Есть ли что-нибудь постоянное?

 

Дом стоял на холме, выходя окнами на главную дорогу, а за дорогой виднелось унылое серое море, которое никогда, казалось, не было оживленным. Оно не было подобно морю в других частях мира: синее, беспокойное, огромное, а было всегда то ли коричневым, то ли серым, и горизонт казался так близко. Каждый ощущал удовольствие от его присутствия там, так как обычно от моря дул прохладный бриз, когда солнце садилось. В редких случаях там не было и дуновения ветерка, а только удушливо жарко. Запах смолы шел от дороги, наряду с выхлопными газами непрерывно движущегося транспорта.

 

Ниже дома был маленький сад с множеством цветов, он вызывал восхищение у прохожих. С нависающих кустарников желтые цветы ниспадали на обочину, и иногда пешеход, бывало, наклонялся, чтобы подобрать упавший бутон. Дети прошли мимо со своими нянями, но большинству из них не позволяли подбирать цветы, дорога была грязной, а они не должны прикасаться к грязным вещам!

 

Недалеко от того места, у пруда, стоял храм, а вокруг были скамейки. Люди всегда сидели на них и на кирпичных ступеньках, ведущих к воде. От открытой площадки у края пруда четыре или пять ступенек вели в храм. Храм, ступеньки и открытая площадка содержались в чистоте, и прежде, чем войти туда люди снимали обувь. Каждый прихожанин звонил в колокольчик, который свисал с крыши, клал цветы около идола, сжимал руки в молитве и уходил. Там было довольно тихо, и хотя вы могли видеть уличное движение, шум не доносился на таком расстоянии.

 

Каждый вечер, после захода солнца, приходил молодой человек и садился около входа в святыню. Свежевымытый и надевший чистую одежду, он выглядел хорошо образованным и был, вероятно, каким-нибудь офисным работником. Скрестив ноги, он сидел так в течение часа или более с прямой спиной и закрытыми глазами. В правой руке, прикрытой рукавом, он держал четки. Пальцы перебирали бусинки, а губы произносили слова молитвы, ни один мускул не дрогнул на его лице. Так он будет сидеть, потерянный для мира, пока не станет совсем темно.

 

Около входа в храм всегда находились один или два торговца, продающих орехи, цветы и кокосы. Однажды вечером трое молодых людей вошли и сели там. Всем им, казалось, было за двадцать.

 

Внезапно один из них встал и начал танцевать, в то время как другой выбивал ритм на жестяной банке. На нем были только майка и набедренная повязка. Он танцевал с необычайным проворством, двигая бедрами и руками с легким изяществом. Он, должно быть, наблюдал не только индийские танцы, но также и танцы, проходившие в фешенебельном клубе поблизости. К тому времени собралась приличная толпа людей, которые поддержали его. Но он не нуждался ни в чьей поддержке, и танец был довольно неумелым. Все это время человек, нашептывающий молитвы, сидел там неподвижно, лишь губы и пальцы едва заметно шевелились. Маленький пруд около храма отражал свет звезд.

 

Мы были в маленькой, голой комнате с видом на шумную улицу. На полу лежала циновка, и все расселись на ней. Через открытое окно можно было заметить единственное пальмовое дерево, на которое взгромоздился коршун со свирепыми глазами и острым, загнутым клювом. В группе, которая пришла, было трое мужчин и две женщины. Женщины сидели напротив мужчин, и молчали. Но они внимательно слушали, а взгляд их излучал понимание, и едва уловимая улыбка была на их губах. Они были довольно молоды, окончили колледж, а теперь каждый из них имел профессию и работу. Будучи друзьями и называя друг друга по именам, они очевидно вместе обсуждали очень многие вещи. Один из мужчин вероятно в душе считал себя художником, и именно он начал.

 

«Я всегда думал, — сказал он, — что очень немного художников по-настоящему творческие люди. Некоторые из них знают, как обращаться с красками и кистью. Они изучили композицию и стали мастерами деталей. Они знают в совершенстве анатомию и удивительно способны на холсте. Одаренные способностями и техникой и движимые глубоким творческим импульсом, они рисуют. Но через какое-то время они становятся известными и признанными, а затем с ними что-то случается: деньги и лесть, вероятно. Творческое видение проходит, но они все еще имеют превосходную технику, и всю оставшуюся часть жизни манипулируют ею. Теперь это чистая абстракция, двуличные женщины, военная сцена с несколькими линиями, пространство и точки. Тот период проходит, и начинается новый период: они становятся скульпторами, гончарами, строителями церквей и так далее. Но внутренняя слава потеряна, и они знают только внешний романтический ореол. Я не художник, я даже не знаю, как держать кисть, но меня преследует ощущение, что есть кое-что чрезвычайно существенное, чего всем нам не хватает».

 

«Я адвокат, — сказал следующий, — но адвокатская практика для меня лишь средство для существования. Я знаю, что это гнилое дело, приходится делать так много грязного, чтобы делать успехи, и я завтра же отказался, если бы не мои ответственность за семью и собственный страх, который является большим бременем, чем ответственность. С детства меня влекло к религии. Я чуть не стал саньясином, и даже теперь я пытаюсь медитировать каждое утро. Совершенно определенно я чувствую, что мир слишком велик для нас. Я ни счастлив, ни несчастлив, я только существую. Но несмотря на все это, есть глубокая тоска и ожидание чего-то большего, чем это далкое существование. Что бы оно ни было, я чувствую — оно там, но моя воля, кажется, слишком слаба и неэффективна, чтобы прорваться сквозь обыденность, в которой я живу. Я пробовал уходить, но мне приходилось возвращаться из-за семьи, ну и всего остального. Внутри я разрываюсь по двум направлениям. Я мог бы сбежать от этого противоречия, забывшись в догмах и ритуалах какой-нибудь церкви или храма, но все это кажется настолько глупым и инфантильным. Просто светские приличия с их безнравственной моралью ничего для меня не значат. Я уважаем за адвокатскую практику, и мог бы продвигаться по служебной лестнице, но это даже большее бегство, чем храм или церковь. Я изучил книги и лицемерное учение коммунизма, его шовинистическая чушь — это ужасно. Всюду, куда бы я ни шел: домой, в суд, на прогулку в уединении, — эта внутренняя агония продолжается во мне, подобно болезни, от которой нет лекарства. Я пришел сюда с моими друзьями не для того, чтобы найти лекарство, потому что я читал то, что вы говорите о таких вещах, а по возможности понять эту внутреннюю лихорадку».

 

«Когда я был мальчишкой, я всегда хотел быть доктором, — сказал третий, — и вот теперь я доктор. Я могу и действительно зарабатываю достаточно много денег, вероятно, мог бы зарабатывать и больше, но для чего? Я стараюсь быть очень добросовестным с моими пациентами, ну вы знаете, как это. Я лечу хорошо обеспеченных, но также имею пациентов без гроша, и их так много, что даже если я мог бы лечить тысячу в день, их было бы еще больше. Я не могу им посвящать все свое время, так что я принимаю богатых по утрам, а бедных после обеда и иногда до глубокой ночи. И с таким огромным объемом работы, действительно, имеешь тенденцию становиться черствым. Я стараюсь уделять внимание бедным также, как и обеспеченным людям, но обнаруживаю, что становлюсь менее сочувствующим и теряю ту чувствительность, которая так необходима для практикующего врача-медика. Я использую все нужные слова и умею найти подход к больному, но внутри я высыхаю. Пациенты могут не знать этого, но мне это все слишком хорошо известно. Одно время я любил своих пациентов, особенно ужасно бедных. Я действительно сочувствовал им из-за всей их грязи и болезней. Но с годами я терял сочувствие, мое сердце становится черствым, моя симпатия увядает. Я ушел на какое-то время в надежде, что полная смена обстановки и отдых разожгут пламя вновь, но это не помогло. Просто там нет огня, и у меня есть просто мертвый пепел памяти. Я проявляю внимание к моим пациентам, но в моем сердце нет любви. Мне стало хорошо после того, как я вам все рассказал, но это лишь облегчение, это не настоящее. А может ли настоящее когда-либо быть найдено? »

 

Все мы молчали. Коршун улетел, и его место на пальме заняла ворона. Ее мощный черный клюв блестел на солнце.

 

Разве все проблемы не находятся во взаимосвязи? Не стоит доверять схожести, но три проблемы не отличаются по существу, не так ли?

 

«Выходит, — ответил адвокат, — что вроде как мои два друга и я находимся в одной и той же лодке. Мы все жаждем одного и того же. Мы можем называть это различными именами — любовью, творческим потенциалом, кое-чем большим, чем пресное существование, но в действительности у нас похожие ощущения».

 

«Это правда? — спросил художник. — Иногда я испытываю удивительную красоту и необъятность жизни, но те моменты вскоре проходят, и остается пустота. Пустота, которая имеет собственную жизненную силу, но она не такое, как что-то другое. Другое — вне меры времени, вне всякого слова и мысли. Когда нечто другое возникает, оно похоже на то, как если бы вы никогда не существовали, вся мелочность жизни, пытки ежедневного существования исчезают, и только лишь то состояние остается. Я познал его и должен так или иначе возвратить. Ничто другое меня не интересует».

 

«Вы, художники, — сказал доктор, — считаете, что отделены от остальной части нас. Вы выше других людей, имеете особый дар со особыми привилегиями. Вы, как предполагается, видите больше, чувствуете больше, живете более насыщенно. Но я не думаю, что вы так уж очень отличаетесь от инженера или адвоката, или доктора, которые тоже могут жить ярко. Я имел обыкновение страдать вместе с моими пациентами, я любил их, я знал, через что они проходили, их страхи, их надежды и отчаяние. Я так сильно чувствовал их, как вы могли бы чувствовать облако, цветок, листок, унесенный ветром, или человеческое лицо. Интенсивность вашего чувства не отличается от моей или от интенсивности чувства нашего друга здесь. Имеет значение именно интенсивность чувства, а не то, по отношению к чему кто-то имеет его. Художнику приятно считать, что его особое выражение этого — кое-что далеко превосходящее, более близкое к божественному, и я знаю, что мир замирает, затаив дыхание, когда произносят слово «художник». Но вы такой же человек, как и остальные, и наша интенсивность такая же живая, глубокая, дрожащая, как и ваша. Я не умаляю явление художника, и при этом не завидую ему, я просто говорю, что интенсивность чувства — это важная вещь. Конечно, ее можно направлять в неправильное русло, а затем в результате рождается хаос и переживания и за себя и за других, особенно если волей судьбы оказываешься во власти. Дело вот в чем. Вы и я жаждете одного и того же: вы в желании вновь пережить то, что называете красотой и необъятностью жизни, а я в желании снова любить».

 

«И я также ищу этого, желаю прорваться через посредственность моей жизни, — добавил адвокат. — Эта боль, которую я испытываю, похожа на вашу. Я, может быть, не способен выразить это словами или на холсте, но оно столь же интенсивно, как цвет, который вы видите на том цветке. Я также страстно тоскую по чему-то бесконечно большему, чем все это, чему-то, что принесет умиротворение и полноту».

 

«Хорошо, я уступаю. Вы оба правы, — согласился художник. — Тщеславие — что-то более сильное, чем благоразумие. Мы все тщеславны по-своему, по-особенному, и как больно признавать это! Безусловно, мы находимся в одной лодке, как вы говорите. Все мы хотим что-то вне наших мелочных „я“, но мелочность подползает к нам и сокрушает нас».

 

А теперь, какова проблема, которую мы хотим обсудить? Это ясно всем из нас?

 

«Я так думаю, что да, — ответил доктор. — Мне хотелось бы выразить таким образом: есть ли постоянное состояние любви, творческого потенциала, избавление от печали навечно? Мы бы все согласились с такой постановкой вопроса, верно? »

 

Остальные кивнули в знак согласия.

 

«Есть ли состояние любви или творческого умиротворения, — продолжал доктор, — которое, однажды достигнутое, никогда не будет вырождаться, никогда не потеряется? »

 

«Да, вопрос в этом, — согласился художник. — Существует ли необычайная радостная приподнятость духа, которая приходит неожиданно и выветривается подобно аромату. Может ли остаться интенсивность, не вызывая пустоты? Существует ли состояние вдохновения, которое не отступает перед временем и настроением? »

 

Вы задаете много вопросов, не так ли? Если необходимо, мы позже рассмотрим, что это за состояние. Но, прежде всего, есть ли что-нибудь постоянное?

 

«Должно быть, — сказал адвокат. — Было бы очень грустно и довольно пугающе обнаружить, что нет ничего постоянного».

 

Мы можем обнаружить, что есть кое-что намного более существенное, чем постоянство. Но прежде, чем мы вникнем в это, мы понимаем, что не должно быть никакого умозаключения, никакого предубеждения, никакого желания, которые спроецируют шаблон мысли. Чтобы ясно мыслить, нельзя начинать с предположения, с веры или внутреннего требования, верно?

 

«Боюсь, что это будет чрезвычайно трудно, — ответил художник. — Я имею такое ясное и определенное воспоминание о том состоянии, которое я пережил, что почти невозможно отбросить его».

 

«Сэр, то, что вы говорите, совершенно истинно, — сказал доктор. — Если мне надо обнаружить новый факт или прочувствовать истинность чего-либо, мой ум не может быть загроможден тем, что было. Я вижу, насколько необходимо, чтобы ум отложил в сторону все, что он узнал или испытал. Но принимая во внимание природу ума, действительно ли такое возможно? »

 

«Если не должно быть никакого внутреннего требования, — сказал адвокат, размышляя вслух, — тогда я не должен желать вырваться из моего нынешнего мелочного состояния или думать о неком другом состоянии, которое может только быть результатом того, что было, проецированием того, что я уже знаю. Но разве это почти не невозможно? »

 

Я так не думаю. Если я хочу понять вас, естественно, я не могу иметь никаких предубеждений или умозаключений о вас.

 

«Это так».

 

Если для меня самое важное состоит в том, чтобы понять вас, тогда само это чувство крайней необходимости отвергает все мои предубеждения и мнения относительно вас, не так ли?

 

«Не может, конечно, быть никакого диагноза до окончания обследования пациента, — сказал доктор. — Но действительно ли такой подход возможен в области человеческого переживания, где так много личного интереса? »

 

Если есть интенсивность для того, чтобы понять факт, правду, то возможно все. И все становится помехой, если эта интенсивность отсутствует. Так понятней, не так ли?

 

«Да, по крайней мере на словах, — ответил художник. — Возможно я постепенно втянусь в это больше, по ходу нашего разговора».

 

Мы пробуем выяснить, существует ли или нет постоянное состояние, не то, что нам хотелось бы, а реальный факт, суть дела. Все вокруг нас, внутри нас, также как и снаружи — наши отношения, наши мысли, наши чувства — непостоянно, в постоянном состоянии потока. Осознавая это, ум жаждет постоянства, бесконечного состояние мира, любви, совершенства, безопасности, которое ни время, ни события не смогут уничтожить. Поэтому он создает душу, Атман и видения постоянного рая. Но это постоянство рождено непостоянством, и потому-то оно имеет внутри себя семена непостоянного. Есть только один факт: непостоянство.

 

«Мы знаем, что клетки тела претерпевают постоянное изменение, — сказал доктор. — Само тело непостоянно, организм изнашивается. Однако, чувствуешь, что есть состояние, нетронутое временем, и это то состояние, к которому стремишься».

 

Давайте не размышлять, а придерживаться фактов. Мысль осознает ее собственный непостоянный характер, творения ума преходящи, как бы вы ни утверждали, что они не такие. Сам ум — это результат времени, он был создан с помощью времени и с помощью времени может развалиться на части. Он может быть обусловлен считать, что есть некое постоянство, или что нет ничего длительного. Сама обусловленность непостоянна, как наблюдается каждый день. Факт заключается в том, что постоянства нет. Но ум жаждет его во всех своих отношениях, он хочет увековечить фамилию через сына и так далее. Он не может выносить неопределенность собственного состояния, и продолжает создавать определенность.

 

«Я осознаю этот факт, — сказал доктор. — Когда-то я знал, что такое любить своих пациентов, и пока присутствовала любовь, мне было наплевать, постоянна она или нет. Но теперь, когда она прошла, я хочу чтобы она длилась долго. Желание постоянства возникает только тогда, когда ты испытал непостоянство».

 

«Неужели нет длительного состояния, которое можно назвать творческим вдохновением? » — спросил художник.

 

Возможно, через некоторое время мы поймем это. Давайте сначала очень четко уясним, что сам ум принадлежит времени, и, что бы ум ни создавал, оно непостоянно. Он может при его непостоянстве испытать мгновенное переживание чего-то, которое он тут же называет постоянным. Таким образом, из того, что он узнал, память создает и проецирует то, что он называет постоянным. Но эта проекция все еще в пределах ума, которые являются областью проходящего.

 

«Я понимаю, что все, рожденное в уме, обязательно будет в состоянии непрерывного изменения, — сказал доктор. — Но когда была любовь, она не была рождена умом».

 

Но теперь она стала принадлежать уму через память, не так ли? Ум теперь требует, чтобы она была восстановлена, а то, что восстановлено, будет непостоянным.

 

«Совершенно верно, сэр, — заметил адвокат, — я очень ясно это понимаю. Моя боль — это боль от вспоминания о том, что не должно было быть, и страстное желание того, что должно быть. Я никогда не живу в настоящем, а или в прошлом, или в будущем. Мой ум всегда зависит от времени».

 

«Думаю, что понимаю это, — сказал художник, — ум, со всею его хитростью, с его интригами, тщеславием и завистью, это водоворот внутреннего противоречия. Иногда он может ловить намек того, что вне его собственного шума, и то, что он поймал, становится воспоминанием. Именно с этим пеплом воспоминания мы живем, храня то, что является мертвым. Я делал так, и какое же это безумие! »

 

Теперь, может ли ум умереть по отношению к его воспоминаниям, его опытам, по отношению ко всему, что стало ему известно? Не стремясь к постоянному, может он умереть по отношению к непостоянному?

 

«Я должен понять это, — сказал доктор. — Я знал любовь, простите меня все за использование того слова, и я не могу „знать“ ее снова, потому что мой ум удерживает воспоминанием того, что было. Именно это воспоминание он хочет сделать постоянным, воспоминание того, что он познал. А воспоминание с его ассоциациями является только лишь пеплом. Из мертвого пепла никакое новое пламя не может быть рождено. Тогда что? Пожалуйста, позвольте мне продолжать. Мой ум живет воспоминаниями, а непосредственно сам ум — это память, память того, что было. И эта память того, что было, хочет, чтоб ее сделали постоянной. Так что нет никакой любви, а лишь память о любви. Но я хочу реальную вещь, не просто память об этом».

 

Желание реальной вещи — это все еще побуждение памяти, не так ли?

 

«Вы имеете в виду, что я не должен хотеть этого? »

 

«Правильно, — ответил художник. — Желание этого — это жажда, рожденная памятью. Вы не хотели или цеплялись за реальную вещь, когда она была, а она просто существовала, подобно цветку. Но как только она исчезла, началась глубокая тоска по ней. Хотеть ее — значит иметь пепел воспоминания. Высший момент, которого я очень хотел, не реален. Моя тоска является результатом воспоминания того, что когда-то случилось, и поэтому я снова в тумане памяти, что, как я теперь вижу, есть тьма»

 

Страстное стремление — это воспоминание. Не бывает никакого страстного стремления без известного, которое является памятью того, что было, и именно это стремление поддерживает «я», эго. Теперь, ум может умереть по отношению к известному, известному, которое требует, чтобы его сделали постоянным? Во это реальная проблема, не так ли?

 

«Что вы подразумеваете под смертью по отношению к известному? » — спросил доктор.

 

Умирать по отношению к известному — означает не иметь никакого продолжения вчерашнего дня. То, что имеет продолжение, — это просто память. То, что не имеет продолжения ни постоянно, ни непостоянно. Постоянство или непрерывность возникает только тогда, когда есть страх быстротечности. Может быть завершение сознания как продолжения, полное умирание по отношению к чувству становления, не накапливаясь снова в самом акте смерти? Это чувство становления есть только тогда, когда есть память о том, что было и что должно быть, и тогда настоящее используется лишь как проход между ними двумя. Смерть по отношению к известному — это полное спокойствие ума. Мысль под давлением страстного стремления никогда не может быть спокойной.

 

«Я следовал с пониманием вплоть до пункта, когда вы упомянули смерть, — сказал адвокат. — Теперь я сбит с толку».

 

Только то, что имеет окончание, может познать новое, любовь или высшее. То, что имеет продолжение, «постоянство» — это память о том, что было. Ум должен умереть по отношению к прошлому, хотя ум создан из прошлого. Весь ум полностью должен полностью быть спокоен, без какого-либо давления, влияния или движения из прошлого. Только тогда возможно другое.

 

«Мне придется много обдумывать все это, — сказал доктор. — Это будет настоящая медитация».

 

⇐ Предыдущая12131415161718192021Следующая ⇒

Поделиться: