Оглашение второго приговора. Заседание суда от 3 июля 2025 года

 

К двенадцати зал был забит битком: приехали друзья Вована, никуда и не уезжали друзья Васьки. Мест не хватало. Коровина была в шоке.

«Голос точно сегодня сорву. Никакой микрофон не поможет», – сетовала она про себя, проклиная судьбу, ниспославшую ей такую адскую работу.

Милютин пил кофе.

Ермолина качала головой. Она все происходившее называла цирком.

«Детей калечат! – рассуждала она. – Никакого порядка!»

Милютин посмотрел на часы: пора. Он вышел в зал. Ой‑ей! На него смотрело минимум две сотни глаз! Коровина посылала сигналы: закругляйся быстрее, обстановка напряженная. Он, впрочем, об этом и сам догадался.

– Ювенальный суд постановил, – промямлил Милютин, у которого на нервной почве чуток подсел голос, – в связи с раскаянием Василисы Анатольевны Пирс, ее искренним желанием не причинять больше вреда здоровью ребенка, – Милютин щурился, тщась разобрать буквы, слова и предложения, – обязана делать вовремя прививки, вовремя чиповать, обновлять и передавать, – он понимал, что несет полный бред, но не мог остановиться, страстно желая добраться до конца постановления, – передать Кристу Станиславовну Пирс на воспитание матери…

По рядам прокатился вздох облегчения.

– Порядок! – Вован обнял Алекса и Ваську. – Дочку тоже забираем домой!

– Очистить помещение! – скомандовала Коровина. – Ожидаем снаружи!

 

Друзья поздравили и разъехались. Вован, Васька и Алекс остались стоять возле здания суда в ожидании Кристы.

– Что ж так долго‑то! – У Васьки громко стучало сердце. Она прижимала руку к груди, будто боялась, что сердце не выдержит и выскочит наружу.

– Не волнуйтесь, – Алекс коснулся ее руки, – там долго вещи отдают. Все, что забрали тогда, давно, – он замолчал на секунду, – отдают по описи.

В Васькиной сумке зазвонил телефон. Трясущимися руками она полезла его доставать.

– Вот кому приспичило так не вовремя, а? – Васька включила экран.

С экрана на нее смотрела улыбающаяся Криста. По счастливому лицу девочки текли слезы:

– Мама! Я плачу!

 

 

Дмитрий Володихин

Беспощадно

 

– Хотите славяночку двух лет, хорошенькую, блонд? Здоровенькую, полностью здоровенькую, справочки все имеются. Уверяю, уверяю, у нас неограниченный доступ к медицинской информации. Пожалуйста, пожалуйста, вот фотография. Номер 87 по каталогу. Нет, фоточкой ню мы не располагаем. Как почему? Изъятие еще не производилось, изъятие не производилось пока, нет условий для фотосессии. Да‑да. Но у вас будет месяц на возвратик, пожалуйста, мы честным бизнесом занимаемся, только честным бизнесом. Сможете подключить независимых медиков, осмотрите всю, конечно же, общупаете, и если надо – что ж, оформим возвратик. До сих пор никто недовольным от нас не уходил, да‑да. Тем более, вы претендуете на экземпляр класса «люкс», класса «люкс» экземплярчик, верно? По классу «люкс» – ни малейших изъянов. Понимаете? Гарантию даем, да‑да, ни малейшего не будет изъянчика. У нас честный, солидный бизнес. Вам ведь солидные люди нас рекомендовали, верно? А? Тариф какой на славяночку? Девочка просто класс, посмотрите, какие волосики у нее, а щечки какие, а губки! А? Набиваю цену? Я? Нет, что вы, как можно. Но еще и здоровьице отменное. В общем, класс «люкс» у нас идет от двадцати пяти тысяч. Скидочки, к сожалению, только постоянным клиентам, а вы у нас впервые, да‑да. Нет, скидочку, к сожалению, дать не могу… Ну так что, делаем заказик?

 

– Ну, мамаша, собирай вещички своей козюле. Да, имеешь право. Подай. Хоть три заявления. Юра, ты слышал? Ну как дети. Каждый раз одно и то же. Разберется она с нами. В суд она… Мамаша, давай, поторапливайся. Ну какие основания? Какие хочешь, такие и придумай себе основания. Мы – ювенальные инспектора, тебе полномочия наши разъяснить? Лучше миром, мамаша, попросту и прямо сейчас, а если окажешь сопротивление, мы тебя посадим. Ну что за дребедень! Как же я с вами устал… Загибай пальцы: мать‑одиночка – р‑раз, зарплата маленькая – два, квартира давно не ремонтирована – тр‑ри. Достаточно. Хочешь, чтобы мы сюда санэпидемстанцию подогнали? Подгоним враз. Хочешь, чтобы тебя в регулярных избиениях ребенка обвинили? Да не вопрос. Тут у меня с собой восемь подписанных заявлений с разной степенью тяжести. Только фамилию твою вот здесь, в пустое место вставить, и аллес гут. Смертным боем, говорят, бьешь, прохожих не стесняешься. Сильна, мамаша! Ты не знаешь этих людей? Дочку пальцем не тронула? Да какая разница, они тебя опознают, а для суда этого достаточно. Ну не трясись, мамаша, такова жизнь. Оба‑на, слезы пошли. Мать, ты это, не думай, мы не звери, просто служба такая. Нам приказывают, мы делаем, мы люди маленькие. Отдавать все равно придется, система против тебя, мамаша, а кто ты против системы? Юра, скажи ей, как бывает, когда башкой о бетонную стенку бьешься. Ну разъясни ты ей, что именно первым треснет – череп или стенка. Ты пойми, мамаша, дети – ресурс государства. Ну доктрина сейчас такая. Хочет государство, чтобы бедные рожали, кормили‑поили, а потом богатые к себе забирали, воспитывать, ну так оно и будет. Ори – не ори, плачь – не плачь, а сила солому ломит. Давай, не задерживай, у нас еще сегодня два изъятия… Чо? Да ты… Сучка! Больно! Тресни ее, Юра! Чисто бешеная тварь! Гнида, форму кровянкой забрызгала. Лежи, паскуда, не рыпайся! Хорошо ты ее, Юра, успокоил, мастер. Пойдем мелкую пеленать.

 

– Алекс, девчонка – грязнуля, дура и совершенно не слушается! В школе ей поставили диагноз: аутизм тяжелых степеней, социопатия. Третья жалоба! Наша малявка, видите ли, позволяет себе агрессивную реакцию на попытки откорректировать психологический контур. Дурная кровь! Что тут скажешь, просто дурная кровь! Жалкая провинциалка, дочь, внучка и правнучка жалких провинциалок, это ничем не выбьешь. В нашем доме девчонка первый раз нормальной еды попробовала. Кто бы ей объяснил, что она на нас молиться должна! Она мне нужна на час, может быть, на полчаса в день – показаться с малышкой перед соседями, перед солидными какими‑нибудь людьми… Остальное время я хочу оставаться свободной женщиной. В конце концов, всегда есть прислуга… Будем говорить честно: я бы никогда не согласилась приобрести этот аксессуар, если бы не патриотическая мода на малышек. Статусно, видите ли… А ей все время надо вцепляться мне в юбку, какие‑то назойливые вопросы, какие‑то хныканья… Ты понимаешь, Алекс, она мне просто мешает! Вчера эта козявка испортила мне блейзер. Цапнула за карман и надорвала! Совершенно не понимает, когда мате… когда родителю номер один надо торопиться и не стоит лезть к нему со своей дурью! Что? Да. Слегка. По затылку. Ну, может быть, три или четыре раза… ничего, не хрустальная, не треснет. Даже не пробуй, Алекс! Ты должен быть на моей стороне. Помнишь, из какого навоза тебя вытащил мой отец? Я этого слышать не хочу! Ерунда. Мы заплатили за нее столько, что можем распоряжаться своей собственностью как угодно. В конце концов, есть такое понятие: амортизация…

 

– Кошечка, не сердись, заячка. Так уж получается. У нас просто нет времени заниматься твоим воспитанием. Мы деловые люди, а жизнь сейчас задает такой темп! Ты не должна обижаться. Не плачь, пожалуйста, а то мне как‑то неудобно. Люди кругом… Кроме того, кошечка, ты вела себя нехорошо. Кто тебя научил тем словам, которые ты сказала Элеоноре, когда она капельку шлепнула тебя по животу? Молчишь? Ты очень упряма, кошечка. Но, заячка, мы всегда желали тебе только добра. Впрочем, когда вырастешь, ты непременно поймешь нас, я уверен. Ведь мы – цивилизованные солидные люди, в сущности, мы не переходим границ нормы… Очень надеюсь, что в кадетском корпусе спецназначения о тебе позаботятся как надо. Я смотрел их сайт. Там говорится, что они учат интересным и полезным специальностям, дают прекрасную физическую подготовку… Вот ты уже и не плачешь, котеночек мой, синичка моя. Глаза высохли. Превосходно! Они там, эти армейские наставники, обязаны как следует о вас заботиться, проявлять такт и уважение. Крупные политики постоянно заявляют, что дети – главный ресурс государства. «Дети подлежат заботе и всемерному сбережению». Ну а раз дети, значит, и ты, зверюшка. Да, чуть не забыл, к тебе недавно пыталась прорваться биологическая мать. Она только что вышла из тюрьмы и пыталась судиться, чтобы тебя вернули. На твое счастье, суд отказал, она ведь, кажется, регулярно избивала тебя прямо на улице… Кошечка. Как же я тебя жалею! Всем сердцем жалею. Очень мне неприятно, что не могу уделить тебе достаточно тепла и внимания. Элеонора говорила: «Алекс, не надо», – но я взял для тебя фотографию биологической матери. Она очень просила передать. Вот, возьми, пожалуйста, милая моя дочурка. Это, наверное, непедагогично, но Элеонора запретила делать на прощание дорогие подарки, и я решил вручить тебе хотя бы эту малость. Ты рада? Почему ты опять плачешь?! На, возьми, возьми платок, можешь даже оставить его себе. Нам, к сожалению, не удалось отучить тебя проявлять эмоции на людях… Я ничего не забыл? Нет, кажется. Прости, все, что мог, я для тебя сделал. Кошечка, ответь мне, пожалуйста, на один вопрос… ну не плачь, не плачь, ничего, как‑нибудь все сладится. Только ответь на один вопрос: почему ты ни разу не назвала нас родителями? «Мамой» и «папой» сейчас взрослых называть не принято, но ты и «радой» ни меня, ни мамочку… то есть, родителя номер один, никогда не называла. Все воспитатели да воспитатели… Или вовсе как‑то безлично… Мне немного обидно. Ты не хочешь перед расставанием извиниться за свою холодность? Как ты сказала, кошечка? Ка‑ак? Правильно от тебя Элеонора решила избавиться. А я‑то, глупец, еще сомневался! Ты маленькое злобное чудовище.

 

– Группа «Рысь», мля, строиться на плацу! Алле, кошки, я кому сказал строиться? Оборзели вконец, мля, задницу поднять не могут… Знаете, сколько каждая, мля, должна государству за воспитание? Не будете резче шевелить мослами, до конца жизни не расплатитесь. Та‑ак… Медленно строимся. Если вы, кошки, только что с боевого выхода, это не значит, мля, что можете распускаться тут, как сраные розочки. Кто, мля, сказал, двое суток отдыха положено? Ряхина, ты сказала? Два шага вперед. Запомни, мля, прынцесса, на твое положено моим буем наложено. За разговорчики в строю – наряд вне очереди по кухне. По форме отвечай. Два наряда! И хрена вместо увольнительной. У нас тут спецрежим, а вы кому вообще свое это самое? Вот так‑то лучше. Сержант Ряхина, встать в строй! Всем, за общую борзоту, двадцать кругов отсюда и до караулки. Бего‑о‑ом… марш! А то, мля, устраивают тут мне, сироты, мля, казанские, цирк по заявкам! Ресурс государства, мать твою… Вконец оборзели.

 

«Привет, мама! Я так хочу опять увидеть тебя, мама! Хоть на часок. Хоть на минутку. Я все вытерплю, я все сделаю, я самая лучшая буду, только бы выйти отсюда и устроиться с тобой жить, мама. У нас тут… нет, знаешь, я тебе не стану жаловаться, мама. Я выживу, и мы с тобой еще заживем как следует. И еще, я попробую договориться с командованием, может, они отпустят меня к тебе, и мы повидаемся. Почему ты больше не приезжаешь, мама? Ответь, пожалуйста. Я тебе уже два раза отправляла письмо по мэйлу, звонила раз пять, теперь пишу на бумаге. Ну почему же ты не отвечаешь, мама?»

 

– Вольно, старший сержант Ряхина. Можете сесть. Я вас вызвал, чтобы проинформировать о двух обстоятельствах. Значит, первое. Командование планировало наградить вас значком отличника боевой подготовки. Вы, понятно, ждали, что завтра, перед строем, я торжественно объявлю. Принято другое решение. Значок от вас не уйдет, потом получите, а пока с вас снято ранее наложенное взыскание. Когда, значит, вы инструктору по рукопашному бою старшине Селиверстову руку сломали. Прошу не проявлять лишнего удивления. Решалось наверху. Теперь, значит, второе. Н‑да. К нам пришло… Нет, отставить. Значит, сначала такое дело… Мы – ваша семья, мы всегда о вас позаботимся. И сейчас я… Даже не пойму, как бы вам это получше сообщить…

 

– Кто посмел пропустить сюда солдатню? Охрана! Охрана! А! А! За что? Чем я заслужил? Как вы… Здесь всюду камеры, ваше самоуправство будет… То есть как – отключили? Что значит профессионаально? Мои ребяточки сейчас из вас… Не понимаю, не понимаю. Отдыхают и не запомнят? А вы… девушки, такие милые девушки в форме, хм… Садиться? Да‑да. Конечно же. Непременненько. Зачем же бить? Какая‑то спецоперация? Но я мирный солидный человек, меня, понимаете ли, знают в сферах, я непричастен. Да‑да. К чему непричастен? Да совершенно ни к чему не причастен. Сколько лет назад? Я… я не краснею. Все это ошибка. Да‑да. Какая‑то досадная ошибочка вышла, ошибочка – определенненько. Ерунда какая‑то. Но… Допустим. Но это ведь было так давно! То есть… мне надо немедленно сообщить адвокату. Я не намерен давать показания… Какая наглость! Вы серьезно? Вы на полном серьезе говорите мне, что вот, мол, знает кошка, чье мясо съела? Эту глупую фразу про «давно» вы из меня выбили! Я не подпишу… Не нужны показания? Простите, я, по всей вероятности, ослышался. Спокойно посидеть, пока зачитывается приговор? Но я же…

 

– Вот и все, мама. Я отомстила этому гаду. Ты ведь одобряешь меня, мама? Нас ведь как учили: мы – ресурс государства. А если государству надо помочь, если надо избавить его от ядовитых гадов, так мы с девочками всегда готовы. Думаешь, мама, не по закону мы действовали? Ну а он по закону меня продавал? И что, закон его хоть раз за его подлое гадство ущучил? Нет, мама, никто его не ущучил. Если бы ущучил, нам бы с девочками руки марать не пришлось бы. Тоже еще, развлечение… А он, пухлый этот, аж целый благотворительный фонд возглавляет. На современное искусство деньжата дает. Живет во дворце, кушает на фарфоре, авиетка у него собственная. Еще домик в Англии, хороший такой, старинный, солидный, я в сети фотки видела. Жена лет на сорок моложе, седьмая, кстати, по счету. Только вот детей нет. Сколько девок перепортил, а ребятенок ни у одной не завелся. Словно смерть у него в сперме живет. И что ты мне после этого всего скажешь, мама, про закон? Этот твой закон – тьфу и растереть. Пухлый – детьми торговал, и ничего ему не было. Я – убила его, и ничего мне не будет. Начальство сделает так, что никто ничего не узнает. Больше нет, мама, никакого закона. Пропал закон. У кого сила – тот и закон. Вот у меня – сила. У нас каждый третий парень в спецбригаде такой же, как я, «изъятый», и каждая вторая девочка. Если кто‑то из них попросит… помочь… так я помогу, мама. Потому что закон теперь я. И я уродов таких буду… беспощадно! Ладно, мама, что я с тобой все о тварях этих? Давай о чем‑нибудь другом, мама. Знаешь, с тех пор, как я узнала, что ты… что тебя больше нет… мне стало трудно вспоминать тебя, мама. Вот я говорю с тобой, цветы тебе на могилку кладу, но лицо твое описать уже не могу. Раньше помнила, а теперь картинка из головы пропала. Стерлась. Я очень долго твой запах помнила. Потом и запах стерся. Фотография у меня твоя была, так потеряла я куда‑то фотографию. Совсем недавно потеряла, прости меня, мама. У меня от тебя больше ничего не осталось. Я только одно помню: когда‑то ты у меня была, мама…

 

Борис Георгиев

Вошки

 

Марс‑26> Ошибка управления: скорость снижения выше допустимой.

 

Людмила Чижова, лидер экипажа‑Б, навигатор, на вспомогательном мониторе нашла начальные данные, отклонения по осям и ошибки. Глянув на таймер, решилась.

– Внимание, экипаж! Второй заход!

По второму разу получилось. Тряхнуло, но в допустимых пределах.

 

Марс‑26> Посадка завершена. Экипажу‑Б приступить к отработке этапа «Грунт». Обеспечить охрану периметра зоны посадки.

 

– Внимание, экипаж! Грунт! Десантной группе приготовиться к выходу! Охранный пост! Манохина!

– А?

В наушниках фыркнули. Кто‑то из десантников.

– Люся, ты чего‑то хотела? – спросила Манохина.

Людмила Чижова, выцедила сквозь зубы:

– Охранный пост, приказываю: задействовать систему слежения, проверить системы активной и пассивной безопасности, обеспечить мониторинг периметра зоны посадки, систему сопровождения целей привести в полную боевую готовность. О выполнении доложить.

– Сейчас, – ответила Анна Манохина.

Навигатор откинула блокировочную скобу и щелкнула тумблером кессонной двери.

– Внимание, десантная группа! На выход! Отсчет пошел!

– Но я же не успе… – тоненько пискнула Аня.

– Поторопись, – сухо ответила навигатор, мельком глянув на кессонный датчик давления и термометр. Холодина. На Марсе как на Марсе.

– Я не осьминог, – буркнула Манохина.

На посту охраны два рабочих места, но экипаж неполон, а на поверхность по инструкции нельзя выходить одному.

Десантники дышали тяжело, общались междометиями. Грунт мерзлый, отбор керна – непростое дело. Чижова отвлеклась – представила: из десантного люка валит пар, на трубе керноприемника иней. Шипастые подошвы скользят по наледи. Над холмистой сизой равниной фиолетовое небо; солнце – низко над горизонтом, не греет. Позади, на востоке, плоскогорье, похожее на слоеный торт. Слишком близко. Граница периметра безопасности…

– Навигатор, докладываю: системы слежения, активной и пассивной безопасности задействованы, мониторинг периметра ведется, система сопровождения целей в полной боевой готовности, но…

– Что «но»?

«Няха‑тюха, что не так опять?»

– Сопровождение низколетящих целей в восточном секторе… Люся, не видишь, что ли? Мертвая зона. Сели слишком близко к этим дурацким скалам. Какое тут может быть сопровождение?

Пискнул зуммер. Навигатор глянула на главный монитор, а там…

– Отставить болтовню, – бросила она, думая: «Ну вот, теперь еще и это. Засыпались мы по полной программе».

 

Марс‑26> yF CNFWBJYFHYJQ JH,BNT J,YFHE;TY LTCFYNYSQ RJHF,KM @CBYB [@/ rJHF,KM @CBYB [@ C,HJCBK LTCFYNYSQ,JN/

 

Покосившись на контрольную панель, навигатор поняла – сбой дешифровщика. Разбери‑пойми теперь, что было в команде. Дешифровать вручную?

– Границу периметра в восточном секторе пересек неизвестный объект, – нервно доложила Манохина.

– Свой‑чужой? – машинально, спросила Чижова. Разглядывала белиберду на экране, пытаясь припомнить, где видела уже вот это: «@CBYB [@»

– По СЧ не отвечает.

– Зенитную систему – к перехвату.

– Восточный сектор. С грунта не достать, мертвая зона.

«Может, не амеры? Что такое «CBYB [»? Оба раза между двумя «собаками». Няха говорит, с грунта ракетами не достать. Взлет? А Юра с Толиком как же?

– Десантная группа, вы скоро?

– Три… минуты… – задыхаясь, ответил кто‑то из двоих, не разобрать кто.

– Копаетесь! – раздраженно выкрикнула Людмила.

«@CBYB [@ – это «синих» в другой раскладке, капсом. Если так, то…»

Навигатор прочла начало исковерканного сообщения, скомандовала:

– Десантная группа! Через минуту взлет! Охранный пост, повторяю, зенитную систему – к перехвату. Амеры.

– Но как же… – мямлила Манохина.

– Выполнять! – приказала Чижова, следя за таймером. Палец держала на фиксаторе пусковой кнопки, думала: «Взлет? Люк можно закрыть после».

 

Снежинки посверкивают в воздухе, на прочищенной с утра тропе нарос пуховый слой. Сухо, морозно. Потянешь носом – слипаются ноздри. Минус двадцать для конца февраля обычное дело.

Антон Сергеевич поежился и ускорил шаг. За три года не смог привыкнуть к зауральской зиме и поверить не мог, что такое можно любить. Виды, конечно… Он глянул поверх сугроба. Да, фантастика. Холмы эти на западе. Небо фиолетовое на востоке. Солнце маленькое, не греет. Не будь над обрывом сосен – ни дать ни взять Марс.

«Марс будет наш!» – прочел Антон Сергеевич на фасаде корпуса. Поморщился. Лозунг за три года навяз в зубах, но надо терпеть, детям нравится.

В окне третьего этажа стриженые головы. Приготовишки? Как они носами к стеклу! Не иначе, на полигоне у кого‑то тренинг. Антон Сергеевич, всходя по широкой лестнице на парадное крыльцо главного корпуса, против воли оглянулся через плечо. Возле «сигары» копошились серебристые фигурки.

«Берут грунт? Не опоздать бы. Марс жесток, но это Марс», – подумал Антон Сергеевич и через силу отвернулся.

«Проект «Марс‑26», – прочел он справа от двери, золотом по красному полю, и ниже, крупно: «ВОШк‑И № 1616».

Антону Сергеевичу снова захотелось поморщиться, но вместо этого он сделал каменное лицо и показал его камере. Куратора первого уровня уволили без указания причин неделю назад. Тоже вечно корчил кислую мину. «Марс‑26» жесток, представления о справедливости у него весьма оригинальные, но… «Возможно, он прав. Идешь к детям – кислятину оставь за порогом», – думал Антон Сергеевич Марченко, в прошлом учитель физики, куратор экипажа‑Б шестого уровня филиала номер тысяча шестьсот шестнадцать всероссийской общеобразовательной школы‑интерната.

Щелкнул замок, «Марс‑26» признал Антона Сергеевича своим и пустил внутрь. «Не мои ли бешки на полигоне?» – подумал Марченко, поднимаясь по служебной лестнице в кураторскую. Перед пластиковой дверью остановился и подарил видеокамере усталую полуулыбку. «Открывай, свои». Кремовая плита откатилась в сторону.

– …вообрази, Жора, половина третьего ночи! – услышал Марченко голосок Маши. Вошел, огляделся, таща с головы шапку.

Горбунова – рыжая, встрепанная – косясь на монитор, что‑то рассказывала Вишнякову.

– Доброе утро, Машенька, – поздоровался Марченко, глянув мельком на монументального куратора экипажа‑А. Облаченный в комбинезон космодесантника, Жора торчал у окна, Машу слушал вполуха, считал ворон. «Машка тоже успела переодеться, надо бы и мне, построение скоро», – подумал Антон Сергеевич.

– Добрутр Тонсергеич, – чирикнула Горбунова, не повернув головы. – Ага, она срезалась на первой попытке. Я так и знала.

– Это не мои бешки у тебя там? – спросил Марченко. – Здравствуйте, Георгий Михайлович.

– Ваши‑ваши. Чижова на первом заходе стратила.

– Что у нее?

– Ветер не учла. А еще сокращенное умножение. Не любит она его, видите? – Горбунова потянулась к экрану, чтобы показать строку, но Марченко уже и сам увидел. Марс жесток: почуял слабину и подсунул девчонке задачку. Срезалась. Опять бешки продуют ашкам.

– Георгий Михайлович, доброе утро! – повторил Марченко, соображая, как подъехать к Вишнякову, чтобы на построении не добивал проигравших дубовыми шуточками.

– А? – Вишняков снизошел, услышал. – Мое почтение.

«Каков, а?! Мое почтение. Вот в этом он весь. Молод, удачлив, буйноволос, а я…» Марченко погладил залысины и направился к шкафу – за комбинезоном.

– Жора, ты слушаешь? – спросила Горбунова, отстукивая что‑то на клавиатуре, и продолжила прерванную историю из личной жизни, изредка вкрапляя реплики: «Что, Марсик? А, понятно. Дам девчонке дешифровку в цейтноте», «Что еще, Марсик? Ага. Тонсергеич, Чижова гробанула десант, подняла корабль».

Марченко байку не слушал, на монитор не смотрел. Чтобы скрыть лицо, прятался за ширмой, все равно надо было переодеться. И без монитора ясно: Люся выкрутилась, спасла корабль, подняла экипажу процент выполнения. Зря. Сколько ни бейся с детьми, против системы не попрешь. Родства не помнящие ради процента выполнения пойдут по головам. Вырастут, пройдут отбор, полетят на этот свой Марс… Это если полетят. А если нет? Гробануть десант можно и на Земле. Не к добру вся эта затея, зря. И напрасно Маша треплется под камерами о домашних делах. Марс на всех один, как бы не вышло неприятностей.

– Маша, зря вы! – сказал Антон Сергеевич, высунув из‑за ширмы голову. Ну как ей намекнуть, что Марс видит и слышит? Девчонка не понимает. Сразу видно, домашний ребенок, в интернате работает без году неделя, не насмотрелась.

Горбунова предостережение пропустила мимо ушей. Развлекалась, была весела. Посмеиваясь, сообщила между делом: «Тонсергеич, ваши прошли. Рейтинг – семь с хвостом. Ашкам продули, конечно».

Марченко, приглаживая редкие волосы, выбрался из‑за ширмы.

Вишняков повернулся на каблуках и глянул на куратора поверженных бешек победно.

Маше, как и «Марсу‑26», безразлично было, кто победил. Дотравила анекдот и наслаждалась реакцией Вишнякова. Тот громогласно расхохотался.

Марченко не до смеха было; ждал, пока Георгий Михайлович отхохочется и соизволит высказаться по делу.

– Ну что, Антон Сергеевич, займемся кнутами и пряниками? – спросил, наконец, Вишняков. – Через десять минут построение.

Марченко садиться за терминал не спешил; тщательно подбирая слова, проговорил:

– Кстати, о наказаниях. Георгий, считаете ли вы правильным, что весь экипаж будет наказан за ошибку лидера?

– Зачем мне считать? Система посчитает лучше меня. Опять вы затеваете… Сорок раз говорено, я не в состоянии учесть все микрособытия, ведь не слежу же я за детьми круглые сутки. «Марс» видит все, ему лучше знать, кто виноват. Вы директивы смотрели?

– Успею, – проворчал Марченко и побрел к своему столу. Нехотя разбудил терминал, уселся и, не глядя на экран:

– Я спросил вас, а не систему. Как думаете вы?

«Бесполезно. Не понимает. Адепт автоматической системы кнута и пряника, марсофанатик. Социализация – все, личность – ничто. Не воспитатель он, куратор. Эффектор системы».

– Как я думаю? А вот как. Если я не накажу сейчас, жизнь накажет. Всех за одного.

– Она уже наказана, – с тоской проговорил Марченко. – Зачем добавлять? Зачем эта порка перед строем?

– О ком вы? – с большим удивлением спросил Вишняков.

«Дальше своего носа не видит. Они для него не люди, а переменные системы «Марс‑26».

– Я о Чижовой. Очень вас прошу, Георгий Михайлович, давайте на построении обойдемся без сравнительного оценивания. Хотя бы справедливости ради. Бешки мои в неполном составе, и…

– Посмотрите директивы, – перебил Вишняков.

«А то я не знаю, что там будет, – подумал Марченко. – Ну вот: провести сравнительное оценивание действий экипажей, указать лидеру экипажа‑Б…»

– Прочли? – сухо осведомился Вишняков.

– Прочел. И все‑таки я считаю…

– Антон Сергеевич! – рокотнул молодой начальственный баритончик.

Марченко вздрогнул, обернулся. Когда он успел войти? Явился, как черт к пьянице. Как всегда вовремя. Вездесущий директор.

– Да, Ваня.

Росников стоял у двери, поглядывая поочередно на обоих кураторов.

– Напоминаю вам, – сказал он. – Куратор экипажа, подписавший трудовое соглашение с проектом «Марс‑26», взял на себя некоторые обязательства. Обсуждение директив считаю бесполезным и…

Росников повернулся к Антону Сергеевичу и добавил, не глядя в глаза: «И даже вредным».

– Но ведь это же игра, – несмело подала голос Машенька. – Жора, они еще дети.

– Да, игротехник, – сказал Георгий Вишняков. – Они пока еще дети, игротехник. Это игра, правила устанавливает «Марс». Нельзя нарушать правила.

«Вопрос исчерпан, – подумал Марченко. – Но он не прав. Нет в системе детей. Дети остаются детьми, когда рядом есть взрослые. Если заменить взрослых правилами, дети становятся…»

Он не позволил себе сделать вывод.

Директор покинул комнату, следом за ним вышли кураторы, Горбунова осталась писать сценарий на завтра.

«Марс жесток, – думал Марченко, спускаясь по лестнице в холл за Вишняковым. – Он устанавливает правила, мы не будем их нарушать. Мы незаметно внесем коррективы». Карандашик видеокамеры шевельнулся под потолком, провожая Антона Сергеевича взглядом рыбьего глаза.

 

– Марс будет наш!

Хоровой выкрик ашек – мощностью в пять подростковых сил – раскатился под потолком холла.

– Экипаж‑А, воль‑но, – растягивая слоги, скомандовал Вишняков. – Свободное время тридцать минут. Лидер, проследите, чтобы не было опозданий на лекцию. Р‑разойдись.

Куратор ашек смотрел в потолок, будто его не заботило, как экипаж исполняет приказы.

Ашки были в восторге.

Марченко отметил мимоходом: «Не все. Мила – да. Смирницкого не поймешь, флегматик. Тася – да. У Чена глаза как щелки, рад. Дети. Но Макс…»

Лидер ашек победу не праздновал, из холла уходить не спешил. Не хотелось при нем, но выбора у Антона Сергеевича не было, долго держать детей в строю нельзя. Разбор полетов окончен, директива выполнена.

«Теперь коррективы, – подумал Марченко, пройдясь вдоль строя. – Вишняков ушел, пора. Макс еще здесь, кого‑то ждет. Ничего, пусть послушает».

– Разбор действий экипажа при выполнении зачетного задания окончен, но я хотел сделать кое‑какие замечания и задать вопрос, – негромко сказал Антон Сергеевич.

«Чернов напрягся, Толик тоже. Думают, я им персонально сейчас устрою разнос. Люся, кажется, тоже так думает. Манохина… Ну, эта спит, как всегда. Начнем».

– К Чернову и Колосу нет замечаний, сделали что могли. Манохина…

«Аня проснулась, выставила иголки».

– Манохина поработала за двоих, я ею доволен. Кое‑какие ошибки были…

– Кое‑какие? – возмутилась Чижова. – Синус перепутать с косинусом!

– Лидер экипажа Чижова, – не повышая голоса, сказал Марченко. – Люди не автоматы, им свойственно ошибаться и учиться на ошибках. Надеюсь, вы тоже разберетесь с формулами сокращенного умножения и с прочими мелочами. Скажите, правильно ли вы поступили, оставив на грунте десантную группу?

– Но ведь амеры… – Вопрос застал Чижову врасплох. – То есть, десантный бот «синих»… И потом, рейтинг экипажа…

– Вы хотите сказать, что если бы не ваши действия, процент выполнения мог быть ниже. Людмила, я не критикую, просто спрашиваю. Что думают остальные члены экипажа?

– Нужно было выйти из мертвой зоны и расширить сектор, – вступилась Манохина. – Иначе они накрыли бы нас ракетами.

– Все равно продули, – буркнул Чернов.

– Продули своим, а не чужим, – Чижова взяла себя в руки, выглядела прекрасно. – Бот «синих» подбили.

«Красивая девочка, но формалистка. Будут у кого‑то проблемы, – подумал Марченко. – Впрочем, это не относится к делу. Почва готова, теперь вопрос».

– Да‑да, лидер, все в порядке, конечно. Чужие побеждены, наши победили, хоть и не обошлось без жертв. Но что дальше?

– Извините, Антон Сергеевич, я не понимаю вопроса.

«Это неудивительно», – подумал Марченко, с удовольствием глядя на возмущенную космодесантницу. Румянец во всю щеку, глаза серо‑стальные. Определенно, у кого‑то будут проблемы. «Не будут, а уже есть», – отметил Антон Сергеевич, краем глаза следя за лидером ашек. Макс подпирал дверной косяк, руки держал в карманах.

– Не понимаете? Представьте: вы закончили интернат, прошли отбор, курсы подготовки и в две тысячи двадцать шестом году всем экипажем приняты в экспедиционную группу. Перелет позади, экипаж‑Б сброшен в десантном боте, имея задание взять пробы грунта и выбрать место для высадки основной группы. И тут на корабль и десантный бот нападают какие‑нибудь «синие».

– Мы победим, – уверенно заявил космодесантник Колос по прозвищу Тол. – Марс будет наш.

– Конечно, – Марченко старался видеть всех одновременно, но получалось плохо. – Допустим, мы уже победили, но вы, Анатолий, и вы, Юрий, не дожили до победы, остались на грунте. Бот цел, связи ни с кораблем, ни с Землей нет. Лидер экипажа Людмила Чижова и бортинженер Манохина живы и здоровы, Анна, правда, слегка не выспалась, но это дело поправимое. Заброшенных на поверхность запасов хватит лет на двести, в зоне посадки имеются подповерхностные залежи водяного льда, почва богата оксидом железа, неподалеку – капсулы со сборными жилыми куполами. Что вы будете делать дальше, лидер?

– Как это – что?

– Подумайте над этим, Чижова. Я не тороплю с ответом. До две тысячи двадцать шестого года времени много. Экипаж‑Б, вольно! Свободное время двадцать минут. Разойдись.

«Ни до чего она не додумается, зря я это затеял, – решил Марченко, наблюдая, как расходится экипаж. – У Чижовой вид надутый. Пусть. Думать не вредно. Здорово Марсик им прочистил мозги».

– Люся, – позвал Максим. Отлепился от косяка так, словно это стоило ему немалых усилий, подошел ближе. Руки по‑прежнему держал в карманах, вид имел мрачный и независимый, на Антона Сергеевича посматривал с неприязнью.

«Не мое дело», – подумал Марченко, собираясь улизнуть, но не успел. Лидер ашек решился. Громко, чтобы слышал куратор, сказал:

– Люся. Я это… Сделал бы то же самое. Тоже поднял бы корабль. И это… Я хотел бы…

– Мне все равно, чего бы ты хотел, ашка, – отрезала Чижова. – В подачках не нуждаюсь. Дай пройти.

Лидер экипажа‑А посторонился, вслед ей смотрел с такой тоской, что Антону Сергеевичу захотелось хоть как‑то помочь парню – потрепать по плечу, сказать что‑нибудь утешительное, – но он вовремя остановился. Говорят, в Чебаркульском филиале ВОШкИ куратора экипажа девятого уровня уволили за склонность к педофилии только потому, что имел обыкновение по‑отечески класть детям руки на плечи. «Свят‑свят. Мне это ни к чему», – и Марченко решил ограничиться словами.

– Молодец, – сказал он Максиму.

Мальчик посмотрел на него волком.

«Я на твоей стороне», – подумал Антон Сергеевич, но вслух добавил только:

– Куратор просил тебя проследить, чтобы не было опозданий.

– Не просил, а приказал, – огрызнулся Макс и зашагал через холл наискосок, прочь.

«Двенадцать лет, ужасно прекрасный возраст, – размышлял Антон Сергеевич. – И помочь бы ему, но как? Бог знает, чем все это кончится, неизвестно еще, чем Марс отплатит за неуместный вопрос. Не хочу, чтоб выгнали. Уволят – плакала тогда Валеркина ипотека».

В проекте неплохо платили, Антон Сергеевич мог себе позволить половину отдавать сыну. Тот ввязался в постройку дома, переселился, но не рассчитал, и с полгода уже едва сводил концы с концами, воюя с исполнительной службой. Если бы не деньги отца – давно вышвырнули бы Валерку с женой и двумя детьми в муниципальное общежитие. Что это значило, Антон Сергеевич знал не понаслышке – интернаты повсюду, что ни день отовсюду везут космодесантников, чьи родители не могут обеспечить или не справляются. Со взрослыми «Марс‑26» не играет и шансов на второй заход не дает. Приоритетный проект. Не справляешься с родительскими обязанностями – отдай детей стране. В интернате им будет лучше.

«Лучше? Ну нет. Внуков не отдам. Пусть тогда…»

Антон Сергеевич приостановился на лестнице. Тряхнул головой и двинулся дальше. «Что за мысли, в самом деле? Можно подумать, это обмен. Они мне внуков, я им – Макса, Чижову и остальных. Бог знает до чего так можно додуматься. Морду не криви, когда смотришь в камеру».

Дверь кураторской отъехала в сторону. Марченко вошел.

Георгий Михайлович опять со значительным видом торчал у окна и считал ворон.

– Тонсергеич? – весело чирикнула, крутнувшись на стуле, Маша. – Вас к директору.

«Что еще за новости?» – подумал, потирая лоб, Марченко.

 

У входа в директорский кабинет Антон Сергеевич нагнал медсестру. Алина, более чем всегда похожая на печальную рыбу, не спешила. Одна рука в кармане халата, в другой – пакет с комбинезоном космодесантника. «Вот в чем дело, прибыло пополнение», – сообразил Марченко и распахнул перед медицинской работницей дверь. Она так и не вынула из кармана руку, вошла. С нею всегда так – ждет, что люди и вещи станут повиноваться без слов, и устало удивляется, когда этого не происходит.

В директорских апартаментах пахло озоном. В смежной каморке гудел и пощелкивал медисканер, похожий на саркофаг. Полицейский – двухметровая дылда – с видом кота, стерегущего мышиную нору, нависал над директорским шикарным столом. Росников листал протокол и вырисовывал подписи.

– На вокзале? – спросил он.

– Лез в «Пустельгу» зайцем, – прогудел полицейский, мотнув головой в сторону сканера. – И пролез бы, если…

Он осекся, заметил Алину. О подписании документов на какое‑то время забыл. Медсестра его не почтила вниманием, нырнула в каморку.

– Если бы что? – спросил Антон Сергеевич.

– А? – Полицейский забыл, о чем речь. – Здравствуйте.

«Он был уже тут пару раз, – подумал Марченко, здороваясь с полицейским за руку. – Плевать ему на то, как и где поймали мальчишку. Подписи на бумажках важнее. Но этот не совсем безнадежен. Как он – на Алину!.. Кот».

– Принимайте, Антон Сергеевич, – сухо распорядился Росников, отдав конвоиру бумаги. Тот перелистал; кивнул; вздохнул, зыркнув на дверь медотсека, где возилась возле саркофага Алина, и отбыл.

Саркофаг пискнул; заныл, поднимая крышку. Данные о новобранце попали в систему.

– Одевайся, – уныло распорядилась Алина. Тут же вышла, походя щелкнув клавишей на силовом щите. Спросила директора: «Я больше не нужна?» – и, не получив ответа, улизнула.

«Рыбка. Для нее мальчишка – новая порция данных в кандидатскую. Для полицая – подконвойный. Сбыть с рук поскорее. А для Вани…» Марченко не додумал – на пороге медотсека увидел космодесантника. Тот никак не мог справиться с рукавами.

– Помочь?

Мальчик глянул исподлобья, не ответил.

– Ну сам так сам, – сказал Антон Сергеевич. – Как тебя величать?

– Не говорит, – ответил за космодесантника Росников.

– Совсем? – с улыбкой спросил Марченко, думая: «Немых к нам не возят. Кричал, небось, когда ловили, дрался. На лбу ссадина и на губе. Теперь молчит. Что это у него?»

Мальчишка, когда застегивал куртку, что‑то сунул за ворот, держа в горсти.

«Шнурок на шее. Что‑то на нем блестящее. Хорошо, что в директорском кабинете нет камер. Или есть?»

– Не совсем, – ответил директор, листая бумаги. – Просто не отвечает. Как мне его регистрировать?

«Тебе бы только регистрировать», – подумал Марченко и сказал мальчишке:

– Меня зовут Антон Сергеевич Марченко. Добро пожаловать в экипаж‑Б, дорогой… Э‑э… Видишь, не получается. У космодесантника должно быть имя или хотя бы прозвище. Ты же не хочешь быть у нас Молчуном? Космодесантник Молчун – это несолидно, так ведь? Как же нам тебя…

– Мне все равно, – буркнул космодесантник, застегивая верхнюю пуговицу.

– Но мне не все равно и экипажу.

– Миклуха, – выпалил мальчик.

«Врет, конечно. Он не интернатский, домашний. Не мое дело, что у него на шее».

– Николай Николаевич? – Марченко серьезно кивнул. – И через черточку Маклей. Хочешь быть путешественником, к тому же великим?

– Николай Николаевич? Маклей через черточку? – Директор поднял одну бровь. – Откуда вы… Так и записывать?

– Ваня, ты меня огорчаешь, – проговорил Антон Сергеевич. – Пиши пока просто Миклуха, вторую часть фамилии неплохо бы сначала заработать. Так ведь, космодесантник Миклуха? Пойдем, представлю тебя экипажу.

– Антон Сергеевич, задержитесь на минуту, – сказал, оторвавшись от монитора, директор.

– Подожди меня в коридоре, Миклуха, я сейчас, – сказал мальчику Марченко.

«Мальчишка кивнул. Есть контакт. Что еще от меня нужно Ване? Вроде, все с формальностями».

– Антон Сергеевич, – с видимым нежеланием начал директор, глядя в стол. – Хотел вас предупредить, могут быть неприятности. Я получил от системы предупреждение.

«Все‑таки нет здесь камер, иначе бы он не решился».

– Ты же меня хорошо знаешь, Ваня.

– Поэтому и говорю: прекратите саботаж. Вы же не хуже меня теорию помните и должны понимать, к чему приводит неточное исполнение директив.

– Теория – ладно. С практикой беда.

– Что вас опять не устраивает?

– Методы. Куда‑то нас Марсик не туда ведет. Но это длинный разговор, а меня за дверью ждет практика.

– Я вас предупредил, – буркнул Росников.

– Зачем? – спросил Марченко, взявшись за ручку двери.

– Я рекомендовал вас в проект.

«Понятно, – подумал, поджав губы, бывший учитель физики и вышел, аккуратно прикрыв за собою дверь. – Непонятно только, от себя ты предупредил или выполнил директиву. У мальчишки глаза красные. Плакал или не выспался? Ничего, Марсик его сегодня уложит. Прочистит мозги, выжмет из подсознания всякую дрянь. Не нравится мне все это…» Куратор отогнал кислые мысли и сказал:

– Здесь направо, Миклуха. Я тебе покажу твою ячейку, а после – в экипаж, знакомиться.

 

– Макс, дай сдуть комбин, – попросил Смирницкий, поймав лидера за рукав.

– Иди, – отругнулся Макс, дернув рукой, но Смирницкий держал крепко.

Дело было перед обеденным построением, сразу после алгебры. Дима Смирницкий, для друзей – Дым, на алгебре занимался кое‑чем получше комбинаторики и прохлопал новую тему.

– Зажал? – флегматично спросил он, не отпуская рукав.

Макс смотрел куда‑то мимо, было ему не до конспекта.

– Дым, рассейся, – вежливо попросил он и, толкнув Смирницкого, все‑таки выдрал рукав. Сделав это, отошел на пару шагов, чтобы лучше видеть.

– Что это с ним? – спросил Дым, проследив, кого там высматривает лидер.

– Не что, а кто. Люська, – равнодушно ответила Аня Манохина.

На общих лекциях ашки и бешки сидели вперемешку, Смирницкий, к примеру, всегда оказывался рядом с Няшкой, потому что та не задалбывала болтовней.

– Она не с ним, а с этим новеньким. Как его?

– Вот именно.

– Не понял.

– Тебе и не нужно, – сказала Ня и отвернулась к окну. Там заснеженная равнина. Ходят слухи, раньше, когда в Елани стояла военная часть, низменность эту называли Долиной Смерти. Подходяще.

Чижова действительно была с новеньким – на лекциях усадила этого лопоухого рядом, таскалась за ним на перерывах, и теперь, загнав в угол, пыталась разговорить. Максим сам не мог понять, почему это его бесит. На то и лидер в экипаже, чтобы раскручивать всяких миклух. Но слишком уж рьяно она за него взялась, как будто ей нравится, когда посылают. Максим незаметно для себя оказался так близко, что услышал обрывки фраз:

– Я тоже не сразу попала… Сначала меня удочерили одни… Они и сейчас пытаются… Так что могу понять, почему ты…

– Ничего ты не можешь понять, – неожиданно зло огрызнулся Миклуха. – Слушай, отстань, а?!

Он выбрался из угла, куда его загнала настырная Люся, и нос к носу столкнулся с лидером ашек.

Вид у Чижовой был жалкий. Макс рассвирепел.

– Нельзя ли повежливей с лидером? – спросил он, заступая Миклухе дорогу.

– Чихал я на лидеров, – хладнокровно ответил тот.

Тут, как на грех, Люся вмешалась.

– Макс, не лезь! – крикнула она. – Ашками своими займись!

– Ашки… Бешки… – ворчал Миклуха, пытаясь сбросить с воротника руку Макса. Потом добавил едва слышно: «Вошки».

Это было последней каплей.

– Что ты сказал, хомячок?

Лидер экипажа‑А окончательно потерял голову. Схватил сопливого хомячка за грудки, тряхнул, потащил к стенке, прижал. Треснула, отлетев, пуговица, потом еще одна. «Наряд так наряд», – подумал Макс, примерившись дать в ухо. Хомячок брыкался, но слабо; хрипел, цеплялся за руку. «Что это у него за шнурок?»

– Макс! Не надо! – визжал позади кто‑то и тащил за куртку.

В руке у Макса оказался шнурок, на нем железка. Увидев, что это такое, лидер ашек разжал кулаки. Тут же получил еще один толчок в грудь. Не глядя, отпихнул того, кто повис на плечах.

Миклуха глядел зверем, одной рукой шарил по стене, другою пытался спрятать под майку висевший на шнурке ключ. Ждал нападения, но Макс, присунувшись снова, пальцем не тронул. Прошептал внятно:

– Шатун? Прячь быстрее, зенки по углам.

– Экипаж‑Б, строиться! – отчаянно выкрикнула Люся.

Максим, повернувшись к ней, сказал с досадой:

– Спокойно, лидер, не трону я твоего бешку.

Затем, мельком глянув на часы – и правда ведь, пора! – скомандовал:

– Строиться, ашки!

Миклуха искал вторую пуговицу. Максим подобрал, подал и шепнул, придержав новичка за руку: «После обеда в коридоре столовой. Два слова». Сказал и метнулся к правому флангу. Увидел в дальнем конце коридора обоих кураторов.

– Экипаж‑А, смирно! – крикнул он. Подумал при этом: «У Шатуна порвана куртка. Дед Марчелло засечет».

– Дал бы ему в рыло, – углом рта сказал стоявший смирно Дым. – Наряд на камбуз, делов‑то.

– Это Шатун, – ответил Макс.

– Что?!

– Заткнись. После поговорим.

Рапорты лидеров кураторами были приняты благосклонно. Как ни странно, дед Марчелло не заметил явных повреждений, нанесенных лидером ашек новому члену экипажа‑Б.

– Передай Манго для Джея, – шепнул Макс по дороге в столовую Дыму. – Пусть готовит ящик.

Антон Сергеевич знал, что дети называют его дедом Марчелло. И, конечно, он заметил, что у одного космодесантника не хватает двух пуговиц, а два других шепчутся в строю. Понял он и то, что Чижова солгала, докладывая. Разумеется, было происшествие, нетрудно догадаться какое. «Дети доросли до триангуляции, – думал он. – Ужасно прекрасный возраст. Не мое дело, но Марс запросто может сунуть нос. Или нет? Ладно, что толку гадать: сунет – не сунет, плюнет – поцелует. Посмотрим, что будет завтра в директивах. Ваня прав, неприятности мне сейчас ни к чему».

За обедом он специально сел так, чтобы не видеть детей. Ел через силу, слушал Горбунову – та устроилась напротив, энергично разделывала отбивную, рассказывала что‑то о сетевом семинаре по волновой психотехнике. Новые какие‑то низкоамплитудные излучатели, точечное вмешательство, плато Гаудино‑Ашбаха, купирование инкапсулятов… «Инструментарий – дело хорошее, – рассеянно думал Марченко, – но… Размахиваете этими излучателями вслепую, авось что‑то выйдет. Там обрежете, здесь купируете, потом каетесь – ах, извините, вышло плато Гаудино‑Ашбаха. Удивляетесь потом: где ребенок? Был же где‑то тут, в воде. Выплеснули».

– …нарушаются вторичные связи… – беззаботно болтала игротехник Машенька.

– Вот именно, – перебил Марченко. Тарелку отодвинул, взялся за стакан. – Понимаете, Маша, резать связи – дело нехитрое. Гораздо сложнее понять, какие первичные, какие вторичные. Мы с вами, положим, как‑то их обозначим, расставим приоритеты, обрежем, вытряхнем сор. А вдруг из этого сора… Темная штука – память. Есть ли в ней вообще что‑то вторичное?

– Первичное, вторичное! – вмешался Вишняков. – Чепуха. Есть безусловно вредное, вот что важно.

«Когда он успел подсесть?» – подумал Марченко и занялся компотом в надежде, что разговор увянет сам собой.

Но куратор ашек, основательно подкрепившись, был настроен поговорить.

– С раннего детства видят вокруг всякую мерзость, просто барахтаются в ней. Семьи! Вы видели, что творится в этих семьях? Вот скажите мне, Антон Сергеевич, почему, перед тем как усадить за руль, учат водить, заставляют сдать на права, окулиста пройти, психиатра и нарколога, а перед тем как…

– Детей иметь, кому ума недоставало? – пискнула Маша, глянув искоса на пока еще бездетного Вишнякова.

– Вот именно, – надувшись, буркнул тот. – Если кто‑нибудь спьяну или под дозой лезет за руль, мы возмущаемся: убийца! Отобрать права! А бухого в подкладку производителя готовы чуть ли не на руках носить. Демографический благодетель! Всю бытовую пакость надо резать под корень. Сор говорите? Отрезать и выкинуть, а затем с чистого листа…

– Пробовали уже, – перебил Марченко, оставив компот. Стал выбираться из‑за стола в надежде, что разговору конец, но не тут‑то было.

– Это не причина, чтобы не попробовать еще раз. Вечно вы брюзжите, Антон Сергеевич, все вокруг у вас получаются виноватыми, а сами вы?

– Что – я?

– У вас в экипаже новенький, кажется? Судя по тому, что я видел, в памяти у него куча сорных связей. И что же? Вы приняли его под опеку, указали спальную ячейку, сегодня он ляжет спать…

– Я не желаю публично обсуждать чужие связи и вам не советую, – зло отрезал Марченко и направился к выходу.

– Нельзя жить в обществе и быть свободным от связей, – сказал в спину ему куратор экипажа‑А.

«Что со мной сегодня? – потерянно думал Антон Сергеевич. – Склочничаю, брюзжу. Прав он, между прочим. Мальчишку я принял и сам указал ему место, где с его памяти снимут сегодня стружку. И что? Не я, так другой кто‑нибудь. Какая разница? Система. Нельзя жить в системе и быть свободным от… Полез в проект за Валеркиным домом, теперь нечего кочевряжиться, сам виноват. Взялся резать чужие связи, чтобы спасти свои, режь. Мера за меру. Как бодро Марсик с нами управляется! И это ведь не только здесь. По всей стране. Если так пойдет дело, скоро он все горизонтальные связи вырежет подчистую, оставит одни вертикальные. Когда в обществе не остается горизонтальных связей, оно превращается в… Куда я бегу?»

Антон Сергеевич сдержал шаг и в кураторскую вошел степенно. Уселся за терминал, стал просматривать последние директивы воспитательной системы «Марс‑26».

 

В двадцать один пятьдесят по местному времени в гигантском спальном отсеке гам, шум и муравьиное копошение. Спальные ячейки в четыре яруса, рядами, как почтовые ящики многоквартирного дома.

Кто‑то стегнул Миклуху полотенцем между лопаток, он оглянулся… Толкучка у входа в душевые, мелюзга, второй или третий уровень. Что с них взять, с малявок?

– Четыре‑двенадцать, – сказал кто‑то позади.

Миклуха крутнулся на месте. Йорик? Да нет, не похоже.

Юра Чернов о чем‑то болтал с Манохиной, та смеялась. Но не показалось же, кто‑то назвал номер! Четыре‑двенадцать.

Миклуха отыскал в четвертом ярусе ячейку – люк нараспашку. Не розыгрыш ли? С вошек станется устроить хомячку посвящение в космодесантники. Плюнуть, залезть в свою? Но Макс говорил…

Максим Кравченко, лидер ашек, как и обещал, после обеда в столовском переходе оказался рядом. Двумя словами не ограничился, бросил: «Спать ляжешь в чужую ячейку. Номер скажут без десяти десять». Миклуха, конечно, спросил: «Зачем?» Ответа не получил. Лидер ашек отстал вдруг и напустился на Тасю Углову, чего та опять завалила истот. История Отечества – та еще нудота, слушать Миклуха не стал, видно было, что ашка нарочно это устроил, чтобы хомячок не приставал с дурацкими вопросами. А вопрос‑то не дурацкий. Вдруг это подстава? Но Макс тогда в коридоре, когда увидел на шее ключ, назвал кличку. Откуда узнал?

Позади кто‑то запел дурным голосом: «Спят задолбанные в дупель хомячки!» – Миклуху схватили под локоть, потащили к ячейкам. Смирницкий? «Спят в ячейках раздолбаи и сачки! Траля‑ля‑ля‑ля!» – орал Дым, толкая к лестнице. Миклуха не сопротивлялся – куда там, вырвешься от такого кабана. «Даже Няшка спать ложится, чтобы ночью нам присниться! В ящик залезай!»

Миклуха у лесенки уперся, но Дым прошипел в ухо: «Лезь, дурак, пофиксят», – а когда хомячок‑новичок, неловко цепляясь, полез на четвертый ярус, Смирницкий отскочил в сторону и заорал на подвернувшуюся белобрысую малявку: «Ба‑а‑аю! Бай!»

«Если что, скажу: ошибся номером», – решил Миклуха и, взобравшись на узкую площадку перед распахнутой дверцей ячейки, на четвереньках заполз внутрь. В изголовье зажегся плафон, осветив кремовые стеганки на стенах, туго натянутую на мат одноразовую простыню, решетки воздуховодов, сдвижную дверь шкафчика для одежды. Прежде всего, нужно было закрыть дверь. Чмокнул магнитный замок, из зарешеченных зевов дохнуло теплом. Раздеваться неудобно, но можно привыкнуть. Ко всему можно привыкнуть, кроме… Миклуха вытащил ключ, подержал на ладони, потом сунул обратно – снимать, разумеется, не стал. Смятую комом одежду и кроссовки сунул в шкаф. Если дед Марчелло не соврал, утром в ящике будет выглаженный комбинезон и чистые кроссовки. Ничего своего. Муравейник. Еще Марчелло сказал: «Утром может с непривычки мутить, но зато выспишься».

Выспишься в таком гробу, как же.

– Я здесь не засну! – заявил Миклуха.

Возразить было некому. Мертвая тишина. От соседей справа, слева и снизу – ни звука. Снаружи – ни звука. Вот это изоляция!

– Или они все спят? Сколько я здесь уже торчу?

Часов нет, книг нет, компа нет. Непонятно, как выключить свет. Если не получится уснуть, можно спятить.

– Потому вошки такие идиоты, что каждую ночь…

Свет погас, легче от этого не стало, даже наоборот. Миклуха протянул руку – пощупать, на месте ли потолок. Пальцы дрожали. Само собой, потолок был на месте. Миклуха сглотнул слюну, подышал, чтобы успокоиться и сказал:

– Устал как бобик.

Оно и понятно – ночь без сна в подвале вокзала, потом беготня, «Пустельга», полицаи, два часа тряски в «корзинке для фруктов», интернат.

– Должен бы валяться в отключке, – буркнул Миклуха. – Сна ни в одном глазу.

Какой‑то шорох слева. Кажется? Нет.

– Здесь что, мыши?

Живности Миклуха боялся. В приюте, откуда сбежал неделю назад, в подвале шарились здоровенные пацюки.

– Кш‑ш! – зашипел он, прижимаясь к левой стенке, и захлопал по матрасу ладонью.

– Не пыли, Шатун, – пробубнил кто‑то справа, так, будто у него на голове картонная коробка.

Шатун выдохнул: «Фу‑уф. Человек», – и спросил:

– Ты кто?

– Называй меня Мэд.

– Как?

– По буквам: Михаил, Эдуард, Дмитрий. Мы хотели с тобой поговорить.

– Кто это – мы?

– Вошки. Имен не спрашивай. Говорить можешь спокойно.

Миклуха собрался с мыслями. А если подстава? Но зачем? Если он знает только кличку…

– Что вы обо мне знаете? – спросил он.

– Проверяешь? Ты Шатун. Это раз. Месяц назад ты был на пересылке в Ебурге. Сбежал. Это два. Неделю назад тебя видели в Чусовском лишайнике. Это три.

– Хватит, – перебил Миклуха. – Откуда вы знаете? Сеть?

– Нет. Через Сеть нельзя, ее смотрит Марсик. Вошкопочта. Больше пока не скажу.

– Зачем вам этот финт с ячейкой? Только чтобы поговорить?

– Карусель? Нам ни к чему, для тебя сделали. Ну и поговорить без лишних ушей. Вошки хотят знать, чего тебя носит с места на место. Нужна ли помощь? Чем можешь помочь нам?

– Для начала убеди меня, что мне нужна была карусель, – сказал Шатун, удобно растянувшись на мате и подложив руки под голову. – Потом посмотрим.

Мэд фыркнул: «Убеди! Делать мне больше нечего», – потом все‑таки рассказал. Оказывается, в стенах каждой ячейки – излучатели. Обыкновенно они используются только для того, чтобы детки лучше спали, но всех новичков «Марс‑26» подвергает оздоровительной процедуре, которую Мэд назвал вошебойкой. После нее новичок просыпается утром беспамятным. Не то чтобы совсем, частично. Как и что вычищает вошебойка, Мэд не знал. Сказал:

– Но папу с мамой забудешь, как я, к примеру.

«Дед Марчелло говорил, утром может подташнивать с непривычки. Из‑за вошебойки? Слишком Мэд спокойно об этом. Пофигист?»

– И тебе теперь папа и мама пофиг? – спросил Шатун.

– Да. Вот это меня и бесит.

Шатун нашарил на груди ключ, сжал в кулаке, думая: «Жуть. Папа… Нет, не сходится у него. Откуда же?..»

– Откуда же ты тогда знаешь о вошебойке, если всех вас – того. Чистят.

– Не всех. Но это потом. Теперь твоя очередь.

Шатун лег на бок, подложив под голову локоть. Очень хотелось рассказать хотя бы кому‑нибудь, и он не смог удержаться.

Родителей лишили прав. Они подали протест, написали заявление в прокуратуру, но Шатун не стал дожидаться решения, сбежал. Он числился теперь пропавшим без вести, применить постановление суда поэтому стало невозможно.

– Глупо, – картонно пробубнил Мэд. – Опознают при поимке, и готово дело. Применят где поймают. Или ты думаешь, что… Слушай, тебя ведь ловили уже.

– И не один раз. Пока они не знают, кто я, пусть ловят. А время идет. Папа говорил, все сделает. Вернет квартиру. Отберет у той сволочи, которая… Ладно, проехали.

«Болтаю», – подумал Шатун.

– Сбежал из дому, чтобы не выгнали из дому, – задумчиво проговорил Мэд. – Толково. А как ты узнаешь, что можно вернуться?

«Не знаю», – подумал Шатун. В ответ смолчал.

– Ключ на шее зачем? – спросил Мэд. – А, это от квартиры, которую отобрали… Технично. Но тоже глупо. Новый хозяин сменит замок, и все. Не могу понять…

«И не поймешь, – подумал Шатун, держа на ладони ключ. – Вошка. Сам говорил, что папу с мамой не помнишь».

– Слушай, я знаю, чем мы можем тебе помочь, – сказал Мэд. – Ты же и отсюда сбежишь? Мы пробьем по сети, лишили твоих предков прав или нет, и если все в порядке, разошлем по вошкопочте для Шатуна сообщение: «Домой». Тебя, когда опять заловят, сунут в интернат. Они сейчас всех подряд гребут в проект. Надо только знать, как тебя…

– Нет, – перебил Шатун. – Этого не скажу.

– Как знаешь. А можно было бы.

– Проехали. Откуда вы узнали о вошебойке? Если вам первым делом чистят мозги.

Оказалось, чистят всех, но не всем помогает.

– Нашлись такие, на кого промывка мозгов не действует. Жаль, не повезло мне, а то бы… Да, так вот, один из них допер, что не зря новички после первой ночи тупеют. Он рассказал мне. Мы сломали ячейку, провернули первую карусель и убедились. Нас теперь много.

– Здесь, в Елани?

– Тормозишь. Как бы тогда работала вошкопочта?

– А как она работает?

Мэд хихикнул. «С чего я решил, что Мэд он, а не она? – подумал Шатун. – Через дурацкий воздуховод не разберешь. Бубнит».

– Много знать вредно, – ответил Мэд.

«Вредно? А карусели проворачиваешь, чтобы много знать, это как?.. Э! Они же кого‑то вместо меня подставили!»

– Вошебойка штука гнусная, – с расстановкой проговорил Шатун. – Но подставлять под нее кого‑то вместо меня…

– Какие мы великодушные! – противным голосом прогундосил Мэд. – Благородные, но глупые. Сказано тебе, есть такие, на кого она не действует. Пожалел вошку? Молодец, возьми с полки пирожок. Тот, кто сегодня отдыхает в твоем ящике, мечтает забыть своих предков. Не получается у него. Наш Смог слегка сдвинутый.

– Ты тоже.

– Тонкое наблюдение. Как ты думаешь, почему я Мэд?

– А, понятно.

– Ничего тебе не понятно, о благоразумный Шатун. – Мэд вздохнул. – Ты о вошебойке узнал сегодня, а меня она бесит три с лишним года. Ладно, давай спать. Завтра вечером договорим.

«Завтра вечером меня здесь не будет, – подумал Шатун, переворачиваясь на другой бок. – Валить надо, но куда? Везде эти интернаты. Государственный проект! Мэд сказал, всех сюда гребут. Этот по счету тысяча шестьсот шестнадцатый, значит, есть где‑то еще тысяча шестьсот пятнадцать таких же вошкоферм. А может, и больше». Он представил себе все эти интернаты, подумал – экая толпа космодесантников! – попытался понять, зачем кому‑то понадобилась вошкоармия, но так ничего и не придумал – заснул. Проснулся от стука.

– Ша! Тун! – кричал кто‑то и барабанил в стену.

Шатун подскочил, ударился головой об мягкое. Потолок? Стены – кремовая стеганка. Плафон. Шатун зажмурился. Протирая кулаками глаза, вспомнил. Ячейка. Вошебойка. Интернат. Утро? Из воздуховода стук. Ага, понятно, пора вставать.

– Ша! Тун!

– Слышу, встаю, – сказал Шатун, придвинувшись ближе к решетке.

Там завозились, что‑то щелкнуло.

«Он в соседней ячейке. Надо посмотреть, кто», – подумал Шатун.

Не вышло. Провозился с одеждой, потом с замком. Когда понял, как открыть, и выкарабкался наружу, в соседней ячейке было пусто. В спальном отсеке – муравьиное копошение, головы, головы…

– Миклуха! – крикнула снизу Люся. – Слезай быстрее, до построения десять минут!

Шатун спросонок оступился, чуть не сверзился с лестницы.

– Вид у тебя, – сказала Чижова. – Голова кружится? Тошнит?

«Вот пристала», – обозлился Шатун и буркнул:

– Тошнит.

– На вот, Марчелло дал, чтоб ты утром выпил, если будет тошнить.

Он взял таблетку.

– Бегом в умывальник. По корпусу не шатайся, через пять минут в холле построение на зарядку.

«Не шатайся?»

– Ну, чего смотришь? – спросила лидер экипажа‑Б. – Бегом, говорю!

Шатун по дороге в туалет думал: «Она сказала: не шатайся. Может, она и есть Мэд? Пофиг. Все равно не останусь. Вошкаться с ними… Надо рвать отсюда, пока не пробили по базе».

Таблетку он спустил в унитаз, нашел в своем шкафчике пасту и новую зубную щетку, наскоро умылся и без двух минут восемь стоял в строю между Йориком и по‑утреннему встопорщенной Няшкой, вечной левофланговой.

 

Марченко утром не успел принять директивы и заглянуть в план. С Машей двух слов не сказал – пришел на терминал вызов. Опять к директору. Вишняков на Антона Сергеевича посмотрел странно, с этакой соболезнующей усмешечкой. Он‑то директивы прочел.

«Что опять?» – пытался угадать Антон Сергеевич, стучась в директорскую дверь.

Услышав обычное для Вани раздраженное «да!», вошел, поздоровался.

– А, это вы! – Росников изобразил оживление, даже улыбнуться попробовал. Видно было – ищет слова.

– Что‑то случилось, Ваня?

– Антон Сергеевич, у нас с вами ЧП. Не знаю даже, как… Вы директивы читали?

– Не успел.

– Может, это и к лучшему. На первой паре замена, Марс требует, чтобы в экипажах шестого уровня провели… Э‑э…

Директор мялся.

– Совместное занятие? – подсказал Марченко. – Опять что‑нибудь патриотическое? Дайте Вишнякову, у него лучше получается.

Говоря это, Марченко, пытаясь понять, какое отношение ЧП имеет к учебному плану.

– Нет, – лицо Росникова ожесточилось. – Система сообщает, что в нашем филиале действует подпольная организация.

– Что?! Чушь. Ты лучше меня знаешь, как принимали на работу кураторов. Среди них…

– Не среди них. Детская подпольная организация.

– Это шутка? Подпольная организация… Ниспровергатели основ тригонометрии? Борцы со сном?

– Что‑то вроде. Вы не ерничайте, а послушайте, я изложу факты. Помните, две недели назад мы вызывали наладчика из «Ивотэкса»?

– Помню, как же. Что‑то со спальными ячейками. Я видел, как он приехал, но не видел, как уехал. Был на занятиях. Тогда еще решил, раз парень так быстро смылся, значит, ничего серьезного. И ты как‑то замял дело.

– Потому что получил от системы закрытое распоряжение. Были повреждены две спальные ячейки. Умышленно сломаны.

– Да? Кто‑то разобрался с излучателями и захотел по ночам без помех почитать с фонариком?

– Не смешно. Некто вывел из строя ячейки. Некто, используя схему под названием «карусель», избавлял некоторых новобранцев от очистки памяти и привлекал их к работе в организации.

«Аплодирую этому некту, – подумал Марченко. – Понятно, почему так расколыхался Ваня. Но чего он хочет от меня?»

– А я здесь при чем? Почините ячейки и отправьте саботажников на неделю в наряд.

– Вы, Антон Сергеевич, вот при чем: сегодня ночью некто, назвавший себя Мэдом, имел беседу с вашим новобранцем. Марс прислал мне запись…

– А вот это уже незаконно, Ваня. Видеонаблюдение за жилыми ячейками и санитарными помещениями запрещено, почитай устав проекта. Марсик зарвался.

– Это не видеозапись, а всего лишь стенограмма разговора. Техник «Ивотэкса» по распоряжению системы «Марс‑26» установил в поврежденных ячейках микрофоны. Марс расшифровал запись и составил стенограмму. Все в рамках закона. Возьмите, я распечатал, чтобы удобнее было работать.

«Пропади они пропадом, эти резиновые рамки закона, – подумал Антон Сергеевич, принимая от директора распечатку. – Стенограмма разговора. Мерзость. Над чем здесь работать? Мэд… Шатун… Вошки… Шатун – это Миклуха? Конспираторы. Что дальше? Ебург… Чусовской лишайник… Ха! Остроумцы. Приют обозвать лишайником! Да, Шатун – это Миклуха. А Мэд? Ага, вот чего от меня хочет Ваня! У них только стенограмма, они не могут определить, кто есть кто, и хотят, чтобы я… Пакость».

– Если я правильно понял, Ваня, ты хочешь попросить меня сыграть неблаговидную роль. Мне казалось, ты знаешь меня лучше. Помнится мне, один десятиклассник…

– Это не я прошу, а Марс приказывает, – перебил Росников, в первый раз за утро глянув старому своему учителю в глаза. – А я со своей стороны настоятельно рекомендую выполнить приказ. Вот, можете ознакомиться с директивой, если не верите: «Куратору экипажа шестого уровня Марченко надлежит…» Это опустим… А, вот: «…и установить имена фигурантов. Особое внимание нужно обратить на того, кто оказался иммунным к процедуре очистки памяти. Рекомендовано…»

– Избавьте от подробностей, – поморщившись, попросил Марченко, потом спохватился и добавил:

– Я сам прочту. У себя.

– Прочтите внимательно и разберитесь со стенограммой, пока экипажи на практических занятиях. У вас есть почти два часа.

Марченко вздохнул и спросил, потирая лоб:

– Ну почему я, а не Вишняков?

– Не зна‑ю, – сказал по слогам директор. – Думаю, Марс доверил вам, потому что вы человек опытный и сможете выполнить это… м‑м… поручение – как бы так выразиться? – тактично и деликатно.

«Не уверен», – подумал Антон Сергеевич, покидая директорские апартаменты.

 

Антон Сергеевич шел по коридору к аудитории. Экипажи шестого уровня наверняка уже были там, можно было представить, что делает каждый. Милена Григорянц рисует в конспекте зверей, каких не бывает в природе, Юра Чернов режется с Толом в «марсианские шашки», Танечка Углова у окна нашептывает Чижовой на ухо сплетни, та делает вид, что слушает, сама же разглядывает длинные тела «сигар» и оранжевые бока марсианских жилых куполов на полигоне. Чен грызет комбинаторную задачку – он не любит терять время даром. Смирницкий спит, уложив голову на руки, рядом за партой Аня Манохина, она украдкой смотрит на…

Марченко замедлил шаг, ссутулился и сцепил руки за спиной. Стенограмму он оставил на столе. Не нужно допросов, расследование было окончено, он знал все. Знал, кто из них Мэд, знал два других прозвища: Джей и Манго – их однажды подслушал случайно. Догадался, как работает эта их вошкопочта. Во всяком случае, если бы самому Антону Сергеевичу пришлось бороться с Марсиком, именно этим свойством системы он и воспользовался бы. Под самым ее электронным носом. Но самое страшное – он знал, кто из них Смог, мальчишка, на котором дала сбой вошебойка. Все знал или почти все, но не знал, что делать.

«Я могу не ходить в аудиторию. Пойти и сдать их Росникову. Тогда Мэда, Джея и Манго вышибут из проекта, отправят на перевоспитание в специнтернат, а Смога… Об этом даже думать не хочется. Марсик надеется, что так я и поступлю, чтобы не уволили. Но как после этого смотреть в глаза детям?»

Антон Сергеевич остановился, с ненавистью глядя на карандашик видеокамеры.

«Можно, не заходя в аудиторию, вернуться к директору и послать его вместе с Марсиком ко всем чертям. Тогда за дело возьмется сам Росников. Он туповат, Джея и Манго вычислить не сможет, но Мэд… Мальчишка засветился, наверняка Марсик видел, кто именно провел прошлую ночь в соседней ячейке. За Мэда возьмутся всерьез, попробуют вытрясти имена остальных. Насколько я знаю, ничего из этого не выйдет. Его научили ненавидеть. В итоге он опять‑таки окажется в специнтернате. А это нечто среднее между тюрьмой и штрафбатом. Пионерлагерь строгого режима».

– И больше вариантов нет, – сквозь зубы выцедил Марченко. – Зачем же Марс устроил балаган с дознанием?

«Для того чтобы заодно проверить лояльность куратора? Не подстроено ли явление Шатуна? Система дает ему сбежать, потом ловит и помещает сюда. Провокатор? Нет, в это я не верю. Мальчишка ничего не знает. Слепое орудие. Они называют себя вошками. А как следует назвать куратора шестого уровня Марченко?»

Шагов десять до входа в аудиторию. Идти туда бессмысленно.

– Нет! – сказал вдруг Антон Сергеевич. – Не бессмысленно.

Он распрямил спину, преодолел под прицелами видеокамер последние метры и открыл дверь.

Милена захлопнула конспект, Танечка метнулась от окна к первой парте. Лидер экипажа‑Б крикнула, перемещаясь по сложной траектории к своему месту: «Тол!» – и Юру Чернова толкнула в плечо. Увлеклись игрой, не заметили. Чен аккуратно закрыл тетрадку, положил ручку и встал. Манохина будила Диму Смирницкого, заметив, что дед Марчелло смотрит именно на него. Максим Кравченко уже стоял навытяжку, как истукан. Миклуха…

Антон Сергеевич поздоровался, выслушал приветствие и разрешил экипажам садиться. Мельком глянул на Макса, подумал: «Почуял, насторожился. Надо спокойнее».

Он прошелся по маленькой аудитории и сказал:

– Согласно учебному плану экипажи шестого уровня должны были изучать иностранный язык. Из неких высших педагогических соображений система «Марс‑26» дала мне указание вместо этого провести в экипажах совместное занятие. Соображения Марса непроглядны, как смог над городом, который кое‑кто из вас в приватных беседах почему‑то называет Ебургом. Кому‑нибудь может показаться, что изобретатели системы электронного правосудия всех инстанций не в своем уме, однако плоды их совместных усилий сладки, как дивный овощ манго. Невзирая на обстоятельства, мы сделаем то, что опытный доктор прописал небезызвестному Джею: не станем забивать себе голову вещами, которых не понимаем. Мы с вами сейчас напишем сочинение на весьма неожиданную, но от этого не менее интересную тему.

«Сколько у меня еще времени? – думал, похаживая у доски, Марченко. – Надеюсь, Марсик не сразу поймет. Прекрасно: все, кому надо, услышали. Теперь тему».

– Тема сочинения «Что я буду делать после победы?» Да‑да, Людмила, я уже задавал тебе почти такой же вопрос, теперь хочу, чтобы об этом подумали все. Представьте себе: Марс уже наш. Вы – взрослые космодесантники и космодесантницы, – победили. Напишите, что станете делать после победы. Объем сочинения я не устанавливаю, если можете ответить одной фразой – пожалуйста. Но подумайте над этим вопросом как следует. Времени у вас…

В аудиторию без стука вошел Вишняков. Чижова глянула на Марченко: «Подавать команду?»

– Не надо, Люся, – остановил ее старый учитель.

– Антон Сергеевич, вас вызывает директор.

– Ваня? Ничего, он подождет, – ответил Марченко, сделав над собою усилие, чтобы не дрогнул голос.

– Повторяю, Антон Сергеевич, вас немедленно вызывает директор. Это приказ системы «Марс‑26».

«Спокойно. Не надо, чтобы дети слышали», – подумал Антон Сергеевич и, не прибавив больше ни слова, покинул класс.

– Внимание, экипажи! – сказал Вишняков, глядя в потолок.

Выждав, пока уляжется ропот, продолжил:

– Приказом по интернату куратор шестого уровня Марченко уволен за систематическое неисполнение директив проекта «Марс‑26». Куратором Экипажа‑Б временно буду я.

Вишняков опустил голову и скользнул взглядом по лицам. «Ага, – подумал он, глянув на Максима Кравченко. – Кажется, разговорить его будет несложно».

– Распоряжения Марченко я отменяю, – продолжил он. – Согласно директиве системы «Марс‑26», у экипажей стрелковая практика, два часа.

Полный восторг. Стрелковая практика! Два часа на виртуальном Марсе с оружием в руках! Вешайтесь, амеры!

А у Максима Кравченко вид был хмурый. «Почуял, чем пахнет, готовится врать, – подумал Вишняков. – Ничего, Мэд, я не Антон Сергеевич. Так. Остальных на занятия, этого оставить».

– Смирницкий! Временно назначаетесь лидером экипажа‑А. Лидеры, ведите экипажи на стрелковую практику. Кравченко, вы останетесь со мной.

Аня Манохина, выходя, замешкалась в дверях. Растерянно глянула на Макса, хотела что‑то сказать.

– Пойдем, Няха, – зашипел на нее Смирницкий и вытолкал прочь.

– Но…

– Я сказал, пойдем.

Дым потащил ее за локоть, шепча: «В переходе».

По дороге туда они молчали, Дым смотрел Миклухе в спину, думая: «Драный провокатор».

– Ну? – спросила Няшка, когда вошли в разлинованный солнечными полосами переход.

– Мэда замели, – негромко проговорил на ходу Смирницкий. – Ему светит крысятник.

Аня остановилась, Диме пришлось снова взять ее под локоть. Он шепнул:

– Реветь не вздумай.

Аня замотала головой, вырвалась, отстала.

– Ты чего, Няха? – спросила Людмила Чижова. Ответа не дождалась, пожала плечами, и, выйдя в холл перед игровым залом, подумала:

«Ашки в неполном составе. Теперь мы посмотрим. Чего это с ними со всеми? Смирницкий тоже… А! Ясно, почему он…»

– Дым, ты понял? – спросила она. – Вы теперь вчетвером. Строиться, экипаж‑Б!

– Понял, – флегматично ответил Смирницкий. Лидера бешек слушать перестал, с ней все было ясно.

«Вошка она, ничего не понимает. А дед Марчелло мужик. Предупредил. Надо прямо сейчас разослать по вошкопочте. У Люськи радости полные штаны. Уделать ашек – большое счастье. Вошка. Универсальный солдат».

 

Юрий и Татьяна Бурносовы

…Ибо не ведают, что творят

 

1

 

Старенький поп не помнил, сколько ему лет.

Он даже не задавался целью вспомнить, потому что имелось множество куда более насущных дел. Вот и сегодня, помолясь с утра, проверил выставленные на ночь в заводи экраны; вытащил из перелатанных‑перечиненных ячеек трех окуньков и большую красноперку, бросил в пластиковое ведерко – вот и уха на обед.

Потом занялся огородом – собрал колорадских жуков и их жирных оранжевых личинок с картофельных листьев, осмотрел помидоры – некоторые уже почти красные, пару можно съесть на ужин. Подправил наконец крыльцо, которое совсем съехало на сторону; тут хорошо бы стало вообще поменять погнившие доски, но где же их взять нынче… «Надо будет вместо досок всё набрать из тонких бревнышек», – подумал поп, садясь на лавочку возле дома и раскрывая книгу.

Книг у попа имелось несколько, и весьма странная коллекция. Помимо Библии и Молитвослова на полке стояли «История Второй мировой войны» Типпельскирха и сборник рассказов Джека Лондона, «Анжелика в Новом Свете» и «Страна Багровых туч» Стругацких, «Легенда об Уленшпигеле» и целая стопка полуразвалившихся детективов в мягких обложках… В целом под две сотни томов, томиков и брошюрок. Все книги попали в дом разными неисповедимыми путями, кроме Молитвослова, Библии и сборника стихов Заболоцкого, которые поп принес с собой.

В принципе поп мог уточнить свой возраст в паспорте, который, завернутый в тряпицу вместе с другими документами и несколькими фотографиями, лежал на растрескавшемся платяном шкафу. Но зачем? Тем более поп знал, как его зовут – отец Палладий.

Этого было вполне достаточно.

С лавочки, на которой сидел сейчас поп, видно было чернеющее внизу зеркало большого озера, в котором по ночам устраивали свои концерты лягушки, а с трех сторон подступал лес.

В лесу обитало всякое. Не только звери и птицы.

Отец Палладий справедливо полагал, что это леший. Ибо еще у пророка Исаии сказано: «…И лешие будут перекликаться один с другим». Этим словом переводчики Библии передали еврейское «сэирим» – «косматые», но «леший» был попу как‑то ближе и роднее. Отец Палладий видел его несколько раз, собирая ягоды и грибы. Мохнатый, громко сопящий, поблескивающий из гущи зеленовато‑серой шерсти внимательными красными глазками, леший прятался за кустами и деревьями. Плохого ничего попу не делал, лишь иногда ночами скакал по крыше домика, топотал так, что сквозь щели сыпалась сенная труха, и противно гугукал. Впрочем, это вполне могла быть сова. Совы тут тоже водились в изобилии.

Домик отца Палладия стоял над самым обрывом. Глинистый обрыв с дождями подползал все ближе и ближе; рано или поздно он, несомненно, должен одержать победу, но поп полагал, что вряд ли он до того доживет. А если и доживет, так что же – уподобится библейскому безрассудному человеку, который построил дом свой на песке; «и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое». Тем более домика этого поп не строил, только ремонтировал.

Когда‑то здесь, видимо, размещался егерь или лесник, но ко времени пришествия отца Палладия он давно исчез, куда и почему – неизвестно. Впрочем, чего только не исчезло за последние годы – о многом сам Палладий уж забыл, а об ином помнил, но вспоминать не любил.

Жилище стояло заброшенным, и поп поселился в нем, немного починив и с тех пор занимаясь этой починкой постоянно – то одно отвалится, то другое перекосится… Хорошо, что в сарайчике нашлись инструменты: молотки, два топора, пассатижи и клещи, пила, целый ящик кривых и гнутых гвоздей и шурупов. Из огородных снастей имелись лопаты, грабли, коса, истончившаяся от точки почти до бумажности, огромная жестяная лейка и новенький японский мотоблок в смазке, который поп задвинул в самый угол и завалил дровами за ненужностью.

Еще одной никчемной вещью стал телевизор. Зачем он тут вообще был, отец Палладий не мог даже предположить – электричества в домике не водилось, ближняя линия проходила километрах в двадцати. В принципе телевизор попу не мешал, но его черная выпуклая линза смотрела, словно огромный бесовской глаз; потому однажды, плюнув и перекрестясь, отец Палладий унес «Хитачи» в лес и оставил там под кустом. Что интересно, спустя пару дней телевизор оттуда пропал – не иначе, леший утащил к себе в логово диковинную штуку. Поп даже посмеялся, представив, как нечистик сидит в ожидании перед аппаратом в плетеном креслице, укрыв ноги пледом и нажимая на кнопки бесполезного пульта.

Питался отец Палладий просто, как и жил.

Ловил рыбку, собирал с огородика нехитрый урожай, сушил на зиму грибы и ягоды, полезные травяные чаи. Первое время непривычно оказалось без хлеба, и он ходил за тридевять земель в сельпо, брал едва не мешок буханок и потом делал сухари. Но потом деревня зачахла буквально в год‑полтора, а в очередной свой визит отец Палладий обнаружил вместо нее пепелище, по которому бегала одинокая полосатая кошка. Кошку поп забрал с собой и назвал для чего‑то Анжеликой, как героиню в срамной, но увлекательной книге.

Еще он пилил и колол дрова и, конечно же, молился. Надеясь, что там наверху его кто‑нибудь пока еще слышит. А если и не слышит, то поп все равно этого знать не мог.

Раньше к отцу Палладию изредка заезжал участковый полицейский.

Старшего лейтенанта звали Петром, и старенького попа он, как и леший, не обижал. Полистал паспорт – с тех пор поп его и не доставал со шкафа, – подивился, поинтересовался, не отшельничествует ли отец Палладий.

– Какой же я отшельник, – грустно улыбнулся поп. – Отшельник – есть живущий в уединении, сам по себе, ради спасения души; пустынножитель, удалившийся от суетного мира в пустыню… А я – не Антоний Великий и не Нил Столобенский… Разве по своей воле удалился?

– А что же, не по своей? – с интересом спросил участковый Петр, прихлебывая земляничный чай.

– Как места мне не стало, так и ушел. Долгая история. Может, как‑нибудь и расскажу подробно, – сказал поп, но рассказать так и не довелось.

Участковый наезжал еще раз шесть, сказал, что жить отец Палладий может в домике невозбранно, потому что домик со всех балансов снят и никому не принадлежит, да и вообще такое творится, что не до домиков с отшельниками. Расспрашивать поп не стал, ибо не слишком интересовался, что происходит вокруг. Привезенную однажды перцовку лишь пригубил из уважения, остальное выпил сам старший лейтенант.

В последний приезд Петр привез в подарок камуфляжные куртку и штаны. Теплые, удобные. Отказываться было негоже, тем более обе рясы попа совершенно износились, порты тоже пришли в негодность, а камуфляжу, как пообещал участковый, сносу не будет. Не обманул – уж сколько раз отец Палладий за сучки цеплялся, стирал в озере с песком и золою, а лишь выцвела малость одежина. Стало быть, такое вот у него рубище.

С тех пор участковый не приезжал никогда. Что с ним сталось – поп не ведал, но на всякий случай молился за здравие.

Сейчас поп сидел на лавочке в этом самом рубище и читал «Благослови зверей и детей» Свортаута. Он еще ребенком смотрел экранизацию Стенли Крамера, которая с большим успехом шла в семьдесят первом году в советских кинотеатрах. Тот редкий случай, когда фильм не хуже книги…

Отец Палладий добрался до второй главы.

«Увертываясь от хлещущих веток, они бросились в лес, заметались меж деревьев и, наконец вырвавшись из тьмы на поляну, застыли как вкопанные. Лалли‑2, с обгоревшей вонючей поролоновой подушкой под мышкой и с включенным транзистором в кармане, сидел перед ними на валуне и держал во рту палец. Они, может, и отлупили бы его за милую душу, но Коттон запретил им подходить – он сам поговорит с Лалли‑2. С этими словами Коттон приблизился к валуну.

– Привет! – кивнул Коттон».

– Привет, – сказал детский голос за спиной у отца Палладия.

От неожиданности поп выронил книжку из рук.

 

2

 

Стриженый конопатый мальчишка, одетый в оливковую униформу с нашивкой в виде сложной многолучевой звезды на рукаве, держал в руках оружие. В нем отец Палладий слабо разбирался, едва‑едва помнил школьные уроки начальной военной подготовки, но на тогдашний автомат Калашникова это было слабо похоже. Короткое, угловатое, с виду из пластика… Кто и зачем дает детям такое?! Или он игрушечный?

– Ты кто? – спросил мальчишка, настороженно глядя на попа.

Поднимая шевелящую страницами на ветру книгу, отец Палладий прикинул, как выглядит со стороны. Старичок в камуфляжной одежде, с длинной седой бородой и редкими волосами, забранными в хвостик, с тяжелым наперсным крестом на толстой цепочке…

– Священник.

– Кто?

«В самом деле, откуда ему теперь знать про священников», – подумал отец Палладий.

– Старик. Живу здесь один… А ты откуда взялся?

– Из леса, – сказал мальчишка и повесил автомат на плечо.

– Из леса?! Вы что, в поход пошли? Или с родителями отдыхаете? Потерялся?

Поп понимал, что говорит много и часто, вот что значит – давно без собеседника, с кошкой Анжеликой особо не подискутируешь…

– С родителями? – недоуменно переспросил мальчишка.

– Извини, я не знал, – смутился поп.

Детдомовский, наверное. Вывезли в «Зарницу» поиграть, или какие у них теперь могут быть игры военные…

– Я из лагеря, – продолжал мальчишка. – Вон там он, лагерь…

Махнул рукой куда‑то в сторону озера.

– Я два дня шел, в лесу ночевал.

– Ты что же, убежал? – осторожно спросил отец Палладий.

– Ну. Я на посту стоял и свалил.

– А почему?

– Надоело. Ш‑шит… У меня там враги были, короче… И еще воспитателя обозвал…

– И куда идешь?

Мальчишка длинно, прерывисто вздохнул и пожал плечами.

– Не знаю…

– Да что это я?! – всполошился поп. – Ты ж небось голодный! Сейчас уху поставлю вариться. А ты вон, пойди на огород да сорви помидоров, которые поспелее, да зелени всякой хороший пучок…

Мальчишка недоверчиво посмотрел на попа, повернулся и пошел к огороду.

…Добыв кресалом огонь, отец Палладий поставил на него закопченную кастрюлю с обломанными ушками, вместо которых приспособил проволочные петли. Пока вода закипала, почистил рыбешек, побросал туда, посолил. Соли оставалось совсем мало, едва полпачки, и где взять еще – отец Палладий не ведал, потому давно уже тратил ее бережливо и часто ел несоленое, привыкая. Но сейчас экономить он не хотел, и потому сыпанул в кастрюлю несколько горошин черного перца – тоже неприкосновенный запас.

В дом вошел мальчишка, положил на стол четыре помидора и букетик укропа пополам с петрушкой. Постоял, глядя на булькающее варево, повесил свой автомат на гвоздик рядом с выцветшим старым календарем за 2018 год с эмблемой чемпионата мира по футболу.

– Настоящий? – спросил поп, помешивая уху длинной деревянной ложкой, самолично вырезанной из липы.

– Травматический. Настоящие в таком лагере нельзя, это только у старших потом…

– А тебе‑то сколько лет?

– Двенадцать.

– А звать тебя как?

– Роланд.

– Странное имя, – покачал головой поп. – А я – отец Палладий.

– Странное имя, – парировал мальчишка. – А почему отец?!

– Я же говорил, я – священник… Хотя это никакого значения уже не имеет, так что ты прав. Можешь меня звать просто дядя Палладий. Или дед.

– Дед… А я один раз видел отца, – сообщил Роланд, принюхиваясь к рыбному аромату.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, отца. В смысле, когда семья. Отец, матерь… или мать?.. У нас в поселке была. Раньше больше было, но потом ювеналы приехали, ликвидировали, а эти как‑то остались. К ним даже журналисты из Евросоюза приезжали, сюжеты снимать. Может, для того и оставили – ну типа круто, когда такое, ни у кого же почти нету…

Под ногами завертелась невесть откуда взявшаяся кошка Анжелика, дергая попа когтями за штанину. Отмахнувшись от кошки ложкой, отец Палладий уточнил:

– На весь поселок – всего одна семья?!

– Ну да. Отменили же.

– Кого отменили?

– Семьи. Общественное воспитание. У нас даже предмет такой есть… скучный, шит… Ты тут что, без ньюс‑линии живешь?

– Я даже не знаю, что это, – признался поп. – Да мне и не нужно. Войны же нет?

– Вроде нету. У нас точно нету, только в этой… в Израиле…

– А почему вы с оружием?

– У нас лагерь военизированный. Программа «Звезда», вместе с НАТО. Но таких совсем мало, меня взяли по тестам, я третий был, – с гордостью поведал мальчишка. – Из нашего поселка все остальные по «Радуге» поехали заниматься, ну, по программе мегатолерантности…

Отец Палладий покрошил в уху прошлогоднюю бугристую картошку. Мальчишка с интересом наблюдал за ним.

– А это что ты кладешь?

– Картошка же.

– Грязная какая‑то, – сморщился Роланд. – У нас кругленькая.

– Генномодифицированная? – припомнил из прошлой жизни поп.

– Ну. Я, кстати, еще в сельхозлагерь поехать мог, но там всякие гидропонные установки, удобрения, неинтересно… Хотя теперь все равно туда переведут, наверное, после того, что я натворил. Туда самых тупых берут. Не хочу с тупыми… не буду возвращаться! – мрачно заявил мальчишка.

– А что ты натворил‑то?

– Да я это… подрался с одним…

– А что, это теперь нельзя? У вас же лагерь военный, оружие вон…

– Оружие – это для врагов. А я со своим подрался, с евротаджичкой, – непонятно пояснил Роланд.

Поп озадаченно помешал ложкой варево и уточнил:

– С девочкой?

– Дед, так нельзя говорить. Мы все едины. Евротаджичка – он мой брат.

– Так это он или она?

Мальчишка пожал плечами, зыркнул сердито, так, что старик решил пока не углубляться в этот вопрос.

– И что, сильно ты его побил?

– Не. Он меня. Так навалял, что башка до сих пор гудит, ш‑шит…

– Гудит как щит?

– Шит! Дед, а скоро сварится у тебя? – вытянул шею мальчишка.

– Скоро‑скоро. Помидорку пока съешь, – откликнулся поп. Роланд быстро съел помидорку, макая прямо в пачку с солью, потом – другую.

– Вкусные! – заявил он. – У нас пластмассовые какие‑то… Зато без болезней. А эти вон жук погрыз.

Тем не менее он с молчаливого благословения попа доел остальные, а там уж и уха поспела.

Наливая ее в жестяную миску, отец Палладий надеялся, что на сытый желудок парнишка, возможно, станет изъясняться понятнее. Но тут он не угадал. Выхлебав вмиг свою порцию, гость осоловело похлопал глазками и уснул прямо за столом. Отец Палладий едва успел подхватить сползающее со стула тело, которое оказалось неожиданно легким. Он перенес мальчика на кровать, укрыл потрепанным одеялом и тихонько вышел во двор. Кошка Анжелика последовала за ним, требовательно мявкнув. Отец Палладий приложил палец к губам, шепотом сообщил кошке, что она потрапезничает позже, а сейчас нужно гостю угощения раздобыть.

О том, что сам он так и не пообедал, поп совершенно забыл.

Когда спустя некоторое время старик вернулся, набрав в лесу ранней, но спелой малины, то обнаружил, что в его одинокой обители гостей еще прибавилось. Давешний мальчишка на крыльце звонко спорил с таким же худеньким подростком в форме. Только у этого на голове был стриженый черный ежик. Подойдя поближе, поп с удивлением понял, что это девочка.

– Я тебя выследил! – злобно кричала девочка, почему‑то говоря о себе в мужском роде. – Поедешь в сельхозлагерь, навозник!

– Сам ты навозник! Я не вернусь! Не хочу к тупым!

– Ты забыл, что говорил директор?! Общественная роль каждого…

– Да пошла ты со своей общественной ролью! – перебил Роланд и оттолкнул девочку. Она шлепнулась в траву у заборчика, спугнув наблюдавшую за перепалкой кошку Анжелику. Только сейчас отец Палладий увидел у девочки такой же автомат‑травмат, как у Роланда; сидя, она перетаскивала его на ремне со спины, и поэтому поп быстро шагнул вперед и сказал, протягивая берестяной туесок:

– Малинки хотите?

 

3

 

Малину съели быстро, после чего девочка, которую звали Нашми, сердито попросила чего‑нибудь еще. Отец Палладий угостил ее остатками ухи, бросив кошке Анжелике рыбьи косточки.

Роланд ворчал:

– Никуда я не пойду! Я, может, тут остаться хочу! С дедом!

– Я уже вызвал директора, – сказала девочка. – Они скоро приедут. Или прилетят.

– У них не на чем летать, только вездеходы, – буркнул Роланд и потянулся за своим автоматом, который так и висел на гвоздике рядом с календарем. – Убирайся. Наелась – и вали! Ш‑шит… Дед, я тебе соврал.

– В чем? – ласково спросил поп, сидевший на табурете.

– Ну, не соврал, просто не так сказал… Про семью… Короче, у нас в поселке было несколько семей, осталась одна. Ну, которую журналисты смотрят. А нашу ликвидировали. Я тебе не сказал.

– За что? В смысле, за что ликвидировали?

– За то, что это пережиток! – неожиданно закричала девочка, оттолкнув миску. – Все виды психических заболеваний возникают в семье! Все виды психозов и неврозов возникают в семье! Она создает больное человеческое существо!

– А мне нравилось! Когда мы с папой ходили на рыбалку! И когда Новый год и елка! И когда он меня учил кормушку делать для синичек! И… И…

На глазах у Роланда выступили слезы, и он замолчал, баюкая на руках автомат. Отец Палладий с ужасом смотрел то на него, то на насупившуюся Нашми, которая тут же заявила:

– Дети становятся имитаторами своих отцов, они увековечивают пороки родителей. Они становятся точными копиями. Это очень разрушительно. А дети не могут делать ничего другого, потому что у них нет другого источника информации.

Роланд молчал, ковыряя ногтем невидимое пятнышко на спусковом крючке.

– Ты, наверное, отличница, – осторожно сказал поп.

– Я отличник, – сухо поправила Нашми.

– Так ты мальчик или девочка?

– Я еще не определила для себя этот статус.

– Дура потому что, – тихо пробормотал Роланд.

Нашми взвилась, миска полетела на пол, кошка Анжелика в панике кинулась прочь из дома, оставив недоеденный скелет красноперки.

– Не будет у тебя никакой семьи! – заорала она. – Приедет директор, и тебя отправят к навозникам, и ты будешь там выращивать сою, потому что ты больше ни на что не годишься! А потом…

– Я никуда не поеду с директором, – твердо произнес Роланд. – Я… Я останусь тут.

– С этим сумасшедшим стариком?! – Нашми ткнула пальцем в сторону попа. – Его место в интернате, и ты это знаешь! Там же, где держат твою так называемую маму! Семья… – презрительно фыркнула она. – Вся идея семьи – это идея обладания! Обладания собственностью, обладания женщиной, обладания мужчиной, обладания детьми, а обладание – это яд!

– Нечестие твое настроило так уста твои, и ты избрал язык лукавых. Тебя обвиняют уста твои, а не я, и твой язык говорит против тебя, – сказал отец Палладий, поднимаясь. – Ты в самом деле отличница. Дай‑ка сюда…

Поп взял лежавшее на столе оружие девочки, поразившись его легкости. Пластик…

– Отдай! – завопила Нашми, бросившись к попу, но тут же остановилась под его взглядом из‑под насупленных бровей.

– А разве у тебя не было семьи? – спросил он. – Или теперь дети появляются в инкубаторах, как цыплята?

– Я не знаю… не помню… – Нашми отступила на шаг назад, опустила голову.

– Ничего у нее не было, – быстро сказал Роланд. – Потому она мне и завидует. Мне все завидовали, только никто не говорил, чтобы воспитатели не услышали… За это наказывают. Им в головы вбивают всё, как роботам… Тренинги специальные устраивают, это… программирование…

– Иди к черту! К черту иди! – крикнула девочка и выбежала за дверь, как пару минут назад кошка. Автомат остался у попа, и сейчас он рассматривал его с крайним изумлением.

– Мне надо идти, – Роланд поднялся. – Спасибо, де… отец Палладий.

– Куда ты пойдешь? Кругом лес. Я даже не знаю, где ближайший городок или деревня… Все вымерло.

– Оптимизация поселений, – по‑взрослому деловито кивнул мальчишка. – Плохо тут тебе без ньюс‑линии.

– А по‑моему, наоборот, – улыбнулся поп, но улыбка быстро исчезла с его лица. – Что с тобой сделают, если поймают?

– Как он… как она сказала – отправят к навозникам. Буду растить сою. Сейчас много что из сои…

– А кем хочешь быть ты, Роланд? Кем был твой отец?

Мальчик моргнул.

– Отец? Папа? Он… Он был учителем. Преподавал историю. Ну, пока еще разрешали ее преподавать, я это уже не застал, но дома очень много книжек всяких осталось, учебников… Бумажных. Вон, как у вас, – он кивнул на полку с книгами.

– По истории там очень мало, но есть интересные… А вот уходить тебе нельзя. Все равно ведь поймают.

– И что делать?

– Вернись. А это, – отец Палладий потряс автоматом, – это, возможно, хуже, чем соха.

– Чем что?!

– Я хотел сказать, что сеять и выращивать лучше, чем уничтожать. Даже если ты сеешь и растишь сою. Ты два дня прожил в лесу, вышел сюда. Наверное, ты чему‑то уже научился в этой своей «Звезде»?

– Я седьмой по показателям в нашем отряде, – с гордостью сказал Роланд.

– Вот видишь. А дальше они уже будут не столько учить тебя, сколько ломать.

– И что мне делать?! – снова спросил мальчишка.

– Ждать. Я уже очень стар, я не знаю, что происходит за пределами этого моего маленького мира… Я ушел сюда, когда понял, что то, чем я занимаюсь, мало кому нужно, да и остальным вряд ли приносит что‑то кроме утешения. А вы в силах сделать многое.

– Да что мы можем сделать?! И кто это – мы?!

– Ты. Эта девочка. Я видел сомнение в ее глазах, Роланд. Сомнение – это хорошо. Это очень хорошо, хотя моя вера учила меня, что сомневаться не следует – хотя бы на примере усомнившегося Петра, едва не утопшего в Геннисаретском море… Кстати, что ей будет за потерю оружия?

– То же, что и мне, – мальчишка расплылся в мстительной улыбке.

– Значит, вас отправят вместе. Это хорошо…

– Ничего хорошего. Она даже не знает, кто она – или он.

– А ты ей помоги, – поп заговорщически подмигнул. – За косичку дерни.

– У нее косичек нету.

– Ничего, что‑нибудь придумаешь… А сейчас давай прощаться. Кажется, за тобой приехали.

Снаружи, в самом деле, урчали моторы. Отец Палладий выглянул в оконце – два вездехода на огромных зубастых протекторах подкатили по лесной полузаросшей дороге, и с них спрыгнуло еще трое подростков в оливковой форме и пухлый мужчина в такой же одежде, но с яркими шевронами и какими‑то нашивками на груди.

– Директор, – потерянно произнес Роланд. – Отец Палладий, они вас заберут в интернат. Вон, евротаджичка уже нажаловалась…

В самом деле, Нашми вертелась возле пухлого и что‑то объясняла, размахивая руками и показывая на домик попа.

– Так. Иди к ним и не расстраивайся особо. Я разберусь. Главное – помни, что я сказал. Помни про папу, про маму… Про елку и Новый год, про кормушки и рыбалку…

– Я понял… – глотая слезы, пробормотал Роланд. Поп подтолкнул его к двери. Мальчишка пошел было, но тут же остановился.

– А если… Если с вами что‑то случится, тогда как кошка будет?

– Ничего со мной не случится. Я за себя сумею постоять. А кошка, если что, не пропадет. Она все равно сама себя кормит – мышей ловит, зверушек всяких… Не волнуйся. Иди к своему директору.

Роланд выскользнул за дверь. Отец Палладий снова повертел в руках автомат, но так и не понял, что тут где. Наверное, вот эта кнопка – предохранитель… Ну, допустим.

– Эй, послушайте! – окликнули с улицы. Поп осторожно выглянул в оконце – директор стоял у вездехода, дружески положив руку на плечо Роланда. – У нас произошло недоразумение…

– Я заметил! – крикнул в ответ поп.

– Мы выражаем благодарность за то, что приютили наших воспитанников. Но так не годится. Вы – старый человек, вам следует поехать с нами. Вам обеспечат отличный уход и заботу в учреждении, специально…

– Спасибо, не нужно! – перебил отец Палладий. – Я прекрасно чувствую себя здесь.

– Но это не соответствует правилам. Мы должны…

– Я сказал: спасибо, не нужно!

И в подтверждение своих слов поп выставил стволом автомата и без того треснувшее стеколышко. Осколки полетели в траву под окном; подростки тут же укрылись за вездеходами, а директор переменился в лице.

– Вы же не станете стрелять, – укоризненно сказал он.

– Может, стану. А может, и нет.

– Со мной же дети.

– Директор, мы можем обойти его с тыла! Он ведь один! – крикнул кто‑то из‑за вездехода. – Убьем его!

Директор негодующе оглянулся, а поп засмеялся.

– Говорите, дети? Вот и увозите своих оловянных солдатиков в свой лагерь. Кстати, господин директор, у вас‑то были отец и мать?

– Что?! – опешил директор. Роланд вывернулся из‑под его ладони и отошел в сторону.

– Я спрашиваю, были у вас отец и мать?

– Э‑э… Да, конечно, но… Вы, верно, слишком давно интересовались происходящим в стране и потому не совсем верно представляете…

– Достаточно. Уезжайте, – велел поп.

Директор пожал плечами и сделал знак грузиться. Подростки с недовольными лицами полезли на вездеходы, один презрительно толкнул в спину Роланда. Тот огрызнулся.

– Предупреждаю, что вы незаконно завладели учебным имуществом лагеря! – прокричал напоследок директор. – Лучше бы вам его сразу вернуть.

– Уезжайте, – повторил отец Палладий.

 

4

 

Когда шум вездеходов затих за стеной деревьев, поп, тяжело ступая, вышел из дома и сел прямо на землю, привалившись к бревенчатой стене. Автомат он оставил на столе, среди грязной посуды; в груди, слева, пекло и кололо, а последнюю таблетку нитроглицерина он израсходовал едва ли не с полгода тому…

Кошка Анжелика куда‑то подевалась, напуганная неожиданным и непривычным многолюдьем, и отец Палладий умирал в одиночестве. Он прекрасно понимал, что осталось ему недолго. В голове мелькнула подленькая мысль – а зря ведь не поехал с директором… У них тоже есть свой гуманизм, свое человеколюбие, отвезли бы его в интернат, положили бы там на чистые белые простыни… Добрые врачи, уколы и таблетки, диетическое питание…

Отец Палладий улыбнулся.

Нет, ТАМ умирать он точно не хотел.

– Прости им, ибо не ведают они, что творят… – прошептал поп и поудобнее оперся о стену.

 

…С севера наползали угрюмые дождевые тучи, колорадские жуки грызли листья картофельных кустов, воробьиная стайка щебетала на крыше сарайчика. А рядом с неподвижным телом отца Палладия сидел, пригорюнившись, кто‑то мохнатый, громко сопел и утирал лапкой катившиеся по зеленовато‑серой шерсти крупные слезы.

 

 

Павел Корнев

Р. П. Г

 

– Мы победили! – объявил директор, но никто этому не обрадовался.

По правде говоря, в зале на эти слова попросту не обратили внимания. Всем было не до того: одни отчаянно боролись с зевотой, другие шушукались с соседями, большинство же слушателей витало в облаках, уставившись в экраны электронных читалок.

Но директора подобная реакция на свое громкое заявление нисколько не смутила.

– Мы победили! – повторил он, лишь слегка повысив голос. – То, к чему так долго шло наше общество, наконец свершилось! С сегодняшнего дня институт брака и семьи не просто прекратил свое существование, он официально признан ущемляющим гражданские права! Проведение любых традиционных ритуалов бракосочетания отныне является административным правонарушением. Мы не потерпим мракобесия! Мы не позволим упертым ханжам навязывать нам свои замшелые принципы! Мы – свободны! Пережиткам прошлого не место в современном мире, нам не нужны оковы ущербной морали, ибо есть лишь одна наивысшая ценность – это свобода. Наша и ваша свобода!

Тут я не удержался и зевнул.

– Семья – это клетка! – провозгласил тогда директор. – Раковая клетка, которая поражала социум и уродовала его, заставляя поедать самого себя! Семья – это квинтэссенция несвободы! Люди оказывались на всю жизнь прикованными друг к другу, и речь не только о супругах, но и о детях, которые тяжким грузом повисали на своих родителях. Да и сами они полностью зависели от случайных, в общем‑то, людей. Тех, кто зачастую не мог дать им элементарного образования и даже просто прокормить. Нашим миром правила случайность, а это ли не величайшая несправедливость? Более того! Так называемая «родня» сплачивалась в противоестественную общину, закрытую от остального мира, что служило причиной нетерпимости и ксенофобии!

Минуты на экране читалки сменяли друг друга, время близилось к обеду, а директор никак не затыкался.

– Кластер – вот идеальная ячейка современного общества! Свободный союз свободных людей! Полностью избавленный от несвойственных простым людям функций воспитания подрастающего поколения. Теперь вы, все вы, все дети свободного мира – абсолютно равны и находитесь в одинаковых условиях. Кем бы ни являлись ваши биологические родители – теперь это не имеет никакого значения! Груз чужих жизней больше не давит на вас, вы сами вольны определять собственную судьбу. Вы и только вы решаете, кем станете! Вы свободны в выборе! Вы абсолютно и одинаково свободны!

При этих словах я с трудом сдержал ухмылку.

Свобода – хорошо; это любому альтернативно‑одаренному ясно. Только не стоит путать свободу иметь собственные убеждения со свободой от любых убеждений вовсе.

У тебя есть принципы? Малыш, да с тобой что‑то не так!

Назовешь себя русским, – и тебе сразу укажут, что все мы жители Земли и национальностям больше не место в современном мире. Потом заявят, что никто не может быть «чисто» русским, ибо это совокупность многих народов, припомнят зависимость русских земель от ордынских ханов и спросят: а зачем тебе это? Зачем самому себе навешивать ярлык? Будь проще, будь как все; ведь русский – это почти наверняка ксенофоб и фашист.

Заявишь о том, что тебе нравятся девочки, – и узнаешь, что слишком мал для сексуальной самоидентификации; что в жизни надо попробовать все; что эти аспекты развития твоей личности будут корректироваться попечителями и психологами.

Религия? О религии стоит помалкивать, если не хочешь заполучить в личное дело запись о тяжелом расстройстве критического мышления.

Впрочем, если полагаешь, будто принципы и убеждения – это не клетка, а каркас, внутренние ребра жесткости, которые не дают окружающим раздавить тебя и превратить в бесхребетного слизняка, можешь открыто объявить себя русским православным гетеросексуалистом.

Но сделай так, и немедленно загремишь в центр коррекционного образования.

По‑нашему – отстойник.

– Всем вам, вне зависимости от социального статуса и происхождения, были даны равные стартовые возможности, не зависящие от доходов так называемой семьи, и это явилось величайшим достижением нашего общества, – продолжил распинаться директор как заведенный. – С самого рождения вы получали должное медицинское обслуживание и образование, но сейчас настало время перейти на следующую ступень социализации! В четырнадцать лет проходит распределение по кластерам, в которых вы будете пребывать вплоть до совершеннолетия. И не волнуйтесь – назначение не станет случайным; специалистами разработан сложный и всеобъемлющий алгоритм анализа вашего характера, наклонностей и результатов обучения. Никто не выбирает родителей и семью, но подбор кластера происходит на строго научной основе, и это гарантировано позволит вам полностью раскрыть свой потенциал!

«Бла‑бла‑бла…» – усмехнулся я, едва удержавшись, чтобы не произнести это вслух.

Месяц назад мне исполнилось пятнадцать, но кластер подбирают до сих пор.

Компьютер завис, что ли? Плевать, так даже лучше…

Тут все повалили на выход, я выключил читалку и отправился в столовую.

 

На обед давали непонятное пюре, соевую котлету и витаминный коктейль.

Питательно и безвкусно. После такой кухни в любом кластере размороженные полуфабрикаты только так уплетать станешь.

Уже на выходе я наткнулся на парочку арийцев, и один из них немедленно расплылся в гаденькой улыбочке:

– Какие люди! Роман‑четырнадцать‑ноль‑восемь! До сих пор с нами? Никто не хочет русака в кластер брать?

Я молча прошел мимо.

– А Роман разве не семитское имя? – крикнул в спину второй бритоголовый.

Оборачиваться не стал, просто выставил средний палец и зашагал дальше.

Что имя? Имя у меня уже третье. А после распределения в кластер попечители опять новое дадут. Вот стану совершеннолетним и верну настоящее. Я ведь помню свое настоящее имя. Что бы мозгоправы про самовнушение ни твердили – помню.

Но тут сзади послышалось:

– Генетический мусор!

Я обреченно вздохнул, развернулся и подступил к арийцу, возвышавшемуся надо мной едва ли не на голову.

– Господь наш в безграничной мудрости своей сделал людей разными. Большими и маленькими, высокими и низкими, черными и белыми. Жаль только, не всем мозгов в полной мере отвесил…

– Чего?.. – подался ко мне бритоголовый.

Я подпрыгнул и со всего маху шибанул ему лбом по носу.

 

Из лазарета выписали уже после отбоя.

Когда зашел в нашу комнату, Андрей спешно выключил ручной фонарик и быстро спрятал что‑то под одеяло.

– Фу, Иван! Напугал… – с облегчением перевел он дух, разглядев меня, и достал книгу. Настоящую – бумажную, не адаптированную для нашего возраста. – Я тут читаю…

– Увидит воспитатель, больше читать не будешь.

– Да ладно, успел спрятать, – обиделся Андрей.

– Как в прошлый раз, да? – усмехнулся Степан и спросил: – Вань, ты как?

Я уселся на кровать и осторожно прикоснулся к синяку, заклеенному лечебным нанопластырем.

– В изолятор не закрыли и ладно.

– На футболе арийцев прессанем?

– После, мне вместо физкультуры дополнительно психолога назначили, – сообщил я, забрался под одеяло и скомандовал: – Андрей, вырубай свет.

Тот без пререканий включил фонарик, сунул книжку под подушку и задумчиво произнес:

– Слушай, Иван, как такое может быть? Здесь пишут, что Сталин был кровавым тираном и проспал начало войны, а в прошлой он был гениальным полководцем. Ничего понять не могу! Просто мозги пухнут!

– Сталин? – встрепенулся Степан. – Это который в опломбированной фуре с золотом арийцев прикатил?

– Не, – качнул я головой, – тот другой.

– А со Сталиным что? – продолжил допытываться Андрей. – Кому верить?

– Своя голова на плечах должна быть. Прочитай одну книгу, прочитай другую, дальше сам решай.

– Отличный совет, – фыркнул парень.

– Другого нет.

Читать бумажные издания с непривычки и в самом деле непросто. Тексты в читалках давно адаптированы, там все просто: это белое, это черное. И так везде. Какую книгу ни открой, именно это черное, а именно это белое. Без вариантов.

Это про бумагу говорят, будто напечатанное станком не вырубить топором, а электронные тексты на сервере поправить легче легкого. Правда, старик Оруэлл здорово дал маху, замутив в антиутопии «2042» тему с сожжением книг. Мы ведь в свободном мире живем, у нас так нельзя. Каждый сам решает, что лучше для него; и разве можно упрекнуть кого‑то в том, что общество предпочло удобство и универсальность электронной книги бумажному изданию?

Дешевизна, доступность, безграничный выбор и, ко всему прочему, – пропала нужда вырубать деревья. Сплошные преимущества, только вот книги в сети уже совсем не те, что были раньше. Адаптированные тексты, ага.

– Расскажи про Библиотеку, – попросил вдруг Андрей.

– Не надоело еще?

– Не‑а.

Библиотека была легендой. Слухи о ней ходили во всех интернатах, где мне доводилось побывать, и каждый нормальный пацан мечтал отыскать это хранилище записей об изъятых из семей детях.

– Когда ребенка забирают в систему, – начал я рассказ, – у него и родителей берется генетический материал и присваивается уникальный номер. В сеть эти данные точно не заносятся – сколько раз правительственные базы данных ломали, но ничего так и не нашли.

– А кто ломал? – полюбопытствовал Андрей.

– Да кто только не ломал! – усмехнулся Степан. – У них в защите дыра на дыре. Последний раз, говорят, протокол запуска баллистических ракет чуть не хакнули.

– Скажешь тоже….

– Да, блин, арийцы об этом неделю трындели!

– Ну если арийцы…

– Пошел ты!

– Хорош! – оборвал я спорщиков. – Вы слушать будете, нет?

– Будем, будем!

– В общем, базы данных в сети нет. Получается, документы не оцифровываются и хранятся в бумажном виде.

– А зачем? – перебил меня Андрей, явно держа в голове некий каверзный вопрос. И точно: – Вроде, при зачислении в кластер всех по новой на генетическую совместимость проверяют? – спросил он.

– Кластер – это кластер, – важно объявил тогда Степан, – а если донор понадобится? Наименьшее отторжение тканей у близких родственников, вот заболеет кто – и где искать? Искусственные органы, знаешь, сколько стоят? Они медицинской страховкой не покрываются.

– И что с того? – скривился Андрей. – Если ты нищеброд и у тебя детей в систему забрали, никто тебе донора искать не станет.

– У всех забирают, – возразил я. – Не только у нищебродов.

– Можно откупиться, – уперся тот. – А за Уралом, говорят, вообще интернаты частные, оттуда детей на выходные домой отпускают.

– Говорят, собак едят, – немедленно отозвался Степан.

– Брехня, – согласился я с ним. – Правила везде одни.

– Но не для всех.

– Хорош, а? Ты задрал уже со своим нытьем!

Андрей перевернулся на бок и попросил:

– Ладно, Вань, продолжай. Молчу.

Я уставился в темный потолок и произнес:

– Филиалы Библиотеки есть во всех городах. Если получить доступ, можно узнать, у кого тебя забрали, и отыскать родителей.

– А родители тебе, прям, обрадуются, – фыркнул Степан. – Сами, поди, рады были от обузы избавиться.

– Будешь директора слушать, – предупредил я его, – на курсы сексуальной самоидентификации к физруку запишешься.

– Тьфу‑тьфу‑тьфу, – сплюнул парень. – Но, Вань, сам посуди…

– Меня не хотели отдавать, – просто сказал я, хотя обычно этими воспоминаниями ни с кем не делился. – Мне точно будут рады.

– Ты помнишь? – уселся на кровати Андрей. – Серьезно?

– Ага. Тогда только начинали закручивать гайки, меня в три года из семьи забрали.

– А! – сообразил Степа. – Точно, тебе ж пятнадцать!

– Ну да.

– Слушай, – с жадным любопытством накинулся с расспросами Андрей, – а как это вообще в нормальной семье жить?

Я вздохнул и сознался:

– Да почти ничего не помню. Совсем маленький был.

Воспоминаний и в самом деле сохранилось немного, и все какие‑то рваные.

Женский смех. Комната с высоченным шкафом и прямоугольником залитого солнечным светом окна. Игрушечный луноход.

Или луноход был уже в интернате? Насчет этого не уверен, а вот комната снилась постоянно. Комната оттуда – из моей настоящей жизни.

Был еще один обрывок, но его вспоминать не любил. Крики, грохот, непонятный кислый запах и плач. Мой собственный плач. День, когда меня забрали в систему.

Его я помнил четче всего.

– А точно у нас в городе Библиотека есть? – задумчиво прошептал Андрей.

– Точно. Сам ее видел.

– Это когда в прошлый раз сбежал? – уточнил Степан.

– Не, в прошлый раз мне уже чип вшили, поэтому минут через сорок свинтили, – поправил я его. – Два года назад дело было. Дурак, на метро решил прокатиться, меня на выходе со станции и приняли. До Библиотеки метров пятьдесят оставалось! Я ее как вас видел!

– Может, это и не она вовсе была, – засомневался Андрей.

– Она, – убежденно заявил я. – Описание один в один сошлось. Мне точно про нее рассказывали.

– Допуска к архиву в любом случае нет, – разумно отметил Степан и зевнул. – Ладно, пацаны, давайте спать. Завтра футбол.

– Спать так спать, – вздохнул я, продолжая бездумно смотреть в потолок.

Допуска и в самом деле не было.

Да и чип…

 

Первую половину дня пришлось провести в кабинете психологической реабилитации. Вышел оттуда выжатый как апельсин, но только добрел до комнаты, по плечу пробежал неприятный зуд. Щелчок, – и в голове зазвучал транслируемый напрямую через височную кость голос:

– Роман‑четырнадцать‑ноль‑восемь! Пройдите в приемную директора. Роман…

Пес бы побрал этот чип! Никуда от него не скрыться!

И я отправился к директору. По дороге повстречал пару пацанов, на бритых головах которых намеренно был оставлен длинный клок волос, и оживился.

– Здоров, хохлы! Чё за кипиш?

– Смотрины, – сообщили те.

– Уже?

– Через час начнутся.

Я поблагодарил их и в некоторой оторопи поспешил дальше.

Это что получается, – кластер подобрали? Но почему вызывают заранее? Что за дела?

В приемной меня долго мариновать не стали и сразу велели проходить в кабинет. Заглянул туда, а там помимо директора обнаружился высоченный мужик со смуглой кожей и вьющимися черными волосами.

– Что это? – недоуменно нахмурился он при моем появлении.

– Ваш новый подопечный, – невозмутимо объявил директор.

Курчавый раздраженно вытащил из кармана пиджака свернутый в трубочку планшет, развернул гибкий экран и сунул его в лицо главе образовательного центра.

– Вы вообще читали нашу заявку?! – возмутился он. – Мы…

Директор спокойно отодвинул руку в сторону и безапелляционно заявил:

– Окончательное согласование заявок оставлено на мое усмотрение.

– Но…

– Двух девочек я вам выделю, третьим возьмете его.

– Это возмутительно! – нахмурился курчавый, встретил спокойный взгляд собеседника и резко сбавил обороты. – Могу я хотя бы ознакомиться с его личным делом?

– Ну разумеется!

Директор уселся за компьютер; потенциальный попечитель прошелся вокруг меня, внимательно разглядывая, и вдруг ахнул, приметив тусклую наколку на левой кисти.

– Татуировка?! – У курчавого от изумления глаза на лоб полезли. – И что прикажете с ней делать? Косметические операции не входят в стандартную медицинскую страховку! – Задрав мой подбородок, он заставил посмотреть себе в лицо и потребовал объяснений: – Что это за мерзость? Что это значит?

– Русский православный гетеросексуалист! – с нескрываемым злорадством, выдал я расшифровку трех кириллических буквиц.

Попечителя чуть удар не хватил. Пару мгновений он ошарашенно разевал рот, потом развернулся к столу и выдохнул:

– Вы слышали это? Вы это слышали?!

Но директора так просто было не пронять.

– Что именно? – невозмутимо уточнил он.

– Религиозный фанатик и националист! Взять такого в кластер? Никогда! – объявил мой несостоявшийся попечитель, ослабил узел галстука и всплеснул руками: – Гетеросексуал? Кто вообще дал вам право согласовывать его сексуальную идентификацию?

– Пустое, – отмахнулся глава центра. – Просто мальчишеская дурь.

– Наш кластер придерживается свободных взглядов, для нас это неприемлемо!

– Согласуйте с психологом курс сексуального просвещения и поступайте в рамках него, как сочтете нужным.

– Это возмутительно! Я буду жаловаться!

Директор досадливо поморщился.

– Разве вас не предупреждали о специфике нашего центра?

– Да, но…

– И поскольку ваш кластер зарегистрирован только два месяца назад, стандартные учебные заведения вряд ли согласуют вашу заявку, так?

Тут планшет курчавого мелодично звякнул, он глянул на экран, и смуглое лицо налилось дурной кровью.

– Ему уже пятнадцать!

– А на вид больше двенадцати не дашь.

– Вздор! Я беру двух девочек, а с этим мучайтесь сами. Вы не имеете права нам его навязывать!

– Не имею, – признал директор. – Но кластеры, где на пятерых взрослых приходится менее трех несовершеннолетних, не участвуют в программе социальной поддержки. И значит, никаких налоговых вычетов и пособий вам не полагается.

Курчавый немедленно полез в сеть, отыскал нужный закон и скис.

– Никак иначе этот вопрос не решить?

– Нет, – отрезал директор. – И настоятельно советую согласовать программу его сексуального воспитания у психолога. Прямо сейчас!

Попечитель выскочил из кабинета; я глянул ему вслед и возмутился:

– Вы не можете отдать меня в этот кластер!

– Почему нет? – вроде как даже удивился директор.

– А как же анализ совместимости? Компьютерные тесты? Наклонности?

– Наш центр предназначен для обучения детей не старше четырнадцати лет, тебе здесь не место. И раз для нормального развития и стабилизации психологического состояния необходимо срочно сменить обстановку, некоторыми формальностями можно пренебречь. Пойми, это для твоего же блага…

– Что за бред? – стиснув кулаки, шагнул я к столу, и директор немедленно положил ладонь на селектор.

– Вызвать воспитателя? – спросил он и предупредил: – Сбежишь из кластера, вернешься уже не сюда, а в колонию для несовершеннолетних. И я лично обещаю подобрать такое исправительное заведение, где нет никого из вашей братии.

– Да пошел ты! – выругался я, покинул кабинет и с грохотом захлопнул за собой дверь.

Мускулистый воспитатель, карауливший меня в приемной, поднялся на ноги и пробасил:

– У тебя есть час, чтобы собрать вещи.

 

Час – это немного, но мне на сборы хватило пятнадцати минут. А потом мы просто сидели на кроватях и молчали.

– Вань! Может, все не так плохо? – произнес наконец Андрей. – В кластере у тебя всяко больше свободы будет.

– Ты не видел попечителя, – поморщился я.

– Тогда сбежишь, – утешил меня Степа.

– С чипом?

– Засада… – Пацан помялся, потом вдруг забрался на стол и снял решетку вентиляционного отверстия, где мы прятали бумажные книги. Он привстал на цыпочки, засунул руку чуть ли не по плечо и вытащил оттуда металлический пруток в мизинец толщиной. Один конец того был расплющен и кое‑как заточен, другой загнут в петлю, образуя некое подобие кастета.

– Вот это да! – присвистнул Андрей.

– Окопный нож! – с гордостью объявил Степан. – Наши такие на войне с арийцами клепали. – Он вздохнул и протянул его мне. – Для себя хранил, но тебе нужнее.

– Обалдеть! – восхищенно протянул я и с трудом просунул пальцы в узкую металлическую петлю. – Тебе мал стал, что ли?

– Типа того, – смутился Степа и потер ладонь со все теми же кириллическими буквицами «Р. П. Г.».

– Спасибо! – Я спрятал нож в свои немудреные пожитки и, обняв приятеля, похлопал его по спине. – Не пропадайте тут…

– Да уж справимся как‑нибудь, – успокоил меня парень, и тут распахнулась дверь.

– Роман‑четырнадцать‑ноль‑восемь, – объявил воспитатель, – на выход.

Я подхватил рюкзак и молча вышел в коридор.

 

Центр покинули на новеньком пассажирском фургоне. Курчавый попечитель сидел за рулем, две смуглых, восточного вида девчонки прижались друг к другу на заднем сиденье. В систему они попали не так давно, поэтому от зажатости их не смогло избавить даже обучение в коррекционном центре. На общих прогулках они себя всегда ровно так же вели. Вечно слова не вытянешь.

Ох, чую, в кластере весело будет…

Я беззвучно выругался и с интересом уставился в окно.

Пока жил в обычных интернатах, нас нередко вывозили в город на экскурсии и спортивные мероприятия, но в центре коррекционного обучения правила были куда как строже. За последние годы территорию комплекса довелось покидать лишь трижды, а поскольку всякий раз при этом срывался в бега, возможности поглазеть по сторонам считай что и не было. И теперь я смотрел, смотрел, смотрел на проносившиеся мимо дома, памятники, мосты.

А заодно запоминал дорогу. Так, на всякий случай.

 

Ехали недолго. Минут через пять вывернули из пробок к виадуку, с него на широченное шоссе и вскоре очутились в застроенном коттеджами пригороде. Там курчавый немного поплутал по чистеньким улочкам, подъехал к двухэтажному особняку и с дистанционного пульта открыл раздвижные ворота. Загнал фургон во двор и ушел в дом, оставив двери салона заблокированными.

Я обернулся к девчонкам, но те на меня даже не взглянули. Разговорить их не успел, – вернулся курчавый. Вместе с ним во двор вышли двое моложавых мужчин, по виду братьев, и две женщины. Некрасивая тетка с коротко стриженными обесцвеченными волосами и худым лицом сушеной рыбы и высокая фигуристая дамочка с пышной грудью и кадыком.

Попечитель разблокировал дверь и велел проходить в дом. Остальные не произнесли ни слова, только пялились, будто на зверей в зоопарке.

– За ужином познакомимся, – объявил курчавый, вслед за нами поднявшись на второй этаж. После он указал мне на крайнюю дверь и объявил: – Тебе сюда. Ужинать будешь в комнате; пока не сведем татуировку, за стол я тебя не пущу. – И потребовал: – Планшет.

Я молча передал ему читалку, а только шагнул через порог, за спиной щелкнул замок.

Вот сволочь!

Усевшись на кровать, я пригляделся к обстановке, но та от интернатовской особо ничем не отличалась. Все тот же минимализм: стол, стул, этажерки, шкафчик для одежды. Кровать, вот, еще. И окно.

Вот окно – это интересно.

Я подступил к нему и попытался поднять раму, но та оказалась заблокирована. Достал из рюкзака окопный нож, примерился, но так и не решился ничего предпринять.

С чипом и часа не пробегаю, а потом? В исправительных учреждениях жизнь не сахар. Так, может, лучше здесь до совершеннолетия перекантоваться? Может, обойдется?

И я спрятал заточку под подушку.

На душе было неспокойно. Странно было и тревожно. Как ни крути, впервые за двенадцать лет в нормальном доме очутился! Так, может, действительно обойдется? Пусть не родная семья, пусть кластер. Вроде как эрзац нормальной жизни, но лучше чем ничего.

По крайней мере лучше, чем всё, что было до того…

А татуировка? Плюнуть на нее? Свести и забыть?

Чтобы потом забыть все остальное и стать стандартным обще‑человеком?

Ради сытой и спокойной жизни?

 

Так я и промучился до самого вечера. А когда за окном стемнело, щелкнул замок двери, и в комнату вошла высокая тетка.

– Ужин, – объявила она, выставив на стол поднос с тарелками.

– Спасибо, – поблагодарил я попечительницу, старательно не смотря на ее футболку, ткань которой вызывающе топорщилась двумя бугорками крупных сосков.

Но тетку провести не получилось.

– Взгляни на меня, – попросила она и вдруг стянула футболку через голову.

Я упрямо уставился себе под ноги и глухо выдавил:

– Вы не имеете права!

Кадык, это все клятый кадык!

– Поверь, малыш, – хрипло рассмеялась та, – мы полностью учли рекомендации психолога. И я не сделаю тебе ничего плохого, мы просто поговорим. Это лишь один из этапов сексуального воспитания. Ну, в самом деле, нельзя же быть таким ханжой! Ты уже взрослый мальчик…

Раздался шорох стягиваемых джинсов, и тетка вновь потребовала:

– Посмотри на меня!

– Не надо, – попросил я; сердце колотилось как сумасшедшее, ладони взмокли. – У меня свои принципы…

– Посмотри. Просто посмотри, ты ведь ничего такого в жизни не видел.

Я поднял взгляд, и тогда вслед за джинсами тетка стянула плавки, бесстыже выставляя напоказ двойной комплект причиндалов.

– Подойди, – требовательно произнесла она. Или же – оно?

И я подошел. Подошел и со всего маху врезал в челюсть рукоятью окопного ножа.

Удар импровизированного кастета острой болью отозвался в пальцах, голова попечительницы мотнулась, а в следующий миг сильная мускулистая рука отшвырнула меня прочь. Поднос полетел на пол, я шибанулся спиной о стену и рухнул в углу. И тут уж тетка сама шагнула ко мне.

К счастью, спущенные джинсы сковали ее движения, а когда она избавилась от них, я уже поборол головокружение, двумя руками перехватил окопный нож и ткнул им перед собой. Заостренный штырь распорол бедро, и завопившая дурным голосом попечительница опрометью выскочила из комнаты.

Больше я не колебался ни мгновенья. Схватил валявшиеся на полу джинсы, подскочил к окну и, просунув в щель сплющенный конец прутка, одним резким движением взломал раму. Выбрался на крышу, с нее перелез на гараж, там повис и спрыгнул во двор. Дохромал до невысокой ограды, перевалился на другую сторону и поспешил прочь. Свернул раз, второй и забился перевести дух в узенький закуток между двумя живыми изгородями.

Бежать – бесполезно. Вживленный чип с модулем единой системы спутниковой навигации GPS‑GLONASS не оставлял мне ни единого шанса. В последний раз социальная служба отыскала меньше чем за час, полиция должна сработать и того оперативней.

Единственный выход – избавиться от чипа, но не заточкой же его из себя выковыривать!

И я начал лихорадочно обшаривать трофейные джинсы.

Первой под руку попалась фляжка в заднем кармане; скрутил с нее крышку и поморщился от резкого запаха алкоголя. Потом выудил пластиковую карточку удостоверения, упаковку презервативов, ключи, визитницу с банковскими картами и с раздражением отбросил весь этот хлам в сторону.

Не то! Все не то!

«То» обнаружилось в маленьком карманчике под поясом. Обычный перочинный ножик, стандартный «Викторинокс» нового выпуска с ромбом вместо креста на эмблеме‑щите.

Но на эмблему плевать, главное, заточен на совесть!

Свернув джинсы, я закусил зубами штанину и, выбрав подходящий клинок, приставил его к бугорку на ключице.

Руки враз обмякли, накатил страх.

Пугала боль.

Но когда тебе ломают нос – это тоже больно, а ломали мне его не раз и не два. И я надавил.

«Русские не сдаются!» – билась в голове единственная мысль, пока я расширял разрез и подцеплял острием горошину чипа. В том, что ты щуплый и худой, все же есть свои преимущества…

Окровавленный комочек упал на землю, и немедленно опустился рядом и я. Ноги обмякли, в голове звенело, и сознание медленно‑медленно ускользало, сменяясь серой хмарью забытья.

Свернув непослушными пальцами колпачок фляжки, я щедро полил рану спиртным, и новый взрыв боли враз разметал беспамятство.

Скрутило – мама не горюй!

Ах‑ха! Слезы из глаз так и хлынули!

Кое‑как очухавшись, я отрезал от джинсов длинную полосу, смочил ее остатками алкоголя и, кое‑как перебинтовав рану, натянул сверху рубашку. Подождал, пока утихнет головокружение, поднялся на ноги и зашагал по улице.

Порез горел огнем, шатало из стороны в сторону, но я не сдавался и заставлял себя переставлять ноги.

Шаг, шаг и еще один – меня будто что‑то в спину подталкивало.

И не страх, вовсе нет. Свобода.

 

К центру коррекционного обучения я вернулся уже ночью. Без особого труда миновав камеры наружного наблюдения, прокрался на служебную парковку, благо на территорию въезд машинам сотрудников был категорически запрещен, и проткнул заднее правое колесо спортивного электромобиля. Оценил дело рук своих и поспешил убраться восвояси.

Но отошел недалеко, – затаился в тени деревьев на соседнем перекрестке.

Всякий раз, когда мимо проезжали автомобили, душа уходила в пятки, жутко саднило рану, при малейшем движении в порезанное плечо огненным сверлом вворачивалась боль, во рту так и стоял привкус крови, а минуты ожидания тянулись мучительно медленно, но я не двигался с места и терпеливо ждал.

И дождался.

Спортивный электромобиль вывернул с парковки, начал плавно набирать скорость, потом вильнул к обочине и остановился, не доехав до перекрестка какой‑то полусотни метров.

Вернется?

Но нет, возвращаться на спущенном колесе к парковке директор не стал; вызывать эвакуатор – тоже. Он спокойно осмотрел спущенное колесо, открыл багажник и принялся возиться с запаской.

Я какое‑то время следил за ним со стороны, затем спокойно подошел, распахнул пассажирскую дверцу и, открыв бардачок, нашарил там обрезиненную рукоять компактного револьвера – курносого короткоствольного уродца с зализанными формами.

Моего билета в будущее. Моего пропуска в прошлое.

– Что такое? – обошел электромобиль встревоженный директор, наткнулся взглядом на уставившееся ему в лицо дуло и быстро выставил перед собой руки. – Не стреляй!

– В машину, быстро! – скомандовал я.

– Постой!

– Считаю до трех!

– Но…

– Раз!

– Не надо!

– Два!

– Я не закрепил колесо! – выпалил директор.

Не приближаясь к нему, я по широкой дуге обошел электромобиль и приказал:

– Продолжай!

– Убери пистолет!

– Мне сказать «три»? – Нетяжелый револьвер все сильнее оттягивал руку, она начинала мелко подрагивать, но выказывать собственную слабость я не собирался. – Быстро!

– Просто направь его в сторону!

Я перехватил револьвер двумя руками и с усилием взвел большим пальцем курок. Сухой щелчок подействовал куда лучше слов, и директор принялся затягивать болты запасного колеса.

– Брось! – скомандовал я, когда он распрямился с баллонным ключом в руке.

Железяка лязгнула об асфальт, директор без напоминания спустил домкрат, но потом вновь замешкался.

– Еще не поздно сдаться, – уверил он меня. – Просто отдай пистолет, и я сделаю все, чтобы тебя не судили как взрослого. Ты даже в колонию не попадешь! Большее, что тебе грозит, – это реабилитационный центр…

– Заткнись! – выдохнул я и медленно, удерживая его на прицеле, вернулся к распахнутой пассажирской двери. – Залазь!

Глава центра повиновался, но не преминул при этом заметить:

– Твой побег всего лишь административный поступок, а похищение человека – это уже серьезно.

Я уселся в соседнее кресло, положил руку с оружием на колени, так чтобы ствол смотрел водителю в живот, и распорядился:

– Поехали!

– Куда?

Тогда назвал станцию метро.

– И что там? – спросил директор, заводя двигатель.

Спортивный электромобиль плавно‑плавно тронулся с места; я слегка расслабил указательный палец и ответил:

– Библиотека.

– Что?!

– Архив с личными делами воспитанников.

– Бред!

– Вовсе нет! – оскалился я. – Там архив, точно знаю! И у тебя должен быть в него доступ! Либо выяснишь, где искать моих родителей, либо пристрелю! Понял?

Но директор вдруг спросил:

– Ты ведь не думаешь, что они тебя ждут? Дети – это обуза для неподготовленного человека, их воспитанием должны заниматься профессионалы.

– Меня не хотели отдавать! – отрезал я. Крики, грохот, непонятная кислая вонь, плач. Мой собственный плач. – Так что заткнись!

Но заткнуть главу центра оказалось совсем не просто.

– Зачем тебе это? – задал он новый вопрос. – Вот ты называешь себя русским, а с чего ты это взял?

– Я помню! Меня забрали в систему в три года, поэтому лучше даже не начинай!

– Досадное упущение, – печально вздохнул директор. – Пойми, Роман…

– Не называй меня так! Меня зовут Иван!

– Хорошо, хорошо, только успокойся. Пойми, современному человеку незачем цепляться за пережиток прошлого, за свою национальность! Все мы представители единой цивилизации!

– Я – русский, а не какой‑то там обще‑человек!

– И чем тут гордиться? Да пойми ты! В Европе еще с античных времен сложилось стойкое представление о том, что интересы индивидуума являются высшей ценностью! Главенство гуманизма, жизнь человека – высшая ценность, это оттуда. В России все было совсем иначе, там человек был человеку волком! Целью образовательной реформы изначально являлось ограждение ребенка от систематического влияния родителей, разрыв «цепи времен», остановка процесса бесконечного «повторения ошибок»! И ты сознательно отвергаешь путь, который проделало наше общество, ради чего? Мнимой гордости?

– Просто заткнись и веди машину, – потребовал я, морщась от боли.

Директор истолковал мою гримасу неправильно и продолжил свои увещевания:

– А твое увлечение религией? Разве может разумный человек всерьез рассуждать о том, что наш мир создал некий бог? Теория Дарвина тебя ни в чем не убеждает? Как можно быть таким ограниченным? Одумайся! Одумайся, пока не поздно!

– Нравится думать, будто сдохнешь и сгниешь в могиле, как кусок испорченного мяса? Думай. А я православный. Я верю в бессмертие души.

– Самообман! Надо брать от жизни все и не забивать себе голову всякой ерундой!

– Вот и бери. А мне не мешай жить, как хочу.

– Да что ты вообще знаешь о христианстве? Эти фанатики людей на кострах сжигали!

– Те, с кем я общался, были приличными людьми. В отличие от… – Тут впереди замаячил освещенный фонарями подсветки фасад Библиотеки, и я усмехнулся: – Про гетеросексуальность даже не начинай. Просто не люблю, когда меня всякие пидоры лапают. – И распорядился: – Поворачивай к служебному входу!

Директор как‑то странно глянул на меня, обреченно вздохнул и съехал с дороги.

Ну наконец‑то! Наконец‑то я добрался до Библиотеки! И пусть даже придется подождать до утра…

Но тут электромобиль проехал во двор, и у меня вырвался невольный всхлип.

Библиотеки не было. Точнее, была, но от нее остался один лишь фасад.

Освещенный уличной подсветкой фасад. Фантик. Яркая обманка…

– Нет никакого архива, – мягко произнес директор, – и не было никогда. Данные воспитанников подлежат уничтожению, мы заботимся о неприкосновенности личности…

У меня слезы на глазах навернулись.

Нет никакого архива? Выходит, все зря? Все это зря?!

Был один лишь пустой треп? Самообман?

– Роман, послушай, никому ничего не известно о твоей семье, поэтому…

– Закрой рот! – крикнул я, сразу взял себя в руки и, сдержав рвавшиеся наружу рыдания, потребовал: – Переключи управление в режим обучения, быстро!

– Так нельзя!

– Ногу прострелю!

Директор повиновался, я качнул револьвером и приказал:

– Вылезай!

Сам выбрался следом, обошел электромобиль и указал стволом на багажник.

– Открой! – А когда глава центра выполнил распоряжение, велел: – Залезай!

Директор не сдвинулся с места, и пришлось нацелить револьвер ему в лицо.

– Быстро!

– Не надо, – попросил тот. – Если ты полагаешь себя христианином, то вспомни основу этого учения: «Возлюби ближнего, как самого себя!»

Я отступил на шаг назад и повторил команду:

– Залезай!

– Да нельзя же понимать все так буквально! – взорвался директор. – «Ближний» – это не расстояние…

– Просто, чтобы кровью не забрызгало…

Глава центра искушать судьбу не стал и, жутко скорчившись, кое‑как уместился в багажнике; я захлопнул крышку, обошел электромобиль и уселся за руль. Бросил револьвер на соседнее сиденье и зажал лицо в ладонях.

И что теперь делать? Как быть дальше? И…

…и тут спинка сиденья неожиданно навалилась и придавила к рулю!

Директор изловчился просунуть из багажника в салон руку; сильные пальцы нашарили шею и стиснули горло, перед глазами все поплыло, и стало невозможно сделать вздох.

Я захрипел, попытался высвободиться – безрезультатно.

– Отпусти! – просипел из последних сил, но без толку.

Тогда дотянулся до револьвера, прижал курносое дуло к обшивке сиденья и выжал спуск.

Хлопнуло неожиданно глухо.

Хлопнуло, и сразу ослабла хватка стиснувших шею пальцев, а салон заполонила кислая вонь пороховых газов.

И тогда воспоминание о семье, о заветной комнате с высоченным шкафом и прямоугольником залитого солнечным светом окна, посерело и умерло.

Мне оказался уже знаком этот запах. Ровно так же пахло в тот далекий день, когда меня забрали в систему.

И тогда, и сейчас пахло порохом и смертью.

И я как‑то сразу понял, что у меня нет прошлого.

И не было его никогда. Ни прошлого, ни семьи.

Я отбросил с себя безвольную руку директора, задавил рвавшийся наружу всхлип и потер набитую на тыльной стороне ладони татуировку.

Три заветных кириллических буквицы «Р. П. Г.».

«Русские не сдаются», – вновь всплыла в памяти услышанная от кого‑то фраза.

«Русские не сдаются», – и я выжал газ.

За Уралом свои правила? Вот и проверю.

Хватило бы только на дорогу пяти патронов…

 

Майк Гелприн

Социопат

 

Антон проснулся под утро, рывком сел на постели и едва сдержался, чтобы не закричать. Он снова видел во сне эту девушку, третью ночь подряд. Нелли ее звали, Н‑е‑л‑л‑и. Только в эту ночь, в отличие от двух предыдущих, Нелли пришла к нему в сон обнаженной. А затем, затем они начали проделывать такое, что Антон, вспомнив, покрылся холодным потом от стыда и отвращения. То, чем он занимался с Нелли во сне, было даже не постыдным, это было противоестественным, низким, просто ужасным. Антона передернуло. Он резко вскочил с постели и едва не упал от неожиданной слабости в паху, мгновенно подкосившей ему ноги и сделавшей их ватными.

– Сволочь, – сказал Антон вслух, – выродок, дрянь.

Ему захотелось с размаху влепить себе по лицу. С трудом удержавшись, Антон доковылял до санузла, перевалился через низкий борт ванны, шлепнулся на дно и на полную включил воду. Пару минут обрушившиеся на него тяжелые струи смывали слабость и стыд. Наконец, почувствовав себя лучше, Антон вылез, наскоро растерся полотенцем и, прошлепав босиком по кафелю, вернулся в комнату.

Он включил свет и с минуту с отвращением разглядывал свое жилище. Комната была стандартная, точно такая же, как любая из десятка тысяч каморок, в которых ютились питомцы интерната вплоть до его окончания. Шесть шагов вдоль, пять – поперек. Стол, пара стульев, кровать, шифоньер и компьютерный центр. И все.

Впрочем, нет, не все, на стене над кроватью висели две фотографии в рамках. Отец и мать – люди, давшие ему жизнь. Антон приблизился к снимкам и в который раз пристально их рассмотрел. Стиснул зубы и опустил глаза. Он не испытывал к этим людям ничего, абсолютно ничего. Ни благоговейного трепета, с которым говорили о своих родителях прочие, ни даже элементарного уважения. Эти двое дали жизнь ему, Антону Валишевски, так что с того? Они, как и все остальные родители на Земле, даже не знали, как выглядят их сыновья или дочери.

Антон сел на кровать и, подперев кулаком подбородок, задумался. Почему именно Нелли Семенова, ничем, в общем‑то, не примечательная девчонка из параллельного класса? Он и внимания на нее особо не обращал. Ну да, короткие русые волосы, тонкая шейка, ноги стройные, что еще? Ничего, разве что большие карие глаза. Какие‑то особенные, только неясно чем. С минуту Антон думал, в чем особенность больших карих глаз. «Внимательные», – неожиданно пришло нужное слово. Точно: когда неделю назад они случайно разговорились, Нелли смотрела на Антона со вниманием. Так, как смотреть было не принято и даже неприлично. Отводить глаза при разговоре и тем самым не смущать собеседника входило в правила поведения. Их преподавали еще в начальных классах, на уроках этики.

Итак, девушка с внимательными карими глазами. И с ней Антон во сне вытворял непотребное. Он вспомнил ругательный архаизм, которым называли подобные занятия, – секс. Противное слово, свистящее какое‑то, змеиное.

Оглушительный стук в дверь выбил из Антона задумчивость. Так колотить мог один только человек – его брат по отцу Жак Валишевски.

«Как всегда вовремя», – саркастически подумал Антон.

– Открыто, входи уж! – крикнул он.

Жака Антон не переваривал. Толстый, шумный и жизнерадостный о‑брат был почти полным его антиподом, и буквально все, что бы тот ни делал, вызывало у Антона неприятие напополам с раздражением.

Жак стремительно ворвался в комнату, мгновенно заполнил собой все свободное пространство и, отчаянно жестикулируя и брызгая слюной, приступил к разглагольствованиям. В слушателе он не нуждался, и Антон, улегшись на кровать и положив руки под голову, принялся терпеть. Обычно Жака хватало минут на десять. Антон засек время и уставился в потолок.

– И тогда я отпасовал назад Барковскому, – азартно выплевывая слова, тараторил Жак, – а сам рванул по правому, так эта сволочь Барк вместо того, чтобы вернуть мяч мне, пнул его назад, этому идиоту, как его – Максу. Ну, такому длинному с двенадцатого «Ж», так тот, нескладеха, запутался в собственных ногах да как навернется, гы‑гы‑гы. Вот же урод, а! Это у него, считай, семейное. О‑брат его дуралей дуралеем, а м‑сестра – та вообще фифа, ходит вечно одна, нос задирает. Какая‑то вся из себя задрипанная, как ее там, Нелли, вот.

– Слышишь, заткнешься ты наконец?! – Антон неожиданно для самого себя вскочил, метнулся к о‑брату и схватил его за грудки. – Сам ты задрипанный. Достал уже своим футболом.

– Тоха, что с тобой? – оторопел Жак. – Нехорошо себя чувствуешь, что ли? Ты чего на брата‑то бросаешься?

– Ладно, прости, – Антон сделал шаг назад и снова опустился на кровать. – Слушай, Жаконя, ты сны видишь?

– Просил же не называть меня так, – на мгновение обиделся Жак, но через секунду вновь обрел обычную жизнерадостность. – Вижу, – сообщил он. – Правда, редко.

– И что тебе снится?

– Да ерунда всякая, разве упомнишь. Недавно куча дерьма приснилась. Большая. Ты почему спрашиваешь?

– Да так. Ты, кстати, зачем ко мне ходишь‑то?

– Как зачем?! – возмутился Жак. – К кому же мне приходить, как не к тебе и к Лори? Больше у меня нет никого, только вы двое. Вот я и к тебе… А ты не рад, что ли? Лори‑то дрыхнет еще.

Лори – так звали сестру Жака по матери. Антон внезапно подумал, что завидует бесхитростному и искреннему в своих привязанностях о‑брату. У того двое родных людей на земле, вот он и любит обоих. Так, как всякому человеку положено – любить обоих живых кровных родственников и почитать обоих мертвых. И вовсе Жак не виноват, что его о‑брат Антон такая сволочь.

«Зато м‑сестра у Жака приличная девчонка, – подумал Антон о полной, добродушной и улыбчивой Лори. – Возможно, будь у меня сестра вместо одного из братьев, и я был бы другим».

– Ладно, Жак, – Антон вымученно улыбнулся брату. – Ты ступай пока, иди, разбуди Лори, в кафетерии встретимся.

Жак кивнул, потрепал Антона по плечу, гоготнул пару раз, отмочил на прощание несмешную шутку и, наконец, убрался. Выждав с минуту, Антон наскоро оделся и вышел из комнаты. Многокилометровый кольцевой коридор интернатского жилого корпуса был почти пуст. Завтрак еще не начался, и питомцы досыпали последние минуты. Быстрым шагом миновав полсотни стандартных нумерованных дверей, Антон добрался до лестничной развязки. Десятки эскалаторов, причудливо и хищно скалясь зубьями ступеней, разбегались отсюда по верхним и нижним этажам. Антон ловко вскочил на скоростной и тремя уровнями выше с не меньшей сноровкой спрыгнул. Через минуту он уже стучался в комнату Рауля Коэна, своего брата по матери. В отличие от здоровенного, бесцеремонного и болтливого Жака, Рауль был субтилен, сдержан и немногословен. Антон не любил м‑брата, но и не презирал, как навязчивого недалекого Жаконю. В любом случае, Рауль был единственным человеком, который мог выслушать и, возможно, дать добрый совет.

– Слушай, Ра, – взял быка за рога Антон, едва обменявшись с братом приветствиями, – тут такое дело, ты сны видишь?

– Хороший вопрос, – Рауль задумчиво посмотрел на брата и сразу отвел глаза. – Особенно с утра. Ну, допустим, вижу. И что? Ты для этого пришел? Пошли‑ка лучше завтракать.

– А что именно ты видишь? – не отставал Антон. – Или, точнее, кого? В общем, так: тебе когда‑нибудь снились женщины?

– Вот что, – присвистнул Рауль. – Тебе снилась наша мама? Наконец‑то.

– Ра, мама здесь ни при чем. Понимаешь, я вижу один и тот же сон. Вот уже третий раз подряд. Только сегодня он был, как бы тебе сказать… В общем, Ра, со мной случилось то, о чем нам вдалбливают вот уже который год. Патология. Я страшно испугался. Понимаешь, я… – Антон запнулся.

– Ну, говори, – подбодрил Рауль. – Продолжай уже, раз начал. И, пожалуйста, всю правду.

– Я всегда говорю правду.

Рауль кивнул. Врать Антон не умел. С детства. И неспособность к вранью не раз выходила ему боком.

– В общем, я пришел в ужас, – быстро проговорил Антон. – Я видел во сне девушку. Не просто девушку, а вполне конкретную. И я… Я занимался с ней этим самым. Сексом. Это было отвратительно, Ра. Как животные, словно какие‑нибудь собаки, помнишь учебный фильм? Не знаю, что теперь делать. И я подумал…

– Ты подумал, что я тоже вижу подобные сны, – догадался Рауль, – только не признаюсь, так?

– Да, что‑то в этом роде.

– А с Жаком ты разговаривал?

– Вкратце. Но Жак – особый случай.

– Понятно. Ты обязан доложить наставнику, Антон. Это действительно опасно. Для тебя опасно. Я не видел таких снов, но, случись мне, я немедленно поставил бы в известность наставника. И ты должен это сделать. Хочешь, пойдем к старому Отто вместе?

– Угу, – саркастически буркнул Антон. – И он решит, что я ненормальный. В лучшем случае – отправит в стационар лечиться. В худшем… Нет, Ра, к наставнику я не пойду. Подожду пару дней, надеюсь, само собой прекратится.

– А если не прекратится? Учителя говорили на этот счет вполне определенно. Если тебя начинают преследовать видения, связанные с… – Рауль запнулся, – с сексом, неважно, во сне или наяву – это явная патология. Угроза для психики, самая серьезная из возможных.

– Да знаю, – потупился Антон. – Ладно, я подумаю. Пара дней ничего не изменит.

– Ну, смотри сам, – Рауль поднялся. – Пара дней – действительно не изменит. Но спасибо, что ты доверился мне, Тош. Вместе мы как‑нибудь сладим с твоей бедой. А сейчас погнали завтракать. Ты как, сочинение уже отослал?

– Черт! – хлопнул себя по лбу Антон. – Хорошо, что ты напомнил. Я за него даже не садился. Вот же дубина, ведь сегодня последний срок.

 

Отто Фролов намеренно оставил сочинение этого парня напоследок. За многие годы практики в качестве наставника выпускных классов Отто случалось повидать всяких учеников. Были среди них и такие, на которых Фролов, исчерпав все меры и скрепя сердце, писал докладную в директорат. До сих пор он ни разу не ошибся – фигуранты докладных все как один были признаны особыми комиссиями «вне социума» и из цивилизованных мест выдворены. Кто в Гренландию, кто на Таймыр, кто в Антарктиду. Такое случалось нечасто, но все же случалось, и всякий раз Фролов потом мучился угрызениями совести. Немало времени проходило, прежде чем ему удавалось вновь обрести душевное равновесие и убедить себя, что он не имел права выпустить в демократическое общество потенциального анархиста, убежденного бунтаря и ниспровергателя основ.

Фролов одно за другим бегло считывал с экрана сочинения выпускного двенадцатого «Ъ» класса и привычно выставлял оценки. Недюжинный опыт позволял автоматически регистрировать уровень владения речью, умение выражать свои мысли и, самое важное, отношение автора к изложенному. Отклонения от среднего уровня, как обычно, оказались не слишком значительными. За неполных полтора часа Отто справился с работой и позволил себе на минутку расслабиться. Оставалось последнее сочинение, и, прежде чем взяться за него, наставник хотел настроиться на максимальную объективность. Забыть о том, что ему крайне симпатичен этот парень, Антон Валишевски. Забыть, что наивысший на потоке уровень интеллекта и полная неспособность лгать сочетаются у Антона с доходящими до абсурда и фанатизма упрямством, своеволием и необъяснимым неприятием правил и прописных истин.

Выдержав паузу, Отто, наконец, собрался, вздохнул и загрузил в редактор последний нечитаный файл. С первого взгляда он понял, что дело плохо. Тема сочинения «Какими будут мои дети», обведенная жирной траурной рамкой, глумилась притороченными справа и слева рожицами. Фролов не очень хорошо разбирался в последних достижениях в области смайликов и запросил подсказку. «Меня только что вырвало», – пояснила левая рожица. «Похоже, я вляпался в дерьмо», – сообщила правая.

Подавив раздражение, Фролов заставил себя читать. Все сочинение занимало четверть страницы, и Отто пробежал текст глазами от начала до конца меньше, чем за полминуты. Закончив, он обнаружил, что сидит с открытым ртом. Такого за все годы практики ему еще читать не приходилось.

«Потратив немало времени на обдумывание, – значилось под украшенной глумливыми рожицами темой, – я пришел к выводу, что мне на этот вопрос наплевать. А именно, плевать я хотел на то, какие два ублюдка от меня произойдут, если ни одного из них я никогда не увижу. Мне также абсолютно безразлично, кто будущие матери обоих выродков. Не понимаю, почему этому вопросу придают такое значение, и думаю, что вряд ли когда пойму. Фотографии родителей «украшают» мою комнату с рождения, но я не испытываю ничего кроме неприязни к обоим покойникам. Так же, как не испытываю положенных родственных чувств к м‑брату, а о‑брата попросту презираю и считаю придурком».

Фролов вскочил и зашагал по помещению. Как наставнику, ему полагалась персональная жилая комната в интернате – роскошь, доступная только педагогам со стажем. Будни Фролов проводил здесь и лишь на выходные перебирался в собственное жилище – двадцатиметровую студию на тридцать шестом этаже пирамидальной свечки в центре жилого квартала мегаполиса. Работу свою Отто любил, гордился ее значимостью и с удовольствием дарил сэкономленное на дорогу время тем ученикам, которые нуждались в его помощи, советах или твердой наставнической руке. Сейчас Отто сознавал, что помощь необходима Антону Валишевски, парня надо было вытягивать и буквально спасать. Подростку пятнадцать, самый опасный возраст, до стерилизации почти целый год. Если не вмешаться, то достаточно очевидно, к чему это может привести. Наставник прекратил мерить шагами комнату и опустился в телескопическое кресло, которое послушно приняло удобную для сидения форму. Он не был уверен, как ему поступить. Несколько раз он писал ходатайства в министерство образования и ратовал за принятие закона о досрочной, в исключительных случаях, стерилизации. Мнение Фролова разделяло множество коллег, однако все усилия разбивались о консерватизм и твердолобость министерских крючкотворов. Якобы опасность неполноценности семенников или яйцеклеток, извлеченных до достижения донором шестнадцатилетия, слишком велика. То, что в некоторых случаях опасность для самого донора значительно превалировала над всеми прочими, чинуши удачно пропускали мимо ушей.

Фролов выругался про себя и повернулся к монитору. Наставник принял решение – он займется парнем. Для начала поговорит с его родней. Фролов раскрыл папку с личными делами учеников. Головной файл был выполнен в виде диаграммы из кружков и соединяющих их стрелок. От кружка с надписью «Антон Валишевски» отходили две. Одна – к о‑брату Жаку Валишевски, другая – к м‑брату Раулю Коэну. Фролов споро просмотрел компиляции на обоих. Интеллектуальный уровень Жака «оставлял желать». Возможно, поэтому Антон и относится к нему неуважительно. Пожалуй, следует начать с м‑брата. Поиграв электронным карандашиком над папкой с файлами, Фролов быстро составил стандартный «вызов к наставнику» и отправил его Раулю Коэну. Что ж, они вместе попытаются помочь Антону. И тот, с его умом, оценит и поймет, должен понять. А поняв, умерит свой юношеский запал и остепенится. Обязательно умерит, уж Отто постарается. Ну, а если нет… Фролов закрыл глаза. Значит, так тому и быть, но по крайней мере он сделает все, что от него зависит.

 

– Я чувствовала, что ты придешь, – сказала Нелли. – Не знаю почему. Может быть, из‑за того, что ты так похож на моего брата.

– Ты имеешь в виду Макса? – спросил Антон. – Я знаю его, он играет в футбол в одной команде с моим братом Жаком. Но, слушай, я совершенно не похож на Макса.

Они не спеша двигались вдоль по аллее интернатского парка. До обеда Антон промаялся, все валилось из рук, он, не переставая, думал о давешнем сне, пока не обнаружил, что дело уже не в нем, а в той, кто ему приснилась. Залпом настрочив ненавистное сочинение, Антон отправил его наставнику и решительно поднялся. Через десять минут он уже постучал в Неллину комнату и предложил ей «задвинуть» ужин. Уговаривать девушку не пришлось, и вот теперь они медленно брели по крытой мелким щебнем тропинке.

– Нет, не на Макса, – задумчиво ответила Нелли. – Макс – мой брат по матери. Ты похож на моего о‑брата, Антон. Нет, нет, не внешне. У него тоже был один из самых высоких на потоке уровней интеллекта. Он, как и ты, старался смотреть людям в глаза. И он всегда говорил то, что думает.

– Я не знаком с твоим о‑братом, – признался Антон. – Извини, мне, конечно, следовало бы больше знать о тебе. Тем более что, я вижу – ты интересовалась моими данными. Как зовут твоего брата?

– Роман Семенов. Но ты и не мог его знать. Он был на год старше нас с Максом.

– Этого не может быть, – Антон резко остановился. – Как это – старше? И почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?

– Антон, ты действительно хочешь об этом знать?

– Ну да, конечно. Иначе не стал бы спрашивать.

– Что ж… ладно. Наши родители, естественно, умерли в один год. Каждому, как и положено, сравнялось сто восемьдесят. Но вот первое наше с Максом рождение не удалось – у мамы было что‑то не в порядке с базовыми яйцеклетками. И нам дали второй шанс, использовали пару из резерва.

– Теперь понимаю, – кивнул Антон. – Я читал о таких случаях. Но думал, что они крайне редки. Получается, что Роману уже больше шестнадцати, он закончил школу, прошел стерилизацию и, вероятно, поступил в университет, так?

– Нет, не так, – Нелли опустила голову. – Он не закончил школу, ему не дали.

– В каком смысле «не дали»?

– В прямом. Наставник написал на него докладную в директорат. Решением особой комиссии мой брат был признан «вне социума» и выдворен в Антарктиду. Без права на возвращение, разумеется. Я даже не уверена, что в Антарктиду – так мне сказали, но разве это проверишь? Ты все еще хочешь продолжать разговор?

– Я, я… – Антон остановился и неожиданно взял Нелли за руки. – Так твой брат, получается… – Он запнулся и вдруг неожиданно для себя самого выпалил: – Знаешь, я думаю, что хотел бы быть на его месте.

Они остановились, и Нелли мягко отняла руки.

– Ты сейчас сказал глупость, – медленно проговорила она. – Быть выдворенным в глушь – это несчастье. А если мы будем держаться за руки в общественном месте и нас увидят, то это несчастье может случиться и с нами.

– Я иногда думаю, что живу в сумасшедшем доме, – сказал Антон. – Только не знаю, кто сумасшедший – я или все остальные. Логика подсказывает, что псих – я, хотя бы по теории вероятностей. Но вот рассудок, понимаешь… Я считаю идиотством, что человека могут осудить, если он держал кого‑то за руки. Или за то, что он думает не совсем так, как ему велят. Или за то, что он видит сны, которые якобы представляют угрозу для общества. Общество должно сплошь состоять из кретинов, если ему грозят чьи‑то сны.

– А ты видишь плохие сны, Антон?

– Да, вижу, вот уже третью ночь подряд, – Антон отчаянно покраснел и выпалил: – Уже третий раз подряд я вижу во сне тебя.

– Меня? – теперь покраснела Нелли. – И я, что я делала в твоем сне?

Антон поднял глаза и посмотрел на девушку в упор.

– Мы оба делали, – коротко сказал он. – Мы лежали в одной постели и занимались ужасными вещами. Можешь ударить меня, вон валяется подходящая доска, буду благодарен, если залепишь ею мне по морде. В моем сне мы с тобой занимались сексом.

 

«Насколько же похожи братья», – подумал Отто Фролов, глядя на вошедшего в классную комнату Рауля. Их даже можно спутать, если не приглядываться внимательно. Оба худощавые, даже поджарые, тот же разрез глаз и одинаковый цвет волос – иссиня‑черный. Оба высоколобые, скуластые, смуглые. И все же Рауль Коэн чем‑то разительно отличался от брата, только чем именно, наставник понять не мог.

– Садись, – сделал он приглашающий жест. – Ты знаешь, зачем я позвал тебя?

– Откуда мне знать, наставник? – улыбнулся Рауль, – но я думаю, что догадываюсь. Видимо, речь пойдет о моем м‑брате.

– Да, о нем. Скажи мне, какие у вас отношения?

– Ну, мы же братья, наставник, – ответил Рауль после короткой паузы. – Братьям положено питать друг к другу родственные чувства.

– Да, конечно, Значит, ты относишься к Антону так, как и положено брату. Расскажи мне о нем. Все, что считаешь нужным. Не торопись, подумай, возможно, от того, что ты скажешь, для него будет зависеть многое.

– Хорошо, – Рауль поудобнее устроился в кресле. – Антон – звезда, об этом все знают, наставник. Исключительные способности к техническим предметам. Математика многомерных пространств, самообучающиеся системы, физика высоких энергий, квантовая астрономия… Победитель и призер евразийских олимпиад по всем этим дисциплинам. Уровень интеллекта…

– А своими словами? – прервал Фролов. – Все, что ты сказал, можно прочитать в личном деле Антона. Меня интересует то, что туда не вошло.

– Своими? Что ж, можно и своими. В Сети шарит как никто. Да и в компах вообще проблемы решает на раз. Поисковиками крутит – заглядишься.

– Понятно. Ну, а если отвлечься от технических деталей? Вот основной вопрос – как ты полагаешь, достойный ли член общества выйдет из твоего брата?

– Вы хотите правду, наставник?

– Да, разумеется. И чувствуй себя спокойно – твои слова останутся между нами, я не собираюсь ссылаться на них, что бы ты ни сказал.

– Ладно. Я думаю, что таким, как Антон, не место среди нас, наставник. Мне кажется, он ненавидит социум. Он и родителей своих ненавидит, на могилу мамы со мной не ходил ни разу. Говорит, что плевать хотел. Что мама ничего не сделала для него, и он ей ничем не обязан. То же насчет отца. И потом – занятия. Социологию, психологию, этику за науки не считает. Говорит, что не верит, называет болтологией, демагогией и мракобесием. Однажды сказал – вандализм. Это когда разбирали соглашение между мужчиной и женщиной о рождении совместного ребенка.

Отто Фролов, скрестив на груди руки, молчал. Ему случалось видеть, как братья и сестры изо всех сил выгораживали своих. Единственных близких им на свете людей, тех, которых любят несмотря ни на что. Этот же парень, Рауль Коэн… Он завидует, понял Фролов, вот в чем причина. Завидует брату, оказавшемуся способнее и умнее. Надо же, какая дрянь.

– Еще что‑нибудь хочешь сказать? – Отто встал с кресла, стараясь не смотреть на воспитанника. Фролову казалось, что его изрядно вымазали в грязи.

– Да, наставник. Хочу. Антон видит сны. Часто. Во сне он, мне стыдно об этом говорить… В общем, во сне… Во сне он занимается сексом.

Фролов подался вперед. «Этого только не хватало», – с горечью подумал он. На остальное можно было бы закрыть глаза, но это… Первый, он же основной признак неисправимого социопата – повышенное либидо. Пробившееся через подавляющее воздействие ингибиторов, обильно поглощаемых вместе с пищей подростками, которые еще не прошли стерилизацию.

– Как давно? – хрипло спросил Фролов.

– Что как давно, наставник?

– Как давно он видит такие сны? Почему не пришел с этим ко мне или к кому‑нибудь из учителей?

– Давно, наставник. Я уговаривал его сообщить вам, но Антон отказался.

– С кем он занимается во сне сексом? Имя девушки?!

– Этого я не знаю, наставник. Но могу узнать. Антон совершенно не гибкий, он не умеет изворачиваться. И лгать не умеет.

– Хорошо. Спасибо, ты помог мне. Можешь идти.

Пару минут спустя после ухода Рауля Фролов понял, чем именно отличаются братья. Рауль Коэн попросту походил на копию, слепленную с Антона Валишевски. Но копию небрежную, пошарпанную, второразрядную. И неудачную.

 

– Рома был совершенно неординарным парнем. Он на многое смотрел не так, как все, по‑другому.

Антон не прерывал девушку. Они сидели на парковой скамейке. Вечерние сумерки затянули мир вокруг них серо‑коричневым мрачноватым покрывалом. Громоздкий, уродливый, слившийся до неба с горизонтом жилой комплекс интерната зловеще мигал пятнами света из врезанных в стены глазниц‑окон. Фонари еще не включили, и парк, ощетинившись кронами лиственниц, настороженно замер.

– Рома считал, что нам постоянно врут, – тихо рассказывала Нелли. – Иногда он говорил совершенно ужасные вещи. Однажды сказал мне, что стерилизация, через которую проходит каждый цивилизованный человек, едва ему сравняется шестнадцать – не только, и даже не столько комплекс процедур, обеспечивающий иммунитет и долголетие. И, якобы, в основном стерилизация – это хирургическое вмешательство. Оно лишает человека способности к репродукции и отнимает у него заложенное природой желание воспроизвести себя. И, тем самым, лишает основного драйва, ради которого люди жили раньше. Подменяя этот драйв другими ценностями – долголетием, праздностью, самодостаточностью. Я запомнила Ромины слова, но какой драйв он имел в виду – не знаю.

– Подожди, – попросил Антон. – Дай мне пару минут, у меня застряла в голове какая‑то мысль. Я чувствую, что она важная, но никак не могу сообразить.

Нелли замолчала, и Антон, откинувшись на скамейке, закрыл глаза.

Только не торопись, сказал он себе. Не дай тому, что промелькнуло пару мгновений назад, ускользнуть. Надо сосредоточиться, проанализировать известные вещи и понять, как они сочетаются с тем, что он только что услышал.

Итак, каждый человек на Земле проходит стерилизацию. До этого, начиная с четырех лет, его готовят к тому, как он будет жить после нее. И утверждают, что жить он будет прекрасно. Непосредственно перед стерилизацией детородные клетки человека извлекают и замораживают. Их инициируют сразу после его смерти. Которая наступает в возрасте ста восьмидесяти лет путем искусственного и безболезненного прерывания жизни. К ста восьмидесяти годам организм исчерпывает себя, и жить дальше становится нецелесообразным. За время жизни каждый мужчина заключает с двумя женщинами одного с ним возраста соглашение о рождении совместного ребенка. И, соответственно, каждая женщина – с двумя мужчинами.

Таким образом, население Земли остается неизменным – каждая пара единственный раз воспроизводит себя. Посмертно.

Считается, что принятие закона о всеобщей стерилизации – главное достижение цивилизации планеты за всю ее историю. Закон разом решил основные проблемы человечества, причем во всех областях. Прежде всего, демографические – численность населения начала медленно, но неуклонно сокращаться. Сокращаться за счет выдворенных в малопригодные для проживания области социопатов и небольшого количество умерших преждевременно. Довольно быстро обесценились деньги: люди прекратили стремиться к обогащению – их социальный статус перестал зависеть от материального положения, а стимул к накоплению капитала ради передачи его потомству исчез. Не стало необходимости во всеобщей занятности: желающие трудиться получали работу, желающие жить в свое удовольствие могли беззаботно вести праздное существование. Автоматика успешно взяла на себя приличную часть неквалифицированных работ. Упала преступность, одну за другой искоренили болезни. А самое главное – справились с отвратительным вывертом природы. С тем самым, от которого человечество страдало с тех пор, как на Земле появились первые люди. С необходимостью спариваться – творить кошмарный, противоестественный акт. Доставлять детородные клетки друг к другу, совершая физическое проникновение в тело человека противоположного пола.

Антона передернуло от брезгливости, стоило ему подумать об этом. Секс – жуткое антигуманное извращение. Не говоря о том, что антигигиеническое.

Антон открыл глаза, и в этот момент та мысль, которая пряталась и упорно не давалась, вдруг прострелила его. Она оказалась подобна озарению и вмиг перевернула стройную и отлаженную систему с ног на голову. Нет, наоборот, с головы на ноги, отчетливо подумал Антон.

– Нелли, – выдохнул он, обернувшись к девушке. – Я, кажется, понял.

– Понял что? – Нелли зябко поежилась. – Нам пора идти, Антон. Если нас хватятся…

– Подожди, это не займет много времени. Так вот, я понял. Понял, в чем нас надувают, да и все остальное понял. Смотри: в нас с детства вбивают, что физические контакты – зло. Что человеческая личность физически неприкосновенна. Секс – меня корежит, стоит мне не только произнести это слово, но и подумать о нем. И сейчас корежит. Я видел, как отвращение плеснулось у тебя в глазах, когда я признался, чем занимался с тобой во сне. Так?

Девушка кивнула. В свете включившихся парковых фонарей Антон увидел, как она стремительно покраснела.

– А теперь представь. Только на минутку. Представь, что секс это не зло, не отвратная мерзость, а наоборот. Не наказание человечеству, наложенное на него природой, а ее щедрый дар. И если это предположить, то все, абсолютно все перевернется. Понимаешь, я в своем сне испытывал нечто особенное. Какое‑то необыкновенное, неведомое удовольствие. Сладкое, доводящее до истомы. Которое сменилось отвращением, стоило мне проснуться. И я подумал тогда: а что, если?.. Но мысль была мимолетной, через мгновение она исчезла, а вот теперь пришла опять, уже явственно. И тогда получается, что…

– Я знаю, что получается, – тихо сказала, почти прошептала девушка. – Об этом говорил мой брат. Он пришел к тому же выводу. Только он не называл это сексом. Роман говорил – любовь. А секс – лишь одна сторона ее, физическая. Но я не верила. Я боялась и не могла поверить. Даже когда он, когда его…

Нелли замолчала, и Антон увидел в ее глазах слезы. Не сознавая, что делает, он придвинулся, взял девушку за плечи и повернул к себе. Та вскинула на него бархатистые, влажные от слез глаза, их взгляды встретились, а еще через секунду встретились губы.

Антон не знал, сколько длился поцелуй. Жаркая волна захлестнула его, прошла по всему телу и остановилась в низу живота, а потом принялась накатывать оттуда на сердце, даря совершенно удивительное, ни с чем не сравнимое чувство.

– А, вот ты где, – сквозь сладкий дурман услышал Антон.

Он оторвался от девушки, резко обернулся и в луче света от паркового фонаря увидел своего м‑брата.

– Я заскочил к тебе, смотрю – тебя нет, – скороговоркой затараторил Рауль. – Заглянул к Жаку, тот сказал, что видел тебя в парке. Ну, я и решил… Ох, прости, ты тут не один. Здравствуйте. Извините, что помешал. Так я пойду.

Рауль повернулся и быстро зашагал по аллее прочь.

– Антон, если он доложит наставникам, нам конец, – прошептала Нелли. – Обоим.

– Рауль никогда этого не сделает, он же мой брат. Нелли, я хотел сказать тебе: я сейчас чувствовал такое… Мне не описать. Это было…

– Я знаю, – девушка потупилась. – Я думаю, что чувствовала то же самое.

 

– Вы знаете, зачем мы вас пригласили? – пожилой мужчина в строгом сером костюме, морщинистый, с суровым неулыбчивым лицом, скользнул по Жаку беглым взглядом.

– Я… – простите, как вас называть? – большой жизнерадостный Жак, казалось, осунулся и выглядел сейчас неказистым и потерянным. – Я думаю…

– Можете называть меня доктором. Так что вы думаете?

– Это насчет моего о‑брата Антона, доктор? – Жак растерянно обвел глазами помещение. За столом кроме «доктора» сидели еще двое мужчин, одетые так же, как и тот. – Я знаю, у него неприятности. Но Антон, он, понимаете, он справится. Он особенный, мой брат Антон, он сильный, он, он… совершенно необыкновенный человек.

– Вот как. Что ж, эти качества ему пригодятся. С завтрашнего дня Антон Валишевски теряет евразийское гражданство. Он отправляется в Антарктиду, а там его дальнейшую судьбу определят местные власти. У вас будет возможность попрощаться, для этого мы вас и пригласили.

Жак ошеломленно застыл. В Антарктиду… Им рассказывали о ней на уроках обществоведения. Дикие, отдаленные от цивилизации места, где люди непрестанно борются за жизнь. И мрут как мухи, некоторые не доживают и до шестидесяти. Вечная зима, снега и льды, дефицит электричества, питания, витаминов. Тяжелый труд, каторжный, школ нет или почти нет, дети растут дикарями…

– Доктор, что вы сказали? – пролепетал Жак. – Что вы сейчас сказали, доктор? Вы… – огромный грузный Жак рухнул вдруг на колени. – Вы что, доктор, только не он, я прошу вас! Только не Антон! Вы не можете, не смеете, вы не сделаете этого!

Жак грянулся на четвереньки и пополз к столу. Он уже не говорил, он голосил, подвывая, капли пота летели со ставшего багровым и страшным лица.

– Кто угодно, пусть это будет кто угодно, – заходился в крике Жак. – Пусть это буду я. Меня, меня отправьте во льды вместо него. Отправьте меня вместе с Лори! Но прошу, умоляю, только не Антона. Только…

Мужчина, который просил называть его доктором, резко встал.

– Уберите этого истерика, – брезгливо бросил он двоим появившимся в дверях здоровякам. – Хм‑м, мне даже показалось, коллеги, – «доктор» повернулся к остальным, едва упирающегося Жака вытащили за дверь, – что парень не валял дурака, а просил нас чуть ли не искренне. Н‑да… Ладно, давайте брата девчонки, как его, Макса Броше.

– Доктор, это ошибка, – долговязый нескладный Макс едва выговаривал слова. – Нелли – она же еще ребенок. Вы ее не знаете, она умница, послушная. Она правильная, доктор. Она же не выживет во льдах или где там, она там погибнет! Послушайте, ее о‑брат, вы ведь знаете, его признали «вне социума». Она всегда говорила, что Роман ошибался. Она отреклась от него, она…

– Вы можете поклясться в этом? – «доктор» посмотрел на Макса с интересом. – В том, что ваша сестра не разделяет взглядов выдворенного в Антарктиду Романа Семенова?

– Да, – Макс побагровел. – Могу поклясться. Клянусь.

– Нехорошо начинать сознательную жизнь с клятвопреступления, – мягко сказал «доктор». – Но мы прощаем вас. Вы хороший брат и любите свою сестру. Вернее, уже можно сказать «любили». Не волнуйтесь, на Южном полюсе тоже живут люди. И на Северном, и еще в разных довольно диких местах. Не так хорошо, как в цивилизованных, и далеко не так долго, но живут. У них там другие законы и другой уклад. И на здоровье, мы ничуть не против. Но мы здесь будем жить так, как считаем нужным. И тех, кто не хочет, не желает и не ценит, мы не удерживаем. Мы от них избавляемся, и пусть скажут спасибо, что их просто выдворяют. В прежние времена с бунтовщиками не церемонились, их уничтожали. Вам все понятно? Идите. Вам предоставят пятиминутное свидание с сестрой.

 

Наставник выпускных классов Третьего евразийского интерната Рауль Коэн живет в комнате, которую до него занимал ныне покойный Отто Фролов. Дети почему‑то недолюбливают Коэна, хотя он и уделяет им немало свободного времени. Рауль еще не подписал соглашения о рождении совместного ребенка ни с одной женщиной, и это его беспокоит, ведь незанятых кандидатур становится все меньше. Однако он остерегается предлагать соглашения после первой попытки, неудачной. Лори Милорава, м‑сестра Жака Валишевски, та единственная, которой Рауль оказал честь, сделав ей предложение о рождении совместного ребенка, ему отказала. Лори – известная общественная деятельница, председатель особой комиссии по делам несовершеннолетних, опубликовала причины отказа на личном сайте в Сети. Коэн написал в министерство жалобу. Он обвинил Лори в клевете, и ее заставили снять статью за отсутствием прямых доказательств в доносительстве, но Рауль все равно чувствует косые взгляды коллег и даже учеников. Впрочем, Рауль гонит от себя воспоминания, связанные с его м‑братом Антоном Валишевски, а, значит, и о том, что было написано в статье Лори, не вспоминает.

Жак тоже остался работать в интернате – тренером футбольной команды. Он нередко встречает Рауля, но всякий раз проходит мимо, словно они не знакомы.

Макс Броше отказался от стерилизации. Он был признан «вне социума» и выдворен на Таймыр без права на возвращение. Многие, правда, говорят, что не на Таймыр, а на остров Врангеля.

Океанолог Нелли Валишевски трагически погибла на плавучей станции «Южная», полгода не дожив до шестидесяти. Ее муж, директор полярной гимназии Антон Валишевски, пережил Нелли ненадолго, он тихо скончался в директорском кабинете на третий месяц после похорон. Четверо их детей и дюжина внуков регулярно счищают снег со стелы на общей могиле. И меняют ленту на венке из искусственных цветов. Надпись на ленте, впрочем, не меняется никогда:

«Они могли жить долго, но не стали. Они могли жить беззаботно, но не захотели. Они просто не пожелали жить друг без друга».

 

 

[1] «Россия, сироты, существует договоренность об усыновлении».

 

[2] Мам! Пап! Я остаюсь с вами!

 

⇐ Предыдущая1234

Поделиться: