Глава четырнадцатая, В КОТОРОЙ СРЕДИ МНОГИХ РАЗЛИЧНЫХ ЧУВСТВ ПРЕОБЛАДАЮЩИМ ОКАЗАЛАСЬ ГОРДОСТЬ ЛИКТОРА СИМПЛИЦИАНА
После поражения под Аквином претор Публий Вариний с десятью тысячамивоинов - остатками своих разбитых легионов - отступил в Норбу; там онукрепился, намереваясь защищать одновременно и Аппиеву и Латинскую дороги, на тот случай если бы ненавистный ему гладиатор, вопреки всем правиламтактики, традициям и указаниям самых опытных полководцев, дерзнул, невзирая на надвигающуюся зиму, двинуться к стенам Рима. В свою очередь Спартак после блестящей победы под Аквином послал влагерь под Нолой гонцов с извещением об этой победе, а своим легионамразрешил отдых в лагере, оставленном римлянами. Там он вызвал в своюпалатку Эномая и передал ему командование четырьмя легионами, взяв с негоклятву, что до его возвращения он ни в коем случае не оставит аквинскийлагерь. Эномай дал клятвенное обещание. В два часа пополуночи Спартактайно покинул лагерь гладиаторов и во главе трехсот конников отправился впоход, цель которого была известна только ему одному. За два месяца похода Спартака в Самний и Латий в лагерь под Нолойприбыло со всех концов такое количество рабов и гладиаторов, что Крикссформировал три новых легиона, численностью свыше пяти тысяч человеккаждый, и отдал их под начало Арторикса, Брезовира и одного старогоатлета-кимвра, который еще юношей был взят в плен Марием в сражении приВерцеллах. Кимвра звали Вильмиром; несмотря на свой буйный нрав ипьянство, он пользовался большим уважением среди гладиаторов загеркулесову силу и исключительную честность. Легионы, выполняя приказ Спартака, ежедневно упражнялись в обращении соружием, в тактическом маневрировании; солдаты занимались этим охотно и сбольшим прилежанием. Надежда обрести свободу и увидеть торжество своегоправого дела воодушевляла этих несчастных, насильственно отторгнутых Римомот отчизны, от семей, от родных и близких. Сознание, что они солдаты, борющиеся под святым знаменем свободы, повышало в них чувствочеловеческого достоинства, поверженное в прах угнетателями, и подымало ихв собственных глазах; жажда мести за все перенесенные обиды зажигала в ихгруди желание с оружием в руках померяться силами с угнетателями, и влагере под Нолой на лицах воинов и во всех их поступках сквозила отвага, сила, мужество, вера в непобедимость своей только что созданной армии; этовоодушевление подкреплялось доверием гладиаторов к своему вождю, ккоторому они питали беспредельное уважение и любовь. Когда в лагерь пришло известие о победе Спартака над легионами ПублияВариния под Аквином, гладиаторов охватила радость. Всюду слышны быливеселые песни, победные возгласы и оживленные разговоры. Среди суматохи, которая царила в лагере, напоминавшем в эти дни волнующееся море, бытьможет одна только Мирца не знала причины этого всеобщего веселья. Онавыглянула из палатки, где сидела в одиночестве целыми днями, и спросила усолдат, чем вызвано столь бурное ликование. - Спартак опять победил! - Он наголову разбил римлян! - Да так, что они надолго запомнят! - Где? Как? Когда? - с жадным нетерпением расспрашивала их девушка. - Под Аквином. - Три дня назад. - Он разбил претора, захватил его коня, ликторов и знамена! В эту минуту у главной палатки на преторской площадке показалсяАрторикс; он шел к Мирце по вполне основательному поводу: сообщить ейподробности о победе, одержанной ее братом над римлянами. Но, подойдя кдевушке, галл покраснел от смущения и не знал, как начать разговор. - Вот в чем дело... Здравствуй, Мирца, - бормотал юноша, боясьвзглянуть на нее и теребя перевязь, спускавшуюся с левого плеча к правомубоку. - Ты уж, верно, знаешь... Это было под Аквином... Как ты поживаешь, Мирца? И после короткой паузы прибавил: - Так вот, значит, Спартак победил. Арторикс понимал, что он смешон, и это еще больше смущало его; язык егословно прилипал к гортани, и он, запинаясь, произносил какие-то бессвязныеслова. Он предпочел бы в эту минуту оказаться в самом пекле сражения, лицом к лицу с опасным противником, чем оставаться тут с глазу на глаз сМирцей. А все дело было в том, что Арторикс, человек нежной и кристальночистой души, боготворивший Спартака, с некоторого времени начал испытыватьеще не знакомое ему смятение чувств. Завидев Мирцу, он приходил всмущение, голос ее вызывал в нем необъяснимый трепет, а ее речи казалисьему нежнейшими звуками сапфической арфы, которые помимо его воли уносилиего в неведомые блаженные края. На первых порах он безотчетно предавался этим сладостным восторгам, недумая о причине, их порождавшей; он давал убаюкивать себя этимитаинственными гармоническими звуками, которые опьяняли его; он находилсяво власти неясных грез и сладостных переживаний, не понимая и даже нестараясь понять, что с ним происходит. С того дня, как Спартак отправился в Самний, молодому гладиатору не разслучалось подходить к палатке полководца, где была теперь Мирца, и он самне знал, каким образом и для чего он тут очутился; нередко бывало и так, что, сам того не замечая, он вдруг оказывался где-то среди поля или ввинограднике за несколько миль от лагеря и не мог сообразить, как он попалтуда и зачем пришел. Но через месяц после отъезда Спартака случилось нечто такое, чтозаставило молодого галла поразмыслить над опасностью своих сладкихмечтаний и призвать на помощь разум, чтобы внести порядок в хаосвзбудораженных чувств. А произошло вот что. На первых порах Мирца не придавала особогозначения частым посещениям Арторикса и доверчиво болтала с ним, радуясьего дружбе; но по мере того как их встречи учащались, она, завидев его, токраснела, то бледнела, становилась задумчивой, смущенной. Все этозаставило юношу внимательнее разобраться в своих чувствах, и вскоре онубедился, что полюбил сестру Спартака. Странное, непонятное поведение Мирцы он истолковывал как проявлениепрезрения к нему; ему и в голову не приходило, что Мирца сама испытывалатакие же чувства, какие переполняли и его сердце. Он не осмеливалсянадеяться на то, что девушка тоже любит его, и совсем не думал, что именнолюбовью и объясняется ее смущение при встречах с ним. Оба вынуждали себяподавлять свои чувства в постоянной тревоге, с трудом скрывая друг отдруга волнения души; старались они даже избегать друг друга, хотя лелеялимечту о встрече; пытались отдалиться друг от друга, а видались все чаще; желая говорить, молчали; встретившись друг с другом, стремились поскорееразлучиться и, не в силах расстаться, стояли, опустив глаза, время отвремени украдкой бросая друг на друга быстрый взгляд, словно считали егопреступлением. Поэтому Арторикс с радостью воспользовался случаем повидать Мирцу иотправился сообщить ей о новой победе Спартака, по пути рассуждая с самимсобою о том, что более удачного повода для встречи с любимой ему не моглопредставиться; он пытался уверить себя, что вовсе не воспользовалсяслучаем - не пойти к ней и не сообщить такую приятную новость из-закакой-то глупой стеснительности и робости было бы не только ребячеством, но и попросту дурным поступком! И он поспешил к ней; сердце его билось от радости и надежды. Он шел кдевушке, твердо решив побороть свое смущение, непонятную тревогу, овладевавшую им при встрече с Мирцей. Он решил поговорить с нейоткровенно, с решимостью, подобающей мужчине и воину, и смело открыть ейвсю свою душу. " Так как положение создалось очень странное, - думал он, направляясь к палатке Спартака, - то надо с ним покончить раз навсегда, -давно уже пора принять какое-нибудь решение и избавиться от невыразимоймучительной тоски". Но как только Арторикс очутился перед Мирцей, все его планы рассеялись, как дым; он стоял перед ней, словно школьник, пойманный учителем на местепреступления; поток красноречивых излияний внезапно иссяк, так и неизлившись, и Арториксу с трудом удалось произнести лишь несколькобессвязных слов. Горячая волна крови прихлынула к лицу девушки; послеминутной паузы, усилием воли подавив смущение, она постаралась овладетьсобой и наконец сказала Арториксу слегка дрожащим голосом: - Что же ты, Арторикс? Разве так рассказывают сестре о бранных подвигахее брата? Юноша покраснел при этом укоре и, призвав на помощь свое утраченноебыло мужество, подробно передал девушке все, что гонцы сообщили о сражениипод Аквином. - А Спартак не ранен? - спросила Мирца, взволнованно слушавшая рассказгладиатора. - Это правда, что он не ранен? Ничего с ним не случилось? - Нет. Жив и невредим, как всегда, невзирая на все опасности, которыеугрожали ему. - О, эта его сверхчеловеческая отвага! - воскликнула Мирца голосом, вкотором звучало уныние. - Из-за нее-то я ежечасно и ежеминутно тревожусь! - Не страшись, не бойся, благороднейшая из девушек: до тех пор, пока вруке Спартака меч, нет такого оружия, которое могло бы пронзить его грудь. - О, я верю, - воскликнула, вздохнув, Мирца, - что он непобедим, какАякс, но я знаю и то, что он так же уязвим, как Ахилл. - Великие боги явно покровительствуют нашему правому делу и сохранятдрагоценную жизнь нашего вождя! Оба умолкли. Арторикс влюбленными глазами смотрел на белокурую девушку, любуясьправильными чертами ее лица и стройным станом. Мирца не подымала глаз, но чувствовала устремленный на нее пристальныйвзгляд юноши, и этот взгляд, полный пламенной любви, вызывал у нее радостьи тревогу, был ей приятен и беспокоил ее. Тягостное для Мирцы молчание длилось не более минуты, но оно показалосьей вечностью. Сделав над собой усилие, она решительно подняла голову ипосмотрела прямо в лицо Арториксу. - Разве ты не собираешься сегодня проводить учение с твоим легионом? - О Мирца, неужели я так надоел тебе! - воскликнул огорченный еевопросом юноша. - Нет, Арторикс, нет! - опрометчиво ответила девушка, но тут жеспохватилась и, покраснев, добавила заикаясь: - Потому что, да потому...ты ведь всегда с такой точностью исполняешь свои обязанности! - В честь одержанной Спартаком победы Крикс приказал дать отдых всемлегионам. Разговор снова прервался. Наконец Мирца, сделав решительное движение, собираясь вернуться впалатку, сказала, не глядя на гладиатора: - Прощай, Арторикс! - Нет, нет, выслушай меня, Мирца, не уходи, пока я не скажу тебе того, что уже много дней собираюсь сказать... и сегодня должен сказать...обязательно, - торопливо промолвил Арторикс, опасаясь, как бы Мирца неушла. - Что ты хочешь сказать мне?.. О чем ты хочешь говорить со мной?.. -спросила сестра Спартака, более встревоженная, чем удивленная словамигалла. Она уже стояла у входа в палатку, но лицо ее было обращено кАрториксу. - Вот видишь ли... выслушай меня... и прости... Я хотел сказать тебе...я должен сказать... но ты не обижайся... мои слова.., потому что... я невиноват... и притом... вот уже два месяца, как... Пролепетав еще несколько бессвязных фраз, он замолчал. Но вдруг речьего полилась порывисто и быстро, словно поток, вышедший из русла: - Почему я должен скрывать это от тебя? Ради чего должен я старатьсяскрывать любовь, которую я больше не в силах заглушить в себе, которуювыдает каждое мое движение, каждое слово, взгляд, каждый вздох? До сих поря не открывал тебе своей души, боясь оскорбить тебя или быть отвергнутым, отвратить тебя... Но я больше не могу, не могу противиться очарованиютвоих глаз, твоего голоса; не могу бороться с неодолимой силой, влекущейменя к тебе. Верь мне, эта тревога, эта борьба истерзали меня, я не могу, не хочу больше жить в таких мучениях... Я люблю тебя, Мирца, красавицамоя! Люблю, как люблю наше знамя, как люблю Спартака, гораздо больше, чемлюблю самого себя. Если я оскорбил тебя своей любовью, прости меня; какая-то таинственная могучая сила покорила мою волю, мою душу, и, верьмне, я не могу освободиться от ее власти. Голос Арторикса дрожал от волнения. Наконец он умолк и, склонив голову, покорно, с трепещущим сердцем ждал ее приговора. Юноша говорил со все более возрастающим жаром, порожденным глубокимчувством, и Мирца слушала его с нескрываемым волнением: глаза ее сталиогромными, и в них стояли слезы; она с трудом сдерживала рыдания, подступавшие к горлу. Когда Арторикс умолк, девушка от волнения дышалапорывисто. Она стояла неподвижно, не чувствуя, что по лицу ее текут слезы, а полным нежности взглядом смотрела на склоненную перед ней белокуруюголову юноши. Спустя минуту она промолвила еле слышно голосом, прерывающимся от рыданий: - Ах, Арторикс, лучше бы ты никогда не думал обо мне! Еще лучше былобы, если бы ты никогда не говорил мне о своей любви... - Значит, ты равнодушна ко мне, я противен тебе? - печально спросилгалл, обратив к ней побледневшее лицо. - Ты мне не безразличен и не противен, честный и благородный юноша.Любая девушка, богатая и прекрасная, могла бы гордиться твоей любовью...Но эту любовь... ты должен вырвать из своей души... мужественно инавеки... - Почему же? Почему?.. - спросил с тоскою бедный гладиатор, с мольбойпротягивая к ней руки. - Потому что ты не можешь любить меня, - ответила Мирца, и голос ее былеле слышен сквозь рыдания. - Любовь между нами невозможна... - Что?.. Что ты сказала? - прервал ее юноша, сделав к ней несколькошагов, как бы желая схватить ее за руку. - Что ты сказала?.. Невозможна?..Почему' невозможна? - горестно восклицал он. - Невозможна! - повторила она твердо и сурово. - Я уже сказала тебе: невозможна! И она повернулась, чтобы войти в палатку. Но так как Арторикс сделалдвижение, словно желая последовать за ней, она остановилась и, решительноподняв правую руку, сказала прерывающимся голосом: - Во имя гостеприимства, прошу тебя никогда не входить в эту палатку!..Приказываю это тебе именем Спартака! Услышав имя любимого вождя, Арторикс остановился на пороге, склонивголову. А Мирца, мертвенно бледная, подавленная горем, с трудом сдерживаяслезы, скрылась в палатке. Галл долго не мог прийти в себя. Изредка он шептал почти беззвучно: - Не-воз-мож-на!.. Не-воз-мож-на!.. Из этого состояния его вывели оглушительные звуки военных фанфар: топраздновали победу Спартака. Охваченный страстью юноша, сжимая кулаки, посылал проклятия небу. - Пусть ослепит меня своими молниями, пусть испепелит меня Таран, прежде чем я потеряю рассудок! И, схватившись руками за голову, он покинул преторскую площадку; ввисках у него стучало, он шатался, как пьяный. Из палаток гладиаторовдоносились песни, гимны и радостные возгласы в честь победы под Аквином, одержанной Спартаком. А Спартак тем временем во главе своих трехсот конников скакал во весьопор по римской дороге. Хотя последняя победа гладиатора навела страх нанаселение латинских городов, Спартак считал опасным появиться днем наАппиевой дороге и прилегающих к ней преторских дорогах с немногочисленнымотрядом в триста человек; поэтому фракиец пускался в путь, только когдасгущались сумерки, а с наступлением рассвета укрывался в лесу или начьей-нибудь патрицианской вилле, расположенной вдали от дороги, или втаком месте, где можно было укрепиться в случае неожиданного нападения.Так, быстро продвигаясь, он на третьи сутки после выступления изаквинского лагеря в полночь достиг Лабика, города, отстоящего на равномрасстоянии от Тускула и Пренесты, между Аппиевой и Латинской дорогами.Расположившись со своими всадниками лагерем в укромном и безопасном месте, вождь гладиаторов вызвал к себе командовавшего отрядом самнита и приказалему дожидаться его тут в течение двадцати четырех часов. В случае же еслион не вернется по истечении этого срока, самнит должен был возвратиться вАквин со всеми тремястами конниками той же дорогой и тем же порядком, какони шли сюда. И Спартак один поскакал по преторской дороге, которая от Пренесты велачерез Лабик в Тускул. На очаровательных холмах, окружавших этот старинный город, расположеныбыли многочисленные виллы римских патрициев, которые в летние месяцыприезжали сюда подышать целительным воздухом Латая и часто оставалисьздесь до глубокой осени. Когда Спартак находился в двух милях от города, уже начинало светать; он спросил у какого-то крестьянина, направлявшегося с мотыгой в поле, какпроехать на виллу Валерии Мессалы, вдовы Луция Суллы. Крестьянин подробнорассказал. Спартак поблагодарил его, пришпорил своего вороного скакуна и, свернув на указанную тропинку, вскоре подъехал к вилле. Спешившись, онопустил на лицо забрало шлема, позвонил и стал ждать, когда привратниквпустит его. Тот, однако, не торопился, и когда наконец вынужден был открыть, то низа что не соглашался разбудить домоправителя и сообщить ему, что из Фракииприбыл солдат из когорты Марка Валерия Мессалы Нигера, который находится вэтих краях на зимних квартирах в армии консула Лукулла и просит допуститьего к Валерии, чтобы передать ей важные вести от ее двоюродного брата. Спартаку наконец удалось уговорить привратника, но очутившись переддомоправителем, он столкнулся с еще большими трудностями: старикдомоправитель оказался еще более упрямым и несговорчивым, чем привратник, и ни за что не соглашался разбудить свою госпожу в такой ранний час. - Вот что, - сказал наконец Спартак, решивший пуститься на хитрость, чтобы добиться желаемого, - ты, добрый человек, знаешь греческое письмо? - Не только греческие, я и латинские-то буквы плохо разбираю... - Да неужели на вилле не найдется ни одного раба-грека, который мог быпрочесть рекомендательное письмо, с которым трибун Мессала направил меня ксвоей двоюродной сестре? Ожидая с некоторой тревогой ответа домоправителя, он делал вид, будтоищет пергамент за панцирем; если бы на вилле действительно оказался раб, умеющий читать по-гречески, Спартак заявил бы, что потерял письмо. Но расчеты его оправдались: домоправитель, вздохнув, покачал головой игорько усмехнулся. - Все рабы бежали с этой виллы... и греки и не греки... в лагерьгладиатора... - И, понизив голос, угрюмо добавил: - Да испепелит Юпитерсвоими молниями этого гнусного, проклятого гладиатора! Спартака обуял гнев, и хотя перед ним был старик, он с удовольствиемдвинул бы ему кулаком под дых, но, одолев это искушение, спросилдомоправителя виллы Валерии: - Почему же ты говоришь так тихо, когда ругаешь гладиатора? - Потому... потому... - бормотал смущенный домоправитель, - потому чтоСпартак принадлежал к челяди Валерии и ее супруга, великого Суллы; он былланистой их гладиаторов, и Валерия, моя добрейшая госпожа, - дапокровительствуют ей на многие лета великие боги! - проявляет слабость кэтому Спартаку, считает его великим человеком... и решительно запрещаетдурно говорить о нем... - Вот злодейка! - воскликнул Спартак с веселой иронией, - Эй ты, солдат! - вскричал домоправитель и, попятившись от Спартака, смерил его с ног до головы суровым взглядом. - Мне кажется, ты дерзкоговоришь о моей превосходнейшей госпоже!.. - Да нет же!.. Я не хочу сказать ничего дурного, но если благороднаяримская матрона сочувственно относится к гладиатору... - Да я ведь сказал тебе... это ее слабость... - Ага, понимаю! Но если ты, раб, не желаешь и не можешь порицать этуслабость, мне, свободному, надеюсь, ты это разрешишь! - Да ведь во всем виноват Спартак! - Ну, конечно, клянусь скипетром Плутона!.. Я тоже говорю: во всемвиноват Спартак... клянусь Геркулесом! Подумать только, осмелился внушитьк себе симпатию жалостливой матроны! - Да, внушил. Этакий мерзкий гладиатор! - Вот именно мерзкий! Но тут, прервав свою речь, гладиатор спросил совсем другим тоном: - Скажи мне все-таки, что тебе сделал дурного Спартак? За что ты таксильно ненавидишь его? - И ты еще спрашиваешь, что мне сделал Спартак плохого? - Да, спрашиваю. Ведь говорят, этот плут провозгласил свободу рабам, аведь ты тоже раб, и, мне кажется, было бы естественно, если бы тычувствовал симпатию к этому проходимцу. И, не дав старику времени ответить, тут же Добавил: - Если только ты не притворяешься! - Я притворяюсь?! Это я-то притворяюсь?.. О, пусть Минос будет милостивк тебе в день суда над тобою... Да и к чему мне притворяться? Из-забезумной затеи этого негодяя Спартака я стал самым несчастным человеком.Хотя я и был рабом у добрейшей Валерии, при мне были мои сыновья, и я былсчастливейшим из смертных!.. Двое красавцев! Если бы ты их видел!.. Еслибы ты их знал! Они близнецы! Да хранят их боги. Такие красавцы и такпохожи друг на друга, как Кастор и Поллукс!.. - Но что же случилось с ними? - Оба бежали в лагерь гладиатора, и вот уже три месяца, как нет от нихникаких вестей... Кто знает, живы ли они еще?.. О великий Сатурн, покровитель самнитов, сохрани жизнь моим дорогим, моим прекрасным, моимгорячо любимым детям! Старик горько заплакал, и его слезы растрогали Спартака. Помолчав немного, он сказал домоправителю: - Ты, значит, считаешь, что Спартак поступил плохо, решив дать свободурабам? Ты думаешь, что твои сыновья поступили дурно, присоединившись кнему? - Клянусь всеми богами, покровителями самнитов! Конечно, они нехорошопоступили, восстав против Рима. О какой такой свободе болтает этотсумасброд-гладиатор? Я родился свободным в горах Самния. Началасьгражданская война... Наши вожди кричали: " Мы хотим добиться правгражданства, которыми пользуются латиняне, как для нас, так и для всехиталийцев! " И мы подняли восстание, мы дрались, рисковали жизнью... Ну, апотом? А потом я, свободный пастух-самнит, стал рабом Мессалы. Хорошо еще, что я попал к таким благородным и великодушным хозяевам. Рабыней такжестала и жена свободного самнита и родила детей в рабстве, и... - Старик наминуту умолк, затем продолжал: - Бредни! Мечты! Выдумки! Мир был и всегдабудет делиться на господ и рабов, богатых и бедных, благородных иплебеев... и так он всегда будет разделен... Выдумки! Мечты! Бредни!.. Впогоне за ними льется драгоценная кровь, кровь наших детей... И все эторади чего? Что мне до того, что в будущем рабы будут свободны, если радиэтого погибнут мои дети? Зачем мне тогда свобода? Для того, чтобыоплакивать моих сыновей? О, я тогда буду богат и счастлив... и смогупроливать слезы, сколько мне будет угодно! Ну, а если дети мои останутсяживы... и все пойдет как нельзя лучше, и завтра мы все будем свободны?..Ну, и что ж? Что мы будем делать с нашей свободой, раз у нас ничего нет? Сейчас мы живем у доброй госпожи, живем у нее в избытке, есть у нас всенеобходимое и даже больше того. Мы живем в довольстве. А завтра, ставсвободными, мы пойдем работать на чужих полях за такую скудную плату, накоторую не купишь даже самого необходимого... О, как мы будем счастливы, когда получим свободу... умирать с голоду!.. О, как мы будем счастливы!.. Старый домоправитель закончил свою речь, вначале грубую и бессвязную, но, по мере того как он говорил, приобретавшую силу и энергию. Выводы, которые он сделал, произвели на Спартака глубокое впечатление; фракиец склонил голову, погрузившись в глубокие и скорбные думы. Наконец он встрепенулся и спросил домоправителя: - Значит, здесь на вилле никто не знает греческого языка? - Никто. - Дай-ка мне палочку и дощечку. Разыскав то и другое, домоправитель подал их солдату. Тогда Спартак наслое воска, покрывавшем дощечку, написал по-гречески две строки из поэмыГомера: Я пришел издалека, о женщина, милая сердцу, Чтобы пылко обнять твои, о царица, колени. Протянув домоправителю дощечку, Спартак сказал: - Отдай это сейчас же служанке твоей госпожи. Пускай она разбудитматрону и передаст ей эту дощечку, не то и тебе и рабыне плохо придется. Домоправитель внимательно рассмотрел дощечку с начертанными на нейнепонятными значками, поглядел на Спартака, который в задумчивостимедленно прогуливался по дорожке, и, решив, по-видимому, исполнитьприказание, направился к вилле. Спартак продолжал прохаживаться по дорожке и, то убыстряя, то замедляяшаги, дошел до площадки, расположенной перед самой виллой. Слова старогосамнита смутили фракийца. " Да ведь он прав, клянусь всеми богами Олимпа?.. Умрут его сыновья, чтоже будет радовать его на старости лет? - думал Спартак. - Мы победим, ноему-то что даст свобода, которая придет рука об руку с нищетой, голодом ихолодом?.. Он прав!.. Да... Но тогда? Чего же я хочу, к чему стремлюсь?..Кто я?.. Чего добиваюсь?.." Он остановился на мгновение, словно испугавшись заданных им самому себевопросов; потом опять медленно стал шагать, склонив на грудь голову подбременем гнетущих мыслей. " Следовательно, то, чего я добиваюсь, лишь химера, пленившая меняобманчивым обликом правды, и я гоняюсь за призраком, которого мне никогдане догнать? Если я и настигну его, он рассеется, словно туман, а мне будетказаться, что я крепко держу его. Что же это? Только сновидение, греза, пустая фантазия? И ради своих бредней я проливаю потоки человеческойкрови?.." Подавленный этими мыслями, он остановился, потом сделал несколько шаговназад, как человек, на которого наступал невидимый, но грозный враг -раскаяние. Но тотчас же придя в себя, он высоко поднял голову и зашагалтвердо и уверенно. - Клянусь молниями всемогущего Юпитера Олимпийского! - прошептал он. -Где же это сказано, что свобода неразлучна с голодом и человеческоедостоинство может быть облачено только в жалкие лохмотья самой грязнойнищеты? Кто это сказал? На каких божественных скрижалях это начертано? Поступь Спартака вновь стала твердой и решительной; видно было, что кнему возвращалась обычная бодрость. " О, - размышлял он, - теперь ты явилась ко мне, божественная истина, сбросив с себя маску софизмов, теперь ты передо мной в сиянии твоейцеломудренной наготы, ты вновь укрепила мои силы, успокоила мою совесть, придала мне бодрости в моих святых начинаниях! Кто, кто установил различиямежду людьми? Разве мы не рождаемся равными друг другу? Разве не у всех унас то же тело, те же потребности, те же желания?.. Разве не одни и те жеу всех у нас чувства, восприятия, ум, совесть?.. Разве не все мы дышимодним и тем же воздухом?.. Разве жизненные потребности не являются общимидля всех? Разве не все мы вдыхаем один и тот же воздух, не питаемсяодинаково хлебом, не утоляем все одинаково жажду из одних и тех жеисточников? Может ли быть, чтобы природа установила различия между людьми, населяющими землю?.. Может ли быть, чтобы она освещала и согревала теплымилучами солнца одних, а других обрекала на вечный мрак?.. Разве роса, падающая с неба, для одних полезна, а для других пагубна? Разве не родятсявсе люди одинаково через девять месяцев после зачатия, будь то дети царейили дети рабов? Разве боги избавляют царицу от родовых мук, которыеиспытывает несчастная рабыня?.. Разве патриции наслаждаются бессмертием иумирают по-иному - не так, как плебеи?.. Разве тела великих мира сего неподвергаются тлену так же, как и тела рабов?.. Или, может быть, кости ипрах богачей отличаются чем-либо от праха и костей бедняков?.. Кто же, ктоустановил это различие между одним человеком и другим, кто первый сказал: " Это - твое, а это - мое", и присвоил себе права своего родного брата?..Это, конечно, был насильник, который, пользуясь своей физической силой, придавил своим могучим кулаком выю слабого и угнетенного!.. Но если грубаясила послужила для того, чтобы была совершена первая несправедливость, насильственно присвоены чужие права и установлено рабство, отчего же мы неможем воспользоваться своей силой для того, чтобы восстановить равенство, справедливость, свободу? И если мы проливаем пот на чужой земле, чтобывырастить и прокормить наших сыновей, отчего же мы не можем проливать нашукровь для того, чтобы освободить их и добиться для них прав?.." Спартак остановился и, вздохнув, с глубоким удовлетворением закончилсвои размышления: " Да ну его!.. Что он сказал?.. Бессильный, малодушный, закосневший врабстве, он совсем забыл, что он человек, и, подобно ослу, бессознательновлачит тяжесть своих цепей, как скот, прозябая, забыв о достоинстве иразуме! " В эту минуту вернулся домоправитель и известил Спартака, что Валерияподнялась и ждет его в своих покоях. С сильно бьющимся сердцем Спартак поспешил на зов; его ввели в конклавВалерии. Матрона сидела на маленьком диванчике. Спартак запер дверьизнутри, поднял забрало и бросился к ногам Валерии. Не проронив ни звука, она обвила руками его шею, и уста влюбленныхслились в долгом, горячем и трепетном поцелуе; они словно застыли, прильнув друг к другу, безмолвные и неподвижные, охваченные восторгомбезмерного счастья. Наконец почти в один и тот же миг они освободились от объятий и, откинувшись назад, стали созерцать друг друга, бледные, взволнованные ипотрясенные. Валерия была одета в белоснежную столу, ее черные густыеволосы были распущены по плечам, глаза сияли от счастья, и все же наресницах дрожали крупные слезы. Она первая прервала молчание. - О Спартак! Мой Спартак!.. Как я счастлива, как счастлива, что сновавижу тебя! - тихо произнесла она. А затем опять обняла его и, лаская, целуя, говорила прерывающимсяголосом: - Как я боялась за тебя!.. Как я страдала!.. Сколько слез пролила, вседумала об опасностях, которые угрожают тебе, и так за тебя боялась... Ведьтолько ты один владеешь всеми моими помыслами, каждое биение моего сердца, верь мне, посвящено одному тебе... ты первая и последняя...единственная... настоящая любовь в моей жизни! " И, продолжая ласкать его, она засыпала его бесчисленными вопросами: - Скажи мне, мой дивный Аполлон, скажи мне, как ты решился явитьсясюда?.. Ты, может быть, идешь со своим войском на Рим? Не грозит ли тебекакая-нибудь опасность, пока ты находишься тут? Ты расскажешь мне подробноо последнем сражении? Я слышала, что под Аквином ты разбил восемнадцатьтысяч легионеров... Когда же окончится эта война, которая заставляет менякаждый час дрожать от страха за тебя? Ты ведь добьешься свободы? А тогдаты сможешь вернуться в свою Фракию, в счастливые края, где некогда обиталибоги... И, помолчав, она продолжала еще более нежным и проникновенным голосом: - Туда... последую за тобой и я... буду жить там вдали от всех, отэтого шума, рядом с тобой... и буду всегда любить тебя, доблестного, какМарс, и прекрасного, как Аполлон, я буду любить тебя всеми силами души, возлюбленный мой Спартак! Гладиатор грустно улыбнулся: то были только чарующие, несбыточныемечты, которыми влюбленная женщина старалась расцветить их будущее, и, лаская ее черные волосы, целуя ее в лоб и прижимая к своему сердцу, онтихо произнес: - Война будет долгой и суровой... И я почту за счастье для себя, еслимне удастся увести освобожденных рабов в их родные страны... А для тогочтобы установить справедливость и равенство на земле, понадобится войнанародов, которые восстанут не только против Рима, властителя мира, нотакже и против хищных волков, против ненасытных патрициев, против кастыпривилегированных в собственной стране каждого! Эти последние слова гладиатор произнес с такой горечью и так печальнопокачал головой, что было ясно, как мало он верил в возможность дожить допобеды великого начинания. Поцелуями и ласками Валерия старалась успокоить вождя гладиаторов; ейудалось развеять печаль, омрачавшую его чело. Вскоре их затопила волна любовного блаженства; отдавшись восторгам, онине замечали, как проходили часы. Присутствие маленькой Постумии, ее милыешалости, улыбки, детское щебетанье увеличивали их счастье. Милое личикодевочки освещалось живым блеском больших черных глаз, которые были такимпрелестным контрастом с густыми белокурыми локонами, украшавшими ееголовку. Надвигались сумерки, и тогда печаль закралась в ту радость, что накраткие часы посетила уединенный конклав Валерии; вместе с солнечнымсветом, казалось, уходило и счастье из этого дома. Спартак рассказал возлюбленной, как ему удалось пробраться к ней, иприбавил, что как предводитель восстания, которому до сих пор сопутствуетсчастье, он считает своим непреложным, священным долгом вернуться этой женочью в Лабик, где его ждет отряд конницы. Слова его повергли Валерию вотчаяние; она велела увести Постумию и со слезами на глазах бросилась вобъятия возлюбленного. Все шесть часов - с полночи и до рассвета - Спартак и Валерия провели вобъятиях друг друга. Валерия не переставала твердить голосом, прерывающимся от рыданий, что ее сердце сжимается от тяжкого предчувствия; если она теперь отпустит Спартака, то больше никогда уж не увидит его, чтоона в последний раз обнимает, ласкает его и слышит его голос, голосчеловека, пробудившего в ее душе истинное, глубокое чувство. Спартак старался успокоить Валерию, осушить ее слезы; горячо целуя ее, шептал нежнейшие слова, ободрял и утешал ее, смеясь над ее предчувствиямии страхами. Но страх, по-видимому, закрался также и в сердце Спартака: улыбка его была вымученной, печальной; слова не шли с его языка, не было вних огня, не было жизни. Он чувствовал, как помимо его воли им овладелимрачные мысли и в душу закралось уныние, от которого он никак не могосвободиться. В таком состоянии оба они пребывали до того мгновения, когда вода, капавшая в стеклянный шар клепсидры, стоявшей на поставце у стены, недошла до шестой черты, обозначавшей шестой час утра. Тогда Спартак, который часто тайком от Валерии поглядывал на клепсидру, освободился изобъятий возлюбленной, вскочил с ложа и стал надевать латы, шлем и меч. Тогда поднялась, плача, и дочь Мессалы и, нежно обвив руками шеюСпартака, прижалась бледным лицом к его груди, подняв на гладиатора своиблестящие черные глаза, выражавшие глубокую нежность; в этот миг она былатак прекрасна, что превосходила красотою греческих богинь. Дрожащимголосом, подавленная горем, она говорила: - Нет, Спартак, нет, нет... не уезжай, не уезжай... ради всех твоихбогов... ради дорогих твоему сердцу... умоляю тебя... заклинаю... Делогладиаторов на верном пути... у них храбрые военачальники... Крикс...Граник... Эномай... Они поведут их, не ты... нет... нет!.. Спартак, тыостанешься здесь... моя нежность... безграничная преданность... безмернаялюбовь... окружат лаской... радостью... твое существование... - Валерия, дорогая Валерия... Ты не можешь желать, чтобы я сделалподлость... чтобы я совершил позорный поступок, - говорил Спартак, стараясь высвободиться из объятий любимой подруги. - Я не могу... немогу... не имею права... Да разве я могу изменить тем, кого я призвал коружию... тем, кто доверился мне... кто ждет меня... кто зовет меня ксебе?.. Валерия, я боготворю тебя, но не могу изменить своим товарищам понесчастью... Не требуй от меня, чтобы я стал недостойным тебя... невынуждай меня стать существом презренным в глазах людей и самого себя...Не старайся властью своих чар лишить меня мужества, лучше поддержи меня...подыми мой дух... отпусти... отпусти меня, любимая моя Валерия! Валерия в отчаянии прижималась к возлюбленному, а он старалсяосвободиться из ее объятий: в конклаве слышались то звуки поцелуев, тослова горячей мольбы. Наконец Спартак, бледный, с набегающими на глаза слезами, призвав напомощь все свое мужество и пересиливая самого себя, разжал объятияВалерии, отнес ее, обессилевшую от горя, на ложе; она, закрыв лицо руками, разразилась громкими рыданиями. Тем временем фракиец, бессвязно бормоча слова надежды и утешения, наделлаты, шлем и опоясался мечом, собираясь проститься и в последний разпоцеловать любимую женщину. Но когда он готов уже был покинуть ее, Валериявдруг порывисто поднялась и, сделав шаг, в отчаянии упала у двери; обнявколени своего возлюбленного, она шептала, задыхаясь от рыданий: - Спартак, дорогой Спартак... я чувствую вот здесь, - и она указывалана свое сердце, - что я больше не увижу тебя... Если уедешь, ты больше неувидишь меня... я знаю это... я это чувствую... Не уезжай... нет... несегодня... не сегодня... умоляю тебя... ты уедешь завтра... но несегодня... нет... заклинаю тебя... не сегодня... не сегодня... молю тебя! - Я не могу, я не могу... я должен ехать. - Спартак... Спартак, - говорила она слабеющим голосом, с мольбойпростирая к нему руки, - умоляю тебя... ради нашей дочери... ради до... Она не успела договорить - фракиец поднял ее с пола, судорожно прижал кгруди и, прильнув дрожащими губами к ее холодным, как лед, губам, прервалее речь и рыдания. Несколько мгновений они не двигались, прижавшись друг к другу, слышнобыло только их дыхание, слившееся воедино. Овладев собой, Спартак тихим и нежным голосом сказал Валерии: - Валерия, дивная Валерия!.. В моем сердце я воздвиг тебе алтарь, ты -единственная богиня, которой я поклоняюсь, перед которой благоговею. Вминуты самой грозной опасности ты внушаешь мне мужество и стойкость, мыслио тебе вызывают у меня благородные помыслы и вдохновляют меня на великиедела, так неужели ты хочешь, Валерия, чтобы я обесчестил себя, чтобы меняпрезирали и современники и потомки! - Нет, нет... я не хочу твоего бесчестия... хочу, чтобы имя твое быловеликим и славным, - шептала она, - но ведь я только бедная женщина...пожалей меня... уезжай завтра... не сегодня... не сейчас... не такскоро... Бледное заплаканное лицо ее покоилось на груди Спартака; печально инежно улыбнувшись, она прошептала: - Не отнимай у меня этого изголовья... Мне здесь так хорошо... такхорошо! И она закрыла глаза, как бы желая
