Глава XLIV. Мелкие приключения тюремной жизни и таинственное поведение мистера Винкеля, со включением некоторых подробностей об арестанте из сиротского суда

 

Мистер Пикквик, растроганный до бесконечной степени удивительной привязанностью своего верного слуги, не обнаружил ни малейшего гнева или неудовольствия по поводу безрассудной торопливости, с какой Самуэль заключил себя в долговую тюрьму на бессрочное время. Ему только слишком хотелось узнать имя бессовестного кредитора, не оказавшего молодому человеку никакой пощады; но относительно этого пункта мистер Уэллер решился хранить глубочайшее и упорное молчание.

— И стоит ли вам, сэр, расспрашивать об этом? — сказал мистер Уэллер. — Кредитор мой — человек без души, без сердца, ростовщик и такой ужасный скряга, что готов, при случае, повеситься за какую-нибудь копейку. Его ничем нельзя усовестить.

— Но послушайте, Самуэль, — возразил мистер Пикквик, — это ведь такая ничтожная сумма, что уплатить ее ничего бы не стоило. И притом, решаясь здесь оставаться со мною, вы должны были припомнить, что я мог бы употребить вас с большей пользою, если бы вам можно было выходить в город, когда вздумается.

— Очень вам благодарен, сэр, — отвечал мистер Уэллер с важностью, — но мне казалось, что уж лучше бы этого не делать.

— Не делать — чего, Самуэль?

— Не унижаться перед этим бессовестным кредитором.

— Да тут не было бы никакого унижения, если бы вы просто заплатили ему свой долг.

— Прошу извинить, сэр, — отвечал Самуэль, — это было бы с моей стороны большим одолжением и милостью, а беспардонный ростовщик не заслуживает ни милости, ни одолжения. Нет, уж что сделано, то сделано, и вы, сэр, не извольте беспокоиться из-за таких пустяков.

Здесь мистер Пикквик, волнуемый разными недоумениями, начал слегка потирать кончик своего носа, и на этом основании мистер Уэллер счел приличным свести свою речь на другие предметы.

— Я поступил в этом случае по правилу, сэр, так как и вы, я думаю, поступаете всегда по известным правилам, — заметил Самуэль, — а это приводит мне на память одного джентльмена, который из-за правила лишил себя жизни. Ведь об этом, я полагаю, вы слышали, сэр?

Предложив этот вопрос, Самуэль приостановился и посмотрел исподлобья на своего господина.

— Нет, вы попадаете не всегда в цель, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, стараясь улыбнуться наперекор своему внутреннему беспокойству, — слава джентльмена, о котором говорите вы, еще не достигала до моих ушей.

— Неужели! — воскликнул мистер Уэллер. — Вы изумляете меня, сэр, потому что этот джентльмен был человек известный и служил в одной из правительственных контор.

— Право?

— Уверяю вас, сэр, и если сказать правду, сэр, это был презабавный джентльмен! — сказал мистер Уэллер. Наблюдая чистоту и опрятность, он, когда на дворе стояла скверная погода, надевал всегда резиновые калоши с пожарное ведро величиной, и все его рубашки сшиты были из заячьей шкуры. Он копил деньги по правилу, каждый день переменял белье тоже по правилу, никогда не говорил со своими родственниками из опасения, чтобы не попросили у него денег взаймы, и в то же время, сэр, это был прелюбезнейший джентльмен. Он стригся два раза в месяц по принятому правилу и, ради экономических расчетов, заключил с портным контракт, чтобы тот каждогодно доставлял ему по три фрака и брал назад его старое платье. Любя во всем аккуратность, он обедал каждый день в одном и том же месте, где заплатите только один шиллинг и девять пенсов и уж режьте говядины, сколько душе угодно. И аппетит его был такого рода, что трактирщик, бывало, со слезами рассказывал, как он обжирался всяких, этак, трюфелей, рюфлей и свинтюфлей, не говоря уже о том, что в зимнюю пору, усаживаясь после обеда у камина с кочергой в руках, он переводил углей по крайней мере на четыре с половиной пенса за один присест. А как любил он читать журналы и газеты! Бывало, только что входит в двери, и уж кричит трактирному мальчишке: «Подать мне „Morning Post“, когда дочитает его джентльмен! Да посмотрите, Том, не свободен ли „Times“. Дайте мне заглянуть в „Morning Herald“, когда будет готов, да не забудьте похлопотать насчет „Chronicle“. Теперь, покамест, принесите мне „Advertiser“: слышите?» И затем, усаживаясь на стул, он не сводил глаз с часов. За четверть минуты перед тем, как разносчик должен был явиться с вечерним листком, он выбегал к нему навстречу и, вооружившись этой газетой, принимался читать ее с таким неослабным усердием, что приводил в отчаяние всех других посетителей трактира, и особенно одного горячего старичка, который, говорят, уже не раз собирался проучить его, да и проучил бы, если бы слуга не смотрел за ним во все глаза. Так вот, сэр, сидел он тут битых три часа, занимая самое лучшее место, а потом, переходя через улицу в кофейную, выпивал чашку кофе и съедал четыре масляных лепешки. После этого он благополучно отправился домой в Кенсингтон и ложился спать. Однажды он захворал и послал за доктором. Доктор приезжает в зеленой коляске с робинсоновскими подножками, устроенными, как вы знаете, таким манером, что можно из экипажа выйти и опять войти, не беспокоя кучера на козлах. А это было теперь тем более кстати, что у кучера камзол-то был ливрейный, а панталоны просто из сермяги, неизвестной моды и покроя, чего, разумеется, никто не мог заметить, когда он спокойно сидел себе на козлах. «Что с вами?» — говорит доктор. «Очень нездоров», — говорит пациент. «Что вы кушали в последнее время?» — говорит доктор. «Жареную телятину», — говорит пациент. «Еще что?» — говорит доктор. «Еще масляные лепешки», — говорит пациент. «Так оно и есть, — говорит доктор, — я пришлю к вам коробочку пилюль, и вы уж больше не кушайте их». — «Чего — их? Пилюль, то есть?» — говорит больной. «Нет, лепешек», — говорит доктор. «Как? — говорит пациент, привскакивая на своей постели, — я вот уж пятнадцать лет каждый вечер съедаю по четыре лепешки, и это заведено у меня по правилу». — «Ну, так теперь я прошу вас отказаться, на время, от этого кушанья по правилу», — говорит доктор. «Лепешки, сэр, — здоровая пища», — говорит пациент. «Нет, сэр, лепешки — вредная пища», — говорит доктор. — «Но ведь они так дешевы, что за ничтожную сумму набиваешь ими полный желудок», — говорит пациент. «Но вам они обойдутся слишком дорого, — говорит доктор, — вы не должны кушать их даже в том случае, когда бы самим вам предложили за это целую кучу золота и серебра. Съедая по четыре лепешки в сутки, вы подвергаетесь опасности умереть не далее как через полгода». Пациент пристально смотрит ему в глаза, думает, да подумывает, а потом и говорит: «Уверены ли вы в этом, сэр?» — «Я готов отвечать за это своей докторской славой и честным именем благородного человека», — говорит доктор. «Очень хорошо, сэр, — говорит пациент, — а сколько надобно съесть лепешек, чтобы умереть в тот же день?» — «Не знаю», — говорит доктор. «Довольно ли купить их на полкроны?» — говорит пациент. «Довольно, я полагаю», — говорит доктор. «А если купить их на три шиллинга?» — говорит пациент. «В таком случае непременно умрете», — говорит доктор. «Вы ручаетесь?» — говорит пациент. «Ручаюсь», — говорит доктор. «Очень хорошо», говорит пациент, — «спокойной вам ночи, сэр». Поутру на другой день он встал, развел огонь в комнате, заказал на три шиллинга лепешек, поджарил их, съел все до одной, взял пистолет и — застрелился.

— Зачем? — спросил вдруг мистер Пикквик совершенно озадаченный непредвиденным окончанием этой трагической истории.

— Как зачем? — отвечал Самуэль. — Он доказал этим справедливость своего правила, что масляные лепешки — здоровая пища, и притом, действуя всегда по правилу, он ни для кого не хотел изменить своего образа жизни.

Анекдотами и рассказами в этом роде мистер Уэллер забавлял своего господина до позднего часа ночи. Испросив позволение мистера Пикквика, Самуэль нанял, для собственного помещения, особый угол в одной из комнат пятого этажа, у лысого сапожника, который за еженедельную плату согласился разделить с ним свое убогое жилище. Сюда мистер Уэллер перенес свой матрац и койку, взятую напрокат у мистера Рокера. В первую же ночь он водворился здесь, как у себя дома, и смотря на его спокойную физиономию, можно было подумать, что он родился и вырос в этих четырех стенах.

— Вы этак всегда покуриваете трубку, когда лежите в постели, старый петух? — спросил мистер Уэллер своего хозяина, когда оба они отправились на сон грядущий.

— Всегда, молодой селезень, — отвечал сапожник.

— Не можете ли вы разъяснить мне, почтенный, зачем вы устроили свою постель под этим досчатым столом? — спросил мистер Уэллер.

— A затем, что я привык спать между четырьмя столбами, прежде чем переселился на эту квартиру, — отвечал сапожник. — Здесь я нахожу, что четыре ноги стола могут с некоторым удобством заменять кроватные столбы.

— Вы, я вижу, человек с характером, почтеннейший, — заметил мистер Уэллер.

— Спасибо за ласку, любезнейший, — отвечал сапожник.

В продолжение этого разговора мистер Уэллер распростерт был на матраце в одном углу комнаты, тогда как хозяин его лежал на противоположном конце. Комната освещалась ночником и сапожниковой трубкой, которая под столом имела вид пылающего угля. Разговор этот, при всей краткости, сильно предрасположил мистера Уэллера в пользу его хозяина: он приподнял голову, облокотился на руку и принялся тщательно осматривать физиономию лысого джентльмена, на которого до этой поры ему удалось взглянуть только мимоходом.

Это был мужчина с желтым, землистым цветом лица, какой обыкновенно бывает у мастеров сапожного ремесла, и борода его, как у всех сапожников, имела подобие щетины. Лицо его представляло весьма странную, крючкообразную фигуру, украшенную двумя глазами, которые, вероятно, осмысливались в старину выражением радости и веселья, потому что даже теперь в них отражался какой-то добродушный блеск. Ему было лет под шестьдесят, и Богу одному известно, на сколько годов он состарелся в тюрьме. Ростом был он очень мал, сколько, по крайней мере, позволяла судить об этом его скорченная поза под столом. Во рту торчал у него коротенький красный чубук: он курил и самодовольно посматривал на ночник. Можно было подумать, что он находился в состоянии самого завидного покоя.

— Давно вы здесь, старый ястреб? — спросил Самуэль, прерывая молчание, продолжавшееся несколько минут.

— Двенадцать лет, — отвечал сапожник, закусывая конец чубука. — А за что, вы думаете, посадили меня?

— За долги, верно?

— Нет, любезнейший, я в жизнь никому не был должен ни одного фартинга.

— За что же?

— Угадайте сами.

— Ну, может быть, вы вздумали строиться и разорились на спекуляциях?

— Нет, не отгадали.

— Так неужели за какой-нибудь уголовный проступок? Этого быть не может: вы смотрите таким добряком.

— Вот в том-то и дело, молодой человек, что вам не разгадать этой загадки до седых волос, — сказал сапожник, вытряхивая пепел из трубки и вновь набивая ее табаком. — Меня запрятали сюда за то, что одному человеку пришло в голову сделать меня наследником частицы благоприобретенного им имущества. Наследственные деньги сгубили меня, молодой человек.

— Мудрено что-то, старина, и уж чуть ли вы не отливаете пули на мой счет, — возразил Самуэль. — Я бы очень желал, чтоб какой-нибудь богач устроил этим способом мою погибель.

— Вы не верите мне, общипанный селезень, — сказал сапожник, спокойно покуривая трубку, — на вашем месте и я бы не поверил; но в том-то и штука, что я говорю чистейшую правду.

— Как же это случилось? — спросил Самуэль, готовый наполовину поверить действительности этого непостижимого факта.

— Да вот как, — отвечал словоохотливый собеседник: — жил-был старый джентльмен, на которого я работал несколько лет и с которым породнился через женитьбу на одной из его бедных родственниц, — она умерла теперь, к моему благополучию. Этот мой родственник захворал да и отправился.

— Куда? — спросил Самуэль, начинавший уже чувствовать непреодолимую дремоту после многосложных событий этого дня.

— На тот свет отправился; но куда именно, не могу доложить, — отвечал сапожник, выпуская дым изо рта и через нос.

— A! Так вот что! — сказал Самуэль. — Ну?

— Ну, вот он и оставил после себя пять тысяч фунтов, — продолжал сапожник.

— Это очень хорошо, — заметил Самуэль.

— Одна тысяча пришлась на мою долю, так как я женат был на его родственнице.

— Прекрасно, — пробормотал мистер Уэллер.

— Окруженный целой толпой племянников и племянниц, он знал, что они непременно перессорятся после его смерти из-за этого имения.

— Это уже как водится, — заметил Самуэль.

— Поэтому он делает меня душеприказчиком, — продолжал старик, раскуривая новую трубку, — и оставляет мне все имущество по конфиденции, дабы я разделил его сообразно требованию завещания.

— Что это значит — по конфиденции? — спросил Самуэль.

— Это уж так выражаются по закону, — отвечал сапожник.

— Темновато выражается закон, и от этого, должно быть, вышла беда. Однако ж, продолжайте.

— И вот, сударь мой, когда я только что хотел было приняться за исполнение этого завещания, племянницы и племянники, все до одной души, поголовно ополчились на меня и устроили caveat[27].

— Это что значит?

— Законный инструмент, которым хотят сказать, кому следует: «Не двигайся с места».

— Хороший инструмент. Ну?

— Но вот, сударь мой, ополчившись против меня, они все также перегрызлись между собою и принуждены были взять caveat обратно из суда, а я заплатил за все издержки по этому делу. Лишь только я расплатился, как одному племяннику опять пришло в голову подать просьбу, чтоб высокопочтенные судьи занялись пересмотром этого завещания. Дело закипело снова, в судейской конторе исписали шесть стоп бумаги, и один старый глухой джентльмен настрочил резолюцию в таком тоне: «Поелику завещатель был, очевидно, не в своем уме, когда подписывал свою духовную, то вышеозначенный мастер сапожного цеха присуждается сим отказаться от своей доли наследства, возвратив оную законным наследникам, и также обязуется, без всякого замедления, уплатить суду все юридические потери и убытки по текущему делу». — Я подал апелляцию, и по моей просьбе дело перешло на рассмотрение к трем или четырем джентльменам, которые уже слышали о нем подробно в другом суде, где они считаются адвокатами сверх комплекта, — с той только разницей, что там называют их докторами, а в этом другом суде — делегатами. И вот эти господа, по чистой совести, утвердили и укрепили во всей силе резолюцию глухого старого джентльмена. После того я перенес весь этот процесс в Канцлерский суд и вот в нем-то и купаюсь до сих пор и, как надо полагать, буду купаться до скончания жизни. Адвокаты мои уже давно вытянули из моего кармана законную тысячу фунтов наследства, и я посажен в тюрьму на том основании, что не доплатил сотни фунтов судебных проторей и убытков. Некоторые джентльмены советовали мне подать жалобу в парламент, и я бы не прочь от этого, да только им, видишь ты, недосужно навещать меня в этом месте, а мне тоже неудобно было путешествовать к ним. Длинные мои письма надоели им и прискучили мало-помалу, и теперь уж они совсем забыли это каверзное дело. Вот и вся чистейшая истина, без преувеличений и прикрас, как в этом могли бы поручиться около пятидесяти особ за стенами этого тюремного замка, в котором, по всей вероятности, суждено мне умереть.

Сапожник остановился, желая удостовериться в произведенном впечатлении; но Самуэль в эту минуту уже спал, и было очевидно, что конец истории не достигнул его ушей. Арестант испустил глубокий вздох, вытряхнул пепел из трубки, завернулся в одеяло, и скоро отрадный сон сомкнул его глаза.

Поутру на другой день мистер Пикквик сидел один в своей комнате за чашкой чаю, между тем как Самуэль Уэллер в комнате башмачника ваксил господские сапоги и чистил платье. В это время кто-то постучался в дверь, и прежде чем мистер Пикквик успел произнести: «Войдите!» — за порогом его жилища показалась косматая голова и грязная бархатная фуражка, в которых великий человек немедленно угадал личную собственность мистера Смангля.

— С добрым утром, сэр! — сказал этот достойный джентльмен, сопровождая свой вопрос дюжиной маленьких поклонов. — Вы сегодня ожидаете кого-нибудь? Вон там внизу спрашивают вас какие-то три джентльмена, должно быть, славные ребята: они стучат во все двери, и жильцы наши бранят их на чем свет стоит за это беспокойство.

— Ах, боже мой, как это глупо с их стороны! — воскликнул мистер Пикквик, быстро вставая с места. — Я не сомневаюсь, что это некоторые из моих близких друзей: я ожидал их еще вчера.

— Ваши друзья! — вскричал Смангль, схватив мистера Пикквика за руку. — Ни слова больше. Будь я проклят, если с этой минуты они не будут также и моими друзьями. Мивинс тоже будет считать их своими друзьями. Ведь этот Мивинс, скажу я вам, собаку съел на все руки, не правда ли, почтеннейший? — заключил мистер Смангль с великим воодушевлением.

— Я еще так мало знаю этого джентльмена, — сказал мистер Пикквик, — что…

— Ни полслова больше, ни четверть слова! — перебил Смангль, ухватившись за плечо мистера Пикквика. — Вы узнаете его вдоль и поперек не далее как сегодня и, уж разумеется, будете от него в восторге. У этого человека, сэр, — продолжал Смангль, принимая торжественную позу, — такие комические таланты, что он был бы истинным сокровищем для Дрюриленского театра.

— Неужели?

— Клянусь честью. Послушали бы вы, как он декламирует лучшие места из наших национальных комедий: просто трещат уши, и глазам не веришь. Вот что! И уж я поручусь заранее, что вы полюбите его больше всех своих друзей, иначе быть не может. Водится за ним один только маленький грешок… ну, да это пустяки, вы знаете.

Когда мистер Смангль при этом намеке тряхнул головой и бросил на своего собеседника сочувственный взгляд, мистер Пикквик, в ожидании дальнейших объяснений, проговорил только: «А!» — и с беспокойством взглянул на дверь.

— А! — повторил мистер Смангль, испуская тяжелый и продолжительный вздох. — Лучшего товарища и собеседника не найти вам в целом мире, за исключением, разумеется, одного только этого недостатка. Если бы, примером сказать, в эту самую минуту дедушка его вышел из могилы и явился перед его глазами, он бы непременно попросил у него взаймы фунтов двести под собственную свою расписку на гербовом листе в восемнадцать пенсов.

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пикквик.

— Это уж так верно, как я имею честь разговаривать с вами, — подтвердил мистер Смангль. — А что и того вернее: он прокутил бы эти деньги в какую-нибудь неделю, а там опять стал бы просить взаймы, уж, конечно, без отдачи.

— Вы сообщаете мне очень замечательные подробности, — сказал мистер Пикквик, — только знаете, когда мы этак разговариваем с вами, приятели мои, вероятно, слишком беспокоятся, что не могут отыскать меня в этом месте.

— О, это ничего, я сейчас проведу их, — сказал Смангль, делая шаг к дверям, — прощайте! Я уж, разумеется, не стану вас беспокоить, когда вы будете принимать друзей. — Да, кстати…

При этой последней фразе мистер Смангль вдруг остановился, запер дверь и, пересеменивая на цыпочках к мистеру Пикквику, сказал ему на ухо:

— Не можете ли вы, почтеннейший, ссудить мне полкроны до конца будущей недели — а?

Мистер Пикквик с трудом удержался от улыбки; но, сохраняя, однако ж, по возможности спокойный вид, вынул требуемую монету и положил ее на ладонь мистеру Сманглю, после чего этот джентльмен, таинственно прищурив левым глазом и кивнув головой, выюркнул из дверей, отправившись таким образом на поиски за тремя джентльменами, с которыми он и воротился через несколько минут. Затем, еще раз подмигнув мистеру Пикквику в удостоверение, что не забудет своего долга, он окончательно удалился из его жилища, и великий человек остался наедине со своими друзьями.

— Ах, милые друзья мои, — сказал мистер Пикквик, попеременно пожимая руки мистера Топмана, мистера Винкеля и мистера Снодграса, — как я рад, что наконец вижу вас в своей печальной квартире!

Весь триумвират приведен был в трогательное умиление при взгляде на великого человека. Мистер Топман плачевно покачал головой; мистер Снодграс, снедаемый душевной скорбью, приставил к своим глазам носовой платок; мистер Винкель удалился к окну и зарыдал.

— С добрым утром, господа! — закричал Самуэль, входя в эту минуту с сапогами и вычищенным платьем своего господина. — Прочь тоска и печали. Приветствую вас, джентльмены!

— Этот молодец, — сказал мистер Пикквик, слегка ударяя по голове своего слугу, когда тот, стоя на коленях, застегивал полусапожки на ногах своего господина, — этот молодец вздумал арестовать самого себя, чтобы не разлучаться со мною.

— Как! — воскликнули в один голос друзья мистера Пикквика.

— Да, джентльмены, — сказал Самуэль, — я здесь арестант, с вашего позволения; жалкий узник, как выразилась одна почтенная леди.

— Арестант! — воскликнул мистер Винкель с необыкновенным волнением.

— Эгой, сэр! — отвечал Самуэль, приподнимая голову. — Что новенького с вашей честью?

— Я было надеялся, Самуэль, что… ничего, ничего, — стремительно сорвалось с языка у мистера Винкеля.

В словах и манерах мистера Винкеля обнаруживалось такое странное и необыкновенное расстройство, что мистер Пикквик бросил на своих друзей изумленный взор, требуя от них объяснений этого явления.

— Мы сами не знаем, — сказал мистер Топман, отвечая громко на этот безмолвный вопрос. — Он был очень беспокоен в эти последние два дня, и обращение его сделалось необыкновенно странным, так что он решительно не похож на себя. Мы уж принимались его расспрашивать, да только он ничего не объяснил нам.

— Тут, право, нечего и объяснять, — сказал мистер Винкель, краснея, как молодая девушка, под влиянием проницательных взоров мистера Пикквика. — Уверяю вас, почтенный друг, что со мною ничего особенного не случилось. Мне вот только необходимо на несколько дней отлучиться из города по своим собственным делам, и я хотел просить вас, чтобы вы отпустили со мной Самуэля.

Изумление на лице мистера Пикквика обнаружилось в обширнейших размерах.

— Мне казалось, — продолжал мистер Винкель, — что Самуэль не откажется поехать со мною; но уж теперь, конечно, нечего об этом думать, когда он сидит здесь арестантом. Я поеду один.

Когда мистер Винкель произносил эти слова, мистер Пикквик почувствовал с некоторым изумлением, что пальцы Самуэля задрожали на его полусапожках, как будто он был озадачен неожиданной вестью. Самуэль взглянул также на мистера Винкеля, когда тот кончил свою речь, и они обменялись выразительными взглядами, из чего мистер Пикквик весьма справедливо заключил, что они понимают друг друга.

— Не знаете ли вы чего-нибудь, Самуэль? — спросил мистер Пикквик.

— Нет, сэр, ничего не знаю, — отвечал мистер Уэллер, принимаясь застегивать остальные пуговицы с необыкновенной поспешностью.

— Правду ли вы говорите, Самуэль?

— Чистейшую, сэр, — ничего я не знаю, и не слышал ничего вплоть до настоящей минуты. Если в голове у меня и вертятся какие-нибудь догадки, — прибавил Самуэль, взглянув на мистера Винкеля, — я не вправе высказывать их из опасения соврать чепуху.

— Ну, и я не вправе предлагать дальнейшие расспросы относительно частных дел своего друга, как бы он ни был близок к моему сердцу, — сказал мистер Пикквик после кратковременной паузы, — довольно заметить с моей стороны, что я тут ровно ничего не понимаю. Стало быть, нечего и толковать об этом.

Выразившись таким образом, мистер Пикквик свел речь на другие предметы, и мистер Винкель постепенно начал приходить в спокойное и ровное состояние духа, хотя не было на его лице ни малейших признаков беззаботного веселья. Друзьям представилось слишком много предметов для разговора, и утренние часы пролетели для них незаметно. В три часа мистер Уэллер принес ногу жареной баранины, огромный пирог с дичью и несколько разнообразных блюд из произведений растительного царства, со включением трех или четырех кружек крепкого портера — все это было расставлено на стульях, на софе, на окнах, и каждый принялся насыщать себя, где кто стоял. Но, несмотря на такой беспорядок и на то, что все эти кушанья были приготовлены в тюремной кухне, друзья произнесли единодушный приговор, что обед был превосходный.

После обеда принесли две или три бутылки отличного вина, за которым мистер Пикквик нарочно посылал в один из лучших погребов. К вечеру, перед чаем, эта порция повторилась, и когда, наконец, очередь дошла до последней, то есть шестой бутылки, в средней галерее раздался звонок, приглашавший посторонних посетителей к выходу из тюрьмы.

Поведение мистера Винкеля, загадочное в утреннее время, приняло теперь совершенно торжественный характер, когда, наконец, он, под влиянием виноградного напитка, приготовился окончательно проститься со своим почтенным другом. Когда мистер Топман и мистер Снодграс вышли из комнаты и начали спускаться с первых ступеней лестницы, мистер Винкель остановился на пороге перед глазами мистера Пикквика и принялся пожимать его руку с неописуемым волнением, в котором проглядывала какая-то глубокая и могущественная решимость.

— Прощайте, почтенный друг, — сказал мистер Винкель со слезами на глазах.

— Благослови тебя бог, мой милый! — отвечал растроганный мистер Пикквик, с чувством пожимая руку своего молодого друга.

— Эй! Что ж ты? — закричал мистер Топман с лестничной ступени.

— Сейчас, сейчас, — отвечал мистер Винкель.

— Прощайте, почтенный друг!

— Прощай, мой милый! — сказал мистер Пикквик.

Затем следовало еще «прощай», еще и еще, и когда этот комплимент повторен был около дюжины раз, мистер Винкель отчаянно уцепился за руку своего почтенного друга и принялся смотреть на его изумленное лицо с каким-то странным выражением отчаяния и скорби.

— Ты хочешь сказать что-нибудь, мой милый? — спросил наконец мистер Пикквик, утомленный этим нежным церемониалом.

— Нет, почтенный друг, нет, нет, — сказал мистер Винкель.

— Ну, так прощай, спокойной тебе ночи, — сказал мистер Пикквик, тщетно покушаясь высвободить свою руку.

— Друг мой, почтенный мой утешитель, — бормотал мистер Винкель, пожимая с отчаянной энергией руку великого человека, — не судите обо мне слишком строго, бога ради, не судите, и если вдруг услышите, что я доведен был до какой-нибудь крайности всеми этими безнадежными препятствиями, то я… я…

— Что ж ты еще? — сказал мистер Топман, появляясь в эту минуту на пороге комнаты мистера Пикквика. — Идешь или нет? Ведь нас запрут.

— Иду, иду, — отвечал мистер Винкель.

И, еще раз пожав руку мистера Пикквика, он вышел наконец из дверей.

В ту пору как великий человек смотрел с безмолвным изумлением за своими удаляющимися друзьями, Самуэль Уэллер побежал за ними вдогонку и шепнул что-то на ухо мистеру Винкелю.

— О, без сомнения, в этом уж вы можете положиться на меня, — сказал громко мистер Винкель.

— Благодарю вас, сэр. Так вы не забудете, сэр? — проговорил Самуэль.

— Нет, нет, не забуду, — отвечал мистер Винкель.

— Желаю вам всякого успеха, сэр, — сказал Самуэль, дотрагиваясь до своей шляпы. — Я бы с величайшим удовольствием готов был ехать с вами, сэр; но ведь, извольте сами рассудить, старшина без меня совсем пропадет.

— Да, да, вы очень хорошо сделали, что остались здесь, — сказал мистер Винкель.

И с этими словами пикквикисты окончательно скрылись из глаз великого человека.

— Странно, очень странно, — сказал Пикквик, возвращаясь назад в свою комнату и усаживаясь в задумчивой позе на софе перед круглым столом. — Что бы такое могло быть на уме у этого молодого человека?

И он сидел в этом положении до той поры, пока, наконец, не раздался за дверью голос Рокера, тюремщика, который спрашивал, можно ли ему войти.

— Прошу покорно, — сказал мистер Пикквик.

— Я принес вам, сэр, новую мягкую подушку вместо старого изголовья, на котором вы изволили почивать прошлую ночь, — сказал мистер Рокер.

— Благодарю вас, благодарю, — отвечал мистер Пикквик. — Не угодно ли рюмку вина?

— Вы очень добры, сэр, — сказал мистер Рокер, принимая поданную рюмку. — Ваше здоровье, сэр!

— Покорно вас благодарю, — сказал мистер Пикквик.

— A я пришел доложить вам, почтеннейший, что хозяин-то ваш ужасно захворал со вчерашней ночи, — сказал мистер Рокер, поставив на стол опорожненную рюмку.

— Как! Захворал тот арестант, что переведен сюда из высшего апелляционного суда? — воскликнул мистер Пикквик.

— Да-с, только уж, я полагаю, почтеннейший, что ему недолго быть арестантом, — отвечал мистер Рокер, повертывая в руках тулью своей шляпы таким образом, чтоб собеседник его удобно мог прочесть имя ее мастера.

— Неужели, — воскликнул мистер Пикквик, — вы меня пугаете.

— Пугаться тут нечего, — сказал мистер Рокер, — он-таки давненько страдал чахоткой, и вчера вечером, бог знает отчего, у него вдруг усилилась одышка, так что теперь он еле-еле переводит дух. Доктор сказал нам еще за шесть месяцев перед этим, что одна только перемена воздуха может спасти этого беднягу.

— Великий боже! — воскликнул мистер Пикквик. — Стало быть, этот человек у вас заранее приговорен к смерти.

— Ну, сэр, этого нельзя сказать, — отвечал Рокер, продолжая вертеть свою шляпу, — чему быть, того не миновать; я полагаю, что он не избежал бы своей участи и у себя дома на мягких пуховиках. Сегодня поутру перенесли его в больницу. Доктор говорит, что силы его очень ослабели. Наш смотритель прислал ему бульону и вина со своего собственного стола. Уж, конечно, смотритель не виноват, если этак что-нибудь случится, почтеннейший.

— Разумеется, смотритель не виноват, — поспешил согласиться мистер Пикквик.

— Только я уверен, — сказал Рокер, покачивая головой, — что ему едва ли встать со своей койки. Я хотел держать десять против одного, что ему не пережить и двух дней, но приятель мой, Недди, не соглашается на это пари и умно делает, я полагаю, иначе быть бы ему без шести пенсов. — Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи, почтеннейший.

— Постойте, постойте! — сказал мистер Пикквик. — Где у вас эта больница?

— Прямо над вами, сэр, где вы изволите спать, — отвечал мистер Рокер. — Я провожу вас, если хотите.

Мистер Пикквик схватил шляпу и, не говоря ни слова, пошел за своим проводником.

Тюремщик безмолвно продолжал свой путь и, наконец, остановившись перед дверьми одной комнаты верхнего этажа, сделал знак мистеру Пикквику, что он может войти. То была огромная и печальная комната с двумя дюжинами железных кроватей вдоль стен, и на одной из них лежал человек, или, правильнее, остов человека, исхудалый, бледный, страшный, как смерть. Он дышал с величайшим трудом, и болезненные стоны вырывались из его груди. Подле этой постели сидел низенький мужчина, с грязным передником и в медных очках: он читал Библию вслух протяжным голосом. То был счастливый наследник джентльменского имущества.

Больной положил руку на плечо этого человека и просил его прекратить чтение. Тот закрыл книгу и положил ее на постель.

— Открой окно, — сказал больной.

Окно открыли. Глухой шум экипажей, стук и дребезжанье колес, смешанный гул кучеров и мальчишек — все эти звуки многочисленной толпы, преданной своим ежедневным занятиям, быстро прихлынули в комнату и слились в один общий рокот. Временами громкий крик праздной толпы превращался в неистовый хохот, и тут же слышался отрывок из песни какого-нибудь кутилы, возвращавшегося из таверны, — сцены обыкновенные на поверхности волнующегося моря человеческой жизни. Грустно и тошно становится на душе, когда вы рассматриваете их при своем нормальном состоянии души и тела: какое же впечатление должны были произвести звуки на человека, стоявшего одной ногой на краю могилы!

— Нет здесь воздуха, — сказал больной слабым и едва слышным голосом. — Здоров он и свеж на чистом поле, где, бывало, гулял я в свои цветущие годы; но жарок он, душен и сперт в этих стенах. Я не могу дышать им.

— Мы дышали им вместе, старый товарищ, много лет и много зим, — сказал старик. — Успокойся, мой друг.

Наступило кратковременное молчание, и тем временем мистер Пикквик подошел к постели в сопровождении мистера Рокера. Больной притянул к себе руку своего старого товарища и дружески начал пожимать ее своими руками.

— Я надеюсь, — говорил он, задыхаясь, таким слабым голосом, что предстоящие слушатели должны были склонить свои головы над его изголовьем, чтобы уловить неясные звуки, исходившие из этих холодных и посинелых губ, — надеюсь, милосердный Судья отпустит мне мои прегрешения, содеянные на земле. Двадцать лет, любезный друг, двадцать лет страдал я. Сердце мое разрывалось на части, когда умирал единственный сын мой: я не мог благословить его и прижать на прощанье к своему родительскому сердцу. Страшно, ох, страшно было мое одиночество в этом месте. Милосердный Господь простит меня. Он видел здесь на земле мою медленную и тяжкую смерть.

Наконец, больной скрестил свои руки и старался произнести еще какие-то звуки; но уже никто более не мог разгадать их смысла. Затем он уснул, и отрадная улыбка появилась на его устах.

Зрители переглянулись. Тюремщик склонил свою голову над изголовьем и быстро отступил назад.

— Вот он и освободился, господа! — сказал мистер Рокер.

Освободился… да: но и при жизни он так был похож на мертвеца, что нельзя точно сказать, когда он умер.

 

Глава XLV. Трогательное свидание между Самуэлем Уэллером и его семейством. Мистер Пикквик совершает миниатюрное путешествие в сфере обитаемого им мира и решается на будущее время прекратить с ним всякие отношения

 

Через несколько дней после своего добровольного заточения, мистер Самуэль Уэллер, убрав с возможным комфортом комнату своего господина и усадив его за книгами и бумагами, удалился на тюремный двор, чтобы провести часок-другой-третий в таких удовольствиях, какие только могли быть возможны в этом месте. Было превосходное утро, и мистер Уэллер счел благоразумным, что, при настоящих обстоятельствах, ничего не могло быть отраднее, как пить портер на открытом воздухе, при ярком блеске солнечных лучей.

Приведенный к этому счастливому умозаключению, Самуэль отправился в буфет, взял кружку пива, выхлопотал листок газеты за прошлую неделю, вышел на тюремный двор и, усевшись на скамейке, предался своим наслаждениям методически и систематически, как практический философ, понимающий цену жизни.

Прежде всего он выпил глоток пива, потом взглянул на окно и бросил платоническую улыбку на молодую леди, чистившую картофель. Затем он развернул газету и старался уложить ее таким образом, чтобы выставить наружу отдел полицейских известий, и так как при этой операции встретились довольно значительные затруднения со стороны сильных дуновений ветра, то мистер Уэллер проглотил еще один глоток крепительного напитка. Затем он прочитал ровно две строки из газетного листка и приостановился для того собственно, чтобы полюбоваться на двух молодцев, игравших на площадке в ракетки. Когда первая партия этой игры приведена была к окончанию, мистер Уэллер провозгласил: «Очень хорошо!» одобрительным и поощрительным тоном и окинул торжественным взором всех зрителей, желая удостовериться, согласны ли они были с его мнением насчет искусства забавляющихся джентльменов. Это повлекло за собой необходимость возвести глаза на окна, и так как молодая леди по-прежнему продолжала сидеть на своем месте за картофельной шелухой, то уж из одной учтивости надлежало подмигнуть ей и выпить в честь ее другой глоток пива, что и выполнено было с отменной вежливостью учтивого кавалера. Затем, бросив сердитый взгляд на одного мальчишку, имевшего нескромность следить за всеми этими движениями, Самуэль перебросил одну ногу на другую и, взявшись за газету обеими руками, принялся читать весьма внимательно и серьезно.

Едва только углубился он в это многотрудное занятие, как ему показалось, будто кто-то вдали произнес его собственное имя. И он не ошибся: фамилия Уэллера быстро переходила из уст в уста, и в несколько секунд весь воздух огласился этим громогласным звуком.

— Здесь! — проревел Самуэль богатырским голосом. — Что там такое? Кому его надобно? Кто спрашивает мистера Уэллера? Не пришла ли эстафета с известием, что загорелся его загородный палаццо?

— Кто-то вас спрашивает в галерее, — сказал человек, стоявший подле.

— А вот присмотрите-ка, любезный, за этой бумагой и пивцом, слышите? — сказал Самуэль. — Я пойду. Какого они шума наделали!

Сопровождая эти слова легким щелчком по голове вышеозначенного молодого человека, продолжавшего бессознательно визжать изо всей силы: «Уэллер!» — Самуэль быстро перебежал через двор и углубился в галерею. Первым предметом, обратившим на себя его внимание, был его собственный возлюбленный родитель, сидевший со шляпой в руках на нижней ступени лестницы и продолжавший через каждые полминуты кричать густым и громким басом: «Уэллер! Уэллер!»

— Что ты ревешь? — сказал Самуэль, когда родитель его еще раз собрался повторить с особенной энергией это знаменитое имя. — Ведь этак, чего доброго, ты лопнешь от надсады. Ну, чего тебе надобно?

— Эгой! — забасил старый джентльмен. — А я уж думал, друг мой Сэмми, что нелегкая унесла тебя гулять в Регентовский парк.

— Полно, полно, — сказал Самуэль, — нечего тут издеваться и подтрунивать над несчастной жертвой барышничества и скупости. Что ты сидишь здесь, выпучив глаза? Я ведь не тут квартирую.

— Ну, брат, Сэмми, если бы ты знал, какую потеху я состряпал для тебя, — сказал мистер Уэллер старший.

— Погоди на минуточку, — сказал Самуэль: — ты весь выбелился, как алебастр.

— Ну, оботри меня, мой друг, хорошенько, — сказал мистер Уэллер, когда сын принялся вытирать его спину. — Хорошо еще, что я не надел сюда праздничного платья, хотя бы для такого веселья не мешало…

Так как на этой фразе мистер Уэллер старший обнаружил несомненные признаки наступающего припадка судорожного хохота, то Самуэль принужден был остановить его.

— Да угомонишься ли ты, — воскликнул мистер Уэллер младший. — Что это тебя так подмывает?

— Ах, Сэмми, друг ты мой любезный, — сказал мистер Уэллер, вытирая пот со своего лба, — мне, право, кажется, что на этих днях меня хлопнет паралич от этого старческого припадка. Будь ты тут хоть каменная стена, а хохот все-таки проберет насквозь.

— Да что такое случилось? — сказал Самуэль. — Добьюсь ли я, наконец, что у тебя засело в голове?

— Угадай-ка, любезный, кто теперь пришел со мною? — сказал мистер Уэллер старший, отступая назад шага на два.

— Пелль? — сказал Самуэль.

Мистер Уэллер отрицательно покачал головой, и красные щеки его раздулись в эту минуту страшнейшим образом от усилия подавить припадок судорожного хохота.

— Пестролицый джентльмен, может быть? — сказал Самуэль.

Мистер Уэллер еще раз отрицательно тряхнул головой.

— Кто же? — спросил Самуэль.

— Мачеха твоя, Сэмми, мачеха!

Хорошо, что мистер Уэллер старший произнес, наконец, этот ответ, иначе раздутые щеки его неизбежно должны были бы лопнуть от неестественного напряжения.

— Мачеха твоя, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, — и с нею красноносый друг ее, жирный толстяк, Сэмми. Го! Го! Го!

И с этими звуками судорожный припадок старого джентльмена обнаружился в исполинских размерах. Самуэль закинул руки назад и бросил теперь на своего родителя самодовольную улыбку.

— Они пришли поучить тебя малую толику, друг мой Сэмми… предложить тебе наставления по нравственной части, — сказал мистер Уэллер, вытирая свои глаза. — Смотри, брат, ты не проболтайся насчет этого кредитора, что упрятал тебя, Сэмми.

— A разве они ничего не знают об этом?

— Ничего, Сэмми, ничего.

— Где они теперь?

— В покойчике, друг мой Сэмми, — отвечал мистер Уэллер старший. — Попробуй-ка завести этого красноносого пастыря в такое место, где нет крепительных напитков: нет, Сэмми, не таковский человек он, Сэмми. И уж если бы ты знал, какую уморительную поездку мы учинили сегодня поутру от нашего жилища! — продолжал мистер Уэллер, получивший, наконец, способность выражаться определительно и связно. — Я заложил старую пегашку в тот маленький кабриолетик, что достался нам в наследство от первого супружника твоей мачехи, и для пастыря было тут поставлено креслецо, чтобы, знаешь, сидеть-то ему было повальяжнее. Вот ведь что! И уверяю тебя родительским словом, друг мой Сэмми, что к подъезду нашего домика мы принуждены были поставить ручную лестницу, для того, видишь ты, чтобы пастырь взобрался по ней на свою сидейку в кабриолете. Вот оно как.

— Полно, правду ли говоришь ты, старичина? — возразил мистер Уэллер младший.

— Будь я не я, если соврал тут хоть на волосок, — отвечал старый джентльмен. — И посмотрел бы ты, как он карабкался по этой лестнице, придерживаясь за нее обеими руками! Можно было подумать, что он боялся разбиться в миллион кусков, если бы шарахнулся с этой высоты. Наконец, он вскарабкался с грехом пополам, уселся кое-как, и мы покатили. Только оно, знаешь ли, мне сдается, Сэмми… я говорю, мой друг, мне сдается, что его порастрясло малую толику, особенно когда мы эдак поворачивали где-нибудь за угол.

— Ты ведь, я думаю, нарочно старался задевать колесом за тумбы: от тебя ведь это станется, дедушка, — заметил Самуэль.

— Да таки нешто, уж если признаться по совести, раза три-четыре я повертывал и зацеплял таким манером, что этот пастырь чуть не перекувырнулся на мостовую. Это было ненароком, то есть невзначай, друг мой любезный.

Здесь старый джентльмен принялся раскачивать головой с боку на бок, и щеки его раздулись до невероятной степени. Эти зловещие признаки не на шутку встревожили его возлюбленного сына.

— Не бойся, Самуэль, друг любезный, — сказал старик, когда он, наконец, после многих судорожных потрясений, получил опять способность говорить. — Мне только хочется добиться того, чтобы этак можно было посмеяться втихомолку, не беспокоя добрых людей.

— Нет уж, я бы лучше советовал тебе не доходить до этого искусства, — возразил Самуэль. — Штука будет опасная.

— Разве это нехорошо, Сэмми?

— Совсем нехорошо.

— Жаль, очень жаль. Если бы удалось мне со временем навостриться в этом художестве, так мачеха твоя авось перестала бы меня шпынять за нескромную поведенцию и в доме моем авось водворилась бы супружеская тишина. Но, кажется, ты говоришь правду, Самуэль: этим способом немудрено ухайдокать себя до того, что будешь, пожалуй, на один только волосок от паралича. Спасибо тебе, сынок.

Разговаривая таким образом, отец и сын подошли наконец к покойчику, то есть к комнате подле буфета. Мистер Уэллер младший отворил дверь, они вошли.

— Здравствуйте, маменька! — сказал Самуэль, учтиво приветствуя эту леди. — Как ваше здоровье, господин пастырь?

— О, Самуэль! — воскликнула миссис Уэллер. — Это ужасно.

— Помилуйте, сударыня, вовсе не ужасно. Ведь это пастырь?

Мистер Стиджинс поднял руки к потолку, заморгал глазами, но не произнес ничего в ответ.

— Вы, милый джентльмен, не больны ли? — спросил Самуэль, обращаясь к мистеру Стиджинсу.

— Он страдает душою, а не телом, Самуэль; страдает оттого, что видит тебя в этом месте, — отвечала миссис Уэллер.

— А! Так вот что! — сказал Самуэль. — Мне, однако ж, казалось, что он забыл посыпать солью бифштекс, который ел в последний раз.

— Молодой человек, — сказал мистер Стиджинс напыщенным тоном, — я боюсь, что сердце ваше не смягчилось в этом заточении.

— Прошу извинить, сэр: не угодно ли вам пояснить, что вы изволили заметить?

— Я опасаюсь, молодой человек, что натура ваша не смягчилась от этого наказания, — повторил мистер Стиджинс громким и торжественным голосом.

— Вы очень добры, сэр, покорно вас благодарю, — отвечал Самуэль. — Смею надеяться, что натура моя действительно не мягкого сорта. Очень вам обязан, сэр, за хорошее мнение обо мне. Это для меня очень лестно.

Когда речь дошла до этого пункта, в комнате послышался какой-то странный звук, весьма близкий к нескромному и совершенно неприличному смеху, и звук этот происходил, очевидно, с той стороны, где сидел мистер Уэллер старший. Вникнув в сущность этого печального обстоятельства, миссис Уэллер сочла непременным долгом обнаружить мало-помалу опасные признаки истерического припадка.

— Уэллер! — закричала достопочтенная леди своему старому супругу, который сидел до сих пор одиноко в отдаленном углу. — Уэллер! Выйди сюда!

— Благодарствую за ласку, душенька, — отвечал мистер Уэллер, — мне хорошо и здесь.

При этих словах миссис Уэллер вдруг залилась горькими слезами.

— Что с вами сделалось, сударыня? — спросил Самуэль.

— Ах, молодой человек, молодой человек! — отвечала миссис Уэллер. — Отец твой сгонит меня, несчастную, в преждевременную могилу. Неужели ничто на свете не может исправить его?

— Слышишь ли, старичина? — сказал Самуэль. — Супруга твоя желает знать, неужели ничто на свете не может тебя исправить?

— Скажи от меня спасибо моей супружнице, Сэмми, — отвечал старый джентльмен, — и постарайся набить мне трубку. Трубка авось поправит меня, Сэмми.

Этот ответ еще более усилил рыдание миссис Уэллер и вырвал тяжкий стон из груди мистера Стиджинса.

— Что за напасти? Вот и опять захворал этот несчастный джентльмен, — проговорил Самуэль, озираясь вокруг. — Что вы теперь чувствуете, сэр?

— Болезнь в одном и том же месте, молодой человек, — отвечал мистер Стиджинс, — в одном и том же месте.

— В каком же это?

— В груди, молодой человек, — отвечал мистер Стиджинс, приставляя зонтик к своему жилету.

При этом трогательном ответе миссис Уэллер, не владея больше своими чувствами, — зарыдала во весь голос и энергично выразила свое душевное убеждение, что красноносый жирный толстяк был удивительный, редкий человек между всеми методистами, какие когда-либо появлялись на европейской и американской почве.

— Мне кажется, сударыня, господину пастырю хочется выпить чего-нибудь, стаканчик-другой-третий? В грудных болезнях бывает это пользительно. Не так ли, маменька? — спросил Самуэль.

Достойная леди, уклоняясь от прямого ответа на этот вопрос, бросила вопрошающий взгляд на мистера Стиджинса, и этот джентльмен, моргая своими кроваво-красными глазами, поспешил приставить к горлу ладонь правой руки, в ознаменование того, что печальное зрелище действительно пробудило жажду в его душе.

— Да, Самуэль, мистер Стиджинс желает утолить свою жажду, — сказала миссис Уэллер, печальным тоном.

— Какие напитки вы употребляете, сэр? — спросил Самуэль.

— Ах, молодой человек, молодой человек! — воскликнул мистер Стиджинс, возводя свои багровые глаза к потолку. — Все напитки — суета сует.

— Справедливо, слишком справедливо! — сказала миссис Уэллер, испуская тяжкий стон и кивая головой в знак своего совершеннейшего согласия с мнением господина пастыря.

— В этом не может быть ни малейшего сомнения, — подтвердил Самуэль. — Какую же суету вы предпочитаете для собственного употребления, сэр? Какая суета приятнее отзывается на ваш вкус?

— Ах, молодой друг мой, — отвечал мистер Стиджинс. — Я презираю все виды этих сует; но уж если какой-нибудь из них менее других для меня отвратителен и противен, так это — влага, называемая ромом, и в настоящем случае, молодой друг мой, я, быть может, не отказался бы промочить иссохшее горло горячим ромом с тремя кусками сахара, разведенными в стакане.

— Это очень хорошо, сэр; но с прискорбием я должен заметить, что этой-то именно влаги и не позволяют держать в буфете нашего заведения.

— О, безжалостные, жестоковыйные, одебелелые сердца! — воскликнул мистер Стиджинс. — О, неумолимые гонители человеческих недугов!

С этими словами мистер Стиджинс опять возвел наверх свои глаза и ударил себя зонтиком по жилету. И должно сказать правду, негодование достопочтенного джентльмена было на этот раз выражением искреннего и непритворного чувства.

Сделав еще несколько выразительных замечаний относительно бесчеловечия и чудовищной жестокости содержателей тюремного буфета, мистер Стиджинс с похвалой отозвался о другой влаге, называемой портвейном, и оказалось, по его словам, что эта суета может, в известных случаях, служить суррогатом горячего рома, особенно если разводить ее теплой водой, сахаром и корицей. На этом основании сделано было соответствующее распоряжение относительно бутылки портвейна, и когда Самуэль отправился в буфет, красноносый джентльмен и миссис Уэллер одновременно взглянули на мистера Уэллера старшего и одновременно испустили по глубокому вздоху и стону.

— Ну, друг мой Сэмми, — сказал старый джентльмен, когда сын его воротился из буфета, — я надеюсь, что ты надолго развеселишься после этого родственного визита. Как тебе нравится эта приятная беседа, Сэмми?

— Перестань, закоснелая душа, — отвечал Самуэль, — прошу тебя не обращаться ко мне с такими замечаниями. Молчи лучше и слушай.

Но эти слова, по-видимому, вовсе не произвели вожделенного результата. Мистер Уэллер старший никак не мог обуздать своего странного припадка, и в ту пору как супруга его и мистер Стиджинс сидели пригорюнившись на своих стульях, с глазами, поднятыми к потолку, старый джентльмен принялся выделывать в воздухе таинственные жесты, служившие выражением его пламенного желания расплющить красный нос вышеозначенного Стиджинса, и было очевидно, что эта пантомима доставляла ему величайшее утешение и отраду. Однако ж, продолжая выделывать эти штуки, старый джентльмен едва не попал впросак; когда мистер Стиджинс припрыгнул со своего места навстречу глинтвейну, принесенному из буфета, голова его чуть-чуть не пришла в соприкосновение со сжатым кулаком, которым мистер Уэллер старший описывал в воздухе свои воображаемые фейерверки.

— Ах ты, неуклюжий старичина! — сказал Самуэль, поспешивший весьма кстати на выручку своего отца. — Что это тебе вздумалось с таким азартом протянуть руку в этому стакану? Разве не видишь, что ты чуть не задел этого джентльмена?

— Ненарочно, Сэмми, ненарочно, друг мой, — сказал мистер Уэллер, озадаченный этим совершенно непредвиденным столкновением событий.

— Извините этого старика, сэр, вперед он будет учтивее, — сказал Самуэль, когда красноносый джентльмен, поправляя свои волосы, снова уселся на стул. — Какого вы мнения, сэр, об этой теплой суете?

Мистер Стиджинс не учинил словесного ответа, но жесты его приняли выразительный характер. Он приотведал влагу в стакане, который ему подали, потом бережно поставил свой зонтик на пол и приотведал еще, разглаживая в то же время свой жилет и верхнюю часть панталон. Наконец, мистер Стиджинс залпом выпил весь стакан и, облизнувшись, подал его Самуэлю с тем, чтобы он приказал изготовить другую порцию такого же вещества.

Миссис Уэллер, со своей стороны, отдала также должную справедливость этому составному веществу. Сперва, как и следует, она твердо объявила, что не берет в рот ни одной капли; потом с великим трудом проглотила крошечную капельку, потом большую каплю, и потом уже вдруг несколько капель, без малейшего труда. Получив от природы комплекцию весьма чувствительного свойства, достойная леди весьма успешно вытягивала по слезинке из своих глаз с каждой каплей глинтвейна и, растопляя постепенно свои чувства, достигла наконец величайшего пафоса при обнаруживании скорби и печали.

Мистер Уэллер старший наблюдал эти явления с превеликим отвращением и досадой, и когда, наконец, мистер Стиджинс, после второй порции крепительного напитка, вдруг испустил из своей груди несколько скорбных вздохов и стонов, старый джентльмен открыто выразил свое неудовольствие многочисленными и бессвязными речами, в которых, впрочем, нельзя было доискаться определенного значения и смысла.

— Вот что, друг мой Сэмми, — шепнул мистер Уэллер на ухо своего сыну после продолжительного пристального наблюдения за движениями супруги и достопочтенного мистера Стиджинса, — желудок у твоей мачехи, думать надобно, ужасно испорчен, так же, как и у этого пастыря с красным носом.

— Отчего ты так думаешь? — сказал Самуэль.

— Да оттого, видишь ты, что крепительные напитки ничуть не скрепляют их суставов: все, что входит в их желудок, превращается в теплую водицу, и эта водица выкатывается обратно из их глаз. Поверь мне, друг мой Сэмми, это у них, должно быть, наследственная слабость.

Высказывая это ученое мнение, мистер Уэллер старший выделывал в то же время более или менее выразительные жесты и гримасы, к величайшему огорчению своей супруги, которая, подметив теперь значительную часть этих движений, заключила весьма правдоподобно, что неисправимый муж ее продолжает издеваться над ней и над особой достопочтенного представителя методисткой доктрины. Уже она решилась в своей душе сделать необходимые приготовления к обнаружению в сильнейшей степени истерических припадков с надлежащей обстановкой, как в эту самую минуту мистер Стиджинс поднялся со своего места и, остановившись посреди комнаты, приступил к произнесению трогательной речи в назидание всей компании, и особенно для личной пользы мистера Уэллера младшего. В резких и сильных выражениях достопочтенный оратор принялся заклинать молодого человека, чтоб он бдительно смотрел за своими чувствами и помыслами и неленостно стоял на страже в этом логовище несчастья и мирской суеты, куда завлечен он силой обстоятельств, зависевших, в некоторой степени, от его собственной лукавой и злой воли. Он старался оградить его сердце от лицемерия и ложной гордыни, и в этом отношении рекомендовал молодому человеку брать пример с него самого, мистера Стиджинса, заслужившего всеобщее уважение, любовь и преданность от всех истинно благомыслящих людей. Развивая этот тезис, достопочтенный пастырь убедительно доказывал заблудшему сыну, что, имея перед глазами такой достойный образец, он, Самуэль Уэллер, сделается рано или поздно одним из наилучших сочленов методистского общества, оказавшего в последнее время такое благодетельное влияние на избранных сынов и дщерей британского и американского вертограда. Вслед за тем мистер Стиджинс, к наивящему назиданию молодого человека, изобразил живо и сильно, что все его приятели и друзья, с которыми, на свою погибель, приходил он в соприкосновение в продолжение своей жизни, бесспорно суть отъявленные негодяи и мерзавцы, стыд и поношение бренного человеческого естества.

Во второй части диссертации красноречивый оратор убеждал своего молодого слушателя удаляться, пуще всех пороков, от пьянства, так как пьяный человек, в строгом смысле, есть не что иное, как свинья, отравленная грязными и ядовитыми зелиями, изобретенными на погибель тела и души. Но на этом месте язык достопочтенного и красноносого джентльмена сделался удивительно бессвязным, и стопы его, независимо от воли своего владельца, принялись выписывать такие вензеля, что мистер Стиджинс, для сообщения своему телу перпендикулярного положения, принужден был уцепиться обеими руками за спинку стула.

Мистер Стиджинс не обнаружил в своей речи никакого желания, чтобы слушатели его стояли настороже против шарлатанов, которые выступают с медным лбом на состязание с легковерными умами и сердцами. Но так как он простоял весьма долго, облокотившись на спинку стула, и неистово моргал обоими глазами, то можно было прийти к безошибочному заключению, что все эти сентенции переваривались в его мозгу, хотя он не считал нужным высказывать их в настоящей беседе.

 

Слушая эту удивительную речь, миссис Уэллер всхлипывала и рыдала при конце каждого параграфа, между тем как Самуэль спокойно сидел на стуле, перебросив ногу на ногу, и смотрел на оратора самыми умильными глазами. Временами он выразительно перемигивался со своим почтенным родителем, который был при начале этой речи в самом веселом расположении духа, но потом заснул на половине и не просыпался до конца.

— Браво, браво! — сказал Самуэль, когда, наконец, красноносый джентльмен оставил свой ораторский пост. — Вы говорите очень хорошо, мистер Стиджинс.

— Надеюсь, это принесет тебе пользу, Самуэль, — сказала миссис Уэллер торжественным тоном.

— Принесет, сударыня, принесет, — отвечал Самуэль.

— О, если бы это могло также исправить твоего отца! — воскликнула миссис Уэллер.

— Благодарю тебя, душенька, — сказал мистер Уэллер старший, — я уж поправился малую толику: вздремнул и всхрапнул.

— Пропащий человек! — сказал достопочтенный мистер Стиджинс.

— Спасибо за ласку, — сказал мистер Уэллер старший, — не забуду ваших милостей. Только знаете ли, сэр, и вы, почтенная сударыня, сумерки уж, кажется, давненько наступили; Пегашка застоялась. Если мы простоим здесь еще часок-другой, то ведь она просто полетит по воздуху на обратном пути домой, и я не поручусь за вашу безопасность. Вы же ведь не любите, господин пастырь, когда колесо ненароком задевает за тумбу.

При этом намеке достопочтенный мистер Стиджинс, взволнованный и озадаченный, взял свою шляпу, зонтик и, обращаясь к почтенной леди, сказал, что пора им, наконец, выбраться из пределов этого нечистого жилища. Миссис Уэллер немедленно встала со своего места, и Самуэль вывел своих гостей на тюремный двор.

— Прощай, мой друг Сэмми! — сказал старый джентльмен.

— Прощай, добрый человек! — отвечал мистер Уэллер младший.

— Вот что, Сэмми, — шепнул старик, отведя немного в сторону своего сына, — кланяйся от меня своему старшине и скажи, что если он этак задумает что-нибудь, так я весь к его услугам. Есть у меня на примете один мебельщик, который, в случае нужды, готов выручить из омута самого черта. Пьяны, Сэмми, пьяны, — заключил мистер Уэллер, хлопнув своего сына по затылку и отступив шага два назад.

— Это что еще, старый кудесник?

— Фыртопияны, Сэмми, фыртопияны, — пояснил мистер Уэллер с тем же таинственным видом. — Пусть старшина возьмет напрокат инструмент этого сорта, на котором нельзя играть, Сэмми.

— Что ж из этого выйдет? — спросил Самуэль.

— И пусть через некоторое время он пришлет за моим приятелем, мебельщиком, чтобы тот взял назад свою машину, — продолжал мистер Уэллер. — Понимаешь теперь?

— Нет, — отвечал Самуэль.

— Эх ты, дубинная башка! — прошептал старый джентльмен. — Да в этой машине старшина твой уляжется, и с головизной, и с ногами, и с руками, и он там может отдыхать, как на своей постели. Понял?

— Еще бы! Ну?

— Ну, а уж там пиши пропало. Паспорт в Америку, да и катай-валяй на всех парусах. Американцы — народ славный, и любят дорогих гостей. Старшина может остаться там до кончины миссис Бардль или до той поры, как повесят господ Додсона и Фогга, а это, по всей вероятности, случится очень скоро. Тогда он воротится назад и настрочит книгу насчет этих американцев. Этой книгой он с лихвой возвратит все свои путевые издержки, да еще останется в барышах, особенно если он разбранит их хорошенько.

Сообщив этот удивительный план, Уэллер старший крепко пожал руку своего возлюбленного сына и окончательно скрылся за воротами тюрьмы.

Едва Самуэль пришел в себя после этого достопамятного свидания со своей родней, как мистер Пикквик вышел к нему навстречу и положил руку на его плечо.

— Послушайте, Самуэль, — сказал мистер Пикквик.

— Что прикажете, сэр?

— Я собираюсь сегодня погулять по этому заведению, и вы должны быть моим спутником, Самуэль. Вот скоро мы увидим одного очень замечательного арестанта, которого, впрочем, вы знаете, Самуэль, — добавил мистер Пикквик, улыбаясь.

— Какого, сэр? — спросил мистер Уэллер. — Не этого ли, что ходит с растрепанными волосами, или, может быть, интересного его товарища в грязных чулках?

— Ни того, ни другого, — отвечал мистер Пикквик. — Этот арестант ваш старинный друг, Самуэль.

— Мой? Неужели! — воскликнул мистер Уэллер.

— Вы, без сомнения, превосходно помните этого джентльмена, или, в противном случае, память ваша слишком коротка, Самуэль, — сказал мистер Пикквик. — Таких знакомцев нескоро забывают. Тсс… Ни слова, Самуэль, ни полслова. Вот он!

Пока мистер Пикквик говорил таким образом, впереди показался мистер Джингль, выступавший медленным и осторожным шагом. Наружность его уже не имела больше того жалкого и унизительного вида, в каком он отрекомендовался читателю в общей тюремной зале. На нем был теперь старый фрак, освобожденный из-под залога при великодушном содействии мистера Пикквика. Волосы его были острижены, и, казалось, он переменил белье. При всем том, мистер Джингль был очень бледен и тонок: он едва передвигал ноги, опираясь на костыль, и легко было заметить, что он претерпевал ужасные страдания от нищеты и постепенного упадка физических сил. При виде мистера Пикквика, он снял шляпу и был, по-видимому, очень смущен, когда взор его упал на Самуэля.

За ним, по пятам его, выступал мистер Иов Троттер, который, несмотря на значительную коллекцию дурных качеств, собранных в его особе, отличался, однако ж, замечательной преданностью к своему товарищу и другу. Был он все еще в грязных лохмотьях, но щеки его не были уже так впалы, как при первой встрече с мистером Пикквиком за несколько дней. Поклонившись теперь своему великодушному благодетелю, он пробормотал, в изъявление благодарности, несколько бессвязных слов, говоря между прочим, что его избавили от голодной смерти.

— Ну, полно, полно, — сказал мистер Пикквик, с нетерпением останавливая его на половине какой-то фразы, — вы можете идти с моим слугой. Мне надобно поговорить с вами, мистер Джингль. Можете ли вы идти, не опираясь на его плечо?

— Конечно… да… не слишком скоро… трясутся ноги… голова идет кругом… как будто дрожит земля.

— Дайте мне вашу руку, — сказал мистер Пикквик.

— Нет, нет, — отвечал Джингль, — не годится… недостоин.

— Какой вздор! — сказал мистер Пикквик. — Облокотитесь на меня: я желаю этого, сэр.

Но видя нерешимость и волнение этого джентльмена, мистер Пикквик сам взял его под руку и повел вперед, не говоря больше ни слова.

В продолжение всей этой сцены физиономия мистера Самуэля Уэллера выражала неописуемое изумление. Он поминутно переводил глаза от Иова на Джингля, от Джингля на Иова, и повторял по крайней мере раз двадцать: «Ох как! Э! Ну!»

— Самуэль! — сказал мистер Пикквик, оглядываясь назад.

— Сейчас иду, сэр, — отвечал мистер Уэллер, машинально следуя за своим господином.

И все-таки он не мог отвести глаз от мистера Иова Троттера, который продолжал стоять на одном и том же месте с понурой головой; но когда Самуэль, покорный приказанию своего господина, должен был остановиться подле него, мистер Троттер приподнял голову и сказал:

— Как ваше здоровье, мистер Уэллер?

— Так это он! — воскликнул Самуэль.

И затем последовал продолжительный и многозначительный свист, послуживший несомненным свидетельством того, что мистер Уэллер убедился, наконец, в действительности своих наблюдений.

— Обстоятельства переменились, сэр, — сказал Иов.

— Вижу, что переменились, — отвечал мистер Уэллер, обозревая с неописуемым изумлением лохмотья этого джентльмена, — и эта перемена, кажется, не к лучшему для вас, мистер Троттер.

— К худшему, мистер Уэллер, к худшему. Теперь уж нет надобности обманывать вас. Обман невозможен. Слезы не всегда бывают лучшим и единственным доказательством горя.

— Это я давно знал.

— Плакать можно по собственной воле, когда вздумается, мистер Уэллер.

— Это вы доказали.

— Да-с: но вот эти вещи , я полагаю, не слишком удобно подделывать по собственному произволу.

Говоря таким образом, Троттер указал на свои желтые, впалые щеки, и затем, выворотив рукав своего сюртука, представил на рассмотрение Самуэля тонкую костлявую руку, которую, казалось, можно было бы переломить одним легким ударом.

— Что вы сделали над собой? — спросил Самуэль, отступая шаг назад.

— Ничего, мистер Уэллер. Я вот ничего не делаю несколько недель, да уж ничего почти не ем и не пью.

Самуэль окинул еще раз проницательным взором жалкую наружность мистера Троттера и затем, не говоря больше ни слова, схватил его за руку и принялся тащить изо всей силы.

— Куда вы тащите меня, мистер Уэллер? — спрашивал Иов, тщетно стараясь вырваться из рук своего старинного врага.

— Пойдем, пойдем, — сказал Самуэль.

И он не сделал больше никаких объяснений до тех пор, пока они не пришли в буфет. Здесь мистер Уэллер приказал подать кружку портера, и этот напиток был немедленно предложен к его услугам.

— Ну, вот вам, пейте все до дна и опрокиньте кружку вверх ногами, — сказал Самуэль.

— Ах, мистер Уэллер, почтеннейший…

— Ни слова больше. Пейте.

Мистер Троттер поднес кружку к губам и в несколько минут опорожнил ее до последней капли, приостанавливаясь только два или три раза перевести дух.

— Вот это я люблю, — сказал Самуэль. — Ну, как теперь вы себя чувствуете, любезный друг?

— Получше немного, — отвечал мистер Троттер.

— Разумеется, лучше: иначе и быть не может, — сказал Самуэль. — Это ведь все равно, что прибавить газу в воздушный шар, и я вижу простым глазом, как вы начинаете толстеть. А что этак вы скажете насчет другой порции такого же размера и состава?

— Нет, уж это было бы слишком, мистер Уэллер, — покорно вас благодарю.

— A не похлопотать ли, примером сказать, насчет чего-нибудь съестного?

— Покорно вас благодарю, сэр, — отвечал мистер Троттер, — добрый господин ваш приказал нам подать баранины с картофелем, и мы уж позавтракали в три часа.

— Как! Он уж озаботился насчет вас? — спросил Самуэль выразительным тоном.

— Да, сэр, — отвечал Иов. — Он уже успел оказать нам много благодеяний, мистер Уэллер. Мы жили прежде в душной конуре, а старшина ваш нанял для нас уютную и просторную комнату, столь необходимую для моего слабого и больного господина. Он сам заплатил деньги и приходил ночью навестить нас, мистер Уэллер.

И при этих словах глаза мистера Троттера, быть может, первый раз в его жизни, оросились самыми искренними слезами.

— Да, сэр, — продолжал сердобольный Иов, — в век я не забуду вашего великодушного господина и буду служить ему до последних сил… до последнего издыхания.

— Нет, сэр, не говорите этого, — сказал Самуэль, — прошу вас и не заикаться об этом, любезный друг.

Иов Троттер вытаращил глаза.

— Да, и не заикаться об этом, — повторил Самуэль твердым и решительным тоном. — Никто не вправе служить ему, кроме меня, и я отвергаю тут всякое постороннее вмешательство и чужие услуги. Открыть ли вам тайну, любезный друг?

— Сделайте одолжение, мистер Уэллер.

— Так слушайте же обоими ушами. — Не было, нет и не будет в целой вселенной такого доброго, великодушного, щедрого, благодетельного джентльмена, как мой несравненный господин, даром что он ходит в узеньких панталонах и тесных полусапожках. Такого человека не найти нам с вами даже в сказках, которых я перечитал немало на своем веку. Это — сущий ангел. Зарубите это себе на носу, Иов Троттер.

Затем мистер Уэллер, подойдя к буфету, расплатился и положил сдачу в свой боковой карман. Снова отправившись на тюремный двор, они нашли мистера Пикквика и Джингля, занятых весьма серьезным разговором. Великий человек не обращал ни малейшего внимания на толпу, собравшуюся на площадке тюремного двора. Толпа между тем была чрезвычайно разнообразна и вполне достойна наблюдений ученого мужа.

— Очень хорошо, — сказал мистер Пикквик, когда Самуэль и Троттер появились на площадке, — вы станете теперь заботиться о поправлении своего здоровья, и больше покамест не думайте ни о чем. Вы дадите мне знать, когда вам можно будет приняться за дело, и мы еще потолкуем об этом. Ступайте теперь в свою комнату. Вы слишком слабы, утомлены, и не можете оставаться дольше на этом месте.

Мистер Альфред Джингль, не обнаруживая больше ни малейших признаков своего прежнего воодушевления и притворной веселости, сделал своему благодетелю низкий поклон и тихонько поплелся к своему жилищу, сказав наперед Иову, чтобы тот остался покамест на дворе в обществе мистера Уэллера.

— Интересная тут сцена, Самуэль, не правда ли? — сказал мистер Пикквик, озираясь вокруг себя с добродушным видом.

— Очень интересная, сэр, — отвечал мистер Уэллер. — Такие чудеса повторяются не слишком часто, — добавил он, обращаясь к самому себе. — Готов биться об заклад, что у этого Джингля навернулись слезы на глаза.

Площадка, где стоял теперь мистер Пикквик, была с одной стороны ограждена глухой стеной, с другой той частью тюремного замка, которая обращена была на Павловский собор. Разнообразная, пестрая толпа переходила с одного места на другое или сидела там и сям в более или менее интересных позах. Все это были долговые арестанты, и большая часть их дожидалась здесь окончательного решения своих дел в коммерческом банкротском суде. Некоторые имели чрезвычайно жалкий и оборванный вид; другие щеголяли в чистом белье и модных костюмах; но все без исключения слонялись, стояли или сидели таким образом, что ни у кого, по-видимому, не было определенной мысли на уме.

Из тюремных окон, обращенных на площадку, выставлялись также весьма многие лица: одни вступали в шумный разговор со своими знакомцами внизу; другие перекидывались мячами с некоторыми из ловких игроков; иные с любопытством следили за движениями игроков и наблюдали за мальчишками, подававшими мячи. Женщины, в засаленных передниках и грязных башмаках беспрестанно проходили через двор на кухню, устроенную в отдаленном углу тюрьмы; дети визжали, барахтались, играли, плакали, смеялись. Повсюду был шум и гвалт, за исключением одного только места на дворе, где лежал труп арестанта, умершего накануне.

— Не хотите ли, сэр, заглянуть в свистящую лавочку? — спросил Иов Троттер.

— Во что?

— В свистящую лавочку, сэр, — повторил Троттер.

— Что это такое? Не знаете ли вы, Самуэль? — спросил мистер Пикквик.

— Не знаю. Это, должно быть, лавчонка, где продают птиц, — сказал мистер Уэллер.

— О, нет, совсем не то! — перебил мистер Троттер. — В свистящей лавочке, сэр, продают джин для арестантов.

И затем мистер Иов Троттер объяснил в коротких словах, что закон строго запрещает, под опасением тяжкого наказания, проносить эти спиртные напитки в долговые тюрьмы; но так как здесь всегда бывают джентльмены и леди, предпочитающие этот сорт крепительной влаги всем виноградным напиткам, то некоторые сострадательные тюремщики, за условленную плату, позволяют, для общей пользы, двум или трем арестантам производить тайным образом контрабандную торговлю этим запрещенным товаром.

— И этот план введен постепенно во все долговые тюрьмы, — продолжал мистер Троттер. — Выгода здесь обоюдная и для тюремщиков, и для арестантов, производящих эту торговлю. Но ежели джин или ром попадают сюда каким-нибудь другим непозволительным путем, мимо свистящей лавочки, тюремщики немедленно ловят контрабандиста и доносят об этом начальству, за что и получают надлежащее вознаграждение, как лица, ревностно исполняющие свой долг.

— Значит — и волки сыты, и овцы целы? — заметил Самуэль.

— Точно так, мистер Уэллер.

— Но разве никогда не бывает ревизии со стороны начальства? — спросил мистер Пикквик.

— Бывает, сэр, как не бывать? Только тюремщики знают об этом заранее и передают пароль свистунам, чтобы они распорядились упрятать подальше запрещенный товар. Таким образом, ревизор может искать и свистать, сколько ему угодно; ни лысого беса не поймает.

— Все это, стало быть, хорошо устроено, — сказал мистер Пикквик.

— Очень хорошо.

Иов постучался в дверь свистящей лавочки, и когда они вошли, джентльмен с косматыми волосами тотчас же запер ее на крюк, и потом, взглянув на своих посетителей, широко открыл рот и оскалил зубы. Самуэль и мистер Троттер тоже со своей стороны нашли приличным показать зубы. Мистер Пикквик улыбнулся, и улыбка не сходила с его уст до окончания этого визита.

Вполне довольный таким безмолвным выражением участия к своему промыслу, косматый джентльмен вынул из-под кровати огромный плетеный кувшин с живительной влагой и налил три рюмки джина, которым и воспользовались, к своему удовольствию, Иов Троттер и мистер Самуэль Уэллер.

— Не угодно ли еще? — спросил свистящий джентльмен.

— Нет, довольно, — отвечал Троттер.

Мистер Пикквик заплатил деньги, дверь отворилась, и они вышли. Косматый джентльмен бросил дружеский взгляд на мистера Рокера, который в эту самую минуту проходил мимо.

От свистящей лавочки мистер Пикквик отправился осматривать все галереи пяти этажей, прошелся по всем лестницам и еще раз обозрел весь двор. По исследованиям его оказалось, что все тюремные жители и каждый поодиночке, совмещали в себе более или менее те же общие черты, которые он заметил в Смангле, Мивинсе, священнике, мяснике, конокраде, и так далее. Везде одна и та же грязь, один и тот же шум и гвалт, одна общая характерность в каждом углу и закоулке. Беспокойство и волнение замечалось повсюду, и шумные толпы бродили взад и вперед, без цели, без намерения, без мысли, как тени в тревожном сне.

— Теперь я довольно насмотрелся, — сказал мистер Пикквик, бросаясь на софу в своей маленькой комнате. — Голова моя идет кругом от всех этих сцен. С этой поры я буду арестантом в своей собственной комнате.

И мистер Пикквик вполне остался верен этому плану. Целых три месяца просидел он взаперти в своей тюремной квартире и только по ночам изредка выходил подышать чистым воздухом в ту пору, когда все другие арестанты спали или оставались в своих комнатах за карточными столами. Мало-помалу здоровье его начало слабеть от неудобств затворнической жизни; но ни часто возобновлявшиеся просьбы Перкера и его друзей, ни беспрестанные увещания мистера Самуэла Уэллера не могли изменить ни на волос твердой решимости великого человека.

 

⇐ Предыдущая30313233343536373839Следующая ⇒

Поделиться: