Часть 1. Воспоминания Человека-Волка

Воспоминания о моем детстве

Введение

Первая глава «Воспоминаний Человека-Волка» предстаатяет для психоаналитика особый интерес, поскольку она охватывает именно тот период жизни героя, которому Фрейд уделяет внимание в своей работе «Из истории одного детского невроза» Самые ранние воспоминания мальчика, по-видимому, связаны с приступом малярии и с летним садом, в котором он в тот момент находился. Скорее всего, речь идет о том же самом лете, на фоне которого развиваются все события, воссозданные в первой части К ним относится рассказ о гувернантке-англичанке, включающий и те выборочные воспоминания, о которых упоминал Фрейд, а также повествование о другой гувернантке, пришедшей на смену первой. Мисс Элизабет, сменившая гувернантку-англичанку и, вероятнее всего, появившаяся за несколько месяцев до того, как мальчику исполнилось четыре года, по вечерам обычно читала вслух «Волшебные сказки» братьев Гримм — истории, которые мальчик и его няня слушали как завороженные и которые сыграли затем такую значительную роль в том, что фобия Человека-Волка была связана с животными. Несколько позднее мадемуазель познакомила ребенка с историей Шарлеманя, после чего он начал сравнивать себя с героем, в чью колыбель добрый дух опустил всевозможные дары. Аналогия становится понятной, когда мы вспоминаем высказывание Фрейда о том, что, родившись в пленочке, «в сорочке», Человек-Волк все свое детство «считал себя избранным ребенком, с которым не могло приключиться ничего дурного», и что его подростковый невроз начался именно тогда, когда он был «вынужден расстаться с надеждой на то, что ему покровительствует сама судьба»

Значительную роль в раннем периоде жизни Человека-Волка сыграли, безусловно, его родители, сестра и любимая няня (он рассказывал мне, что любил ее больше, чем своих родителей), а также гувернантки, учителя, слуги и некоторые родственники. Рассказ о его бабушке и дедушке со стороны отца, а также их сыновьях указывает на упоминавшуюся Фрейдом семейную патологию - скрытую наследственную болезнь, присутствие которой ощущал в себе Человек-Волк. Насколько нам известно, у отца Человека-Волка случались периоды тяжелейшей депрессии, когда ему требовалась госпитализация; помимо этих периодов, его «нормальная личность» была гипоманиакальной, и ему ставили диагноз маниакальной депрессии. Обстоятельства его внезапной смерти в возрасте сорока девяти лег так никогда и не прояснились; причиной могла стать передозировка веронала.

Самый младший брат описывается Фрейдом как человек «эксцентричный, с признаками тяжелого навязчивого невроза». Рассказ Человека-Волка подтверждает эту эксцентричность и содержит описание параноидальных симптомов. Корсаков поставил диагноз «паранойя». Картину зловещей наследственности Человека-Волка дополняет и возможное самоубийство его бабушки со стороны отца, а также последовавшее за этим «невероятное» поведение ее мужа, напоминавшее действия отца из «Братьев Карамазовых».

К случаю Человека-Волка, описанному Фрейдом, имеют отношение самые различные подробности «Воспоминаний»: охватившая поместье эпидемия, от которой погибли двести тысяч овец; редкость контактов детей с родителями, за исключением случаев болезни, когда мать окружала их вниманием и заботой; религиозное рвение мальчика и его мучительные сомнения. Человек-Волк почти не пытается здесь объяснить всего того, что он описывает, поэтому в некоторых деталях его воспоминания отличаются от способа интерпретации событий Фрейдом. По существу, эти «Воспоминания» являются спокойным, добросовестно выписанным фоном к динамическим психическим процессам, которые описал Фрейд в работе «Из истории одного детского невроза».

М.Г.

Я - в настоящее время русский эмигрант восьмидесяти трек лет, а в прошлом — один из ранних психоаналитических пациентов Фрейда, известный как «Человек-Волк»,- решил написать воспоминания о своем детстве.

Я родился в 1886 году, в канун Рождества согласно юлианскому календарю, который использовался в России в то время¹, в имении отца, находившегося на берегах Днепра к северу от провинциального городка Херсона. Имение было хорошо известно в округе, так как часть нашей земли использовалась под базар, где время от времени проходили ярмарки. Однажды, когда я был еще ребенком, мне удалось увидеть одну из таких сельских русских ярмарок. Гуляя по нашему саду, я услышал шум и оживленные крики, доносившиеся из-за садовой изгороди. Через щель в изгороди я увидел пылающие костры,- дело происходило как раз зимой,— вокруг которых сгрудились цыгане и другие странные люди. Под оживленную жестикуляцию цыган шел по-видимому:* крикливый торг из-за присутствовавших здесь же лошадей. Творилась невообразимая кутерьма, и мне вдруг пришла в голову мысль, что все это, наверное, очень похоже на происходящее в аду.

Отец продал имение, когда мне было около пяти лет, и поэтому все мои воспоминания об этом месте относятся к раннему возрасту. Как рассказывала моя няня, всего несколько месяцев от роду я заболел тяжелой формой пневмонии, так что даже доктора отказались меня лечить. В самом раннем детстве я также болел малярией: в моей памяти смутно сохранился один из ее приступов. Кажется, это было летом. Я лежал в саду и ощущал себя очень несчастным, хотя и не чувствовал никакой боли,— наверное, из-за высокой температуры.

Мне говорили, что в детстве мои волосы были золотисто-каштановыми, даже рыжеватыми. Однако уже после первой стрижки они потемнели, что очень расстраивало мою мать. Маленький золотисто-каштановый локон она как реликвию хранила всю свою жизнь.

Еще мне говорили, что в раннем детстве я был спокойным, почти флегматичным ребенком, но что мой характер совершенно изменился после появления гувернантки-англичанки мисс Оуэн. Хотя она была с нами всего несколько месяцев, у меня развились нервозность, раздражительность и даже склонность к тяжелым срывам.

Вскоре после приезда мисс Оуэн мои родители отправились путешествовать за границу, оставив мою сестру Анну и меня на попечении ее и моей няни. Анна была на два с половиной года старше меня, и мисс Оуэн оказывала ей явное предпочтение. По просьбе родителей, мисс Оуэн и няню должна была контролировать наша бабушка со стороны отца, но она, к сожалению, не нашла в себе должной воли и ответственности. Зная о пагубном влиянии на меня" мисс Оуэн, она так и не осмелилась ее уволить, ожидая возвращения моих родителей. Однако их приезд все задерживался, и это на несколько месяцев продлило издевательства мисс Оуэн, поведение которой объяснялось, по-видимому, то ли тяжелой психической болезнью, то ли слишком частым употреблением алкоголя.

Сейчас мне уже трудно припомнить, как все тогда происходило. Моя бабушка упоминала о многочисленных ссорах между няней, всегда поддерживавшей мою сторону, и мисс Оуэн. По-видимому, мисс Оуэн, нащупав болезненные стороны моей души, постоянно меня поддразнивала, что доставляло ей своеобразное садистское удовлетворение.

В поместье, где я родился, мы жили только зимой. Летний же наш дом находился в нескольких милях, в Тернях. Каждую весну, когда мы туда переезжали, приходилось брать с собой много вещей. В Тернях у нас был большой сельский дом, скрывавшийся в глубине старого красивого парка. Помнится, специально для меня сюда приводили оседланного пони, на которого меня сажали и возили по кругу. Однако езда на пони была ничто по сравнению с тем, когда отец сажал меня в седло перед собой, и мы ехали вместе рысцой. На мгновение мне казалось, что я уже взрослый и скачу верхом на большой «настоящей» лошади.

Иногда путешествия в Терни из нашей усадьбы на Днепре совершались и летом. Одно из моих первых, совершенно невинных воспоминаний о мисс Оуэн было связано именно с одним из таких путешествий. Я сидел рядом с мисс Оуэн в закрытом экипаже. Она вела себя со мной довольно дружелюбно и пыталась научить меня нескольким английским словам, неоднократно повторяя слово «boy» («мальчик»).

Это не единственный сохранившийся в моей памяти эпизод о человеке, доставившем мне столько огорчений. Мы очень любили длинные леденцы, напоминавшие прутики. Мисс Оуэн сказала нам, что на самом деле это маленькие кусочки разрезанной змеи. В другом же эпизоде пострадавшей стороной уже была сама мисс Оуэн. Мы катались в маленькой лодке по Днепру². Порыв ветра сорвал с мисс Оуэн шляпку, которая поплыла по воде, возвышаясь подобно птичьему гнезду, что чрезвычайно позабавило меня и мою няню. Помню также нашу прогулку с мисс Оуэн по саду Она бежала впереди нас, присобрав сзади юбку и переваливаясь с боку на бок, и все время кричала нам: «Посмотрите на мой маленький хвост, посмотрите на мой маленький хвост!»

В отличие от меня, Анна, как мне казалось, прекрасно ладила с мисс Оуэн и ей даже доставляло удовольствие то, что мисс Оуэн меня поддразнивала. Более того, вскоре Анна стала ей в этом подражать. Как-то она предложила мне показать фотографию маленькой хорошенькой девочки. Мне очень хотелось взглянуть на эту фотографию, но Анна прикрыла ее листком бумаги. Когда же она, наконец, убрала бумагу, то вместо симпатичной маленькой девочки я увидел волка, который стоял на задних лапах и готовился проглотить маленькую Красную Шапочку. Это вызвало у меня плач, который перешел в настоящую истерику. Думаю, что подлинной причиной этого был не столько страх перед волком, сколько обида на Анну, так жестоко меня разыгравшую.

В раннем детстве Анна вела себя скорее как мальчишка, чем как девочка. Больше всего меня удивляло то, что она никогда не играла в куклы. Мне даже приходила в голову мысль о том, что, будь я девочкой, я бы не расставался с куклами. Но, будучи мальчиком, я этого стыдился. Позднее моей любимой игрой стали оловянные солдатики; возможно, они заменяли мне кукол.

Период, так сказать, «Бури и натиска» у Анны длился не очень долго. Постепенно она становилась все спокойнее и серьезнее. Основным ее занятием стало чтение. Также и по отношению ко мне она все больше играла роль старшей сестры, наставляющей своего младшего брата. Например, она научила меня определять время и рассказала, что Земля на самом деле имеет форму шара. В то время отец часто брал меня с собой в поездки в экипаже, и когда мы проезжали через поля, мне действительно казалось, что линия горизонта как бы закругляется. Но - шар? Такое трудно было себе представить. Скорее Земля виделась мне в форме диска. После увольнения мисс Оуэн у нас появилась новая гувернантка, мисс Элизабет. Ей было около сорока лет, и она отличалась смуглой кожей. По происхождению она была болгаркой, но родилась в России. Человеком была простым, и мы с моей няней очень хорошо с ней ладили. Поскольку еще живы были воспоминания о русско-турецкой войне, в результате которой болгары, наконец, освободились от турецкого ярма, она часто рассказывала нам о зверствах турков. От мисс Элизабет в моей памяти осталось только то, что она практически целый день курила сигареты.

Моя няня была крестьянкой, которая помнила еще времена крепостного права. Она была совершенно честным человеком, с золотым сердцем, и предана нам всей душой. В молодости она вышла замуж, но ее сын умер еще ребенком. Похоже, что всю свою материнскую любовь к умершему сыну она перенесла на меня.

Почти все, что мы в то время читали, состояло из русских переводов немецких сказок. По вечерам мисс Элизабет читала нам волшебные сказки братьев Гримм, которые мы вместе с няней находили очень интересными и захватывающими. Мы знали уже русские переводы Белоснежки, Золушки и других сказок. Мне совершенно непонятно, откуда у мисс Элизабет появилась идея прочитать нам «Хижину дяди Тома» - ведь эта книга с ее ужасными подробностями обращения с нефами явно была не самым удачным предметом для детского чтения. Некоторые из описаний пыток, применявшихся к нефам, снились мне даже по ночам.

Поскольку наши родители часто находились в отъезде, большую часть времени мы с сестрой находились на попечении совершенно чужих людей, и даже когда родители были дома, наши контакты с ними оставались очень ограниченными. Я помню, что отец выучил со мной русский алфавит и научил меня читать по-русски. Какое-то время он навещал нас с сестрой каждый вечер и играл с нами в игру, называвшуюся «Не сердись, человек».

Раскладывалась игральная доска, которой служила карта европейской части России, и каждому давалась деревянная фигурка, напоминавшая шахматную фигуру. Бросая кости, каждый игрок старался продвинуться как можно дальше, и именно по тому пути, который он выбрал на карте. Тот, кому первому удавалось достичь конца путешествия, выходил победителем. От этой игры я получал невероятное удовольствие — наверное, отчасти потому, что мы играли в нее с моим отцом, которого я в то время нежно любил и которым восхищался. К сожалению, эти вечерние посещения вскоре прекратились, так как у него больше не было для этого времени. Когда мы играли в эту игру, отец часто многое нам рассказывал о городах и областях, обозначенных на карте, и поэтому без него игра стала менее интересной и менее забавной и в конце концов мы вообще прекратили в нее играть.

Моя мать обладала спокойным, уравновешенным характером, к тому же, у нее было то, что называют «материнским инстинктом». Дар замечать смешные стороны даже неприятных ситуаций и не воспринимать их слишком трагически, помогал ей в преодолении множества трудностей и проблем в течение всей ее жизни.

Несмотря на это качество, поскольку она происходила из патриархальной семьи и не была склонна к эмоциональным взрывам, ей было сложно примириться с бурным характером моего отца и эксцентричностью его братьев, которых она в шутку называла «братья Карамазовы». Хотя мать и не страдала депрессиями, в юности она была скорее ипохондриком и придумывала себе различные болезни, которыми на самом деле не страдала. Так она жила до двадцати семи лет. После этого ее ипохондрия исчезла, и хотя она потеряла все свое состояние, в зрелом возрасте она чувствовала себя гораздо лучше, чем в молодости. Ее ипохондрия появилась вновь, хотя и в значительно более слабой форме, лишь за несколько лет до смерти, когда она целыми днями вынуждена была переносить заточение в своей комнате.

Поскольку в молодости мать была больше поглощена своим здоровьем, у нее оставалось для нас не слишком много времени. Однако если я или моя сестра заболевали, она становилась образцовой сиделкой. Она находилась возле нас, почти не отлучаясь, и следила за тем, чтобы вовремя измерялась температура и принимались лекарства. Я вспоминаю, что ребенком я иногда мечтал заболеть лишь потому, чтобы насладиться присутствием матери и ее заботой обо мне.

Помимо этого, именно благодаря матери я получил первые знания о религии. Я случайно наткнулся на книжку, где на обложке был изображен чешский реформатор Гус, сжигаемый на костре, и попросил маму объяснить, что означает этот рисунок. Мама использовала мой вопрос как повод для того, чтобы сделать для меня краткий обзор основных догматов христианской религии. Все, что я узнал о страдании и распятии Христа, произвело на меня неизгладимое впечатление. А поскольку моя няня была человеком очень набожным и иногда рассказывала мне истории из жизни святых и мучеников, постепенно я и сам стал очень религиозным мальчиком и начал серьезно интересоваться христианской доктриной. Однако вскоре меня посетили сомнения: я задался вопросом о том, почему же Бог, если он действительно так всемогущ, позволил распять своего собственного сына, и почему, несмотря на всемогущество Бога, в мире существует так много зла. Я пытался подавить в себе эти сомнения, но они появлялись снова и снова. Все это было очень мучительным, потому что я чувствовал, что мои сомнения - страшный грех.

Мы с сестрой очень любили рисовать. Вначале мы рисовали деревья, и манера Анны рисовать маленькие круглые листья казалась мне особенно привлекательной и интересной. Однако не желая ей подражать, вскоре я перестал рисовать деревья. Я попытался рисовать лошадей с натуры, но каждая нарисованная мною лошадь получалась, к сожалению, похожей скорее не на настоящую лошадь, а на собаку или волка; несколько лучше мне удавались человеческие существа, и я рисовал, например, «пьяницу», «скрягу» и подобные им типажи. Когда у нас были гости и кто-то из них представлялся мне в чем-то непохожим на всех остальных, я пытался подражать его жестам и повторять те слова или предложения, которые казались мне особенно странными или смешными. Это забавляло моих родителей и наводило их на мысль о том, что у меня есть определенные актерские способности. Однако наибольший интерес и внимание вызывало у меня нечто иное, не имеющее отношения к тому, что было уже описано. Это был маленький аккордеон, который появился у меня, когда мне было около четырех лет, скорее всего, в качестве рождественского подарка. Я любил его как живое существо и не мог понять, почему же людям необходимы другие музыкальные инструменты, такие, как пианино или скрипка, если аккордеон намного прекраснее их всех.

Зимой, с наступлением темноты, я иногда уходил в комнату, где никто не смог бы меня побеспокоить и где, как мне казалось, никто не может меня услышать, и начинал импровизировать. Я представлял себе при этом одинокий зимний пейзаж, лошадей, с трудом тянущих по снегу сани. При помощи своего аккордеона я пытался воспроизвести такие звуки, которые бы соответствовали настроению этого воображаемого образа.

К сожалению, мои попытки музицировать вскоре закончились. Однажды мой отец случайно оказался в соседней комнате и услышал, как я импровизировал. На следующий день он пригласил меня в свою комнату, попросив взять с собой аккордеон. Входя, я услышал, как он говорит о моих попытках сочинять музыку, которые он назвал интересными, с каким-то незнакомым джентльменом. Затем попросил меня сыграть то, что я играл предыдущим вечером. Эта просьба привела меня в сильное замешательство, поскольку я не мог повторять свои импровизации «по команде». Моя жалкая попытка не увенчалась успехом, и отец зло приказал мне уйти. После этой болезненной неудачи я потерял всякий интерес к своему когда-то столь любимому инструменту, забросил его где-то в комнате и больше никогда к нему не прикасался. Этим событием были разорваны все мои связи с музыкой. Позже отца посетила мысль о том, что я должен учиться играть на скрипке. Это было не совсем удачным решением, так как на самом деле именно к этому инструменту я испытывал особую неприязнь. Вскоре она переросла в ненависть к производимым мною пронзительно визжащим звукам, которые действовали мне на нервы; кроме этого, для меня было утомительно все время держать вытянутой левую руку. Поскольку в отсутствие моего учителя я самостоятельно не занимался, то прогресс мой оказался, как того и следовало ожидать, минимальным. Однако всякий раз, когда отец спрашивал учителя, стоит ли продолжать наши уроки, учитель — не желая потерять заработок — отвечал, что «сейчас было бы действительно жаль» прерывать занятия. Меня освободили от этого испытания лишь через шесть лет, когда отец наконец понял, что продолжать, музыкальные уроки не имеет никакого смысла.

В нашем имении мы выращивали не только зерно, но и разводили овец. Однажды случилось нечто такое, что стало сенсацией для специалистов всей России.

Среди овец неожиданно началась опасная эпидемия. Было решено сделать прививки животным, которые все еще оставались здоровыми,— всего около 200 000 овец. Результат оказался катастрофическим. Все привитые овцы погибли, так как по ошибке доставили не ту сыворотку. Люди говорили, что это была месть - не против моего отца, а против врача, который отвечал за вакцинацию. Было предпринято расследование, но оно не смогло раскрыть истину, и все дело гак и осталось тайной.

Когда мне было пять лет, мы переехали а Одессу. В то время между нашим имением и Одессой еще не существовало железнодорожного сообщения. Вначале на небольшой лодке необходимо было отправиться вниз по Днепру в направлении Херсона, что занимало целую ночь. Затем нужно было весь день и всю ночь провести в Херсоне и лишь на следующее утро продолжать путешествие в Одессу — в этот раз уже на более крупном судне, способном противостоять штормам, иногда случающимся на Черном море.

Путешествие в Одессу мы предприняли летом, живя в Тернях. Мы выехали из Терней вечером, когда уже стемнело. Во время нашего отъезда разразился страшный ураган. Мы с сестрой сидели в закрытом экипаже и слышали, как бушует ураган и по крыше экипажа барабанит дождь. Порывы ветра были настолько сильны, что лошади едва могли двигаться вперед. Однако нам все же удалось вовремя приехать в гавань, где мы собирались взять лодку. Это путешествие из Терней в гавань было моим последним испытанием в то время.

Уже когда мы жили в Одессе, я узнал, что отец продал наше имение. Я плакал и чувствовал себя очень несчастным из-за того, что наша жизнь в имении, где мы были так близки к природе, навсегда закончилась и теперь мне придется привыкать к жизни в большом и странном городе. Позже я узнал от моей матери, "что и отец вскоре пожалел об этой сделке, так как через несколько лет наше бывшее имение стало городом. Осознание того, что он совершил ошибку, приблизило, как утверждают, случившийся с отцом первый приступ меланхолии.

В Одессе отец купил небольшой особняк, который находился как раз напротив городского парка, доходившего до самого берега Черного моря. Этот особняк был построен итальянским архитектором в стиле итальянского Ренессанса. Почти в то же самое время отец приобрел большое поместье на юге России. И особняк, и поместье он передал моей матери.

Несколько лет спустя отец купил второе поместье площадью около 130 000 акров в Белоруссии. Оно находилось на берегу реки Припять, притока Днепра. Хотя Белоруссия расположена в западной части России и граничит с Польшей и Литвой, в то время, особенно в сравнении с южной Россией, она была очень отсталым регионом. Первобытные леса, пруды, большие и малые озера, а также многочисленные болота поражали воображение своей девственностью. В лесах жили волки. Несколько раз за лето крестьянами соседних деревень организовывалась охота на волков. Охота всегда заканчивалась праздничным вечером, расходы по которому оплачивал мой отец. Появлялись сельские музыканты, парни и девушки танцевали народные танцы. Здесь в годы учебы в школе я проводил часть моих летних каникул, чувствуя себя при этом так, как если бы меня перенесли на много веков в прошлое. Это было превосходное место для того, чтобы отдохнуть, по словам Фрейда, от «цивилизации и ее неудовлетворенностей». Отец продал это имение в 1905 году.

И у матери, и у отца было много братьев и сестер, однако большинство из них умерло в детстве или в юности - остались лишь две сестры и два брата моей матери, а также три брата моего отца.

Старший брат матери Алексей был человеком болезненным. Первый брак его был неудачным и закончился разводом. Затем он женился на польке и имел от нее двух сыновей. Вторая женитьба была очень удачной. Дядя Алексей запомнился мне спокойным и скромным человеком, занятия которого сводились к управлению своим имением и игре в шахматы - основным его хобби. Можно сказать, что он играл в них исключительно по науке. Позже я более подробно расскажу и о младшем, более энергичном брате моей матери — Василии.

Старшего из трех братьев моего отца звали Епифаном. Сестра и я прозвали его дядей Пиней. Мы познакомились с дядей Пиней и его детьми уже после приезда в Одессу. Два других брата моего отца, Николай и Петр, иногда навещали нас в нашем имении.

Все три брата моего отца имели характеры совершенно разные. Старшего, Епифана, считали умным и хорошо образованным? но он был несколько флегматичен. Он получил математическую степень в Одесском университете, но с тех пор все свое время посвящал присмотру за своими землями, не обнаруживая никакого стремления к тому, чтобы чего-то достигнуть в общественной жизни. Отец говорил мне, что дядя Пиня был ему ближе всех остальных, однако когда позднее дядя переехал из Одессы в Москву, мы потеряли с ним контакты.

Моим любимым дядей всегда был дядя Петр - самый молодой из четырех братьев. Я бывал ужасно счастлив, когда слышал о том, что он собирается нас навестить. Он всегда заходил ко мне или звал меня в свою комнату, играя со мной, как будто бы мы были ровесниками. Он придумывал всевозможные трюки и шутки, которые просто приводили меня в восторг и казались мне очень смешными.

По словам моей матери, дядя Петр всегда был «жизнерадостным мальчиком», постоянно веселым, с прекрасным характером, и являлся поэтому самым желанным гостем на всевозможных вечерах и мероприятиях. После окончания школы он учился при Петровской Академии в Москве - в очень известном в те времена Сельскохозяйственном колледже. Будучи чрезвычайно общительным, дядя Петр завел в колледже много друзей, которых приглашал летом к нам в имение. Мать рассказывала мне, что однажды он даже привез с собой молодого князя Трубецкого (а возможно, это был и князь Оболенский). Точно не могу припомнить, но того самого, кто хотел жениться на Евгении, младшей и самой хорошенькой из трех сестер моей матери. Однако девушка отвергла это предложение и вышла замуж за другого коллегу дяди Петра — из древней знатной литовской фамилии.

Вскоре, как ни печально, дядя Петр, этот славный малый, начал очень странно себя вести и не менее странно изъясняться. Поначалу это казалось его братьям просто забавным, так как они не могли воспринимать это изменившееся поведение всерьез, считая его просто безобидным чудачеством. Однако очень скоро они поняли, что все значительно более серьезно. Проконсультировались у известного русского психиатра Корсакова, диагноз которою оказался неутешителен - начало истинной паранойи. В результате дядю Петра поместили в учреждение закрытого типа. Но поскольку в Крыму у него осталось крупное имение, братья в конечном счете организовали его переезд туда, и в течение многих лет дядя прожил как отшельник. Хотя дядя Петр изучал сельское хозяйство, позднее он решил посвятить себя исключительно историческим исследованиям. Однако все его планы," конечно же, обратились в ничто с того момента, как у него началась мания преследования.

Поскольку мой отец был чрезвычайно образованным и интеллектуально развитым человеком и, кроме того, обладал необыкновенным организаторским талантом, было бы справедливым отметить, что и он, и оба его брата, о которых шла речь выше, отличались очень высоким интеллектом. С другой стороны, дядя Николай не отличался никакими особыми талантами и обладал довольно средними интеллектуальными способностями. Однако он в высшей степени обладат тем, что можно было бы назвать «добродетелями среднего класса», такими, как надежность, чувство долга и скромность. Вначале он выбрал карьеру военного и стал офицером, затем оставил военную службу и поселился со всей своей большой семьей в маленьком городишке Херсоне, став одним из наиболее уважаемых людей города. Он был избран членом Думы (Русского парламента, существовавшего до революции 1917 года) и выполнял в ней самые различные обязанности, хотя и не играл никакой особой политической роли.

Мой дедушка со стороны отца умер приблизительно за год до моего рождения; его жена, Ирина Петровна, ушла из жизни намного раньше. Мне рассказывали, что она отличалась высоким ростом и крепким телосложением, однако, если судить по се фотографиям и портретам, отнюдь не была красавицей. Мой дедушка, напротив, был красивым человеком с правильными чертами лица. Я слышал о том, что Ирина Петровна была очень умной женщиной и имела огромное влияние на своего мужа. Говорили, что после ее смерти дедушка совершенно потерял голову и начал пить. О том, что он действительно потерял голову, можно судить по следующим эпизодам.

Когда дядя Николай решил жениться, моему дедушке пришла в голову совершенно невообразимая идея бросить ему вызов и увести его невесту. Она уже должна была выйти замуж не за дядю Николая, а за его отца - то есть реально возникла ситуация, аналогичная описанной Достоевским в «Братьях Карамазовых». Однако невеста, точно так же, как и в романе Достоевского, предпочла отцу сына и вышла замуж за дядю Николая. В результате отец очень разозлился и лишил его наследства. После смерти дедушки каждый из трех братьев выделил ему долю из своего наследства, и, таким образом, дядя Николай, хотя и был лишен наследства, оставался все же обеспеченным человеком — однако не таким богатым, как его братья. Несмотря на постигшую его неудачу, дядя Николай прожил, на мой взгляд, очень гармоничную жизнь, поскольку был самым уравновешенным и нормальным человеком из всех четырех братьев.

В то время мой дедушка был одним из самых богатых землевладельцев юга России. Он скупил огромное количество земель, которые не использовались и, соответственно, стоили очень дешево. Однако позднее, когда земля начала родить, цены быстро выросли. Это была именно та территория, которая из-за необычайного плодородия земель стала известна как хлебная житница России. По словам моей матери, инициатива покупки всех этих земель и их управления принадлежала не дедушке, а его жене, Ирине Петровне, которая обладала превосходными деловыми качествами. Ее сыновья, отличавшиеся высокими интеллектуальными данными, скорее всего, унаследовали их не от отца, а именно от нее. Однако эта одаренность имела и оборотную сторону. Я имею в виду эмоциональную аномальность и болезненность последующих поколений.

У Ирины Петровны было много детей, но длительное время рождались только мальчики. Ее самой заветной мечтой было иметь дочь. И наконец родилась девочка, которую она назвала Любой, очень милый и симпатичный ребенок. И вот, в возрасте восьми или девяти лет, этот ребенок умирает от скарлатины. Поскольку Ирина Петровна обожала Любу совершенно безгранично, после смерти ребенка она впала в депрессию и потеряла всяческий интерес к жизни. Я думаю, моя бабушка так и не смогла смириться с тем, что судьба вначале отнеслась к ней так благосклонно, полностью выполнив ее желание, а после смерти дочери продолжала дарить ей только сыновей, не давая другой дочери. Смерть Ирины Петровны окутана тайной. Говорят, что она приняла слишком большую дозу каких-то опасных лекарств, однако никто так и не узнал, было ли это случайно или преднамеренно. Во всяком случае моя мать считала, что это всего лишь несчастный случай.

Вскоре после переезда в Одессу у нас появилась новая гувернантка - на этот раз француженка. На самом деле она была швейцаркой из Женевы, но ощущала себя не столько швейцаркой, сколько настоящей француженкой, причем с явно патриотическими взглядами. Она была строгой католичкой и, в общем, очень консервативной. Подобно многим старым девам, она стремилась властвовать. Поскольку она жила у нас, я и Анна практически весь день находились под ее влиянием. По вечерам «Мадемуазель» — так обращались к ней мы все - читала нам детские книги на французском языке.

В молодости Мадемуазель приехала в русскую Польшу и работала там гувернанткой в некоторых наиболее известных семьях. Она жила у графов Потоцких, Самойских, Мнишков и др. (Граф Мнишек был потомком семьи «Лжедимитрия», сменившего в 1605 году Бориса Годунова³.) Основной частью образования Мадемуазель считала обучение своих подопечных хорошим манерам и этикету. Проведя не один десяток лет в польских семьях, она изъяснялась на смеси исковерканных русских и польских слов, однако этого было достаточно для того, чтобы все вокруг ее понимали. Конечно же, Мадемуазель учила нас и французскому. Она начинала что-то объяснять, перескакивала с одной темы на другую и затем углублялась в бесконечные воспоминания о днях своей молодости.

Одной из первых книг, вслух прочитанной нам Мадемуазель, был «Дон Кихот» Сервантеса — конечно, в специальном издании для детей. Эта книга произвела на меня неизгладимое впечатление, но доставила мне больше боли, чем радости, так как я не мог примириться с мыслью, что Дон Кихот, столь дорогой моему сердцу, на самом деле был глупцом. Я чувствовал, что смог бы примириться с этим, если бы Дон Кихот, хотя бы перед своей смертью, сам признал свою глупость. Я успокоился лишь тогда, когда на последней странице книги увидел рисунок, где Дон Кихота исповедовал католический священник,— я сказал самому себе, что священник не может исповедовать дурака.

Затем пришла очередь составленных для детей биографий выдающихся людей Франции. Один автор осмелился даже написать о детстве Великою Шарля, почитаемого французами как Шарле-мань. Эта книга мне также очень понравилась. Наибольшее впечатление произвели таинственное рождение Шарлеманя и три добрых духа, одаривших его еще в колыбели всевозможными способностями и талантами. Возможно, я думал в то время о самом себе и о том, что я был рожден в такой знаменательный день - в канун Рождества. Мадемуазель подписалась также на французский журнал «Journal de la jeunesse»*, из которого читала нам очень романтические рассказы. Они очень возбуждали мое воображение — наверное, даже слишком сильно.

Моя сестра Анна очень быстро распознала потребность Мадемуазель кем-то командовать и очень искусно научилась избегать ее чрезмерного влияния. Мадемуазель не сердилась за это на Анну, но в качестве компенсации начала уделять больше внимания мне, чем моей сестре. Об этом убедительно говорили некоторые ее высказывания, такие, например, как «Serge a le jugement juste»**. Я убежден, что прочитанные Мадемуазель вслух романтические истории заложили основу «романтического» склада моего ума - или по крайней мере усилили это качество. Позже этот «романтизм» нашел свое выражение также в моей пейзажной живописи. В любом случае, влияние, которое оказала на меня Мадемуазель, невозможно отрицать. Я припоминаю, например, что именно в этот период мне в голову приходили мысли о том, что ближе к истине была все же католическая, а не православная вера: Христос сказал Петру обозначить скалу, на которой ему предстояло построить христианскую религию.

Сейчас же я хочу немного забежать вперед и поговорить об эпизоде, случившемся через несколько лет и очень характерном для того периода моей жизни. Во время карнавала мы с Анной были приглашены на костюмированный вечер, где Анна решила появиться в костюме мальчика. Я не могу припомнить, сколько же ей было в то время лет; во всяком случае, она уже была достаточно взрослой для того, чтобы Мадемуазель почувствовала необходимость позаботиться о ее хорошей репутации как порядочной молодой девушки. Возможно, что она надеялась использовать представившуюся возможность и вновь утвердить над Анной свое утраченное влияние. Однажды во время обеда начался спор о костюме, который должна была надеть Анна. Отец считал, что нет никакой причины для того, чтобы Анна не могла надеть на вечер костюм мальчика. Мадемуазель, со своей стороны, доказывала, что появиться в обществе в брюках не может быть для «ипе jeune fille contme ilfaut »*. Мой отец и Мадемуазель горячо поспорили, и Мадемуазель зашла настолько далеко, что решительным голосом заявила: несмотря на то, что отец дает свое разрешение, она, гувернантка Анны, тем не менее запрещает ей идти на вечер в костюме мальчика. Поскольку Мадемуазель преступила определенные границы, она получила от моего отца самый жесткий otriop. Встав из-за стола со слезами, она удалилась в свою комнату. Мы с Анной побежали за ней и попытались ее успокоить, но Мадемуазель торжественно провозгласила, что после оскорбления, которое ей нанес наш отец, она более ни минуты не задержится в этом доме. Однако в конечном счете дело обернулось всего лишь бурей в стакане воды. Мадемуазель успокоилась и вскоре снова начала использовать для характеристики моего отца такие выражения, как « Monsieur est si delicat »** — что совершенно не удивляло мою мать.

*Молодежный журнал (фр) — Здесь и далее под звездочками — примечания редактора русского издания.

**Сержу свойственна рассудительность (фр.)

 

Когда Мадемуазель перестала быть нашей гувернанткой, она осталась жить на нижнем этаже у нас в доме уже в качестве, так сказать, пансионерки, и жила так до самой своей смерти. Время от времени мы ее навещали, и всегда находили в прекрасном расположении духа. Никогда ни у кого не возникало ощущения, что она может быть несчастной или одинокой, так как она всегда была занята какими-то мелочами, полностью поглощавшими ее внимание. Так, например, я припоминаю", как она вела однажды жестокую войну с муравьями, которые, не известно почему, неожиданно появились в ее комнате.

Моя няня до конца своей жизни также жила в качестве пансионерки в нашем имении на юге России. В последние несколько лет своей жизни она очень одряхлела. Время как 'будто бы остановилось для нее, и хотя я был уже взрослым мужчиной, она все еще считала меня маленьким мальчиком. И Мадемуазель, и няня дожили до глубокой старости.

Когда мне исполнилось семь лет, я должен был начать заниматься с домашним учителем. Конечно же, мне было любопытно узнать, как он будет выглядеть. Я представлял себе пожилого и серьезного бородатого джентльмена, на которых в те дни была мода. Однако вопреки всем моим ожиданиям появился гладко выбритый молодой человек лет тридцати пяти, с острыми чертами лица и орлиным носом. Он был близорук и носил очки.

В противоположность нашей религиозной Мадемуазель Александр Яковлевич Дик был абсолютно светским человеком. Я никогда не слышал, чтобы он говорил о религии. Он обладал веселым, покладистым характером и в жизни видел лишь ее светлые стороны. Он был большим мастером придумывать всякие игры и развлечения. А. Я., на что указывает уже сама его фамилия Дик, был потомком датчан, но поскольку он родился в России и русской была также его мать, он отлично говорил по-русски и не менее хорошо — по-английски и французски. Анну он должен был учить немецкому языку, но со мной говорить по-французски.

*3д.: неприлично для молодого человека (фр.).

**Месье так деликатен (фр.).

У меня создалось впечатление, что А. Я. ничего не воспринимал всерьез и любил замечать в жизни все смешное и гротескное. Мадемуазель, над которой он подшучивал как над старой дезой, эта черта в нем совершенно не нравилась, и она платила ему той же монетой, говоря, что он не учитель, а клоун.

А. Я. был, без сомнения, очень одаренным человеком. Он исключительно хорошо играл на пианино и - во всяком случае, так он сам утверждал — на многих других музыкальных инструментах. Он также рисовал, и одна из его картин висела в нашей комнате. На этой картине, которая, вероятнее всего, была копией, на фоне Венеции был изображен корабль. В то же время других его картин я никогда не видел.

Уроки тематического чтения, которые должен был вести у нас А. Я., начались с русского перевода «Макса и Морица» Вильгельма Буша. Затем мы прочитали «Детей капитана Гранта» Жуля Верна, которые произвели на меня глубокое впечатление.

Одну из комнат нашего особняка А. Я. превратил в настоящую мастерскую. К тому же он заказал верстаки, на которых мы строили наши маленькие корабли. Он знал, как искусно молено собрать маленькие тонкие пластинки дерева, и созданными им кораблями могла бы гордиться любая мастерская. Эта работа была настолько сложна, что большую часть времени я проводил не за своей собственной работой, а наблюдая за А. Я. Подобное занятие, несомненно, доставляло ему огромное удовольствие. Вероятно, любовь к созданию кораблей он унаследовал от своих предков-датчан.

А. Я. не был женат и много путешествовал по миру. Перед тем как приехать к нам, он предпринял путешествие в Индию и на Дальний Восток, откуда привез много диковинных вещей. Он описывал нам свой дом так, как будто это был маленький музей. Конечно же, нам с Анной страшно хотелось увидеть все эти редкостные вещи, привезенные из далеких стран. А. Я. удовлетворил наше желание и пригласил нас к себе домой. Мы увидели там коробку со стеклянной крышкой, в которой хранились огромные бабочки, не встречающиеся в нашей части России. Там было и много других экзотических вещей, и все они показались нам очень интересными.

А. Я. никогда не говорил нам о том, на какие средства ему удалось осуществить свои путешествия, равным образом он никогда ничего нам не рассказывал ни о своей юности, ни о своих родителях. Если за завтраком он случайно ставил на костюме пятно, то при этом нередко комментировал: « Je suis un saligaud сотте топ рёге»*. И это было все, что мы знали о его отце.

Когда А. Я. в первый раз приехал в наше имение в южной России и мы отправились вместе с ним гулять по парку, он сразу же обнаружил наиболее подходящее место для игры в крикет, который в то время был очень популярен. В результате мы установили воротца и приказали принести все необходимое для игры в крикет.

Через несколько лет А. Я. исчез так же незаметно, как и появился. Я так никогда и не узнал, был ли он уволен или попросил отставку сам.

Затем появился австриец г-н Ридель, который несколько лет подряд жил с нами в летний период в нашем имении на юге России. Ему было сорок с небольшим, и, подобно А. Я., он оставался холостяком. У него были маленькие серые глазки, несколько приплюснутый нос и острая бородка. Г-н Ридель не был моим учителем, но, поскольку я проводил с ним практически целый день, вскоре я научился бегло говорить по-немецки. Он был прекрасно образованным и серьезным человеком, и хотя ему было уже за сорок, надеялся получить профессорство и читать историю в Венском университете. Он относился ко мне скорее как к своему юному товарищу, и мы с ним прекрасно понимали друг друга. Самым большим достоинством он считал самообладание. В политике он придерживался несколько радикальных взглядов, однако его интерес в этой области носил в основном теоретический характер.

Однажды, когда г-н Ридель, моя сестра и я прогуливались по полям, г-н Ридель попытался объяснять Анне принципы философии Канта. На следующий день мы снова втроем отправились на прогулку и на этот раз он начал говорить о религии, резко критикуя христианскую веру, поскольку был атеистом. Я бежал рядом с Анной и г-ном Риделем, и до меня доносились лишь фрагменты того, что он говорил Анне. Однако, поскольку он выразил словами именно те сомнения, которые мучили меня в детстве, все это произвело на меня очень большое впечатление. Подсознательно восприняв все, что говорил о религии г-н Ридель, я, к своему удивлению, обнаружил, что моя вера улетучилась. И дело не в том, что я стал противником религии. Я просто, если так можно выразиться, сдал ее в архив. Если невозможно ни доказать, ни опровергнуть, то самому человеку приходится решать, хочет ли он верить или нет. Это точка зрения принесла мне облегчение; впоследствии я более не упрекал себя в прежних сомнениях.

*Я ~ неряха так же, как и мой отец (фр.).

 

Тем не менее, просто поразительно, насколько легко и без всяких на то усилий с моей стороны я отказался от религии. Возникает вопрос: что же заполнило образовавшийся вакуум? Возможно, некоторые из моих религиозных чувств я перенес в царство литературы, поскольку в то время, в возрасте почти тринадцати лет, я уже начал приобщаться к романам Толстого, Достоевского и Тургенева, вызывавшим у меня страстный интерес. Я почитал этих авторов - точно так же, как и величайших русских поэтов Пушкина и в особенности Лермонтова,- почти как святых. Еще позднее я, возможно, перенес мои религиозные чувства в живопись. С религией был связан, по-видимому, и мой восторг по поводу красоты и гармонии природы. Однако справедливо и то, что сомнения и самообвинения, причинявшие мне страдания в период моих депрессий, напоминали мне о моих религиозных сомнениях и укорах совести. Возможно, с моей стороны было ошибкой так легко смириться с потерей религии, ибо это привело меня к ощущению того внутреннего вакуума, который способен заполниться лишь частично и не всегда адекватно.

Последнее пребывание в нашем имении г-на Риделя закончилось совершенно неожиданно. Он был явно поражен преждевременным интеллектуальным развитием Анны, и хотя ей было всего лишь пятнадцать, максимум - шестнадцать лет, влюбился в нее. И здесь ему, наконец, изменило так превозносимое им прежде самообладание. Будучи человеком очень чувствительным, он должен был отдавать себе отчет в том, что его любовь к Анне совершенно безнадежна. Безусловно, Анна ценила его эрудицию и прочие интеллектуальные способности, однако это не имело ничего общего с любовью. Несмотря на это, г-н Ридель сделал Анне признание в любви, что, безусловно, закончилось для него неудачей. После этого его никогда более не приглашали в наше имение. Профессор Фрейд, изучая мой случай, уделил особое внимание тому влиянию, которое оказал г-н Ридель на мое отношение к религии⁴, а также моей идентификации с Лермонтовым⁵

Тем временем мое детство осталось позади, и я вступил в пору отрочества.

 

1905-1908

Бессознательная печаль

Зиму 1905/06 г. я провел за границей. После того как я сдал вступительные экзамены в колледж, моя мать, сестра Анна и я отправились в Берлин. В этом путешествии нас сопровождали младшая сестра моей матери тетя Евгения и приятельница моей сестры - уже немолодая незамужняя женщина немецкого происхождения.

Моя мать, Анна и ее приятельница всю зиму провели в санатории возле Берлина, я же использовал наше длительное пребывание за границей для того, чтобы осуществить два интересных путешествия. Осенью 1905 года я отправился в Италию, а затем в феврале посетил Париж и Лондон - уже в компании моего двоюродного брата Григория, который тем временем приехал из России и присоединился к нам в Берлине. В мае того же года я вернулся в Россию через Берлин, собираясь провести лето в нашем имении на юге России.

Вскоре после этого моя мать и сестра и еще две дамы оставили Германию и поехали вначале в Милан, где последние пятнадцать лет жил мамин младший брат Василий, а затем в Ливорно, на Средиземное море.

В июле я нанес визит семье моего дяди, старшего брата моей матери, имение которого находилось приблизительно в двадцати пяти милях от нашего. Там я был приятно удивлен, встретив молодую девушку, которая понравилась мне с первого взгляда. Она оказалась племянницей жены моего дяди и приехала из Польши, чтобы навестить свою тетю.

Марта – так звали девушку - светловолосая, с голубыми глазами и розовыми щечками показалась мне очень хорошенькой и даже очаровательной, а так как я был сразу же покорен и ее веселым, общительным характером, то уже через два дня окончательно влюбился. Отношение Марты ко мне позволило мне понять, что моя привязанность не была односторонней, и она отвечает на мои чувства. Нашей тете сразу же удалось заметить мое увлечение, и было ясно, что она пытается развить наше взаимное чувство любыми путями. Я не знаю, к чему все это могло бы привести, если бы трагические события в моей семье не положили неожиданный конец моему роману.

Мать оставалась в Италии еще какое-то время, Анна же со своей приятельницей вернулась в Россию в середине августа. Побыв недолго дома, Анна поехала на Кавказ в имение маминой старшей сестры Ксении. За те две недели, которые Анна провела в нашем имении, я не заметил в ее поведении ничего необычного. Однако мне показалось странным, когда она предложила мне сопровождать ее на Кавказ, хотя и знала, что я поступил в Юридическую школу при Одесском университете, где как раз должны были начаться занятия. Когда я напомнил об этом Анне, она не наслаивала, но просила меня пообещать ей, что после ее отъезда я обязательно буду писать ей раз в неделю. Это тоже показалось мне несколько странным, но я не придал ее просьбе никакого особого значения.

В последний раз я видел Анну на пароходе, увозившем ее вместе с подругой в Новороссийск, на Северный Кавказ. В этот раз мы прощались с ней с особенной теплотой. Когда пароход выходил из гавани, Анна стояла на корме и махала мне до тех пор, пока я не потерял ее из виду. Я стоял еще некоторое время, наблюдая за тем, как пароход выходит из гавани и отправляется в открытое море.

Ровно через неделю после отъезда Анны, я, как и обещал, написал ей письмо. Через две или три недели нам сообщили о том, что Анна тяжело больна, а вскоре после этого пришло сообщение о ее смерти.

Позже мы узнали, что моя сестра приняла яд. Затем в течение двух дней она страдала от жесточайших болей, но так и не рассказала никому о том, что она сделала. Лишь когда боль стала совсем невыносимой, она попросила позвать доктора. Когда он приехал, она показала ему маленький пузырек со ртутью, на котором с внешней стороны была предостерегающая надпись. По-видимому, этот пузырек Анна привезла из лаборатории, которую организовала дома с целью изучения естественных наук. Теперь, после попытки самоубийства, Анна уже хотела жить. Бывают, очевидно, случаи, когда вы лицом к лицу сталкиваетесь со смертью и лишь после этого к вам возвращается интерес к жизни и желание жить. Вначале все выглядело так, как будто бы докторам удается спасти Анну, и ей даже сказали, что она вне опасности. Однако через две недели развилась сердечная недостаточность, которая и привела ее к смерти.

Моя сестра была похоронена в нашей фамильной гробнице на так называемом Старом кладбище в Одессе. Поскольку моя мать в это время все еще находилась за границей, а отец хотел передать ей трагическую новость о смерти Анны с личным посыльным — что стало возможным лишь после похорон — единственными из присутствующих членов нашего узкого семейного круга были мой отец и я. Когда мы оба приехали в гавань, чтобы принять гроб с останками Анны и препроводить их с судна на Старое кладбище, многие из наших знакомых были уже здесь. В доке собралась также и достаточно большая толпа любопытствующих зрителей.

Казалось, что все мои мысли и чувства были парализованы. Все, что проходило перед моими глазами, воспринималось мной как нечто нереальное; все это напоминало дурной сон.

Старое кладбище находилось на противоположном конце города. По традициям православной церкви священники, сопровождающие похоронную процессию, останавливаются для произнесения нескончаемых молитв при каждом изменении направления,- другими словами, всякий раз, когда процессия поворачивает на другую улицу. Поэтому кортежу понадобилось несколько часов для того, чтобы дойти до кладбища. Когда гроб начали опускать в могилу, солнце, находившееся уже низко над горизонтом, начало заходить, и его последние лучи проникали сквозь листву и омывали блестящий металлический фоб.

В детстве нам говорили,"что Анне следовало бы родиться не девочкой, а мальчиком. Она обладала огромной силой воли и целеустремленностью, ей всегда удавалось избежать влияния ее гувернанток. В Анне, когда она повзрослела, стали проявляться и женские черты. Скорее всего, она просто не знала, что ей с ними делать, и они превратились в патологический комплекс неполноценности. Она,' преклонялась перед классическим идеалом красоты, которому себя противопоставляла. Ей казалось, что в ней совершенно нет женского очарования (что на самом деле не соответствовало действительности), и если бы кто-то решился на ней жениться, то сделал бы это лишь из-за ее денег, поскольку сама она чувствовала, что совершенно лишена привлекательности.

Можно сказать, что трагедия Анны, несмотря на ее интеллектуальные способности, состояла в том, что она пыталась подавить в себе женское начало и потерпела в этом поражение. Конечно же, я имею в виду не сознательные действия, а процессы, полностью сокрытые от ее сознания.

Мой отец очень гордился Анной и нежно ее любил. Он, несомненно, выполнил бы любое ее желание, стоило ей только об этом сказать. Ее самоубийство доказало, что от него она была отчуждена не меньше, чем от других людей, и он наконец это почувствовал. Потеря дочери была для него очень болезненной, но я не мог избавиться от ощущения того, что в не меньшей степени его обидел и расстроил сам ее поступок.

Теперь, после смерти Анны, мой отец, который прежде едва ли меня замечал,— по крайней мере, так мне казалось — радикальна изменил свое отношение. Он стал горячо интересоваться всем, чем я занимался или что намеревался сделать, и во всем стремился стать моим советчиком и защитником. Было совершенно очевидно, что свои чувства к Анне он перенес теперь на меня и что я ему глубоко небезразличен. Раньше я страстно мечтав о том, чтобы мой отец смог меня понять. Но теперь это изменение в нем, которое, конечно, очень помогло ему в его горе в связи со смертью Анны, оставило меня совершенно безучастным и даже повергло в еще более глубокую депрессию — вероятно, потому, что прежде он предпочитал мне Анну.

Реакция моей матери на это трагическое событие была совершенно иного рода. Она организовывала бесконечные мессы и каждый день приходила на кладбище, по многу часов проводя у могилы Анны. Хорошо известно, что после смерти близкого родственника каждый испытывает всевозможные угрызения совести, которые еще более усиливаются, если близкий человек покончил жизнь самоубийством. Это происходило и с моей матерью. Ее самоистязание отразилось и на отношении ко мне, и я не мог не чувствовать, что после смерти Анны она стала относиться ко мне намного холоднее, чем когда бы то ни было прежде, и даже пыталась меня избегать. Раньше я чувствовал, что всегда был ближе матери, чем Анна.

После смерти Анны, с которой нас связывали очень глубокие, личные отношения и которую я всегда считал моим единственным другом, я впал в состояние глубочайшей депрессии. Психическая агония, которой я был теперь подвержен, по своей интенсивности могла бы сравниться с физической болью. В таком состояний я потерял интерес абсолютно ко всему. Все вызывало у меня отвращение, в моей голове постоянно присутствовала мысль о самоубийстве, которую, однако, у меня не хватало смелости осуществить.

Я пытался бороться с этим состоянием и время от времени заставлял себя посещать лекции в университете, но едва ли воспринимал то, что мне говорили. Мои контакты с другими людьми были сведены к минимуму. Несколько раз в неделю я прогуливайся по городу со своим бывшим школьным другом, жившим по соседству и изучавшим медицину. Иногда я встречался также с некой Н., сравнительно недавней своей знакомой. Но настоящей дружбы между нами так и не получилось. К тому же, находясь в состоянии постоянной депрессии, я был к этому просто неспособен.

С приближением весны я начал чувствовать большое внутреннее возбуждение, мое сознание все время против чего-то протестовало. Всю зиму мое психическое состояние было настолько разбалансированным, что это просто не могло больше продолжаться. Необходимо было что-то делать. Я сказал себе, что если у меня не хватает смелости совершить самоубийство, единственное, что мне остается сделать,- это путем невероятных усилий преодолеть свои страдания и попытаться найти в себе мужество жить дальше

После смерти Анны я впал в состояние такой меланхолии, что жизнь для меня казалась полностью лишенной смысла и цели, и ничто в мире не заслуживало того, чтобы за него бороться. В таком состоянии человек едва ли способен почувствовать к чему-либо интерес. В то же время в поисках выхода я попытался проецировать свое внутреннее состояние во внешний мир, ища причины неудач в университете и, в частности, в выборе специальности. Соответственно, первым действием, на которое я решился, была смена факультета, когда из Юридической школы я перевелся на отделение философии или, как его называют в России, факультет естественных наук.

Я уверен, что за этим решением скрывалась, как считал затем и профессор Фрейд, подсознательная идентификация с Анной, которая страстно увлекалась естественными науками до тех пор, пока, за один или два года до самоубийства, не потеряла интерес и к этому предмету Мне кажется, однако, что в этой связи существовал и другой определяющий фактор - встреча с Б., профессором и директором одесской обсерватории (хотя в то время я не придал этой встрече особого значения) Когда впервые за много лет я случайно наткнулся на Б в городе, он спросил у меня, какой факультет я выбрал И когда я ответил, что выбрал право, он посмотрел на меня так, как будто бы его чем-то очень поразили, и неодобрительно сказал: «Я действительно разочарован Я этого не ожидал Я думал, это будет математика или, по крайней мере, естественные науки»

До нашего поступления в высшую школу Б. преподавал нам с Анной математику на дому Меня всегда привлекала его спокойная и глубокомысленная манера поведения, и мне он очень нравился, что было, вероятно, одной из причин моего особенного продвижения по его предмету- Несколько раз по вечерам Б. брат меня и Анну в обсерваторию, где сквозь телескоп мы могли смотреть на ночное небо, на звезды и луну.

Б, всегда оставался чрезвычайно доволен моими успехами по математике (чего нельзя было сказать об М., нашем учителе русского языка, который всегда сверх меры хвалил Анну и, хотя в общем-то находил мои знания довольно сносными, приходил в отчаяние от моих ошибок в произношении и в диктантах). Я припоминаю, как однажды отец зашел на урок математики и поинтересовался у Б. нашими успехами. Оценка Б., данная моей сестре, была скорее удовлетворительной, мои же способности к математике он особенно подчеркнул. Отец заметил, что, вероятно, в этом я пошел в его старшего брата - дядю Пиню, который проявлял к математике особый интерес и получил по этому предмету ученую степень. В результате всего этого мой отец решил, что техническая высшая школа подходит мне больше, чем гуманитарная гимназия, и было решено, что я должен поступать в высшую техническую школу. И лишь в последнюю минуту, за несколько месяцев до вступительных экзаменов перед вторым годом обучения в средней школе⁶, планы изменились, поскольку отец в конце концов решил, что гимназия все же обладает преимуществом, так как лишь выпускники гимназии могут затем учиться в университете.

Срочно был нанят преподаватель латыни, которому предстояло к весне подготовить меня к вступительным экзаменам во второй класс гуманитарной гимназии. Эти экзамены я сдал без труда, а по математике получил «отлично». Помимо этой гимназии, куда я сдавал вступительные экзамены, позже я поступил в другую, которую и закончил.

По случайности, учитель математики Л. в гимназии, которую я посещал, оказался другом детства и студенческим товарищем моего дяди Пини. Л., огромный и внушительный, с большими, выпуклыми проницательными глазами, с бородкой в стиле Наполеона 111, был заметной и внушающей благоговение фигурой. Его поведение в классе было всегда корректным, сдержанным и невозмутимым, а взаимоотношения со студентами — строго деловыми и всегда сводились лишь к предмету обучения. За исключением Л., все другие преподаватели имели прозвища, но я не могу припомнить, чтобы даже самый нахальный мальчишка — а таких было достаточно в младших классах — позволил себе высмеивать Л. или рассказывать о нем, как о других преподавателях, что-то смешное. Поскольку благодаря моему «математическому» дяде между Л. и отцом существовала особая связь, я относился к Л. с особым почтением. Как следствие того внушающего страх и парализующего воздействия, которое он на меня оказывал, моя первая письменная работа была совершенным провалом. Все яблоки, грецкие орехи и все остальное, о чем там шла речь, настолько смешались в моей голове, что я чувствовал себя в полном тупике и даже не смог закончить начатые мною расчеты, хотя у Б. я легко справлялся с аналогичными и даже с более сложными задачами. Конечно, моя работа получила оценку «неудовлетворительно». Имея «очень хорошо» по всем остальным предметам и никогда не поднимаясь выше «удовлетворительно» по математике, я чрезвычайно мучался и страдал, что еще более усугублялось тем, что я считал себя прекрасным математиком. Только в пятом классе гимназии⁷ это пятно исчезло наконец из моего школьного свидетельства, и отныне у меня было «очень хорошо» уже по всем предметам, включая математику; это продолжалось вплоть до вступительных экзаменов в колледж, которые я сдал с отличием.

Таким образом, случайная встреча с Б. и его неодобрительное замечание скорее всего актуализировали в моем подсознании неудачу с Л. и привели не только к изменению профиля учебы, не также и к моим более поздним сомнениям на этот счет. Однако в то время я не имел об этих мотивах никакого четкого представления

Приблизительно в то же время, как я решил изменить свою биографию (что случилось в начале апреля 1907 года), меня осенила идея о том, что путешествие на Кавказ, знаменитый красотой своих пейзажей и прославленный Лермонтовым, лучше, чем что-либо иное, сможет рассеять мои мрачные мысли и улучшить эмоциональное состояние. Безусловно, я должен был обсудить эти планы с моим отцом, так как, кроме всего прочего, я в то время не располагал средствами, необходимыми для такого путешествия. Он ничего не имел против моих планов, за исключением того, что ему была не по душе сама идея столь далекого путешествия, особенно после фатального финала, которым закончилось последнее путешествие моей сестры. Он предложил, чтобы меня сопровождал г-н В. - один из наших знакомых. В был немолодым джентльменом французского происхождения, на что указывала его фамилия. Очень худощавый, со впалыми щеками, с выпирающим на тощей шее кадыком, он всегда напоминал мне «рыцаря печального образа» Сервантеса. В то же время впечатление это было обманчивым. В действительности В. отличался веселым характером и умел наслаждаться жизнью Он был женат и имел сына и трех дочерей. Сын эмигрировав в Соединенные Штаты — что было редкостью для России тех времен — и зарабатывал там на жизнь, рисуя декорации в театре и не пренебрегая, чисто на американский манер, никакими случайными заработками.

Этот дух авантюризма сын, очевидно, заимствовал у своего отца, весьма предприимчивого человека, который нередко рассказывал нам о своих значительных коммерческих проектах — таких, например, как основание под его контролем целой корпорации. Несмотря на его успехи в прошлом, финансовое положение В. было довольно скромным. В то же время, когда-то на всякий случай он скопил достаточно денег для того, чтобы обеспечить себе, не занимаясь при этом никаким видом деятельности, более или менее приличное существование; он наслаждался этой ситуацией сполна.

В течение нескольких лет В. вместе со своими дочерьми каждое лето проводил в нашем имении. По неизвестным нам причинам, с ними никогда не было его жены. Подобные посещения имели свою предысторию. Летом в южной России всегда случаются засухи, и любой сильный ливень воспринимается крестьянами как нечто вроде подарка с небес. У В. возникла идея справиться с этим злом, прорыв артезианские скважины. Благодаря свойственной ему силе убеждения, он легко уговорил мою мать, которой принадлежало имение, что. будучи экспертом в этой области, он-то как раз и является самым подходящим человеком для проведения исследовательских работ. Поскольку эти исследования должны были занять значительное время, мать посчитала уместным предложить В. провести лето в нашем имении.

Прошло два месяца после того, как В. вместе во своими дочерьми приехал в наше имение, однако не было заметно и следа исследовательских работ Однажды я встретил его на пути к колодцу с мотком веревки в руках.

-     Что вы делаете? - спросил я его.

-     Я хочу начать измерения, — неопределенно ответил он, глядя на меня в замешательстве

Это был первый и последний раз, когда В. видели где-либо вблизи колодца; никто никогда более не слышал он него даже упоминания об артезианских скважинах. Как только моя мать поняла, что ирригационные планы В. нельзя принимать всерьез, идея артезианских колодцев была погребена без всяких церемоний. Однако летние посещения нашего имения В. и его дочерьми уже стали традицией.

Предложение сопровождать меня на Кавказ В. воспринял с огромным энтузиазмом, тем более, что возле Батуми, на юге Кавказа, у него был небольшой кусочек земли, который он называл! «Зеленым мысом». Он просто бредил этой частичкой собственности, описывая ее так, как будто это был paradise ierrestro *. Поскольку мы планировали, что Батуми будет конечным пунктом нашего путешествия, у В. теперь появилась возможность бесплатно навестить свой обожаемый «Зеленый мыс».

Перед началом нашего путешествия В. взял с меня обещание, что я куплю себе тропический шлем от солнца, поскольку в противном случае он просто не сможет сопровождать меня на Кавказ, о чем он серьезно и торжественно мне заявил. Прежде я никогда раньше не слышал о том, что этот вид снаряжения настолько необходим в поездках на Кавказ. Однако, в связи с тем, что В. уделял этому обстоятельству слишком большое внимание, а удовлетворить его просьбу было так просто, я согласился. В добавок к тропическому шлему, сам он взял с собой манилу, огромную соломенную шляпу, которую, если исходить из ее названия, скорее всего, носят на Филиппинах. Завершив все эти приготовления, мы сели на корабль, следовавший до Новороссийска.

Из Новороссийска мы поездом отправились в Кисловодск, который был тогда фешенебельным курортом с минеральными водами, известным своими кислотно-щелочными ваннами. Оттуда окружным путем на лошадях и волах мы поехали в Бермамут — высокогорное место, с которого открывался прекрасный вид на Эльбрус, самую высокую гору Кавказа. Выехав ранним утром, мы прибыли в Бермамут ближе к вечеру, проделав путешествие под безоблачным, ясным небом.

Там мы обнаружили маленькую заброшенную горную хижину, в которой стояло лишь несколько деревянных скамеек. Эта хижина прилепилась на краю огромной, как будто бы бездонной пропасти. Напротив нас, возвышаясь в небе подобно гигантской сахарной голове, стоял таинственный Эльбрус, и мы могли восхищаться всей его величественностью и великолепием. Долина, отделявшая нас от Эльбруса, простиралась в бесконечную даль, и по обеим ее сторонам можно было увидеть то возвышающиеся, покрытые снегом пики, то крутые скалистые утесы, с глубокими ущельями между ними. Несмотря на всю необычайность увиденного нами, мое депрессивное состояние мешано мне получить от этого подлинное удовольствие или почувствовать некий эмоциональный подъем.

*3емной рай (итал )

 

Уже когда мы были в Кисловодске, я вновь стал думать о чем-то таком, что еще более усиливало мое меланхолическое состояние: а именно, меня начали мучать сомнения по поводу того, было ли мое решение изменить специальность достаточно осознанным. Я взвешивал все за и против, но не мог прийти ни к какому мало-мальски удовлетворительному заключению. Вечно погруженный в свои собственные мысли, я был почти непроницаем для впечатлений из внешнего мира и воспринимал все увиденное как нереальное и похожее на сон.

Недалеко от Кисловодска находился другой аналогичный курорт — серные источники Пятигорска. В переводе это название означает «пять гор» (поскольку этот курорт расположен среди пяти гор)* Пятигорск был знаменит не только своими серными источниками, но и тем, что недалеко от этого места Лермонтов, второй величайший поэт России, был убит на дуэли. Уже одного этого было для меня достаточно, чтобы посетить Пятигорск.

Лермонтов был потомком шотландцев, его фамилия представляла собой русскую версию фамилии его предков Лермонд Поэт, который был гвардейским офицером, получил направление в воинскую часть, расположенную в Пятигорске; собственно это была ссылка за одно из написанных им стихотворений. Здесь же случайно оказался и Мартынов - однокашник Лермонтова по военной академии. Говорили, что Мартынов был поразительно красивым, но чрезвычайно пустым человеком. Однажды юноши были приглашены на одну вечеринку. Мартынов опоздал и пришел в Черкесске с кинжалом за поясом. Когда он появился в комнате в этом опереточном наряде, беседа неожиданно утихла и вдруг совсем прекратилась. Поэтому слова « voila un montagnard аи grand poignard »**, которые Лермонтов прошептал сидящей рядом с ним даме, неожиданно для него самого были услышаны всеми. Мартынов, чья гордость была задета, вызвал Лермонтова на дуэль, которая и состоялась в окрестностях Пятигорска.

Лермонтов, которому выпало стрелять первым, выстрелил в воздух, однако его противник, не согласившись на примирение, направил пистолет прямо на него. Пуля ранила Лермонтова в живот Как раз в этот момент разразилась страшная гроза, и тяжело раненого человека смогли доставить в Пятигорск с огромным трудом и с большим опозданием. Ни один врач не отважился в эту ужасную бурю выйти из дома, и медицинская помощь не пришла вовремя. Лермонтов скончался от тяжелого ранения через три или четыре дня. Ему было всего двадцать семь лет

*Человек-Волк писал свои воспоминания на немецком языке

**Вот горец с большим кинжалом (фр.)

 

Нам с В. удалось увидеть место, где состоялась дуэль. Это был обычный луг; он находился у подножия заросшего лесом холма, с которого открывался прекрасный вид на одинокую остроконечную гору Машук, стоявшую несколько в стороне от четырех других гор.

Узнав, что среди достопримечательностей Пятигорска есть также так называемый грот Лермонтова, мы отправились на него взглянуть. У входа в грот висела мраморная табличка со стихами, посвященными памяти Лермонтова. По этой табличке, а также по стихам было видно, что их автор — какой-то провинциальный помещик с юга России. Этот человек, очевидно, считал, что его произведение является значительным вкладом в почитание памяти поэта и в оформление грота. К сожалению, его стихи были настолько плохи и глупы, что этот джентльмен сделал бы намного лучше, если бы вообще не давал волю своим чувствам.

Однако В., как мне показалось, находился под впечатлением этих стихов, поскольку неожиданно он погрузился в глубокие раздумья. Очевидно, он посчитал для себя недопустимым покинуть это место, не оставив потомкам никакой памяти о своем посещении лермонтовского грота. Поскольку он не был поэтом, ему пришлось воспользоваться чужой идеей. В конце концов, на одной из стен грота он неразборчиво написал афоризм Прудона: « La ргоргШё c ' est le vol »*.

Нашей следующей целью был город Владикавказ , находившийся у подножия Казбека — второй по высоте горы Кавказа. Отсюда можно было легко подняться к ледникам. Используя эту возможность, мы вскоре после нашего приезда предприняли это интересное и несложное восхождение.

К ледникам мы поднимались на мулах. Мы ехали по крутому скалистому утесу и всего лишь узкая полоска отделяла нас от пропасти в несколько сотен метров глубины. В голову приходили не слишком приятные мысли о том, что стоило животным сделать один неверный шаг - и мы бы покатились в пропасть. Однако мулы передвигались настолько осторожно, таким медленным и выверенным шагом, что мы не могли этому не удивляться. Я отношусь к тем людям, которых глубина притягивает как магнит. Охватывающий при этом страх прежде всего направлен именно против этой силы притяжения, с которой, чтобы ей не поддаться, необходимо как-то бороться.

*Собственность есть результат воровства (фр.).

 

Наиболее интересная часть нашего путешествия по Кавказу все еще оставалась впереди — это была так называемая Военно-Грузинская дорога. Владикавказ расположен как раз у подножия основной гряды Кавказских гор, которые простираются с запада на восток, то есть от Черного моря к Каспийскому. Военно-Грузинская дорога, проходя через горную гряду, ведет от Владикавказа на севере до Кутаиси на юге.

Вначале мы думали задержаться во Владикавказе лишь на короткое время, однако у В. здесь обнаружилось довольно много друзей и знакомых, а клуб, где мы обедали, давал прекрасную возможность для встреч и общения с ними. В. чувствовал себя настолько хорошо, что продолжал искать все новые и новые поводы для того, чтобы отложить наш отъезд из Владикавказа. Лишь когда я разоблачил его и начал настаивать на продолжении нашего путешествия, ему пришлось сдаться. Он наконец-то попросил гостиничный счет и сделал некоторые другие приготовления к отъезду.

В те дни на Грузинской военной дороге еще не существовало ни государственного, ни частного организованного движения. Если вам необходимо было воспользоваться этой дорогой, то оставалось лишь нанять повозку, запряженную лошадьми. Мы сделали именно так и ранним утром продолжили наше путешествие. Приблизительно в два часа пополудни мы остановились в маленькой хибарке, где нам предстояло провести ночь, так как следующее подходящее место находилось на расстоянии целого дня пути.

Для того чтобы чем-нибудь заняться в послеобеденное время, я достал из чемодана набор масляных и других красок и отправился на находившийся неподалеку берег горной реки Терек. Для меня не представляло особой сложности найти подходящий объект, так как стоило мне сделать несколько шагов, и передо мной открывался необычайно прекрасный вид. Я устроился поудобнее на своем стуле и попытался передать на полотне мои впечатления от быстротечной реки и возвышающейся над нею волшебной горы Казбек. Я очень торопился, чтобы закончить до тех пор, пока не изменится свет, который был особенно насыщенным благодаря необычному скоплению облаков. Я закончил работу через полтора часа, возможно - через два, и сам был удивлен тем, насколько хорошо мне удалось передать общее настроение на таком небольшом полотне с помощью таких простых материалов Впервые у меня так удачно вышел пейзаж, и этим было положено начало моей деятельности как художника-пейзажиста.

На следующий день мы продвигались вдоль Терека. Долина все больше и больше сужалась, пока мы ни оказались в глубоком и внушающем страх ущелье, сквозь которое среди скал и валунов Терек прокладывал свой извилистый путь. Какими бы неприступными ни казались нам эти крутые скалистые уступы, мы все время видели на них огромные и густо нарисованные надписи и имена тех, кто побывал здесь до нас. Часто эти надписи были сделаны просто на головокружительной высоте, на необычайно обрывистых утесах; можно было даже предположить, что они сделаны там при помощи вертолета, если бы подобное вообще было возможно в те времена. Добраться до нашего следующего пристанища нам удалось лишь глубокой ночью - это была такая; же маленькая и жаркая хибарка, как и в первый раз. Все, что нам удалось здесь найти съедобного,— это форель, выловленная из реки Терек.

Перед самым отъездом, прогуливаясь рано утром недалеко от хибарки, я обнаружил небольшое черкесское поселение. Здесь совсем не было домов — только прорубленные в скате отверстия, соединенные с одной или несколькими пещерами.

На третий день нашего путешествия по течению Терека на обычно пустынной дороге нас ожидала довольно интересная встреча. К нам приближались две странного вида фигуры верхом на лошадях. На них было надето нечто вроде средневековых шлемов, в руках у каждого была пика и щит. Цвет их лиц несколько отличался от того, какой обычно встречается у кавказцев, то же самое можно было сказать и об их чертах. Возможно, они были либо пшавами, либо хевсурами — это два маленьких племени, о которых я прежде уже слышат; скорее всего, эти племена являлись потомками затерявшихся в горах Кавказа крестоносцев. Когда мы поравнялись с двумя всадниками, они остановили своих лошадей и без всяких возражений (возможно, даже не без удовольствия) позволили себя сфотографировать.

Совершенно по-другому вел себя турок, которого мы встретили несколько позже. Он шел за повозкой, в которой сидели пять или шесть его жен,— все в паранджах и закутанные в белые одежды. Когда он заметил, что я собираюсь сделать снимок повозки и тех, кто в ней был, он начат громко и грубо ругаться, погнав лошадей вперед, чтобы положить конец моему недостойному поведению

На четвертый день пути после выезда из Владикавказа мы распрощались с долиной Терека и повернули направо, чтобы преодолеть главный хребет горной гряды в наиболее удобном для перехода месте. Подъем становился все круче и круче, и лошадям приходилось передвигаться крайне медленно. Часто дорогу практически невозможно было угадать за толстым слоем снега, покрывающего луга, через которые нам предстояло пробираться. Проведя еще одну ночь в горах, мы начали ужасный крутой спуск. Он привел нас в плодородную долину, которую во всех направлениях покрывали кукурузные и пшеничные поля, а на окружавших ее холмах произрастали виноградники и фруктовые сады. Этот веселый южный пейзаж резко контрастировал с унылым горным миром, который мы только что покинули. Вечером того же дня мы добрались до Кутаиси, где нашли неплохую гостиницу и по достоинству оценили ее после ночей, проведенных в маленьких и грязных горных хибарах.

Проведя ночь в Кутаиси, мы на следующий вечер сели на поезд до Тифлиса (в настоящее время Тбилиси), столицы Грузии. Во время этого ночного путешествия случилась такая гроза, которую я 'никогда более не встречал на этой широте. Небо, пронизанное молнией, буквально разрывалось на клочья; дождь барабанил по поезду с необыкновенной силой, и все это, сопровождаясь раскатами грома, продолжалось до самого Тифлиса, которого мы достигли лишь на следующее утро."

Я обратил внимание на то, что в Тифлисе уже можно было встретить электрические трамваи, о которых пока еще не слышали в Одессе. В целом Тифлис был красивым и современным городом. В то же время, эту характеристику можно было применить лишь к той его части, которую называли Европейской, поскольку в те дни Тифлис состоял из двух отдельных районов: Европейского и Восточного. Последний имел все приметы Востока — с его бродячими, вечно кричащими торговцами, суетой и разноцветным беспорядком.

Когда жара в Тифлисе стала уже невыносимой, мы решили спустя несколько дней отправиться в Боржом - расположенный неподалеку горный курорт. Перед тем как оставить город, мы поднялись на фуникулере на вершину небольшой, находившейся в окрестностях Тифлиса горы для того, чтобы насладиться прекрасным видом на Тифлис и окружающие его места.

Помимо благоприятного климата Боржом был знаменит минеральной водой своих источников, которую использовали в России как питьевую воду, аналогичную немецким зельцеской и преблауэрской. Здешний пейзаж поразил меня своей изысканностью и напомнил места у подножия Альп. Горы средней высоты были покрыты лесами, вокруг росли зеленые луга, и - что в те дни на Кавказе было редкостью - улицы и дороги содержались в хорошем состоянии. После жары в Тифлисе свежий, придающий силы воздух Боржома доставил нам особое наслаждение.

На второй день после нашего прибытия с Боржом, войдя в комнату В., я увидел, как он вынимает из коробки свою манилу. Несмотря на сходство Боржома с альпийскими городами, он, вероятно, подумал, что пришел момент предстать перед обществом. «Не прогуляться ли нам по эспланаде?» — сказал он. Я вынужден был принять это предложение. Наша прогулка стала маленькой сенсацией. Мне не доставило никакого удовольствия чувствовать себя в центре внимания и видеть, как люди, собравшиеся на скамьях, обмениваются насмешливыми улыбками и взглядами. Я не мог сдержать вырвавшееся у меня замечание: «На вашу манилу все смотрят с большим удивлением».

«С восхищением и завистью»,- уточнил, исправляя меня. В., отказываясь признать свое поражение. Однако его явно напряженное выражение лица и молчаливый взгляд недвусмысленно давали понять, что он не может не замечать нелепого эффекта, производимого его манилой. По нашем возвращении в гостиницу манила отправилась обратно в коробку и осталась здесь в неприкосновенности до самого нашего приезда в Одессу.

В Боржоме я вновь взялся за свою кисть и нарисовал несколько пейзажей, которыми остался вполне доволен. Отсюда наше путешествие, приближаясь к концу, привело нас через Абастуман в Батуми, из которого мы планировали возвратиться в Одессу.

Батуми, расположенный на побережье Черного моря в юго-западной части Кавказа — недалеко от турецкой границы,— с трех сторон был окружен горами. Здесь можно было встретить эвкалипты, тисовые деревья, мирты, кактусы и различные виды пальм. Вся эта местность была покрыта роскошной растительностью. Хотя к тому времени, как мы достигли Батуми, лето уже было в самом разгаре, здесь, в отличие от сухих и жарких Тифлиса и Кутаиси, стояла ужасная духота. Воздух был не только теплым, но и очень влажным, и над всей этой экзотической сельской местностью всегда висела густая, удушающая дымка.

Сейчас у меня была, наконец, возможность лично ознакомиться с «Зеленым мысом» - объектом восторженных отзывов В. Это был сад, в котором находилось нечто вроде одноэтажной дачи и который не имел ничего общего с настоящим «мысом», существовавшим в моем воображении как мыс, выступающий в море. Дважды в день мы купались в море, но все равно настолько страдали от влажной, душной жары, что даже В. уже не сопротивлялся моему предложению вернуться из путешествия несколько раньше, чем мы планировали. Итак, через неделю мы сели на корабль, отправлявшийся в Одессу, и прибыли туда после пятидневного морского путешествия.

Когда мы вернулись в Одессу, была уже середина августа. Поскольку мои родители находились в это время в нашем сельском имении, то по возвращении я сразу же к ним присоединился. Хотя до начала лекций в университете оставалось совсем немного времени, я так еще и не решил, на какой факультет мне следует записаться. Как уже упоминалось выше, мои сомнения в том, правильно ли я поступаю, меняя таким образом всю свою биографию, приняли характер навязчивой идеи. Я отдавал себе в этом отчет, но совершенно не был в состоянии с этим бороться. Эти сомнения перешли вскоре в тоскливые мучительные размышления, которым, казалось, никогда не будет конца. Как только после этой болезненной борьбы я приходил к тому или иному решению, то уже в следующий момент мне думалось, что все аргументы и выводы — всего лишь плод моего воображения. И решение, достигнутое с такими мучениями, рушилось, как карточный домик. Мой отец, который прежде обращал на меня мало внимания, со времени самоубийства Анны проникся живым интересом ко всему, что я делаю. В связи с этим я решил довериться ему — первый раз в своей жизни — и рассказать о своих сомнениях. Возможно, я надеялся, что ему удастся рассеять мои ненужные сомнения и помочь мне в выборе «правильного» факультета. Как я и ожидал, отец был очень польщен этой моей попыткой к сближению и сообщил мне о своей готовности оказать мне содействие любого рода. Это положило начало нашим ежедневным формальным «совещаниям», продолжавшимся по нескольку часов. Однако, как я вскоре обнаружил, они были бесполезны и никак не проясняли предмет. Через несколько дней я понял, что отец фактически попал под опустошающее воздействие моей раздвоенности и даже заразился ею. Это заставило его сомневаться в аргументированности своих собственных советов, которые ранее он давал мне с абсолютной убежденностью в своей правоте. Таким образом, я пришел, наконец, к убеждению, что мы все более и более приближаемся к тупику, из которого уже не будет выхода. Однако все это сложное дело вскоре пришло к неожиданной развязке. После нескольких дней абстрактных размышлений однажды утром я проснулся с ясным видением того, что здесь вообще не о чем размышлять, поскольку перевод на другой факультет той весной был всего лишь попыткой «неадекватными средствами» преодолеть мою депрессию, которая не имела ничего общего с естественными науками. Все, что оставалось мне сделать в этой ситуации, так это отступить и оформить мой обратный перевод из Школы естественных наук в Юридическую школу. Отец, узнав о моем решении, был несколько обескуражен: «Но зачем же такая спешка? Мы могли бы поговорить об этом еще немного». Однако именно он всегда больше склонялся к Юридической школе.

Университетская учеба в России в то время организовывалась по курсам, каждый из которых длился два семестра. Все обучение в Юридической школе длилось четыре года. Для того чтобы перейти на второй год обучения, необходимо было сдать экзамены, по меньшей мере, по двум предметам - по собственному выбору. Я выбрал экономику и статистику и, после интенсивной трехнедельной подготовки, успешно сдал оба экзамена.

Таким образом, вопрос о моей учебе был, наконец, улажен. Это обстоятельство, а также сосредоточенность на занятиях и тот факт, что я сдал экзамены, несколько улучшил мое психическое состояние, но, к сожалению, ненадолго.

Я не могу припомнить, кому принадлежала эта идея, но было решено, что продолжать свою учебу я буду уже не в Одессе, а в Санкт-Петербургском, университете. Как раз в это время в Петербург приехал из Милана младший брат моей матери, дядя Василий. Он снял большие апартаменты, и было решено, что жить и вести хозяйство мы будем совместно. Я не вникал в детали этой договоренности, достигнутой между дядей и моими родителями. Основным для меня было то, что в Санкт-Петербурге мне не надо будет заботиться о квартире и пансионе. Продолжать учебу в Петербурге показалось мне заманчивой идеей, поскольку в родительском доме в Одессе все напоминало мне о смерти сестры. Благодаря изменению декораций я надеялся улучшить свое психическое состояние. Преимуществом было также то, что Юридическая школа в Санкт-Петербурге славилась именами ведущих педагогов и считалась лучшей в России.

В то же время я не питал иллюзий насчет того, что дядя сможет понять мою депрессию. Он был экстравертом, проявлявшим интерес и понимание только в отношении конкретных, практических вопросов, не имея ни малейшей склонности к душевным исканиям или психологическим нюансам. Высокого роста, безукоризненно одетый, мой дядя имел достаточно примечательную внешность, а его низкий голос и серьезные манеры придавали ему очень авторитетный вид.

В последних числах сентября 1907 года все трое — отец, мать и я - отправились в Санкт-Петербург У отца здесь было какое-то дело, а мать хотела увидеться с братом. По пути мы заехали в Москву, где отец хотел проконсультироваться о моем состоянии с врачом, которого хорошо знал и очень высоко ценил, Все, что я помню об этой московской консультации, так это момент, когда отец и доктор исчезли за дверью, прикрыв за собой дверь. Тем не менее, я смог различить несколько отдельных предложений, произнесенных моим отцом: «Он заторможен... он не может раскрыться... Мне кажется, лучшее, что он мог бы сделать,— так это по-настоящему влюбиться...»

Когда мы приехали в Санкт-Петербург, шел дождь, а с Балтийского моря дул резкий, холодный, пронизывающий ветер. Все было серым и мрачным, поэтому город произвел на меня унылое и гнетущее впечатление. Я был в Санкт-Петербурге и раньше, однако тогда это было летом, и прекрасная погода действовала иначе. К тому же, я был там всего три или четыре дня, а сейчас предполагалось, что я буду жить в этом городе, который показался мне таким отталкивающим, несколько лет. Это вызвало у меня депрессию, еще более усугублявшуюся тем, что дядя, с которым мне предстояло вести хозяйство, всегда такой приятный в обществе, дома становился молчаливым, мрачным и всегда пребывал в скверном расположении духа. Я старался успокоить себя мыслями о том, что это всего лишь первое неблагоприятное впечатление и что скоро я обязательно привыкну к этой новой, незнакомой для меня обстановке.

Через день после нашего приезда в Санкт-Петербург погода улучшилась, и появилось солнце. Мы с дядей решили прогуляться во Невскому - главному проспекту Санкт-Петербурга. Стояла роскошная осенняя погода, и Невский, где гуляло много людей, представлял собой очень пеструю картину. На широкой дороге наблюдалось необычно быстрое для большого города движение. Здесь проезжали и благородные экипажи, и кареты, и дрожки с черными рысаками. По широкому тротуару в разных направлениях двигались толпы пешеходов, среди которых было много офицеров в форме, и это давало понять, что вы находитесь в столице великой Российской империи, в городе, который был резиденцией царя.

Мне показалось, что мой дядя впал в унылое состояние духа, все время повторяя, что ему уже сорок пять лет и у него уже нет будущего. «Но тебе,— продолжал он,- только двадцать один, и впереди у тебя — целая жизнь». Затем он заговорил об одной знакомой ему семье К. — здесь он упомянул немецкое имя, — чья дочь Наташа, как и я, была студенткой второго курса в Юридической школе при Санкт-Петербургском университете, и предложил представить меня семье. Конечно, я согласился, сказав, что это доставило бы мне огромное удовольствие, поскольку я еще не знаю в Санкт-Петербурге ни одной живой души. Каждую неделю К. устраивали приемный день, когда приглашались также и сокурсники Наташи. Мы договорились, что навестим К. в следующий прием.

Когда мы с моим дядей явились к К., присутствовала уже большая часть гостей, и определенную часть времени у меня заняло знакомство с родителями, с Наташей, а затем и со всеми гостями. Наташа выглядела совершенно по-иному, чем я ее себе представлял в образе бледной и хрупкой санкт-петербургской девушки. Передо мной стояло крепко сбитое создание, с красивым, но несколько простоватым круглым лицом и свежим румянцем на щеках. У нее были темно-каштановые волосы и серо-голубые глаза, она была немного склонна к полноте, но с учетом ее роста это не имело большого значения. У нее были приятные, располагающие манеры, которые произвели на меня самое благоприятное впечатление.

Большинство гостей доставляло молодежь, однако присутствовало также несколько женщин и мужчин более зрелого возраста, среди которых — два хорошо известных санкт-петербургских художника. Хозяева принимали нас очень тепло, угощая чаем с тортом. Затем мы разговаривали и танцевали. Вскоре после этого - очевидно, идея принадлежала одному из художников - каждому дали блокнот и все необходимое для рисования и предложили, в меру своих возможностей, нарисовать портрет одного из присутствующих. Позже дядя рассказывал мне, что оба художника отметили мой талант, но добавили при этом, что я должен «много работать». На том же вечере я встретил зятя г-на К., помещика по фамилии М., очень спокойного и приятного человека, к тому же близкого друга моего дяди. Таким образом, с приема у К. я возвращался в несколько более приподнятом, чем обычно, состоянии духа, с надеждой на то, что мне в конечном счете удастся наладить более тесные взаимоотношения с жителями Санкт-Петербурга, вновь обрести интерес к жизни и желание получать от нее удовольствие.

Лекции в университете уже читались довольно продолжительное время, но я снова и снова откладывал их посещение, оправдывая это перед самим собой необходимостью вначале привыкнуть к Санкт-Петербургу, увидеть его наиболее значительные достопримечательности и памятники. Однако ничто не смогло пробудить во мне интерес; я бродил по музеям и картинным галереям в состоянии полного безразличия и скуки. Наконец, собрав все свои силы, я решил приступить к посещению занятий.

Университет был расположен на Васильевском острове, на противоположном берегу Невы, достаточно далеко от нашего дома. Для того чтобы добраться туда, мне пришлось нанять дрожки. Когда мы доехали до набережной, со всех сторон нам открылась впечатляющая панорама, которую мне однажды уже доводилось наблюдать: справа, на берегу реки - Зимний дворец; слева -Адмиралтейство с его остроконечным шпилем, а также Петропавловская крепость, которая служила могилой царей и печально известной тюрьмой для политических заключенных. Вид у всего этого был, без всякого сомнения, очень внушительный, но одновременно, как мне тогда показалось, угрюмый и невеселый.

Сам университет был большим, старым зданием с низкими сводами; он находился в плохом состоянии и явно нуждался в ремонте. Оказалось, что все оформленные мной документы, которые я отправил из Одессы, уже прибыли, и мне оставалось лишь завершить некоторые формальности, необходимые для приема. Стоял уже конец ноября, и это означало, что для посещения лекций, начатых с 1 сентября, я должен был догнать не только то, что пропустил за предыдущий год в Одессе, но и пропущенное мною за текущий третий семестр в Санкт-Петербурге. Однако я посещал лекции лишь для видимости, пытаясь каким-то образом заполнить свое утреннее время. Я запасся всеми рекомендованными учебниками, но едва пролистал их, прежде чем снова поставить на полку. Так я поступил со всеми книгами за исключением одной — Энциклопедии Закона, написанной профессором из Санкт-Петербурга Петрашицким. В противоположность превалирующей в юриспруденции точке зрения, Петрашицкий понимал закон как нечто, «детерминированное психологически», подчеркивая тем самым относительность концепции правосудия. Эта идея показалась мне интересной и оригинальной. Поскольку в своей книге Петрашицкий все последовательно выводил из этой концепции, представляющей обобщенную и интегрированную теорию закона, книга заинтересована меня в такой степени, что мне полностью удалось на ней сконцентрироваться и внимательно изучить до самого конца.

Однажды, когда мы с Наташей закончили наши занятия в университете в одно и то же время и шли вместе домой, она пожаловалась мне, что совершенно не понимает, что же все-таки хотел сказать в своей книге Петрашицкий. Я попытался объяснить ей основную идею Петрашицкого и выводимые из нее наиболее важные теории. По-видимому, мне это удалось, так как перед расставанием она высказала свое удивление по поводу той легкости, с которой я способен был воспринять теорию Петрашицкого. Теперь, по ее словам, она поняла, что книга действительно не так сложна для понимания, как ей показалось вначале.

Я находил Наташу хорошенькой и приятной в общении, но на этом все и заканчивалось. Я не мог увлечься действительно серьезно, и между нами не возникало более тесных взаимоотношений. Кроме того, вскоре в доме К. перестали принимать, так как заболел кто-то из членов семьи. В какой-то мере я был этому даже рад, поскольку из-за своей стыдливости я должен был принуждать себя к общению с людьми точно так же, как принуждал себя к посещению лекций в университете.

Своего дядю я видел лишь во время еды. Его основной интерес сводился к бегам, и вместе со своим другом М. они содержали своих собственных скаковых лошадей. Лошади и бега были неистощимой темой их бесед - темой, которая меня совершенно не интересовала.

Посещение лекций в университете становилось бесполезным, и когда я увидел, "что сдать весенние экзамены у меня нет абсолютно никаких шансов, меня все чаще и чаще стала посещать мысль о бессмысленности моего приезда в Санкт-Петербург Не удивительно, что мое депрессивное состояние в Санкт-Петербурге не только не улучшилось, но, напротив, стало значительно хуже В таком большом городе, как этот, я еще больше чувствовал свою безучастность по отношению ко всем событиям и жизненным переживаниям, свою неспособность общаться с другими людьми Слишком разительным был контраст между пульсирующей вокруг меня жизнью и бесконечной, непреодолимой пустотой во мне самом.

8 это время мой отец случайно оказался в Санкт-Петербурге, и перед тем как ввести его в курс моих жизненных проблем, я вновь решил рассказать ему о своем состоянии эмоционального опустошения, посоветовавшись о том, что можно в этом случае предпринять. Я был совершенно уверен в аномальном, патологическом характере своего психического состояния, и мы оба пришли к выводу, что, поскольку все предыдущие, нами же самими «изобретенные» способы терапии не помогли, единственным выходом оставалось обратиться за медицинской помощью к психиатру Мы выбрали профессора Б.

Имя профессора Б как выдающегося ученого и признанного авторитета в области неврологии мне было уже известно. Последнее время я слышал >о нем от отца и в другой связи. После самоубийства Анны родители решили основать больницу для неврологических больных. Денежные средства, предназначенные для этой цели, передавались городу Одессе. Больница должна была  быть основана в память моей сестры и носить ее имя. В то же время профессор Б. собирался организовать в Санкт-Петербурге неврологический институт для научных исследований в области нервных болезней. Как раз в тот период он был поглощен деятельностью по собиранию необходимых для этого фондов.

Когда Б. услышал о намерениях моих родителей, он связался с моим отцом и попытался убедить его изменить свое мнение и направить денежные средства на образование неврологического института. Таким образом, между моим отцом и Б. установились определенные связи, что позволило отцу просить о консультации, которую предстояло провести в гостинице, где остановился мой отец. Осмотр состоялся через несколько дней. Профессор Б. поставил диагноз «неврастения» и решил, что наиболее удачной терапией в моем случае был бы гипноз. Мы договорились, что для этого лечения я буду ходить в его кабинет.

Войдя в клинику профессора Б., я обнаружил в гостиной уже много ожидающих. Я приготовился к тому, что моя очередь придет не скоро, и стал рассматривать других пациентов. Среди них были женщины и мужчины, все среднего возраста; судя по их внешнему виду, они принадлежали к высшим слоям санкт-петербургского общества. Однако для моих наблюдений у меня оказалось не так уж много времени, поскольку дверь кабинета вскоре открылась, и в ней появился служащий со списком в руках. Уже в следующий момент была произнесена моя фамилия. Все взоры обратились на меня. Конечно же, никто не мог понять, почему молодому студенту — я был одет в свою студенческую форму — оказано предпочтение перед всеми другими пациентами, пришедшими до него. Чтобы избежать неловкой ситуации, я поспешил в кабинет.

Поздоровавшись со мной, профессор Б. усадил меня и, произнося слова твердым и убеждающим голосом, начал сеанс: «Завтра утром вы проснетесь, чувствуя себя бодрым и здоровым. Ваша депрессия полностью исчезнет, прекратятся мрачные и унылые мысли, вы увидите все в новом и совершенно ином свете. В будущем вы будете с интересом посещать лекции в университете и успешно продолжите вашу учебу...» Поговорив еще некоторое время в том же духе, профессор Б. продолжал: «Как вам известно, ваши родители собираются предоставить большую сумму денег на строительство неврологического госпиталя. Случилось так, что как раз сейчас в Санкт-Петербурге собираются возводить неврологический институт. Целью этого института будет проведение исследований по всем вопросам, касающимся происхождения, лечения и исцеления подобных нарушений. Осуществление этих целей так важно и представляет такую огромную значимость, что вы должны попытаться употребить все ваше влияние на ваших родителей и убедить их финансировать строительство неврологического института».

Все то время, пока говорил профессор Б., я находился в совершенно бодрствующем состоянии. Однако я был не готов к такому резкому переходу от обсуждения моего конкретного случая к теме финансирования моими родителями строительства неврологического института. Я был слишком занят моими собственными проблемами для того, чтобы вступать в спор. Кроме того, я знал, что в этом вопросе не смог бы оказать на моего отца ни малейшего влияния. Я дал отцу правдивый отчет о моем первом визите к профессору Б. и не скрыл той роли, которую мне было предназначено играть в связи с неврологическим институтом. Отец ничего не ответил, но от меня не укрылось, что моим сообщением он не очень доволен.

Тем не менее, утром, последовавшим за моим визитом к профессору Б., я проснулся в значительно более приподнятом, чем обычно, эмоциональном состоянии, и это улучшение, как следствие гипнотического сеанса, продолжалось целый день. На следующий день оно заметно уменьшилось, а уже на третий день от него вообще ничего не осталось. Из-за вмешательства в мое лечение вопроса о неврологическом институте первый гипнотический сеанс стал и последним. В противном случае я бы все время ожидал того, что на следующем сеансе профессор Б. станет расспрашивать меня о разговоре с родителями,- а что я мог ему на это ответить? Кроме того, моему отцу не очень понравился гипноз, поскольку в нем он видел опасность слишком сильной зависимости пациента от своего врача. Я разделял его точку зрения.

Сейчас моим единственным желанием было как можно скорее покинуть Санкт-Петербург. Мне не составляло большого труда убедить отца в том, что все мои возможные действия здесь с самого начала обречены на неудачу. Как я считал, путешествия и другие развлечения могут помочь в менее тяжелых, чем у меня, случаях. Моя единственная надежда на улучшение должна была заключаться в интенсивном лечении и длительном пребывании в санатории. Выбор места пребывания я оставил за моим отцом, имевшим в этом отношении достаточный опыт. Сам он время от времени с интервалом от трех до пяти лет, испытывая приступы явно выраженной меланхолии, отправлялся в санаторий в Германии, а через несколько! месяцев возвращался уже совершенно здоровым. Его обычное состояние, которое он субъективно рассматривал как нормальное, характеризовалось несомненными маниакальными симптомами, картина его болезни полностью впи сывалась в описание маниакально-депрессивных случаев, представленное профессором Крапелиным. Следовательно, не было простой случайностью и то, что среди всех докторов, у которых отец консультировался в Германии, особое уважение он пита;) к профессору Крапелину, веря, что именно он сможет мне помочь. К профессору Крапелину меня сопровождал некий доктор X., работавший в санкт-петербургской больнице, который приблизительно через неделю вернулся обратно в Санкт-Петербург.

Приготовления не заняли у меня слишком много времени. Завершив некоторые формальности в университете и сделав несколько проша1ьных визитов, я уже был готов отправиться с доктором X. в Мюнхен. В этот памятный день — был конец февраля или начало марта 1908 года - в сопровождении своего отца поздним вечером я отправился на железнодорожную станцию. Когда мы приехали, доктор X. был уже там. Так как до отхода поезда еще оставалось какое-то время, отец зашел со мной и с доктором X. в поезд. Желая обсудить некоторые вещи с доктором X., он попросил меня остаться в коридоре. Я не слышал того, что он говорил, но сквозь окно, отделяющее коридор от купе, мог видеть, как он что-то серьезно объясняет ему.

Ветер утих, падал легкий снег, покрывая блестящие крыши стоявших рядом железнодорожных вагонов сияющей белизной. И только сейчас я вдруг подумал о тех особых переменах, которые ожидают меня вскоре после того, как я сяду в вагон. Это было похоже на то. как будто добрая фея своей волшебной палочкой развеяла всю мою депрессию и все, связанное с ней. Я снова был примирен с жизнью и чувствовал себя в совершенном согласии и абсолютной гармонии с миром и с самим собой. Прошлое отодвинулось далеко назад, а будущее казалось прекрасным и многообещающим.

До отхода поезда оставалось всего лишь несколько минут, и отцу пора было выходить из поезда. Тогда еще я не знал, что, прощаясь, я прощаюсь с ним навсегда.

1908

Испанские замки

I

Эйфорическое состояние, которое так внезапно охватило меня при отъезде из Санкт-Петербурга, не покидало меня в течение всего путешествия, сохранившись и по приезде в Мюнхен. Доктор X., который, очевидно, рассматривал свое задание сопровождать меня в Мюнхен как небольшой отпуск, также пребывал в наилучшем расположении духа. Во время нашего путешествия он рассказывал мне много интересного об Абиссинии и о дворе абиссинского Негуса, так как в свое время ему удалось участвовать в экспедиции некоего Леонтьева. Леонтьев был путешественником, который в 1890 году самостоятельно предпринял путешествие в Абиссинию, а позднее был направлен туда уже как официальный посланник России. Вероятно, это была первая попытка России установить взаимоотношения с африканским государством — попытка, которая связывается современной прессой с фактом принадлежности Абиссинии к Православной Церкви.

Весна наступила в Мюнхене значительно быстрее, чем в холодном, сыром Санкт-Петербурге, и это обстоятельство также было для меня хорошим знаком. Даже люди на улицах казались в Мюнхене более раскрепощенными и дружелюбными.

На второй день после нашего прибытия в Мюнхен мы посетили кабинет профессора Крапелина. Доктор X. рассказал о моем случае, и профессор Крапелин, уже немолодой джентльмен крепкого сложения, осмотрев меня, высказал свою точку зрения — что мне показано длительное пребывание в санатории. Он рекомендовал соответствующий институт недалеко от Мюнхена, где уже находилось несколько его пациентов, которых он навещал два раза в месяц. Бывая там каждые две недели, он мог бы контролировать мое лечение в санатории.

Доктор X. и я остановились в Мюнхене в отеле «Четыре времени года», но уже через несколько дней я смог переехать в санаторий, рекомендованный профессором Крапелиным. Этот санаторий и его директор Хофрат X., а также заместитель директора голландец доктор Ш. произвели на нас обоих очень благоприятное впечатление. Итак, все как будто бы развивалось согласно плану. и было решено, что доктор X. уже в следующие несколько дней сможет вернуться в Санкт-Петербург.

Было как раз время карнавала, и когда вечером того же дня я переехал в санаторий, здесь начался костюмированный бал для персонала и сиделок. Мы с доктором X. также были на него приглашены. Наблюдая за танцующими, я сразу же был поражен необыкновенной красотой одной из женщин. Она выглядела лет на двадцать пять - тридцать, следовательно, была на несколько лет старше меня. Меня это ничуть не смутило, так как я всегда предпочитал более зрелых женщин. Ее иссиня-черные волосы были разделены на пробор, а черты лица отличались такой отточенностью и изяществом, как будто бы над ними поработал скульптор. Она была одета под турчанку, и так как в ней определенно присутствовало нечто южное, какие-то восточные черты, то этот костюм великолепно ей шел и едва ли можно было бы выбрать что-либо более удачное. Другие танцующие выглядели игриво и несколько по-клоунски, однако она все время сохраняла серьезное выражение лица. Это контрастировало с весельем других, но не казалось неуместным. Я был настолько очарован этой женщиной, что не переставал удивляться, каким образом это явление из «Тысячи и одной ночи» могло стать одной из служащих Баварского санатория.

Следующие несколько дней я снова и снова возвращался мыслями к экзотической внешности этой загадочной женщины. Конечно, прежде всего мне хотелось узнать, кто же она такая. В этом мне помог случай в лице одной русской дамы, находившейся в санатории. Я посетил ее, и она поведала мне условия проживания в санатории, предоставила всевозможную информацию о докторах и пациентах, а затем, даже без моей на то просьбы, немного рассказала о сестре Терезе - так звали женщину, которой я заинтересовался. Я узнал о том, что родом она из Вюрцбурга, ее отец был преуспевающим дельцом, потерявшим все свое состояние в результате неудачной сделки, а затем ее отец и мать, по происхождению испанка, умерли. Более того, я узнал, что Тереза была замужем за одним врачом и имела дочь, однако брак оказался несчастливым и вскоре закончился разводом Дама из Одессы упомянула также, что Тереза отличается особой добросовестностью, и ее глубоко уважают как врачи, так и пациенты. Особенно заинтересовала меня информация о том, что мать Терезы была испанкой, так как это давало мне ключ к разгадке ее заметно средиземноморских черт лица.

Тем временем моя эйфория, которая, как мне казалось, будет постоянной, постепенно меня оставляла. Правда, это не означало, что я снова впал в депрессию, от которой я страдал в Санкт-Петербурге. Если ранее основным симптомом моего состояния был «недостаток взаимоотношений» и как следствие этого — духовный вакуум, то сейчас я ощущал совершенно противоположное. Тогда я находил жизнь пустой, все казалось мне «нереальным» - до такой степени, что люди представлялись мне восковыми фигурками или заводными марионетками, с которыми невозможно было установить никакого контакта. Сейчас же я ощущал жизнь сполна, она, как мне казалось, в высшей степени стоила того, чтобы ее прожить, но только при условии, что Тереза захотела бы вступить со мной в любовную связь.

Я приехал в Мюнхен для того, чтобы вести в немецком санатории спокойное созерцательное существование и находить в этом наслаждение — во всяком случае, так я думал в Санкт-Петербурге, - а сейчас, уже через несколько дней, я неожиданно был преисполнен решимости броситься очертя голову в любовную авантюру, которая бы потребовала всех моих сил и энергии. Мое личное впечатление о Терезе, а также все то, что я о ней слышал, привели меня к мысли о том, что эта женщина непременно будет избегать каких бы то ни было любовных увлечений, и что особенно неприемлемым для нее было бы вступить в отношения с одним из пациентов санатория, в котором она работала. С другой стороны, каким образом мне бы удалось с ней сблизиться, если бы для этого не существовало практически никакой возможности? Однако если человек охвачен страстным желанием завоевать женщину, все рациональные доводы отбрасываются в сторону Итак, без дальнейших размышлений я сразу же решил узнать, где находится ее комната, а остальное предоставить на волю судьбы.

Как только я узнал, где она живет и когда она возвращается в свою комнату, я сразу же направился туда. Спрятавшись неподалеку, я стоял и ожидал ее возвращения. Уже через четверть часа я увидел, как Тереза направляется по коридору к своей комнате. Она открыла ее и вошла. Сейчас уже нельзя было терять ни минуты; я должен был действовать очень быстро. Я схватился за  дверную ручку - и уже в следующее мгновение был наедине с Терезой в ее комнате. Я воспользовался возможностью рассказать ей, как восхищен ее красотой и как был бы счастлив, если бы в следующее воскресенье мне удалось встретиться с ней за пределами санатория с тем, чтобы я мог рассказать ей о моих чувствах. Несмотря на мои бурные объяснения в любви, Тереза сохраняла свое обычное самообладание и спокойно противостояла натиску моих страстных излияний. Ситуация для нее, скорее всего, была несколько неловкой, поскольку в любой момент кто-нибудь мог войти в ее комнату. Очевидно, не найдя другого способа от меня избавиться, она наконец назначила мне свидание, которое должно было состояться в следующее воскресенье в парке Нимфенбургс-кого дворца недалеко от санатория. Поскольку быть обнаруженным в ее комнате для меня также представлялось не слишком приятным, я поспешил покинуть ее, как только мне пообещали встречу в парке. Я был рад, что никто не видел, как я выходил. Так как мое смелое предприятие прошло довольно гладко и поскольку у меня появилась надежда увидеть Терезу в воскресенье, я был полностью удовлетворен результатом моей первой попытки ее завоевать.

Тогда еще никто в санатории не знал о том, что я влюблен в Терезу Внешне моя жизнь напоминала жизнь всех остальных пациентов. Я следовал предписаниям врача и принимал в то время физиотерапевтические процедуры - массаж, ванны и др.

Помимо дамы из Одессы, в санатории также находились отставной полковник из России и присяжный поверенный из Тифлиса со своей женой. Ранее полковник служил в Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге. Страдая серьезным заболеванием сердца, он, по окончании своего лечения в санатории, планировал провести остаток жизни на Ривьере. Он жаловался на прижимистость Министерства финансов, выделившего ему такую маленькую пенсию. «Что нужно человеку? - говорил он мне.- Хорошую, здоровую пищу, здоровый воздух. » По правде говоря, все это едва ли можно было получить в этом санатории Поверенный из Тифлиса был для своего положения еще очень молодым (ему было слегка за тридцать или тридцать пять), стройным, красивым мужчиной, рядом с которым его жена, на несколько лет его моложе, выглядела бледной и бесцветной. Оба они были очень славными людьми, муж, правда, чересчур сдержан, однако этого требовал его пост присяжного поверенного.

«Вы обратили внимание, насколько красива сестра Тереза?» -спросила меня за обедом жена поверенного У меня было плохое предчувствие, и я, чтобы себя не выдать, просто уклонился от ответа.

«Но она кажется очень глупой»,— сказан муж, по-видимому для того, чтобы развеять подозрения жены относительно того, что ему может нравиться Тереза.

Помимо того, что у меня установились тесные контакты с поверенным и его женой, я подружился и с баронессой Т., итальянкой из Трента. Определить, сколько ей лет, было не так просто, поскольку постоянная печаль на ее лице делала ее старше, чем на самом деле. Она была высокая и худая, с рыжими волосами и выражением грусти и меланхолии в глазах. Однако это не мешало ей всегда пребывать в хорошем расположении духа. Она обладала чувством юмора, что делало ее прекрасной собеседницей. Хотя она приехала из Трента, принадлежавшего Австрии, но предпочитала говорить по-французски, зная язык в совершенстве, и мы с нею всегда говорили на французском.

Русский полковник был туговат на ухо и ни слова не говорил по-немецки. Из-за этого он избегал контактов со всеми другими пациентами. Русская дама из Одессы страдала от тяжелой кожной болезни лица, вероятно, вследствие того, что принимала бромид и поэтому никогда нигде не показывалась и даже ела в комнате. Она жила в добровольном заточении.

В санатории было также и несколько известных имен, например, семья графа Ойленбурга, чей судебный процесс в недавнем прошлом вызвал настоящий скандал. Среди известных пациентов находился также и профессор Беринг, открывший сыворотку против дифтерии. Он страдал от глубокой депрессии, что отчетливо проявлялось на его лице. Иногда его навещала жена - значительно моложе его,- на которой он женился незадолго до приезда в санаторий.

Наконец, наступило долгожданное воскресенье. Тереза обещана прийти на свидание в парк приблизительно в пять часов, однако я был там за целый час до назначенного срока. Стояла прекрасная солнечная погода, и в дворцовых садиках гуляло много людей. Чтобы не пропустить Терезу, я расположился перед самым дворцом, откуда легко просматривались и левый, и правый входы в парк.

Время от времени, когда вдали возникает женский силуэт, мне казалось, что это Тереза. Однако когда фигура приближалось, я с огорчением убеждался, что в ней нет ни малейшего сходства с Терезой. Дворцовые часы пробили пять тридцать, а затем шесть, но Терезы все еще не было. Я не мог так легко расстаться с  надеждой, рассчитывая на то, что, может быть, Тереза задержалась и еще появится. С заходом солнца эта надежда постепенно исчезла. Лишь когда совершенно стемнело, я решил уйти из парка и отправился домой.

Следствием постигшего меня разочарования было превращение моего прежнего обнадеживающего состояния в прямо противоположное. Я пожаловался на это врачам, но, не желая компрометировать Терезу, не раскрыл им истинной причины своего несчастья и отчаяния.

Мои мысли продолжали витать вокруг Терезы; я упрекал себя за непонимание того, что из-за своего первого рокового любовного опыта она, возможно, не желает принимать никаких любовных предложений, согласиться же на нашу встречу в парке я ее просто вынудил. С другой стороны, я задавал себе вопрос, как такая молодая и наделенная таким необыкновенным очарованием женщина способна навеки отказаться от любви.

Однако все эти мысли и рассуждения отступали перед непреодолимым желанием обладать Терезой, а ее сопротивление лишь увеличивало желание. Поскольку я не хотел и не мог ее терять, мне не оставалось ничего другого, как предпринять новую «атаку» и попытаться заставить Терезу изменить свое мнение.

Во время этой второй «атаки» я упрекал Терезу в том, что она нарушила свое обещание и не пришла в парк. В то же время все происходившее очень напоминало то, что было в первый раз: я снова получил ее обещание встретиться со мной в следующее воскресенье - на этот раз уже в городе, перед Дворцом правосудия

С того места, где я ожидал Терезу в следующее воскресенье, я мог просматривать довольно большое пространство в том направлении, откуда предположительно она должна была появиться Ситуация здесь совершенно отличалась от той, которая была в парке, поскольку сейчас по направлению ко мне двигалось всего несколько человек. Следовательно, когда я увидел в отдалении силуэт женщины, напоминавший Терезу, то почти не сомневался, что это она На этот раз передо мной был не фантом, а самая настоящая Тереза, которая уже через несколько минут стояла рядом. Серьезное выражение исчезло с ее лица, и она уже не казалась мне такой недосягаемой и замкнутой, как прежде.

После того, как мы поздоровались, я предложил ей совершить автомобильное путешествие по окрестностям Мюнхена. Однако Тереза из-за холодной и неустойчивой погоды предпочла прогулку по Английскому саду

Итак, мы отправились на прогулку, и Тереза начала мне рассказывать о своем родном городе Вюрцбурге, о своих родителях, к которым она, по-видимому, была очень привязана, и о своей четырехлетней дочери Эльзе. Она говорила все это очень дружеским и доверительным тоном, к которому после всего случившегося я был просто не готов. Темы своего неудачного брака она лишь коснулась, поскольку считала, наверное, что мне обо всем уже рассказала дама из России. Она производила на меня впечатление человека, который находится в абсолютной гармонии с самим собой и с окружающим его миром. Казалось, что все несчастья, выпавшие на ее долю, не смогли ее ни ожесточить, ни нарушить ее психического равновесия. Этот ее внутренний баланс, в совокупности с искренним и естественным поведением, делали ее для меня еще более привлекательной, чем прежде, и после этой встречи она не только ничего не потеряла в моих глазах, но, напротив, завоевала меня окончательно.

Тереза рассказала мне и о своем испанском происхождении. Это была весьма романтическая история. Ее бабушка со стороны матери, испанка, в первый раз вышла замуж за испанского офицера, который, как говорили, был затем убит на дуэли. Бабушка была певицей, много путешествовала и трижды была замужем. Поскольку ее третий муж был немцем, ее дочь от первого брака также отправилась в Германию, где позже встретилась с отцом Терезы и вышла за него замуж.

Во время нашего разговора Тереза несколько раз подчеркнула, что сейчас она, после своего неудачного супружеского опыта, хочет жить лишь для своей дочери Эльзы, а также ради профессии медицинской сестры, которая требует полной самоотдачи. Следовательно, я должен от нее отказаться и искать себе другую, более подходящую женщину Кроме того, я приехал в Мюнхен, чтобы пройти лечение в санатории, и мне нельзя делать ничего такого, что могло бы помешать моему исцелению. Я должен прислушиваться к рекомендациям доктора и прежде всего постараться выздороветь.

Мы расстались уже поздно вечером. Тереза снова обещала встретиться со мной через две недели, так как в следующее воскресенье она была занята, и я возвращался в санаторий в состоянии необыкновенного подъема и преисполненный самых радужных надежд.

Испанское происхождение Терезы стало причиной того, что в своем воображении я переносил ее не только в эту далекую страну, но также и в давно прошедшие времена, которые, как  мне казалось, подходили ей гораздо больше, чем современность. Хорошо известно, что влюбленный человек стремится идеализировать не только объект своей любви, но и все, что каким-то образом с ним связано. Так, неожиданно я увлекся Испанией, которая прежде не вызывала у меня никакого особого интереса. В процессе психоанализа профессор Фрейд уделял этому увлечению Испанией особое внимание, так как, по его мнению, оно должно было интерпретироваться в терминах психоанализа. Я попытаюсь объяснить это несколько подробнее.

Мой дядя Василий, вместе с которым я жил в Санкт-Петербурге, в своем первом и очень краткосрочном браке был женат на польке - одной из наиболее известных оперных певиц того времени. Мой дядя был третьим ее мужем, и, таким образом, она, подобно бабушке Терезы, трижды была замужем. Тетя гастролировала по многим странам, в частности, некоторое время провела и в Испании, где пела в Мадридской опере.

Когда нам впервые сказали, что мы должны встречать нашу новую тетю, мне было около семи лет, а моей сестре -приблизительно девять с половиной. Нас удивляло то, что люди, так часто говорившие о ней, на самом деле еще ни разу ее не видели. Наконец нам сказали, что она приезжает и что вскоре мы будем ее встречать. Через пару дней нас привели к ней в гостиницу, где мы провели несколько очень приятных часов. Наша новая тетя приняла нас весьма благосклонно и угостила всевозможными сладостями и деликатесами Наш визит к ней запомнился еще более ярко, благодаря ее рассказам об Испании, а также живому и подробному описанию боя быков, на котором она не раз бывала.

Вскоре после этого посещения в городском театре давали представление «Севильского цирюльника» Россини, на которое пригласили и нас с сестрой. В этой опере наша тетя пела партию Розины, и на нас произвели глубокое впечатление и бурные овации, которыми ее принимали, и ее успех.

Поскольку тетю, как и мою мать, звали Александра, интерпретация профессора Фрейда состояла в том, что я идентифицировал тетю со своей матерью. С другой стороны, моя новая тетя ассоциировалась у меня с Испанией, поскольку она так много рассказывала нам об этой стране и о бое быков. Хотя по происхождению она была полькой, я видел в ней испанку, и это впечатление еще более усиливалось тем, что на сцене в партии Розины она воплощала именно испанку. Так, за увлечением Испанией скрывался Эдипов комплекс, неосознанное желание обладать матерью Хотелось бы упомянуть и о том, что профессор Фрейд довольно позитивно оценивал мою борьбу за Терезу. Он называл это «прорывом к женщине», и даже сказал однажды, что это увлечение было моим «самым большим достижением».

Помимо связи Терезы с Испанией, было и еще кое-что, что делало ее для меня особенно желанной. В своем произведении «Любовь Свана» Марсель Пруст говорит, что Сван был поражен сходством Одетты с Софорой, запечатленной на фреске Боттичелли в Сикстинской Капелле. Это сходство приводило Свана в восторг, позволяя ему выделить Одетте место в мире своих снов. Фактически это подтверждало правильность сделанного им выбора, согласующегося с его эстетическими стандартами. Тем самым, его обожание Одетты становилось обоснованным и оправданным.

Со мной происходило нечто подобное. Я всегда восхищался картиной Леонардо да Винчи, на которой изображена женщина с черными, разделенными на пробор волосами. Это полотно вошло в историю живописи под названием «Прекрасная торговка». Я находил большое сходство между этим портретом и Терезой, и именно это сходство позволяло мне ассоциировать мою любовь к Терезе с моим стремлением к артистической сублимации. Возможно, это было и одной из причин того, почему в своем воображении я переносил ее не только в далекую страну, но и в отдаленную эпоху.

Я уверен, что призывы Терезы отказаться от нее и сконцентрироваться на моем лечении в санатории, были вполне искренними. Тем не менее я остался к ним глух, поскольку они не соответствовали моим планам; я отбросил их как нечто совершенно незначительное и несущественное.

Единственным, что имело для меня значение, был тот факт, что Тереза все же пришла на свидание, что мы несколько часов провели в дружеской беседе в Английском саду и что, уходя, она пообещала встретиться со мной снова через две недели.

Благодаря этим знакам особого доверия ко мне, я зашел в мыслях уже так далеко, что стал задумываться над тем, где нам можно было бы уединиться. Я купил несколько газет и изучил все объявления, предлагающие квартиры для аренды. Вскоре я нашел то, что искал. Это была комната на Кауфингер-штрассе в Мюнхене, которая показалась мне подходящей для наших встреч. Я без промедления снял эту комнату и одновременно заказал еще один ключ для того, чтобы им могла воспользоваться Тереза.

Поскольку более у меня не возникало жалоб, и я пребывал в прекрасном расположении духа, врачи остались всем этим очень довольны, приписав это очевидное улучшение моего состояния эффекту лечения в санатории. В компании присяжного поверенного, его жены и баронессы Т. я часто совершал автомобильные экскурсии по окрестностям Мюнхена. Вечера я проводил в читальной комнате санатория, играя в бильярд и общаясь с другими пациентами. Таким образом, я пребывал в состоянии беззаботного блаженства и, как мне казалось, ничто уже не могло меня уничтожить или хотя бы нарушить мое спокойствие.

За два дня до нашей встречи с Терезой раздался стук в дверь. Это был почтальон. Со словами «вам письмо» он вручил мне конверт. Мой адрес был написан незнакомым почерком, и я сразу же заметил, что письмо отправлено в Мюнхене. Кто мог мне писать? Я открыл конверт. Письмо было от Терезы, которая отменяла наше воскресное свидание. И снова выдвигалась та же причина: она должна отказаться от любви, потому что хочет посвятить свою жизнь уходу за больными и своей дочери Эльзе.

Письмо было как гром среди ясного неба. Я уже наслаждался в радостном предвкушении близости с Терезой, и вдруг так жестоко был отлучен от всех моих грез и надежд. Как эта женщина может быть столь бессердечной? В тот момент я проклинал минуту, когда переступил порог этого злополучного санатория, который вместо того, чтобы стать местом спасения, превратился для меня в ад.

Тем вечером я выпил горсть снотворных таблеток. На следующее утро мне было очень тяжело проснуться, но особого вреда я себе не причинил. Во второй половине дня моя дремота рассеялась, уступив место состоянию опустошенности и бесконечного отчаяния.

Существует выражение, что любовь, как и кашель, невозможно скрыть. Врачам стало известно - не знаю, из каких источников,— о моем увлечении Терезой. Доктор Ш. призвал к голосу моего рассудка и посоветовал мне отказаться от ухаживаний за Терезой, поскольку, как он считал, это все равно ни к чему не приведет. «Ей это также не принесет ничего хорошего»,- добавил он.

Что мне оставалось делать дальше?

Я подумал, что лучшим выходом из этого тупика будет оставить санаторий и сделать это как можно скорее, о чем я и сказал доктору Ш. Однако ни профессор Крапелин, ни лечащий врач не хотели и думать об этом, и им удалось убедить меня остаться. Для того чтобы меня развлечь, вызвали художника и фотографа. С первым я должен был рисовать портреты; второму предстояло проинструктировать меня в отношении цветной фотографии, которая в те дни только начала развиваться. Ни к одному из этих предметов я не проявил ни малейшего интереса, и оба вскоре уехали.

Тем временем в санатории произошли некоторые изменения. Баронесса Т. возвратилась в Трент, а русский полковник был при смерти. С баронессой мы очень сердечно попрощались. Она целомудренно поцеловала меня в лоб, а я почтительно поцеловал ее руку. Мы пообещали друг другу, что будем поддерживать переписку

Русского полковника я навестил за два дня до его смерти. Выглядел он просто ужасно; его лицо, шея и руки были покрыты огромными кровоточащими гнойными ранами. Это была картина человека, гниющего заживо. Итак, его мечта провести свою старость на Ривьере так и не осуществилась; вместо прекрасного путешествия на юг он должен был отправиться к месту своего вечного пребывания на мюнхенском кладбище. Я поинтересовался у доктора Ш. о происхождении этих страшных ран, и он объяснил мне, что некоторые люди не переносят лечения йодом, которое они пытались применить к полковнику. Однако у меня на этот счет были свои собственные предположения.

Несложно предвидеть, что же должно было затем случиться. Все время, пока я пребывал в санатории, я не мог не пытаться восстановить связь с Терезой. Вскоре мне удалось убедить ее о встрече. Сначала мы предприняли автомобильное путешествие в Дахау - популярное место для экскурсий в предместье Мюнхена. (Кто мог себе представить, что эта маленькая, мирная деревушка когда-нибудь станет символом такого неописуемого ужаса и отвращения?) Затем я предложил Терезе посетить номер, снятый мной на Кауфингер-штрассе. Она согласилась без всяких возражений; итак, мы отправились туда и провели там прекрасный час любви.

Этот неожиданный успех резко качнул маятник моего настроения в другую сторону. Сейчас все пережитые мной страдания уже не казались такими болезненными - более того, они сполна были вознаграждены конечной победой. Таким образом, я вновь начал строить планы и возводить воздушные замки. Я вспомнил, как предыдущей осенью отец предложил мне посещать Академию художеств, что, по его мнению, было бы для меня более полезным, чем ходить в университет. Тогда я отверг эту идею, но сейчас ухватился за нее, посчитав, что для меня не может быть ничего лучше и заманчивей, как осесть в Мюнхене и начать учиться в здешней Академии. Таким образом стало бы возможным серьезно посвятить себя живописи и, кроме того, всегда быть рядом с Терезой.

Тереза, однако, не позволяла моим мечтам стать реальностью. И снова, незадолго до назначенного свидания, появился почтальон (он превратился для меня в посланника дурных вестей) и передал мне письмо с небольшой посылкой. В посылке был ключ от снятой нами комнаты. Возвращение ключа сказано мне больше, чем письмо самой Терезы, так как ее доводы оставались прежними, и я знал их уже достаточно хорошо.

Это было уже слишком. Я отчетливо понял, что если не уеду из санатория, то этой вечной неуверенности в завтрашнем дне никогда не будет положен конец. Мне не оставалось ничего другого, как поспешно покинуть санаторий и попытаться забыть Терезу.

И снова все стремились убедить меня остаться и продолжать лечение. Профессор Крапелин считал, что сейчас пребывание в санатории было бы для меня особенно важным, поскольку лишь таким образом я смог бы преодолеть свое маниакально-депрессивное состояние. Казалось, он был совершенно убежден, что неожиданные и бурные перемены моего настроения доказывали правильность поставленного им диагноза, тем более, что мой отец, которого знал и лечил профессор Крапелин, страдал от аналогичного состояния.

Однако поскольку ситуация для меня уже совершенно прояснилась, все эти попытки принудить меня изменить свое решение не дали никакого результата. Я .быстро упаковал вещи и оставил заведение, в котором находился в течение четырех месяцев. Приехав в Мюнхен, я расположился в гостинице Байеришер Хол.

Тревожные письма, которые я писал домой из санатория, не упоминая однако имени Терезы, очевидно, очень взволновали моих родителей; мать решила приехать в Мюнхен и сама посмотреть, что же все-таки случилось. Для такого путешествия она не могла бы выбрать более удачного момента, потому что именно сейчас я особенно нуждался в ком-то, с кем мог бы поговорить по душам и поведать обо 'всех своих бедах.

Приезд мамы ожидался приблизительно через пять дней. Однако перед ее приездом я поспешил написать письмо Терезе, в котором сообщил ей, что оставил санаторий и скоро уеду из Мюнхена. Я хотел в последний раз увидеть ее, попрощаться с ней — и попросил ее приехать ко мне в Байеришер Хол. Она поняла эту мою последнюю просьбу, приехала ко мне в гостиницу и осталась на всю ночь. С первыми лучами солнца пришел и час расставания. Чтобы оттянуть мучительную минуту разлуки, я проводил Терезу почти до санатория. Затем мы попрощались, чтобы «никогда больше не встречаться».

Вскоре в Мюнхен приехала моя мать. Я был очень счастлив снова увидеть ее и излить ей свою душу, ведь у меня не было другой возможности рассказать кому-то о Терезе и обо всем, пережитом в санатории.

Так как мама хотела провести за границей около месяца, мы решили поехать в Констанцу на Боденское озеро. Предполагалось, что я пробуду здесь две недели, а затем совершу небольшое путешествие в Париж, где в то время жил мой дядя Василий. Гостиница в Констанце, расположенная на берегу озера, в прошлом была монастырем с колоннадами и сводчатыми окнами. В старом монастырском дворе был разбит небольшой садик. Здесь ощущалась аура далекого прошлого, и мне казалось, что над этим местом еще витает особый дух, пропитавший все это священное сооружение. Все вокруг навевало мысли о бренности и суетности человеческих страстей и порывов, о мудрости отречения.

В обществе мамы я более не чувствовал себя таким одиноким, я как будто был защищен и огражден от бурь и опасностей, ранее поджидавших меня повсюду Боль, еще совсем недавно такая мучительная, утратила свою остроту и уступила место задумчивости и почти элегическому настроению. Я был освобожден от созерцания своих собственных взлетов и падений, когда парящий восторг сменялся страшным отчаянием.

Было позднее лето, стояла прекрасная погода, благоприятствовавшая прогулкам в экипаже, которые мы с мамой предпринимали по окрестностям Констанцы каждый день в послеполуденное время.- и я снова стал получать наслаждение от созерцания красоты природы. Во время этих прогулок мама рассказывала мне, что отец все еще остается в Москве, но после нашего приезда в Россию планирует вернуться в имение и ввести меня в курс дел, касающихся его управления, надеясь вызвать у меня интерес к сельскому хозяйству.

Две недели, проведенные в Констанце, пролетели очень быстро, и я отправился в Париж, где встретился с моим дядей, его другом М. и еще одним джентльменом, которого я знал по Санкт-Петербургу. Для меня было несомненной удачей оказаться в таком большом городе, как Париж, где рассеяться мне помогал не только быстрый пульс жизни, но даже вид самих улиц.

Конечно, я рассказал дяде о моих любовных делах с Терезой. Он решил, что в этом случае следует говорить не столько о «любви», сколько всего лишь о «страсти», и выразил мнение, что, учитывая все наши осложнения с самого начала, нельзя было ожидать ничего хорошего и в будущем.

Что остается делать молодому человеку, если у него несчастная любовь или если его избранницу не принимает семья? Он пытается обратить свое внимание на других женщин. Так, мой дядя посоветовал мне почаще посещать ночные клубы и кабаре, где можно было найти множество красивых женщин «на одну ночь». В моей ситуации этим советом нельзя было пренебрегать, и я ему последовал. Дядя знал в этих вещах толк; он дал мне также адреса заведений в Одессе, где собирался высший свет и можно было встретить элегантных «светских» дам. Вместе с дядей я несколько раз посещал парижские театры, где в особый восторг меня приводили комедии — как интересными, неожиданными сюжетными нагромождениями и поворотами, так и блестящей игрой актеров.

Приближалось время отъезда из Парижа, и мама уже ожидала меня в Вене. В те дни путь от Вены до Парижа занимал две ночи и один день. Нам уже пора было выезжать на железнодорожный вокзал, когда у мамы вдруг случился неожиданный приступ такой жестокой мигрени, что она едва могла стоять на ногах. Я предложил отложить наш отъезд на один день, но мама не хотела даже слышать об этом. Скорее всего, она опасалась, что в последнюю минуту я могу передумать и не вернусь в Одессу. Однако для подобных опасений не было никаких оснований, так как теперь уже действительно можно было сказать, что мое обратное путешествие в Россию я предпринял совершенно «излеченным».

2

Тем летом 1908 года, после нашего возвращения из-за границы, мы оставались в Одессе всего лишь несколько дней, а затем отправились в имение моей матери на юге России. Много месяцев находясь вдали от дома, я был рад возможности провести остаток лета в нашем имении.

Воспоминания о Терезе, сохранив все свое романтическое очарование, продолжали оставаться со мной, но мысль о ней более не причиняла мне боли. С другой стороны, я был рад, что больше не являюсь рабом моей страсти и вновь обрел свое Я. То, что я достиг этого состояния в такое сравнительно короткое время, казалось мне удивительным, чем я имел полное право гордиться.

Кроме моей мамы, в нашем имении находились также две моих тети - ее сестры Ксения и Евгения, а также дедушка и бабушка со стороны матери. Отец мамы, несмотря на свои восемьдесят лет, отличался превосходным здоровьем и был в прекрасной форме. Однако иногда у него проявлялись патологические психические симптомы, которые, по мнению врачей, были явно артериосклеротического происхождения — результат его преклонных лет. Особым выражением этих приступов было то, что с их наступлением все характерные черты дедушки превращались в свою противоположность. Обычно сдержанный, молчаливый и скуповатый, он неожиданно становился веселым, разговорчивым и щедрым человеком, чей оптимизм и слепая доверчивость не знали предела. В этом состоянии он загорался всевозможными фантастическими проектами. Я помню, например, как в то время он был поглощен идеей проведения всемирного конгресса по эсперанто, президентом которого он собирался стать.

Что касается моей бабушки, то она уже многие годы была парализованной, за ней требовался уход опытной сиделки, которая и приехала вместе с ней в имение. Сиделка была замужем за неким П., испытывавшим к своей жене глубокую привязанность и часто навещавшим ее в нашем имении. Миссис П. была крупной флегматичной женщиной, а ее муж — небольшого роста, хрупким человечком с непритязательным и обязательным характером, завоевавшим ему всеобщую симпатию. Когда ему было уже под тридцать, он поступил в Юридическую школу при Одесском университете, которую собирался закончить в следующем году. Моя мать, считая, очевидно, что личностные качества П. делают его подходящим для меня обществом, спросила у меня, согласен ли я принять его в этом качестве. Поскольку П. мне тоже нравился, я согласился, и его постоянное присутствие в нашем имении было, так сказать, узаконено.

Для того чтобы дать завершенную картину всего происходившего, я обязан упомянуть и о младшем поколении. Это прежде всего мой двоюродный брат Саша, который был на восемь лет меня моложе, и сестра Женя — приблизительно того же возраста, что и Саша. Оба часто нас навещали и оставались на довольно продолжительное время. Саша был сыном маминой сестры Евгении, муж которой умер от туберкулеза через несколько лет после свадьбы — поэтому Саша почти не помнил его. После ранней смерти мужа тетю Евгению едва ли интересовало в жизни что-нибудь другое, кроме сына, за которого она вечно переживала, опасаясь, что он мог унаследовать серьезную болезнь своего отца. В связи с этим Саша воспитывался без «сильной руки», что, конечно же, нежелательно, но, возможно, не настолько, как это принято считать, поскольку он рос живым и умным мальчиком, свободным, к счастью, от невротических и других патологических эмоциональных состояний (что, увы, было редким в нашей семье). Чтобы закончить эту историю, следует сказать, что Сашу миновала болезнь его отца, но в свои более зрелые годы он страдал тяжелой формой сахарного диабета.

Женя была дочерью дяди Василия от его первого брака с польской оперной певицей (вскоре он развелся с ней и женился на итальянке). Поскольку вся его любовь была отдана детям от второго брака, Жене уделялось очень мало внимания. Она выросла на попечении своей матери, которая вращалась главным образом в польских кругах, и Женя владела польским языком так же хорошо, как и русским. Она обладала миловидной внешностью, но при небольшом росте была, подобно матери, склонна к полноте Когда Женя оставалась в нашем имении, она любила длительные прогулки под луной в обществе нашего сельского школьного учителя, красивого и приятного молодого человека Это пристрастие к ночным прогулкам привело к неожиданному результату. Когда после первой мировой войны Женина мама получила выездную визу и собиралась выехать в Польшу вместе с дочерью, Женя объявила, что хочет остаться в России и выйти замуж за школьного учителя - что она затем и сделала. По сведениям моей мамы, у них было много детей и брак оказался, как утверждали, очень счастливым; возможно, они счастливы до сих пор - если, конечно, еще живы.

Мы ожидали возвращения из Москвы моего отца, который должен был приехать через несколько дней. Однако прошло две недели, а он по-прежнему не возвращался, и от него, что было довольно странно, не поступало никаких известий. Затем из Москвы пришла телеграмма, сообщавшая о том, что отец неожиданно скончался. Нас проинформировали о том, что вечером, предшествовавшим этому событию, он собирался идти в театр, но, поскольку началась сильная гроза, ему пришлось вернуться в гостиницу. На следующий день его нашли мертвым в постели его гостиничного номера. Для нас известие о его смерти оказалось полной неожиданностью, так как отцу было всего сорок девять лет, и он обладал прекрасным физическим здоровьем. Я не могу припомнить, чтобы он когда-либо, хотя бы на один день, оставался дома из-за гриппа или простуды, либо должен был лежать в постели. Правда, он страдал бессонницей и регулярно принимал перед сном веронал. Возможно, его преждевременная кончина и произошла из-за передозировки снотворного.

Тело отца перевезли в Одессу и похоронили в фамильном склепе рядом с Анной. Поскольку отец занимал различные видные посты и активно участвовал в общественной жизни, в его честь на похоронах звучааи многочисленные речи и элегии. Для урегулирования различных формальностей мама на некоторое время осталась в городе, я же через несколько дней вернулся в имение.

По истечении двух или трех недель я получил письмо с соболезнованиями от Терезы. Она услышала о смерти моего отца от русской дамы, которая все еще оставалась в санатории, и решила выразить мне свое сочувствие. Ее письмо было очень дружеским, и меня удивило, что смерть моего отца она использована как повод для того, чтобы мне написать. Я думал, что она будет избегать возможности любого контакта со мной. Все еще находясь под влиянием смерти отца — события, которому предстояло сыграть решаюшую роль во всей моей дальнейшей жизни,-я не придал большого значения выраженному Терезой соболезнованию. Я был рад, что она еще помнит обо мне, и также написал ей дружеское письмо, в котором поблагодарил за сочувствие.

Тем временем мать вернулась в имение. Следующие несколько недель она была полностью поглощена формальностями, касающимися выражения воли покойного и завещания. Часто к нам заходили два юриста. Она консультировалась с ними за закрытой дверью, даже не приглашая меня принять участие в обсуждении. Она ничего не говорила о содержании завещания и, очевидно, не имела ни малейшего желания обсуждать этот вопрос со мной. Таким образом, у меня не было другого выбора, как только напрямую спросить ее об этом. Мать сообщила, что я указан в качестве наследника, но она является распорядителем доходов, полученных от половины собственности. Я получал полную свободу распоряжаться своей половиной только тогда, когда мне исполнится двадцать восемь лет. Поскольку в то время мне было двадцать один, это означало, что, будучи законным наследником, фактически я не мог ни владеть, ни свободно распоряжаться имуществом. Эти условия не привели меня в особый восторг, но я отнесся к ним с определенной долей понимания, поскольку знал о своей склонности к депрессиям и нестабильности своего психического состояния. Труднее мне было понять поведение матери. Мне казалось, что как наследник я должен был бы в первую очередь видеть завещание. С другой стороны, поскольку мать охотно предоставляла мне любые средства, которые моти бы потребоваться, я не счел необходимым волноваться о cbvam финансовом будущем и все оставил как было, более не уделяя никакого внимания завещанию отца. Кроме того, уже через год дядя Петр — младший брат моего отца — оставил мне третью часть своего значительного состояния.

Тем не менее, позиция матери в вопросе о завещании отца имела некоторые неприятные последствия для наших отношений. Чувства мои были уязвлены ее скрытностью, которая казалась мне совершенно излишней, однако все упреки я держал при себе и не сказал матери ни слова. Как следствие этого, я отчасти перенес на мать то внутреннее раздражение, которое ощущал раньше по отношению к ртцу Это привело к непониманию и разногласиям, которых ранее не существовало между нами. Я отдавал себе отчет в том, что именно я провоцирую все эти разногласия, но по-прежнему не мог сопротивляться искушению испытывать любовь матери снова и снова. Однако все это случилось позже — тогда же, после всего пережитого, я мечтал лишь о спокойствии и каком-то разнообразии. Я вооружился моими красками и с огромной энергией взялся за пейзажи. Это был один из самых удачных периодов в моей живописи.

Когда в детстве мне позволили прекратить уроки игры на скрипке, поворот был сделан в сторону живописи. И это было более удачным решением, чем попытка сделать из меня скрипача. Мой отец, припомнив, что ребенком я любил рисовать, решил вместо уроков музыки учить меня живописи и рисованию. В качестве моего учителя был выбран художник Г. Он был холостяком тридцати пяти лет. Г. оказался очень своеобразным человеком, у него не было друзей ни женского, ни мужского пола, он едва ли вообще имел какую-то личную жизнь и не интересовался ничем, кроме живописи. В то же время он умел находить в жизни смешные стороны, умел развлекать людей короткими смешными историями, в которых проявлялась его наблюдательность и своеобразный юмор. Он сознательно избегал всех неприятных аспектов жизни и не выносил, например, когда кто-нибудь затрагивал в его присутствии тему смерти. В подобных случаях он пытался как можно скорее удалиться.

Между нами сложились скорее дружеские отношения, чем отношения, обычно существующие между учителем и учеником. Когда Г. впервые пришел к нам, он был еще мало известен как художник-пейзажист. И лишь когда он начал посылать свои картины на выставки за рубеж, его работы получили всеобщее признание и в России. Он был награжден золотой медалью на международной выставке в Мюнхене и избран членом парижского осеннего салона.

Отличительной чертой его метода обучения было то, что он не выказывал как своего одобрения, так и недовольства. Это имело определенные преимущества, поскольку художники, как правило, хвалят своих учеников лишь тогда, когда те рисуют в манере учителя. Соответственно студент, стремясь понравиться учителю, подражает ему и тем самым теряет свою собственную индивидуальность. Если, с другой стороны, его подвергают критике, то его удовольствие от создания картин или рисунков может существенно уменьшиться. Что касается меня, особенно после моих неудачных музыкальных уроков, то метод Г. был для меня наиболее подходящим. Хотя сам Г. был последователем преобладающего тогда стиля art nouveau , который казался мне слишком изощренным и лишенным чувства, он не стремился сориентировать меня в этом направлении или навязать мне свой способ видения.

Несколько раз подряд Г. проводил лето в нашем имении, что позволяло мне рисовать вместе с ним на природе. Эти уроки никогда не длились более одного часа. Именно благодаря им я научился ловить определенные моменты изменения игры света в пейзаже и переносить это на полотно.

Когда после смерти отца летом 1908 года я начал рисовать самостоятельно, мне вскоре удалось обрести свой собственный стиль. Я уже упоминал о своих детских попытках создавать музыкальные композиции. Вероятно, нечто, что было погребено еще в детстве, благодаря живописи вновь обрело жизнь. Можно сказать, что изменилось лишь средство, и музыка стала теперь пейзажной живописью. Особое значение здесь имеет, вероятно, и то, что пейзаж составлял неотъемлемую часть моих детских музыкальных импровизаций.

Своим увлечением живописью я заразил даже П., который, следуя моему примеру, также взялся за кисть, хотя никогда прежде не рисовал и не писал. Мы выходили уже вместе, и П., сидя рядом со мной, пытался в меру своих возможностей воспроизвести раскрывающийся перед нами пейзаж.

Тем временем пришла прекрасная южная русская осень, с ее тлеющими тонами и теплым, насыщенным цветом. Я, безусловно, стремился извлечь из такого благоприятного для живописи сезона как можно больше. В связи с этим после отъезда из имения моей матери и всех остальных мы с П. еще надолго задержались в деревне. Однако когда незаметно подкралась поздняя осень (вначале — совсем неощутимо, а затем — уже бесспорно), когда начались дожди и пейзаж стал серым и пасмурным, нам не оставалось ничего другого, как оставить имение и вернуться в город. Здесь я показал мои пейзажи нескольким знакомым художникам. Они отозвались о моих работах достаточно положительно и посоветовали мне представить несколько моих полотен на рассмотрение жюри выставки Союза южно-русских художников, которая должна была вскоре открыться. Представленные мною картины были при няты и положительно оценены. Я радовался этому неожиданному успеху, но вдруг с возвращением в город моя страсть к живописи самым странным образом исчезла.

Что могло бы быть более логичным в то время, как не решение полностью посвятить себя живописи? В то же время я настолько привык к живописи на пленэре { plein - air ), что работа в закрытой мастерской показалась мне неинтересной. Возможно, чувства, испытываемые мною тогда, можно было сравнить с ощущениями доктора Живаго, который, как говорил Пастернак, считал, что искусство в качестве профессии столь же немыслимо, как профессиональная веселость или профессиональная меланхолия. У меня не возникало никакого желания и возобновить мои занятия юриспруденцией. Таким образом, я совершенно не знал, что мне с собой делать. Я ломал над этим голову до тех пор, пока не нашел, по моему мнению, правильного ответа. Я решил последовать ранее данному совету отца, что я уже однажды сделал не очень удачно, а именно - поехать в Мюнхен и проконсультироваться у профессора Крапелина.

Это странное решение казалось мне оправданным, так как я уже перенес несколько тяжелых депрессий и считал, что в моем случае имеет место наследственное заболевание и, следовательно, я не должен доверять временному улучшению своего состояния. Итак, я обязан направить все мои усилия на предупреждение грядущих срывов. Естественно, я не мог и предположить, что профессор Крапелин вновь порекомендует мне санаторий возле Мюнхена, так как ему было известно о моей любовной связи с Терезой. Следовательно, я рассчитывал всего лишь на кратковременное пребывание в этом городе. Я планировал по возможности встречаться с Терезой, но лишь эпизодически, так как был убежден, что моя любовь к ней уже принадлежит прошлому и что наши встречи не представляют для меня никакой опасности.

По дороге в Мюнхен я проезжал через Вену, где остановился на два дня. По приезде в Мюнхен я написал письмо Терезе, объяснив ей цель моей поездки и упомянув о том, что я ненадолго задержусь в Мюнхене. Я сказал ей, что мне бы не хотелось уезжать, так и не увидев ее, и что я был бы рад, если бы нам удалось встретиться в следующее воскресенье. На следующий день я навестил профессора Крапелина и рассказал ему о неожиданной смерти моего отца. О себе я сообщил, что в настоящий момент я не чувствую себя больным, но не уверен в том, что это психическое состояние — пока удовлетворительное — будет продолжаться и в дальнейшем. Следовательно, я приехал в Мюнхен, чтобы посоветоваться с ним о том, что же мне делать дальше.

Я сразу же заметил, что профессор Крапелин не желает вторично возвращаться к моему случаю, по-видимому, из-за моего бегства из рекомендованного им санатория. Я не мог принять ни его ответ («Вы, конечно же, знаете, что я совершил ошибку»), ни его отказ впредь что-либо мне советовать. В то же время мне нужно было узнать хотя бы о том, считает ли он необходимым для меня возобновление лечения, прерванного летом, в каком-то другом санатории Вначале он не желал обсуждать и этого, однако постепенно отступил, и на клочке бумаги быстро написал название и адрес санатория в Гейдельберге.

Через два дня я встретился с Терезой. Мы вместе посетили выставку искусства, а вечером прогулялись вдоль реки. Затем я пригласил ее к себе в гостиницу, где она оставалась со мной до следующего утра. На этот раз мы уже не прощались «навсегда». Мы договорились, что будем поддерживать связь посредством переписки.

Вначале я думал последовать совету профессора Крапелина и отправиться в санаторий, но этого так и не произошло. Через день или два я проснулся в ужасном эмоциональном состоянии. Вначале я не мог понять причину этой невыносимой агонии, поскольку не произошло ничего такого, что могло бы объяснить подобный рецидив такой глубочайшей депрессии. Однако вскоре я осознал, что во мне говорит bccfo лишь моя страсть и непреодолимое стремление снова видеть Терезу, а моя уверенность в окончательном исцелении от этой страсти - не более чем самообман. Таким образом, решение посетить профессора Крапелина в Мюнхене на самом деле оказалось лишь предлогом для того, чтобы увидеть Терезу.

Однако могло ли это решение одновременно быть и запоздалой реакцией на смерть моего отца, а также неосознанным желанием найти ему замену? Ведь именно мой отец послал меня из Санкт-Петербурга к профессору Крапелину, который лечил и его самого, и, следовательно, профессор был, возможно, как раз тем человеком, который в наибольшей степени подходил для подобного переноса. В этом случае его отказ мог означать для меня и то, что отец, обидевшись на меня за отсутствие скорби после его кончины, больше не хочет иметь со мной ничего общего.

Конечно, эти рассуждения возникают в моем сознании лишь сейчас, так как в те дни я еще ничего не знал о психоанализе и, следовательно, не мог предпринимать никаких попыток интер претации. Но одно было совершенно ясно для меня уже и тогда: мои усилия забыть любовь к Терезе могли быть успешны лишь в том случае, если бы я был убежден, что все мои старания ее завоевать были с самого начала обречены на неудачу. Казалось бы, совершенно невинное письмо Терезы, выразившей мне свои соболезнования, подорвало эту уверенность. Если она решила написать мне первой, значит, я не был для нее так безразличен, как мне это казалось. Кроме этого, у меня возникло ощущение, что ее решимость отказаться от любви не была столь непоколебима, как представлялось до сих пор. Более того, мои страстные ухаживания, возможно, льстили ее самолюбию, и она получала от них нечто вроде нарциссического удовлетворения. При подобных обстоятельствах у меня, казалось, не хватит решимости сопротивляться своему желанию вновь ее завоевать.

Сейчас мне предстояло принять решение. Тереза все же пришла ко мне, но, может быть, лишь потому, что я думал задержаться в Мюнхене всего на несколько дней. Если бы мне предстояло остаться на более продолжительный срок, то, вероятно, следовало бы ожидать нового сопротивления с ее стороны. Память о том лете в санатории и обо всем, через что мне пришлось тогда пройти, была еще слишком свежа во мне для того, чтобы быть готовым идти на риск. С другой стороны, если бы я последовал совету профессора Крапелина и поехал в Гейдельбергский санаторий, то несомненно возникла бы аналогичная ситуация, так как я чувствовал бы себя там совершенно одиноким и снова попытался бы сблизиться с Терезой. При подобных обстоятельствах у меня не было иного выбора, как снова вернуться в Россию. Когда я уезжал из Одессы, у меня было весело и легко на сердце; сейчас я отправлялся домой несчастным и потерявшим надежду.

На обратном пути я вновь провел несколько дней в Вене. Раздираемый сомнениями и тоской по Терезе, я бесцельно бродил по венским улицам, не подозревая о том, что в этом же самом городе, через пятнадцать месяцев я начну мой психоанализ у профессора Фрейда. Остаток путешествия домой я размышлял над ситуацией, в которой вдруг так неожиданно оказался и которая представлялась мне столь запутанной и неразрешимой.

Вернувшись в Одессу, я рассказал матери о своем неудачном путешествии в Мюнхен и отчаянном эмоциональном состоянии. Мы долго размышляли над тем, какие шаги можно было бы нам еще предпринять, и наконец у мамы возникла идея проконсультироваться в Берлине у доктора X., который сопровождал меня когда-то в поездке из Санкт-Петербурга в Мюнхен. Я принял это предложение в основном потому, что оно приближало меня к Терезе, но также и потому, что был рад вырваться из нашего дома, который после смерти сестры и отца казался мрачным и опустошенным. Кроме того, мне нравилась перспектива путешествовать в этот раз не в одиночестве, а в обществе моей матери, тети Евгении, а также в сопровождении П. Предложение матери было принято доктором X., и вскоре мы уже встретились с ним в Берлине.

Я не знаю, откуда доктор X. получил эту информацию, но уже через несколько дней он доверительно сообщил мне, что ему удалось найти санаторий недалеко от Франкфурта-на-Майне, который он считал наиболее подходящим для меня. Итак, мы отправились во Франкфурт, в котором я уже бывал. Доктор X. и я должны были посетить санаторий, а моя мать, тетя и П. собирались тем временем остановиться во Франкфурте.

До санатория нельзя было доехать поездом или другим общественным транспортом, поэтому мы вынуждены были взять такси, и дорога заняла у нас целых два часа. Со стороны это место выглядело не столько как санаторий, сколько как поместье баронов, в одиночестве стоявшее среди лесов и полей. Учреждение находилось в величественном здании в большом и красивом парке, окруженном высокой стеной. Эту «территорию» можно было покинуть, лишь получив разрешение от доктора Н. — директора по медицинской части, который к тому же был владельцем этого учреждения.

Люди, находившиеся здесь, были в большинстве примечательной, но несколько странноватой публикой. Например, здесь содержался двоюродный брат царицы - между прочим, единственный пациент, который поразил меня как личность с явными психическими нарушениями. Хотя он был еще довольно молодым человеком, он всегда стоял сгорбившись, в одном и том же положении; он никогда не говорил ни слова, но лишь смеялся и потирал руки. Все остальные пациенты показались мне совершенно здоровыми, а большая часть из них — даже веселыми людьми, что вызывало у меня недоумение: что же они делают в этом изолированном, и я бы даже сказал «закрытом» учреждении.

Здесь, как и в санатории в Мюнхене, я также встретил несколько своих земляков: пожилую даму С. с сыном и еще одну женщину - жену профессора, лекции которого я посещал-в Юридической школе в Санкт-Петербурге. Сын миссис С. был очень красивым, моего возраста молодым человеком, которого я скорее  принял бы за жителя одной из средиземноморских стран, но только не за русского. Он учился в специальной юридической школе - единственном в своем роде учебном заведении, готовящем молодых людей к работе в высших административных и юрис-дикционных органах царского режима. Однако эта учеба была ему не по душе, и он пожаловался на это родителям, которые все же настояли на своем, хотя их сын предпочел бы учиться в Сельскохозяйственном колледже. Профессорская жена была маленькой, высохшей женщиной сорока с лишним лет и казалась человеком чрезвычайно нервным. Обе дамы обожали доктора Н. и все время пели ему дифирамбы. Среди гостей санатория находились также мексиканец и итальянец по имени Медичи. Последний был маленьким, коренастым человеком с усами на манер немецкого кайзера. Мне показалось, что в учреждении доктора Н. он прекрасно освоился. Не зная в то время, что фамилия Медичи довольно часто встречается в Италии, я поинтересовался у С, который был дружен с итальянцем, не является ли тот потомком знаменитой правящей семьи Медичи из Флоренции. С. ответил, что ему хотелось бы это знать не меньше, чем мне, но всякий раз, когда эта тема затрагивается, итальянцу удается искусно избежать ответа.

Почти каждый вечер завершался танцами, которые продолжались до полуночи или затягивались еще дольше. Дамы являлись в вечерних туалетах, а мужчины в смокингах. Эти вечеринки должен был посещать каждый, независимо от того, хочется ему этого или нет.

Особой чертой санатория было то, что за каждым пациентом мужского пола была закреплена молодая леди - все это были девушки из хороших семей. Мне также определили подобную женскую компанию, но поскольку надо мной полностью взяла шефство профессорская жена, которая никуда меня от себя не отпускала, то молодая леди сразу же отступила на задний план, и уже через несколько дней я едва ли вообще с ней виделся.

Мне неизвестно, какой курс лечения проходили другие пациенты. Что касается меня, то доктор Н. назначил мне только ванны. Была зима, кто-то забыл закрыть окно, и, принимая ванну, я сильно простудился. Страдая от жестокой боли в горле, я воспринял это как знак судьбы, повелевавший мне как можно скорее исчезнуть из заведения доктора Н.

Все мои мысли были с Терезой, с которой я постоянно поддерживал переписку, помимо этого, меня уже утомила навязчивость профессорской жены. Я не видел вообще никакой при-

чины оставаться в санатории. При очередном посещении доктора X. я сказал ему, что не останусь здесь дольше ни при каких обстоятельствах. Я попросил доктора X. информировать об этом доктора Н. и сделать все необходимые приготовления для моего отъезда. Затем вместе с доктором X. я вернулся во Франкфурт.

Перед отъездом я навестил двух русских дам, чтобы с* ними проститься. И в этой связи разыгралась весьма неприятная сцена. Обе дамы в буквальном смысле обрушили на меня град упреков за мое «катастрофическое» решение оставить учреждение доктора Н. По их словам, я самым чудовищным образом отбросил уникальную возможность восстановить свое здоровье. Когда миссис С и профессорская жена поняли, что все их доводы бессильны и не смогут изменить моего решения, это их привело в еще более неистовое состояние. Они обвинили меня в неблагодарности, миссис С. даже разразилась слезами. Я вышел из комнаты, сопровождаемый громкими криками двух женщин.

Когда во время психоанализа у профессора Фрейда я описал институт доктора Н. и рассказал о своем бегстве оттуда, то он, очевидно не желая это комментировать, тем не менее заметил: «Ваш инстинкт подсказал вам правильно. Это было не для вас»

1909-1914

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: