ТЮРЬМА  КАК  СПОСОБ ОНТОЛОГИЧЕСКОГО  ОСМЫСЛЕНИЯ  ПРОСТРАНСТВА

 

То, что в «Записках из Мёртвого дома» и в «Приглашении на казнь» описывается тюремный быт — нисколько не удивительно. Удивительно нечто другое. А именно: то, что на протяжении обоих романов этот тюремный быт становится основной тканью, смыслом и содержанием онтологического осмысления пространства. Не действие на фоне тюремного быта, но тюремный быт на фоне действия. И вот тут-то мы сталкиваемся с отсутствием того, что можно было бы обозначить как оппозицию тюрьмы и воли. Выражаясь несколько иначе, хронотоп тюрьмы становится настолько довлеющим, что всё находящееся вне тюрьмы наделяется статусом, совершенно неадекватным действительности, превращаясь в «свободу, свободнее настоящей свободы». Здесь в пору обратиться к символике инициатической пещеры, символике уже достаточно исследованной и Геноном, и Элиаде. В свете сказанного существование предстаёт тюрьмой, а не-существование — волей. Подобные аналогии не раз проводились самыми различными мистиками. Например, Идрис Шах, ссылаясь на Баха ад-Дина, приводит в книге «Путь суфиев» притчу «Тюрьма», где в роли последней предстает окружающая нас действительность, а посвящённый пытается организовать побег. Но нас интересует по преимуществу воспроизведение подобного онтологического переживания в «Записках из Мёртвого дома» и «Приглашении на казнь», нежели другие аналогии, на что уже было указано выше. И здесь мы должны прежде всего обратить внимание на то, что заключённые такого рода тюрьмы — заключённые по доброй воле.

Широко известна и не нуждается в излишних комментариях инициатическая практика, сопряжённая с погребением заживо в пещере (подземном покое, клети). В этом смысле название «Записки из Мёртвого дома» как нельзя адекватнее. Вплоть до того, что это оккультный термин, точное значение которого требует более специального и обстоятельного рассмотрения, потому и не затрагивается в настоящей работе. Выход из «пещеры» номер 1 в «пещеру» номер 2 и — после — за пределы «пещеры» предполагает сначала обретение высшего бытия, а впоследствии — обретение того, что выше — и по ту сторону — всякого бытия. Нужно ли добавлять, что такой мощный архетип оказывал и продолжает оказывать сильнейшее влияние в сфере бессознательного (опять же без разницы, на каких позициях мы стоим — религиозных или психоаналитических). У Достоевского в конце романа мы сталкиваемся с неожиданно прорвавшейся манифестацией этого архетипа: «Свобода, новая жизнь, воскресенье из мёртвых...» У Набокова — «левее», но от того не менее «инициатично»: оковы материи падают, Цинциннат, нет, уже не Цинциннат, а Сверхчеловек идёт «в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему». В обоих случаях налицо героическое самопреодоление. Несовпадение лишь в одном. Именно: в «смерти» во втором случае как экзистенциальном состоянии. В первом же случае «инициатическое» оказывается редуцированным к «буквальному пониманию», но от этого не менее травматическим.

Известно, что некоторые заключённые охотнее выбирают смерть, нежели длительную отсидку. Но цель в любом случае одна — перемена участи. И здесь не последнюю роль играют инициатическое одиночество и мистика затянутого ожидания. Одиночество есть процесс, ведущий к инициации. Когда контакт с внешним миром оказывается ограничен (любая аскеза, другими словами — ограничение в пище, развлечении чувств, во сне и т.п.), вступают в силу законы внутренние. Из описания различных индуистских, более специально — йогических, практик мы знаем, что в ряде случаев предпринималось заточение посвящаемого в тёмную полость (психоаналитики линии Грофа — Волинского говорят в связи с этим о повторном переживании травмы рождения). Известны также многодневные погребения заживо, практикуемые в самых различных традициях.

Мистика затянутого ожидания есть пролонгация одиночества как средство вывести «точку момента инициации» в неконтролируемое инициируемым пространство. Техника отодвижения цели — «горизонта» — аналогична истории про сало и хохла. Суть этой истории в том, что экономный хохол на самый конец длинного куска хлеба клал кусочек сала. Глядя на объект своего вожделения, он съедал хлеб и затем перекладывал сало на следующий ломоть — и так, «вприглядку», до бесконечности.

«Разметка времени» достигается путём деления его на части. Таким образом выстраивается конвенциональное поле, каждый сектор которого представляет некоторый онтологический модус. Переосмысление онтологического пространства — процесс, подразумевающий переход по «лествице подобий» (в суфизме — стоянки), освоение конвенционального поля.

 

ВЫХОД  ИЗ  ПЕЩЕРЫ»

 

Достоевский отмечает ту серьёзность, с которой заключённые справляют Рождество и Пасху. Думается, не требует отдельного рассмотрения тот факт, что символика Рождества и Пасхи тесно связана с символикой пещеры.

Набоковские пассажи, описывающие выход за пределы инициатической территории, также тесно связаны с символикой пещеры (в особенности, если вспомнить эпизод со лжепобегом), хотя в последнем случае эта символика сопряжена с мистической временной пролонгацией, а также продлением тюремного пространства за его пределы.

На самом деле вся тюремная жизнь представляет собою перманентный переход «из пещеры в пещеру». Тюрьма как радикальная аскетическая практика. Практика садо-мазохистическая par excellence. Перемена участи суть ключевые слова для понимания метафизики тюремного заключения.

При первом же прочтении бросается в глаза инфантильность «тюремных персонажей». Подобная инфантильность — одна из черт предлагаемого и тем и другим автором остранения, в обоих случаях, однако, разного. Отметим, впрочем, и особую метафизическую функцию этой инфантильности, этих наивных, наивных шуток и «забавных историй». Их функция в том, чтобы «обмануть» экзистенциально враждебную силу, скрыть страдание, чтобы впоследствии свою «мзду принять». Всё должно быть «обыкновенно». «Зрящий» и «делатель» сам не должен знать (как бы не должен знать) о том, что с ним должно произойти.

Тюрьма в обоих случаях не предстает простым, замкнутым на самом себе, универсумом. Время от времени здесь совершаются «выходы из пещеры» и экзистенциально значимые обходы по периметру, что строго соответствует ритуальному осмыслению высших онтологических планов (такие выходы аналогичны выходам в церкви на амвон и крестному ходу). При подобных перемещениях время/пространство вычитаемое из не-существования (того, что за пределами тюрьмы, с его желаемым, волей, «свободой, свободней свободы») присоединяется к существованию, то есть тюрьме. Пользуясь случаем, поспешим отметить, что мы никоим образом не наделяем существование «позитивной», а не-существование «негативной» коннотациями. Иначе говоря, не-существование не есть зло потому только, что оно не-существование. Не-существование как раз-таки предполагает более высокий, сравнительно с существованием, уровень бытия. В этом же смысле можно сказать, что и Бог не существует, так как Бытие Бога однозначно по ту сторону всякого существования в целом, как и проявленного существования в частности. Впрочем, вернёмся к теме.

Мирча Элиаде указывал на так или иначе бессознательно доминирующую мифологическую парадигму: «мы всегда в центре», «мы центр мира». За пределами этого «мира»-космоса — хаос. Не в том смысле, что там резко изменяется содержание времени/пространства, а в том, что этот хаос не входит в конвенциональное поле, — это прежде всего нерегламентированное время/пространство. Но каждый выход в это пространство «космичен», поскольку предусмотрен изначальной регламентацией, включением территории, не принадлежащей тюрьме, в территорию тюрьме принадлежащую (подобно тому, как посольство является территорией одной страны на территории другой). В связи со сказанным следует провести чёткую демаркационную линию между «выходом из пещеры в пещеру» и «выходом из пещеры» принципиальным и окончательным. Кажется, всё у того же Элиаде находим пример из американских культов. Одно индейское племя оставило изображение цепочки пещер, взгромоздившихся одна на другую. Мы бы ещё добавили: цепочки замкнутой, то есть того самого, что символизируют чётки. Иначе: цепи миров, цепи времён, цепи состояний бытия, — не играет роли, так как одно всегда есть и другое. Более того: одно немыслимо без другого. Таким образом, «выход из пещеры в пещеру» в буквальном смысле слова чреват повторением уже совершённого in illo tempore. У Достоевского это обозначено как то, что запомнился лишь первый год «отсидки», дальнейшее «наложилось» на эту матрицу. В известном смысле здесь налицо кошмар вечного возвращения, о котором столь по-разному писали Ницше и Элиаде... «Выход из пещеры» предполагает радикальный травматический опыт. В каком-то смысле это выход сквозь стену. Но и этот выход может оказаться ложным (как в «Приглашении на казнь»). Однако переход с одного онтологического сектора на другой уже сам по себе есть некое положительное обетование (во многих традициях это обетование обозначено как счастливое загробное существование, то есть «выход из пещеры» по ту сторону существования как такового). Здесь, между прочим, ответ тем ретивым господам-позитивистам, которые удивляются и возмущаются: как это приговорённые к смерти узники концлагерей не поднимались? не восставали?! На самом-то деле подобные переживания становятся личным очарованием, уникальным экзистенциальным опытом. Опытом, впрочем, не исключающим ни побег, ни подкуп, ни, кстати, и восстание (параноидальный случай). Каждый экзистенциальный опыт — опыт личный, количественно же выражаться может как угодно, суть его от этого отнюдь не меняется.

 

⇐ Предыдущая48495051525354555657Следующая ⇒

Поделиться: