Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


МИРОВАЯ ЛИБЕРАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ



 

Мы стоим у ворот важной эпохи, времени брожения, когда дух движется вперед скачками, покидая прежнюю форму и обретая новую. Вся масса прежних представлений, понятий и связей, соединявших наш мир в единое целое, растворяется и распадается, как сновидение. Готовит себя новая фаза духа. И философия в особенности должна приветствовать ее появление и принять ее, пока другие, бессильно сопротивляясь ей, цепляются за прошлое.

Г.В.Ф. Гегель в лекции от 18 сентября 1806 г.68

 

И коммунистические левые, и авторитарные правые оказались банкротами. У них нет серьезных идей, способ­ных поддержать внутреннюю политическую спаянность сильных правительств, основанных на «монолитных» пар­тиях, или на военных хунтах, или на личных диктатурах. Отсутствие легитимности у власти — это значит, что ког­да режим терпит неудачу в какой-то области политики, у него нет более высокого принципа, к которому можно было бы воззвать. Некоторые сравнивают легитимность с резервным денежным фондом: у всех правительств, де­мократических и авторитарных, бывают свои прибыли и убытки, но только легитимное правительство имеет фонд, из которого можно взять средства во время кризиса.

Слабость авторитарного государства правых заклю­чается в его неумении контролировать гражданское об­щество. Приходя к власти с мандатом «восстановить по­рядок» или ввести «экономическую дисциплину», мно­гие из них оказываются не более успешными, чем их демократические предшественники, что в стимуляции экономического роста, что в наведении общественного порядка. А те, кто добивается успеха, подрываются на собственной петарде: общество, которое они возглавля­ют, начинаетих перерастать. Растет образование народа, его процветание, ширится средний класс. Память о чрезвычайной ситуации, оправдывавшей сильное правитель­ство, уходит, и общество все менее и менее склонно тер­петь военное правление.

Тоталитарные правительства левых избегают подоб­ных проблем, подчиняя своему контролю гражданское общество целиком, в том числе определяя, что разрешается думать их подданным. Но такая система в чистом виде может существовать лишь с помощью террора, который угрожает и ее правителям. Как только террор слабеет, начинается долгий процесс дегенерации, в котором государство теряет контроль над определенными важны­ми аспектами жизни общества. Самое существенное — потеря контроля над системой верований. А поскольку социалистический рецепт экономического роста дефектен, государство не может скрыть этот факт от своих граждан и помешать им делать свои заключения.

Более того, немногие из тоталитарных режимов могли выдержать один или несколько кризисов преемствен­ности. В отсутствии общепринятых правил преемствен­ности власти всегда есть искушение для честолюбивых соискателей: поставить под вопрос самое систему, при­чин в борьбе с соперниками к фундаментальной рефор­ме. Карта реформ — мощный козырь, поскольку недовольство сталинистской системой повсюду весьма силь­но. Так Хрущев разыграл антисталинскую карту против Берия и Маленкова, Горбачев — против своих конкурен­тов брежневской эпохи, Чжао Цянь — против ортодок­сального Ли Пена. Вопрос, являются ли эти лица или группы, рвущиеся к власти, истинными демократами, здесь не важен, важно лишь, что процесс преемственно­сти подрывает основы старого режима, открывая его не­избежные злоупотребления. Освобождаются новые соци­альные и политические силы, более искренне привер­женные либеральным идеям, и вскоре эти силы выходят из-под контроля тех, кто изначально планировал огра­ниченные реформы.

Слабость сильных государств — это значит, что мно­гие бывшие авторитарные страны стали демократичес­кими, в то время как бывшие посттоталитарные страны стали просто авторитарными, если не демократически­ми. В Советском Союзе власть перешла к союзным рес­публикам, а в Китае, хотя он и остался диктатурой, ре­жим потерял контроль над важными сегментами обще­ственной жизни. Ни в одной из этих стран нет сейчас идеологической последовательности, которую когда-то давал марксизм-ленинизм: консерваторы, сопротивляю­щиеся реформам в Советском Союзе, готовы повесить на стену хоть православную икону, хоть портрет Ленина, Организаторы неудавшегося августовского путча напо­минали латиноамериканскую хунту, где главную роль играют высшие чины армии и полиции.

Параллельно кризису политического авторитаризма происходила менее заметная, но не менее важная рево­люция в экономике. Развитием событий, которое послу­жило и проявлением этой революции, и ее причиной, был феноменальный экономический рост в Восточной Азии после Второй мировой войны. Эта «история успе­ха» не ограничилась рано начавшими модернизацию стра­нами, такими как Япония, но в конце концов захватила практически все азиатские страны, пожелавшие принять рыночные принципы и полностью влиться в глобальную, капиталистическую экономическую систему. Успех это­го мероприятия дал понять, что бедная страна, не имею­щая других ресурсов, кроме трудолюбивого населения, может к своей выгоде воспользоваться открытостью меж­дународной экономической системы и создать невооб­разимое богатство, моментально нагнав развитые капи­талистические страны Европы и Северной Америки.

За восточно-азиатским экономическим чудом следил весь мир, но внимательнее всего— коммунистический блок. Смертельный кризис коммунизма в некотором смысле начался тогда, когда китайское руководство при­знало, что отстает от капиталистической Азии, и увидело, что централизованное социалистическое планирова­ние обрекает Китай на отставание и бедность. Последовавшие либеральные реформы привели за пять лет к удвоению производства зерна в Китае и вновь показали мощь рыночных принципов. Вскоре азиатский урок был усвоен и экономикой Советского Союза, на опыте знавшего, какие страшные потери и неэффективность несет с собой центральное планирование. Восточным европей­цам этот урок был нужен меньше: они лучше других ком­мунистических режимов понимали, что невозможность достичь жизненного стандарта собратьев-европейцев на Западе имеет единственную причину: навязанную им после войны социалистическую систему.

Но не только в коммунистическом блоке изучали во­сточно-азиатское экономическое чудо. В экономическом мышлении латиноамериканцев тоже произошла замечательная перемена69. В пятидесятых годах, когда аргентинский экономист Рауль Пребиш возглавлял Экономический Комитет Организации Объединенных Наций по Латинской Америке, было модно относить недоразвитость не только Латинской Америки, но и всего третьего мира на счет мировой капиталистической системы. Утверждалось, что рано развившиеся страны Европы и Америки по сути выстроили мировую экономику к своей выгоде и обрекли пришедших позже на роль поставщиков сырья. К началу девяностых годов это мнение полностью пере­менилось: президент Карлос Салинас де Гортари в Мек­сике, президент Карлос Менемв Аргентине и Президент Фернанду Колор ди Меллу в Бразилии — все они стре­мились после прихода к власти провести кампанию эко­номической либерализации с дальним прицелом, при­знавая необходимость рыночной конкуренции и открытости страны по отношению к мировой экономике. Чили стала осуществлять либеральные принципы на практике в восьмидесятых годах под правлением Пиночета, а в результате ее экономика оказалась самой здоровой в западной части Южного полушария, когда диктатура сме­нилась правлением президента Патрисио Алвина. Но­вые, демократически избранные лидеры стали исходить из допущения, что недоразвитость связана не с внутренними пороками капитализма, а скорее с недостаточ­ной степенью капитализма, имевшегося ранее в стране. Новым лозунгом стали слова «приватизация» и «сво­бодная торговля» вместо «национализация» и «замеще­ние импорта». Марксистская ортодоксия латиноамери­канской интеллигенции встретила все усиливающийся вызов от таких писателей, как Эрнандо де Сото, Марио Варгае Льоса и Карлос Ранхель, которые нашли значи­тельную аудиторию, готовую прислушаться к либераль­ным рыночным экономическим идеям.

Человечество приближается к концу тысячелетия, и кризисы-близнецы авторитаризма и социалистического централизованного планирования оставили на ринге со­ревнования потенциально универсальных идеологий только одного участника: либеральную демократию, учение о личной свободе и суверенитете народа. Через двести лет после того, как принципы свободы и равенства воодушевили Французскую и Американскую революции, они вновь оказались не просто существующими, но воскресшими70.

Но либерализм и демократия, хотя и тесно связаны между собой, — это отдельные понятия. Политический либерализм может быть определен просто: как правле­ние закона, который признает определенные права лич­ности или свободы от правительственного контроля. Определений основных прав множество, но мы выберем то, что содержится в классической книге лорда Брайса о демократии, где их число ограничивается тремя: гражданские права— «освобождение гражданина от контроля в отношении его личности и собственности»; религиозные права — «свобода выражения религиозных взглядов и отправления культов»; и права, которые автор называет политическими — «свобода от контроля в делах, которые не влияют непосредственно на благосостояние общества в целом таким образом, который сделал бы контроль необходимым», — сюда относится и фундаменталь­ное право: свобода печати.71 В социалистических странах общей практикой было напирать на признание различ­ных экономических прав второго-третьего порядка, в частности права на труд, на жилье, на медицинское обес­печение. Проблема с таким расширенным списком в том, что выполнение этих прав несовместимо с другими правами, такими как право собственности или свободного экономического обмена. В нашем определении мы бу­дем придерживаться более краткого и более традиционного списка Брайса, который сравним с американским Биллем о правах.

С другой стороны, демократия — это право всех без исключения граждан быть носителями политической власти, то есть право всех граждан избирать, быть избранными и участвовать в политике. Право участвовать в политике может рассматриваться как еще одно либе­ральное право — разумеется, самое важное, — и по этой причине либерализм и демократия исторически сильно связаны.

В вопросе о том, какие страны считать демократи­ческими, мы будем использовать строго формальное оп­ределение демократии. Страна демократическая, если она предоставляет людям право выбирать свое правительство путем регулярных, тайных, многопартийных выборов72 на основе всеобщего и равного избирательного права для взрослых73. Да, верно, что формальная демократия сама по себе не гарантирует равное участие и равные права. Демократическими' процедурами могут манипулировать элиты, и эти процедуры не всегда верно отражают волю или истинные интересы народа. Но если мы отойдем от формального определения, то откроем дверь бесконеч­ным злоупотреблениям принципами демократии. В на­шем веке величайшие противники демократии нападали на «формальную» демократию во имя демократии «по существу». Прикрываясь этими словами, Ленин и партия большевиков разогнали в России Учредительное Собра­ние и объявили диктатуру партии, которой предстояло создать демократию по существу «во имя народа». С дру­гой стороны, формальная демократия дает настоящие институциональные предохранители от диктатуры, и для нее куда больше вероятность создать в конце концов де­мократию «по существу».

Хотя в жизни либерализм и демократия почти всегда вместе, в теории их можно разделить. Страна может быть либеральной, не будучи демократической, как Великобритания восемнадцатого века. Широкий набор прав, в том числе право голоса, был полностью предоставлен весьма узкой элите, а прочим в этих правах было отказа­но. Возможна также страна демократическая, но не ли­беральная, то есть не защищающая права личностей и меньшинств. Хороший современный пример такой стра­ны — исламская Республика Иран, где проводились ре­гулярные выборы, достаточно честные по стандартам третьего мира, и страна была более демократична, чем под правлением шаха. Но исламский Иран — не либе­ральное государство. В нем не гарантируется свобода слова, собраний и прежде всего — религии. Самые эле­ментарные права граждан Ирана не защищены законом, и эта ситуация еще хуже для этнических и религиозных меньшинств страны.

В своем экономическом проявлении либерализм — это признание права свободной экономической деятель­ности и экономического обмена на базе частной соб­ственности и рынков. Поскольку термин «капитализм» за многие годы приобрел слишком много отрицатель­ных коннотаций, стало модно заменять его термином «экономика свободного рынка». И то, и другое — вполне приемлемые обозначения экономического либерализма. Очевидно, что существует много возможных толкований этого достаточно широкого определения: от Соединен­ных Штатов Рональда Рейгана и Великобритании Мар­гарет Тэтчер до социалистических демократий Сканди­навии и относительно государственнических режимов Мексики и Индии. Все современные капиталистические государства имеют большой общественный сектор, в то время как почти все социалистические государства до­пускают в той или иной степени частную экономичес­кую деятельность. Ведутся споры по поводу того, насколь­ко велик должен стать общественный сектор, чтобы государство перестало считаться либеральным. Но вместо определения точного процента полезнее было бы, навер­ное, посмотреть на то, как государство относится к прин­ципу частной собственности и предпринимательства. Те государства, которые защищают такие экономические права, мы будем считать либеральными, те, которые их оспаривают или основываются на иных принципах (на­пример, «экономическая справедливость»), либеральны­ми считаться не будут.

Теперешний кризис авторитаризма не приводит с не­обходимостью к возникновению режима либеральной демократии, и сохранность уже возникших демократий тоже не может считаться гарантированной. Новые де­мократические страны Восточной Европы подвергают­ся мучительной трансформации своей экономики, а новые демократии Латинской Америки должны иметь дело с ужасным наследием экономических ошибок про­шлого. Многие из быстро развивающихся стран Вос­точной Азии, будучи экономически либеральными, не приняли призыва к либерализации политической. Не­которые регионы, такие, как Ближний Восток, остались сравнительно не затронутыми либеральной революцией.74 Вполне возможно представить себе, что такие страны, как Перу или Филиппины снова вернутся к диктатуре того или иного толка под давлением сокрушительных проблем, которые приходится решать.

Но тот факт, что в процессе демократизации возмож­ны откаты назад и разочарования или что даже нерыноч­ная экономика может добиться процветания, не должен отвлекать нас от более масштабной картины, возникаю­щей в мировой истории. Число возможностей, из кото­рых может выбирать страна, решая, как организовать себя политически и экономически, за последнее время уменьшилось. Из всех видов режимов, которые возникали в мировой истории, от монархий и аристократий до теократий, до фашистских и коммунистических режимов на­шего столетия, до конца двадцатого века только одна форма дожила неизменной, и это — либеральная демок­ратия.

Короче говоря, победу одержала не столько либераль­ная практика, сколько либеральная идея. Иными слова­ми, для очень большой части нашего мира не существует идеологии с претензией на универсальность, которая могла бы бросить вызов либеральной демократии, и универсального принципа легитимности иного, чем сувере­нитет народа. К началу столетия монархизм в его различных формах уже потерпел почти полное поражение. Фашизм и коммунизм, главные конкуренты либераль­ной демократии до нынешних времен, себя дискредити­ровали. Если демократизация Советского Союза (или его государств-наследников) потерпит крах, если Перу или Филиппины вернутся к авторитаризму, то демократия скорее всего уступит место полковнику или чиновнику, который будет утверждать, что говорит от имени всех россиян, или перуанцев, или филиппинцев. Даже не де­мократу придется говорить языком демократии, чтобы оправдать свое отклонение от единого универсального стандарта.

Верно, что ислам составляет систематическую и последовательную идеологию, как либерализм и коммунизм, со своим моральным кодексом и доктриной политической и социальной справедливости. Призыв ислама потен­циально универсален, он обращается ко всем людям как таковым, а не как к членам конкретной этнической или национальной труппы. И ислам несомненно победил ли­беральную демократию во многих странах исламского мира, создав серьезную угрозу либеральной практике даже я тех странах, где не достиг политической власти непосредотвенно вслед за концом «холодной» войны в Европе немедленно последовал вызов Западу со стороны Ирака, в котором ислам является несомненным фактором.75

Но, несмотря на мощь, продемонстрированную исламом в его теперешнем возрождении, остается фактом, что эта религия практически не пользуется авторитетом за пре­делами стран традиционной исламской культуры. Време­на культурных завоеваний ислама, похоже, прошли: он может вернуть на свою сторону отпавших приверженцев, но вряд ли найдет отклик у молодых людей в Берлине, Токио или Москве. И хотя около миллиарда человек — одна пятая населения Земли — принадлежат к исламской культуре, бросить вызов либеральной демократии на ее собственной территории на уровне идей ислам не может.76 На самом деле в долгосрочной перспективе исламский мир представляется более подверженным влиянию либеральных идей, нежели западный мир — исламским идеям, поскольку за последние полтора столетия либерализм привлек на свою сторону многочисленных и обладающих властью приверженцев ислама. Частичной причиной совре­менного фундаменталистского возрождения ислама является сила той угрозы, которую несут либеральные, западные ценности; традиционным исламским обществам.

Мы, живущие в давно установившихся демократиях, оказываемся в необычной ситуации. Во времена наших дедов многие разумные люди предвидели лучезарное со­циалистическое будущее, в котором нет ни частной соб­ственности, ни капитализма, где как-то изжила себя даже сама политика. Сегодня нам трудно себе представить мир, который лучше нашего, или будущее, не являющееся по сути демократическим или капиталистическим. Конеч­но, в этих рамках можно улучшить многое: построить дома для бездомных, гарантировать права и возможнос­ти для меньшинств и женщин, усовершенствовать кон­куренцию и создать новые рабочие места. Мы можем себе представить будущее существенно хуже настоящего, где вернется национальная, расовая или религиозная нетер­пимость или где разразится глобальная война или эколо­гический коллапс. Номы не можем представить себе мир, отличный от нашего по существу и в то же самое вре­мя — лучше нашего. Другие века, менее склонные к реф­лексии, тоже считали себя лучшими, но мы пришли к такому заключению, исчерпав возможности, исследовав альтернативы, которые, как мы чувствовали, должны были быть лучше либеральной демократии.77

Этот факт и сам широкий размах либеральной рево­люции в современном мире вызывают следующий воп­рос: что мы видим — случайный поворот в пользу либе­ральной демократии или действие долговременной тен­денции, которая в конце концов поведет все страны к либеральной демократии?

Ведь вполне возможно, что современный тренд в сто­рону демократии — явление циклическое. Надо только оглянуться назад, на шестидесятые и начало семидеся­тых, когда Соединенные Штаты испытывали серьезный кризис самоощущения, вызванный неудачами Вьетнам­ской войны и Уотергейтским скандалом. Запад в целом был охвачен экономическим кризисом из-за нефтяного эмбарго ОПЕК, почти все латиноамериканские демок­ратии пали жертвами военных переворотов, недемократические и антидемократические режимы процветали во всём мире, от Советского Союза, Кубы и Вьетнама до Саудовской Аравии, Ирана и Южной Африки. Так поче­му мы должны верить, что не повторится ситуация семи­десятых или, того хуже, тридцатых годов с бряцанием тогдашних ядовитых антидемократических идеологий?

Более того, нельзя ли утверждать, что современный кризис авторитаризма — флуктуация, редкое сочетание политических планет, которое в ближайшие несколько сот лет не повторится? Ведь тщательное исследование различных отходов от авторитаризма в семидесятых и восьмидесятых годах дает достаточно уроков относительна случайной природы этих событий. Чем больше знает че­ловек о конкретной стране, тем ярче видит «водоворот случайных черт», отличающих страну от ее соседей, и так же ярко осознает случайные с виду обстоятельства которые привели к демократическому исходу.78 Это рассуждение можно применить где угодно: в Португалии в 1975 году могла победить коммунистическая партия, в Испании могла бы не появиться демократия, не сыграй так искусно свою роль Хуан Карлос. У либеральных идей нет другой силы, кроме силы их проводников, и если бы Андропов или Черненко прожили бы подольше или Гор­бачев оказался бы другим человеком, то ход событий в Советском Союзе и Восточной Европе между 1985 и 1991 годами мог быть иным. Возникает соблазн заявить, сле­дуя современной моде общественных наук, что в процессе демократизации доминируют непредсказуемые фак­торы, такие как личность лидеров и общественное мне­ние, и потому каждый случай является уникальным как в смысле процесса, так и в смысле исхода.

Но точнее было бы рассматривать не только послед­ние пятнадцать лет, но целый исторический дермой Тогда мы увидим, что либеральная демократия начинает зани­мать особое место. В мировой судьбе демократии имелись циклы, но заметен также отчетливый вековой тренд в демократическом направлении. Таблица иллюстрирует эту закономерность. Из нее видно, что рост демократии не был непрерывным или однонаправлен­ным: в Латинской Америке демократий в 1975 году было меньше, чем в 1955 году, а мир в целом в 1919 году был более демократичен, чем в 1940 году. Периоды подъема демократии прерывались радикальными спадами и от­ступлениями, подобными нацизму и сталинизму. С дру­гой стороны, все эти откаты назад в конце концов сами обращались вспять, приводя к внушительному росту числа демократий в мире. Более того, процент мирового насе­ления, живущего при демократическом правлении, рез­ко вырастет, если в следующем поколении демократизи­руются Советский Союз и Китай, полностью или частично. Не приходится сомневаться, что рост либераль­ной демократии вместе с ее спутником, экономическим либерализмом, является самым удивительным полити­ческим феноменом последних четырехсот лет.

 

ЛИБЕРАЛЬНЫЕ ДЕМОКРАТИИ В МИРОВОМ МАСШТАБЕ.79

 
Соединённые Штаты х х х х х х х х
Канада     х х х х х х
Швейцария х х х х х х х х
Великобритания   х х х х х х х
Франция х   х х   х х х
Бельгия   х х х   х х х
Нидерланды   х х х   х х х
Дания     х х   х х х
Пьемонт/Италия     х х   х х х
Испания               х
Португалия               х
Швеция     х х х х х х
Норвегия       х   х х х
Греция     х     х   х
Австрия       х   х х х
Германия, Запад       х   х х х
Германия, Восток       х       х
Польша       х       х
Чехословакия       х       х
Венгрия               х
Болгария               х
Румыния               х
Турция           х х х
Латвия               х
Литва               х
Эстония       х       х
Финляндия       х х х х х
Ирландия         х х х х
Австралия       х х х х х
Новая Зеландия     х х х х х х
Чили     х х   х   х
Аргентина     х х       х
Бразилия           х   х
Уругвай       х х х   х
Парагвай               х
Мексика         х х х х
Колумбия       х х х х х
Коста Рика       х х х х х
Боливия           х   х
Венесуэла           х х х
Перу           х   х
Эквадор           х   х
Сальвадор           х   х
Никарагуа               х
Гондурас               х
Ямайка             х х
Доминиканская республика               х
Тринидад             х х
Япония           х х х
Индия           х х х
Шри-Ланка           х х х
Сингапур             х х
Южная Корея               х
Таиланд               х
Филиппины           х   х
Маврикий               х
Сенегал             х х
Ботсвана               х
Намибия               х
Папуа – Новая Гвинея               х
Израиль           х х х
Ливан           х    
                 
Сумма:

 

Действительно, демократии в истории человечества встречались относительно редко, настолько редко, что до 1776 года не было ни одной во всем мире. (Демокра-тя Афин при Перикле не считается, поскольку она не обеспечивала систематическую защиту прав личности.80) Но если считать по годам существования, то промыш­ленное производство, автомобили и миллионные города тоже встречаются редко, а такие явления, как рабство, наследственная монархия и династические браки, существовали колоссально долго. Существенна не частота встречаемости и не время существования, но тренд: в развитом мире так же мало приходится ожидать в ближайшем будущем исчезновения городов или машин, как и возвращения рабства.

Исходя из этой общей картины, можно сказать, что явно всемирный характер современной либеральной ре­волюции имеет особое значение, поскольку он является еще одним свидетельством того, что действует фунда­ментальный процесс, диктующий общую эволюционную закономерность для всех человеческих обществ, — короче говоря, существует некоторая Универсальная Исто­рия, ведущая в сторону либеральной демократии. Существование на этом пути пиков и провалов неопровержи­мо. Но видеть в поражении либеральной демократии в любой конкретной стране или в целом регионе свидетельство общей слабости демократии — это признак серьёзной зашоренности взгляда. Циклы и разрывы сами по себе не противоречат истории как универсальному и направленному процессу, точно так же, как существова­ние экономических циклов не опровергает возможность долговременного экономического роста.

Не менее увеличения числа либеральных демократий поражает факт, что демократическое правление вырвалось со своего первоначального плацдарма в Западной Европе и Северной Америке и глубоко продвинулось в другие части света, отличные от названных политичес­кими, культурными и религиозными традициями. Ког­да-то утверждалось, что существует четкая иберийская традиция: «авторитарная, родовая, католическая, клас­совая, корпоративная и полуфеодальная до самых корней».81 Тащить Испанию, Португалию или страны Ла­тинской Америки к стандартам Западной Европы или Соединенных Штатов — означало быть повинным в «этноцентризме».82 Но этих же универсальных стандартов придерживались сами люди иберийской традиции, и с середины семидесятых годов Испания и Португалия пе­решли в разряд стабильных демократий, все теснее связанных с экономически объединяющейся Европой. Те же стандарты обрели значение для народов Латинской Америки, Восточной Европы, Азии и многих еще частей света. Успех демократии в самых разных местах и среди многих разных народов заставляет предположить, что принципы свободы и равенства, на которых демократия строится, не случайность и не результат этнических пред­рассудков, но фактические открытия относительно при­роды человека как человека, истинность которых не убы­вает, но становится тем очевиднее, чем космополитичнее точка зрения наблюдателя.

Вопрос о том, существует ли Универсальная История человечества, учитывающая опыт всех времен и наро­дов, не нов. На самом деле это очень старый вопрос, который недавние события заставляют поставить снова. С самого начала в самых серьезных и систематических попытках написать Универсальную Историю центральным вопросом истории считалось развитие Свободы. История — не слепая цепь событий, а осмысленное це­лое, в котором развиваются и разыгрывают свою роль гуманные идеи человека о природе или справедливом политическом и общественном порядке. И если сейчас мы переживаем такой момент, когда нам трудно пред­ставить себе мир, существенно отличный от нашего, где нет очевидного или естественного пути, на котором бу­дущее даст фундаментальное улучшение существующего сейчас порядка, то мы должны допустить возможность, что сама по себе История могла подойти к концу.

В части второй мы рассмотрим вопрос, не стоит ли в конце двадцатого века избавиться от нажитого пессимизма и снова задуматься, возможно ли написать Универсаль­ную Историю человечества.

 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2017-05-05; Просмотров: 361; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.043 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь