Июня. Продолжение заключительной речи

 

Утреннее заседание.

 

Сэр Хартли Шоукросс продолжил свою заключительную речь, перейдя к перечислению зверств, творимых по отношению к евреям; цитировались Штрейхер, Франк и Гесс: «Геноцид принял характер производственного процесса с соответствующими побочными продуктами!» – заметил сэр Хартли.

 

(Скамья подсудимых забеспокоилась, обвиняемые, куда угодили меткие стрелы сэра Хартли, метали враждебные взгляды. Папен спрятал лицо в ладонях, когда сэр Хартли перешел к описанию того, как срезанный женский волос тщательно упаковывался, а золотые зубные коронки и пломбы отправлялись в имперский банк. Франк, Геринг, Штрейхер и Розенберг углубились в чтение предоставленного обвиняемым экземпляра речи.)

 

«Без криков и плача эти люди, раздетые, стояли вокруг семьями, целовали друг друга, прощались и ожидали знака от другого эсэсовца, который стоял около насыпи также с кнутом в руке. В течение 15 минут, пока я стоял там, я не слышал ни одной жалобы, ни одной мольбы о милосердии. Я наблюдал за семьей, состоявшей из восьми человек: мужчины и женщины – в возрасте около 50 лет с детьми, около 8 и 10 лет, и двумя взрослыми дочерьми, около 20 и 24 лет. Старая женщина со снежно‑белыми волосами держала на руках годовалого ребенка, пела ему и играла с ним. Ребенок ворковал от удовольствия. Родители смотрели на него со слезами в глазах. Отец держал за руку мальчика приблизительно лет 10 и что‑то мягко говорил ему. Мальчик боролся со слезами. Отец указывал на небо, гладил рукой его по голове и, казалось, что‑то объяснял ему В этот момент эсэсовец у насыпи крикнул что‑то своему товарищу. Последний отсчитал около двадцати человек и приказал им идти за насыпь. Среди них была и та семья, о которой я говорил. Я запомнил девушку, стройную, с черными волосами, которая, проходя близко от меня, показала на себя и сказала: «23». Я обошел вокруг насыпи и оказался перед огромной могилой. Люди тесно были сбиты друг к другу и лежали друг на друге, так что были видны только их головы. Почти у всех по плечам струилась кровь из голов. Некоторые из расстрелянных еще двигались. Некоторые подымали руки и повертывали головы, чтобы показать, что они еще живы. Яма уже была заполнена на две трети. По моему подсчету, там уже было около 1000 человек. Я поискал глазами человека, производившего расстрел. Это был эсэсовец, сидевший на краю узкого конца ямы; ноги его свисали в яму. На его коленях лежал автомат, он курил сигарету. Люди совершенно нагие сходили вниз по нескольким ступенькам, которые были вырублены в глиняной стене ямы, и карабкались по головам лежавших там людей к тому месту, которое указывал им эсэсовец. Они ложились перед мертвыми или ранеными людьми, некоторые ласкали тех, которые еще были живы, и тихо говорили им что‑то. Затем я услышал автоматную очередь. Я посмотрел в яму и увидел, что там бились в судорогах люди; их головы лежали неподвижно на телах, положенных до них. Кровь текла из затылков».

 

(Лицо Кальтенбруннера оставалось каменным. Заукель то и дело отирал выступивший на лбу пот; побледневший Фриче кусал губы. Геринг сидел, устало подперев голову ладонью, время от времени беспокойно ерзая на своем стуле. Ширах, сдвинув брови, сидел, точно изваяние. Франк и Розенберг продолжали читать речь Шоукросса, Фрик сидел с безучастно‑угрюмым видом, пока обвинитель не назвал его фамилию в связи с эвтаназией больных, стариков и психически больных; после этого покраснел и опустил голову.)

 

«Много лет тому назад Гёте сказал про германский народ, что однажды судьба его накажет… «Накажет его, потому что он предал самого себя и не хотел оставаться тем, что он есть. Грустно, что он не знает прелестей истины; отвратительно, что ему так дороги туман, дым и отвратительная неумеренность; достойно сожаления, что он искренне подчиняется любому безумному негодяю, который обращается к его самым низменным инстинктам, который поощряет его пороки и поучает его понимать национализм как разобщение и жестокость…»

Как пророчески звучат его слова, так как ведь именно они – эти безумные негодяи, совершили эти деяния», – добавил сэр Хартли Шоукросс.

 

(Франк звучно выругался – «этот окаянный англичанин»! Розенберг что‑то пробурчал, а Фрик тоже выругался, но потише, как бы про себя.)

 

«Какое имеет значение тот факт, что некоторые заслужили стократную смерть, тогда как другие заслужили миллион смертей?

В некотором отношении судьба этих людей значит очень немного: их личная возможность творить зло навсегда уничтожена. Они обвиняли и дискредитировали один другого и в конце концов уничтожили легенду, которую они создали вокруг образа своего фюрера. Но от их судьбы может еще зависеть очень многое, так как будущее правды и справедливости в отношениях между народами всего мира, надежда на международное сотрудничество в будущем в деле совершения правосудия находятся в ваших руках. Этот процесс должен стать краеугольным камнем в истории цивилизации, принеся не только возмездие этим преступникам, не только показав, что, в конце концов, право торжествует над злом, но также показав, что все люди во всем мире (и здесь я не делаю разницы между друзьями и врагами) теперь будут определенно знать, что отдельный человек должен стоять выше государства. Государство и закон созданы для человека с тем, чтобы он с их помощью мог более полно пользоваться жизнью, жить более целесообразно и более достойно. Государства могут быть великими и могучими. В конечном итоге права человека, созданного, как все люди, по образу и подобию божьему, являются самыми важными. Когда какое‑нибудь государство либо потому, что, как в данном случае, его руководители жаждали власти, территорий, либо под тем благовидным предлогом, что цель оправдывает средства, нарушает этот принцип, он, возможно, временно придет в забвение и останется в тени. Но он вечен, и в конечном итоге он станет еще более непоколебимым, и вечная его сущность станет еще более очевидной. Итак, после этой голгофы, через которую заставили пройти человечество, человечество, которое борется теперь за то, чтобы восстановить во всех странах мира самые обычные и простейшие вещи: свободу, любовь, взаимопонимание, обращается к настоящему Трибуналу и восклицает: «Вот наши законы, пусть они восторжествуют».

И тогда, как мы должны надеяться, не только дм германского народа, но и для всего сообщества народов будут претворены в жизнь слова Гёте: «Так должен вести себя германский народ, даря миру и принимая от него дары, держа свои сердца открытыми для всех плодотворных чудесных источников, будучи великим, благодаря своему пониманию других и любви, благодаря общению и духовной близости с людьми – таким он должен быть, таково его предназначение».

…И когда подойдет время вынести свой приговор, вспомните историю у могилы, но не из жажды отмщения, а в твердой убежденности, что ничему подобному в грядущем повториться не суждено!

Отец тогда – помните? – указывал на небо и, казалось, что‑то объяснял мальчику».

 

Послесловие

 

 

В ожидании приговора

 

Процесс продолжался еще месяц, и представители обвиненных нацистских организаций взаимно обвиняли другу друга в творимых зверствах и военных преступлениях. 31 августа веем обвиняемым было предоставлено право сказать последнее слово. Геринг предал Гитлера, представив суду пространное заверение о своей невиновности, в котором призвал Бога и немецкий народ в свидетели, что он в своих поступках руководствовался исключительно патриотизмом. Столь неприкрытое лицемерие так взъярило Папена, что за обедом он, не выдержав, подошел к Герингу и гневно вопросил:

– Кто же тогда, черт возьми, повинен во всех этих разрушениях, если не вы! Вы – второй человек в Рейхе! Неужели здесь некому за это ответить?

За окном столовой уныло громоздились развалины Нюрнберга.

Геринг с ухмылкой скрестил руки на груди:

– Ну, а почему бы вам не взять на себя ответственность за это? Вы же были вице‑канцлером!

– А я взял на себя свою долю ответственности! – отпарировал покрасневший от волнения Папен. – А как же насчет вас? Вы даже каплю ее взять не пожелали! Только и знаете, что ораторствовать впустую! Это стыд и позор!

Ярость этого старика вызывала у Геринга лишь смех.

Большинство обвиняемых признали факты изуверств, продолжая, однако, ссылаться на то, что, мол, они лично действовали из самых высоких побуждений. Генералы исполняли приказы, адмиралы действовали так, как любой другой адмирал любого другого флота, политики трудились на благо фатерланда, а финансисты раскручивали гешефты.

Розенберг признался, что искоренение расы – есть преступление, одновременно заявляя, что и вообразить не мог, что политика «радикальной изоляции» обернется такими последствиями. Франк считал, что нацисты даже не задумывались, насколько губительным для них окажется отказ от веры в Бога.

Шпеер обращался к миру с предостережениями но поводу тех катастрофических разрушений, которые принесет с собой будущая война, если она разразится: управляемые ракеты, сверхзвуковые самолеты, атомные бомбы способны превратить в пустыню все живое, а применение в войне боевых отравляющих веществ и бактериологического оружия уничтожит цивилизацию на всей планете.

Гесс на момент произнесения последнего слова внезапно (уже в третий раз) вновь обрел память и освободился от своих параноидальных провалов, после чего вновь окунулся в безмолвие в четырех стенах своей камеры.

Вообще, день ото дня обстановка в тюрьме становилась все тягостнее – подсудимые ожидали приговора, и эту тягостную атмосферу не изменили даже значительные послабления тюремного режима – встречи обвиняемых с женами, разрешение посещать друга.

Геринг признал свое поражение.

– Насчет легенды о Гитлере можете отныне не беспокоиться, – вяло заверил он меня. – Когда немцы узнают обо веем, что вскрылось в ходе этого процесса, не будет нужды осуждать его – он и так сам себя осудил.

По мере приближения знаменательного дня объявления приговора нервозность бывшего рейхсмаршала росла, теперь ему было уже явно не до смеха. Кейтель, полностью осознавая позор своего положения, выглядел весьма подавленным и даже отказался от встречи с супругой.

– Я ей в глаза посмотреть не смогу!

Заукель, Розенберг, Фриче и Функ часами ходили взад вперед но камере, после чего снова ложились на койку и замирали, пустым взором уставившись в потолок. Редер повторил, что у него нет никаких иллюзий рассчитывать на что‑то, кроме смертной казни, что же до пожизненного заключения, то он расценил бы подобный приговор как благодать.

Шахт, единственный из обвиняемых, кто не терял уверенности в благоприятном исходе этого процесса лично для себя, ответил на вопросы относительно перспектив других германских промышленников, которым предстояло пройти через следующий процесс. По этому поводу он посмеивался:

– Если обвинить всех тех промышленников, кто способствовал ремилитаризации Германии, то вам следовало бы привлечь к ответственности и кое‑кого из своих, – заявил он мне. – Заводы «Опель», например, ничего, кроме военной продукции не производившие, принадлежали вашему «Джснерал моторе». Нет, так поступать нельзя. Разве промышленники виноваты во всем этом?

На Риббентропа было просто больно смотреть и тем более слушать – он окончательно зациклился на своих старых перепевах. Страх смерти, не покидавший его ни на минуту, успел наложить отпечаток на его лицо. За день до вынесения приговора он дал мне понять, что мог бы написать книгу об ошибках нацистов, возможно, даже и не одну – если, конечно, ему дадут на это время. Он даже договорился до того, что предложил мне сделать жест исторического значения – выступить на процессе в защиту всех их, молить суд о пощаде, и тогда бы он обязательно смог завершить написание своих мемуаров…

Наконец, в течение двух дней – 30 сентября и 1 октября – 21 обвиняемому были вынесены приговоры:

Шахт, Папен и Фриче были оправданы.

Все остальные были признаны виновными по одному или нескольким пунктам обвинения.

И вот последняя дневниковая запись.

 

Октября. Приговоренные

 

Пока все обвиняемые, кого Трибунал признал виновными, готовились выйти в зал для выслушивания своего приговора, я побеседовал с теми, кто был оправдан – Шахтом, Папеном и Фриче, собиравшими вещи для переселения в камеры на третьем этаже здания.

У Фриче налицо были симптомы самого настоящего нервного срыва – он был просто оглушен и настолько измотан событиями этих двух дней, что даже чуть было не свалился в обморок от накатившего на него приступа сильнейшего головокружения.

– Я дошел до ручки, – прошептал он мне, – поверить не могу, что выйду отсюда! Как и в то, что меня снова не отправят в Россию! Я уже ни на что не надеялся!

Папен был в приподнятом настроении, он явно не ожидал такого исхода:

– Надеяться – я, конечно, надеялся, но, честно говоря, не ожидал такого исхода.

И тут извлек из кармана апельсин, который решил придержать после обеда, и в приливе чувств попросил меня передать его Нейрату. Фриче попросил меня отдать его апельсин Шираху. Шахт решил вкусить свой десерт сам.

Затем после объявления приговора по одному стали прибывать и другие обвиняемые. На мне лежала обязанность доставить каждого в его камеру. Я спрашивал каждого из них, каков его приговор.

Первым вниз спустился Геринг. С остекленевшим от ужаса взором он размашистой походкой направился в свою камеру.

– Смерть! – проговорил он, мешком падая на койку. Потом схватил какую‑то книгу. Хотя он отчаянно пытался сохранить обычную бесшабашность, я заметил, как сильно тряслись у него руки. Глаза его повлажнели, он тяжело дышал, будто стараясь справиться с начинавшимся душевным коллапсом. Неуверенным голосом он попросил меня оставить его на какое‑то время одного.

Гесс, будто на ходулях, прошествовал в свою камеру, на ходу бросив мне, что, мол, не слушал, что там эти наговорили, посему понятия не имеет, каков его приговор. Да ему и наплевать на это, уверил он меня. И нервно усмехнулся. Но когда охранник надевал на него наручники, он все же спросил, к чему эти процедуры и отчего наручников удостаивают только его, а не Геринга. Я ответил, что, скорее всего, его перепутали с первым заключенным. Гесс, снова усмехнувшись, с таинственным видом сообщил мне, что, мол, понимает , почему. (Охранник сообщил мне, что Гесс приговорен к пожизненному заключению.)

Объятый ужасом Риббентроп ввалился в свою камеру и, пошатываясь, будто пьяный, сразу же принялся мерить ее шагами, беспрерывно шепча:

– Смерть! Смерть! Теперь мне уже не завершить эти дорогие мне мемуары! Что значит ненависть!

Потом, плюхнувшись на койку, невидящим взором уставился в пространство – он был полностью сломан…

Кейтель уже был в камере и, едва я вошел, демонстративно повернулся ко мне спиной. Но тут же вдруг снова четко, по‑военному сделав поворот кругом, не разжимая кулаков, отдал мне честь. В его глазах стоял неприкрытый ужас.

– Смертная казнь через повешение – хрипло и пристыженно объявил он мне. – Я‑то думал, что, по крайней мере, от этого буду избавлен! Нет, я не упрекаю вас за то, что вы даже не хотите подойти поближе. Понимаю, что вам неприятно общаться с приговоренным к смертной казни через повешение. Но я тот же, что и был. Так что все же заходите ко мне в эти оставшиеся дни.

Сцепленные руки Кальтенбруннера свидетельствовали о переживаемом им страхе, хотя лицо его оставалось, как всегда, непроницаемым.

– Смерть! – лишь прошептал он, не в силах больше говорить.

Франк вежливо улыбнулся мне и старательно отводил взгляд.

– Смертная казнь через повешение! – тихо произнес он, сопроводив сказанное преданным кивком. – Я ее заслужил и ожидал, я вам всегда говорил. И рад, что мне предоставили эти два месяца, чтобы подготовить свою защиту и все как следует обдумать.

Розенберг, натаскивая на себя тюремную робу, злобно прошипел:

– Виселица! Виселица! Они ведь к этому стремились, разве нет?

Штрейхер глумливо посмеивался:

– Разумеется, смертная казнь! Чего еще можно было ожидать! Да и они с самого начала это знали.

Функ тупо созерцал, как охранник снимает с него наручники. Оказавшись в камере, он, обойдя крохотное пространство, стал бормотать, будто не в состоянии до конца осознать случившееся:

– Пожизненное заключение! А что это такое? Не продержат же они меня в тюрьме до самой моей смерти или все же продержат? Они явно не это имели в виду, или…

Затем Функ пробормотал, что не удивлен тем, что оправдали Фриче, но вот что Шахта и Папена – это просто поразительно!

Дёниц не знал, что и думать по поводу своего приговора:

– Десять лет! Я ведь честно действовал на своих подлодках! Ваш же адмирал Нимиц сказал об этом. И вы это слышали.

Дёниц выразил уверенность, что его коллега адмирал Нимиц поймет его.

Уже у дверей камер Редер, изо всех сил стараясь выглядеть беззаботно, каким‑то неестественно высоким голосом осведомился у охранника, дадут ли ему возможность после обеда выйти на прогулку. После этого заковылял в свою камеру, но когда я подошел к дверям, адмирал жестом дал мне понять, что в данный момент не расположен к беседе. Не заходя в камеру через дверное окошечко я спросил его, каков его приговор.

– Не знаю, не помню, – ответил он, жестом велев мне уйти. (Как мне доложил охранник, Редера приговорили к пожизненному заключению.)

Шагая к своей камере, Ширах выглядел серьезным, чувствовалось, что он напряжен до предела.

– Двадцатка, – объявил он мне, когда охранник снимал с него «браслеты». Я ответил, что его жена будет довольна, что ее супруга не приговорили к смерти, чего она так страшилась.

– Нет уж, лучше скорая смерть, чем медленная. – Ширах поинтересовался у меня, каковы приговоры остальных, и они его не удивили – примерно так он и предполагал.

Заукель обливался потом и трясся как осиновый лист, когда я вошел в его камеру.

– Меня приговорили к смертной казни! – выдавил он. – Я считаю, что такой приговор слишком суров. Я никогда и ни в чем не проявлял жестокости. Я старался ради рабочих. Но я – мужчина! И снесу это!

Сказав это, он заплакал.

Йодль, стараясь не встретиться со мной взглядом, четко, по‑строевому проследовал в камеру Когда с него были сняты наручники и я стоял перед ним, он, помедлив несколько мгновений, будто преодолевая немоту, произнес:

– Смертная казнь через повешение ! Такое я уж никак не заслужил! Смертный приговор – пусть, ладно. Но такое…

Впервые я увидел, как у Йодля подрагивают губы. Слова давались ему с трудом.

– Я этого не заслужил!

Зейсс‑Инкварт улыбался. Как он ни старался произвести на меня впечатление, голос выдавал его.

– Смертная казнь через повешение! – И снова улыбнулся, пожав плечами. – Ну, если принимать во внимание все в целом, ничего иного я ожидать не мог. Все верно.

Затем он спросил меня, будет ли он получать табак, и тут же, будто устыдившись, что в такой момент обратился к прозе жизни, осекся на полуфразе.

Шпеер нервически рассмеялся.

– Двадцать лет! Ну, должен сказать, это справедливо. Вы бы не дали мне меньше, если учесть все факты. Мне грех жаловаться. Я сам говорил, что приговоры должны быть строгими, и я признал свою долю ответственности. Было бы просто смешно сетовать на такое наказание. Но я от души рад, что Фриче оправдали.

Нейрат лепетал:

– Пятнадцать лет! – Говорить он не мог, но очень обрадовался присланному Папеном гостинцу.

Фрик, пожав плечами, безучастно констатировал:

– Повесят. Ничего иного я не ожидал.

Он спросил меня, как дела у остальных, и я сообщил ему, что одиннадцать человек приговорены к смертной казни.[21]

– Так. Одиннадцать смертных приговоров. Я рассчитывал, их будет четырнадцать. Теперь остается надеяться, что они все организуют быстро!

Когда Геринг справился с собой настолько, что мог общаться, он признался мне, что, разумеется, ожидал смертного приговора и рад, что его не приговорили к пожизненному заключению, потому что тем, кому такой приговор вынесли, участь мученика не грозит. Но в его голосе уже не было прежней самонадеянности. Наконец Геринг осознал, что смерть – не какое‑то комичное событие, если умирать предстоит тебе самому.

Трем оправданным торжествовать было рано – свобода оставалась для них понятием символическим. Едва прозвучали оправдательные приговоры, как немецкие гражданские власти объявили, что все трос будут арестованы и преданы суду за преступления перед немецким народом. Полиция Нюрнберга взяла Дворец юстиции в плотное кольцо на тот случай, чтобы сразу арестовать Фриче, Папена и Шахта, как только те попытаются покинуть здание.

Трос суток по своему желанию оправданные Трибуналом оставались в тюрьме, страшась предстать перед своим собственным народом. Папен заявил:

– Я как загнанная дичь! Они должны оставить меня в покос!

Фриче в отчаянии попросил у меня дать ему пистолет, на случай, если не выдержит мук.

Наконец глубокой ночью они все же отважились покинуть здание тюрьмы. Их арестовали, отпустили, а йотом снова арестовали.

Франк, узнав об этом, прервал свои медитации раскаяния и от души хохотал:

– Ха‑ха‑ха! Они думали, что останутся на свободе! Они думают, что от гитлеризма можно освободиться! От него освободили только нас! Нам больше всех повезло! Ха‑ха‑ха!

Но Герингу было уже не до смеха. Он валялся на койке и весь как‑то съежился. В наших с ним беседах он по инерции пытался строить из себя персонаж героической саги, как ребенок, на глазах у которого только что лопнул новенький, цветастый воздушный шарик, и он растерянно перебирает жалкие обрывки его. Несколько дней спустя после объявления приговора он снова стал расспрашивать меня, о чем говорили результаты тот самого психологического тестирования, в частности, теста с кляксами. Судя по всему, он об этом не забывал.

На этот раз я был с ним откровенен:

– Честно говоря, тест показал, что вы, несмотря на вашу деятельную, активную и агрессивную натуру, так и не смогли найти в себе мужества честно и открыто признать свою вину и заявить о своей ответственности. И вот, при проведении этого теста, одна мелочь, допущенная вами, сказала все.

Геринг недоумевающе уставился на меня.

– Помните ту карточку с пятном красного цвета? Так вот, невротики нередко принимают это пятно за кровь. Но предпочитают утаить это от того, кто проводит тестирование. И при этом иногда пытаются украдкой соскоблить это пятнышко. Это очень напоминает ваше поведение на этом процессе. Вы снимали наушники, чтобы не слышать неопровержимых доказательств вашей вины. И во время войны вы поступали так же, ища утешение в наркотиках, пытаясь избавить себя от ужаса, терзавшего вас от осознания творимых зверств. У вас не хватало мужества взглянуть фактам в лицо. Вот в чем ваша вина. Я придерживаюсь мнения Шпеера. Вы – моральный трус!

В ответ Геринг лишь сверкнул глазами, но промолчал. Затем заявил, что все эти психологические тесты ровным счетом ничего не значат, а что до этого изменника Шпеера, так ему с высокой башни наплевать на то, что он там говорит.

Несколько дней спустя он мне сообщил, что отдал своему адвокату доктору Штамеру заявление, что все, что наговорили нам в камерах эти психологи – сплошная дребедень и предвзятость… Стало быть, пробрало!

Вечером перед казнью Геринг обратился к тюремному капеллану с просьбой об отпущении грехов и последнем вкушении но лютеранскому обычаю. Капеллан Тереке, ожидавший очередного спектакля, отказался дать ему отпущение, мотивировав это тем, что не станет потворствовать желанию тех, кто ни во что не верит и желает устроить очередное шоу. Геринг ни словом ни жестом не дал понять, что раскаивается в содеянном им. А еще сутки спустя, когда Геринг уже успел всем доказать, что его пожелание – не более чем насмешка над таинством, поскольку сразу же после описанных событий он совершил акт самоубийства, – капеллан Тереке убедился, что не ошибся в отношении Геринга. Как и я.

Ибо Геринг отправился в мир иной так же, как и жил, как психопат, измывавшийся над всеми общечеловеческими ценностями, непрерывно пытавшийся одурачить всех своими актерскими выходками.

В ночь с 14 на 15 октября Геринг, по примеру Гитлера, Гиммлера, Геббельса и Лея, совершил самоубийство. Остальные десять приговоренных к смертной казни в соответствии с решением Трибунала были казнены.

На следующий после казни последнего из высших нацистских фюреров день я спросил одного адвоката, немца, что думает по поводу такого бесславного конца Третьего рейха немецкий народ. После короткого раздумья он мне ответил:

– Если сказать вам честно, они думают то, что и предполагалось. Если один вдруг узнает о том, что его собеседник до сих пор поддерживает нацистов, он скажет: «Разве это не позор, что победители так мстят нашим фюрерам! Ну, ничего, еще дождутся своего!» Те, кто понял, что нацизм ничего кроме разрушений, беспросветного отчаяния и нищеты им не принес, торжествуют: «Поделом этим негодяям! Но смерть – слишком легкое наказание для них!» Знаете, доктор, боюсь, что эти 12 лет гитлеризма в смысле морали сломали хребет нашему народу

 

Геринг

 

Геринг обвиняется по всем четырем разделам Обвинительного заключения. Установлено, что после Гитлера он являлся наиболее выдающимся деятелем нацистского режима. Он был главнокомандующим военно‑воздушного флота, уполномоченным по четырехлетнему плану и имел огромное влияние на Гитлера, по крайней мере, до 1943 года, когда их взаимоотношения ухудшились и закончились его арестом в 1945 году. Он показал, что Гитлер информировал его по всем важным военным и политическим вопросам.

 

Преступления против мира

 

С момента, когда он вступил в партию в 1922 году и стал во главе организации, созданной для «борьбы за улицу», – СА, Геринг являлся советником и активным агентом Гитлера, а также одним из главных руководителей нацистского движения. В качестве помощника Гитлера по политическим вопросам он в большой степени способствовал захвату национал‑социалистами власти в 1933 году и прилагал все усилия к тому, чтобы укреплять эту власть и расширять военную мощь Германии. Он организовал гестапо и создал первые концентрационные лагеря, которые передал Гиммлеру в 1934 году; в том же году провел так называемую «чистку Рема» и инсценировал судебные процессы, в результате которых фон Бломберг и фон Фрич были удалены из армии. В 1936 году он стал уполномоченным по четырехлетнему плану и фактически экономическим диктатором Германии. Вскоре после Мюнхенского пакта он объявил, что он в пять раз увеличит военно‑воздушный флот и ускорит процесс перевооружения, делая упор на наступательное оружие.

Геринг был одним из пяти ведущих руководителей, присутствовавших на «совещании Хосбаха» 5 ноября 1937 года, а также присутствовал на других важных совещаниях, о которых уже упоминалось в настоящем приговоре. Во время аншлюса Австрии он фактически был центральной фигурой и верховодил событиями. Он заявил на суде: «Я должен взять на себя стопроцентную ответственность… Я даже отвергал возражения фюрера и привел все к окончательному разрешению». При захвате Судетской области он сыграл свою роль в качестве главы воздушного флота, планируя нападение с воздуха, которое оказалось ненужным, а также в качестве политического деятеля усыпляя бдительность чехов ложными заверениями в дружбе. В ночь перед вторжением в Чехословакию и захватом Богемии и Моравии, на совещании с Гитлером и президентом Гаха, он угрожал бомбить Прагу, если Гаха не уступит. Он признал факт угрозы в своих показаниях на суде.

Геринг участвовал на совещании в имперской канцелярии 23 мая 1939 года, когда Гитлер сказал своим военным руководителям: «Поэтому не может быть и разговора о том, чтобы жалеть Польшу». Он также участвовал на инструктивном совещании в Оберзальцберге 22 августа 1939 года. Представленными доказательствами устанавливается, что он принимал активное участие в последовавших за этим совещанием дипломатических маневрах. С ведома Гитлера он использовал шведского коммерсанта Далеруса как посредника в переговорах с Англией; как показал Далерус на суде, для того чтобы попытаться предотвратить выполнение правительством Великобритании его обязательств по отношению к Польше.

Он командовал воздушными силами при нападении на Польшу и во время агрессивных войн, которые последовали за этим.

Даже если он и возражал против планов Гитлера в отношении Норвегии и Советского Союза, как он это утверждал, совершенно ясно, что он делал это только по стратегическим соображениям, и когда Гитлер решил этот вопрос, он последовал за ним без колебаний. При допросе на суде он заявил, что эти разногласия никогда не носили идеологического или правового характера. Он «пришел в ярость» после вторжения в Норвегию, но только потому, что не получил достаточно своевременного предупреждения о необходимости подготовки воздушных сил к нападению. Он признал, что он одобрил нападение: «Мое отношение было абсолютно положительным». Он принимал активное участие в подготовке и проведении югославской и греческой кампаний и показал, что «План Марита» (нападение на Грецию) был подготовлен задолго до этого. Советский Союз он рассматривал как «наиболее страшную угрозу Германии», но заявил, что непосредственной военной необходимости для нападения не было. На самом деле единственно, против чего он возражал, это выбор момента для нападения на СССР. По стратегическим соображениям он хотел отложить его до победы над Великобританией. Он показал: «Моя точка зрения определялась только политическими и военными соображениями».

После его собственных признаний перед Трибуналом, при учете положения, которое он занимал, характера совещаний, в которых участвовал, публичных речей, которые произносил, не может оставаться никакого сомнения в том, что Геринг был движущей силой агрессивной войны, уступая в этом только Гитлеру. Он был составителем плана и его главным исполнителем во время военной и дипломатической подготовки к войне, к которой стремилась Германия.

 

⇐ Предыдущая77787980818283848586Следующая ⇒

Поделиться: