Дворец Шин, Ричмонд. Осень, 1497 год

 

Я сидела в своих покоях и ждала ту, кого король приказал называть леди Кэтрин Хантли. Имени и фамилии ее мужа никто не должен был даже произносить, хотя я подозревала, что никто толком и не знает, какова эта фамилия — то ли Перкин, то ли Осбек, то ли Уорбойз.

— Леди Кэтрин следует считать женщиной незамужней, — объявила моим фрейлинам королева-мать. — Я полагаю, ее брак вскоре будет аннулирован.

— На каком основании? — спросила я.

— Обман, — кратко ответила она.

— И кто же ее обманул? — с некоторым сомнением снова спросила я.

— Но это же очевидно! — возмутилась миледи.

— Если это так очевидно, то почему речь идет об обмане? — буркнула себе под нос Мэгги.

— А где ее малолетний сын? — спросила я.

— Ребенок будет жить с няней вдали от королевского двора, — отрезала миледи. — Нам о нем даже упоминать не следует.

— Говорят, леди Кэтрин очень красива, — заметила моя сестра Сесили сладким, как итальянская пудра, тоном.

Я улыбнулась ей, но постаралась сохранить на лице маску полнейшего равнодушия. Я прекрасно понимала: если я хочу спасти свой трон, свою свободу и жизнь того малыша, отцом которого является «этот мальчишка», называющий себя моим братом, мне еще многое придется вытерпеть, в том числе и появление у нас леди Кэтрин, прекрасной «незамужней» принцессы.

Я услышала за дверями шум охраны, быстрый обмен паролями, затем дверь распахнулась, и один из стражников проревел: «Леди Кэтрин Хантли!», словно опасаясь, что кто-то его опередит и вместо этого объявит: «Королева Англии Екатерина!»

Я осталась сидеть, но королева-мать встала, чем очень удивила меня, да и мои фрейлины склонились в таком низком реверансе, словно приветствовали наследницу королевского престола.

Когда молодая женщина вошла, я сразу обратила внимание на то, что она вся в черном, точно вдова; впрочем, ее плащ и платье и сшиты были прекрасно, и сидели на ней идеально. Кто бы мог подумать, что в Эксетере есть столь искусные портные? Платье на ней было из черного атласа с отделкой из роскошного черного бархата; на голове черная шляпа, на руке черный дорожный плащ; руки скрыты под черными кожаными перчатками с чудесной вышивкой. Темные глаза леди Кэтрин были окружены глубокой тенью и выглядели как бы несколько запавшими — особенно по контрасту с бледностью лица; ее белоснежная, абсолютно чистая кожа напоминала образцы самого лучшего, прекрасно обработанного мрамора. Это, безусловно, была очень красивая и очень молодая женщина, чуть старше двадцати. Она склонилась передо мной в низком реверансе, но я успела заметить, как внимательно и жадно она вглядывалась в мое лицо — казалось, она искала в нем сходство с лицом ее мужа. Я подала ей руку, встала с кресла и расцеловала ее в обе холодные щеки в полном соответствии с дворцовым этикетом: все-таки она была родственницей короля Шотландии, за кого бы она там замуж ни вышла и какого бы сорта шелковую рубашку этот человек ни носил. Взяв ее за руку, я сразу почувствовала, что она вся дрожит и все продолжает осторожно и вместе с тем пытливо на меня посматривать, словно пытаясь прочесть мои мысли и понять, каково мое место в том бесконечном маскараде, в который превратилась с некоторого времени ее жизнь.

— Мы рады приветствовать вас, леди Кэтрин. Добро пожаловать во дворец Шин, — сказала миледи. Ей не требовалось читать чужие мысли. Она просто делала то, о чем попросил ее сын, — была приветлива с леди Кэтрин и смотрела на нее с такой добротой, что даже самый гостеприимный человек мог бы удивиться: с чего это все мы так суетимся вокруг опозоренной жены нашего поверженного врага?

Леди Кэтрин снова склонилась в реверансе, затем выпрямилась и посмотрела на меня, словно ожидая, что теперь я буду ее допрашивать, но я сказала лишь:

— Вы, должно быть, очень устали?

— Нет, его милость король проявил ко мне необычайную доброту и снисходительность, — сказала она нежным и тихим голосом с очаровательной напевностью, но с таким сильным шотландским акцентом, что мне пришлось напрячься, чтобы ее понять, — мы несколько раз отдыхали в пути, да и лошади у меня были очень хорошие.

— Прошу вас, садитесь, — предложила я. — А через несколько минут мы все пойдем обедать.

Она присела, скромно сложив руки на коленях, прикрытых пышным черным платьем, и снова посмотрела на меня. Я обратила внимание, что у нее даже в серьгах черные камни; к поясу у нее было приколото довольно необычное украшение — золотая брошь в виде двух переплетенных сердец. Я позволила себе слегка улыбнуться ей одними глазами, и в ответ ее глаза вспыхнули теплым светом. Вряд ли, подумала я, нам когда-нибудь удастся сказать друг другу больше, чем мы сейчас сказали этими взглядами.

Выстроившись в должном порядке, мы направились в обеденный зал. Я, королева, разумеется, шла впереди; миледи шла почти рядом со мной, но все же чуть отставая; следующей должна была идти леди Кэтрин Хантли, а за ней — мои сестры, каждая отставая от предыдущей на один шаг, по старшинству. Оглянувшись, я заметила, как побледнела Сесили; она даже нижнюю губу закусила от огорчения: еще бы, теперь она оказалась в «обеденной процессии» уже четвертой, и ей это явно не нравилось.

— А что, леди Кэтрин намерена теперь вернуться в Шотландию? — спросила я у своей свекрови, пока мы шли по коридору.

— Естественно! — ответила та. — С какой стати ей здесь-то оставаться? Особенно когда ее муж будет казнен?

 

* * *

 

Но леди Кэтрин явно уезжать не спешила. Все то время, пока Генрих неторопливо добирался из Эксетера в Шин, она жила у нас. Наконец вырвавшиеся вперед гонцы прямо с конюшенного двора явились в мои покои и сообщили, что король вскоре прибудет и надеется, что приветствовать его выйдет весь двор. Я тут же велела своим фрейлинам вместе со мной спуститься по широкой каменной лестнице к распахнутым настежь парадным дверям замка и ждать на крыльце возвращения нашего героя. Выстроились мы, естественно, в обычном порядке, но миледи все же ухитрилась встать на одну ступеньку со мной, а своим фрейлинам велела встать рядом с моими, так что я почти ничем не выделялась в толпе придворных дам. Пока мы стояли там под ярким, но уже не жарким осенним солнцем, прислушиваясь, не раздастся ли топот копыт на дороге, Мэгги тихонько спросила у меня:

— Он что, отправил его прямо в Тауэр? — И тут же наклонилась, как бы поправляя шлейф моего платья.

— Должно быть, — сказала я. — Что же еще он мог с ним сделать?

— А он… — Мэгги поколебалась, но все же спросила: — А он не убил его по пути сюда?

Я невольно посмотрела в сторону леди Кэтрин, одетой в черное платье, — точно вдова. Она еще и свой черный бархатный плащ накинула, поскольку было довольно прохладно, и заколола его у горла той самой золотой брошью из двух переплетенных сердец.

— Нет, вряд ли, я ничего такого слышала, — сказала я, и по спине у меня пробежал противный озноб. — Генрих наверняка сообщил бы мне или хотя бы его жене, если бы… действительно это сделал. Нет, конечно же, я бы уже знала, если бы это произошло.

— Да, наверное. И потом, Генрих вряд ли казнил бы его, не объявив о предстоящей казни публично, — неуверенно прибавила Мэгги.

У нас за спиной, в полумраке вестибюля и залов слышался негромкий шум и звуки голосов — это слуги сновали по лестницам и коридорам, готовясь к прибытию короля и желая непременно успеть выбежать на конюшенный двор и выстроиться вдоль подъездной аллеи, приветствуя Генриха и его свиту, с победой возвращающихся домой.

Вскоре послышалось пение королевских труб, громкое и победоносное, и все радостно закричали, но затем послышались еще какие-то странные звуки — словно где-то на обочине дороги пропела дудка, — и все засмеялись. Я почувствовала, как Мэгги невольно придвинулась ко мне плотнее, словно нам обеим чем-то грозила эта игрушечная труба.

Из-за угла появились первые всадники — полдюжины знаменосцев с королевским штандартом, украшенным крестом святого Георгия, гербом Бофоров и розой Тюдоров. Увидев красного дракона на бело-зеленом поле рядом с алой розой Ланкастеров, я вдруг подумала, что в этом странном смешении гербов не хватает только герба Камелота с его Круглым столом. Казалось, наш король решил продемонстрировать все свои значки и гербы, обозначить всех своих предшественников и тем самым убедить окружающих, что свое право на трон он отстоял в бою, а значит, он и есть законный правитель Англии.

Затем появился и сам Генрих. На нем была украшенная эмалью нагрудная пластина, но шлем с головы он снял — он и без того выглядел достаточно мужественным воином, готовым сражаться как на поле брани, так и на турнире. На устах короля играла широкая уверенная улыбка, и когда люди на обочине — слуги из замка и жители близлежащих деревень, которые сперва бежали рядом с процессией, а теперь выстроились вдоль дороги, — радостно закричали и стали махать шапками, Генрих стал поворачиваться направо и налево, милостиво кивая и словно соглашаясь с ними.

Следом за ним ехали его обычные спутники, но доспехов больше ни на ком не было, все были одеты как для обычной прогулки верхом — сапоги, плащ, стеганый колет. В толпе придворных я сразу заметила неизвестного мне молодого человека и через некоторое время поняла, что просто глаз от него отвести не могу.

Он был одет так же, как все; на нем были отличные сапожки из темно-коричневой кожи, узкие коричневые штаны и стеганый колет, и все это прекрасно на нем сидело; его дорожный плащ был скатан и приторочен к седлу. На голове у него была шапка из коричневого бархата, украшенная спереди красивой брошью с тремя висящими жемчужинами. Но я узнала его не по этой прославленной сплетниками броши, а по золотисто-каштановым волосам и веселой улыбке — в точности как у моей матери! — и по гордой посадке на коне — в точности как у моего отца. Да, это был он! Это наверняка был он, «этот мальчишка»! Его не спрятали в Тауэре, не привезли сюда в цепях, посадив на коня задом наперед и привязав к седлу; ему не нахлобучили на голову уродливую соломенную шляпу, знак позора. Нет, он спокойно ехал следом за королем Тюдором, словно один из его постоянных спутников, словно его ближайший друг и почти что родственник!

Кто-то указал на него людям, стоявшим на обочине, и они сперва стали негромко насмехаться над ним, а потом подняли безобразный шум, и кто-то крикнул: «Предатель!», а кто-то издевательски ему поклонился; потом какая-то женщина пронзительно завопила: «Что, улыбаешься? Недолго тебе теперь улыбаться!»

Но он не улыбался. Он ехал спокойно, с гордо поднятой головой, и время от времени кивал кричавшим, словно признавая правоту их слов. Но когда какая-то глупая девчонка, опутанная, должно быть, чарами его неотразимого обаяния, вместо оскорбления выкрикнула: «Ура!», он сорвал с головы шляпу и самым изящным образом ей поклонился — так мог поступить только мой отец, король Эдуард, который никогда не мог проехать мимо хорошенькой женщины, стоявшей на обочине[63], и хотя бы не подмигнуть ей.

Теперь, когда «этот мальчишка» снял шляпу, его золотистые волосы так и вспыхнули под ярким осенним солнцем. Волосы у него были прямые, довольно длинные, но аккуратно подстриженные; они мягко падали ему на плечи, и я заметила, что на затылке они все-таки чуточку вьются. Глаза у него были карие с длинными темными ресницами, лицо загорелое и обветренное. В толпе наших придворных он был явно самым красивым мужчиной, и рядом с ним даже мой муж-король в своих сверкающих доспехах выглядел так, словно просто очень старается быть похожим на короля.

Золотоволосый молодой человек то и дело с беспокойством поглядывал на придворных дам, собравшихся на крыльце, а когда наконец высмотрел среди них свою жену, то сразу просиял, словно им вовсе не грозила страшная опасность, словно грядущая смерть еще не простерла над ним свои крыла. Я искоса глянула на леди Кэтрин и увидела, что и она вдруг сильно переменилась: к бледным щекам прилила кровь, глаза ярко горели, и она, по-моему, даже слегка приплясывала на месте от нетерпения, не сводя глаз с мужа и словно не замечая ни короля, ни парада знамен; казалось, радость просто лицезреть любимого была для нее куда важней всех бед и тревог на свете. Похоже, для них обоих не имело особого значения, в каких сложных обстоятельствах они оказались, раз пока они вместе.

А затем «этот мальчишка», с трудом оторвав взгляд от жены, посмотрел на меня.

Он, разумеется, сразу же меня узнал. И, как я заметила, моментально оценил и элегантность моего платья, и почтительность моих фрейлин, и то, что держусь я как королева. Он обратил внимание даже на мой высокий головной убор и богатую вышивку на платье. А потом наши глаза встретились, и на лице у него засияла веселая шаловливая улыбка, невероятно похожая на улыбку моей матери, когда ей хотелось скрыть за ней некую непочтительность или гнев. Это была улыбка человека, полностью уверенного в себе, улыбка узнавания и радости возвращения. Мне пришлось больно прикусить себе щеку изнутри, чтобы не броситься ему навстречу, широко раскинув руки. Но сердце свое я усмирить не смогла — оно так и прыгало у меня в груди. Я чувствовала, что невольно улыбаюсь во весь рот и мне хочется радостно крикнуть: наконец-то ты дома! Да, «этот мальчишка», который называл себя моим братом Ричардом, наконец-то был дома!

Генрих поднял руку, призывая кавалькаду остановиться, и паж, спрыгнув с седла, бросился к нему и ухватил его коня за узду. Мой муж тяжело спешился, гремя доспехами, и стал подниматься по пологим ступеням на крыльцо мне навстречу; затем он ласково поцеловал меня в губы и, повернувшись к матери, склонил перед ней голову для благословения.

— Добро пожаловать домой, милорд, — громко, чтобы все это слышали, сказала я. — Благослови Господь тебя и твою великую победу.

Странно, но он не сказал ни слова в ответ, хотя на подобное приветствие полагалось ответить, и клерки уже стояли наготове, чтобы записать его слова, сказанные в столь важный исторический момент. Генрих слегка повернулся, и я заметила, что у него перехватило дыхание — это был всего лишь один тихий предательский вздох, но я успела его услышать, — стоило ему взглянуть на леди Кэтрин, будущую вдову «мальчишки». От меня не ускользнул и неожиданно яркий румянец, вспыхнувший у моего мужа на щеках, и огонь в глазах. Генрих шагнул к леди Кэтрин и остановился, не зная, что сказать; он, похоже, совсем ошалел, мгновенно влюбившись, как какой-то мальчишка; он просто дышать не мог, глядя на нее, и совершенно утратил дар речи.

Она склонилась перед королем в подчеркнуто низком, выразительном реверансе, а когда выпрямилась, Генрих взял ее за руку, и она скромно потупилась, но я заметила, как на ее устах промелькнула легкая усмешка. И тут мне наконец стало ясно, почему ее прислали ко мне, почему велели сделать своей фрейлиной и почему ее муж так свободно чувствует себя в свите короля: Генрих впервые в жизни влюбился, но это был наихудший выбор из всех, какой он только мог сделать.

 

* * *

 

Леди Маргарет, следившая за каждым шагом своего победоносного сына, тихонько предложила мне зайти к ней до того, как начнется грандиозный пир, и немного побеседовать с ней наедине. Она сообщила, что Генрих выбрал двух фрейлин из моей свиты и двух из ее, чтобы они пока прислуживали леди Кэтрин. Не было сомнений, что у леди Кэтрин вскоре будут и свои фрейлины, и свой небольшой двор, и собственные покои, и она будет жить здесь, как находящаяся в гостях шотландская принцесса, а прислуживать ей будут, преклонив колено.

Леди Кэтрин также пригласили посетить королевскую гардеробную и выбрать себе подходящее платье для пиршества в честь победы Генриха Тюдора. Похоже, мой муж очень хотел бы увидеть ее в платье иного цвета, чем черный.

Я поморщилась, вспомнив, что и мне когда-то приказывали носить платья того же цвета и покроя, что у королевы Анны[64], и все отмечали, как я хороша — особенно по сравнению с бедной больной королевой. А уж ее муж и вовсе глаз от меня не мог отвести. Во время рождественского пира, незадолго до смерти Анны, мы с ней были одеты в одинаковые алые платья, только на ней, бедняжке, яркий шелк выглядел саваном, такой она стала бледной и худой. Тогда как мне очень шел алый цвет, он как бы отбрасывал легкий розовый отсвет на мои щеки, подчеркивал золото моих волос, блеск глаз. Я тогда была еще очень молода, да к тому же влюблена, и вела себя поистине бессердечно. И сейчас, вспомнив, с каким спокойным достоинством держалась Анна, глядя, как я танцую с ее мужем, я вдруг подумала: жаль, что я не успела попросить у нее прощения, ибо теперь-то я понимала ее гораздо лучше, чем тогда.

— Ты не спрашивала у короля, когда леди Кэтрин намерена отправиться домой? — внезапно донесся до меня голос миледи. Она стояла спиной к жалкому огню, горевшему в камине, а озябшие руки спрятала в рукава. Собственно, лишь у камина было относительно тепло, все остальное пространство комнаты прямо-таки дышало холодом.

— Нет, — сказала я. — Может быть, вы у него спросите?

— Я-то спрошу! — воскликнула она. — Я непременно спрошу! А ты спросила, когда этого Перо Осбека отправят в Тауэр?

— А что, теперь его так зовут?

Миледи вспыхнула и моментально разъярилась:

— Да какая разница, как его зовут?! Хоть Питер Уорбойз! Мне это совершенно безразлично!

— Я с королем беседовала лишь накоротке, — сказала я, — поскольку его лордам, а также джентльменам из Лондона не терпелось расспросить его о сражении, так что он, не задерживаясь, сразу прошел вместе с ними к себе.

— А что, там действительно было сражение?

— Нет, настоящего, по-моему, не было.

Она вздохнула, искоса глянула на меня, словно не была уверена, правильно ли поступит, задав следующий вопрос, но все же сказала:

— Король, похоже, весьма увлечен леди Кэтрин…

— Да, она очень красивая женщина, — признала я.

— Ты не должна возражать… — продолжала миледи, — не должна высказывать претензии…

— По поводу чего? — Это вряд ли прозвучало как вызов — уж больно спокойным и безмятежным тоном я это сказала.

— Да так, ерунда… — смутилась она, увидев мою безмятежную улыбку. — Я на всякий случай сказала.

 

* * *

 

Леди Кэтрин снова появилась в моих покоях перед обедом. На этот раз она, покорившись воле короля, надела новое платье, выбранное ею в королевской гардеробной, но черному цвету все же не изменила. А своей золотой брошью из двух переплетенных сердец на тонкой золотой цепочке она скрепила чудесную шаль из белых кружев, которую набросила на плечи. Теплый нежно-кремовый тон ее кожи замечательно гармонировал с этим одеянием; ее обнаженные плечи и шея так и сияли под тонким кружевом; они были одновременно и прикрыты, и хорошо видны. Когда король вошел в мою гостиную, он первым делом жадно огляделся, ища леди Кэтрин, и, увидев ее, даже слегка вздрогнул: казалось, он уже успел забыть, как хороша эта женщина, и теперь ее красота вновь потрясла его, вызвав в его душе настоящий взрыв страстей. Она склонилась перед ним в столь же почтительном реверансе, как и все прочие фрейлины, но, выпрямившись, посмотрела на него с улыбкой, только странная это была улыбка: туманная, как у женщины, улыбающейся сквозь слезы.

Генрих подал мне руку и повел меня в пиршественный зал; за нами в соответствующем порядке двинулся и весь остальной двор; мои фрейлины следовали за мной, выстроившись по старшинству и знатности; затем шли мужчины. Леди Кэтрин Хантли, скромно потупив темные очи, заняла почетное место сразу за королевой-матерью. Когда мы с Генрихом во главе этой процессии ступили на широкую каменную лестницу, ведущую в большой зал, грянули трубы, послышались аплодисменты и восторженный шепот — целая толпа слуг собралась на галерее, чтобы посмотреть, как королевская семья следует к пиршественному столу. Все стали рассаживаться, и я почувствовала — даже не увидела, а именно почувствовала, — что «этот мальчишка», которого Генрих по-прежнему именовал то Питером Уорбойзом, то Пьером Осбеком, то Джоном Перкином, прошел мимо леди Кэтрин, своей жены, низко ей поклонился и занял свое место за столом, где расположились молодые представители знати.

 

* * *

 

Похоже, «мальчишка» чувствовал себя при дворе как дома. Он ходил из зала в зал, спускался на конюшенный двор, заглядывал в птичник, где держали соколов, и в сад, но ни разу не заблудился, не сбился с пути, ни разу никого не спросил, где, например, размещена королевская казна, а где находится теннисная площадка. Он приносил королю требуемые перчатки, не спрашивая, где они хранятся. В новой для него среде он чувствовал себя как рыба в воде и по-свойски обращался с молодыми красавцами-аристократами, с которыми и проводил большую часть времени. Обычно они праздно слонялись по королевской приемной и исполняли всякие мелкие поручения Генриха, но очень любили порой заглянуть ко мне, чтобы послушать музыку или поболтать с моими фрейлинами. Если мы играли в карты, они тут же присоединялись к игре; если кто-то упражнялся в стрельбе из лука, они тоже брали лук и изо всех сил старались превзойти друг друга. Денег у этих молодых кавалеров было более чем достаточно, и они весьма вольно ими распоряжались, играя в азартные игры; все они умели прекрасно танцевать и изящно ухаживать за дамами, но основным их занятием был флирт. У каждой из моих фрейлин был среди них свой фаворит, который, казалось, жил исключительно надеждой поймать тайком брошенный на него взгляд обожаемой особы.

Так вот, «этот мальчишка» вошел в светскую жизнь так легко, словно родился при дворе и получил самое лучшее воспитание. Если его просили спеть, он не ломался, а с удовольствием пел вместе с моим лютнистом; если кто-то, вручив ему книгу, просил его прочесть вслух какую-нибудь историю на французском или на латыни, он с легкостью это делал. Он был прекрасным наездником, и его слушался любой конь в нашей конюшне; в седле он держался спокойно и даже чуть расслабленно, с уверенностью человека, с раннего детства привыкшего к верховой езде; он отлично танцевал, умел весьма к месту ввернуть смешную шутку или мгновенно сочинить стихи. Если придворные затевали игру в импровизации, он выделялся быстротой реакции и остроумием; если его просили что-нибудь прочесть наизусть, он читал длинные и сложные поэмы. Короче, он обладал всеми умениями и навыками хорошо образованного молодого аристократа и действительно был во всех отношениях похож на того принца, именем которого сам себя называл.

Но на самом деле он выделялся среди прочих придворных лишь тем, что утром и вечером приветствовал леди Кэтрин, преклонив пред нею колено и целуя ей руку. Утром он делал это еще по дороге в часовню — опускался на одно колено и, сняв с головы шляпу, нежно целовал протянутую ему руку жены; на мгновение он словно замирал в этой почтительной позе, и она тоже словно замирала, опустив вторую руку ему на плечо. Вечером, выходя из обеденного зала или из моих покоев — уже после того, как я приказывала музыкантам умолкнуть, — он сперва непременно низко кланялся мне с той самой, странно знакомой, улыбкой, а потом неизменно поворачивался к жене и преклонял перед нею колено.

— Ему, должно быть, стыдно, что из-за него ей пришлось так низко пасть, — сказала как-то Сесили, в очередной раз полюбовавшись этим ежедневным ритуалом. — Такое ощущение, что он на коленях молит ее о прощении.

— Ты так думаешь? — удивилась Мэгги. — А тебе не кажется, что этот ритуал — единственная для него возможность хотя бы прикоснуться к собственной жене? Как и для нее?

После этого замечания я стала наблюдать за юными супругами более внимательно и поняла, что Мэгги права. Если «мальчишке» нужно было что-либо передать леди Кэтрин, он делал это так, чтобы непременно хотя бы кончиками пальцев коснуться ее руки. Если все собирались на прогулку, он первым оказывался подле нее, чтобы помочь ей сесть в седло, а под конец прогулки первым влетал на конюшенный двор, бросал поводья конюху и бросался к жене, чтобы иметь возможность снять ее с коня и хотя бы мгновение подержать в объятиях, а потом бережно поставить на землю. Если мы играли в карты за столом, они всегда старались сесть так, чтобы их плечи соприкасались. Если леди Кэтрин уже сидела в седле, он до тех пор стоял возле нее, держась рукой за стремя и почти прижавшись светловолосой головой к седлу, пока ее рука «случайно» не касалась ямки у него под затылком.

Она никогда не отстраняла его, никогда не избегала его прикосновений. Разумеется, она и не могла поступить иначе — будучи его женой, она обязана была быть ему покорна. Но было совершенно очевидно, что дело тут не в покорности; их явно связывало большое и страстное чувство, и они даже не пытались это скрыть. Когда за обедом разливали вино, он, сидя за своим столом, время от времени поглядывал в ее сторону и поднимал в ее честь бокал, получая в ответ мимолетную благодарную улыбку. Когда она проходила мимо стола, за которым молодые люди играли в карты, то всегда останавливалась на минутку, глядя на его руки, а порой наклонялась и совсем низко как бы для того, чтобы получше разглядеть его карты, и он тогда «невзначай» касался щекой ее щеки, и это заменяло им поцелуй. Они были вынуждены постоянно жить порознь, эти красивые и любящие друг друга молодые супруги; король особым приказом запретил им находиться вместе, но они, живя как бы параллельной жизнью, все же всегда замечали как бы одним глазком, чем в данную минуту занят партнер; они расходились в разные стороны, точно танцоры, разделенные фигурой танца, но были уверены, что вскоре снова непременно соединятся.

 

* * *

 

Теперь, когда наконец стало безопасно путешествовать по Англии, моему сыну Артуру предстояло отправиться в замок Ладлоу; вместе с ним уезжали Мэгги и ее муж, хранитель принца Уэльского сэр Ричард Поул. Мы вместе с моим сводным братом Томасом Греем провожали их на конюшенном дворе.

— Мне невыносимо отпускать его от себя! — не выдержав, призналась я Томасу. Тот рассмеялся:

— Ты разве не помнишь, как вела себя наша мать, храни Господь ее душу, когда Эдуарду пришла пора отправляться в Ладлоу? Она ведь тогда поехала вместе с ним и проделала весь этот долгий путь верхом, хотя была уже беременна Ричардом! Я понимаю, тебе тяжело, но и мальчику тоже нелегко. И все же его отъезд следует воспринимать как знак того, что все возвращается на круги своя. Тебе бы следовало этому радоваться.

Артур, светящийся от возбуждения, уже сидел в седле и, помахав мне на прощанье рукой, следом за сэром Ричардом и Мэгги выехал за ворота. За ними потянулась вооруженная охрана.

— Вряд ли я сейчас способна этому радоваться, — сказала я, и Томас ласково сжал мою руку.

— Ничего, — сказал он, — мальчик к Рождеству вернется домой.

 

* * *

 

А на следующий день король объявил мне, что намерен с небольшой компанией отправиться в Лондон и показать тамошним жителям Перкина Уорбека.

— Кого? — удивилась я, хотя отлично поняла, кого он имел в виду.

Генрих слегка покраснел и повторил:

— Перкина Уорбека!

Значит, в итоге они все-таки условились называть его именно так, заодно дав имена и родословную всему семейству Уорбек из Турне вместе с дядьями, тетками, кузенами, бабушками и дедушками. Но хотя сведения об этой весьма обширной семье, о ее месте жительства и роде занятий и стали всем «известны» — по крайней мере, на бумаге, — никого из них что-то не спешили пригласить в суд для дачи свидетельских показаний. И никто из многочисленных «родственников» не написал самозванцу, упрекая его или, напротив, предлагая помочь, и ни один из них не предложил за него выкуп. Король также вплел в историю Перкина Уорбека немало самых различных персонажей, однако мы никогда не просили, чтобы нам показали хоть кого-то из них; с тем же успехом можно было бы попросить показать волшебную черную кошку, или хрустальный башмачок Золушки, или веретено, заколдованное злой феей.

В Лондоне «мальчишку» встретили по-разному. Многие лондонцы, налоги которых из-за борьбы с самозванцем постоянно росли, а несправедливые штрафы сжирали весь доход до последнего гроша, попросту проклинали его, когда он проезжал мимо. Женщины, всегда более зловредные, начали освистывать его и бросаться грязью; но даже их сердца смягчились, когда они увидели его погрустневшее лицо и застенчивую улыбку. Он ехал по улицам Лондона со скромным видом юноши, который не мог поступить иначе — его призвали, и он ответил на призыв, но при этом остался самим собой. Некоторые, правда, продолжали что-то гневно выкрикивать ему вслед, но большинство, сменив гнев на милость, во всеуслышание заявляли, что он красавец, истинная роза Йорка.

Затем Генрих заставил «мальчишку» идти пешком, ведя в поводу захудалую старую лошадь, на которой с мрачным лицом сидел один из его сторонников — закованный в цепи тот самый кузнец, который сбежал из армии Генриха, чтобы служить «законному королю». Королю хотелось, чтобы весь Лондон полюбовался, сколь жалкими выглядят эти «всадник» и его «грум»; кузнец сидел, понурив голову, весь израненный и привязанный к седлу задом наперед, как шут. В таких случаях люди обычно швыряются в осужденного грязью из сточных канав и злобно смеются, но даже когда на голову «всаднику и груму» из окон домов опрокидывали ночные горшки со всем содержимым, «этот мальчишка» и его потерпевший поражение союзник, эта странно молчаливая пара, держались с неизменным достоинством. Кстати, пока они шли по узким улицам Лондона к Тауэру, никто над ними особенно и не издевался и вокруг было довольно тихо, а потом вдруг кто-то громко воскликнул, и эти слова ужасающе отчетливо прозвучали в почти полной тишине: «Вы только посмотрите на него! Он же точная копия нашего доброго короля Эдуарда!»

Генрих тоже это услышал, но, увы, было уже слишком поздно: нельзя было вернуть вылетевшие слова обратно, нельзя было заставить толпу лондонцев оглохнуть. Единственное, что было еще возможно, — это сделать так, чтобы Лондон никогда больше не видел «этого мальчишку», который всей столице показался чрезвычайно похожим на принца Йоркского, сына короля Эдуарда.

Так что этот день оказался последним, когда «мальчишке» довелось пройти по улицам Лондона и получить свою порцию оскорблений и… приветствий.

— Ты должен поскорее заключить его в Тауэр, — велела сыну леди Маргарет.

— Все в свое время, — возразил тот. — Мне хочется, чтобы люди его увидели и поняли, что он ничтожество, легковесный пустышка, глупый мальчишка-бездельник, что мне он никакой угрозы не представляет. Собственно, я поэтому всегда и называл его «мальчишкой».

— Ну, теперь они его увидели, но им, похоже, он легковесным пустышкой не показался. Они и не думают называть его так, как нужно, хотя им без конца повторяли, что его зовут Перкин Уорбек. Им невозможно внушить, что то имя, которым они хотели бы его называть, вообще никогда произносить не следует. Надеюсь, теперь ты наконец предъявишь ему обвинение в измене и казнишь его?

— Нет. Когда он добровольно мне сдался, я дал ему слово, что убит он не будет.

— Но ведь слово — это не клятва! — Миледи была настолько встревожена, что осмелилась ему перечить. — Ты не раз нарушал данное слово и по причине куда менее значимой. Ты вовсе не обязан его держать перед каким-то самозванцем.

Лицо Генриха вдруг осветилось, словно он вспомнил нечто замечательное, и он сказал:

— Да, ты права, но я дал слово не только ему, но и ей!

Миледи, не разобравшись, свирепо глянула в мою сторону.

— Ей? Да у нее никогда не хватило бы духу просить о помиловании для этого мальчишки! — Она прямо-таки кипела от злости, на лице ее отчетливо была написана ненависть ко мне. — Она никогда и рта раскрыть не осмелится, чтобы вступиться за этого предателя! Да и с какой стати? Что, собственно, она может сказать в его защиту?

Я холодно на нее посмотрела, всем своим видом демонстрируя полнейшее неподчинение, покачала головой и ледяным тоном сказала:

— Вы снова ошиблись, миледи. Генрих дал слово не мне. Это не я просила помиловать самозванца. Я ни слова не сказала ни за, ни против него. У меня нет и никогда не было определенного мнения на сей счет. — Я сделала паузу, выжидая, когда ее гнев окончательно скиснет и превратится в растерянность. — Мне кажется, наш король имел в виду совсем другую даму.

Леди Маргарет повернулась к сыну с таким ужасом на лице, словно он подло ее предал.

— Кто же это такая? Какая еще «другая дама» осмелилась просить тебя оставить жизнь предателю и самозванцу? Кого ты слушаешь более внимательно, чем родную мать, которая всю жизнь тобой руководила, подсказывала тебе каждый шаг на долгом пути к королевскому трону?

— Меня просила об этом леди Кэтрин, — честно признался Генрих, и при одном лишь упоминании этого имени на лице его появилась глупая счастливая улыбка. — Да, леди Кэтрин. И я дал этой даме слово чести.

 

* * *

 

Она целыми днями сидела в моих покоях. Всегда в черном, точно достойная вдова, всегда занятая какой-то работой. Мы шили рубашки для бедных, и она либо подрубала рукава, либо перелицовывала воротники, но все делала очень прилежно, низко склонив голову над шитьем. Болтовня и смех остальных женщин словно обтекали ее стороной, впрочем, порой она все же поднимала голову и улыбалась какой-нибудь шутке, а иногда тихо отвечала на чей-то вопрос или даже вставляла в общий разговор свою собственную историю. Она рассказывала о своем детстве в Шотландии и о своем кузене, короле Якове, а также о его придворных. Живой ее назвать было трудно, но она, безусловно, была изящна, учтива и в целом производила чрезвычайно приятное впечатление. А еще она была невероятно обаятельна; я порой ловила себя на том, что улыбаюсь, глядя на нее. Она прекрасно умела вести себя в обществе, обладала великолепной осанкой и спокойным, уравновешенным нравом. По сути дела, она жила рядом со мной, и мой муж был заметно в нее влюблен, однако она никогда не показывала даже в таких мелочах, как брошенный на меня искоса взгляд, что ей о его влюбленности известно. А ведь она могла бы дразнить меня этим, изводить, выставляя напоказ свою красоту; она давно уже могла бы смутить мой покой, но она никогда ничего подобного себе не позволяла.

Она также никогда не говорила о своем муже и никогда не упоминала о том, как провела этот последний, в высшей степени необычный для нее год; она не рассказывала о том, как на маленьком корабле они приплыли в Ирландию, как им удалось спастись от испанцев, готовых взять их в плен, как они победоносно высадились на английский берег, совершили переход из Корнуолла в Девоншир, а затем потерпели поражение. Нет, она совсем ничего не рассказывала о своей жизни с молодым мужем и благодаря этому избегала необходимости называть его по имени. И на тот великий вопрос, что бесконечно мучил меня, — каково истинное имя этого молодого человека, ни разу не прошедшего мимо нее без улыбки, — она так ответа и не дала.

Сам же он по-прежнему существовал как бы без имени. Испанский посол как-то прилюдно обратился к нему, назвав его Перкином Уорбеком, на что молодой человек никак не отозвался; напротив, он неторопливо повернулся, изящный, как танцовщик, и стал кого-то высматривать в дальнем конце зала. Это был щелчок по носу, причем сделанный так уверенно и сознательно, что я могла бы поклясться: такой поступок по плечу только принцу. Посол, назвавший его Перкином Уорбеком, выглядел при этом полным дураком; «мальчишка» весьма ловко дал понять, что сожалеет о необходимости дать урок взрослому человеку, послу, и поставить его в неловкое положение, хотя тому, безусловно, следовало бы знать, как обращаться к принцу.

Положение тогда спас сам Генрих. Зрелище было и впрямь скандальное: выпущенный на свободу под честное слово предатель осмелился утереть нос послу могущественного государства, нашего важнейшего союзника. Мы ожидали, что король сделает «мальчишке» выговор и выгонит его вон, но вместо этого Генрих вдруг вскочил, выбежал в гостиную и, повернувшись к моим фрейлинам, схватил леди Кэтрин за руку со словами:

— А теперь давайте немного потанцуем!

Музыканты тут же заиграли веселый танец, и Генрих повернулся к своей даме лицом, пылая от смущения, — казалось, он сам только что нагрубил испанскому послу, а не «этот мальчишка». Леди Кэтрин выглядела так же, как и всегда: холодная и спокойная, точно вода в реке зимой. Генрих поклонился, начиная танец, и она тотчас же склонилась в изящном реверансе и слегка улыбнулась ему — это была чудесная улыбка, точно солнце выглянуло из-за тучи, — и мой муж от этой улыбки тут же воспрянул духом, чувствуя, что получил от обожаемой особы крошечный знак одобрения.

 

⇐ Предыдущая58596061626364656667Следующая ⇒

Поделиться: