Глава 14. Экспресс до Калимы

 

Я нисколько не удивился, что железная дорога от Боготы кончалась в Ибагуэ. После Ибагуэ нас ожидал такой крутой перегон, что, чтобы вообразить его, вам придется представить себе крутизну Гранд‑Каньона, только сплошь покрытую зеленью, – глубокое зеленое ущелье в обрамлении зеленых скал и пиков. Гении, способные проложить железную дорогу по таким местам, выродились на исходе двадцатого столетия. Не так давно Колумбия дотянула новую ветку от Жирардо до Ибагуэ, но дальше перевала Куиндио дело не пошло. Трасса уперлась в горные реки, окруженные совершенно неприступными скалами, поднимающимися практически под прямым углом. Примечательно, что путь там существует, но его нельзя назвать дорогой. Перегон в шестьдесят пять миль от Ибагуэ до Армении поезд проходит за шесть часов. Здесь трасса резко поворачивает на юг, на Кали и Попайан, откуда рукой подать до Эквадора.

Удаляясь от вознесенной в поднебесье Боготы, я чувствовал, как возвращается мое здоровье. В долине, врезанной глубоко между двумя горными хребтами, было достаточно низко, чтобы головокружение прошло и в глазах посветлело. Горы приняли более мягкие очертания: это были уже скорее сглаженные холмы, покрытые зеленоватым песком. Вдоль трассы бежала телеграфная линия, и в теплом влажном воздухе даже провода покрывали пучки зеленой растительности. Они покачивали в воздухе своими листьями и яркими цветами.

В Жирардо поезд встал. Все покинули вагоны. Я остался сидеть и читать Босуэлла.

– Мы прибыли, – сказал проводник. Он стоял на платформе и обращался ко мне через окно.

– Но я не прибыл, – возразил я. – Я еду до Ибагуэ.

– Вам придется сесть на автобус. Поезд туда не идет.

– Мне никто не сказал об этом в Боготе.

– Да что они знают в своей Боготе! Ха!

Чертыхаясь, я поплелся на автобусную станцию. Автобус до Ибагуэ уже ушел, но через пару часов должен был пойти автобус до Армении. На нем я миную перевал Куиндио, переночую в Армении, а там два шага до Кали. Я купил билет и отправился обедать. Из Боготы мы уехали слишком рано для завтрака, и я был зверски голоден.

Ресторан был маленьким и грязным. Я попросил принести меню. Меню здесь не было. Я спросил официантку, что у них можно поесть.

– Блюдо дня, – заявила она. – Сегодня бобы по‑антиохски.

Бобы по‑антиохски: что ж, звучит неплохо. Тем более что мы находились в провинции под названием Антиохия. Может, это какой‑то местный деликатес? Однако название оказалось обманчивым. Они могут считать это чем угодно, но я с первого же взгляда узнал свиные уши. Мухи роились над моей головой и жирным содержимым моей тарелки. Я кое‑как проглотил бобы и кусок хлеба, отказавшись от остального.

Жирардо располагался на берегу Магдалены, но в верховьях река была слишком узкой, и пройти по ней можно было только на каноэ. А мост через реку красила бригада рабочих, и там нас ждала пробка. Автобус надежно застрял в ней на целых полтора часа. Это означало, что в Армению мы прибудем с опозданием и, что еще хуже, нам придется в полной темноте карабкаться по кручам на перевале Куиндио. Колумбийцы – на диво благодушный народ. Они спокойно относятся к тому, что их автобусы опаздывают или не прибывают на место вообще. Они не жалуются, они вообще почти не говорят. Я пожаловался вслух, но не получил ответа. И я снова стал читать про доктора Джонсона. «Он давно уже подметил, что человеческая жизнь такова, что больше приходится страдать, чем радоваться… И что касается его лично, он не мог бы назвать ни одной недели в своей жизни, которую хотел бы прожить еще раз, если бы ангел предложил ему такое чудо». А я подумал: «Неделю назад я был в Барранкилье».

Я поднял глаза от книги. Наш автобус не двигался с места: все та же реклама пива, тот же мальчишка на крыльце торгует пирожками, те же кучи битого кирпича, а вдоль дороги очередь автомашин.

– Это ужасно, – сказал я.

Мой сосед улыбнулся.

Мы застряли в каком‑то нигде. Мы попали сюда ниоткуда. Ибагуэ, Армения, Кали – точки на карте, и ничего больше.

– Откуда вы, сэр?

Я сказал.

– Очень далеко, – послышалось в ответ.

– А вы откуда?

– Из Армении, – он неопределенно махнул рукой. Его пончо было сложено на коленях. Было очень жарко.

– Как по‑вашему, мы туда попадем?

Он улыбнулся, пожал плечами.

– Хотел бы я оказаться дома, – признался я. – Я отправился путешествовать, но теперь уже не знаю, правильно ли я поступил.

Мужчина рассмеялся. Если бы мой испанский был лучше, я перевел бы ему только что прочитанную фразу: «…он не мог бы назвать ни одной недели в своей жизни, которую хотел бы прожить еще раз».

Мы поговорили о тех, кто красит мост. Из‑за такой ерунды они застопорили все движение в Жирардо: через мост не пропускали ни одного автомобиля. Красить мост не так‑то просто, предположил мой сосед. Они наверняка стараются, как могут. Он сидел, исходя потом, и молчал. Колумбийцы с побережья были шумны и непосредственны, жители гор отличались стоицизмом, иногда выводившим меня из себя.

– Я еду домой, – сказал он, – и так или иначе вечером буду дома.

– Повезло вам, – ответил я. – При желании вы вообще могли бы дойти до дома пешком.

– Нет. Я не пройду перевал Куиндио.

Снова ожидание, снова Босуэлл. Мистер Эльфингстоун рассказал о новой книге, которая ему очень понравилась, и спросил, читал ли ее доктор Джонсон. Джонсон: «Я в нее заглянул». «Как (удивился Эльфингстоун), разве вы ее не прочли насквозь?» Джонсон, возмущенный его вопросом и имевший свое представление о том, как надо читать книги, сердито ответил: «Нет, сэр. А вы что, читаете книги насквозь ?»

Мы тронулись с места – еле‑еле, но я был счастлив даже такому намеку на движение в этой тяжелой духоте. Движение перекрыли не только маляры, но и полицейский патруль. Теперь они проходили по автобусам и проверяли их на наркотики. Или на что‑то еще. Они вскарабкались и в наш автобус и прошлись по проходу, не спуская рук с рукояток револьверов. Затем они подняли с мест полдюжины пассажиров и приказали им высыпать содержимое сумок прямо на обочине. Так нас проверили четыре раза на пути от Жирардо до Армении, и один раз опорожнять сумку пришлось и мне.

– А что вы ищете? – спросил я. Полицейский ничего не ответил. А в автобусе мне сказали:

– Напрасно вы его спросили. Понимаете, он ничего не ищет. Он создает неприятности.

Горы все еще казались очень далекими. Дорога от Жирардо до Ибагуэ шла между зеленых холмов, сочных луговин и ферм: поля, пастбища и плодородные долины. Картина казалась идиллической, и все дома утопали в цветах: пурпурных и оранжевых. Сами оттенки создавали чувство процветания. Столь удивительный пейзаж и мягкие волны травы вызывали умиление: наконец‑то в этой убогой стране нашлось место, где у людей всего вдоволь благодаря мягкому климату. Я по‑прежнему читал книгу, временами посматривая в окно. Босуэлл как нельзя лучше подходил для этой поездки, и часто в этой горной области Колумбии я находил в книге объяснение увиденному, или новый оттенок, или – как и в этой чудесной долине – своего рода возвращение с небес на землю.

Странные обычаи других стран и новые пейзажи, за которыми образованные джентльмены отправляются путешествовать и обсуждают их с таким увлечением… не что иное, как попытки идеализировать первобытный образ жизни. Один офицер, вернувшийся с Дикого Запада, с отрешенно‑философским видом рассуждал: «Вспоминаю, как я, свободный и независимый, среди грандиозного великолепия великой Природы скакал по прерии с индейской женщиной за спиной и винтовкой в руках, которой сам добывал себе пропитание. Что еще нужно человеку для счастья?» На что доктор Джонсон тут же возразил: «Не прикидывайтесь, сэр, будто вы всерьез увлечены такой чушью. Такая жизнь – грубое и суровое занятие. И если бы бык мог говорить, он тоже сказал бы: „вот он я, свободный и независимый, со своей коровой и морем травы, что еще нужно для счастья?“»

Он был прав, и я не понимал смиренного равнодушия этих колумбийских крестьян. Всегда хорошо иметь под рукой доктора Джонсона, чтобы реально смотреть на вещи.

Мы остановились в Ибагуэ еще для одного полицейского досмотра и едва успели выехать из города, как дорога стала круто подниматься вверх. Мы петляли и петляли по склонам, упрямо набирая высоту, и вскоре Ибагуэ оказался под нами: скопление крыш и печных труб. Мы приближались к перевалу Куиндио.

Меня, как изощренного путешественника, было не так‑то легко оторвать от прелестей беседы между Босуэллом и доктором Джонсоном. Однако на перевале Куиндио я отложил книгу и не возвращался к ней на протяжении нескольких дней. Я никогда не видел ничего похожего на эту грубую демонстрацию безграничной силы природы. Ни цепь вулканов в Центральной Америке, ни Мертвая долина в Закапе, ни дикие вершины Чиапы не шли с этими местами ни в какое сравнение. Где‑то в невообразимой глубине этого зеленого ущелья текла река, но ее можно было лишь угадать по шапке белой пены. Домики и фермы каким‑то чудом держались кое‑где на скалистых уступах, они казались нарисованными на фоне этих каменных громад. Обработанные человеком террасы выглядели не более чем гребни на грандиозной стиральной доске. Людей не было видно, как будто все они попадали с этой невообразимой высоты, едва перешагнули порог своего дома. Я просто был не в состоянии представить, как они ухаживают за своими полями.

Здесь не держали животных – попросту не нашлось бы места, даже небольшого пятачка, чтобы построить курятник или уж тем более загон для свиней. Да и фермы встречались нечасто – одинокие домишки среди буйной зелени джунглей. Дорога была проложена по такому узкому карнизу, что дома вдоль дороги едва цеплялись за край карниза и нависали над пропастью, опираясь на бревенчатые сваи. На этих же сваях птицы вили себе гнезда.

Единственный поселок на этом пути, Кайамарка, также располагался на горном уступе. Я не мог увидеть его, пока автобус не оказался среди домов, и уже через минуту он снова скрылся из виду. Всего лишь несколько ржавых крыш и навесов, прилепившихся к склонам. Эта жуткая дорога отлично объясняла изолированность Боготы, и чем дальше мы уезжали по этому серпантину, тем больше Богота представлялась мне крепостью в сердце Анд, оторванной от остального мира. И это была все та же страна тысячи рек и горных тропок. В сезон дождей ехать по такой дороге, как эта, лишь кое‑где покрытой асфальтом, через перевал Куиндио, казалось немыслимой глупостью. Даже сегодня, в солнечный день, мы миновали уже пять фургонов, не удержавшихся на трассе. Их водители, как видно, не ждавшие, что их скоро приедут выручать, разбивали небольшие стоянки возле дороги – ни дать ни взять пигмеи, завалившие слона, слишком большого, чтобы дотащить его до дома.

Пассажиры в автобусе совсем притихли – скорее не столько от красоты горных пейзажей, сколько от оторопи, которая брала при взгляде на бездонные пропасти под колесами. Большинство из них были индейцами с мрачными лицами, в плоских шляпах с круглыми полями и пончо, спасавших их от промозглой сырости. Они вели себя совершенно равнодушно и двигались только для того, чтобы закинуть в рот ломтик козьего сыра. После неудачного обеда в Жирардо я быстро проголодался и очень обрадовался, когда во время одной из остановок к автобусу подбежал мальчишка, выкрикивая: «Сыр! Сыр! Сыр!» Слово эхом перекатывалось между стенами ущелья. Ломти этого сыра, похожие на непропеченное тесто, были завернуты в банановые листья. Я купил кусок и съел его, отщипывая понемногу. Он был круто просолен и вонял козлом, но показался мне не хуже горгонзолы.

Так миновало четыре часа натужного пыхтенья старого автобуса: сыр, очередной поворот и промелькнувшая под окном пропасть, от одного вида которой у меня каждый раз захватывало дух.

На самом высоком участке перевала мы оказались в облаках. Не в тех пухлых облачках, которые я видел возле Боготы, но в бесформенном белесом паре, в котором мы совершенно потерялись. Он словно окутал весь мир, и даже дорогу под колесами стало не видно. Он заполнил собой автобус и скрыл от нас пропасть, его длинные языки тянулись до самых высоких пиков. Он заслонил собой солнце или скорее замутил его, превратив в неясную белесую звезду. Пар густел, из белого он стал серым, и по‑прежнему не было видно ни дороги, ни ущелья, ни гор, ни неба только серое бесконечное ничто, напомнившее ту жуткую сцену из «Артура Пима», которой кончается повесть. Это была своего рода слепота, полет вслепую, как детская страшилка про призрачный автобус, унесенный ветром и потерявшийся во времени и пространстве. Для большинства из нас это было похоже на смерть, на окончательную утрату всех чувств и ощущений.

Но постепенно серое снова стало белесым, туман редел, и сквозь него начали то и дело проступать пятна зелени. Наконец‑то мы начали спуск. В этом море серости зелень принимала почти черный оттенок, потом появилась оливковая полоска земли между краем дороги и обрывом, уходящим в пропасть. Сорвись мы туда, и никто нас не увидит, ни звука не долетит на такую высоту, когда мы разобьемся на невидимом дне ущелья.

Дверь автобуса оставалась открытой – у нее сломался шарнир. На очередном повороте автобус накренился и задел стену ущелья. Индеец на переднем сиденье держал на коленях узел с вещами, но выпустил его на каком‑то ухабе, и узел тут же вылетел в дверь.

Индеец вскочил.

– Пожалуйста, сэр! – взмолился он. – У меня там пять песо!

Это означало около пятнадцати центов. Водитель притормозил.

– И мои пожитки! – продолжал индеец.

Водитель остановился посреди дороги. Он не мог притереться к обочине: полтора метра вправо – и край пропасти. Индеец в развевающемся на ветру пончо выскочил и помчался назад по дороге.

– Пять песо! – воскликнул водитель. – Целое богатство, а? – Он дернул себя за усы, и пассажиры расхохотались. Это подбодрило водителя. – А если мы прождем его до темноты, это ничего, да? Главное найти его пять песо!

Пассажиры все еще хихикали, когда индеец вернулся. Он опустил свой узел на сиденье, примял его и уселся сверху. А мы продолжили путь через обрывки облаков, которые пропускали через себя солнечный свет, отчего все вокруг стало золотисто‑желтым. Перед нами в очередной долине открылся такой же золотистый город в окружении золотых гор и полей. Это была Армения.

Армения, Антиохия, а еще подальше поселок Циркадия. Эти восточные названия казались здесь совершенно неуместными, но я так устал, что даже не особо удивлялся. Автобус въехал в город, и в темноте я с трудом разглядел большой отель в центре жилого квартала. Я попросил водителя остановиться, вышел и взял комнату на ночь. Мне казалось, что работа над дневником быстро нагонит на меня сон, но из‑за разреженного горного воздуха и холодной сырости я не мог заснуть. Тогда я решил прогуляться и посмотреть на Армению.

Если бы в городе было темно или он показался мне хотя бы в малейшей степени опасным, я бы и носа не высунул в одиночку. Но улицы оказались отлично освещены, и к тому же был вечер пятницы, а суббота являлась ярмарочным днем, так что по городу гуляло множество фермеров, приехавших продавать овощи. Больше всего их толпилось у витрин магазинов, уставленных работавшими телевизорами. Я остановился возле одной такой группы. Они смотрели передачу про австралийских аборигенов. Большинство аборигенов щеголяли голыми, однако на некоторых были плоские шляпы и лохмотья, в точности походившие на наряды глазевших на них обитателей Армении.

«Эти первобытные люди…» – вещал диктор, а на экране аборигены строили свои навесы, искали под поваленными стволами личинок, ловили ящериц и жарили их на костре. По сравнению с этим поселком в Колумбии аборигенам жилось очень даже неплохо. Над Австралией светило солнце, и у аборигенов, заваливших кенгуру, был впечатляющий вид удачливых добытчиков. А потом показали их детей. Комментатор весьма высокомерно прокомментировал их состояние здоровья и их историю. Наверное, в Боготе это действительно бы показалось стоянкой пещерных людей на заре цивилизации. Но бедняки из Армении видели только наготу, обвисшие члены и плоские груди. Они смущенно хихикали. А снисходительный комментатор призывал обратить внимание то на угощение из личинок, то на навес из пальмовых листьев, то на примитивные орудия.

– Глянь, глянь! – восклицал один из стоявших у витрины. – И где же такое место? В Африке?

– Далеко, – солидно ответили ему. – Очень далеко.

Пятью минутами позже, уже возвращаясь в отель, я замедлил шаги, чтобы раскурить трубку. Я услышал кашель. Он доносился из дверей какого‑то дома, кашлял ребенок. Когда кашляет взрослый, это всегда бывает редкий и раздражающий звук, но кашель ребенка кажется почему‑то совершенно беспомощным и жалким. Я всмотрелся в темноту и спросил:

– У вас все в порядке?

Трое мальчишек немедленно вскочили на ноги. Самый рослый был черным и щеголял в мужском пиджаке до колен, двое других, в потрепанных майках и шортах, явно были индейцами. Они поздоровались со мной. Я спросил, сколько им лет. Мерному было десять, другим по девять лет, и один из этих малышей – я видел который – был болен и кашлял.

– Я как раз занимался арифметикой, – сказал один из девятилетних. Он показал мне клочок бумаги, покрытый аккуратно выведенными карандашом колонками цифр. – Смотрите, я сделал миллион.

– Молодец, – похвалил я. – Твой учитель будет доволен.

Троица расхохоталась. Черный мальчишка сказал:

– У нас нет учителя.

– Вы не ходите в школу?

– Ходили раньше.

– Откуда вы сюда попали?

Название деревни черного паренька было для меня совершенно непроизносимо. Он сказал, что там живут его родители, но они выгнали его из дома, потому что там и так полно детей. «Как много?» – спросил я. «Больше десяти, – сказал он. – Дом маленький, и есть нечего».

– Мои мама и папа живут в Кали, – сказал второй мальчишка. – Там мой дом. У меня там много сестер и братьев. Но только одна проблема. Мой папа все время меня лупит. Я так его боюсь, что взял и сбежал в Армению.

– А это твой брат? – спросил я.

Третий мальчик рассмеялся и закашлялся.

– Это мой друг.

– Послушайте, – сказал я. – Я дам вам денег, вы их поделите?

– Да, – сказал второй мальчик и обнял за пояс черного. – Этой мой лучший друг.

– А он? – Я кивнул на третьего.

Он был самый заморенный и оборванный, с босыми ногами. Тонкие руки поднялись к горлу в очередном приступе кашля.

– Он тоже с нами, – сказал черный. – Он хочет быть с нами. Он боится оставаться один, – однако, судя по нерешительному тону, черный мальчик воспринимал этого малыша как обузу.

Я дал им денег и еще раз попросил поделить на троих, а потом задал вопрос, хотя заранее знал на него ответ:

– Что вы здесь делаете так поздно?

– Мы стараемся заснуть, – сказал второй.

– Где?

– Вот тут, – и он махнул рукой на крыльцо, где вместо тюфяка лежала разобранная картонная коробка. Стояла сырая холодная ночь, и эту темную улочку насквозь продувал ветер.

– А что же вы едите?

– Люди дают нам еду.

– Вам лучше вернуться домой, – сказал я.

– Нет, хуже, – возразил второй мальчик.

– Мы не можем вернуться домой, – добавил черный. – Это слишком далеко и слишком трудно. Мы сможем жить здесь.

– Но это тоже трудно, жить здесь?

– Мы должны.

Было уже далеко за полночь, и из‑за этих прямых и разумных ответов впору было забыть, что разговариваешь с детьми. Они уже прошли жестокую выучку на улицах и были осторожны, как взрослые, но у них не было ничего, кроме этого крыльца и куска картона. Я видел множество попрошаек в Индии с их механическими мольбами дать рупию и заученными жалостными историями. Однако индийские нищие выглядели слишком устрашающе и оставались по другую сторону языкового барьера. Моего знания испанского было достаточно, чтобы общаться с этими мальчиками, и каждое их слово разрывало мне сердце. Хотя они держались со всем возможным достоинством и независимостью, они и понятия не имели о том, как жалок и безнадежен их вид со стороны. На что они надеются, стараясь выжить на этих улицах? Несомненно, рано или поздно они погибнут, и каждый, кто посмеет указать на их маленькие тела в оправдание своего гнева, немедленно будет обвинен в сочувствии большевикам. Здесь ведь демократическое общество, не так ли? Выборы прошли не далее как на прошлой неделе, и в Боготе все наперебой расхваливали мне свою дивную и богатую страну – просто рай на земле, если быть достаточно осторожным и не подпускать к себе мошенников и попрошаек. Какой изощренный самообман и какой чудовищный способ убийства этих детей!

Мы продолжали разговаривать, но я заметил, как на меня косятся прохожие, явно опасаясь, не злоумышляю ли против них, подкупая этих оборвышей? Я отправился дальше, но не выдержал и вернулся минут через пятнадцать. Дети по‑прежнему оставались на крыльце, они лежали вповалку, как сардины в банке, и спали. Самый маленький скорчился посередине, а черный мальчик пытался прикрыть его полой своего пиджака от ветра. Я был одет в теплую кожаную куртку и трясся от озноба. Я разглядывал мальчиков, не смея подойти ближе. Они спали неспокойно, и голые ноги торчали на ветру. Я повернул за угол и задержался, пропуская машину. Когда рокот двигателя затих, я снова услышал кашель: протяжный, всхлипывающий кашель туберкулезника.

Такие дети – обычное явление. В Армении выходит местная газета, и на первой полосе выпуска следующего дня наряду с новостями о выборах – точно подсчитать голоса все еще не успели – было сообщение из города Колумбус, штат Огайо. Нам с восторгом рассказывали о том, как после операции, длившейся семь часов, врачи сумели разделить сиамских близнецов. И доктор сказал, что состояние Марка и Мэтью Майерсов удовлетворительное. «А Марк вовсю лягается!» Таковы были главные новости: читатели в провинции обожают всякие диковины, и особенно они популярны в Латинской Америке. А вот меня почему‑то больше интересовали другие дети, те, что спят на холодном ветру под дверью на чужом крыльце. О тех, кто спит на картонке на чужом крыльце, в новостях не пишут – им ведь не повезло родиться двухголовыми. Колумбия не находит ничего необычного в бездомных детях.

Я перевернул страницу. Моему вниманию предлагали рекламный разворот с роскошным загородным домом. «Кто говорит, что только за границей можно жить, как в Калифорнии?» – спрашивалось в заголовке. Эти особняки строились всего в миле от Армении, в миле от этого крыльца. Они были описаны со всеми потрясающими деталями. И в заключение сообщалось, что для полной безопасности жильцов и их уверенности в своем будущем подрядчик обязуется с самого начала обнести дом высокой надежной оградой.

 

Железнодорожный вокзал в Армении представлял собой оштукатуренное желтое здание в стиле южноамериканской архитектуры начала XX века: подобие римской виллы, которую время и непогода сделали еще более римской виллой. Эта ветка соединяла Армению, Меделин и – каким‑то зигзагом – Боготу, заканчиваясь в морском порту Буэнавентура. Проблема с вокзалом не отличалась от большей части моих проблем в Колумбии, люди старательно отговаривали меня от посещения этого места.

– Не ходите туда один, – предупреждала меня хозяйка отеля. – Я бы ни за что туда не пошла одна!

– Но я же путешествую один, – возразил я.

– Но это очень опасно.

Я спросил почему.

– Воры.

Там меня непременно ждут воры, убеждали меня люди: на железнодорожных вокзалах, на автобусных станциях, на рынках, в парках, на горных тропинках, в переулках, на центральных улицах. Еще ни разу на мой вопрос, как пройти в какую‑то часть города, я не получил вразумительного ответа. «Не ходите туда!» – вот и весь сказ. На экспрессе «Де‑Соль» мне говорили, как опасно в Боготе. В Боготе меня уговаривали не ездить в Армению. «Не ездите туда – там опасно!» Железнодорожный вокзал? «Опасно!» Но ведь поезд отходит в шесть утра! «Это самое худшее время – воры оберут вас в темноте!» Но как, скажите на милость, я должен добираться до Кали? «Не ездите в Кали – Кали еще опаснее, чем Армения!»

Я не мог легкомысленно отмахнуться от этих историй. Такие предупреждения сродни историям об уличных бандах Нью‑Йорка: ничего определенного, просто какой‑то отзвук страха. Но этот колумбиец не пересказывал чью‑то байку: он рассуждал об известном ему месте, и его стоило воспринимать всерьез. И у него были все основания предупредить незнакомца и направить его по менее опасному пути. Однако почти всегда эти предупреждения в Колумбии сводились к одному: убирайся из города, найми такси, сядь в самолет, возвращайся домой.

Это начинало угнетать. Я никогда не выходил из номера, не сняв предварительно наручные часы. Но я нигде не задерживался больше чем на пару дней, так как должен был двигаться дальше, и держал в чемодане несколько тысяч долларов (кредитные карты были бесполезны в этой глуши). Я представлял собой легкую дичь: понимая это, я даже отрастил усы – благодаря им и гладким черным волосам я надеялся не так бросаться в глаза. Мне объяснили, что воры обычно работают на пару. Они тычут ножом под ребра или заставляют открыть чемодан. И если кто‑то обращался ко мне на улице («Мистер, слышь, одолжи пару монет…»), это бесило меня, доказывая всю тщетность жалких попыток сойти за местного жителя. Однако мне везло: я либо убегал, либо избавлялся от них другим путем, но ни разу не был ограблен ни в Колумбии, ни в других странах.

Этот надоевший припев про воров даже породил своеобразную игру воображения, которой я развлекался в Колумбии. Вот я иду по темной улице с пистолетом в кармане. Подбегает вор и угрожает мне кинжалом. Кошелек или жизнь! Но я выхватываю пистолет и под его дулом граблю грабителя, забирая его последние песо. Пока, мерзавец! Я швыряю в него окурок и презрительно наблюдаю, как он уползает обратно во тьму, хныча и моля о пощаде.

Но без этого воображаемого пистолета я чувствовал себя в Армении весьма неуютно. Здесь было опасно. Я рано встал и торопливо пересек темные нищие кварталы, пробираясь на другой конец города. Это было опасно. Здание железнодорожного вокзала по другую сторону улицы было полно оборванных индейцев и подозрительных теней. Это тоже было опасно. Я купил билет, вскочил в вагон, забился в угол и не поднимал головы до тех пор, пока поезд не тронулся. Этот колумбийский поезд по колумбийским стандартам мог считаться верхом роскоши – гораздо лучше, чем экспресс «Де‑Соль», затащивший меня так далеко от побережья. На окнах висели прозрачные занавески, и в этот час вагон не был забит до отказа. Если повезет, в Кали я встречу того надутого француза, исследующего Амазонию, и повергну его в отчаяние, сообщив, что поезд на тридцать пять центов дешевле, чем автобус.

Горы были видны еще на улицах Армении; как только поезд покинул город, мы оказались в самом сердце гор, и я мог наблюдать, как зеленые вершины сменяют голубые вершины, а голубые вершины сменяют все более темные, почти черные острые пики, по мере того как мы забирались все выше и выше. Дорога проходила по ущелью Каука мимо густых бамбуковых рощ, отмечавших течение реки, проложившей это ущелье. Я видел и автомобильное шоссе. Оно пересекало железную дорогу и уходило вверх по склонам, тогда как рельсы тянулись прямо по берегу реки. Автобусы сновали по шоссе взад‑вперед, то и дело исчезая из виду. Поезд упорно тащился вперед с черепашьей скоростью, не меняя направления на юг и то и дело останавливаясь. Мы направлялись в особенно жаркую зону, и это вдохновляло меня, потому что приближало к Патагонии – самой южной части материка. Бесконечные задержки в пути и вынужденные демарши то на восток, то на запад приводили меня в отчаяние, доказывая, каким я был легкомысленным, полагая, будто смогу запросто добраться до Патагонии за пару месяцев, пересаживаясь с одного местного поезда на другой. Прошло уже гораздо больше месяца, а куда я успел попасть? На сонный поезд, везущий меня по зеленой глухой стране. И те, кто здесь живет, понятия не имеют о какой‑то там Патагонии.

Это место поражало буйной растительностью: банановые и кофейные плантации сменяли друг друга, насколько хватало глаз. Интересно, где скрываются истинные хозяева здешних мест? Пока я мог видеть одних крестьян: убогие лачуги, свиньи, тощие лошади, грязные люди посреди какого‑то хлама – вся неприглядная дикость Колумбии, за которую ее нельзя винить. Коровы паслись на жалких клочках земли, выедая траву под корень и придавая ей вид свежескошенной лужайки, так что каждое сколько‑нибудь значительно ровное пространство казалось идеальным полем для гольфа. Хотя, конечно, я утрировал картину: если в ближайшее время не пойдут дожди, скот вымрет от голода из‑за недостатка корма.

На станции «Тулуа» я купил бутылку «британской» содовой. Поезд тронулся, и я стал пить воду. Пожилая леди не спускала с меня пристального взгляда.

– Здесь очень жарко, – пробормотал я, чувствуя себя довольно неловко.

– В Кали еще жарче, – сказала она.

– Неужели? А я думал, там прохладно.

– Очень жарко. Вам не понравится.

– Вы сами из Кали?

– Из Венесуэлы, – улыбнулась она.

– И сколько вы уже в пути?

– Два дня. Я долетела до Боготы. Потом автобусом до Армении, и теперь вот поезд. Я еду повидаться с сестрой. А вы зачем едете в Кали?

У меня не нашлось для нее вразумительного ответа. У меня не было причины ехать в Кали, кроме той, что он расположен южнее Боготы и ближе к Эквадору. Но если я назову ей свою истинную цель, то она задаст мне еще десяток вопросов, на которые не будет ответа.

– У меня в Кали есть приятель, – сказал я.

Меня самого угнетала эта ложь. В Кали у меня не было никакого приятеля. И кроме каких‑то полузнакомых людей в Эквадоре, у меня вообще не было ни единой знакомой души на всем континенте. Мне, конечно, предлагали всякие адреса, но одним из моих главных правил во время путешествия было не навещать друзей своих друзей. Когда‑то я с неохотой воспользовался пару раз предложенными адресами, и результат был настолько неприятным – если не сказать отвратительным, – что напрочь отбил у меня охоту кого‑то навещать впредь. Но, с другой стороны, мне всегда было затруднительно объяснить людям эту страсть к одиноким поездкам.

– Это хорошо, – решила дама. – В Кали вам не обойтись без приятеля.

Это только усугубило мое расстройство.

Было слишком душно, чтобы читать. Я упаковал Босуэлла в чемодан заодно с часами и обручальным кольцом. Я прикончил содовую и смотрел, как люди моют машины прямо посреди реки Барраган. Это был такой обычай в тропиках: мыть свои автомобили прямо в реке, а этот район был не просто тропическим, он был чрезвычайно жарким. Зеленые холмы вполне сошли бы за горы Катскилл[40], если бы не кроны пальм и бананов и не тощие свиньи. Мы спустились ниже, в тень новых холмов: бананы, цыплята и снова свиньи – невозможно было смотреть на все это, не представляя себе завтрак.

Через сорок миль пути горы вокруг стали еще более дикими, а через шестьдесят местность заметно изменилась. Теперь горы побурели, и трава на них была вытоптана скотом: ни единого пятна зелени на выжженном солнцем пейзаже. Голые склоны, лишенные последних остатков листвы, и колеблющийся от жары воздух над ними. Нас окружало море этих бурых от солнца холмов, как будто неведомая сила исторгла на эти несчастные склоны целые потоки грязи, моментально застывшие на вершинах безжизненных пиков и превратившиеся в дюны. Лишь где‑то на горизонте едва угадывались отблески зеленого цвета: это были поля сахарного тростника в глубине долины, между двумя хребтами. По мере приближения к Кали полей становилось все больше, и по дороге катились грузовики с рубщиками тростника. Их было так много, что приходилось стоять в кузове плечом к плечу. Они встали задолго до рассвета. И сейчас, в четыре часа дня, их везли домой после того, как тростник был собран.

Для меня полной неожиданностью стал вид города, открывшийся с привокзальной площади. Бугалагранде состоял из нескольких маленьких фабрик и иссушенных зноем полей, с которых был убран сахарный тростник. В горах каждый город располагается на своей вершине. Бугалагранде стоял на горе в форме цирка‑шапито. В Тулуа я увидел две церкви: одну с куполом римского собора Святого Петра, другую как собор в Реймсе. Но сам Тулуа представлял собой не более чем очередной заштатный поселок, напомнивший мне такие же забытые поселки у полустанков на востоке мусульманской Турции: кругом сплошная пыль, и солнце, и одна или две мечети. Правда, у вокзалов в Колумбии можно было обнаружить дорожные указатели и другие дорожные знаки, причем все они содержали элементы рекламы и оттого выглядели довольно странно: «Отделение национальной полиции. Пейте кока‑колу!», «Проезд запрещен. Курите сигареты „Hombre“!», «Ограничение скорости. Колумбийский банк». После остановки в Буге (там был огромный старинный вокзал с залами ожидания для первого и второго класса, правда, одинаково пустыми и грязными) трасса пошла практически прямо. Такой прямой перегон ясно предупреждал о том, что мы устремились в самое пекло, через равнину, над которой не увидишь ничего, кроме миражей в мареве бескрайних болот.

Солнце без труда пробивалось сквозь тюль занавесок. Я не мог пересесть, и мне пришлось отправиться в конец поезда, чтобы найти распахнутую дверь с теневой стороны. Здесь я присел на корточки и стал курить трубку, следя за пролетавшими мимо полями тростника. Ко мне присоединился еще один мужчина. Мы немного поболтали. Он носил помятую шляпу и выцветшую рубашку и был бос. Он сказал, что работает на сборе кофе. Он работал в Кали, но ему не нравится работать в Кали. Там и плата низкая, и кофе не очень хороший.

– Самый лучший кофе собирают в Армении, – сказал он. – Он лучший во всей Колумбии.

Потому и плата в Армении больше, ведь тамошний кофе намного дороже.

– Сколько вам платили в Кали?

– Восемьдесят песо, – то есть меньше трех долларов.

– За день? За неделю? За корзину?

– Восемьдесят за день.

– Но почему не платить за корзину?

– Кое‑где так и делают. Но не в Кали.

– Это тяжелая работа?

– Это работа, – он улыбнулся. – Точно могу сказать, что там очень жарко.

– А сколько платили за день в прошлом году?

– Шестьдесят четыре песо, – то есть два доллара.

– А в позапрошлом?

– Пятьдесят шесть песо, – доллар пятьдесят.

– Значит, каждый год плата поднимается, – сказал я.

– Но слишком мало. Вы знаете, сколько стоит мясо, мука, яйца, овощи?

– На будущий год вам, наверное, заплатят сотню.

– В Армении уже сейчас платят сотню, – сказал он. – А иногда полторы. Вот почему я подался туда. Я хочу работать в Армении.

– Сколько часов вы работаете?

– Весь день.

– Вы начинаете рано?

– О да. Начинаем рано, заканчиваем поздно.

– Простите, что задаю так много вопросов, – сказал я. Он ответил чудесной испанской фразой:

– Как скажете, сэр.

– Во сколько обходится для вас полкило кофе? – спросил я.

– Если работаете здесь же, то недорого.

Тогда я сообщил ему, сколько стоит полкило кофе в США. Сначала он мне не поверил, а потом сказал:

– Но что бы вы ни говорили, мы все равно остаемся бедняками здесь, в Колумбии. Здесь все очень дорого, и с каждым годом только хуже, – он сокрушенно покачал головой. – О, смотрите, уже Пальмира. Скоро будем в Кали.

Я был доволен в Боготе и Армении, что не расстался со своей кожаной курткой. Но здесь, в этой жуткой духоте она оказалась совершенно неуместной. В Кали нас встречала такая жара, что я бессознательно забыл ее в вагоне: пришлось бегом возвращаться, чтобы ее забрать. Спеша по платформе, я обратил внимание на носильщика, сердито выговаривавшего что‑то старику с сумкой с апельсинами. Я сделал вид, что завязываю шнурок на ботинке, и прислушался.

– Я помог тебе тащить эту штуку, – кричал он. – И ты мне кое‑что должен!

– Ничего я тебе не должен! Ты же ничего не сделал!

– Пять песо! – не отставал носильщик. – Давай сейчас же!

Старик отвернулся. Носильщик, заломив руки, шагнул было следом, но ничего не сказал. Тогда старик обернулся и злорадно осклабился.

– Ты шлюхин сын!

Носильщик услышал его.

– А ты хуже шлюхи, и мать твоя была черной шлюхой! – Он заметил, что я наблюдаю за ними, и добавил: – Вы только посмотрите на этого болвана!

 

Кали («Очень опасно!») оказался таким скучным местом, что в отчаянной попытке хоть чем‑то занять себя мне пришлось купить упаковку зубной нити и с великой тщательностью почистить зубы. Вдобавок мне ужасно не везло со здешними отелями: я оставался в городе три ночи, и каждое утро первым делом выписывался из одного сумасшедшего дома, в котором провел ночь, только чтобы переехать в следующий. Я побывал в церквях и налюбовался на длинные очереди миниатюрных старушек, дожидающихся возможности исповедаться. Трудно было поверить, что они вообще способны согрешить. («У меня снова были эти ужасные мысли, отче!») Я постарался узнать, какие в Кали есть развлечения.

– На вашем месте я бы отправился в Армению, – заявил колумбиец во втором по счету отеле. – Это очень милый маленький городок.

Я сказал ему, что уже побывал в Армении и что она напомнила мне самые убогие и нищие районы Индии. Это всегда обрывало любую беседу: ни один колумбиец, каким бы нищим он ни был, не выносит сравнения его страны с другой не менее нищей страной.

На западе и юге от города высились горы. В свой последний день в Кали я купил карту района и отправился в поход по окрестностям, следуя караванными тропами к самому высокому перевалу: как некое подобие Голгофы, он был отмечен тремя крестами. Я провел в пути все утро и к полуденному часу, когда солнце палило прямо на макушку, увидел источник, стекавший в небольшой овражек. Я прихватил бутерброды, но не взял воды и поспешил к ручью, чтобы напиться. На другом конце овражка оказалась хижина, к стене которой была привязана коза. Рядом стоял старик и бросал камни в ручей. Он напомнил мне Вордсворта, пока я не понял, что он кидает камни не в ручей, а в меня. Я остановился. Теперь старик что‑то неистово выкрикивал: он либо был ненормальным, либо принял меня за сборщика налогов. Я предпочел пойти по другой тропе, которая вскоре привела меня к другому источнику.

Хижины были разбросаны повсюду в этих горах, причем иногда в самых неподходящих для жилья местах: то возле входа в пещеру, то на дне песчаного карьера. Я быстро научился обходить их стороной, так как почти всегда натыкался на цепного пса, выскакивавшего при моем приближении и бросавшегося на меня с рычанием и лаем. Мне совершенно не улыбалось быть покусанным такой тварью со светившимся бешенством взором: неистовый лай одной собаки всякий раз вызывал ответный лай ее товарок, разносившийся по всему ущелью. Мне пришлось оставить караванные тропы, чтобы лишний раз не сталкиваться с этими бешеными псами, а значит, от карты было мало проку. Пришлось возвращаться в Кали, используя в качестве ориентиров кресты на «Голгофе».

Вечером в беседе с колумбийцем я вспомнил об этих собаках. Я сказал, что, наверное, в горах многие жители держат собак. Они опасны?

– Иногда собаки бывают опасны, – ответил он. – Зато все змеи смертельно ядовиты.

– Я не видел ни одной змеи.

– Возможно. Но они‑то видели вас.

Чтобы отметить мое отправление из Кали, я зашел в дорогой ночной бар при одном из модных ресторанов. Там я застал группу американских миссионеров: не иначе как они отдыхали здесь от своей тяжелой миссии. Здесь были два огромных мужика и две толстухи, мальчишка с отвислым животом и несколько детей поменьше. Что‑то вроде группы странствующих баптистов, раздающих Библии и время от времени натыкающихся на отравленные стрелы в путанице верхних притоков Амазонки. Назойливые выходцы со Среднего Запада, с молитвами продвигающиеся по самым глухим уголкам Южной Америки, как правило, ради того, чтобы на родину пришли душераздирающие слухи об их кровавой и мучительной гибели. Но сегодня они явно решили пуститься во все тяжкие: они сбегали к стойке бара во второй раз, и в третий, а потом заказали десерт.

– Это великолепный пирог!

Официанты с благоговением смотрели на это, не веря своим глазам, и едва успевали поворачиваться, выполняя очередной приказ разделать цыпленка или сунуть в духовку пирог. Я сгорал от желания поговорить с миссионерами, но они держались особняком: все десять, за длинным столом. В Коста‑Рике, на Москитовом берегу, я нашел место действия своего романа о жертвах кораблекрушения. Здесь, на другом конце ресторана при отеле в Южной Колумбии, я увидел, кем должны быть эти жертвы. Не иначе как их послал мне сам Всевышний.

В центре буфетной стойки возвышалась метровая скульптура изо льда: похожий на лиру предмет, медленно оплывающий каплями, шлепавшимися на скатерть все чаще по мере того, как тянулось время. Это было, по меньшей мере, интересно, поскольку во время сегодняшней прогулки по жилым кварталам Кали и окрестностям я нигде не заметил льда, не говоря уже о тех местах, где не хватало даже воды. Здесь же целая глыба льда служила аляповатым украшением, и я счел ее идиотскую форму возмутительной. Засмотревшись на ледяную скульптуру, я не заметил, как ко мне подошла какая‑то толстуха. Поначалу я принял ее за одну из миссионерских жен, но понял, что ошибся, так как говорила она по‑испански.

– Как вы зовете это по‑английски? – осведомилась она.

– Апельсины, – я снова почувствовал себя как дурак с этими усами.

– Narrishes, – повторила она по‑испански. – Я хочу учить английский. Ты можешь меня учить. Это?

– Виноград.

– Виногад.

– Добрый вечер, – ко мне обращался мужчина в характерном воротничке. Священник. – Возвращайся к трапезе, Мария, – велел он. Женщина многозначительно улыбнулась мне, прежде чем удалиться на другой конец стола. – Она ко всем пристает, – пояснил священник. – Вы не должны обижаться. Она не в себе.

Тем временем толстуха грузила еду в свою тарелку. У нее было широкое плоское лицо и выцветшие глаза, и та нездоровая кожа, которая бывает либо у сумасшедших, либо у домоседов, вынужденных целыми днями торчать у окна.

– Ее отец был очень богат. Он умер два года назад, – сообщил священник. – Невероятно богат, – священник фыркнул, видимо, стараясь изобразить жалость.

– Вы ее опекун?

– Ах, что вы! Она совсем одна, – сказал священник. – Я присматриваю за ней.

У священника было сухощавое лицо матадора и мрачный взгляд; он посмотрел на Марию, он посмотрел на меня. Он тревожно улыбнулся, и тени подозрительности на его лице сделали улыбку надменной. Я и глазом моргнуть не успел, как к нам присоединился серьезный мужчина в синей сорочке.

– Это отец Падилла, – представил первый священник. – Он из ордена капуцинов. Отец Падилла, этот джентльмен – американец. Прошу прощения, мне надо присмотреть за Марией, – и он поспешил к бару, где Мария уже заговорила с новым незнакомцем.

– А вы одеты не как священник, – обратился я к отцу Падилле.

– Мы больше не носим такую одежду, – сказал он. – В Колумбии это не принято.

– Вы все капуцины?

– Все.

– Но ваш товарищ, – заметил я, кивнув в сторону священника, помогавшего Марии нагрузить тарелку едой, – он надел свой воротничок.

– Он не священник, – помрачнел отец Падилла.

Странно: священник – в спортивной сорочке, светский человек – в белом воротничке. Я сказал:

– Однако он похож на священника.

– Он в некотором роде помощник, но не из моего ордена.

Тип в черном костюме поднял на нас взгляд. Мария стала понукать его продолжать накладывать пищу. Мужчина вонзил вилку в ломоть ветчины.

– Она богата? – спросил я.

– Очень богата, – подтвердил отец Падилла. – Но мои прихожане сплошь бедняки. У них нет и гроша за душой.

Я рассказал ему, что видел в Армении – дети ночуют на улице. Сколько может продолжаться такая ситуация?

– И сам до сих пор не могу понять, как в одной и той же стране одни люди могут быть так богаты, когда другие так бедны, – ответил он. – Это ужасно. Считается, что таких беспризорных детей около десяти тысяч. Как так получилось? У меня нет ответа.

Поддельный священник вернулся к нам с Марией. Он вел ее с таким видом, будто был дрессировщиком, управляющим особенно редким неуклюжим зверем. Он сказал:

– Она хочет кое о чем вас спросить.

Мария самозабвенно пускала слюни. В руке у нее был зажат серебряный столовый прибор.

– Как вы называете это по‑английски?

– Ложка.

– Воска, – она сюсюкала совсем по‑детски. – Идем к нам. Вы должны обедать с нами. Вы будете учить меня по‑английски.

– Извините, – сказал я, – но мне пора идти.

Поддельный священник увлек ее в сторону. Отец Падилла смотрел им вслед. Наконец он сказал:

– Я хочу, чтобы вы знали, что я не часто здесь появляюсь. Пожалуй, это во второй раз. Вы понимаете?

– Да, – сказал я.

– Удачного вам пути, – сказал он. – Да хранит вас Господь.

 

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться: