоставление оказалось не абсолютным. Именно на границе исследований шизофрении и МДП в последнее время при непосредственном участии К. Леонгарда начало формироваться учение об «атипических эндогенных психозах». По его мнению, типичным как раз и является то, что у этих больных и «шизо», и циклофренические симптомы сочетаются в различных комбинациях. Причем в отличие от шизофрении, где обычно развивается дефект в психике, при атипических психозах в периоды между маниакальной и депрессивной фазами аналогично циклофрении человек кажется совершенно здоровым, без каких-либо видимых психических расстройств, хотя в картину состояния болезненного подъема или снижения настроения включаются шизофренические нарушения. Таким образом, атипические психозы, на наш взгляд, с другой стороны прокладывают мост между шизофренией как тяжелым заболеванием и здоровьем.

В отличие от классической циклофрении атипический «психоз страха-счастья», проявление которого К. Леонгард видел в картине поведения Катерины Ивановны из «Братьев Карамазовых», характеризуется своеобразными переживаниями в периоды подъема и снижения настроения. В период снижения настроения больные, с одной стороны, могут винить себя в случившихся несчастьях, с другой – возникшее чувство неопределенной угрозы, сопровождающееся беспомощностью и недоверчивостью, не позволяет больному адекватно разобраться в ситуации. Он начинает, как это делали Катерина Ивановна и ее прототип А. Суслова, иллюзорно интерпретировать поведение окружающих, не отделяя в периоды сниженного настроения существующего от тенденциозно интерпретированного, иллюзорно воспринятого и даже полностью созданного богатой фантазией. Именно поэтому К. Леонгард, обратив внимание, что героиня Достоевского «способна на восторг, быстро переходящий в отчаяние», отмечает: «Снова мы сталкиваемся… с эндогенным психозом… „психозом счастья“… такие больные, впадая в экстатическое состояние, чувствуют себя призванными к тому, чтобы принести счастье и освобождение другим людям».[90]

Но и в этом случае психотическое состояние героинь Достоевского чаще всего неочевидно, тесно переплетено со здоровым началом. Эти «несостоявшиеся» формы заболевания иногда протекают с истерическими проявлениями. Избирательная общительность, обращенность к внутренним переживаниям, мнительность уживаются в них с демонстративностью и бурными реакциями. В сложных ситуациях выявляются немотивированные отказы от прежних привязанностей, парадоксальность эмоций, несдержанность. Незначительная размолвка завершается иногда истерическим припадком. Особенно часты сочетания допсихотической (несостоявшейся) шизофрении с истерическими проявлениями у женщин, у которых к этому сочетанию часто присоединяются эмоциональные колебания. Психиатры знают, как трудна бывает диагностика шизофрении у женщин из-за кажущегося несоответствия заболевания хрестоматийным шаблонам.

Особенностью скрыто, легко и атипично протекающей шизофрении является то, что признаки болезни «демаскируются» лишь периодически различными соматическими (телесными) расстройствами, психогенно (при неприятностях и конфликтах) и только иногда могут «активироваться» сами по себе в результате реализации скрытого наследственного начала. У большинства больных этого круга, несмотря на отдельные симптомы в сложные периоды жизни, в остальное время процесс остается скрытым. Он проявляется преимущественно только пограничным между здоровьем и болезнью характером, в какой-то степени сходным с тем, который наблюдается у родственников больных несомненной шизофренией. Изменения шизоидного круга (аутизм, трудности контакта с людьми, грубый эгоизм, парадоксальность эмоций и поведения) при этом нередко могут сочетаться с психопатическими чертами иной структуры и прежде всего истерическими.

Заболевания героинь Достоевского, в характере которых тайно связаны шизофреническое, циклоидное и истерическое начала, манифестировались именно потому, что жестокость условий жизни противоречила высоте их идеалов, требований к себе и понятию о счастье. Незащищенность, слабость нервной системы не только способствовали проявлению болезни, ведущей к эгоцентризму и нарушению эмоционального контакта, но и одновременно способствовали большей совестливости, обострению ответственности, пониманию трагичности сложившихся обстоятельств. Помешательство их – закономерный результат бесплодных попыток примирить высокие требования к любви с ощущением невозможности что-либо изменить в судьбе своей и своих любимых. И их неспособность дать счастье другим является платой за несоответствие высоких идеалов, созданных в аутичных фантазиях, мерзости и болезненности реальной действительности.

Психологические открытия Достоевского в исследовании душевных метаний не способных дать счастье женщин своеобразно продолжил Кнут Гамсун. В исследованиях Ю. И. Сохрякова подчеркивается сходство героини романа «Ночь нежна» Скотта Ф. Фицджеральда с инфернальными героинями Достоевского. Богатая женщина, страдающая шизофренией и находящаяся в психиатрической клинике, становится женой лечащего ее психиатра. Выздоровев, она уходит от него. Ее красота, не согретая добром, в еще большей степени, чем у инфернальных героинь Достоевского, становится «источником индивидуалистического своеволия и этического зла». Главное, чем различаются эти героини, исследователю видится в том, что «если у Достоевского инфернальность его героинь, их своеволие и гипертрофированная надменность являются следствием их психологической травмированности в юности, результатом унижения их человеческого достоинства, то у Фицджеральда эгоистическое бездушие героинь – это свидетельство их социальной принадлежности к миру богатых».[91]

Таким образом, эта аналогия с иной стороны подкрепляет наше мнение о шизофренической природе «роковых женщин» – героинь Достоевского.

Шизофрения, маниакально-депрессивный психоз, эпилепсия, истерия, психопатия, алкоголизм – неужели только такими отклонениями страдают герои Достоевского, которые нас так потрясают, которым мы всем сердцем сопереживаем и которых вполне понимаем? Обзор психиатрических проблем в литературоведческом аспекте, панорама героев подводят нас к противоположному выводу. Герои Достоевского – не противопоставляемые нам «они» (психические больные). Это «мы», все те психически здоровые (в ряде случаев «полунормальные», по терминологии П. Б. Ганнушкина) люди, в которых сочетаются и больное, и здоровое начала. И, для того чтобы победило здоровое, мы должны предельно самокритично, без высокомерия (так же как относимся к своему телесному здоровью) оценить свою психику, характер. Мы должны идти к своему психическому здоровью, а не культивировать все болезненное в себе. Но и ужасаться, приходить в отчаяние от подозрений в болезненности психики не стоит.

Болезненное начало, как мы старались показать, часто имеет и социально-положительное значение. Использовать положительное и максимально нейтрализовать отрицательное, предотвратить возможность развития настоящей психической болезни – задача и самого человека, и общества в целом. Психиатрия и психология в какой-то степени сблизили свои, во многом различные, понимания акцентуированной личности. И «патос», и «несостоявшаяся», «латентная» шизофрения, и легчайшие проявления циклотимного характера, и истеричность могут быть вкраплены в характер каждого из нас, не мешая, а иногда и чем-то индивидуализируя поведение.

Психиатр А. Е. Личко рассматривает акцентуации как крайние варианты нормы, при которых отдельные черты характера чрезмерно усилены, отчего обнаруживается «избирательная уязвимость в отношении определенного рода психогенных воздействий при хорошей и даже повышенной устойчивости к другим».[92] Основоположник учения об акцентуациях Леонгард отмечал, что у Достоевского с исключительной силой показаны различия в поведении разных людей. Акцентуированные личности, представляющие научный интерес для профессионалов, «благодаря Достоевскому делаются близкими нам, мы воспринимаем их более непосредственно, прямо».[93]

Жизненность, целостность этого сплава патологического и здорового в характерах, сконструированных Достоевским для своих персонажей, заключена в том, что в жизни такие сплавы достаточно широко представлены в качестве предмета научного анализа современной психиатрии (ремиссии длительно протекающих психических заболеваний, донозологические, препатологические состояния, пограничные психические расстройства и др.). Так, для вариантов, рассматриваемых как нормальные проявления акцентуаций личности (по Леонгарду), характерны эпизоды психических расстройств, декомпенсации, требующих даже госпитализации в стационар. Следовательно, акцентуации – это варианты психики, в которых здоровье находится в сплаве с патологией.

Шизофреническое достаточно неоднозначно отражает типичные для современного человека психические отклонения широкого круга. Это было точно подмечено и отражено Достоевским на стадии самых начальных и даже препатологических отклонений. Но не опасно ли на литературных примерах знакомить неискушенного в медицине читателя с ее симптоматикой?

Один из наших оппонентов – член Союза писателей – в неофициальной рецензии попытался предостеречь от такого рода литературно-психиатрических параллелей, прибегнув к своеобразному абстрактному эксперименту: «Предположим, что Ставрогин существует и живет в Твери. Его поведение не нравится местным властям. Кто-то (хроникер) пишет в Ленинград психиатрам о поведении Ставрогина. Неизвестно – правду пишет или ложь. Психиатры на основании письменных, непроверенных показаний неспециалиста признают у Ставрогина „наличие тяжелой психической патологии“. В довольно опасную игру играют в рукописи наши психиатры. Игра может нечаянно стать методом, метод – набрать силу. И тогда любого из нас можно будет упечь в „психушку“ просто на основании доноса?»

Мы оставили стиль изложения, образность, аргументацию автора без какой-либо редакции. Однако такой эксперимент обладает той особенностью, что он может быть продолжен. Мы его и продолжим, «обратившись» за консультацией к Достоевскому.

Несовершенны и до настоящего времени методы, организация, деонтология оказания помощи людям с «больными мыслями». В этом мы можем согласиться с нашим оппонентом. Но отказывать этим людям в помощи и по христианской, и по общечеловеческой морали безнравственно. Ставрогин не был помещен в «психушку», но он в тяжелом психическом состоянии раздвоенности эмоций, воли и мыслей покончил жизнь самоубийством. Не знаем, какая из альтернатив, по мнению рецензента, более оптимальна. Но главное не в этом. Ставрогин искал психотерапевтической помощи, исцеления. По совету Шатова он со своей исповедью пошел к советодателю-исповеднику Тихону, который, не сочтя себя достаточно компетентным, способным исцелить, рекомендует ему старца «…отшельника и схимника, и такой христианской премудрости, что нам с вами и не понять того» (11; 29).

А популяризации психопатологии при анализе творчества Достоевского мы не стыдимся и не боимся. Недаром первый психопатолог, обратившийся к его наследию, В. Чиж правильно указывал: «Лечение душевных болезней до тех пор будет давать плачевные результаты, пока образованная публика не будет иметь элементарных сведений по психиатрии… Попытку популяризировать психиатрию представляет мое сочинение „Достоевский как психопатолог“».[94] Взглядам, мыслям, задумкам Достоевского о том, как психологически-нравственно помочь людям с «больными мыслями», посвящена последняя глава.

 

 

Глава IV

Спасите наши души!

 

Дух Ваш прекрасен… Это анализ умной души, а не головы.

Из письма Н. С. Лескова Ф. М. Достоевскому

 

В зятое эпиграфом к этой главе признание самобытного писателя Н. С. Лескова многого стоит. Написанное в порыве восторга, оно выражает настроение всех тех, кто смог постичь откровения прекрасной и умной души великого писателя. Особенно ощутимо нравственно-оздоравливающее влияние его духовности стало в период его болезни, приведшей к скоропостижной смерти. Многочисленная корреспонденция была наводнена трогательными письмами простых людей: «…Прочтите горячие, здоровые, теплые мои приветствия, пусть они Вас оживят, исцелят, непременно исцелят…»; «Но добрые дела твои никогда не умрут: они на гробе твоем зеленеют и цветут». «Значит, большой и хороший был учитель», – говорили простолюдины, увидев идущих за гробом Достоевского многочисленных гимназистов и студентов. «Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним; и вдруг, когда он умер, я понял, что он самый близкий, дорогой, нужный мне человек… Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу»,[95] – так поразила смерть Достоевского Л. Н. Толстого.

Ушел из жизни нужный людям человек, который слышал стоны страдающих, его сердце откликалось на невидимые миру слезы, а умная душа подсказывала выход из, казалось бы, неразрешимых ситуаций. «Спасите наши души!» – этот призыв униженных и оскорбленных, больных мыслями людей он слышал всю жизнь. Нет с нами Достоевского, но осталось его наследие, его размышления, воспоминания о нем, которые помогают нам в тяжкие минуты сомнений и будут помогать нашим внукам, правнукам. Мы полностью согласны с драматургом Виктором Розовым, который не понимает, как можно говорить о том, что Достоевский мрачен. Наоборот, он – весь из света, любви к жизни, добра. Эти сияющие со страниц его произведений свет и доброта делают жизнь каждого из нас, прикоснувшегося к его гению, полноценной и насыщенной. Строки Блока, приведенные В. Розовым как ответ тем, кто считает Достоевского мрачным и надрывным («Простим угрюмство – разве это скрытый двигатель его? Он весь дитя добра и света, он весь свободы торжество!»), выявляют главное в духовно-оздоравливающем наследии писателя – не только вскрывать язвы и болезни души человеческой, но и показывать реальные пути для их преодоления.

Идеям Достоевского, касающимся психического оздоровления больного общества, и посвящена настоящая глава.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: