Книга III. Гамбетта и его двор

Клерикализм — вот враг! Еврейский император. — Происхождение. — Гамберле. — Молодость. — Обаяние Морни. — Барбе д’Орвилли и Вуатюр. — Путешествие на восток. — Четвертое сентября и коммуна. — Счеты национальной защиты. — Новые наслоения. — Еврейская реклама. — Наши иллюзии. — Августианы. — Анри Рошфор. — Анти гамбеттистская компания. — Собрание в улице С. Блеза. — Отвернувшаяся фортуна. — Критическое положение Гамбетты. — Чтение «Королей в изгнании» у Додэ. — Смерть. — Меткое слово простонародной женщины. — Мозг заправилы. — Словарь Гамбетты. — Ненависть к интеллигенции. — Презрение к человечеству. — Коронование в масонской ложе.

 

Среди многих портретов найдется ли хоть один, который бы давал полное представление о человеке, чья непонятная и необыкновенная судьба будет вечным предметом удивления для истории? Я думаю, что нет. Не по тому ли, что это лицо требует проницательного и тонкого анализа какого нибудь Карлейля или Тэна? Конечно нет. Несмотря на свое лукавство и хитрость, это существо слишком грубо, чтобы его нельзя было легко понять. Надо только ясно видеть два элемента, из которых он состоит: еврея и императора; это еврей нечистой породы, новейшего образца, с темпераментом императора — самого низшего порядка, если, хотите, — но это так.

После того, как Рим покорил мир, самый Рим был покорен миром. в нем последовательно появлялись императоры испанские и африканские; были галльские императоры, с едавшие за ужином целого быка, и фракийские, которые одним ударом кулака убивали не нравившихся им начальников когорт. Был и сирийский император, шестнадцатилетний Гелиогабал, который, одетый как женщина, в длинное финикийское платье, с руками, покрытыми браслетами, присутствовал при бракосочетании Черного камня с Луною. Хотя сын Семия и был обрезан, но в Риме не было еврейского императора. Таковым на мгновенье сделался Гамбeттa. Это не низвергнутый, а забытый Цезарь, который пропустил свой выход и выступает не в очередь во время междуцарствия.

Чтобы хорошо понять его, надо себе представить Варавву, который, получив помилование, в одно прекрасное утро среди свалки очутился префектом претории и с помощью палочных ударов требует, чтобы ему присудили пурпуровую мантию.

Это запоздалое появление отдаленного типа очень любопытно, и по этому стоит присмотреться к развитию этой личности.

Вокруг его колыбели не гремел гром при его рождении, но происхождение его любопытно. Гамбетта родился не от иностранных родителей, потому что быть иностранцем в стране значит иметь где нибудь родину, а от странствующих родителей. Вследствие передвижения народов, причиненного французскою революциею, некоторые евреи стали бродить по Европе, ища, где бы им пристроиться. Один вюртембергский еврей, А. Гамберле, поселился в Генуе во время континентальной блокады, стал торговать кофе и заниматься контрабандой, женился на местной еврейке, родственник которой был казнен через повешение и переделал свою фамилию на итальянский лад, прозвавшись Гамбеттой.[176] Его сын или внук перешел во Францию, поселился в Когоре и даровал нам великого человека, в котором не было ровно ничего французского.

Est — il hebreu, Genois, Illyrien, Dalmate,

Italien, Boheme, hellene ou Prussien?

D’ou vient il? Entre nous, lui meme n’en sait rien.

Он даже не знал точно дня своего рожденья, думая, что родился 11 апреля, между тем как в его метрическом свидетельстве значится, что он родился 3 апреля 1838 г. в 8 час. утра.

Чтобы ни говорили, а в Париже будущий диктатор произвел не более впечатления, чем многие посредственности, которые шумят и волнуются, не возбуждая ничьего внимания. Он не имел на своих современников того важного влияния, какое имели в молодости некоторые люди. Вместе с Эбраром Депре и несколькими другими он был членом маленькой группы, которая еженедельно собиралась у Бребана и, по рассказу одного из них, более утомлял своих друзей оглушительным шумом, чем поражал их своим красноречием. «Молчи горлан «! было привычное слово, которым его усмиряли, и надо признаться, оно не связывается с понятием о влиянии лица, которое таким образом призывают к порядку.

Из окон ресторана Бребана, где собрался кружок, Гамбетта смотрел на похоронный поезд герцога де Морни, подобный процессии времен императоров. Конечно, никто не подозревал, что горлан будет занимать дворец знатного вельможи, который, под аристократическою привлекательностью скрывал менее полное отсутствие нравственного смысла, чем то, какое выказал его заместитель; никто не предвидел, что через 17 лет шумливый болтун будет похоронен с такою же почти пышностью, как и государственный человек, денди, впрягший в блестящую колесницу своего счастья политику любви и любовь к политике.

А может быть видение Бурбонского дворца уже не давало покоя неизвестному адвокату?

Обаяние, производимое Морни в 1852 г. на людей моложе его, было очень сильно, и Додэ прекрасно передал это впечатление. Этот смельчак, светский человек, биржевик, знаток искусства, сластолюбец без разборчивости, был идеалом многих людей того поколения, которому были недоступны высшие чувства.

Всякий брал из этой сложной роли то, что ему было по средствам, и играл как мог. Хищник воплотился в Рауле Риго, который, очень вероятно, проводя вечер в театре, в тот день, когда началась борьба на улицах, думал о Морни в комической опере.

 

Пру, устраивающий лотереи и барышничающий предметами искусства, напоминает в карикатурном виде Морни мецената; таким он является на портрете Мане, вполне достойный оригинала, затянутый в невообразимый сюртук.

Финансист воплотился в Гамбетте. Будьте уверены, что устраивая тунисский заем, он очень гордился тем, что подражает мексиканскому предприятию, и с удовольствием позировал перед своими вольноотпущенниками в роли дельца без всяких принципов.

Это время было еще далеко. У Гамбетты адвоката незаметно было ни малейшей склонности к своей профессии и любви к доброй славе, приобретаемой заслугами и трудом.

Барбе д’Орвилли поручил новичку адвокату газетный процесс. Дело было интересное и годилось для дебютанта. Гамбетта благодарит, затем исчезает, ничего не подготовляет и вдруг является к Барбе в тот день, когда должно слушаться дело, и спрашивает его, что он должен говорить; наконец к глубокому изумлению суда он сравнивает автора «Женатого священника»... с Вуатюром.

— Вы защищали, как извозчик, M Г., сказал ему д’Орвилли, со свойственным лишь ему выражением.

Сравнить Барбе д’Oрвилли с Вуатюром! Эта мысль могла прийти только изобретателю неукротимых скакунов, бросающихся в море. Это ничего, конечно, но не находите ли вы и тут проявления этой натуры, в которой так мало артистичного и французского, которая так развязна и хитра во всем, что касается материальных интересов, и так тяжеловесна и непонятлива, когда дело идет об интеллектуальных оттенках. Дикое сравнение так же естественно пришло в голову этому неучу, как и неподходящий эпитет, смешная метафора и бессмысленная фраза.

Будущий диктатор добывал себе средства к жизни, служа в качестве компаньона у какого то негоцианта, — секретаря Кремье, который принимал деятельное участие в делах еврейства. Это был тип, подобный Лорие, которого Жюль Валлес имел некоторое основание называть современным Макиавелем.

Весь этот семитический мир имел в виду восток, где ожидал получить огромные барыши. Лорие вместе с Гамбеттой отправился в Константинополь наводить справки и проехал через Вену, чтобы посоветоваться с австрийскими евреями. Дорогой он объяснил своему спутнику, что подготовлялось, посвятил его в мечту, лелеемую израилем, устроить франмасонское и финансовое правление, которое выжмет из Франции все золото, накопленное трудом, избавить ее от последних, остававшихся у ней честных республиканских предрассудков, показал ему жизнь в настоящем свете и, по возвращении, поместил своего ученика к Кремье.

Вблизи старика Гамбетта очутился среди самой стряпни храма Соломонова, в собрании масонов, в Израильском Союзе. С этого дня он стал знаменит. Еврейская пресса непомерно раздула достоинство его речи в процессе Бодена и упрочила его ораторский успех.

Когда разразилась война 1870 г., еврейская война, Гамбетта был предупрежден и держался несколько поодаль. Когда он отправлялся в провинцию, в сопровождении своего неразлучного Лорие, то как будто олицетворял басню Бераккиа: «Рысь и кабан, переодетый львом «.

Не раз уже была рассказана история этой бесстыдной пятимесячной оргии, правильного раздела Франции между всеми космополитами, начиная Cпюллером и Бордоном и кончая Гарибальди и Штенакерсом.

Ахилл при дворе Ликомеда выдал себя тем, что бросился на меч, спрятанный под грудой материй и драгоценностей; сын еврея, если бы в том только оставалось сомнение, выдал себя тотчас, по прибытии в Тур. Отстраняя все мечи, блестевшие на солнце, он воскликнул: «где золото? где биржевая спекуляция? »

На первом плане был заем, а война была делом второстепенным; она имела лишь то преимущество, что убивала французов, освобождала места, а коммуна освободила их еще более.

Однажды у В. Гюго говорили о роли Гамбетты во время коммуны.

— Ах, ответил поэт, в Брюсселе я получил от него очень знаменательное письмо, он вполне согласен с Тьером.

— Каким образом?

— Да, коммуна была устроена теми, кто от нее поживился...

Он хотел говорить подробнее, как маленький Локруа отклонил разговор какой то шуткой.

Только будущее откроет роль, которую играл во время коммуны Гамбетта, в лице своего представителя Ранка, подозрительного якобинца, стушевавшегося, как только дело было начато. Историки будущего будут иметь над прежними то преимущество, что мы им сами намечаем главнейшие течения нашего времени, а им придется открывать лишь мелкие подробности интриг.

Спокойно сидя в С. Себастьяне и отлично чувствуя, в чем дело, Гамбетта воздерживался сказать слово в том или ином смысле.

Сулла спокойно приносил жертву Фортуне, когда вокруг храма вдруг раздались ужасные крики. — Это ничего, сказал он окружающим, убивают 30, 000 приверженцев Мария.

Будучи тоже в безопасности в храме Фортуны, Гамбетта выказал то же бесстрастие до и во время майских дней, с тою разницею, что убивали не врагов его, а друзей, избирателей, тех мечтателей плебеев, которые так охотно поверили в него. От природы он не отличался храбростью, и когда он покидал испанскую почву, с ним, говорят, сделался нервный припадок. Действительно, его судьба была в руках большинства, и было, по-видимому, совершенно безумно надеяться, что это большинство не потребует отчета у человека, который без всяких полномочий сделался повелителем Франции.

Однако эта безумная надежда сбылась. Никто никогда не оспаривал актов правительства национальной защиты. Самые невероятные истории, какие только Гамбетте вздумалось рассказывать, принимались на веру, как напр. легенда об отчетных документах, которые были посланы в Париж, именно около 18 го марта, и сгорели во время пожара министерства финансов, а также рассказ о другом пожаре, но уже на железной дороге, и о других бумагах, которые тоже торопились отправить в Париж. Была утверждена уплата суммы в 75 мил. фр., для которой не было представлено ровно никаких оправдательных документов. Никому даже не пришло в голову сказать: «ведь есть люди, которые платили и получали эти деньги; пусть они пред явят дубликаты своих отчетностей».

Это равнодушие большинства к интересам Франции и к правам правосудия казалось бы невероятным, если бы не было на лицо отчета государственного контроля, от 31 авг. 1876 г., который доказывает, что все это действительно было.

«Пожар министерства финансов..., говорит этот отчет, уничтожил документы, относящиеся до платежей, произведенных в Туре.

«Те же, которые касались платежей в Бордо, должны были, во исполнение приказа правительства, от 25 апр. 1871 г., быть представлены в комиссию торгов. Они не были разысканы.

«Два платежа, произведенные в счет комиссии вооружения, остались недоказанными никакими документами и т. п.».

Один только член правой, Лоржериль, по-видимому, с негодованием протестовал против этого отсутствия всяких оправдательных документов, скрывавшего бесстыдные кражи; ему ответили, смеясь до упаду, «что эти документы вероятно находились в том поезде из трех вагонов, которые сгорели между Бордо и Версалем «.

Подряды Феррана были еще скандальнее. По отчету того же государственного контроля оказывается, что торговому дому Ферран было передано в разные сроки более 3 мил. фр., причем не оказывается на лицо никаких документов, указывающих, для какого употребления эти суммы были выданы.

Сообщничество Гамбетты с Ферраном было очевидно. Он покровительствовал Феррану, уже раз об явившему себя злостным банкротом, получал от него пособие для «Republique Francaise, » гостил у него в Лесневаре и даже предупредил о предстоящем аресте этого негодяя, который обокрал Францию, бывшую при последнем издыхании, при всем том его даже не потревожили.

Начиная с этого времени, Гамбетта был относительно спокоен. Конечно, временами на него нападал некоторый страх, но это происходило от трусливости его характера. 24 мая Леон Рено, такой же грязный спекулянт, как и он, достойный быть евреем, если он им не был, изменил тому правительству, которому служил, не веря в него, перешел на сторону правительства, против которого боролся, вполне уверенный, что восторжествует, и все подробно сообщал Гамбетте. 16 мая он колебался одно мгновение, но быстро успокоился, когда увидел, что вся энергия спасителей общества заключается в том, чтобы запрещать продажу «Petit journal» в провинции. По выражению адмирала Гейдона, вместо сабельных ударов наносили удары перочинным ножом. Все должны были увидеть, на какую смелость способен еврей, когда он перестает дрожать.

Мы уже показали, как, вследствие событий 1870 г., целый поток проходимцев хлынул на Францию. На глубоко вспаханной почве родился или, вернее, вырос, как зловредный гриб, новый мир. Габметта увидел этот гниющий навоз и последовательные наслоения, возвышавшиеся над ним, понял, что из этого можно что нибудь извлечь и произнес в Гренобле, в 1872 г., знаменитую речь о новых наслоениях, единственную, в которой есть идея, которая соответствует истинному положению вещей.

«Со времени падения империи появилось новое поколение, горячее, но сдержанное, интеллигентное, способное к делам, любящее справедливость, стоящее за общественные права.

«Во всей стране (я особенно настаиваю на этом новом поколении демократии) появился новый политический избирательный персонал, новый персонал всеобщей подачи голосов.

«Да, я предчувствую и предвещаю появление и присутствие в политике нового социального слоя, который стоит у дел уже полтора года и ничуть не уступает своим предшественникам «.

В ту минуту никто ничего не понял в этой речи, да и теперь многие видят в ней новое проявление обычного многословия пустого говоруна. Что это за новый слой, о котором говорил оратор? спрашивают некоторые. в нашем демократическом обществе, есть только один новый элемент, который может получить доступ к общественной жизни, завоевать себе более значительное место в управлении страною, это народ, четвертое сословие, по выражению социалистов. Но ненависть Гамбетты к рабочим известна всем; гамбеттизм всегда боролся против кандидатуры рабочих, которая, по требованиям логики, должна существовать в радикальной республике; начиная с 1870 г. ни одному рабочему, кроме Бриалу, не удалось попасть в палату.

Как мы уже сказали, новое наслоение действительно существовало; оно составляло готовый персонал для всякого, кто бы сумел им воспользоваться. Главным образом его составляли евреи, а к ним примешивались франмасоны, для которых слово совесть не имеет значения, недобросовестные лавочники, вроде Тирара, обманщики, испробовавшие ссылки, вроде Констана, бродяги и завсегдатаи кабачков, каковы Лепер и Казо, обесчещенные генералы, вроде Тибодена, обломки 48 года, доктора без практики, полковые лекаря, ветеринары, студенты, специалисты по обкуриванию трубок, которые уединенно живут в провинции и, при добропорядочном правительстве, мирно доживали бы свой век.

C прибавкой семитического элемента, это была вечная, жадная и бесстыдная стая, о которой говорит греческий поэт, «незначительные иностранцы, рабы, низко рожденные и ничего нестоящие люди, вчерашние пришельцы, которые в прежнее время не годились бы Афинам даже для искупительной жертвы».

Истинный француз мог бы обратиться ко всем этим подозрительным гражданам с теми словами, которые Сципион Эмилий бросил однажды с высоты Ростры, когда толпа рабов и отпущенников шумела и прерывала младшего Африканца: «молчать, ложные сыны Италии, чтобы вы ни делали, я никогда не испугаюсь тех, которых привел в Рим связанными, хотя бы они теперь и были свободны».

Договор был окончательно заключен с евреями, когда Гамбетта формально обещал преследование фразою, которая сделала его чуть не королем: «клерикализм — вот враг «.

Знаете ли вы зофар? Это изогнутый бараний рог, в который весело трубят, возвещая Текиах и Теруах, праздники Рош Гашанаха.

В обыденной жизни, как и в храме, евреи искусные игроки на зофаре. Они вам протрубят все уши, восхваляя какого нибудь писателя; певицу, актера или актрису. Это самые лучшие сочинители реклам.

Некогда они наделали шуму вокруг Даниэля Манен[177] и превратили этого ничтожного адвоката в знаменитость, а теперь превзошли себя с Гамбеттой. Вся обстановка была замечательно искусно организована и нельзя не восхищаться несравненною ловкостью, с которою эту личность сперва почистили, потом выставили напоказ, стали выхвалять, прославлять, идеализировать, окружили апофеозом.

Это искусство, свойственное евреям, вполне современно, ибо пресса играет тут главную роль, но в то же время оно напоминает средневековые заклинания, фантасмагории, вызывавшие перед зрителем существа, которые имели человеческий облик, ходили, говорили, а между тем не были действительностью. Тут есть как бы смесь чародейского искусства и проделок грубой современной хвастливости, сотрудничество великого Альберта и Барнума, Мерлина, старого кельтического колдуна, и еврея Гудшо, современного торговца готовым платьем.

Известно, что такое внушение. Некоторые доктора подставляют несколько соломинок под нос несчастным загипнотизированным и говорят: «понюхайте, это букет роз». Несчастные млеют от восторга. «Какие прекрасные розы! Какой чудный запах»! Все ученые будут уверять вас, что они действительно чувствовали запах роз.

Благодаря своим газетам, евреи таким же образом заставили нас нюхать лавры Гамбетты. Они взяли этого человека, который делал только глупости и подлости во время войны, курил превосходные сигары, пока другие дрались, постыдно бежал, когда пришлось отдавать отчет, и представили его нам, навязали просто, как прототип патриота, героя защиты, надежду отмщения.

И все это происходило среди бела дня, в присутствии свободной печати, без всяких таинственностей, позволяющих возвеличить личность, которой никто не видит.

Вы спросите: кого же обманули эти проделки? Всех и вас самих. Впечатление, производимое постоянно повторяющимся именем, таково, что самые недоверчивые и хорошо осведомленные люди не могут избавиться от некоторого колебания.

Благодаря этому обстоятельству Гамбетта наконец овладел умами всех, друзей и врагов; его приняли за исполнителя патриотической мечты, лелеемой всеми. Доверчивая Франция, любящая вымыслы, поступила, как герой романа. Разве не адвокат Жуарец освободил Мексику? Кто знает, может быть этот еще столь молодой человек, как бы отмеченный таинственным призванием, хранил в глубине сердца горечь поражения?

Признайтесь, что вы все более или менее испытали это чувство. Я сужу о других по себе. Уж я то не ждал никакой услуги от Гамбетты; раза два, не более, я обедал вместе с ним у литераторов и был особенно поражен значением его крючковатых пальцев, которые красноречиво указывали на его низменные аппетиты. Несмотря на это, вначале, когда его имя подвертывалось мне под перо в статье, я ловил себя на том, что отзывался о нем с некоторым уважением.

Повторяю, что мы все в известной мере были невольными сообщниками этого комедианта. Была минута, когда в его пользу образовалось нечто вроде молчаливого заговора, в котором все принимали участие, вроде того, который составился в Италии во время австрийского владычества.

Всякий воображал, что он знает тайну этого Брута, притворявшегося бесноватым, чтобы обмануть враждебные взгляды, этого упорного сторонника реванша, который, говорят, заранее совещался со старыми генералами и молодыми полковниками.

Всякий ждал минуты, когда он объединит всю Францию в одном непреодолимом порыве, заставит Шаретта бросится в объятия коммунаров, а священников в объятия свободомыслящих, смешает солдат Базена с товарищами Федерба и воскликнет: «Минута настала, наши сундуки полны денег, арсеналы ломятся от оружия, Франция в молчании преобразовалась, Европа к нам благосклонна, вперед! »[178]

Завеса начала спадать, когда генералы, как Дюкро и Бурбаки, были изгнаны из армии, а начальство над ней поручено бездарному Фарру. Впрочем, очарование окончательно исчезло только во время компании декретов, когда наши солдаты стали снаряжаться и взялись за ружья, чтобы выгонять стариков и безобидных монахов из их жилищ, когда французским гражданам стали отказывать в правосудии и гнусный Казо, со смехом, объявил, что нет более судов и что теперь его каприз — единственный закон.

Позади ложного Гамбетты увидели еврея, который, ради удовлетворения племенной ненависти, насылал на страну, так хорошо его принявшую, бич религиозных войн. Разочарованная Франция, пробудившись от своей мечты, излечившись от своего романа, воскликнула: «О, негодяй! »

Тогда только подумали осмотреться вокруг. Действительно, это было самое странное сборище, какое только можно себе представить, букет евреев, настоящий селам из проходимцев всех стран и всех оттенков. Тут очутились евреи со всех концов света; они собрались в Бурбонском дворце, как гуща на дне чашки с кофе.

Некоторые пришли из Испании, а родились в Гамбурге, другие явились из Германии, а сами были родом из Франции: здесь был Поржес, Рейнах, Арен, Леви Кремье, Жан, Давид, Рейналь, Штраус. Дрейфус; Этьен, Томсон, Вейль. Пикар. Все это занималось подозрительными делишками, спекуляцией, ажиотажем, доносило, пресмыкалось; общим девизом были слова Нарцисов: еoc agamus ne quis quidquam fiabcat!

У Нерона были свои augustiani, которые за жалованье в 25.000 сестерций повсюду сопровождали божественного императора, как безумные хлопали в ладоши во всех театрах, где только раздавался его несравненный голос, и доносили на неблагонамеренных, которые зевали во время представления или не присутствовали на жертвоприношении; совершаемом за здравие простудившегося певца.

У Гамбетты были свои молодые евреи, которые трепетали от восхищении при каждом слове учителя; они хором воспевали ему хвалы на каком то непонятном наречии, где немецкий смешивался с кастильским, а левантинский простонародный язык с бульварным argot.

Этот уголок еврейской империи, появившийся вдруг среди Франции, будет составлять удивление потомства, которое не скоро увидит что нибудь подобное. Вероятно все эти cortigiani происходили от некоторых героев Бальзака, которые, по выражению автора «Человеческой комедии», «возникли из пены парижского океана». Впрочем, несмотря на полное отсутствие верований и предрассудков в них сквозит сектантство.

Собирая повсюду частную переписку, подбирая в типографиях автографы писателей, чтобы с их помощью фабриковать подложные письма, они служили не только человеку, но и делу; у них даже оказывался намек на талант, когда надо было оскорбить святых монахов или бедных сердобольных сестер тем же самым пером, которое только что расхваливало акции нового общества.

Вся эта злобная и жадная толпа не на шутку вообразила, что Франция завоевана. Экскурсии в департаменты напомнили знаменитое путешествие в Ахаию, предпринятое Нероном, когда он решил, что Рим недостоин рукоплескать его таланту. За Когором последовал Лизье; повсюду эти путешествия ознаменовывались самыми веселыми сценами. Эстрады рушатся, ораторы падают друг на друга, шайка аплодирует. Наэлектризованный оркестр, думая, что это входит в программу, энергично играет Марсельезу, а Спюллер, помятый от падения с эстрады, вдруг начинает говорить речь по-немецки...

Беспорядок во Франции таков, влечение к раболепству так непреодолимо, любовь к власти, какова бы она ни была, так укоренилась, что все немедленно воздают царские почести человеку, который имеет на них не более прав, чем первый попавшийся депутат.

Если бы была хоть тень организации в стране, неужели можно бы было оставить в рядах армии генерала, который, командуя в Когоре, позволил себе, помимо всяких уставов, расставить гарнизон шпалерами перед гражданином, который даже не был президентом палаты, потому что сессия была закрыта?

Почему этот генерал поступил таким образом? Потому что он был готов повиноваться кому попало.

Во время общего голосования в палате Гамбетта действительно пользовался неограниченною властью; он царил позади президента Жюдит, выбранного только за его фамилию, который, в молодости сам ломал распятия, а в старости с улыбкой глядел, как другие их ломали. Через 18 веков земля снова увидела ту странную, унизительную и безумную вещь, которая называется падением империи. Действительно, во всем, что делал Гамбетта, было что то причудливое, непредвиденное, странное, шутовское, презрительное для человечества, что свойственно империи времен упадка, и чего не знала даже самая неразумная королевская власть.

Антоний подарил азиатский город своему повару, чтобы вознаградить его за хороший обед. У Гамбетты бывали подобные же порывы великодушия.

Однажды учителю дали попробовать пива, которое он нашел превосходным.

— Кто приготовлял этот нектар? спрашивает он.

— Еврей, носящий библейское имя Агарь.

— Я назначаю его префектом, пусть этот пивовар управляет делами...

Но этого было недостаточно для последователя Гамбринуса, и он попросил, чтобы ему вместо должности префекта, дали должность главного казначея в Когоре, с содержанием в 80, 000 фр.

Заметьте еще новый признак французской глупости: никто и не подумал спросить, по какому праву человек, не имевший административного прошлого, был возведен в такую высокую должность в ущерб старым служакам, которые по двадцать лет занимали скромные места.

Когда звезда Гамбетты закатилась, у счастливого пивовара отняли эту крупную синекуру и дали ему взамен место смотрителя водных сообщений в Э, приносившее не более 10, 000 фр., но в ту минуту этот выбор не возбудил ничьего негодования.

Противовесом этой чудовищной власти императора явился кинжал Херея, в виде пера журналиста, которое убило эту зарождавшуюся империю.[179]

Анри Рошфор тоже странная личность, и чтобы хорошо понять этот тип, надо принять в расчет

разнообразие существ и идей, явившихся в нашей стране следствием различных образов правления, нападений, переселений народов. Подобно деревьям, которые оживают через несколько лет, благодаря тому, что в земле сохранился какой нибудь отросток их, — известные, отдаленные разновидности существ вдруг возвращаются к своей первобытной оригинальности.

Рошфор — феодал.

Это не вельможа, не маркиз, не оскудевший дворянин; это феодал, не верующий, преданный, с чистой детской душою, а одержимый бесом, богохульствующий и каких было не мало в те века, полных веры, — говорящий, как Рауль де Камбрэ: «разбейте мою палатку среди церкви, постелите мне постель перед алтарем, посадите моих соколов на золотое распятие».

У него совершенно особенная манера не повиноваться или, вернее, он у каждой власти требует своих первоначальных прев. Для него Наполеон III не более, как человек низкого происхождения, подчиняться которому и в голову не придет потомку баронов. Что же до Генриха V, то он тоже не более, как узурпатор, и, признавая древность его происхождения, Рошфор, считавший себя не менее высокорожденным, не считал нужным становиться перед ним на колени, как делали некоторые свежеиспеченные дворяне.

Действительно, памфлетист по прямой линии происходит от Гюи Красного, — красное осталось в семье сира де Рошфор, сварливого, задорного и неуживчивого человека, которому Людовик VII предложил свою дочь в жены для его сына, чтобы этим купить мир и спокойствие в своих владениях.

Этот ходячий образчик атавизма, совершенно чуждый тому, что принято называть современными идеями, наверно прочел в своей жизни не более книг, чем какой нибудь рыцарь XII века. Он понял, запомнил и цитирует только Виктора Гюго, потому что стихи автора «Бурграфов « отличаются такою же звучностью, как и cеanson de gestе. Прибавьте к этому несколько отрывков слышанных пьес и вот вам все его литературное образование.

Зачем ему имущество из вторых рук? Он сам чеканит монету, как его предки по происхождению и по роду занятий, как Жуанвиль, Рэ, Сен Симон, у него есть свой язык. Подобно феодалам былых времен, он ежедневно бросается из своей газеты, как из укрепленного замка, поражает наудачу и возвращается.

Это человек невменяемый, дикарь, всего чего хотите дурного, но только не еврей.[180]

К еврею Рошфор испытывает только средневековое чувство почти физического отвращения. Представьте себе какого нибудь Бен Израиля, которого схватили на большой дороге и привели в укрепленный замок для потехи сперва владельца, а потом челяди. Это даст вам понятие о том, чем сделался Гамбетта в руках Рошфора. Всякое утро он служил для нового развлечения, то у него вырывали волосы, то выдергивали бороду; однажды его голову обратили в голову турка, а на следующий день редактор «Intransigeant» пробовал на нем силу своей ноги.

Всякий другой предпочел бы подобным оскорблениям дуэль на смерть, но Гамбетта вынес все, хотя и без особого удовольствия.

От этого он страдал сравнительно немного, несмотря на припадки ужасной ярости, причиняемой не столько оскорбленною честью, — к этому он был равнодушен, — сколько причиненными убытками. Но надо было видеть его лакеев! Вся эта шайка, состоявшая из скоморохов и ростовщиков и следовательно преисполненная уважения не к тому, что действительно достойно его, каковы добродетель, слава, гений, а к приобретенному положению, к деньгам, приходила в бешенство при мысли, что какой нибудь простой писатель может отзываться таким образом об учителе.

Что ж касается христиан, настоящих, коренных французов, если они искренни, они должны сознаться, что обязаны неверующему Рошфору единственным удовлетворением за долгие годы. По какому то таинственному закону этот человек, лишь в силу того, что он принадлежит к французскому племени, должен был отомстить чужеземцу за бедных монахов, у которых недостаточно крепкие когти, чтобы защищаться.

И не раз рабочие и светские люди, примиренные общим чувством презрения, обменивались взглядом на улице и угадывали, что читают одну и ту же газету.

Я почти каждое утро проходил по тротуару мимо президентского дворца, бывшего отеля Лассэ, и всегда видел какого нибудь прохожего в блузе или сюртуке, бросавшего номер «Intransigeant» через решетку, за которой виднелись розы. Владелец сада, любивший вначале гулять по утрам под деревьями, напоминавшими о Морни, был принужден перенести в другое место свои утренние размышления; он ежедневно находил у своих ног до двадцати пяти номеров «Intransigeant».

Гамбетте пришлось таки встретиться лицом к лицу, в глубине парижского предместья, с французским народом, обманутым, развращенным, огрубелым, но все же отличающимся тем достоинством что он еще не ожидовел.

У всякого перед глазами еще жива сцена в улице С. Блез и тот сарай, где произошло одно из тех событий, которые влияют решающим образом на ход целого столетия.

На дворе дождь лил ручьями, присутствующие топтались в черноватой грязи, то погружаясь в полумрак, то выступая при ярком электрическом свете, и этот сарай, служивший полем битвы для борьбы за трон, казался чем то фантастическим. Это было настоящее подпольное царство, в котором государственный человек, вышедший из ничтожества, просил новой поддержки у темных сил, создавших его.

При виде этого Цезаря, кривлявшегося в каком то притоне Cубурры, мысль невольно переносилась к тем отдаленным временам, когда дарование королевской власти сопровождалось звуками органа, пением священных гимнов, возносившихся к небу, при блеске доблестных мечей, вынутых из ножен.

Вот ритор появился перед толпой... Если он восторжествует, то будет полным господином палаты и, как он говорит, представителем демократии. Тогда значит будет война, безумная, вернее бесчестная, в которой французская кровь будет течь и обращаться в золото для евреев.

Он начинает и уже делает знакомый жест. Как типично это движение! пальцы не подымаются, как у Будды, чтобы обозначить мир и согласие; правая рука не протягивается, как у полководца. С ладонями, обращенными наружу, его руки постепенно опускались к одной точке и закруглялись. Таким образом казалось, что эти жадные до добычи руки ласкали и перебрасывали горсточку монет...

Он открывает рот... в одно мгновение целый ураган свистков и гиканья сметает с эстрады диктатора и диктатуру.

Долой Иуду! кричит мужественный голос, покрывая шум.

Кто крикнул это? Кто первый свистнул? Никто не знает. Те, которые по окончании трудового дня пришли в Шарон, чтобы совершить этот акт справедливости, останутся неизвестными истории. в дни брожения они может быть сделаются, в глубине мрачных предместий, где они жили, участниками какого нибудь преступления вроде того, которое случилось в улице Гаксо; может быть они падут где нибудь под забором жертвой неумолимой мести.

Наш долг сказать, что они были полезны и велики, приветствовать во имя родины тот народ, который среди стольких гнусностей и бесстыдства выказал порыв негодования, великодушного гнева.

«Спустите занавес, фарс сыгран! » мог бы сказать новый Август, если бы у него хватило силы говорить, пока приверженцы поспешно захлопывали дверцу кареты, в которой он укрылся для бегства. Но учителю было не до классических воспоминаний.

Его постигла неприятность, которая, если верить Аристофану, часто случалось с Клеоном, и он перепачкал подушки великолепного купе, мчавшегося по тряской мостовой народных кварталов. Иногда из кареты раздавались гортанные невнятные звуки. Это Спюллер, который при всяком сильном волнении начинал говорить по-немецки, прерывал теперь свои немецкие жалобы французскими восклицаниями: «это не хорошо! скверно пахнет! »

Хотя Цезарь и не подумал спрашивать какого нибудь эпафродита, как надо лишать себя жизни, все же он был ранен на смерть.[181]

Не останавливались ли вы когда нибудь на любопытном офорте Рембрандта «Отвернувшаяся Фортуна? » На берегу лежит тяжеловесный всадник, толстый и расплывшийся от жиру, какой нибудь Вителлий, с головой, увенчанной лаврами, упавший с коня. Вдали видны статуи, изображения Гермеса.

Налево толпа бросается к храму, колонны которого немного напоминают биржу. На право Фортуна, стоя, натягивает парус барки, которая удаляется с попутным ветром. Эта Фортуна, совершенно голая, обернулась спиною к выбитому из седла наезднику, который, лежа в пыли, напрасно бросает на богиню умоляющие взоры.

Эта грубая аллегория, самым цинизмом своим по-моему, великолепно олицетворяет судьбу Гамбетты, оставшуюся неизменной, несмотря на такую непонятную удачу.

Этот смешной всадник — не поверженный титан, не герой, сраженный судьбою; он даже не Вителлий, а просто пьяный выскочка, который захотел прокатиться верхом в Булонском лесу и забавно свалился с лошади.

С поля битвы, где разбилась мечта Наполеона о могуществе или мечта Брута о свободе, медленно улетает печальная крылатая Фортуна, полная уважения к тем, кого она поразила. Эта же Фортуна живет не в Парфеноне и не в Капитолии, а в

⇐ Предыдущая1234

Поделиться: