Как злоба спасает нас от печали

 

Спустя несколько лет после того, как я получил квалификацию психоаналитика, у меня был пациент по имени Томас. Томасу было всего девять лет, и его только что выгнали из школы.

За несколько месяцев до нашей первой встречи медсестра школы, где учился Томас, нашла у него на руках и ногах следы от ремней. Кроме того, у него на предплечьях она обнаружила синяки и следы от ногтей, свидетельствующие о том, что кто-то хватал его за руки и сильно тряс. Томас сказал медсестре, что его избила мать и что теперь он хочет покончить с собой. В школу немедленно вызвали представителей службы опеки.

Мать Томаса сказала социальным работникам, что находится на грани отчаяния, что Томас ее совершенно не слушается и что с ним абсолютно невозможно справиться. Она уже просто не знала, что делать дальше. «Все было бы нормально, – сказала она, – если бы он хотя бы пытался хорошо себя вести».

Местные власти затребовали отчет у учительницы Томаса. Она охарактеризовала его как ребенка «рассредоточенного» и «живущего в своем собственном мире». Во время уроков он слонялся по классу, написала она, избегал визуального контакта, а в последнее время начал часто и с большой охотой делиться с учителями и одноклассниками своими жестокими фантазиями.

Социальному работнику, который пришел на беседу с его родителями, Томас рассказал, что хочет убить свою мать. «Я распорю ей живот большущим ножом, вытащу все кишки, а потом буду пытать на дыбе, пока не переломаю все кости».

Детскому психиатру, проводившему анализ его личности, Томас признался, что хотел бы расправиться с маленькой девочкой из своего класса. «Я бы хотел отрубить ей голову», – сказал он. На следующий же день Томас принес в школу большой кухонный нож, «чтобы показать ей, что я не шучу». Его немедленно отстранили от занятий и перевели в интернат детского психиатрического отделения, где я в то время работал.

Томаса исследовало великое множество докторов, в частности, несколько детских психиатров, психотерапевт, педагог-психолог и педиатр. Все пришли к однозначному выводу, что он является жертвой высокофункционального аутизма, также известного под названием «синдром Аспергера».

Один психиатр считал, что, кроме этого, Томас может страдать еще и синдромом Туретта или находиться в предшизофреническом состоянии, другой назвал его ребенком с элементами «маниакального и психопатического поведения». Лечащий психиатр назначил Томасу курс лечения и порекомендовал не меньше пяти раз в неделю проводить с ним сеансы психоанализа.

Мы с Томасом встретились в маленьком смотровом кабинете, расположенном на другом конце коридора от учебных классов больничной школы. В комнате был умывальник и восемь шкафчиков по числу детей, проходивших лечение в этом кабинете.

Шкафчик Томаса был укомплектован стандартными материалами, то есть бумагой и смываемыми фломастерами, мотками шпагата и скотча, семейством небольших тряпичных кукол и набором маленьких пластиковых животных.

Идея состоит в том, что игра для ребенка – это то же самое, что метод свободных ассоциаций для взрослого, а все эти предметы могут помочь ребенку объяснить те свои эмоции, которые он пока еще не в силах выразить словами.

На первом сеансе Томас рассказал мне, что хотел бы убить одного из своих учителей, а потом добавил, что хотел бы убить и меня тоже. Я подозревал, что он не вкладывает в свои слова реального смысла, а говорит все это, чтобы вывести меня из равновесия. Когда я попытался поговорить с ним о его чувствах, он просто отправился к своему шкафчику и начал вытаскивать из него рабочие материалы.

Томас порвал бумагу, сделал попытку поломать фломастеры, швырнул на пол и растоптал ногами набор кукол, а потом побросал все в раковину и пустил воду. Я сказал ему, что, по моему мнению, делая все это, он пытается показать мне, насколько он зол и насколько сложны и запутанны его чувства. Он попросился в туалет.

Я ждал Томаса прямо за дверью и слышал, как зашумела вода, сначала в унитазе, а потом в раковине. Но сразу после этого раздался звон бьющегося стекла. Томас разбил правой рукой расположенное над раковиной маленькое окошко. На запястье мальчика зияла рана, из которой фонтаном била кровь. Он вроде бы находился в шоковом состоянии, но тем не менее сразу начал кричать:

–  Я ранен, я ранен. В меня стреляли на Ближнем Востоке.

Мне было очень трудно понять, что только что случилось. Томас был потрясен, но реакция его была слишком похожа на спектакль.

 

Я сказал Томасу, что его плевки были способом избавиться от меня прежде, чем я успею избавиться от него, возможностью контролировать дистанцию между нами. Я назвал его плевки признанием вины, попыткой спровоцировать меня на какое– нибудь наказание.

 

Мы снова встретились на следующий день, и хотя Томас вел себя потише, по нему было видно, что он по-прежнему настроен всячески выводить меня из себя. Почти весь сеанс он обзывал меня «большой сиськой» и «жирной лесбиянкой» (он сказал мне, что эти фразы сильнее всего бесили женщин-учителей). На следующей неделе он изрисовал стены и мебель свастиками, а потом начал маршировать по комнате и называть меня «грязным жидом».

–  Зиг хайль! Зиг хайль! – выкрикивал он.

Спустя несколько недель Томас все-таки принялся рисовать первую серию картинок. На один рисунок у него уходило не больше пары минут, и на всех картинках он стоял надо мной и рубил меня на куски большим тесаком для мяса. Время от времени он продолжал последовательность рисунков другой сценой. На этих картинках он с повязанной вокруг шеи белой салфеткой сидел за обеденным столом и пожирал мои останки.

Эти сеансы, конечно, вызывали у меня тревогу, но я тем не менее не слишком-то поддавался на его провокации. Да, Томас вел себя совершенно экстремально, но я почему-то чувствовал, что все его действия не направлены лично против меня.

В конце концов Томас медленно но верно начал рассказывать мне о своей жизни. Через пару месяцев учителя отметили, что он стал лучше вести себя на занятиях. Он научился использовать наши терапевтические сеансы и саму комнату, где они проходили, в качестве места, где можно выплеснуть свою ярость и эмоции, вызываемые ощущением душевного сумбура.

Но потом Томас вдруг повадился плевать мне в лицо.

–  Я же грубых жестов не делаю, правда? – говорил он, а потом тут же показывал мне средний палец. – Я же дверь не пинаю, да? Я ведь на кушетке не прыгаю, правда? Я же в тебя не плююсь, да?

И вот как-то днем мы сидели за низким столиком в терапевтическом кабинете, и Томас вдруг сказал, что очень скучает по своим друзьям. Он однажды встретился в супермаркете со своим лучшим школьным другом Оливером, но родители запретили тому даже разговаривать с Томасом. В голосе мальчика послышались печальные нотки, и я ему об этом сказал. В ответ он сразу же плюнул мне в лицо, убежал на кушетку и принялся на ней скакать.

Я сказал ему примерно следующее:

–  Ты явно расстроен словами о том, что в твоем голосе прозвучала печаль. И плеваться ты начал, чтобы избавиться от внутренней боли и обиды.

В ходе наших сеансов я старался описывать Томасу его поведение словами, которые он мог понять и потом использовать сам. Я сказал, что плевки были способом избавиться от меня прежде, чем я успею избавиться от него, возможностью контролировать дистанцию между нами. Я назвал его плевки признанием вины, попыткой спровоцировать меня на какое-нибудь наказание.

В другой раз я сказал Томасу, что, по моему мнению, он хочет взбесить меня, потому что только в этом случае он сможет убедиться, что я думаю только о нем. Эти и другие интерпретации его поведения не давали ровным счетом никакого результата. На протяжении следующих полутора лет он каждый сеанс обязательно плевал мне в лицо.

Несмотря на еженедельные оценки моего психологического состояния и участие в регулярных клинических семинарах детских психиатров и психоаналитиков (все они, зная о проблемах, возникших у меня с Томасом, вели себя очень деликатно и всеми силами старались помочь), я понял, что нахожусь на грани нервного срыва. Я стал бояться собственной ярости, возникавшей после каждой из его атак.

И дело было вовсе не в том, что я не видел никаких положительных сдвигов, а в том, что я начал терять веру в то, что делал.

Я позвонил доктору С., своей коллеге, практикующему психоаналитику, больше пятидесяти лет проработавшей как с детьми, так и со взрослыми пациентами. Одним дождливым вечером я вышел из своего кабинета в Хэмпстеде и поехал к ней домой на другой конец города. Усевшись в кресло напротив нее, я начал доставать из сумки папки со своими отчетами и записями.

–  Да оставьте вы пока эти бумаги, – сказала она. – Просто расскажите мне о мальчике.

Следующие полчаса я рассказывал ей историю жизни Томаса. Я попытался описать атмосферу сложившихся между нами отношений и представить свои догадки и предположения.

Она внимательно выслушала меня, а потом начала задавать вопросы о рождении и раннем детстве Томаса, о его родителях, младших сестрах, психиатрическом диагнозе и отчетах о его поведении в школе. После этого она спросила:

–  А что вы чувствуете, когда он в вас плюется?

–  Ярость, – ответил я. – Есть, конечно, и чувство отчаяния. Но в основном сержусь и по этой причине чувствую себя виноватым.

–  Но в вашем отделении есть множество других детей, которые точно так же плюются. Их поведение вызывает у вас такие же чувства?

–  Нет, – сказал я, а потом рассказал про шестилетнего мальчика, у которого диагностировали аутизм.

Пару недель назад мы с ним гоняли мяч на детской площадке, мальчик от этой игры перевозбудился, бегом бросился ко мне вроде бы о чем-то поговорить, но вместо этого, оказавшись рядом, в меня плюнул.

–  И я совсем не рассердился. Наоборот, мне захотелось успокоить его, сказать, что он не сделал ничего плохого… Мне захотелось его обнять.

Доктор С. немного помолчала.

–  Мне хотелось бы знать, надеетесь ли вы, что Томас способен сдержать себя от этих плевков. Возможно, он способен, возможно, нет. Но именно из-за уверенности, что он способен прекратить плеваться, вы злитесь, когда он этого не делает. Вам следовало бы рассмотреть вариант, что ему нужно, чтобы вы и другие люди, например мать и учителя, лелеяли эту надежду. Ему нужно, чтобы вы на него злились.

Доктор С. была права. Обзывая меня жирной лесбиянкой и грязным жидом, показывая мне палец, пиная дверь, Томас изо всех сил старался найти что-то, что гарантированно спровоцирует мою злость. На поиски у него ушло три месяца, но в конечном итоге он все-таки нашел то, что выводит меня из себя, а потом стал повторять эти действия снова, снова и снова.

–  Но почему же мы застряли в этой фазе? – спросил я ее.

–  А вы задумайтесь об этом тупике, – сказала она. – Вы же знаете, что патовые ситуации такого типа возникают, как правило, тогда, когда тупик выполняет определенные функции и для пациента, и для психоаналитика. Каких целей он помогает достигать вам?

Мы отнесли пустые кофейные чашки в кухню. Я поблагодарил доктора С. за советы и попрощался. По пути домой я без конца прокручивал в голове заданный ею вопрос.

На следующий день я забрал Томаса из школьного класса, и он побежал вперед меня по лестнице, ведущей в нашу смотровую, выкрикивая:

–  Поломаны, поломаны, не работают!

Когда мы оказались перед дверью, он повернулся и посмотрел на меня:

–  Ну и что, есть у тебя, что сказать про все это?

Прежде чем я успел ответить, он снова плюнул мне в лицо.

Мы вошли в кабинет.

–  Когда ты в меня плюешься, – сказал я, – ты хочешь, чтобы я на тебя разозлился. Ведь когда я на тебя злюсь, ты видишь: я считаю, что ты можешь быть не таким, какой есть. Моя злость означает, что я все еще верю, что мы можем починить поломанное.

Томас на мгновение умолк, и я задал ему вопрос:

–  Можешь сказать мне, что поломано?

–  Мои мозги поломаны, тупица. – Он подошел к маленькому стульчику, на котором я сидел. – Мои мозги не работают, они не такие, как у всех людей.

Усевшись рядом со мной за низеньким столиком, он рассказал, как этим утром смотрел в окно автобуса по пути в клинику.

Везде были дети в школьной форме, с ранцами и портфелями, сумками с физкультурной формой и футбольными мячами. Многих из них он узнал, потому что это были мальчишки и девчонки из его старой школы. Они взрослели и учились делать что-то новое…

–  А у меня нет портфеля. В футбол я играю хреново. В школе мы занимаемся какой-то детской ерундой. Я тебе говорил, что мои сестры учат таблицу умножения и проверяют друг друга? Они меньше меня, но умеют все это делать, потому что у них мозги работают. А я не умею, потому что мои поломаны. – Томас посмотрел мне прямо в глаза. – Все это очень печально. Правда ведь, все это очень-очень печально?

–  Да, это очень-очень печально.

В кабинете воцарилась абсолютная тишина.

Через два дня он опять плюнул в меня, а после этого больше никогда этого не делал.

 

* * *

 

Вспоминая об этом случае теперь, я ясно вижу, что мы с Томасом оказались в тупике, потому что для нас обоих мысль о том, что он безнадежно болен, была совершенно невыносимой.

И только когда мы оба смогли почувствовать печаль и отчаяние от невозможности починить поломанное, его плевки потеряли для нас практический смысл, и мы получили возможность двигаться вперед.

Сегодня Томас уже стал взрослым мужчиной. Он живет за городом вместе с одной из своих сестер и работает в экспедиционном цехе небольшой компании.

Несколько раз в год, как правило, в те моменты, когда куда-нибудь уезжает его психиатр, он звонит мне по телефону. Разговор он начинает с вопроса, помню ли я, когда мы с ним начали процесс психоанализа. Я говорю, что помню.

И после этого он называет мне дату, день недели и точное время начала нашего первого сеанса. Потом он спрашивает меня, помню ли я, когда процесс психоанализа закончился, и я говорю, что помню. И после этого он называет мне дату, день недели и точное время начала нашего последнего сеанса.

Томас говорит мне, что «это был очень важный период» в его жизни, хоть с тех пор и прошло уже так много времени. Иногда он рассказывает мне о каких-нибудь недавних событиях, но гораздо чаще хочет поговорить о чем-нибудь, что происходило с ним в детстве. И потом, перед тем как положить трубку, он всегда спрашивает:

–  Вы думаете обо мне, помните, о чем мы тогда говорили?

А я всегда отвечаю:

–  Да, думаю и помню.

 

Каково быть пациентом

 

Том позвонил сказать мне, что на одиннадцать часов у него в моем районе назначена встреча с радиопродюсером, а после нее мы можем где-нибудь пообедать.

–  У тебя прямо за углом есть итальянский ресторанчик. Почему бы нам не встретиться там? – сказал он.

Пять лет назад Том почувствовал, что медленно, но верно сползает в депрессию, и попросил меня порекомендовать ему хорошего психоаналитика. Я направил его к доктору А., женщине, с которой мы когда-то вместе учились и о чьих профессиональных качествах я был очень высокого мнения. Мы с Томом уже больше двадцати лет были близкими друзьями и виделись не реже раза в неделю. Но за все эти пять лет он ни разу не заговорил о том, как у него идет процесс психоанализа, а я не задавал никаких вопросов, уважая его право хранить события своей личной жизни в тайне.

Мы встретились в ресторане и поговорили о радиосериале, над которым он заканчивал работу. К моменту, когда официант забрал наши пустые тарелки и принес кофе, время обеденных перерывов закончилось, толпа рассосалась и в ресторане стало почти пусто.

Том повернулся ко мне.

–  Ты мне, конечно, не соврал, – сказал он, – но не предупредил, чего мне надо было ожидать.

–  Я не очень понимаю, о чем ты, – сказал я.

–  Я о психоанализе. Я долго вообще не мог понять, что происходит. Доктор А. так сильно фокусировалась на… – он замолчал, не закончив фразу.

–  На твоих мыслях? – спросил я.

–  Да в том-то и дело, что даже не на мыслях. Она тратила целую пропасть времени на всякие мелочи, на вещи, которые к моим мыслям вроде бы вообще никакого отношения не имели.

–  Не понимаю, – сказал я.

–  Думаю, понимаешь, но я пример приведу. Я прихожу к ней в офис и звоню в звонок. У нее стоит система наподобие домофона. Что я должен делать, если она откроет дверь не сразу? Еще раз позвонить? А не покажусь ли я ей слишком настырным, если это сделаю? Тут она открывает дверь. Кабинет у нее на четвертом этаже. Мне надо ехать на лифте. Я бы лучше поднялся по лестнице, но если я пойду пешком, то весь вспотею. В результате я еду на лифте…

Том помолчал пару секунд и продолжил:

–  С лифтом есть одна проблема. Я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел, что я хожу к психоаналитику. Есть у меня такой пунктик. В общем, я еду на четвертый этаж и подхожу к двери. На двери у нее стоит кодовый замок, ну, знаешь, такой с кнопочками. Это чтобы пациенты сами могли открыть дверь и пройти в приемную. Я иногда слишком долго с ним ковыряюсь, мажу мимо кнопок и набираю не ту комбинацию. А она там, внутри, все это слушает? Думает, что я законченный растяпа?

Снова пауза.

–  Я оказываюсь в приемной на пять минут раньше времени. Сесть да почитать что-нибудь? Она однажды сказала: как интересно, что я взялся читать, несмотря на то, что до начала сеанса осталась всего пара минут. Тогда, может, не читать? И что делать, если в приемную вдруг еще кто-нибудь войдет? Надо улыбнуться или нет? А что, если это будет кто-то из ее коллег? Надо с ним здороваться или нет? Может, на этот счет какие-нибудь правила есть?

–  Уже минута с начала сеанса прошла, а она меня из приемной не забирает. Теперь уже две минуты. Может, она про меня забыла? Наконец она выходит в приемную. Мне на нее смотреть или не смотреть? А когда войду вслед за ней в кабинет, осматриваться в нем или не осматриваться? Что я там, вообще, хочу увидеть? Или, может, наоборот, я там чего-то подсознательно не хочу видеть?

–  Вот, я уже около кушетки. Кушетка вся такая аккуратная и чистенькая. Мне что, ложиться на нее прямо в мокрых и грязных ботинках или сначала разуться? Пациенты обычно снимают обувь или нет? Понятия не имею. Если я сниму ботинки, когда остальные этого не делают, то буду выглядеть странно. Но если я не сниму ботинки, когда остальные снимают, то продемонстрирую свою нечистоплотность. Я решаю, что лучше быть чудиком, чем свиньей. В результате ботинки – долой.

–  И через все это я прохожу, еще не успев даже улечься на кушетку. Весь этот внутренний спор между ожиданиями упреков и упреками самому себе, вся эта сага о сомнениях и вероятных неприятностях, все это прокручивается у меня в голове еще до того, как мы скажем друг другу хоть слово.

Том одним глотком выпивает свой эспрессо.

–  Прошло очень много времени (наверно, года два), прежде чем я смог признаться ей, что во мне происходит вся эта свистопляска, и более или менее четко ее описать. Почему так долго? Если честно, кому охота рассказывать другим, что его сознание постоянно занято такими абсолютно бессмысленными мелочами? Но доктор А. все время возвращалась ко всей этой ерунде и заставляла меня о ней рассказывать. Я тебя умоляю, мы только на одну историю с ботинками потратили несколько недель. Я этого совсем не ожидал.

–  А что же ты ожидал?

–  Я думал, что лягу у нее в кабинете на кушетку, мы залезем в мое прошлое, найдем там какую-нибудь давно забытую душевную травму, и она мне элегантно расшифрует все мои проблемы… Или что обсудим мой эдипов комплекс, или поговорим о том, как мне в детстве приснился папин член. Нет, со временем мы, конечно, поговорили о моей семье и о моем прошлом – она к этому меня подвела, – но больше всего меня все-таки удивило, сколько времени она потратила на составление картины того, что делается у меня в голове. Час за часом, день за днем, неделю за неделей она пыталась настроиться на волну моих мыслей. Я себе все представлял совсем по-другому.

–  Постепенно выяснилось, что на каждом шагу своего пути, от входной двери до кушетки, я боялся, что меня могут отругать. Ведь если бы я не ждал критики со стороны, то никаких проблем вся эта ерунда у меня не вызывала бы, правда? Ну, позвонил я лишний раз в звонок, и что с того? Ну, завозился с кодовым замком, и что с того? Залез в ботинках на кушетку, подумаешь, какое дело.

 

«Я жил, исходя из предположения, что желание укорять других является одним из базовых качеств человека. И чувствовал, что сижу в клетке из-за того, что подчинил этой мысли все свои действия и поступки. Все эти мелкие моментики не были моим взглядом на жизнь… Они составляли мою жизнь».

 

– Выяснилось, что многие свои поступки я совершаю (скажем, снимаю ботинки), чтобы не дать ей повода меня упрекнуть. У меня в голове сидела мысль, что она из тех, кто может устроить мне большую головомойку, если я перепачкаю ей кушетку. Так от кого же я ожидал такой строгости к себе? Это были мои родители? Или я сам? Ведь точно не она. Ей было абсолютно наплевать, сниму я ботинки или нет.

–  А потом мне вдруг стало ясно (и это было весьма болезненное открытие), что я веду себя таким образом не только в те моменты, когда иду к психоаналитику. Я и повседневную свою жизнь тоже строю по таким же странным и изматывающим правилам. Если кто-то не сразу ответил на отправленное мною сообщение, я воспринимаю это как критику в свой адрес. Если мне ответили с прохладцей, то это, значит, я сам виноват. Даже в стандартных заключительных фразах типа «с наилучшими пожеланиями» или «с уважением» я вижу намек на то, что человеку неохота со мной общаться.

–  Я почти все принимаю на свой счет и из всего делаю личную трагедию. Спустился в метро: досталось свободное место – победа, пришлось ехать стоя – поражение. Смог найти место на стоянке – победа. Не получилось припарковать машину – провал. Позвонил сантехнику, и тот сразу пришел – победа. Обнаружил в унитазе пятнышко дерьма – поражение. И вот такими крошечными-крошечными моментиками я измеряю свой прогресс в каждодневной битве, называемой жизнью. И в каждое мгновение жизни голова у меня занята этими бесконечными и совершенно банальными мыслями.

–  Не такие уж они банальные, – сказал я.

–  Да, ты прав. Они не такие-то банальные, все эти мелкие мыслишки, потому что в них есть определенная схема. Я жил, исходя из предположения, что желание укорять других является одним из базовых качеств человека. И чувствовал, что сижу в клетке, из-за того, что подчинил этой мысли все свои действия и поступки. Все эти мелкие моментики не были моим взглядом на жизнь… они составляли мою жизнь.

Том посмотрел на свою чашку.

–  Хочешь еще кофе?

Я кивнул.

Мы позвали официанта и заказали еще по чашке кофе. После этого Том продолжил свой рассказ:

–  Постепенно мне стало ясно, что дело вовсе не в ожидании упреков, что проблема гораздо глобальнее. Я думал, что моя жизнь организована вокруг стремления хорошо жить. Но потом я обнаружил, что в действительности хочу оставаться чистеньким. Во всей красе это проявилось в той ситуации с ботинками и кушеткой. Понятно, что любому другому человеку эта идея покажется безумной, но я начал замечать нечто, что имело для меня определенный смысл.

–  Выяснилось, что за моими чувствами депрессии и изолированности от мира не стоит никакой великой психотравмы. Виной всему была моя непрестанная слежка за собой, стремление откалибровать себя под окружающих. Когда начался процесс психоанализа, у меня первым делом невольно возник вопрос: что от меня хочет доктор А.? И вся эта глупость с ботинками была попыткой соответствовать ее желаниям. Но кому известно, что хотят другие? Все наши мысли о желаниях окружающих – это одни лишь предположения… Предположения и допущения.

–  Мне бы хотелось считать себя человеком достаточно проницательным, – сказал Том после некоторой паузы, – но истина в том, что иногда я оказываюсь прав, а иногда ошибаюсь. На самом деле основной вопрос: попали мы в ловушку собственных допущений или нет? Я не осознавал, что считал стремление найти в окружающих какие-то недостатки фундаментальным качеством человека. Я не знал, что в любом человеке видел желание меня за что-то отругать. Я просто думал, что люди такие и есть, но потом вышло, что я ошибался.

 

«Я не осознавал, что считал стремление найти в окружающих какие-то недостатки фундаментальным качеством человека. Я не знал, что в любом человеке видел желание меня за что-то отругать. Я просто думал, что люди такие и есть, но потом вышло, что я ошибался».

 

Том откинулся на спинку стула и сказал:

–  Доктор А. открыла мне и еще одну истину, которая застала меня врасплох. Она, конечно, касается не всех и каждого, но в моем случае все было именно так. А звучит эта истина следующим образом: человек, боящийся критики, чаще всего сам любит покритиковать окружающих. Вот это сюрприз… Выходит, что, не находя недостатков в себе, я занимаю себя упреками в адрес окружающих. Я не буду утомлять тебя перечислением миллионов недостатков, найденных мной в оформлении офиса доктора А. или в ней самой. Ты и сам можешь представить.

Том подался вперед и положил руки на стол.

–  Критикан! Так называют людей, склонных замечать всякие тривиальные недостатки, а потом всем на них указывать. Людей, которым невозможно угодить. Ни на кого из твоих друзей не похоже? – Он поставил на стол чашку. – Я, наверно, истинный кошмар для психоаналитика.

–  Вряд ли, – перебил я его. – Судя по твоему рассказу, ты делал именно то, что должен был делать. Ты приходил к ней и говорил, что чувствуешь. Мне кажется, ей не было сложно проводить с тобой по часу в день.

–  Спасибо, конечно, – сказал Том, – но ты врешь.

–  Нет, не вру, – ответил я. – Кошмар для аналитика – это пациент, который не рассказывает, что у него на уме. Он втихаря пьет, лупит своего ребенка, но тебе об этом рассказать не может… Или не хочет.

–  Нет, скрытность – это не про меня, – сказал Том.

–  Да, ты парень честный и открытый.

–  Я не хотел, чтобы психоанализ закончился провалом.

–  Но некоторые хотят. Представь себе подростка, которого грозят выгнать из школы. Неделю за неделей, сеанс за сеансом он весь час просиживает в полном молчании. Психоаналитик все делает правильно, точно и вдумчиво интерпретирует его молчание и рассказывает ему свои версии. Но парень все равно не вступает в общение. Вполне может быть, что подросток желает психоаналитику провала, чтобы почувствовать, что на свете есть люди более бесполезные, чем он сам.

Том кивнул.

–  Нет, я не такой, – сказал он. – Но в действительности я могу быть большим негативистом.

–  Доктора А. учили думать о твоем негативизме, и она это делала. Но хорошо, давай усложним твою проблему… Представим пациента с предельно негативным настроем. Представим пациента настолько тонкокожего, что почти любой комментарий психоаналитика, как бы он ни был справедлив или деликатно изложен, воспринимается им как атака. Даже молчание психоаналитика кажется ему упреком. Или, скажем, пациента, который постоянно шарит взглядом по кабинету в поисках небезразличных врачу вещей – букета цветов на столе, фотографий на стене, книг – и изо дня в день отпускает по этому поводу презрительные шуточки. Вот это сложный пациент.

–  И что ты делаешь, когда тебе попадается такой пациент?

–  Например, принимаю его по утрам, самым первым.

–  Нет, я серьезно.

–  И я серьезно. Я всегда советую своим студентам стараться не принимать за один день слишком много пациентов такого типа, а сеансы назначать на утренние часы, когда у тебя меньше шансов выйти из себя.

–  Мне кажется, такие выпады не принимать на свой счет просто невозможно, или я ошибаюсь? – сказал Том.

–  Не ошибаешься. Я, конечно, раздражаюсь, но все время надеюсь найти причину, по которой пациент хочет вывести меня из себя. Моя задача – слушать, а потом сверять услышанное со своими собственными эмоциональными реакциями… Как в случае с тем подростком. Он заставлял психоаналитика чувствовать злобу и собственную несостоятельность, но терапевт смог понять, что подростку необходимо видеть его неудачи.

Том кивнул.

–  Ты озвучил свои критические замечания в отношении доктора А., и она задумалась над ними вместе с тобой, – продолжил я. – Меня гораздо больше беспокоит ситуация, когда у пациента есть потребность слишком хорошо думать о своем психоаналитике, а тот начинает этому потакать. У психоаналитиков тоже бывают страхи и сомнения – как правило, в отношении своей способности справиться с тем, с чем пришел к ним пациент. Почти каждый психоаналитик хоть раз в жизни вступал в неосознанный сговор с пациентом, чтобы самые тревожные чувства пациента, ярость или безумие оставались за порогом кабинета. Судя по твоему рассказу, с доктором А. это происходило нечасто.

Мы с минуту помолчали.

 

«Кошмар для аналитика – это пациент, который не рассказывает, что у него на уме. Он втихаря пьет, лупит своего ребенка, но тебе об этом рассказать не может… Или не хочет».

 

Потом я сказал:

–  Из всего, что ты мне рассказал, одного я не пойму – помог тебе психоанализ или нет?

–  Мы с доктором А. как раз сейчас и обсуждаем это во время наших сеансов, потому что я думаю, что пришло время заканчивать. Если ты меня спрашиваешь, произошли ли во мне какие-то фундаментальные перемены, то я не знаю. Не могу сказать. Мне кажется, я стал значительно меньше критиковать самого себя. Я знаю, что стал больше понимать.

–  Понимать, что находился в ловушке собственного образа мысли? – спросил я.

–  Понимать, что происходит за кулисами, – ответил мне Том. – И это дает мне определенную свободу выбора. Теперь, почувствовав обиду или признаки депрессии, я могу попытаться расшифровать эти свои ощущения. Я могу решить, сам я с собой это вытворяю или это делает кто-то извне. В результате у меня появляется выход.

На секунду задумавшись, он продолжил:

–  Когда у тебя нет выбора, ты обречен, ты запутался в паутине упреков и угрызений совести. И этот образ мышления – даже скорее образ жизни – живет так глубоко внутри тебя, что ты не можешь поставить его под сомнение, потому что даже не знаешь о его существовании. Ты просто так живешь. Наличие выбора – это очень большая свобода.

Том посмотрел на проходящего через зал ресторана официанта.

–  Вот что я еще хочу тебе сказать, – произнес он. – Пару недель назад я лежал в кровати. Джейн была внизу, заваривала нам чай. Я слышал, как наши мальчишки смеются и играют со своими световыми мечами у себя в спальне. Одним словом, это было идеальное субботнее утро. Я протягиваю руку и включаю третий канал радио. Там заканчивается какой-то музыкальный фрагмент, и диктор говорит: «В нашей программе произошли изменения, и сейчас мы передадим выступление известного историка и радиоведущего». А я в этот момент думаю: «Вот, блин, какого ж хрена…» А диктор все продолжает нахваливать этого своего крутейшего специалиста, покорившего весь мир своей гениальностью. А я думаю: «Ох, ё-моё, да кто же этот твой долбаный эксперт? » А потом, как раз когда я собираюсь выключить радио, он произносит мое имя. Они повторяли программу, которую я сделал несколько лет назад. Я даже расхохотался. Это был какой-то сюрреалистический момент.

–  Кто знает, почему они повторяли эту мою старую передачу? Может, на компакт-диске, который они должны были поставить, обнаружилась царапина. Да и какая разница? Суть в том, что меня до сих пор выбивают из колеи все реальные и сюрреальные штуковины, которые мне подкидывает жизнь. Я до сих пор хочу быть единственным экспертом в своей области, какая-то часть меня по-прежнему хочет верить, что если я буду оставаться хорошим и чистеньким, если я буду упорно трудиться и добиваться больших успехов, то мне не будут грозить ни депрессии, ни страхи.

–  А изменилось во мне вот что. Теперь у меня в памяти хранятся все мои беседы с психоаналитиком, и я могу в любой момент их вызвать и использовать, чтобы понять, как найти выход из болезненной ситуации. Мне теперь не так одиноко, как раньше.

Официант принес счет и положил его между нами на столик.

–  Ты в прошлый раз платил… Давай, сегодня я, – сказал Том.

Мне все-таки было любопытно, почему мы до этого момента ни разу не говорили о том, как у него движется процесс психоанализа, и я задал ему этот вопрос.

–  Я не мог об этом говорить, потому что не знал, как об этом говорить. Как я мог рассказать кому-нибудь – даже тебе – об этой дурацкой истории с ботинками? Ведь люди подумают, что я просто впустую трачу время и деньги. Я не был уверен, что люди смогут увидеть за этим более глобальную картину.

Мы оделись, вышли на улицу и на прощание обнялись на пороге ресторана.

Несколько мгновений мы постояли на тротуаре. Том махнул рукой в ту сторону, где улица поднималась на холм к почтовому отделению и магазинам.

–  Ты вверх или вниз? – спросил он.

–  Вниз, обратно в офис.

Пока Том поднимался по улице, чтобы сесть в метро и отправиться домой, я провожал его взглядом. Стоя рядом с рестораном, я почувствовал хорошо знакомое ощущение легкой тревоги, которое накатывает на меня, когда пациент уходит из кабинета, оставляя меня с ощущением, что мы с ним целый час всего лишь ходили вокруг да около самого важного вопроса этого сеанса. В таких случаях я чувствую, что подвел и своего пациента, и себя самого, и хочу заново прожить прошедший час, заново начать только что завершенную сессии и сделать все по-другому.

Конечно, Том не был моим пациентом, и это не был сеанс психоанализа. Два старинных друга просто встретились за обедом. Но меня беспокоил тот факт, что ни Том, ни я так и не смогли открыто заговорить о том, что он назвал «более глобальной картиной»… что никто из нас ни разу не произнес слова «любовь».

Том уже скрылся из виду, а я все еще думал о нашем разговоре. Я вспоминал «мелочи», о которых он мне рассказывал, – запах пота, грязь на ботинках – и думал, насколько радикально отличается мое представление об этом большом, добром, умном человеке от его собственного видения себя.

Я думал о том, как он боялся, что люди откроют его тайну, смогут рассмотреть в нем того, кем он, по своему собственному убеждению, является, и поймут, что он человек грязный и испорченный. А как же он сможет любить и быть любимым, будучи грязным и испорченным?

 

Возвращение

 

Решив сделать моему отцу подарок на восьмидесятилетие, мы с женой организовали поездку в Венгрию. Мы проедем от Будапешта до Карпатских гор по местам, где прошло его детство, увидим дом, где он родился, начальную школу, ферму его родителей.

Через генеалогический веб-сайт я связался с человеком по имени Алекс Дунай из украинского города Львова. Алекс работал туристическим гидом и славился умением находить давно забытые или исчезнувшие с карты местечки. Будучи одновременно и детективом, и переводчиком, Алекс часто сотрудничал с потомками людей, вынужденно покинувших родные места во время Второй мировой войны.

Занимаясь поиском мест, о которых вспоминал мой отец, на современных географических картах (в процессе перекройки государственных границ поменялись и их названия), мы с женой активно переписывались с Алексом по электронной почте и составляли маршрут нашего путешествия. Взяв за основу то немногое, что я слышал от отца о деревне, где он провел свое детство, мы с Алексом решили, что поездку, наверно, лучше всего будет начать в городе Мукачево.

⇐ Предыдущая12345678

Поделиться: