Переменчивость в решениях

Теперь, избавившись от санатория доктора Н. и возвратившись во Франкфурт с доктором X., я предоставил ему право принимать решение о том, что делать дальше. Поскольку не могло быть и речи о посещении профессора Крапелина, X. порекомендовал мне проконсультироваться у берлинского профессора Цихена. Подобно профессору Крапелину, профессор Цихен считал, что наилучшим решением для меня было бы длительное пребывание в санатории для больных с нарушениями нервной системы.

Последовав совету профессора ЦихЪна, зимой 1908 года мы отправились в Шлахтензее, до которого можно было добраться поездом из Берлина в течение получаса. Директором санатория Шлахтензее по медицинской части был доктор К., который производил впечатление рассудительного и уравновешенного человека. Пациенты этого санатория пользовались большей свободой, чем у доктора Н. Закончив предписанные врачом дневные процедуры, остаток дня они могли делать то, что им заблагорассудится. Естественно, я жил в санатории, а моя мать, тетя и П. расположились на соседней вилле с пансионом. Я находил это очень удобным, так как мог совершать экскурсии и поездки в Берлин вместе с П., а также находиться в регулярном контакте с мамой.

Со времени моего последнего визита к Терезе в Мюнхен мы постоянно переписывались, и поскольку переезд из Берлина в Мюнхен даже в то время не представлял никаких сложностей, то вскоре у меня возникла идея наведаться к Терезе. Получив ее согласие на этот счет, я отправился на встречу. Как и следовало ожидать, это был не единственный мой визит; через две или три недели мы снова встретились с Терезой в Мюнхене. Поскольку до того времени не возникало никаких осложнений, а мама и доктор К. обратили внимание на благотворное влияние этих кратковременных поездок в Мюнхен на мое психическое состояние, было решено, что я должен посещать Терезу периодически.

Изменчивое, непостоянное и непредсказуемое поведение Терезы во время моего пребывания в санатории в Мюнхене показывало, на мой взгляд,— во всяком случае, там, где это касалось любви,— что она принадлежала к типу женщин, которых принято называть «истеричными». Доктор К. и моя мать, которая опасалась мезальянса, всячески старались углубить и усилить это впечатление и все время говорили о Терезе как о женщине, «с которой мужчина не может оставаться». Так как эта идея уже закрепилась в моем сознании, я чувствовал, что не может быть и речи о моей женитьбе на Терезе или о создании с ней более тесных отношений. Итак, уже во второй раз — и на этот раз окончательно — я должен был преодолеть мою любовь к ней. Однако эта перспектива никак не могла служить противопоказанием для моих периодических посещений Терезы в Мюнхене — во всяком случае, так я думал. Я допускаю даже, что мама и доктор К. не противились этим визитам потому, что надеялись на охлаждение моих чувств к Терезе. И действительно, это почти случилось. Весной 1909 года мое состояние улучшилось настолько, что мы с мамой решили к концу мая вернуться в Россию. Это возвращение в Россию означало бы не только окончание моего лечения в санатории Шлахтензее, но также и окончательную разлуку с Терезой. Тем не менее я принял это решение, и оно не смогло оказать никакого болезненного воздействия на мое приподнятое настроение.

Безусловно, мы рассказали о наших планах доктору К., и свое решение оставить к концу мая санаторий я обосновал тем, что чувствую себя уже значительно лучше и к тому же мне удалось полностью преодолеть свою любовь к Терезе. Доктор К. согласился с нашим решением оставить санаторий, но выразил сильные сомнения относительно моих чувств к Терезе, поскольку на его вопрос о том, нашел ли я ей замену, я вынужден был ответить отрицательно. Этот хитрый вопрос вызвал у меня минутные колебания, однако вскоре я снова ощутил полную уверенность в себе.

Тереза говорила мне раньше, что с 1 мая у нее ожидается двухнедельный отпуск, и я предложил провести его вместе в Берлине. Она письменно согласилась на это предложение, но так как в санатории она довольно часто меня расстраивала, я и в этот раз учитывал возможность того, что в последний момент возникнут какие-то сложности либо она просто передумает приезжать.

Эти опасения оказались обоснованными, и я получил от Терезы письмо, в котором хотя и не было еще окончательного отказа принять мое предложение, но уже выражались сомнения относительно того, проведет ли она отпуск со мной или со своими  родственниками, от которых она только что получила приглашение. Поскольку я ожидал подобного письма, то был готов ответить Терезе вежливо, но очень сдержанно. Я написал ей, что если она предпочитает провести свой отпуск где-нибудь в другом месте, у меня на этот счет нет никаких возражений.

Вопреки всем моим ожиданиям, на этот раз я получил от Терезы страстное любовное послание, в котором она сообщала, что не может дождаться, когда увидит меня вновь, и уже через два дня будет в Берлине. Мне казалось, что мною была предусмотрена любая возможность, однако я совершенно был не готов к такому письму Терезы. Если бы я получил его на год раньше, оно означало бы исполнение моих самых заветных желаний. Однако сейчас оно лишь смешало все мои мысли и чувства, так как я слишком долго боролся со своей страстью и считал, что наконец смог ее победить. Если сейчас снова вступить в длительные отношения с Терезой, какой же смысл, спрашивал я себя, во всех пережитых мною мучениях?

Таким образом, на железнодорожном вокзале в Берлине я встречал Терезу со смешанным чувством. Со станции мы отправились в отель «Централь», где я зарезервирован для нас две сообщающиеся комнаты. Поскольку это был первый визит Терезы в Берлин, мы прогуливались по главным улицам, смотрели на витрины, и я показывал Терезе основные достопримечательности этого города. Вечером мы отправлялись в театр или мюзикл-холл. Посещение Терезой Берлина, казалось, прошло- спокойно и без особых срывов. Но однажды, когда мы куда-то ехали на машине, Терезе вдруг стало нездоровиться, а через несколько минут я также почувствовал себя не совсем хорошо. Это ощущение длилось недолго, и никто из нас не смог объяснить, чем же оно было вызвано. Позже я интерпретировал это как предчувствие приближающейся беды.

Мы договорились с мамой, что через неделю я должен нанести ей короткий визит в Шлахтензее, а затем вернуться к Терезе. За день до того, как посетить мою мать, мы отправились вечером с Терезой в знаменитый Берлинский театр-варьете Винтергартен. Именно этим вечером я был в необыкновенно хорошем расположении духа и следил за представлением с живейшим интересом. Возможно, Тереза неправильно интерпретировала этот интерес либо была поражена тем фактом, что я нахожусь в прекрасном настроении как раз в вечер перед отъездом к матери, а может быть, она уже заметила изменения во мне и двойственность моих к ней чувств — все это мне так и остапось неизвестным. Но неожиданно она стала мрачной и молчаливой, а когда мы вернулись в отель, устроила мне жуткую сцену ревности. Она была в бешенстве и кричала, что больше никогда не будет иметь со мной ничего общего и завтра же уедет из Берлина. Дело было не только в ревности. Поскольку Тереза затронула вопрос о браке, а я на него никак не прореагировал, наша ссора вспыхнула с новой силой. Тереза начала даже паковать свои вещи, но слишком далеко все это не зашло.* Постепенно она успокоилась, и мы выключили свет

Я не спал всю ночь, пытаясь понять, что же было действительной причиной такого взрыва негодования у Терезы и что я должен теперь делать. Впервые за все это время я понял, насколько односторонне я оценивал всю ситуацию. Я должен был более серьезно разобраться в том, что же в течение всего этого времени происходило в самой Терезе и чем были для нее мои регулярные визиты в Мюнхен. Помня о ее упорном сопротивлении моим ухаживаниям в санатории, я не мог поверить, что Тереза меня сейчас полюбила. С другой стороны, я знал ее достаточно хорошо, чтобы сознавать, насколько трудно для нее полностью предаться страстной любовной связи.

Исходя из всего этого, я счел необходимым принять решение по поводу того, стоит ли мне вступить в союз с Терезой на всю жизнь или окончательно от нее отказаться. Поскольку я находился в полном неведении относительно реальных причин, вызвавших у нее приступ гнева, то расценил ее поведение как безосновательное и как еще одно доказательство того, что с такой женщиной просто невозможно жить. Той ночью я решил, что существует лишь такая альтернатива: жениться на Терезе, что означало бы сделать несчастными нас обоих, или собрать всю мою силу воли и полностью освободиться от этих уз. Во всяком случае таковы были в то время мои чувства и моя оценка ситуации — я действовал в соответствии с ними.

Ужасно было то, что рок, как мне казалось, шел за мной по пятам, ускоряя мое решение окончательно порвать с Терезой. Так как на следующий день я собирался навестить мать в Шлахтензее, то свои аргументы я мог пока оставить при себе и все урегулировать с Терезой письмом из Щлахтензее. Итак, на следующее утро я так ничего и не сказал Терезе о своем решении, а сразу же отправился в Шлахтензее. Оттуда я написал ей прощальное письмо» в качестве оправдания выдвигая мою болезнь и пытаясь убедить ее, что для нас обоих было бы лучше признать ситуацию такой, какой она есть, и принять решение навсегда расстаться. Едва я отправил это письмо, как на меня тут же нахлынули мучительные сомнения по поводу того, не поступил ли я опрометчиво.

Через несколько дней мы сели в поезд, отправлявшийся в Одессу. К этому времени я все более и более убеждался в том,  что мое прощальное письмо Терезе было чем-то вроде короткого замыкания. Тот факт, что наша злосчастная ссора случилась накануне визита к матери в Шлахтензее, безусловно, сыграл свою роль. Если бы я тогда остался в Берлине, мы с Терезой обязательно бы помирились.

Сейчас я неожиданно увидел ситуацию в совершенно ином свете. Мне показалось, что образ Терезы как капризной и истеричной женщины совершенно противоречил тому факту, что в санатории в Мюнхене доктора очень положительно о ней отзывались и считали образцом обязательности. Не было ли более вероятным, что непостоянство ее поведения по отношению ко мне было обусловлено раскаянием, испытываемым ею всякий раз, когда она мне уступала, и адресованными самой себе упреками в предательстве своих принципов и самой себя?

Однако я не обладал способностью быстрой адаптации к тому, чего требовали изменившиеся условия. Любовное письмо Терезы полностью изменило всю сложившуюся ситуацию. Я воспринял его интеллектуально, будучи не в состоянии пережить его эмоционально.

Таким образом, я жестоко упрекал себя в том, что отверг прекрасного человека и потерял нечто воистину драгоценное, показав себя недостойным любви Терезы. В этом состоянии мне больше всего хотелось отбросить все мои прежние решения и вернуться к Терезе. И упрекать я должен был уже не Терезу, а себя самого. И что я мог ей сказать в оправдание своего необъяснимого поведения? В равной степени после всего, что произошло в Берлине, мне было бы трудно объяснить свою точку зрения и матери. Мои убийственные угрызения совести повергли меня в состояние такой глубокой депрессии, что я вообще был неспособен принять какое бы то ни было решение или развить какую-то деятельность. Самым ужасным было то, что, поскольку все мои усилия излечиться заканчивались самым плачевным результатом, я начал считать свое состояние абсолютно безнадежным. Из него не было выхода.

В этот раз маме пришла идея, которая поначалу показалась мне совершенно бесполезной, однако в конечном счете оказалась удачной. Она сказала мне, что хочет обратиться к доктору Д., психиатру «старой школы». Поскольку я был с ним знаком и уверен в том, что он не сможет мне помочь, то ее план показался мне бесперспективным. Вскоре стало очевидным, что пожилой джентльмен вовсе не собирается лечить меня сам; он всего-навсего посоветовал мне проконсультироваться у его сына, который работал вместе с ним в санатории. Итак, несколько дней спустя нас посетил небольшого роста человек в черном костюме с белым галстуком — излюбленной одежде психиатров того времени. Ему было всего лишь тридцать с небольшим, однако благодаря очкам в золотой оправе и квадратной рыжеватой бородке он выглядел старше своих лет Терпеливо выслушав мои жалобы, доктор Д. сказал мне, что у меня нет никаких причин для отчаяния, поскольку до сих пор меня просто неправильно лечили. Он сообщил мне, что эмоциональные конфликты и страдания нельзя излечить ни длительным пребыванием в санатории, ни практикуемой там физической терапией — такой, как ванны, массажи и так далее. Тогда я впервые услышал подобные вещи из уст медика-специалиста, и это произвело на меня большое впечатление, поскольку я сам, на своем собственном опыте, пришел к аналогичному заключению.

Интересно, между прочим, то, что я встретил этого врача в то время, когда он, вероятно, был единственным в Одессе человеком, знавшим о существовании Фрейда и психоанализа. О Фрейде и о Дюбуа доктор Д. говорил одинаково восторженно. Он не смог описать мне психотерапию Дюбуа. Однако он читал работы Фрейда и мог дать мне кое-какие пояснения относительно психоанализа. В отношении Терезы доктор Д. также придерживался мнения о том, что, учитывая мое психологическое состояние, слишком рано было принимать окончательное решение.

При подобных обстоятельствах единственным правильным решением, как мне тогда представлялось, должно было стать лечение по методу Фрейда, охарактеризованному доктором Д. В связи с этим я был очень доволен, когда, без моей на то просьбы, доктор Д. сам предложил два раза в неделю приходить с этой целью в наше имение. Ему было удобно посещать нас приблизительно в полдень, а возвращаться в Одессу лишь вечером.

Доктору Д. в самом деле были известны работы Фрейда, но у него не было абсолютно никакого опыта в практике психоанализа. Я был первым пациентом, которого он пытался проанализировать. Таким образом, лечение скорее сводилось к откровенным беседам между пациентом и врачом, чем к регулярному анализу в духе Фрейда. Однако даже обсуждения подобного рода сами по себе имели для меня огромное значение, и я вновь начал надеяться, что мне еще можно помочь. В отличие от прошлого года, я уже не занимался живописью ни летом, ни осенью, так как все время думал о Терезе и был спокоен, лишь когда к нам приходил доктор Д., и мы могли с ним обо всем этом говорить.

Летом 1909 года нас постигло сразу две смерти. Первой была смерть моего дяди Петра, который страдал от паранойи. Вечером, как раз перед тем как стало известно о его смерти, мы вышли на прогулку с моим кузеном Григорием — сыном старшей сестры моей мамы. Удивительным образом разговор коснулся именно дяди Петра.

«Говорят,— сказал мой кузен,- что дядя Петр, несмотря на его безумие, кажется, находится в превосходном состоянии здоровья. Он определенно переживет всех нас».

На следующее утро Григорий растолкал меня.

- Просыпайся, вставай.

- Что случилось?

- Ты знаешь, что случилось? Дядя Петр умер.

- Что случилось? Кто умер?

- Умер дядя Петр. Я только что прочитал об этом в газете.

В детстве я любил дядю Петра больше, чем всех остальных моих родственников, и даже больше, чем своих родителей. 58 запомнил эпизод, который, возможно, свидетельствовал о начале его душевной болезни. Наш сельский дом и окружающий его парк выглядели затерявшимися среди пустынных полей, но для дяди Петра они, очевидно, не были все же достаточно изолированными. Он объявил, что в поле, за парком, разобьет палатку где все лето проведет один. Я помню, как все мы приходили навестить его в палатке и очень весело отпраздновали изменение его места жительства.

Семья дяди Петра и его друзья воспринимали его эксцентричные выходки с юмором и были чрезвычайно поражены его рассуждениями о том, что каждая особа женского пола расставляет свои сети для того, чтобы его поймать и готова продать черту душу за то, чтобы вынудить его на ней жениться. Каждый раз, когда его представляли какой-то молодой леди, он всегда приходил в сильное волнение, поскольку сразу же начинал подозревать ее в вынашивании планов о замужестве и во всяких хитрых махинациях. Когда же он начал жаловаться на то, что все над ним смеются, что за ним подсматривают голуби, копирующие его движения, когда он начал рассказывать эти свои абсурдные истории - каждый увидел, что дело здесь в психическом заболевании. Ему позволили жить в его имении в Крыму - в полной изоляции от внешнего мира. Говорили, что коровы, свиньи и другие домашние животные были единственным обществом, которое он терпел, позволяя делить с ним его жизненное пространство. Несложно было представить, как выглядело это пространство.

 Вскоре после того, как мы узнали о смерти дяди Петра, Тереза прислала мне статью, появившуюся в мюнхенском журнале под названием «Миллионера обглодали крысы» Поскольку все контакты между дядей Петром и его окружением были разорваны, о его смерти узнали не сразу. Лишь после того, как было замечено, что еда, доставляемая в его дом, несколько дней оставалась не-гронутой, заподозрили, что случилось нечто неладное. Таким образом, тело его было найдено лишь через несколько дней после смерти. Тем временем труп уже обнаружили крысы, которые начали его пожирать.

Дядя Петр был холостяком и не оставил никакого завещания. В этом не было и необходимости, так как оно все равно было бы недействительным из-за безумия дяди Петра. В связи с этим наследство поделили в соответствии с законом. Согласно правовой процедуре, третья часть имения отошла ко мне, поскольку к тому времени оставался в живых лишь один брат моего отца, и дети скончавшегося старшего брата получали право лишь на одну долю в наследстве их отца. Наследство, полученное мной от дяди Петра, я мог использовать полностью по моему собственному усмотрению.

Вторая смерть унесла художника Г., который умер от рака гортани. Я виделся с Г., когда несколько дней находился в Одессе, и он рассказывал мне_? как при глотании его что-то беспокоит Он проконсультировался у хорошо известного в Одессе хирурга, который определил у него маленькую, совершенно безвредную опухоль, посоветовав ему вернуться для ее удаления «в любое удобное время».

Возвратившись в наше имение, я получил через две или три недели письмо от Г., который просил у меня одолжить ему денег на поездку в Берлин с целью операции. Я немедленно приехал в Одессу и узнал от матери, что она уже заняла Г. необходимые ему деньги, и он отправился в Берлин. Через несколько дней мы узнали о том, что Г. умер во время операции, и что если бы даже операция прошла успешно, то остаток своей жизни ему все равно пришлось бы питаться через трубочку. Тело Г. было перевезено в Одессу и похоронено на Старом кладбище, недалеко от могил нашей семьи. Ему исполнилось всего лишь сорок три года, и самым трагическим было то, что смерть постигла его как раз тогда, когда начала восходить его звезда, и люди стали ценить и покупать его картины.

Когда поздней осенью мы вернулись в Одессу, мои бесед-с доктором Д. были вновь продолжены. Однако он пришел к правильному выводу о том, что его собственных возможностей недостаточно для того, чтобы привести психоаналитическое лечение к успешному завершению. В связи с этим было решено, что мы с доктором Д. должны будем сразу же после Рождества отправиться за границу. В то время доктор Д. еще окончательно не определился в мнении о том, к кому меня везти - к Фрейду или к Дюбуа, но поскольку путь в Женеву в любом случае пролегал через Вену, у нас была возможность познакомиться как с Фрейдом, так и с Дюбуа, и уж затем выбрать одного из них. Третьим в нашей поездке был сопровождавший нас студент-медик, работавший в санатории доктора Д. Каковы были обязанности Т и какие цели преследовали мы, беря его с собой, так и не стало предметом обсуждения. Уже одна мысль о путешествии за границу с доктором Д. и перспектива лечения у Фрейда или Дюбуа привела к значительному улучшению моего эмоционального состояния еще до отъезда из Одессы.

Когда в январе 1910 года мы прибыли в Вену и встретились с Фрейдом, его личность настолько поразила и впечатлила меня, что я сообщил доктору Д. о своем окончательном решении лечиться у Фрейда, и значит не было необходимости продолжать наше путешествие к Дюбуа в Женеву. Доктор Д. был согласен.

Конечно, я рассказал профессору Фрейду о своих бурных ухаживаниях за Терезой в Мюнхене и о визите Терезы в Берлин, который так неожиданно и роковым образом закончился. Фрейд дал позитивную оценку первому, а второе назвал «бегством от женщины» и, в соответствии с этим, на мой вопрос о том, должен ли я вернуться к Терезе, ответил «да», но при условии, что это случится лишь через несколько месяцев психоанализа.

За эти первые несколько месяцев анализа с профессором Фрейдом мне открылся совершенно новый мир — мир, известный в те дни лишь очень немногим людям. Как только взаимосвязи, прежде скрытые в темноте, стали фактом моего сознания, многое из того, что я так и не смог понять в моей жизни, начало проясняться.

Несколько раз поменяв в Вене место жительства, мы удобно устроились в пансионе, который содержала американка, вышедшая замуж за венца. Поскольку мой анализ с профессором Фрейдом занимал всего один час в день, у меня оставалось много времени для того, чтобы заниматься другими вещами и подробно ознакомиться с достопримечательностями и памятниками Вены. В то время Вена была еще столицей Австро-Венгерской монархии и, находясь между Парижем и Лондоном, считалась фешенебельным и модным городом. Офицеры в форме и хорошенькие, элегантно одетые женщины придавали городу лишь ему присущее своеобразие. Создавалось впечатление, что люди здесь наслаждаются жизнью. В те годы лучше всего можно было провести время в «Венской Венеции»¹⁰ - с ее каналами и всевозможными развлечениями, с тем, что буквально исчезло с лица земли после первой мировой войны. Мы часто пользовались возможностью посетить это замечательное место. Мы не пренебрегали также и игрой в винт (разновидность бриджа)" и часто в одной из кофеен до двух или трех часов утра. Сейчас наконец стало понятным, почему мы взяли с собой Т. Для игры в винт требовалось по меньшей мере три человека, и если бы с нами не было Т , то нам бы недоставало третьего игрока.

Что касается доктора Д., то он теперь играл роль mahre de plaisir * - которому предстояло решать, как и где мы будем проводить наши вечера. Так он обнаружил очень своеобразный театр, где разыгрывались смешные сцены из жизни венской еврейской среды. Особенно следует упомянуть очень популярного еврейского комика Айзенбаха, написавшего большую часть всех тех небольших скетчей, которые разыгрывались в этом театре.

Иногда - очень редко — доктор Д. сообщал нам, что какой-то вечер он хочет провести один. Когда на следующий день мы интересовались у него, как он провел вечер, то либо в ответ слышали странную историю, либо, храня каменное выражение лица, он вообще отказывался что-то говорить. (Однажды, например, доктор Д. рассказал нам, как с какой-то девушкой он пошел в одну третьеразрядную таверну в пригороде Вены. Неожиданно появились сомнительного вида личности мужского пола и уселись за их столик. Это показалось ему подозрительным, и он решил, что более благоразумным будет вообще уйти из таверны. Однако эти люди попытались ему помешать, говоря, что невежливо оставлять «леди» в беде, после чего ему пришлось прокладывать себе путь к двери с револьвером в руках.)

Таким образом, время с января 1910 года до отпуска профессора Фрейда, начинавшегося 1 июля, пролетело очень быстро. Между тем доктор Д. отправил студента Т. обратно в Одессу. Так как меня все еще очень интересовала Испания, то во время отпуска профессора Фрейда, который должен был затянуться на два с половиной месяца, мы решили посетить эту страну. Я пошел навстречу желанию доктора Д. побывать в Женеве и Париже, эти два города и определили начало нашего маршрута. Затем из Парижа мы отправились в Лиссабон, по дороге на несколько дней остановившись в Биаррице. И в Женеве, и в Биаррице наибольший интерес доктор Д. проявлял к азартным играм в казино, которые  обладали для него совершенно особой притягательной силой. В Женеве, впервые в жизни я сел за стол для игры в баккара, постигая ее азы под руководством доктора Д. Во время игры и здесь, и в Биаррице мне везло, однако во мне это не смогло развить страсть к азартным играм. В течение всего путешествия из Биаррица в Лиссабон в железнодорожном вагоне было ужасно жарко, и я посетовал на это доктору Д. Он прореагировал на мое ощущение дискомфорта неприятной ухмылкой и словами из пьесы Мольера: «Ты этого хотел, Жорж Данден, ты этого хотел!».

"Наставника в развлечениях (фр.).

 

Поскольку ни в Лиссабоне, ни в Мадриде не было возможности играть в азартные игры, а доктор Д. не проявлял ни малейшего интереса ни к картинным галереям, ни к древней церковной или дворцовой архитектуре, он начал скучать и попытался убедить меня оставить идею путешествия из Мадрида на юг Испании, а вместо этого поспешить в Вену. Доктор Д. придерживался греческой православной веры, поскольку крещенным был еще его отец, однако его еврейские предки были родом из Испании, и в связи с этим вполне логично было предположить, что чувство тревоги, которое он испытывал в этой стране, коренилось где-то в его подсознании и было связано с преследованием евреев во времена инквизиции. Он буквально не мог дождаться, когда же мы покинем эту страну, которая была столь негостеприимна для его предков. Следовательно, у меня в конечном счете не было другого выбора, как отказаться от путешествия в Гранаду и Севилью, которые сильней всего интересовали меня. Мы возвращались в Вену через Барселону, где провели несколько дней.

Как только профессор Фрейд вернулся в Вену, доктор Д. уехал в Одессу, а я остался в Вене совершенно один. Естественно, это неблагоприятно сказалось на моем настроении. Все время меня занимали мысли о том, когда профессор Фрейд согласится на то, чтобы я снова увиделся с Терезой. Я непрестанно возвращался к этому и помню, как однажды - очевидно, в тот день профессор Фрейд был в особенно хорошем расположении духа — он поднял руки над головой и патетически воскликнул: «Я уже двадцать четыре часа не слышал священного имени Тереза!»

Мои настойчивые просьбы оказались безрезультатными, так как профессор Фрейд считал, что еще не пришло время, и мне необходимо подождать несколько месяцев. Эта отсрочка стала причиной моего плохого настроения, и через некоторое время наш анализ с профессором Фрейдом также начал казаться мне застывшим на мертвой точке. И лишь в конце февраля или начале марта 1911 года профессор Фрейд сказал мне, что согласен на мою встречу с Терезой в Мюнхене.

С помощью детективного бюро я попытался найти Терезу и узнать ее адрес. Ответа мне пришлось ждать недолго. Я узнал, что Тереза уже не работает в санатории; а является владелицей небольшого пансиона, в котором и живет со своей дочкой Эльзой.

Через несколько дней я посетил Терезу в ее пансионе в Мюнхене. Увидев ее, я был глубоко растроган. Она выглядела истощенной, и ее вышедшее из моды платье висело на очень худом, похожем на скелет теле. Казалось, что все чувства давно оставили ее, и она стояла передо мной абсолютно неподвижно, ничего не понимая. Неужели это та самая женщина, которую я оставил в Берлине всего лишь два года назад? И причиной всего этого несчастья, этого безграничного отчаяния был лишь я один, именно я сделал все это своим поспешным и необдуманным поведением!

В ту минуту я решил никогда больше не покидать эту женщину, которую я заставил так жестоко страдать. Это решение было окончательным и бесповоротным, и с тех пор я никогда больше не сомневался, что поступил правильно, и никогда об этом не сожалел.

Да и как могло быть по-другому?

Некоторые из писем Терезы того времени лежат передо мной и сейчас. Они были написаны десятки лет назад; войны, революции, диктаторские режимы полностью изменили лицо нашего мира; и тем не менее эти письма как выражение глубоких и искренних чувств пережили все это.

В одном из писем, которое я получил от Терезы вскоре после нашей встречи, она писала мне: «Ты приехал как раз вовремя. Иначе я просто бы умерла от горя. Теперь я выздоровею и, наверное, очень скоро. Мысли о тебе дадут мне силы и сделают счастливой. Ты должен понять, что я принесла тебе в жертву все - мое здоровье, мою любовь, мою жизнь. Но теперь все снова будет хорошо. До сегодняшнего дня моим уделом была постоянная тяжелая работа. А теперь, мой дорогой, мой хороший Сергей, поскорее напиши мне несколько слов, они принесут мне такую пользу...» Сейчас для Терезы прежде всего было необходимо выздороветь телом и душой, вновь собрать силы.

Во время первой встречи я, естественно, рассказал ей, что прохожу анализ у профессора Фрейда, и что, предположительно, мое лечение затянется на длительное время. Пока же я буду приезжать к Терезе в Мюнхен, а она время от времени сможет навещать меня в Вене. А как только она достаточно поправится, она сможет продать свой пансион и переехать в Вену. Тем временем я буду присматривать подходящую для нас квартиру. Эльза останется жить с братом Терезы, который также находится в Мюнхене, и посещать школу Zum Englischen Fraulein *, которая считалась в Мюнхене лучшей школой для девочек. Конечно, я рассказал профессору Фрейду, в каком жалком физическом и психическом состоянии я нашел Терезу.

Тереза восстанавливала силы очень медленно, однако неуклонно и без каких-либо срывов. Было просто поразительно, как она медленно, но уверенно набирала вес, обретала интерес к окружающему миру и снова становилась самой собой. Приблизительно через шесть месяцев можно было уже сказать, что она возродилась к новой жизни и опять стала такой же красивой и привлекательной, как была прежде.

Довольно странно, что и я, и Тереза избегали воспоминаний о том бурном времени, когда, находясь в санатории в Мюнхене, я боролся за ее любовь, а также о коротком визите Терезы в Берлин, имевшем столь неожиданный и роковой конец. Однако Тереза возвращалась к этим злополучным эпизодам в одном из своих писем и, в меру своих возможностей, облекла свою память в стихи. Вот это стихотворение:

После грустной, тяжелой ночи

Я проснулась с болью

Почему я чувствую себя так странно⁹

Что подозревает мое сердце⁹

Раздался стук в дверь —

Может быть, это он⁹

Чего бы я только не отдала

Для того, чтобы он снова ко мне пришел?

Но нет, это было письмо,

Которое нанесло мне глубокую рану

Теперь стало ясно,

Что все это было всего лишь сном

Жизнь может быть и такой

Сегодня сердце бьется, переполненное счастьем;

Завтра остается лишь желание,

Чтобы меня поглубже закопали!

Я снова хочу быть веселой,

Оправиться от боли

Я посвящу мою жизнь ему,

Из-за которого кровоточило мое сердце

Тереза прислала мне также и другие написанные ею стихи. В большинстве из них она говорит не от первого, а от третьего лица.

Как я уже упоминал, Терезе предстояло продать свой пансион, а мне найти для нас квартиру в Вене. Мне удалось найти очень неплохое место с видом на Данубский канал. Все это заняло довольно значительное время.

*Для английских леди (нем.)

 

Я бы обязательно женился тогда на Терезе, если бы это не противоречило правилу профессора Фрейда, в соответствии с которым пациент не может принимать никакого решения, которое бы оказало необратимое воздействие на его последующую жизнь. Если я хотел успешно завершить свое лечение у Фрейда, необходимо было следовать всем его правилам, независимо от того, хочу я этого или нет¹²

В этой связи я припоминаю, как в тот период я получил однажды приглашение посетить в Вене российского консула. Я не имел ни малейшего представления, каким образом он узнал мой адрес. При встрече он спросил меня, почему я не посещаю вечера российского дипломатического представительства и не имею контактов с российской колонией в Вене. Конечно, пока мы с Терезой не поженились, я не мог принять этих приглашений российского консула, и в качестве своего оправдания назвал мою болезнь и лечение у профессора Фрейда. Даже не принимая во внимание этого незначительного происшествия, о котором я упомянул лишь потому, что оно внезапно пришло мне в голову, для Терезы было очень трудно подчиниться предписанию профессора Фрейда об отсрочке нашей свадьбы до конца моего лечения. Тем не менее, она никогда не держала на него зла.

С самого начала я знал, что моя мать и Тереза были настолько различны, что им никогда не удалось бы понять друг друга. В связи с этим мы решили с Терезой, что по окончании моего лечения поселимся не в Одессе, а где-нибудь за границей. В этом случае между мамой и Терезой никогда не возникали бы ссоры, и всем нам было бы значительно легче. Но, к сожалению, свой анализ с профессором Фрейдом я завершил как раз в то время, когда произошло убийство австрийского наследного принца, и последовавшая за этим событием первая мировая война разрушила все наши планы.

1914 - 1919

После моего анализа

Окончание моего анализа у профессора Фрейда совпало с убийством австрийского наследного принца, эрцгерцога Франца Фердинанда, и его жены, герцогини Хохенберг. В это роковое воскресенье 28 июня 1914 года стояла очень жаркая и душная погода; я прогуливался по Пратеру и в своих мыслях возвращался к годам, проведенным в Вене, когда все казалось таким интересным и познавательным.

Незадолго до конца моего лечения Тереза приехала в Вену, и мы вместе нанесли визит профессору Фрейду. Я не ожидал, что Тереза произведет на него такое благоприятное впечатление. Он был от нее в восторге и даже заметил, что ранее у него сложилось о ней явно ошибочное представление, на самом же деле она «выглядит как царица». Он был не только поражен ее внешностью (очевидно, он сомневался, действительно ли Тереза так красива, как я ее описывал), но и приятно удивлен ее сдержанным и серьезным характером. Таким образом, мое намерение жениться на Терезе встретило на этот раз его полное одобрение.

Поскольку все, как казалось, складывается наилучшим образом, с прогулки по Пратеру я возвратился в очень оптимистическом настроении. Едва я вошел в мою комнату, как горничная вручила мне экстренный выпуск газеты, сообщающий об убийстве эрцгер-цогской пары.

Когда на следующий день я посетил профессора Фрейда, чтобы с ним попрощаться, мы, естественно, говорили о событиях прошедшего дня. Насколько все мы были далеки тогда от мысли о том, что убийство эрцгерцога в Сараево приведет к первой мировой войне, становится очевидным из высказывания профессора Фрейда (который был, конечно же, далек от политики): если бы Франц Фердинанд пришел к власти, война между Австрией и Россией, вероятно, была бы неизбежной.

Я пробыл в Вене на пять дней дольше, чем предполагалось. Тем временем останки убитой супружеской четы были перевезены в Вену и готовилось их захоронение в часовне Замка Артшетте-на — частной собственности эрцгерцога. Из газет я узнал, что в одиннадцать часов ночи два гроба, которые предстояло доставить на Западную железнодорожную станцию, провезут через Мария-шлфер-штрассе. Я взял такси и направился на Марияхилфер-штрассе, где в ожидании траурной процессии собралось уже много автомобилей и экипажей. Шел дождь. Наконец, в мерцающем свете факелов я увидел два катафалка, которые двигались друг за другом на довольно значительном расстоянии. Как мне объяснили, это означало, что эрцгерцог женился на женщине, которая не была ему ровней по знатности рода. Катафалки с гробами двигались довольно быстро, что создавало впечатление спешки, в глаза бросалось отсутствие церемониальное™. Лишь необычно поздний час и сопровождение катафалков военными атташе иностранных держав указывали на то, что в последний путь отправляются не совсем обычные смертные.

Через два или три дня я уехал из Вены. Вначале я отправился в Бад Толц в Баварии, где Тереза и ее дочь Эльза принимали ванны Мы с Терезой планировали пожениться осенью и даже не подозревали о том, что война может разрушить все наши планы Лето я собирался провести в нашем поместье на юге Россия, а Тереза с Эльзой должны были остаться со своими родственниками в Мюнхене

Проведя неделю в Бад Толце, я поехал через Мюнхен в Берлин, где меня ожидали мама и ее старшая сестра, с которыми я должен был возвращаться в Россию. В Берлине уже начались сильные антирусские настроения. Когда на улице мы начинали говорить на русском языке, то чувствовали на себе враждебные взгляды прохожих; некоторые из них даже угрожали нам кулаками. Наша гостиница на Унтер дер Линден находилась всего в нескольких шагах от русского посольства. В последнюю ночь нашего пребывания в Берлине мы несколько раз просыпались от воплей толпы, которая практически взяла в осаду русское посольство. Через несколько часов после того, как наш поезд пересек границу Германии с Россией, мы узнали о том, что началась война.

По возвращении в Одессу мать, как это было принято, решила отслужить в церкви мессу. Во время этой мессы не был забыт и профессор Фрейд, так мама хотела выразить ему свою признательность за мое успешное лечение Итак, православный священник торжественно молился за благополучие «Сигизмунда», которого он, вероятно, считал одним из членов нашей семьи теперь, когда между Россией и Германией разразилась война и нас с Терезой разделяли воюющие войска и окопы, как мы могли осуществить свои планы о браке⁹ Тем не менее я не  отказался от надежды каким-то образом привезти Терезу в Одессу. Этот вопрос я обсудил с матерью. Вначале она противилась моему браку с Терезой и даже выбрала мне другую невесту — конечно же, на свой вкус. Наконец, она осознала, что ничто не сможет изменить мое решение жениться на Терезе и дала свое согласие. Сейчас она была уже готова даже обсуждать этот вопрос с нашим юристом и поручила ему сделать все, что в его силах, для того, чтобы Тереза получила разрешение на въезд в Россию.

Мне ничего не оставалось делать, как только терпеливо ждать. Так как у меня не было братьев и, следовательно, я был что называется «единственным сыном», то, согласно действующим тогда в России законам, я освобождался от воинской службы и мне не нужно было идти в армию. Таким образом, ничто не мешало мне осуществить мой план и провести лето в нашем имении, в окружении близких, что меня очень радовало. Наше имение было очень красивым: огромный, напоминающий замок, сельский дом, окруженный старым парком, который постепенно переходил в лес. Здесь был также пруд, достаточно большой для того, чтобы называться озером.

Сельская местность юга России, где я вырос, всегда обладала для меня особым очарованием. Если в жаркий, знойный день скакать верхом или ехать по полям и болотам, могут возникнуть небольшие миражи — вода или деревья, которые неожиданно исчезают, а потом вновь появляются на горизонте уже в другом месте. Особенно красивым мне представлялся пейзаж на закате, когда солнце, опускаясь все ниже и ниже, утрачивает свое последнее сияние и обволакивает равнины мягким светом, заставляя исчезать все нарушающие пейзаж детали.

Моя мать относилась к своей семье с глубокой нежностью. Три ее брата умерли еще в ранней юности. Вероятно, эти смерти оставили глубокий след в ее сознании. Она часто рассказывала о своих братьях. Самый младший из них умер в возрасте .восьми лет. Я очень хорошо помню, как эта история поразила мое детское воображение,— особенно то, что, предчувствуя свою неминуемую смерть, он говорил о ней совершенно спокойно и умиротворенно: уже перед самой смертью он попросил мою мать отдать нищим все из его маленькой копилки.

Из всех оставшихся в живых родственников моей мамы ближе всех была к ней тетя Евгения. Евгения, будучи еще молодой женщиной, потеряла мужа, умершего от туберкулеза, и с тех пор жила в нашем доме вместе со своим сыном Сашей, который был на восемь лет младше меня. Она была очень спокойным человеком, не проявляла интереса ни к чему, за исключением своего сына, и целыми днями могла просиживать на диване, выкуривая одну сигарету за другой. У тети Евгении было небольшое имение на Северном Кавказе, где она часто проводила лето вместе со своим сыном.

Поскольку Саша рос вместе со мной, я привык считать его своим младшим братом. Мне очень нравился этот живой и умный мальчик. Он интересовался литературой и писал стихи, некоторые из них даже публиковались. У Саши были белокурые волнистые волосы и внешность эстета.

В 1914 году я не знал о том, что Саша собирается жениться, и был очень удивлен, услышав об этом от своей матери. Я узнал, что его невеста — дочь профессора математики, жившего в городе недалеко от имения тети Евгении. Поскольку профессор, его жена и дочь Лола часто проводили свободное время в имении моей тети, Саша и Лола знали друг друга с самого детства.

Мы ожидали скорого приезда их обоих; свадьба должна была состояться в нашем имении Когда они приехали и я впервые увидел Лолу, не могу сказать, чтобы я нашел ее особенно привлекательной У нее были пепельно-белокурые волосы и прекрасные голубые глаза, но лицо ее показалось мне слишком полным Когда мы ближе познакомились, мое впечатление о ней стало гораздо более благоприятным. Она всегда находилась в хорошем расположении духа, обладала весьма посредственным интеллектом, и с ней было очень легко общаться. Если быть до конца откровенным, то, поскольку ей было всего лишь семнадцать лет, некоторые ее высказывания казались несколько ребяческими, что часто бывало очень забавно

В компании Саши и Лолы я проводил почти целый день и обнаружил, что жизнь в имении стала значительно веселей и разнообразней. Лола казалась мне теперь более хорошенькой, чем прежде Вскоре в нашей сельской церкви состоялось венчание.

С самого первого дня нашего знакомства Лола проявляла ко мне большую симпатию. Вначале я интерпретировал ее знаки внимания и привязанность как чисто дружеские чувства. Однако вскоре я заметил, что поведение Лолы по отношению ко мне в значительной степени переходило границы того, что можно было бы назвать безобидной дружбой Многозначительные и соблазнительные взгляды, которые она бросала на меня, не стесняясь присутствия Саши, были слишком откровенны для того, чтобы я мог их неправильно истолковать. То, что Саша не выказывал никаких признаков ревности, казалось мне не менее удивительным, чем поведение Лолы, которая, между прочим, едва вышла  из детского возраста, не говоря уже о том, что она только что вступила в брак с таким милым и симпатичным молодым человеком. Я спрашиваю себя, что же все это означает и чем закончится. В ближайшем будущем молодая пара собиралась навестить родителей Лолы, живших на Северном Кавказе, и я говорил себе, что все завершится само собой. Помимо этого, я надеялся все же добиться въездной визы в Россию для Терезы и считал, что приезда Терезы и нашей последующей за этим свадьбы будет достаточно для того, чтобы положить конец посягательствам Лолы.

За один или два дня до отъезда Лолы и Саши на Кавказ мы случайно оказались с Лолой одни в темной комнате. Она обвила мою шею руками, страстно меня поцеловала и убежала. Много лет спустя мама рассказала мне о том, что между Сашей и Лолой никогда не существовало супружеских отношений. Мама считана, что Саша, знавший .Лолу с раннего детства, всегда относился к ней как к товарищу по играм и испытывал к ней лишь братские чувства.

Позже Саша и Лола развелись, а затем оба снова вступили в брак; однако это не помешало им и впредь оставаться друзьями. Говорили, что второй брак Саши был очень счастливым. Лола приспособилась к новым обстоятельствам и стала актрисой. По слухам, она пользовалась на сцене значительным успехом. В возрасте тридцати шести лет она умерла от рака груди.

Не прошло и двух недель со времени отъезда Саши и Лолы, как наш поверенный уведомил меня, что ему удалось получить для Терезы въездную визу. По его словам, это было не так-то просто, поскольку к Терезе относились как к иностранке, представляющей враждующую с нами страну, однако все сложности были преодолены, и на следующий день нам предстояло явиться во дворец к губернатору, который лично вручил мне бумаги, позволявшие Терезе въехать в Одессу. Губернатор принял нас очень благосклонно и, как мне показалось, отнесся к моему ходатайству с полным пониманием. Он даже позволил себе лирическое замечание о том, что бывает очень грустно, когда политические преграды приводят к разделению двух любящих душ.

По-отцовски благословив наш брачный союз, он сел за стол и подписал бумаги, которые затем были мне торжественно вручены. Все, что оставалось, это послать их Терезе, что -было не очень сложно, поскольку почта в Германию доставлялась через нейтральные страны.

Я отправил въездную визу Терезе, и она целой и невредимой прибыла через несколько недель на небольшом пассажирском пароходе, курсировавшем между Одессой и маленьким румынским портом Галати. К счастью, когда она садилась на пароход, ее бумаги проверял один русский офицер, отрекомендовавшийся ей моим бывшим одноклассником, имя его она так и не смогла потом вспомнить.

 На первый взгляд, все выглядело так, как будто бы между моей мамой и Терезой сложились хорошие взаимоотношения. Однако я испытывал некоторое беспокойство по поводу того, сможет ли Тереза приспособиться к жизни в нашем семейном кругу и в совершенно чуждой ей среде. Она была родом из маленького провинциального немецкого городка. Ее отец, преуспевающий бизнесмен, вследствие одной неудачной сделки потерял все свое состояние. Под давлением своей семьи Тереза вышла замуж за респектабельного человека, который, однако, оказался для нее очень плохой парой, и вскоре их брак распался. За этим последовали и другие беды: Тереза потеряла мать, а через несколько дней умер и ее отец. Взгляды, привитые Терезе в родительском доме, были характерны для среды, совершенно отличавшейся от нашей, и казались нам несветскими.

Вскоре после ее приезда в Одессу мы поженились. Когда мы возвращались домой в экипаже, Тереза схватила мою руку, поцеловала меня и сказала сдавленным голосом: «Я желаю тебе большого счастья в твоем браке» Эти слова показались мне странными Почему она сказала о «моем браке», а не о «нашем браке», как если бы -я женился не на ней, а на другой женщине⁷

Тереза приехала в Россию в самый неблагоприятный момент Война между Россией и Германией только началась, и каждый был преисполнен ненависти ко всему немецкому Еще более усугубляло ситуацию то, что Тереза ни слова не говорила по-русски Она не знала и французского, который хоть немного мог бы облегчить положение Ее единственным преимуществом была несомненно южная внешность, кто угодно мог принять ее за итальянку или испанку, но только не за немку

Еще больше все усложнялось тем, что вскоре ожидалось возвращение из кавказского путешествия Саши и Лолы Я задавал себе вопрос, каким образом смогут поладить между собой столь различные люди как Тереза и Лола. Я упрекал себя также в том, что слишком легкомысленно отнесся в свое время к ухаживаниям Лолы К несчастью, мои предчувствия более чем оправдались. Уже самая первая встреча двух женщин поставила меня в крайне затруднительное положение.

И Лола, и Саша поздоровались с Терезой очень холодно, и, несмотря на то, что Саша немного знал немецкий, он даже не  попытался с ней заговорить. Лола, казалось, вообще ее не замечала. Она обращалась лишь непосредственно ко мне, и все ее поведение явно указывало на то, что она не имеет ни малейшего намерения отказываться от своих соблазнительных уловок.

Через несколько дней, когда она думала, что Тереза ее не видит, Лола снова принялась за свои кокетливые взгляды. Для Терезы это поведение не могло остаться незамеченным, в результате чего она устроила сцену ревности и, в конечном счете, объявила, что не собирается жить с Лолой под одной крышей. Она обвинила мою мать и тетю Евгению в том, что они пассивно сносят поведение Лолы. К сожалению, я тоже вынужден был допустить, что мама и тетя Евгения ни во что не хотели вмешиваться и отказывались обращать внимание на провокационное поведение Лолы.

Конечно, так не могло дальше продолжаться. Я решил открыто обсудить с мамой сложившуюся ситуацию. Однако она не пожелала участвовать в обсуждении, а лишь попыталась меня успокоить и все дело представить как нечто безобидное и несущественное.

Исходя из этого, я сказал матери, что мы с Терезой на несколько месяцев отправляемся в путешествие и что к нашему возвращению мама должна найти в городе подходящее жилье для тети Евгении, Саши и Лолы. Мое решение уехать из Одессы вместе с Терезой побудило мою мать согласиться на мое предложение и пообещать, что по нашем возвращении Лола больше не появится в этом доме. Наступившую зиму мы с Терезой провели в Москве, где она чувствовала себя значительно лучше, чем в Одессе. Ярко выраженный континентальный климат этого города менее располагал к бесконечным простудам и бронхитам, которыми она страдала в мягком, приморском климате Одессы.

Тереза была в восторге от Кремля с его старинными церквами и башнями, ей даже нравились кружащие над ним вороны. Ей казалось, что они прекрасно вписываются в пейзаж и оживляют его Мы часто посещали Московский театр искусств, который Тереза очень полюбила. Само собой разумеется, что вскоре после своего приезда в Одессу Тереза с большим усердием и настойчивостью начала учить русский язык и уже достигла того уровня, когда легко могла следить за событиями на сцене. В Москве она даже удвоила свои усилия, добившись того, что по возвращении в Одессу уже сравнительно легко могла вести беседу на русском языке.

.Я не отказался от мысли получить степень по праву и лицензию, дающую право практиковать, хотя свою учебу в Юридической школе прервал еще весной 1908 года, уехав в Мюнхен к профессору Крапелину Обычный курс права в российском университете занимает четыре года, после чего при успешной сдаче государственных экзаменов, вы получаете те же права, что и юрист в Австрии или Германии. Однако если кто-то не завершил четырехлетний курс, как было со мной, или изучал право за границей, он все равно должен был сдавать государственные экзамены, но уже экстерном, и лишь по результатам экзаменов получал те же права и тот же диплом, что и студенты, в течение четырех лет проучившиеся в русской Юридической школе. Все это было возможно при условии, что соискатель окончил ранее русскую гимназию гуманитарного профиля, сдав вступительные экзамены в колледж. Более того, для сдачи экстерном необходимо было получить специальное разрешение из Министерства образования, находившегося в Санкт-Петербурге.

Проходя в Вене анализ у профессора Фрейда (на что ушли годы), я договорился с одним студентом, приезжавшим в Вену, что он будет привозить мне все книги, рекомендованные для студентов одесской Юридической школы, и начал готовиться к сдаче государственных экзаменов в Одесском университете. Сейчас, находясь зимой 1914/15 г в Москве с Терезой, я обрел душевное спокойствие, необходимое для того, чтобы фундаментально подготовиться к сдаче экзаменов следующей весной. После того как я получил разрешение из Министерства образования, мы с Терезой вернулись в Одессу, где я сдал государственные экзамены по праву в Одесском университете.

Поскольку экзамены, которые я сдавал в предыдущие годы, уже были недействительны, мне пришлось сдавать их по тем же предметам вторично. В целом, я сдавал экзамены по восемнадцати различным предметам, что было довольно напряженно. Я проводил за занятиями много ночей, выпивал огромное количество крепкого кофе и спал зачастую всего лишь час или около этого. Помню, как через несколько дней после того, как все экзамены были успешно сданы, я почувствовал неожиданный приступ нестерпимой головной боли, которая, однако, затем прошла без ощутимых последствий

Конечно же, я был не единственным, кто сдавал в одесской Юридической школе в 1915 году экзамены экстерном. В то время в российских школах и университетах действовало numerus clausus, и евреи могли составлять не более десяти процентов от общего числа всех учащихся. Следовательно, бывали случаи, когда молодой студент-еврей, несмотря на окончание им гуманитарной гимназии, не мог продолжать. учебу в русском университете в силу того, что десяти процентная квота была уже выполнена. Ему оставалось выбрать учебу в каком-нибудь университете за границей с тем, чтобы потом можно было сдать экзамены в русском университете эк стерном. Если он сдавал экзамены по праву, то получал лицензию на юридическую практику в любой части России, однако по-прежнему не мог занимать постов на государственной службе. 

В царской России антисемитизм был направлен не против еврейской расы, как это наблюдалось затем в гитлеровской Германии, а скорее против еврейской религии. Если еврей был крещеным и принятым в лоно православной церкви, ограничения прав евреев и numerus clausus на него не распространялись.   

Когда мы возвратились в Одессу, наш дом был уже свободен от интриг, Лола больше не показывалась вообще, а Саша лишь изредка заходил меня навестить. Однако отношения между Терезой и моей матерью так никогда и не наладились.

За время нашего отсутствия мама еще больше привязалась к своей сестре, к Саше и к Лоле и сейчас проводила с ними основную часть своего времени. Поскольку мы с мамой всегда хорошо понимали друг друга, это ее отдаление причиняло мне страдания. Ситуация еще более усугубилась после того, как Тереза пригласила к себе в качестве компаньонки и учительницы русского языка пожилую даму немецкого происхождения. Эта женщина, которая также страдала от господствующих антинемецких настроений, менее всего подходила для того, чтобы сгладить отношения между Терезой и моей мамой.

Я не переставал удивляться тому, насколько хорошо Тереза была информирована обо всем, что происходило в противоположном лагере. Она никогда не уставала цитировать те реплики, которые позволяла себе высказывать в ее адрес моя мать, рассказывать о тех подарках, которые делались Лоле, и тому подобное Все мои усилия убедить ее в том, что на подобные вещи не стоит обращать никакого внимания, а тем более постоянно о них думать, были безрезультатны Не помогали и мои напоминания Терезе о многочисленных' дорогих подарках, включая драгоценности из своей собственной коллекции, которые дарила ей моя мать по большим праздникам. Даже когда Тереза пыталась внести какой-то полезный вклад в ведение нашего домашнего хозяйства, это лишь подливала масла в огонь, поскольку мать считала такие действия вторжением в ее собственную сферу, хотя ее и не слишком интересовали все эти хозяйственные дела, полностью находившиеся в руках нашей экономки (между прочим, не очень хорошей). Основным хобби моей матери был английский язык, которому она с необыкновенным усердием посвящала себя многие годы, стремясь овладеть им в совершенстве

Вскоре я отказатся от каких бы то ни было попыток восстановить в нашей семье мир, так как и мама, и Тереза всегда рассматривали эти попытки как доказательство пристрастности к противоположной стороне, что только усугубляло общую ситуацию. В довершение всего мы получили сообщение от родственников Терезы о том, что Эльза заболела пневмонией и ее поместили в санаторий легочных заболеваний. Тереза упрекала родственников, у которых жила Эльза, в том, что они недостаточно хорошо заботились о ребенке, ее мучили угрызения совести, так как она не выполнила свой материнский долг и пожертвовала Эльзой ради меня.

К концу 1916 года внутренний кризис в России все более и более обострялся. Достоянием общественности стали сведения о том, что Распутин настаивает на сепаратном мире с Германией, что его влияние на царицу непрерывно усиливается и что по его усмотрению назначается и распускается кабинет министров. Убийство Распутина князем Юсуповым стало увертюрой ко всем последующим событиям. Вскоре после убийства Распутина Керенский выступил в Думе с речью, в которой публично обвинил царицу в прогерманских симпатиях. Развязался открытый конфликт между правительством и Думой.

Правительство требовало, чтобы Керенский предстал перед судом. Однако Дума встала на защиту Керенского и на требование правительства ответила отказом, мотивируя его неприкосновенностью Керенского как депутата. Ничто из этого не публиковалось, и одесские газеты выходили с огромными бессодержательными статьями, по которым никто не мог определить, что же действительно происходило в Санкт-Петербурге. Через несколько дней мы узнали, что царь отрекся от престола и сформировалось Временное правительство, состоявшее из членов Думы во главе с Керенским.

Как известно, осенью 1917 года произошла Октябрьская революция, а Керенский сбежал за границу. Поздней осенью того же года в Одессе ожидались вооруженные столкновения.

Мне посоветовали не выходить в город. Тем не менее, однажды я должен был навестить своих друзей, живших относительно далеко от нашего дома. Когда я возвращайся домой, то был просто поражен изменениями, произошедшими в городе за короткое время. Город неожиданно опустел, и все двери, выходившие на улицу, были заперты. Прогулка по этому опустевшему городу оставляла какое-то жуткое ощущение. Наконец, мне необходимо было свернуть на улицу, которая проходила параллельно нашей и по которой можно было добраться до нашего дома, повернув либо направо, либо налево. Когда я окинул взглядом улицу, я ужаснулся, увидев, что по обе стороны - и справа, и слева - она заблокирована вооруженными людьми. Они расположились по обеим сторонам улицы и как раз в тот момент открыли взаимный огонь. Вначале я не знал, что мне делать. Затем я вспомнил, что  слева, "приблизительно в ста метрах отсюда, находятся небольшие ворота, ведущие в сад. Я вспомнил, как Саша говорит, мне о том, что иногда эти ворота оставляют открытыми и что используя этот сокращенный путь, можно, пройдя через садик сразу же выйти на нашу улицу.

Стоит ли мне попробовать свернуть налево, рискуя при этом найти садовые ворота запертыми? Не будет ли безумным продолжать сейчас движение вперед, непосредственно между двумя линиями огня?

В этой ситуации мне пришлось стать фаталистом Итак, я перешел через параллельную улицу и свернул налево. Вокруг меня со свистом и шипением проносились пули, но я, продолжая идти размеренным шагом, добрался, наконец, до садовых ворот и попробовал задвижку. Ворота подались, и уже в следующую минуту я был в саду. Радуясь тому, что мне удалось выйти не видимым из-под града пуль, я смог уже спокойно добраться до нашого дома.

Весной 1918 года германские и австрийские войска заняли Одессу. Центральная Рада провозгласила Украину Независимым государством и во главе нового государства поставила так называемого гетмана. Этот титул возник еще в стародавние времена, когда гетмана как своего предводителя, управлявшего их территорией, избирали казаки. Древние государства казаку были довольно непрочными политическими образованиями; они неизменно находились в состоянии войны со своими соседями пока не стали частью великого российского государства, с когда были связаны национальной культурой и православной цер_К0ВЬЮ.

В отношении того, какими конституционными правами обладал гетман, хранилось осторожное молчание. Однако, этот вопрос и не имел особого значения, поскольку все исполнительние функции оставались в руках Центральной Рады. Что касется самого гетмана, то он был потомком исторической личностии хорошо известного украинского генерала, носившего тот же самий титул Немцы оккупировали Киев, а в Одессе и в южной части Украины остались австрийцы.

Тем временем состояние Эльзы значительно ухудшилось. Е_е поместили в больницу для туберкулезных больных Фрайбург-им-Брайсгау Ей был сделан пневмоторакс, но он не дал желаемого эффекта, так как в результате перестало функционировать левое легкое. Эльза хотела, чтобы мать приехала к ней как можно скорее; мы также получили письмо от директора больници с информацией о тяжелом состоянии Эльзы и советов её матери прибыть без промедления. При всех этих обстоятельствах было неудивительно, что единственным желанием Терезы стало как можно скорее получить визу в Германию. Это было не так легко — казалось, прошли недели, прежде чем Терезу вызвали, наконец, в Германское консульство.

Придя туда, мы предъявили письмо от доктора. В консульстве у меня спросили, собираюсь ли я также получать въездную визу. Сначала я об этом не думал, однако ответил утвердительно, так как могла возникнуть необходимость в моем посещении Терезы и Эльзы во Фрайбурге. Как только документы Терезы были готовы, уже ничто более не могло ей помешать уехать к Эльзе. Я провожал ее до самого Киева, откуда она уже одна отправилась в Германию.

Тереза уехала из Одессы в сентябре 1918 года. В ноябре того же года в Центральной Раде произошел военный переворот. Гетман сбежал в Германию, а немецкие и австрийские военные соединения были расформированы. С каждым днем мы все реже и реже видели австрийцев на улицах Одессы, так как солдаты и офицеры стремились как можно скорее попасть к себе домой. А это было, учитывая сбой в работе всех транспортных средств, не так легко.

Вскоре в Одессе появились англичане и французы. Союзники решили, что оккупацию должна осуществлять Франция, и французские войска бросили якорь в одесском порту. Так как Польша получила независимость, в Одессе можно было увидеть людей и в польской форме, большое количество польского населения записалось добровольцами на военную службу в польской армии.

Время от времени, проходя по городу, я встречал тучного польского капитана, а может быть и полковника, который бросался в глаза своими белыми, торчащими в разные стороны усами. В его внешности было нечто женоподобное; он переваливался с ноги на ногу, подобно утке, и всякий раз при взгляде на него я не мог сдержать улыбку.

Наше состояние было почти полностью инвестировано в правительственные долговые программы, находясь на депозитном счету одесского отделения Русского Государственного банка. Случилось так, что долговые обязательства сгорели при пожаре. Кроме того, происходила постоянная девальвация денег. Во время немецко-австрийской оккупации была введена независимая украинская валюта, курс которой, как ожидалось, скоро должен был резко упасть. Наследство, оставленное мне отцом, по-прежнему находилось в управлении моей матери, однако большую часть наследства, полученного от дяди Петра, я инвестировал в закладные бумаги. Мои должники, пользуясь девальвацией валюты, были  крайне заинтересованы в возвращении мне значительной части платежей. Как это часто случается во время и после войны, некоторые люди из-за инфляции теряют свои деньги и разоряются, 8 то время как на наших глазах формируется класс нуворишей. Для меня было загадкой, каким образом при существующей нехватке потребительских товаров можно было покупать и тут же перепродавать целые вагоны товаров, и как подобные сделки могли осуществлять люди, которые, насколько мне было известно, не обладали ни средствами, ни опытом ведения бизнеса. Меня серьезно беспокоил рост инфляции, и я ломал себе голову над тем, куда инвестировать средства, полученные от моих должников. Поскольку я не разбирался в вопросах бизнеса, то пытался проконсультироваться у бизнесменов и банкиров, однако получал лишь уклончивые ответы. Поскольку помощь экспертов также ни к чему не привела, я решил обсудить этот вопрос с доктором Д.

В начале войны доктор Д. записался добровольцем на фронт в качестве офицера медицинской службы, поскольку, по его словам, психоаналитик должен пройти через все. Когда после своего возвращения из Вены я встретил доктора Д. в военной форме и гладко выбритым, он показался мне совершенно незнакомым, человеком, настолько изменилась его внешность. Со времени, проведенного вместе в Вене, я запомнил его со светло-рыжей бородой, благодаря которой он казался меньше ростом, чем был на самом деле, и одетым в черный костюм с белым галстуком.

В период непрекращающихся ссор между моей матерью и Терезой я почувствовал необходимость с кем-то поделиться и обратился к доктору Д. Он принял сторону Терезы. Он называл ее «немецкой Татьяной» (Татьяна — персонаж из романа Пушкина «Евгений Онегин»).

Сейчас я решил посоветоваться с доктором Д. относительно инвестирования своих средств. Я увидел, что его внешний вид вновь претерпел определенные изменения Он был одет в старое рваное солдатское пальто, с которым, очевидно, никогда не расставался. Борода, которую он вновь отрастил, была неухоженной и вместе с волосами создавала вокруг лица своеобразный венок, из которого из-под очков с толстыми стеклами на вас смотрела пара любопытных и слегка осуждающих глаз. Поскольку у доктора Д. всегда был в запасе так называемый «готовый» ответ, он без колебаний дал мне совет, что, учитывая мою полную неосведомленность в вопросах бизнеса и мое везение в азартных играх в Женеве, наиболее удачной «инвестицией» для меня было бы баккара.

Впервые я побывал в казино, когда находился вместе с доктором Д. в Женеве. Мы остановились у стола для игры в баккара, где было столько людей, что вначале мы решили ограничиться ролью зрителей. Банк удерживал худощавый пожилой джентльмен, который все время выигрывал.

«Немец, который не говорит по-французски»,— кто-то произнес шепотом рядом со мной. Джентльмен действительно сидел не говоря ни слова. Он сохранял корректную манеру поведения, но¹, не мог сдержать довольной улыбки, то и дело появлявшейся .на его лице. Поскольку он продолжал выигрывать, толпа вокруг него постепенно начала рассасываться. Казалось, немцу действительно сказочно везло, и вскоре не оставалось почти никого, кто бы желал продолжить с ним игру.

В этот момент доктор Д. прошептал мне: «Садись за стол, сейчас самое время».

Вначале я колебался, но затем последовал его совету. Тем временем все уже отказались от игры, и я один вынужден был играть против немца. Оказалось, что доктор Д. был прав. В тот момент, когда я начал играть, удача отвернулась от немца. Он проигрывал, а я выигрывал. Его лицо все более и более омрачалось, однако, несмотря на это, он продолжал. Когда он потерял все, что выиграл перед этим, он резко встал и вышел из комнаты.

Вместе с доктором Д. мы заходили в казино еще несколько раз. Я не играл с такими высокими ставками, как в первый раз, но постоянно выигрывал, и у меня, таким образом, не было сомнений в моей удачливости.

После этого путешествия я никогда более не участвовал в карточной игре. Сейчас же мы с доктором Д. отправились в игорный клуб, который он часто посещал. Этот и последующий визиты, казалось бы, подтвердили, что моя удачливость в игре все еще при мне. Так как в карты играли также и в доме поверенного Н., друга доктора Д., и поскольку здесь собиралась узкая компания, что нам с доктором Д. больше импонировало, мы вместо клуба начали ходить сюда. Я выигрывал и здесь, что окончательно заставило меня поверить в мою счастливую звезду. Однажды ночью мы играли до двух часов, и, как всегда, я был удачлив и удвоил первоначальные ставки. Из-за позднего часа мы уже собирались уходить, но мистер Н. захотел продолжить игру. В этот момент к нашему столу подошел некий доктор Ш. и, остановившись у стола, стал внимательно следить за игрой. Я был едва с ним знаком. Мне было известно лишь то, что он имел репутацию удачливого бизнесмена и что во всех его деловых начинаниях ему всегда сопутствовали везение и успех. Не могу сказать почему, но в присутствии этого человека я почувствовал себя крайне неуютно. Меня неожиданно охватило ощущение опас ности. Вначале это было смутное предчувствие, которое затем развилось в уверенность относительно того, что доктор Ш. принесет мне неудачу. У меня было единственное желание, чтобы он как можно скорее ушел. Однако доктор Д. по-настоящему заинтересовался нашей игрой. Когда он предложил к нам присоединиться, в игре сразу же наступил тот переломный момент, которого я так боялся. Я терял в пользу доктора Ш. одну ставку за другой и закончил игру, потеряв несколько тысяч рублей.

Я пришел домой в глубокой депрессии и с ощущением того, что моей удачливости в игре этим был положен конец. Я вспомнил Женеву и подумал о том, что события повторяются, только в обратной последовательности.

На следующий день мне удалось восстановить свое душевное равновесие. Неужели так сильна была надо мной магическая власть доктора Ш., что он способен был лишить меня моего счастья в игре? Я успокоил себя мыслью о том, что в конце концов каждый игрок рано или поздно должен быть готов к проигрышу. Меня охватило единственное желание — доказать себе, что эпизод с доктором Ш. не имеет ни малейшего значения. Чтобы это доказать, я должен был отыграть ту сумму, которую ему проигран. И лишь после этого моя удача, думал я. безусловно, снова вернется.

Я перестал ходить к г-ну Н., так как не хотел там встречаться с доктором Ш., и, кроме того, существовало множество других возможностей попытать счастья. Поскольку времена были очень смутными и никто не мог сказать, что принесет завтрашний день, люди в Одессе жили в тот период одним днем. На каждом углу как грибы разрастались игровые казино и различные притоны.

Однако с того рокового вечера у г-на Н. невезение буквально преследовало меня. Всякий раз я возвращался из клубов с пустым кошельком и постепенно научился смотреть на это невезение как на неизменный атрибут моей жизни.

Когда мои убытки достигли довольно внушительных размеров, я начал ощущать, что азартные игры являются для меня убыточным предприятием, и сказал себе, что было бы просто неразумно продолжать бросать вызов судьбе. Наконец я полностью отказался от игры и избавился от этой страсти раз и навсегда.

После отъезда Терезы в Германию уже прошло несколько месяцев. Поскольку между Одессой и Германией была прервана почтовая связь, новости от Терезы приходили лишь в том случае, если кто-нибудь, выезжая в Одессу, брал письмо с собой, что случалось крайне редко Новости в этих письмах большей частью были удручающими. Эльзе стало еще хуже, и едва ли оставалась какая-то надежда на то, что удастся сохранить ей жизнь. Тереза писала мне также, что у нее заканчиваются деньги, но, к сожалению, не было никакой возможности переслать их в Германию. Таким образом, я решил сам отправиться во Фрайбург-им-Брайсгау.

У меня уже были въездные визы в Германию и Австрию, но, так как я хотел ехать в Германию через Бухарест и Вену, мне были необходимы не только въездные визы, но и транзитная виза в Румынию. После долгой борьбы мне удалось получить обе визы.

Мне необходимо было запастись для путешествия значительными средствами. Поскольку я ехал в Австрию и Германию, мне посоветовали взять с собой валюту этих стран. Возможно, в этом совете и было рациональное зерно, но, скорее всего, он был дан потому, что банки стремились избавиться от валюты стран, проигравших войну, обменяв ее на доллары или английские фунты, которые непрерывно росли в цене. Совершенно не разбираясь в подобных вопросах, я последовал совету банкира и купил равное количество австрийских крон и немецких марок.

Так как Одесса была почти совершенно отрезана от Центральной Рады, нам было неизвестно, что происходит в Германии и Австрии. Например, нам говорили, что в Вене крупные беспорядки, что все там стоит вверх дном, и люди, выезжая, берут с собой лишь самое необходимое. Моей первоначальной целью был румынский порт Констанца, к которому я, добирался на борту французского пассажирского корабля «Евфрат». Отправление корабля несколько раз откладывалось, однако нам наконец сказали, что назначена окончательная дата.

Я попрощался с матерью и уехал из дома, взяв с собой лишь небольшой чемоданчик. Мой двоюродный брат Григорий, который держался в стороне от распрей между матерью и Терезой, был единственным человеком, проводившим меня на пристань. В этот раз пароход действительно вышел из гавани по расписанию.

На корабле находилось несколько греков, направлявшихся в Афины, французские офицеры, возвращавшиеся во Францию, два джентльмена из румынского консульства в Одессе, а также одесский бизнесмен В. Незадолго до прибытия в Констанцу, В. доверительно сообщил мне, что, по имеющимся у него сведениям, когда мы сойдем на берег в Констанце, все русские и австрийские деньги будут конфискованы, поскольку импорт этих валют в Румынию запрещен. Что мне оставалось делать? Половина моих денег были австрийскими кронами. У меня не было времени все хорошенько обдумать, и я быстро решил отдать мои австрийские кроны на хранение французскому офицеру — с тем, чтобы позже он их выслал мне в Германию. Но к какому из офицеров обратиться? Наконец, я выбрал человека зрелых лет, который, на мой взгляд, больше других внушал доверие. Я узнал, что в цивильной жизни он был администратором парижского дома одежды, что еще более подтвердило правильность сделанного мною выбора. Он немедленно выразил свою готовность помочь мне, и я вручил ему мои деньги. После того как мы сошли на берег в Констанце, начали проверять наши паспорта. Двух джентльменов из Румынского консульства, предъявивших свои дипломатические паспорта, пропустили без всяких проблем. Однако я и В. были задержаны румынской полицией. Нам объяснили, что визы, выданные Румынским консульством, уже не действительны и что граждане России, как с визами, так и без них, без промедления должны быть возвращены на родину. Нам показали небольшой пароход, на котором приблизительно через два или три дня нам предстояло совершить обратное путешествие в Одессу. Все наши протесты были безрезультатны. Нашим ночлегом была брошенная на пристани охапка сена. К нам была приставлена вооруженная охрана, и мы все время должны были находиться в поле ее зрения.

Так как полицейский, подобно большинству румын, говорил по-французски, я смог довольно хорошо с ним изъясняться. Однако все мои попытки убедить его, что румынская полиция не должна игнорировать или отменять инструкции своих собственных иностранных представителей, были обречены на* неудачу, и мы с В. продолжали прогуливаться вдоль пристани недалеко от нашей охраны 'или, растянувшись на куче соломы, оплакивали свою судьбу. К счастью, стояла прекрасная теплая погода, и мы ничего не имели против ночи на открытом воздухе.

Осознав, что с полицейским мне так и не удастся добиться какого-либо прогресса, я наконец открыто попросил его проводить нас к его начальству. Мне показалось, что он несколько смягчился и, появившись на следующий день, сообщил, что собирается удовлетворить мою просьбу. Поскольку Румыния находилась в то время под оккупацией Франции, теперь наш случай должен был рассматривать французский офицер таможенного контроля.

Полицейский проводил нас с В. к следующему пункту таможенного контроля. Мы предъявили наши документы французскому офицеру, который был здесь первым лицом, и он нашел их в полном порядке. Не зная румынского, я не понял, что он сказал полицейскому. Вероятно, он приказал оставить нас в покое и впредь не мешать нашему перемещению. Результатом этой беседы стало то, что полицейский обеими руками схватил наши чемоданы и поспешно вынес их за пределы зоны прибрежного контроля Уже в следующее мгновение он исчез, не проверив содержимого наших чемоданов и даже не поинтересовавшись, какую валюту мы привезли в страну. Если бы я мог догадаться об этом заранее, мне бы легко удалось сохранить мои австрийские кроны. А сейчас они находились уже на пути во Францию, где их предстояло предъявить властям и получить обратно лишь через два года. Из-за тотальной девальвации австрийской валюты, которая произошла за этот период, полученной мною суммы хватило ровно настолько, чтобы купить себе один обед.

Не ожидая такой необыкновенной удачи, мы с В. были сейчас буквально переполнены радостью от того, что снова могли свободно перемещаться по всей Констанце. В, неплохо ориентировался в этом городе (где ему иногда приходилось останавливаться), право выбора гостиницы для ночлега я предоставил ему. На следующий день, попрощавшись с моим попутчиком и товарищем по несчастью, я последовал в Бухарест. Вся территория от Констанцы до Бухареста напоминала один огромный военный лагерь, где повсюду были»румынские и французские войска.

Бухарест произвел на меня относительно благоприятное впечатление — во всяком случае, центр города. Его не без причины называли «маленьким Парижем» Это был город красивых зданий, элегантных магазинов и интенсивного уличного движения. В то же время все выглядело гораздо менее привлекательно, если вы удалялись от центра города. Через день после своего приезда я случайно встретился с одним знакомым, от которого узнал, что спустя два или три дня после моего отъезда французы эвакуировались из Одессы, и туда вступила Красная Армия.

Я узнал, что в Бухаресте функционирует межсоюзническая комиссия, которая обладает полномочиями принимать окончательное решение относительно того, кто может, а кому запрещено покидать Румынию. Я должен был обратиться в эту комиссию и предъявить свои документы.

Меня охватили сомнения. Сколько времени займет у межсоюзнической комиссии рассмотрение моего случая? И что я буду делать в Бухаресте, если не получу разрешения на въезд в Германию? Я бродил по улицам в самом угнетенном состоянии.

Через две недели я получил от межсоюзнической комиссии разрешение продолжать свое путешествие. Наконец, я стоял у поезда, который должен был доставить меня в Вену. К моему удивлению, перед тем же поездом я увидел польского капитана или полковника, которого так часто встречал в Одессе, того самого, который обращал на себя внимание своими белыми торчащими усами и смешным поведением С ним был и другой офицер в польской форме Между нами сразу же завязался разговор Первый  представился как полковник де ля Т. У другого, которого я видел впервые, было какое-то польское имя. Оба служили раньше русскими офицерами и, кроме русского, не знали никакого другого языка. Мы сели в одно купе, где вместе с нами ехала одна молодая француженка, преподававшая в Бухаресте французский язык. Так как, несмотря на причудливую французскую фамилию, де ля Т. не знал ни слова по-французски, мне временами приходилось брать на себя роль переводчика, помогая полковнику и французской леди вести диалог. И я был чрезвычайно удивлен, когда де ля Т. неожиданно попросил меня перевести французской леди вопрос — не желает ли она выйти за него замуж? Если согласна, она должна сообщить ему свой парижский адрес, с тем чтобы они смогли встретиться и обсудить подробности свадьбы. Француженка, которой я передал предложение о вступлении в брак, приняла его с большим восторгом и с очаровательной улыбкой вручила полковнику клочок бумаги с парижским адресом. Когда мы уже приближались к Вене, полковник становился все более и более серьезным и наконец сообщил мне, что он наблюдал за француженкой в течение всего путешествия и увидел в ней такие «вещи», которые ему не понравились. Следовательно, я должен был дать ей понять, что он забирает свое брачное предложение обратно. Я попытался сделать это с большой деликатностью, и когда французская леди поняла, что из женитьбы ничего не выйдет, лицо ее приняло очень расстроенное и грустное выражение.

Я находился в Вене всего лишь несколько дней и воспользовался этой возможностью, чтобы встретиться с профессором Фрейдом. Он был очень рад снова меня увидеть и подарил мне копию Sammlung kleiner Schriften гиг Neurosenlehre (Сборник кратких сочинений по теории неврозов)¹³, опубликованных в 1918 году,— с дарственной надписью, сделанной его собственной рукой (датируемой 04.12.19). Когда мы начали говорить о военных событиях, профессор Фрейд заметил, что у нас сложилось «неправильное отношение к смерти». Как я мог заключить, он рассматривал это явление под углом зрения, совершенно отличным от общепринятого.

Из Вены, где ощущалась ужасная нехватка продовольствия, я отправился во Фрайбург-им-Брайсгау, прибыв туда во время сильного снегопада 1 мая 1919 года. Наконец-то я снова увидел Терезу и Эльзу. Я испытал сильное потрясение, увидев, что Тереза, которая уезжала из Одессы с прекрасными черными волосами, стала совершенно седой. Насколько глубоки должны были быть ее страдания из-за Эльзы, если в течение всего лишь нескольких месяцев они привели к таким переменам.

Несмотря на протесты докторов и предостережения об опасности инфекции, Тереза настояла на том, чтобы находиться в больнице в одной комнате с Эльзой. Считая это своим материнским долгом, она была с девочкой до последних часов ее жизни.

Что касается Эльзы, то, как это часто случается с туберкулезными больными, она не отдавала себе отчета в серьезности своего состояния и все еще надеялась выздороветь. Я заметил, что он;* еще выходила и живо интересовалась всем окружающим. Несмотря на тяжелую болезнь, она всегда оставалась ко всем добра и дружелюбна, и все в больнице ее любили. С самого начала мы с Эльзой прекрасно нашли общий язык, и так как она любила меня и мной восхищалась, то была просто счастлива увидеть меня во Фрайбурге.

Я спросил у директора по медицинской части, есть ли какой-нибудь шанс спасти Эльзу. Он ответил, что пора оставить все надежды Через два с половиной месяца после моего приезда во Фрайбург Эльза умерла. Мы переправили ее тело в Мюнхен, где оно было затем захоронено.

Теперь для нас с Терезой начались превратности жизни в изгнании.

1919 - 1938

Повседневная жизнь

Когда весной 1919 года я встречался с профессором Фрейдом, то был настолько удовлетворен своим психическим и эмоциональным состоянием, что совсем не задумывался о такой возможности, как повторное психоаналитическое лечение. Однако когда я рассказал профессору Фрейду все, что мог, о состоянии своего сознания с того момента, как много лет назад покинул Вену, он обратил мое внимание на то, что не весь материал был охвачен анализом, и посоветовал мне провести с ним краткий повторный анализ. В связи с этим мы условились, что с этой целью я должен буду возвратиться в Вену осенью. Остаток лета мы провели с Терезой на Боден Зее, неподалеку от небольшого немецкого городка Линдау, а в конце сентября вернулись в Вену. Однако, как это часто бывает при психоаналитическом лечении, повторный анализ затягивался на все более и более продолжительное время, и лишь перед Пасхой 1920 года профессор Фрейд сообщил мне, что считает его законченным.

В этом месте я должен вернуться назад к небольшому эпизоду, случившемуся летом 1919 года, эпизоду, который в .то время показался мне совершенно незначительным, но, как оказалось, имел затем очень важные последствия для всей моей дальнейшей жизни. Еще находясь во Фрайбурге и живя там в пансионе, я подружился со студентом Фрайбургского университета. Он носил ту же фамилию, что и известный профессор из Вены. Предположим, его фамилия была Майер, хотя на самом деле она могла быть и любой другой. Когда я рассказал студенту, что мы с женой осенью собираемся ехать в Вену, он, сообщив мне о своем дяде профессоре Майере, попросил меня ему позвонить и передать привет.

В Вене я нашел профессора Майера и, как было обещано, передал привет от племянника. И я был довольно обескуражен, когда профессор Майер без обиняков ответил мне, что у него никогда не было племянника и что надо мной просто подшутили. Конечно, я предполагал, что на этом мое знакомство с профессором Маейром будет закончено. Однако все обернулось иначе. Профессор Майер успокоился и был со мной очень любезен; когда же мы прощались, он пригласил меня в ближайшее время снова его навестить, взяв с собой Терезу, с которой с удовольствием познакомится его жена.

Вскоре после этого мы с Терезой нанесли визит семье профессора Майера. Его жена была очаровательной женщиной, и даже Тереза, которой обычно с трудом удавалось найти с людьми общий язык, быстро с нею подружилась.

Теперь мне необходимо вернуться к весне 1920 года, когда я закончил мой повторный анализ с Фрейдом. Как известно, после первой мировой войны наблюдалось катастрофическое падение стоимости немецкой и австрийской валюты, которое в конечном счете привело к ее полному обвалу. Всю зиму 1919/20 г. мы с Терезой жили в "одном из пансионов Вены, и теперь из-за девальвации валюты у меня практически ничего не осталось от денег, привезенных из России. Следовательно, я вынужден был как можно скорее искать себе какую-нибудь работу. Прежде всего я обратился к профессору Фрейду. Поскольку у него не было связей в промышленных или банковских кругах, то его усилия помочь мне найти работу оказались безрезультатными.

Австро-Венгерская империя была сведена к небольшой территории Австрии, и многие австрийцы, жившие прежде в других частях страны, устремились сейчас в Вену. Кроме того, без всяких средств к существованию остались бывшие офицеры австро-венгерской армии Одним словом, то было время, когда шанс найти работу, особенно иностранцу, практически сводился к нулю.

Моей последней надеждой оставался профессор Майер. Его специальностью была экономика. Возможно, у него имелись связи с некоторыми предприятиями, на которых я мог бы получить работу Я прямо обратился к нему и спросил, не может ли он помочь мне найти хоть что-нибудь в этом роде. Я был приятно удивлен, когда он сообщил мне, что, не имея связей в банковских или промышленных кругах, он все же мог бы мне что-нибудь найти в страховой компании.

Через некоторое время после этого разговора я получил письмо из страховой компании. Директор, принявший меня очень любезно, сказал, что они собираются предоставить мне постоянную работу, однако я должен несколько месяцев проработать на компанию «на общественных началах» В течение этих месяцев мне не будут платить никакой зарплаты, а лишь небольшую сумму денег в качестве вознаграждения. Однако меня заверили, что по окончании этого периода меня наймут на работу на основе постоянного контракта. Конечно, я принял это предложение с величайшей радостью, поскольку наше финансовое положение было уже таково, что, если бы профессор Фрейд, у которого иногда бывали пациенты-англичане, время от времени не давал нам несколько английских фунтов, мы вряд ли вообще смогли бы платить за пансион.

Через несколько дней я начал свою работу в страховой компании «на общественных началах». Вначале я был определен как бы в ученики к одному уже немолодому, занимавшему второстепенную должность чиновнику — г-ну X. Он постоянно находился в хорошем расположении духа, но, как мне казалось, не всегда был достаточно трезв. Однажды он появился в офисе в прекрасном настроении и объявил, что вчера он встретил свою бывшую «симпатию». «Когда я пришел домой,— продолжал он,— я сказал своей жене: „Старушка, я рад, что женился на тебе!"». И г-н X. обеими руками продемонстрировал, какой невероятно толстой стала его бывшая маленькая «симпатия».

О своем начальнике, г-не Н., г-н X. всегда отзывался с большим уважением. «Вы можете многому научиться у г-на Н.,- говорил он мне.- Если вы принесете ему какие-то документы, которые вызвали у вас вопросы, он всегда проведет по подбородку правой рукой и вернет вам бумаги, не говоря ни слова». У меня возникли некоторые сомнения относительно того, чему же можно при этом научиться, однако г-н Н., вероятно, считал, что лучший метод обучения - это когда человек сам приходит к своим собственным заключениям.

С г-ном X. я оставался всего лишь несколько недель, а затем был переведен в подвальное помещение отдела г-на Н. В этом темном подвале на полках повсюду лежали настоящие горы пыльных документов. Господин Н. был угрюмым человеком, он никогда не смеялся, более того — на его лице я никогда не видел улыбки. Он всегда ходил в костюме, на котором недоставало сзади пуговицы. Вся атмосфера в этом отделе была чрезвычайно угнетающей.

Наступил день, когда я понял, насколько совершенным было описание г-на Н., данное г-ном X.: я получил какие-то бумаги, в которых не смог разобраться, пошел к г-ну Н. и попросил его объяснить их мне. Его правая рука автоматически скользнула по подбородку, он окинул меня мрачным взглядом и, не сказав ни слова, вернул мне бумаги. В результате я вернулся к столу, так ничего и не добившись.

Проведя месяц в отделе г-на Н., я был переведен в другие подразделения, где нашел более молодой и дружелюбно настроенный по отношению ко мне персонал, который с удовольствием отвечал на мои вопросы и позволял мне работать над теми проблемами, которые меня интересовали. Наконец, я очутился в транспортном подразделении, где чувствовал себя наиболее уютно,- там я и остался.

Директор этого отдела — в прошлом морской офицер — был светским человеком, отличавшимся широтой кругозора, и мы с ним очень хорошо поладили. В течение моей почти тридцатилетней работы здесь он был единственным начальником, который действительно меня поддерживал. Уже через два года я был в «классе быстрого продвижения по службе» и считался одним из высших чиновников. Обычно для того, чтобы попасть в подобную категорию, требуются многие годы.

В транспортном подразделении работал также бывший сослуживец начальника .нашего отдела, военно-морской капитан Л. Мы стали друзьями, и наша дружба продолжалась даже после того, как мы оба вышли на пенсию. Хобби капитана Л. была математика, и можно без преувеличения сказать, что он превосходно разбирался в теории относительности Эйнштейна. Благодаря ему я тоже приобрел в этой области некоторые знания. Несколько лет назад капитан Л. умер от рака легких.

К моему огорчению, через несколько лет транспортное подразделение было закрыто, а поскольку вакансии в других отделах были уже заполнены, вначале я не знал, куда же меня могут определить. В конце концов я попросил генерального директора направить меня в отдел страховых обязательств, где как юрист я мог чувствовать себя на своем месте. Я оставался в этом отделе до своего выхода на пенсию в 1950 году.

С 1930 года я стал сотрудником журнала по вопросам страхования. У меня это очень хорошо получалось, и издатели всегда просили меня присылать им новые статьи. Особенно я был доволен одной из своих статей, в которой показал, что определение страхового иска в отпечатанных страховых полисах не только неадекватно, но и совершенно ошибочно. Я был очень горд, когда получил письмо от нашего генерального директора, поздравившего меня с выходом этой статьи и назвавшего мое определение «чрезвычайно точным и конкретным».

Лишь после выхода на пенсию я случайно узнал, каким образом профессору Майеру так быстро удалось найти для меня место в страховой компании. Оказывается, его жена была сестрой  хорошо известного венского профессора по страховому праву. Поскольку он являлся юридическим консультантом многих страховых компаний, в одной из них не так трудно было найти место и для меня.

Что касается моей личной жизни в этот период, то самым счастливым днем в году для меня неизменно оставался первый день моего месячного отпуска. Мы с Терезой всегда проводили это время где-нибудь в горах, где я мог посвятить себя пейзажной живописи. Осенью, после возвращения из отпуска, я часто проводил воскресенья в окрестностях Вены, рисуя осенние пейзажи. Летом по воскресеньям и по праздничным дням мы совершали небольшие походы в Шонбрюн или Гринцинг, а также по некоторым другим предместьям, чтобы по крайней мере один раз в неделю быть на свежем воздухе. Зимой мы ходили по воскресеньям в театр, которым Тереза всегда живо интересовалась, или в кино. Таким образом, наша жизнь протекала в нормальном русле, без каких-либо экстраординарных событий.

Даже в начале рокового 1938 года мне все еще казалось, что эта спокойная, умиротворенная жизнь будет продолжаться вечно. У меня не было ни малейшего предчувствия, что судьба собирается сыграть со мной злую шутку, и что все может очень скоро закончиться трагедией.

1938

Кульминация

Март 1938 года был месяцем беды - не только для Австрии, но и для моей собственной судьбы.

- Как ты думаешь, с кем недавно встречался Шушниг? - спро сила меня Тереза, которая минуту назад начала читать газету.

- Не имею ни малейшего представления.

- С Гитлером!

- Этого я уж никак не ожидал. Посмотрим, к чему это приведет¹⁴

В течение нескольких последующих дней внешний вид Вены все более и более изменялся. Нацисты начали чувствовать себя более свободно. Они в открытую маршировали по улицам, и вскоре стало очевидно, что встреча Шушнига с Гитлером дала толчок новому развитию событий и ожидаются серьезные политические изменения.

Для того чтобы контролировать сложную политическую ситуацию, Шушниг объявил проведение референдума. Каждый австриец должен был подать свой голос за свободную Австрию или за союз с гитлеровской Германией. Насколько можно было оценить сложившуюся в то время ситуацию, голосовать должны были за свободную Австрию.

Вечером накануне референдума я вернулся домой, намереваясь послушать ранее объявленный концерт по радио. Концерт должен был начаться уже несколько минут назад, но прошло довольно много времени, а радио молчало. «Это странно,— сказал я Терезе,— Наверное, что-нибудь случилось с радио. Ничего не слышно». Неожиданно раздался голос диктора: «Прослушайте важное заявление канцлера» Затем заговорил Шушниг Его заявление содержало информацию о том, что германские вооруженные силы уже пересекли германо-австрийскую границу и что Шушниг - чтобы предотвратить лишнее кровопролитие — отдал приказ прекратить вооруженное сопротивление. Его заключительными словами были:

 «Я подчиняюсь силе. Господь, сохрани Австрию». Затем в последний раз заиграл австрийский гимн.

Всю ночь я слушал радио. Очевидно, толпа расчистила себе путь в Раваг¹⁵, и каждый, кто хотел выразить свою радость по поводу победы Гитлера, брал микрофон. Толпа жужжала, как улей. Иногда мы слышали импровизированные стихи, такие, например, как «Мы — счастливы сейчас. Курт'⁶ убежал — да еще как!» Не прекращались музыка и песни, а в качестве рефрена часто повторялась песня «Sturm, Sturm Idutet vom Turn»¹

Следующий день в офисе начался митингом и пением германского национального гимна¹⁸ Общее настроение было приподнятым, и даже те, кто раньше исповедовал верность Австрии и Fatherland Front, хоть это казалось странным, были в восторге Невозможно было понять, действительно ли эти люди так быстро смирились с новым положением вещей, или речь идет о массовом психозе.

Тем временем германские войска всевозможных видов уже маршировали по Вене. На улицах Вены появилось такое количество артиллерии, которого никто никогда еще здесь не видел, а над городом кружили эскадрильи самолетов. Австрийские военные в срочном порядке принесли присягу на верность Гитлеру и получили знаки отличия, существовавшие в немецкой армии.

В первые дни гитлеровского марша по Австрии я не заметил, чтобы эти неожиданные события каким-то особым образом взволновали Терезу. Она не верила в союз с Германией и не она одна. поскольку все противники нацизма предполагали, что Гитлер готовит войну.

У меня даже создалось впечатление, что Тереза, будучи немецкого происхождения, гордится своими земляками, поскольку однажды она высказалась о более хорошей военной выправке, по сравнению с австрийцами, немецких солдат Она говорила мне также, что общалась с несколькими немецкими солдатами и узнала, что они прибыли из ее родного города Вюрцбурга.

После нашей эмиграции из России психическое состояние Терезы заметно ухудшилось. Я помню, как иногда она останавливалась перед большим зеркалом в нашей спальне, какое-то время себя разглядывала, а затем с недовольством говорила. «Я стара и уродлива!» Я всегда пытался убедить ее, что ей это только кажется, и это действительно было так, поскольку у нее почти не было морщин, а благодаря свежему и здоровому цвету лица она выглядела значительно моложе своих лет Она постепенно утратила все контакты со своим окружением, а наших новых знакомых в Вене не хотела ни посещать, ни приглашать к нам

В материальном отношении в то время мы были устроены довольно неплохо. На работе я получал зарплату, достаточную для того, чтобы можно было скромно на нее прожить, а полученное Терезой в Германии небольшое наследство позволило нам даже сделать кое-какие сбережения. Благодаря им наш капитал ежегодно увеличивался. В конечном итоге эти сбережения остались тем единственным, к чему Тереза все еще сохраняла интерес. К несчастью, ее бережливость приняла патологические формы. Она во всем себе отказывала, никогда не покупала себе новой одежды, и даже не соглашалась на ремонт квартиры или нечто в этом роде, хотя подобные расходы не представляли для нас в то время никакого особого значения.

Наши сбережения мы вложили в закладные, обеспеченные золотым залогом. После того как к власти пришел Гитлер, подобное обеспечение было отменено, и австрийский шиллинг заменили немецкой маркой по курсу полтора шиллинга за одну марку. Поскольку покупательная способность шиллинга приблизительно была равна марке, наш капитал сократился примерно на одну треть, что очень беспокоило Терезу. Так как кругом говорили о войне, а по собственному опыту Тереза знала, что война влечет за собой обесценивание валюты, она, наконец, почувствовала, что жертвовать всем ради сбережений было большой ошибкой.

После оккупации Австрии Гитлером, безусловно, следовало ожидать разгула антисемитизма и всевозможных преследований евреев. В связи с этим еврейское население Вены было объято паникой, что вызвало волну самоубийств. Однажды, когда мы с Терезой говорили об этом, она заметила, что несправедливо считать евреев трусами - ведь только евреи совершают самоубийства, в то время как христиане, напротив, слишком трусливы для того, чтобы это сделать. Из этого высказывания было понятно, что Тереза считает самоубийство героическим поступком. Подобное отношение Терезы меня не удивило, так как она всегда восхищалась самоубийством. С другой стороны, предложение, которое она сделала мне на следующий день, оказалось просто зловещим.

Была суббота, и я вернулся домой приблизительно в полдень. Тереза лежала на кровати, а я взад и вперед ходил по комнате. Неожиданно она посмотрела на меня так, как будто ей в голову пришла особенно удачная мысль.

—   Знаешь, что нам нужно сделать? — спросила она меня.

- Нет, а что?

- Откроем газ.

—   Откуда у тебя взялась такая сумасшедшая мысль? Мы ведь не евреи.

Тереза опустила глаза и начала говорить о чем-то другом, как будто бы она никогда и не произносила этих слов,

В первую минуту предложение Терезы испугало и ужаснуло меня, однако, поскольку она совершенно нормально заговорила затем о других вещах, я успокоился, хотя и продолжал думать о том, какова должна была быть моя реакция на эту совершенно безумную идею Терезы. Не следует ли мне выведать ее мысли до конца и попытаться откровенно поговорить с ней о том, как она додумалась до такой безумной идеи? Или это была всего лишь мимолетная мысль, которая промелькнула в ее сознании и исчезла так же быстро, как и появилась? В этом случае более благоразумным было бы не напоминать ей об этой сумасшедшей идее и таким образом показать, что ее предложение настолько абсурдно и бессмысленно, что его просто невозможно принимать всерьез. Поскольку Тереза совершенно естественно продолжала говорить о других вещах, я сказал себе, что все дело, должно быть, в минутном помрачении сознания, и ему не следует придавать никакого значения.

Весна 1938 года была необыкновенно теплой и красивой. Через неделю после этого разговора мы с Терезой прогуливались в предместье Гринцинга. Когда мы расположились в одном из местных кафе, я рассказал Терезе о тех изменениях, которые наблюдались в офисе после заключения союза - с Германией и упомянул о том, что служащих попросили предъявить так называемое генеалогическое древо и доказать свое арийское происхождение или - как шутили в то время - доказать, что у них не было еврейской бабушки

Я упомянул о том, что у меня не было личных документов, помимо выданного Лигой Наций паспорта, и, следовательно, от меня не могут потребовать подобного генеалогического древа, но что касается Терезы, то здесь получить это свидетельство очень легко — достаточно сделать запрос по месту ее рождения, в Вюр-цбурге Когда я упомянул этот город, Тереза посмотрела на меня таким странным взглядом, что я не мог не спросить у нее, в чем же дело и почему она так необычно на меня смотрит

- Ничего - ответила она, и взгляд ее был уже совершенно нормальным.

Прошло еще несколько дней, и Тереза начала жаловаться, что чувствует себя нехорошо. Я послал ее к невропатологу, про писавшему ей успокоительное. Поскольку это средство не слишком ей помогло, мы решили, что Тереза — для того чтобы отдохнуть от шума и обрести какое-то спокойствие - на две недели должна выехать за город.^!

Заканчивался март месяц, и последний день этого месяца — 31 марта 1938 года — стал самым страшным днем всей моей жизни. Потому что в этот день случилось то, во что я никогда бы не поверил: пока я был на работе, Тереза действительно открыла газ.

Вечером перед этим событием, которое до сих пор остается выше моего понимания, я убеждал Терезу как можно скорее отправиться на отдых, так как считал это необходимым для ее душевного состояния. Когда она пошла спать и я пожелап ей спокойной ночи, она обняла меня так крепко и не отпускала так долго, что, не подозревая ничего дурного, я даже пошутил на этот счет, после чего Тереза тоже рассмеялась. Потом я также пошел спать.

Едва я улегся, как началась сильная гроза. В связи с гитлеровским вторжением в Вене почти на каждом здании был укреплен большой флаг со свастикой. Так как мы жили на верхнем этаже, флаг находился как раз над окнами нашей спальни. За окном завывал ветер, и при каждом его сильном порыве флаг бил в окно, не давая нам спать. Тереза все время повторяла, что боится, как бы флаг не разбил оконное стекло, и что завтра нужно обязательно его закрепить. На следующий день Тереза, как мне показалось, находилась уже в лучшем расположении духа и, когда я уходил на работу, особенно нежно со мной попрощалась — я же принял это за знак того, что ее настроение заметно улучшилось.

Когда в тот злополучный день я пришел домой, то, к своему удивлению, увидел, что пожилая горничная, два-три раза в неделю помогавшая Терезе по хозяйству, взад и вперед прохаживается перед нашей дверью. Когда я спросил ее, что она здесь делает, то получил странный ответ: «Ваша жена попросила меня за вами присмотреть».

Теперь я уже понял, что происходит нечто страшное,.. Я бросился в коридор, где висела предостерегающая записка: «Не включайте свет — опасность газа». Отсюда я ринулся на кухню, которая, как густым туманом, была заполнена продолжающим выходить газом. Тереза сидела возле газовой плиты, положив голову на кухонный стол, на котором лежало несколько прощальных писем. Эта картина была настолько ужасна, что я просто не в силах ее описать.

Вместе с горничной мы немедленно открыли кухонное окно и вынесли Терезу в другую комнату, где также открыли окно. В мезонине нашего дома жил студент-медик. Я сразу же побежал к нему и попросил вызвать неотложную медицинскую помощь. Через несколько минут пришел доктор, которому, увы, осталось только  констатировать, что Тереза умерла несколько часов назад и оживить ее уже невозможно. Этот и несколько последующих дней я жил как в бреду, не понимая, что происходит в реальности, а что - всего лишь страшный сон.

Вскоре весь дом уже знал о том, что случилось. Приходили и уходили какие-то люди. Появился также полицейский, который что-то записал у себя в записной книжке. Поскольку из-за пережитого шока я не был способен ни к чему, студент-медик, о котором я упомянул выше, взялся урегулировать все те проблемы, которые возникают в связи со смертью. Я возложил на него также и покупку места на кладбище, попросив сделать все необходимые приготовления для похорон.

Поспешно просмотрев прощальные письма Терезы, я понял, что ее самоубийство было не импульсивным актом, сделанным под влиянием эмоций, но хорошо продуманным и взвешенным решением. Перед тем как совершить этот ужасный шаг, мысленно уже покончив счеты с жизнью, она нашла в себе силы закрепить на окне флаг, о котором я упоминал выше, а затем аккуратно сложила на моем ночном столике деньги, которые предварительно взяла из банка.

Поскольку мне недоставало мужества для того, чтобы провести ночь в этой квартире, которая так неожиданно опустела, я сложил в чемодан прощальные письма Терезы, а также свои самые необходимые вещи, и пошел к знакомым, жившим на окраине Вены. В висках стучал один и тот же вопрос: как Тереза могла так со мной поступить? И так как она была единственной надежной опорой в моей изменчивой жизни,— как смогу я теперь, неожиданно лишившись ее, жить дальше? Это казалось мне невозможны!^. Я очень хорошо запомнил, каких чудовищных усилий стоило мне на несколько минут вернуться в наш дом, чтобы взять необходимые для похорон Терезы черный костюм и галстук.

Хотя в одном из своих прощальных писем Тереза выразила желание, чтобы другие семьи, жившие в нашем доме, не возлагали на ее могилу венков, все они тем не менее присутствовали на похоронах, и было очень много венков и цветов. Когда в кладбищенской часовне отслужили мессу по покойной, меня спросили, хочу ли я, чтобы открыли гроб. Я согласился Газ придал лицу Терезы необыкновенную свежесть, ее щеки были нежно-розового цвета. В гробу она выглядела как очень молодая женщина, погрузившаяся в спокойный сон.

Если близкий вам человек умирает естественной смертью, это всегда порождает чувство вины. И насколько же обостряется это чувство, если совершено самоубийство Так было и со мной Я жестоко упрекал себя в том, что, когда Тереза впервые заговорила о газе, я не поспешил немедленно обратиться в психиатрическую клинику — возможно, там ее смогли бы вылечить от депрессии. И мои мысли перескакивали к картине нашего приятного путешествия с Терезой в ее родной город Вюрцбург. Иногда Тереза вспоминала о Вюрцбурге, но никогда не выражала желания посетить еще раз этот город. Сейчас мне казалось, что такое путешествие могло бы развеять ее депрессию. А еще передо мной все время маячили воспоминания о Берлине, которые всегда были очень болезненны. Когда я оставил ее в то время, она стала меланхоликом; возможно, там следует искать и отправную точку всех ее депрессий. Правда, тогда у меня еще была возможность ее вернуть — сейчас судьба уже не позволила мне вновь спасти Терезу.

Но дадим слово самой Терезе. В одном из своих прощальных писем она пишет: «Я тысячу раз прошу тебя меня простить — я так больна телом и душой. Ты слишком много страдал, тебе придется пережить и это. Мои молитвы в вечной жизни защитят и успокоят тебя, с тобой останется мое благословение. Господь поможет тебе все преодолеть, время излечит все раны, сердце должно выдержать утрату всех тех, кто погребен в земле. Мне тяжело тебя покидать, но ты возродишься к новой жизни. У меня только одно желание: чтобы ты был счастлив — и это даст мне вечный покой. Не забывай меня; молись за меня. Мы еще увидимся...»

В другом прощальном письме Тереза дает мне практический совет. Она пишет: «Будь рассудителен, ничего не делай поспешно, но действуй лишь тогда, когда успокоишься. Позаботься о своем здоровье, постарайся не растратить наши сбережения, с тем чтобы в старости у тебя кроме твоей пенсии осталось еще что-нибудь. Я была бережлива лишь для тебя, я любила только тебя, все, что я делала — было от глубочайшей любви к тебе.

Внимательно все обдумай, прежде чем жениться вновь. Брак может означать твое счастье и спасение или — твой рок и разрушение. Ты должен найти экономную, работящую, добрую женщину, а не какое-то легкомысленное создание. Выбери женщину из хорошей семьи. Тогда ты сможешь завязать новые связи. Ты можешь обрести новую жизнь». Это письмо Терезы заканчивается мольбой последовать ее совету, с тем чтобы она могла обрести мир «там». Свое самоубийство Тереза пытается оправдать тем, что в любом случае через два или три года она бы умерла и что для меня будет легче, если это случится раньше, что позже перенести ее смерть будет для меня еще тяжелее.

В предложении, которое часто повторялось в этих письмах: «Я так больна телом и душой»,— справедливой была лишь вторая часть, так как Тереза не страдала никакой серьезной физической болезнью, а также не теряла в весе. Соответственно, я снова и снова задавал себе вопрос об истинной причине ужасного решения Терезы и о том, не побудило ли ее к этому вторжение Гитлера в Австрию, и если да, то с чем это было связано.

Однако зачем было отвечать на все эти вопросы, если самым страшным событием для меня стало то, что я совершенно неожиданно и навсегда потерял Терезу и что я не могу исправить того, что уже сделано?'⁹ Самым страшным для меня всегда оставалось то время, когда утром после пробуждения в мое сознание со всей отчетливостью врывался весь ужас случившегося.

Уже две недели я жил у знакомых в пригороде. Я более не хотел им надоедать, но, с другой стороны, я не был уверен, что смогу вернуться в мою опустевшую квартиру, ставшую для меня такой чужой- В результате я решил переехать в однокомнатную квартиру. Однако в то время в Вену прибывало столько немцев, что найти комнату стало проблемой. Наконец мне удалось кое-что подыскать. Это была мрачноватая .комната, окна которой выходили в узкий дворик, а мебель оставляла желать лучшего. Старые кресла раскачивались, когда кто-то на них садился, и в любую минуту могди рухнуть. Кровать с глубокой вмятиной скрипела и дребезжала при любом движении тела.

Моей хозяйке было лет семьдесят пять, и она оказалась настолько дряхлой, что иногда трудно было понять, о чем она говорит, или что-либо ей объяснить. Она доверительно мне рассказала, что часто ссорится со своим девяностолетним мужем, и из-за этого он постоянно живет на кухне. Я несколько раз встречал его в коридоре и был удивлен, что, несмотря на семейные не-урядицы, он очень дружески меня приветствовал и был в прекрасном расположении духа.

В доме, где мы раньше жили с Терезой, проживала также пожилая актриса, которая была уже на пенсии, и женщина, работавшая у нее горничной. Горничная, фрейлейн Габи, лет сорока с небольшим, заслужила в доме репутацию очень честного человека, всегда готового прийти ш помощь. Фрейлейн Габи было адресовано одно из прощальных писем моей жены, в котором она просила ее — в случае, если мне это потребуется,— помогать мне но хозяйству Соответственно, оставляя квартиру, ключи от нее я отдал фрейлейн Габи, попросив при необходимости приглядеть за ней

Через несколько дней после переезда в однокомнатную квартиру я заболел гриппом. Когда я лежал в постели с высокой температурой, хозяйка сообщила мне, что кто-то ко мне пришел и кочет со мной поговорить. Это была фрейлейн Габи, которая принесла из моей квартиры чистое белье. Этот визит был как будто ниспослан мне свыше, так как фрейлейн Габи немедленно начала заботиться обо мне и принесла мне лекарства из аптеки. Все время, пока я оставался в постели, она каждый день меня навещала.

Оправившись от гриппа, я начал снова ходить на работу Не .*наю, как у меня тогда хватало сил нормально выполнять мои обязанности Говорят, что время лечит раны Я ухватился за это высказывание и начал вначале считать дни, затем - недели, а потом и месяцы Приблизительно через четыре месяца я понял, что мое состояние не изменилось и что нельзя полагаться исключительно на время Я не знаю, как долго смог бы я еще находиться в таком состоянии, но тут на помощь мне пришел счастливый случай

Уже долгое время я не виделся с доктором Гардинер, так как, не имея свободного времени из-за своих занятий медициной, она прекратила брать у меня уроки русского языка. Я знал — уже не помню откуда - что доктор Гардинер переехала из своей старой квартиры, и мне была известна улица, а также номер ее нового дома. Однажды, когда я случайно проходил мимо этого здания, мне неожиданно пришла мысль нанести визит доктору Гардинер и рассказать ей о самоубийстве Терезы. К счастью, она оказалась дома вместе со своей четырехлетней или пятилетней дочерью, которую я видел впервые. Таким образом, я рассказал доктору Гардинер, что произошло. Наверное, моя история выглядела очень драматичной, потому что - как помню - я был ужасно возбужден и должен был поминутно прерывать свой рассказ из-за душивших меня рыданий. Вдруг у доктора Гардинер возникла спасительная идея: немедленно телеграфировать доктору Мак²⁰, у которой я успешно проходил анализ несколько лет назад, и организовать нашу встречу в Париже или Лондоне. Лучше идеи быть не могло, поскольку быстрое и радикальное изменение среды было единственным, что могло бы мне тогда помочь. Таким образом, я испытал настоящее облегчение при мысли о том, что смогу на время уехать из Вены, встретиться с доктором Мак и поговорить с ней о самоубийстве Терезы. Кроме того, теперь передо мной стояла задача, ради которой стоило потрудиться. Прежде всего, путешествие за границу я мог совершить лишь во время моего отпуска, который должен был начаться в августе, а сейчас была середина июля. И  для начала я должен был получить две визы, что было в то время крайне тяжело, так как британское и в особенности французское посольства осаждались сотнями людей, стремящихся как можно быстрее уехать из гитлеровской Германии.

Поскольку я видел в этом путешествии единственный шанс улучшить свое психическое состояние, то был преисполнен решимости использовать все рычаги для того, чтобы получить если не обе, то хотя бы одну из виз. Однако вскоре выяснилось, что получить английскую визу было практически невозможно. Я сразу же написал княгине²¹, умоляя ее прислать во французское посольство рекомендательное письмо. Лишь через несколько дней я получил от нее ответ, к которому было приложено рекомендательное письмо графу, занимавшему какой-то пост в Венском посольстве. Я нанес ему визит, и он пообещал мне сделать все возможное, чтобы я как можно скорее получил французскую визу. В следующий мой визит он как раз собирался уходить домой. Я попытался задержать его хотя бы на минутку, но он отозвал меня в сторону и уже на выходе сказал, что сейчас очень спешит, и мне надо зайти в другое время. Расстроенный, мгновение я стоял неподвижно, затем я заметил служащего посольства с кипой документов, окруженного несколькими людьми, которые что-то у него спрашивали в большом волнении. Очевидно, каждый из них хотел, чтобы его документ был представлен на рассмотрение соответствующему чиновнику в первую очередь. Мне также удалось приблизиться к служащему и убедить его — за сравнительно невысокое вознаграждение — выдать мне как можно скорее французскую визу. Несколько раз сказав, что он здесь ничем не может помочь, служащий затем смягчился и предложил мне зайти на следующий день. Когда я пришел, все было уже улажено, а служащий оказался на самом деле настолько честным человеком, что даже не захотел взять всю обещанную ему сумму. Он скромно попросил дать ему ровно столько, чтобы выпить за мое здоровье бутылочку вина.

Таким образом, за два дня мне удалось получить французскую визу и, согласно моему плану, я мог отправляться в Париж уже в первый день моего отпуска. Когда я выезжал из Вены, доктор Мак и доктор Гардинер находились уже в Париже. Прежде чем доктор Гардинер уехала из Вены, мы договорились с ней, что письмо с моим парижским адресом я оставлю для нее в Американском транспортном агентстве. Следовательно, сразу же по приезде в Париж я пошел в Американское транспортное агентство, где на лестнице по счастливой случайности встретился с доктором Гардинер и, таким образом, необходимость в письме отпала.

Так как доктор Мак остановилась во дворце княгини, мы с доктором Гардинер сразу же отправились туда. С княгиней я был уже знаком, поскольку мы встречались однажды в Вене у доктора Мак Сейчас, нанеся княгине короткий визит, я был препровожден к доктору Мак, которой излил все свои страдания

Я приходил к ней каждый день, всегда проводя у нее ровно час Остальное время я бродил по улицам Парижа, знакомясь также с отдаленными районами этого города, в котором я был уже пятый раз. Иногда я заходил в кафе, но никогда не заглядывал здесь в газеты, хотя международная политическая ситуация становилась все более напряженной и, кажется, приближалась к развязке Мое сознание было гак сказать «заблокировано», и я мог реагировать лишь на мысли, которые имели отношение к самоубийству Терезы или каким-либо образом были с ним связаны.

В Париже я несколько раз виделся также с доктором Гардинер Кажется, я дважды навещал ее в пансионе, а однажды взял с собой на прогулку в старый парк, природа которого, как представлялось, была оставлена в своем первозданном состоянии Меня удивило, что этот кусочек естественной природы смог выжить в гаком гигантском городе, как Париж.

Прошло десять дней, и доктор Мак сказала мне, что через два дня она собирается в Лондон. Предполагалось, что я последую за ней, однако у меня все еще не было английской визы. В связи с этим на следующий день доктор Мак отвела меня в Английское консульство в Париже. В противоположность Вене, здесь, за исключением нас, не было ни одного посетителя, и мы сразу же были приняты служащим консульства. К моему огорчению, он объяснил, что человек, «не имеющий государства» и решивший въехать в Англию, нуждается в личном разрешении от соответствующего министерства в Лондоне, а в подобных случаях визы обычно приходится ждать несколько недель. Я был уже почти уверен, что при таких обстоятельствах мое путешествие в Лондон так и не состоится. Следовательно, я был приятно удивлен, когда на следующий вечер получил телеграмму, сообщавшую, что разрешение из Лондона уже прибыло, и утром я должен быть в консульстве.

Позже доктор Мак рассказала мне, что по приезде в Лондон она сразу же отправилась в министерство, где по счастливой случайности встретила одного из высших функционеров, который был другом ее отца. Этот чиновник сразу же телеграфировал, чтобы мне без промедления была выдана британская виза.

Итак, я продолжил путешествие в Лондон. На корабле я чувствовал себя так, как будто каким-то образом мне удалось войти в новый мир и что меня окружали персонажи, пришедшие  из романов Диккенса. Это было первым признаком того, что я начал наблюдать за событиями и замечать мир, существующий вокруг меня.

В Лондоне, как и в Париже, я каждый день посещал доктора Мак, а остальное время бродил по городу или прогуливался по самым красивым лондонским паркам. Между прочим, это был не первый мой визит в Лондон, так как перед первой мировой войной мы провели здесь несколько недель с моим двоюродным братом Григорием.

Что касается моего возвращения в Австрию, то все, что я запомнил, это путешествие из Парижа в Вену. Во время этой поездки поезд был почти пустым, а в моем купе находился всего лишь один пассажир, который сидел напротив меня. Этот джентльмен был из Ливана, и между нами вскоре завязался разговор. Он много рассказывал мне о своей стране и намекнул, что близок к правительственным кругам.

Когда я вернулся к себе в Вену, моя комнатка показалась мне еще более грустной и неуютной, чем до поездки в Париж и Лондон. Я уже договорился с мамой, которая жила в Праге у моего дяди, что она приедет в Вену и мы₍ вместе переедем в мою квартиру. Вскоре после моего возвращения обстоятельства позволили мне наконец съездить за мамой на вокзал Франца Иосифа и привезти ее домой. Ничто не мешало нам вернуться на мою прежнюю квартиру

Так как фрейлейн Габи продолжала жить в том же доме и уход за пожилой актрисой не доставлял ей особых хлопот, само собой получилось так, что она начала вести наше домашнее хозяйство. Скоро выяснилось, что лучшего выбора я просто не мог сделать. Несмотря на эти благоприятные условия — я имею в виду присутствие моей матери и такой образцовой экономки, каковой была фрейлейн Габи,— прошло не менее полутора лет, прежде чем я снова стал рисовать. В начале сентября 1939 года в окрестностях Вены я нарисовал пейзаж - первый со дня смерти Терезы. Возвратившись вечером в город, я купил газету, из которой узнал, что в этот день западные державы объявили Гитлеру войну.

Эпилог

В июне 1939 года я решил навестить брата Терезы Джозефа, жившего в Мюнхене, и привезти его дочери в память о тетке оставшиеся от Терезы драгоценности. Джозеф был на семь лет старше Терезы, и отношения между братом и сестрой носили несколько прохладный характер, поскольку они были совершенно разными людьми Такому добросовестному человеку, как Тереза» ее собственный брат казался едва ли не воплощением именно тех качеств, которые она особенно презирала: легкомыслия, отсутствия чувства долга, и, кроме того, в молодости у него было множество интрижек, с женщинами. Джозеф прекрасно выглядел и, вероятно, когда-то был очень красив.

Поскольку все, что рассказывала мне Тереза о своих испанских предках, казалось мне особенно интересным и несколько загадочным, я непроизвольно затронул эту тему и при встрече с ее братом

«Ваша бабушка была испанкой»,- сказал я Джозефу, который в первую минуту после этого сообщения выглядел несколько растерянным

«Испанкой'' Это для меня новость. » Затем на его лице появилась улыбка, и он добавил: «Но, как утверждали, наша бабушка путалась с каким-то знатным баварским офицером»

Я был ошеломлен. Неужели возможно, что все, рассказанное мне Терезой о. своем испанском происхождении, было всего лишь продуктом слишком живого воображения, другими словами, фантомом, в который она в конце концов и поверила, Поскольку у меня не возникало никаких сомнений относительно испанских предков Терезы, я часто говорил себе, что свои чисто немецкие достоинства, такие как ответственность, прилежание, надежность, она стремилась воплотить в практику с настоящим испанским фанатизмом.

Итак, рядом с обычной уравновешенной Терезой, очевидно, существовала и другая Тереза, которая вела таинственную и романтическую жизнь. Поскольку этот мир Терезы был скрыт от окружавших ее людей, она, по-видимому, чувствовала потребность каким-то образом спроецировать романтическую часть своей натуры во внешний мир. Если у бабушки действительно был роман с .благородным баварским офицером, то в этом заключалось нечто авантюрное, что могло стать своеобразным отправным моментом для ее фантазий. Таким образом, в своем воображении она узаконила эту связь и превратила баварского офицера в испанца. Несложно объяснить, почему Тереза выбрала испанца, так как наиболее близка она была именно испанскому типу, что, конечно же, замечали многие.

Сейчас мне вспомнился также и странный взгляд Терезы, в ответ на мои слова о том, что она легко может подтвердить свое арийское происхождение, запросив материалы из своего родного города Вюрцбурга. Может быть, она боялась, что это разрушит рассказанную мне романтическую историю? Во времена Гитлера иметь немецкую бабушку было значительно лучше, чем испанскую, кроме того, Тереза всегда могла сказать, что власти Вюрцбурга, выдавшие ей информацию, допустили ошибку

Позже мне все-таки пришлось написать в Вюрцбург с целью получения некоторых фактов из биографии Терезы. Это было не раньше 1947 года - через девять лет после смерти Терезы и через несколько лет после того, как перестала существовать гитлеровская Германия. Поводом для запроса стало мое ходатайство о предоставлении австрийского гражданства. Хотя я представил властям документ о смерти Терезы, меня попросили все же написать в Вюрцбург и получить некоторые дополнительные сведения. Я совершенно не мог понять, зачем все это нужно, однако я написал в Вюрцбург и получил оттуда уведомление о том, что здание, в котором хранились документы, разрушено бомбежкой в ходе второй мировой войны

Среди прощальных писем Терезы одно было написано за целый год до ее смерти, и имело почти, то же самое содержание, что и последние письма. Очевидно, мысли о самоубийстве не давали ей покоя весь год, однако она не приводила их в исполнение.

Выше я уже упоминал о волне самоубийств, вызванных гитлеровской оккупацией Австрии Определенно, это сыграло свою роль в решении Терезы уйти из жизни- как известно, самоубийства заразительны Так было и в эпоху Гете, достаточно вспомнить о его книге «Страдания юного Вертера», это случается и в наши дни, когда, например, самосожжение в южном Вьетнаме становится объектом подражания в Чехословакии и других странах. Однако люди, убивавшие себя во времена Гитлера, находились под страхом уничтожения, чего нельзя было сказать в отношении Терезы. Тем не менее, она, очевидно, не смогла противостоять этому заразительному примеру.

Повторяющиеся в ее прощальных письмах уверения в том, что она желает только моего счастья и что я должен последовать ее совету, чтобы «там» она могла обрести спокойствие, были попытками оправдать свое самоубийство. Они говорят о чувстве вины, которое она при этом испытывала. Она знала, сколько страданий причинит мне ее роковой поступок.

Случай Терезы может служить доказательством существования инстинкта смерти, в том смысле, который вкладывал в это понятие Фрейд. Например, она рассказывала мне о том, что маленькой девочкой часто бегала на кладбище «посмотреть» на мертвых. Она часто говорила о том, что «никчемные люди себя не убивают» и что моя сестра Анна, которая также совершила самоубийство, была единственной из моих родственников, с кем Тереза могла бы найти, как подсказывало ей внутреннее чувство, общий язык

Когда Тереза принимала свое чудовищное решение, она находилась не только «по ту сторону принципа удовольствия», но и, так сказать, «выше земных вещей» В последние дни перед своей свободно избранной смертью она говорила о моей матери без озлобления, жалела ее и написала ей в качестве последнего «прощай» несколько дружеских слов примирения

Постскриптум переводчика

Не удивительно, что обычно превосходная память Человека-Волка при воспоминаниях о том периоде трагедий и стрессов иногда несколько его подводит, тем более, что писалось это тридцать лет спустя. Мне кажется, что некоторые ошибки в установлении определенных дат и фактов связаны именно с тем, что последние имели место непосредственно после самоубийства его жены.

Человек-Волк не искал меня после смерти Терезы, но случайно встретил на улице возле моего дома. Я жила как раз в том же районе, что и Человек-Волк, приблизительно в пяти минутах ходьбы от его дома. Мне кажется, мы встретились в первой половине апреля, может быть, немножко позже. Он зашел ко мне и рассказал о самоубийстве Терезы, точно так, как он описывает его в своих «Воспоминаниях». В то же время это было не первым его посещением. Я переехала сюда три или четыре года назад, и Человек-Волк заходил ко мне по крайней мере один или два раза в год, в связи с возобновлением страхового полиса той фирмой, в которой он работал. Его воспоминания о встрече с моей дочкой также несколько смещены во времени. В предыдущие годы он видел ее довольно часто — возможно, в последний раз, как он и вспоминает, в возрасте четырех или пяти лет. Однако 12 марта 1938 года, на следующее утро после заключения аншлюса, я вывезла ее из Австрии, куда она более не возвращалась. Тогда ей было почти семь лет.

Таким образом, длительный и бесконечно долгий период ожидания, «пока время излечит раны», продлился не четыре месяца, а несколько недель — до того времени, как мне удалось связаться  с Рут Мак. Затем потребоваися определенный период времени, в течение которого Человек-Волк пытался привести в порядок необходимые для поездки документы. Это было связано не только с несколькими визитами во Французское и Британское консульства, где, насколько я помню, он пытался получить визы Ему пришлось бороться с многочисленными австро-германскими бюрократами, когда речь шла об оформлении его Nansen паспорт, о получении налоговой квитанции, которая требовалась для разрешения на выезд из Австрии, а также других печатей и разрешений из самых различных инстанций Память Человека-Волка разместила все это между серединой июля и августом, растянув ранний период безнадежности и отсутствия каких-либо конкретных планов от дня смерти Терезы до середины июля Эти даты, безусловно, нуждаются в корректировке, так как свое медицинское обучение в Вене я завершила приблизительно 15 или 20 июня, а через несколько дней уехала в Париж.

Эти детали я упоминаю лишь в интересах соблюдения большей точности Воспоминания Человека-Волка о 1938 годе во всех своих основных моментах являются точным и правдивым изложением

ЧАСТЬ II. ПСИХОАНАЛИЗ И ЧЕЛОВЕК_ВОЛК

Мои воспоминания о Зигмунде Фрейде (Написано Человеком-Волком)

Впервые я встретил Фрейда в 1910 году. В то время психоанализ и имя его основателя были практически неизвестны за пределами Австрии. Прежде чем рассказать о моем психоанализе с Фрейдом, мне бы хотелось описать то, в какой безнадежной ситуации оказывается невротик в период, предшествующий психоанализу. Страдающий от неврозов пытается снова найти свой путь в нормальную жизнь, так как, прийдя в конфликт со своим окружением, он утратил с ним всяческие контакты. Его эмоциональная жизнь становится «неадекватной», не соответствующей внешней действительности. Его целью является не реально существующий объект, а некий другой объект, скрытый в бессознательном и неизвестный ему самому. Его действия не соотносятся с реальным, доступным сознанию объектом. До тех пор пока эти связи оставались не известными, возможны были лишь два объяснения: объяснение непосвященных, сводящее все к увеличению интенсивности аффекта, который оказывается, так сказать, в диспропорции с реальной ситуацией (говорят, что невротик все преувеличивает), и другое объяснение, предлагаемое невропатологом или психиатром, которое выводит психическое и эмоциональное из физического и пытается убедить пациента в том, что все его проблемы связаны с функциональными нарушениями центральной нервной системы. Невротик идет к врачу, желая излить ему свою душу, и жестоко разочаровывается, когда врач едва слушает о тех проблемах, которые причиняют больному такое беспокойство, и в еще меньшей степени пытается их понять. Однако то, что для врача - всего лишь незначительный побочный результат серьезного объективного состояния, для самого невротика становится глубоким внутренним переживанием. Таким образом, в этом плане между пациентом и врачом не может быть реального контакта. Казалось, что лечение эмоциональных заболеваний окончательно зашло в тупик.

Конечно, я находился не в лучшем положении, чем мои товарищи по несчастью, которых в то время объединили под общим названием «неврастеников». В менее серьезных случаях суггестивный эффект физической терапии, гидротерапии, электролечения и т. д. иногда приводил к некоторым улучшениям; в моем случае это лечение оказалось абсолютно бесполезным. В санатории мое состояние ухудшалось настолько, что это вынуждало меня покинуть его как можно скорее. Я консультировался у многих известных невропатологов, таких, например, как берлинский профессор Цихен или мюнхенский профессор Крапелин, однако в моем состоянии не намечалось ни малейшего улучшения. Всемирно известный профессор Крапелин со всей прямотой признал безрезультатность лечения. В конце концов он объяснил мне, что ошибся в диагнозе: «Понимаете, я допустил ошибку». В итоге он посоветовал мне снова вернуться в санаторий. После всего этого, едва ли покажется странным, что я оставил наконец всякую надежду получить какую-либо медицинскую помощь.

Затем, по счастливой случайности, я познакомился с молодым врачом — доктором Д., который проявил ко мне определенный интерес и стал энергично убеждать меня, что мой случай ни в коей мере не является безнадежным и что предыдущие попытки не принесли результата лишь потому, что были выбраны ошибочные методы лечения. Доктор Д. был страстным поклонником психотерапии и частенько упоминал имена Дюбуа и Фрейда. Он говорил также и о «психоанализе», о котором, однако, как я обнаружил впоследствии, он имел весьма поверхностное представление. Он обладал такой силой убеждения, а мое эмоциональное состояние было настолько отчаянным, что в конечном счете я решил прибегнуть к терапии с доктором Д., видя в этом свою последнюю надежду.

Начало моего «анализа» на самом деле представляло собой свободный, протекавший в ходе беседы обмен мнениями между пациентом и врачем. Хотя это касалось лишь поверхностного осознания моих проблем, положительным моментом было уже то, что я наконец нашел врача, которому мог полностью доверять и которому откровенно мог говорить все, что меня беспокоило. Итак, какое-то время я буквально был на седьмом небе от счастья, пока сам доктор Д. не признался наконец что взял на себя непосильную задачу и что, по его мнению, мне надо попробовать что-то другое. Вначале он заговорил о кругосветном путешествии, но затем предложил кое-что еще, что понравилось мне гораздо больше: я должен попытаться устроиться на лечение в Швейцарии к самому Дюбуа, а доктор Д. самолично вызвался меня туда сопровождать. Если бы доктор Д. настоял на своем первом пред ложении - отправиться в путешествие,- моя жизнь, безусловно, развивалась бы совершенно иначе, однако судьба, по-видимому, захотела распорядиться по-другому.

Наш маршрут пролегал через Вену, где мы собирались задержаться приблизительно на две недели. Там доктор Д. встретился с некоторыми своими коллегами, которые убедили нас в том, что на самом деле психоанализ — это творение Фрейда, и, следовательно, вначале мы должны «попытаться» поработать с ним. Я согласился, и на следующий день мы нанесли визит Фрейду.

Фрейд сразу же завоевал мое доверие уже одним своим внешним видом. Ему было лет сорок пять, и он производил впечатление человека с отменным здоровьем. Он был среднего роста и средней полноты. На его слегка удлиненном лице, обрамленном коротко остриженной, уже седеющей бородой, выделялись поразительно умные темные глаза, которые пронизывали меня насквозь, не вызывая при этом ни малейшего ощущения дискомфорта. Его корректная, соответствующая обстоятельствам, одежда, его простые, но уверенные манеры указывали на любовь к порядку и внутреннее спокойствие. Само поведение Фрейда, то, как он меня слушал, разительно отличали его от тех его знаменитых коллег, с которыми мне приходилось сталкиваться до сих пор и у которых я обнаружил почти полное отсутствие глубокого психологического понимания. При первой же встрече с Фрейдом' у меня возникло ощущение того, что я познакомился с выдающейся личностью.

Фрейд сказан нам, что находит мой случай подходящим для психоаналитического лечения, но в настоящее. время он очень занят и не может немедленно взять нового пациента. Однако мы можем прийти к компромиссу. Каждый день в коттедж-санатории он навещал одного из своих пациентов, и во время такого посещения он мог бы начать и мое лечение - если, конечно, я соглашусь провести несколько недель в санатории. Это предложение привело нас в замешательство, и мы снова решили продолжать наше путешествие в Швейцарию. Однако Фрейд произвел на меня настолько благоприятное впечатление, что мне удалось убедить доктора Д. последовать его совету. Таким образом, я переехал в коттедж-санаторий, где каждый день после полудня меня навещал Фрейд. Проведя с Фрейдом уже первые несколько сеансов, я почувствовал, что наконец-то нашел именно то, к чему так долго стремился.

Для меня было откровением узнать о фундаментальных идеях совершенно новой науки о человеческой психике из уст самого ее основателя. Новая концепция психических процессов не имела  ничего общего с хрестоматийной психологией, о которой я читал и которая оставляла меня совершенно равнодушным. Я сразу же понял, что Фрейду удалось открыть совершенно неисследованную область человеческой души и что, если я последую за ним по этому пути, мне откроется новый неизведанный мир. Ошибка «классической» психиатрии заключалась в том, что, не зная о существовании законов бессознательного, она все выводила из физического, из соматического. Одним из следствий подобного заблуждения стало проведение слишком резкой границы между здоровьем и болезнью. Все, что делал невротик, изначально рассматривалось с точки зрения болезни. Если, например, он влюблялся в девушку или в женщину, эта привязанность описывалась как «маниакальная» или «навязчивая». Однако Фрейд «прорыв к женщине» при некоторых обстоятельствах рассматривал как огромное достижение невротика, знак его воли к жизни, активного стремления выздороветь. Это было следствием психоаналитической точки зрения, которая состояла в том, что между здоровьем и болезнью не существует резкой границы и что бессознательное может доминировать и у здорового человека, но он не желает этого признавать — иначе это мешало бы осуществлению его действий. Следовательно, он пытается все рационализировать и применяет всевозможные хитрости, чтобы доказать, что его мыслями и решениями руководит только разум. Безусловно, нельзя сказать, чтобы Фрейд недооценивал в своих пациентах элемент невротического, однако он всегда пытался укрепить в них и здоровое ядро, отделив его от шелухи неврозов. Едва ли здесь следует подчеркивать, что факт подобного разграничения требует незаурядной эмоциональной проницательности и является одной из наиболее важных задач психиатра.

Можно понять то чувство освобождения, которое я испытывал, когда Фрейд задавал мне различные вопросы о моем детстве, о взаимоотношениях в моей семье, а затем с огромным интересом слушал все то, что я ему рассказывал. Иногда он вставлял небольшие замечания, которые еще раз доказывали полное понимание им всего, что я переживал.

«До сих пор вы искали причину вашего заболевания в вашем ночном горшке»,- замечал, к слову, Фрейд, имея в виду методы физической терапии, которые я испытал на себе.

Когда я рассказал Фрейду о моих детских сомнениях и раздумьях, он высказал мнение о том, что «только ребенок может мыслить так логично». А однажды, в той же связи, он упомянул о «мыслителе высшего разряда», от чего я испытал немалую гордость, ведь в детстве мне доставило много страданий соперничество между мной и моей сестрой, которая была на два с половиной года старше меня и во многом опережала меня. Позже, однако, мы прекрасно понимали друг друга.

Новая информация, которой я теперь владел, ощущение того, что я, так сказать, «открыл» Фрейда, и надежда на восстановление здоровья быстро улучшили мое состояние. Однако теперь Фрейд начал предостерегать меня от излишнего оптимизма, совершенно справедливо предвидя, что нам еще предстоит столкнуться с внутренним противодействием и сопряженными с ним сложностями. В установленный срок я вернулся в пансион, где жил ранее, и продолжил мой анализ уже на квартире у Фрейда.

С самого начала у меня возникло впечатление, что Фрейд обладал особым даром находить счастливое равновесие во всем, за что он принимался. Эта особенность проявилась и в оформлении его дома в Берггассе. Я отчетливо помню два смежных кабинета с маленькой разделявшей их дверью и с окнами, выходившими в небольшой дворик. Здесь всегда присутствовало ощущение священного покоя и тишины. Сами по себе комнаты не могли не вызывать у пациентов удивления, так как они ничуть не напоминали кабинет врача, но скорее были похожи на рабоний кабинет археолога. Здесь можно было увидеть всевозможные статуэтки и другие необычные предметы, в которых .даже непосвященный распознавал археологические находки из Древнего Египта. То там, то здесь на стенах висели каменные тарелки, представлявшие различные сцены из давно прошедших эпох. Комнату оживляли несколько цветочных горшков, а теплый ковер и шторы придавали ей домашний уют. Все здесь создавало ощущение того, что вы оставили суету современной жизни за порогом и защищены от ежедневных мирских желаний. Сам Фрейд свою любовь к археологии объяснял тем, что психоаналитик, подобно археологу в его раскопках, должен слой за слоем вскрывать психику своего пациента, пока не доберется до самых глубоких и наиболее ценных сокровищ.

Из-за объема работы, которую ежедневно предстояло выполнять Фрейду, он, конечно, должен был очень тщательно распределять свое время. Его медицинская практика начиналась ранним утром и, за исключением обеденных перерывов и небольших прогулок, продолжалась целый день. Нельзя не удивляться,, как, несмотря на это, ему удавалось посвящать себя науке и так много писать. Справедливости ради отметим, что каждый год в конце лета он позволял себе продолжительный отпуск, длившийся около двух с половиной месяцев.

Здесь не совсем уместно говорить обо всех стадиях моего лечения. Могу лишь сказать, что, проходя психоанализ у Фрейда, я чувствовал себя не столько пациентом, сколько его сотрудником _ молодым товарищем опытного исследователя, взявшимся за изучение новой, недавно открытой области. Эта новая сфера -царство бессознательного, над которым невротик потерял свою власть, а теперь, посредством анализа, вновь пытается ее утвердить.

Это чувство «совместной работы» еще более усиливалось благодаря признанию Фрейдом того факта, что я понимаю сущность психоанализа; однажды он даже сказал, что было бы хорошо, если бы все его ученики могли осознавать природу психоанализа так же глубоко, как я. Мы говорили о том, насколько тяжело признать принципы учения Фрейда психически здоровому человеку без того, чтобы они не ранили его тщеславия. Совсем по-другому дело обстоит с невротиком, который, во-первых, ощутил силу и мотивы бессознательных влечений на своем собственном опыте, а, во-вторых, подчинившись аналитической терапии, тем самым признал свою неспособность справиться с болезнью без посторонней помощи.

Однако существует и другой тип личности, для которой доступно любое теоретическое знание, в том числе и психоанализ. Это те личности, чей безупречный интеллект как бы отрезан от их инстинктивных влечений¹. Подобные индивидуумы способны доводить любую мысль до ее логического завершения, однако не могут применить результаты такого мышления к своему собственному поведению. Эти любопытные характеристики Фрейд упомянул в одном и& своих эссе, однако не рассматривал их в деталях. Хотя речь идет о неразгаданной сфере человеческой души, объяснение, как мне кажется, следует искать в том факте, что «объектный катексис» этих личностей находится под слишком сильным влиянием бессознательного. Они руководствуются не реально существующими, а воображаемыми объектами, даже если знают о тех опасностях, которые подстерегают их со стороны реальности. Они сталкиваются с неразрешимой проблемой: либо-игнорировать принцип удовольствия и подчиняться приказам своего интеллекта;' либо действовать в соответствии со своими чувствами. Таким образом, их рассуждения всегда чрезвычайно разумны, а действия — очень нерациональны.

Примитивизм в современном искусстве и экзистенциализм в философии одинаково делают акцент на эмоциональном, в противоположность интеллектуальному. И когда Жан-Жак Руссо провозглашает: «Проницательность, проницательность - вот источник всех моих страданий», то тем самым он преднамеренно выступает против принципа реальности. Однако Фрейд, хотя он и говорит о подавлении как о вредоносном побочном продукте культурного развития человечества, тем не менее не является врагом культуры. Он убежден, что культура развивается под железным прессом принципа реальности, который требует отказа от немедленного удовлетворения инстинктивных влечений во имя более реального удовлетворения в будущем. Когда в ходе анализа сопротивление преодолено и вытесненное содержание становится фактом сознания, пациент все более и более поддается влиянию врача. Это ведет к пробуждению различных интересов и ко вторичному формированию взаимоотношений с внешним миром. Сам Фрейд был убежден в том, что лечение тяжелых неврозов одновременно является и обучением пациента. Вряд ли нужно особо говорить о том, что подобные образовательные задачи Фрейд преподносил в чрезвычайно тактичной форме, и что его чисто человеческое воздействие на пациентов благодаря величию его натуры оказывалось глубоким и продолжительным. Даже жесткая манера, в которой Фрейд выражал свое мнение, всегда используя наиболее подходящие для этого слова и проникая в самую суть проблемы, доставляла слушателю большое удовольствие. Память Фрейда была поразительной, он все удерживал в сознании, замечал мельчайшие детали, никогда не путался в том, кто кем кому доводится в той или иной семье, или в других подобных вопросах.

В то же время слишком тесная взаимосвязь между пациентом и врачом имела, подобно всему остальному в нашей жизни, и свои темные стороны. Сам Фрейд был убежден в том, что если существующие между двумя людьми дружеские отношения выходят за соответствующие пределы, это начинает работать против терапии. Легко понять, почему: с одной стороны, существует опасность, что врач может стать слишком мягким и лояльным по отношению к пациенту; с другой стороны, сопротивляемость в процессе переноса (трансфера) еще более возрастает, если пациент рассматривает анализирующего в качестве заместителя своего отца. Хотя Фрейд все личностное оставлял на втором плане и всегда прилагал максимум усилий для того, чтобы быть совершенно объективным, притягательная сила его личности была настолько велика, что некоторых опасностей не всегда удавалось избежать.

Так как анализ требует очень продолжительного времени, то для людей не слишком обеспеченных при этом могут возникнуть особого рода сложности. «Мы установили правило,— однажды сказал мне Фрейд,— одного из пациентов всегда лечить бесплатно».

Он добавил, что такой анализ часто встречается с еще большим сопротивлением, чем тот, за который платят, поскольку чувство благодарности возникает при особо напряженном и упорном лечении. Мне самому известен случай, когда Фрейд в течение многих месяцев лечил пациента, потерявшего все свое состояние, помогая ему также и материально².

Во время длительного психоаналитического лечения пациент часто имеет возможность обсуждать с врачом самые различные ситуации. Однажды, например, Фрейд рассказал мне, откуда возникла так называемая «психоаналитическая ситуация». Как хорошо известно, эта «ситуация» заключается в том, что пациент лежит на кушетке, а анализирующий сидит возле кушетки в таком положении, чтобы анализируемый не мог его видеть. Фрейд рассказал мне, что когда-то он садился на противоположный конец кушетки—с тем, чтобы' аналитик и анализируемый могли смотреть друг на друга. Одна пациентка женского пола, используя эту ситуацию, пыталась сделать все возможное — или, скорее, все невозможное — чтобы его соблазнить. Для того чтобы предотвратить нечто подобное раз и навсегда, Фрейд переместился из этого первоначального положения на противоположный конец кушетки.

Одна из историй Фрейда была не лишена определенной иронии. Он рассказа! мне, как однажды к нему в кабинет зашел маленький, невыразительного вида человек, который жаловался на тяжелую депрессию. Когда Фрейд поинтересовался, кем он работает, оказалось, что это был один из величайших современных комиков — Айзенбах.

Однажды, когда я захотел объяснить определенные эмоциональные процессы (уже не помню какие) силой привычки, Фрейд не принял моих объяснений. Он сказал: «Если мать, беспокоясь за своего сына, вышедшего в открытое море, каждый вечер молится за его скорейшее возвращение, считаете ли вы, что после того, как он вернулся домой невредимым, она по-прежнему будет произносить те же самые молитвы в силу привычки?» Я прекрасно понял такую реакцию Фрейда, поскольку в то время, когда о действительно инстинктивной жизни человека было известно так мало, многое ошибочно сводилось к привычке. Позже Фрейд модифицировал принцип удовольствия, обратившись также к навязчивому повторению, независимому от принципа удовольствия. Он является, можно сказать, психическим законом инерции, присущим всем живым существам, тенденцией к поиску спокойствия, конечным пунктом которого является смерть. Таким образом, Фрейд пришел к признанию инстинкта смерти, противоположного Эросу Этот вопрос он рассматривал в работе «По ту сторону принципа удовольствия», не упоминая о привычке. Однако Фрейдом был сделан очевидный шаг в направлении того, чтобы проследить обратную связь привычки с навязчивым повторением. Таким образом, высказывание Фрейда может быть понято следующим образом: не стоит переоценивать значимость привычки, так как она проявляется в качестве навязчивого повторения лишь в тех случаях, когда ее психическому автоматизму благоприятствуют внешние и внутренние условия, и если против нее не работает некий более сильный импульс.

Поскольку период «бури и натиска» психоанализа тогда еще не был преодолен, Фрейд часто касался этой темы. Его концепции и вся теория в целом были настолько новы, что повсюду встречали сильное противодействие. В начале никто не считал необходимым опровергать психоанализ: его просто не замечали. Однако в конце концов совершенно игнорировать его стало уже невозможным, и психоанализ, вместе с его основателем Фрейдом, начал со всех сторон подвергаться жесточайшим нападкам. Поборники нравственности отвергали его потому, что он слишком большую роль отводил сексуальности, официальная же медицина осудила его как «ненаучный». Однажды Фрейд сказал мне, что лучше эти нападки, чем всеобщее молчание. Это означало, что у него есть серьезные противники, с которыми он был вынужден вступить в дискуссию. Казалось, что негодование моралистов Фрейд никогда не принимал всерьез. Как-то он смеясь рассказывал мне, как одно из собрании, на котором «безнравственные» психоаналитики подвергались острой критике, закончилось тем, что присутствующие начали рассказывать друг другу крайне непристойные шутки.

Подобное неприятие утвердило Фрейда в том, что он обязан демонстрировать максимальную объективность и исключать из своих аргументов все, имеющее эмоциональный или субъективный характер. Хорошо известно, что он никогда не боялся пересматривать свои теории, если это, по его мнению, диктовалось самой практикой, а именно наблюдениями и опытом. В качестве обоснования он мог сослаться на факт, по своей конкретности напоминающий факты, из которых исходит такая точная наука, как физика (подобно тому, как она приспосабливает свои теории к специфическому состоянию эмпирических исследований). Все это было справедливым и в отношении чрезвычайно детализированной терапевтической работы Фрейда. Если одна из его гипотез не подтверждалась ассоциациями и сновидениями пациента, он не медленно от нее отказывайся. Уже в то время Фрейд очень верил в будущее психоанализа, считая, что его длительное существование предопределено, и что он обязательно займет положенное ему место как в медицине, так и в других областях.

Фрейд очень редко говорил о взаимоотношениях в своей семье, что, учитывая условия психоаналитического лечения (перенос и т. д.), было вполне естественно. Иногда на лестнице я встречал его жену, а также трех его сыновей и двух дочерей,— таким образом, я знал их лишь наглядно. Позже я познакомился с его старшим сыном, доктором Мартином Фрейдом, который стал юристом и был связан с миром бизнеса, однако это знакомство не имеет отношения к моему анализу у Фрейда. У меня создалось впечатление, что семейная жизнь Фрейда была очень спокойной и гармоничной. Однажды во время аналитического сеанса Фрейд сказал мне, что только что получил записку от своего младшего сына³, который, катаясь на лыжах, сломал ногу, но, к счастью, травма была не очень серьезной. Затем он продолжал, что из трех его сыновей младший более всего походил на него характером и темпераментом. Позже к рассказу о своем младшем сыне Фрейд вернулся и в другой связи. Именно в то 'время меня занимала мысль о том, чтобы стать художником. Фрейд отговаривап меня, аргументируя это тем, что, хотя у меня, возможно, и есть способности, эта профессия не принесет мне удовлетворения. Он считал, что созерцательное начало, необходимое для художника, мне не чуждо, но что рациональная основа (однажды он назвал меня «диалектиком»), все же во мне преобладает. Он предлагал мне стремиться к такой сублимации, которая полностью вобрала бы в себя мои интеллектуальные интересы. По этому поводу .он рассказал мне, что его младший сын также намеревался стать художником, но затем оставил эту мысль и обратился к архитектуре. «Я выбрал бы живопись,— говорил он своему отцу,— только если бы был очень богат или очень беден». По-видимому, дело здесь в том, что живопись можно рассматривать либо как предмет роскоши и заниматься ею в качестве любителя, либо воспринимать ее очень серьезно, стремясь к чему-то действительно значительному, так как посредственные успехи в этой области не приносят: никакого удовлетворения. Если за этим стоят бедность и «железная необходимость», то они служат серьезным стимулом, способным привести к выдающимся достижениям, Фрейд приветствовал решение своего сына и находил его аргументы вполне обоснованными.

Преданность Фрейда психоанализу была настолько велика, что во многом определяла и другие его интересы. Что касается живописи. то с особым уважением он относился к старым мастерам. Он провел исследование одной из картин Леонардо да Винчи и написал об этом книгу. Неудивительно, что художники Ренессанса привлекали Фрейда в наибольшей степени, так как именно в то время человек вызывает интерес как центр универсума и, следовательно, был основным объектом живописи. С другой стороны, Фрейда мало интересовала пейзажная живопись, включая работы импрессионистов. Можно сказать, что современное искусство не находило в нем почти никакого отклика. Равным образом ему не была близка и музыка.

8 то же время мировая литература, как и следовало ожидать, вызывала у Фрейда очень большой интерес. Он восхищался Достоевским, который более, чем кто-либо другой, обладал даром проникновения в глубины человеческой души, выявляя наиболее скрытые аспекты подсознания и выражая их затем в художественном произведении. В «Братьях Карамазовых» Достоевский обращается к патрициду, то есть, к Эдипову комплексу. В его произведениях присутствуют также и сновидения. Я помню, как на одном из наших психоаналитических сеансов Фрейд сделал психоаналитическую интерпретацию сна Раскольникова. Слабость Достоевского как политического мыслителя Фрейд усматривал в том, что ему для того, чтобы прийти к своим зрелым политическим убеждениям, пришлось пройти очень длительный и утомительный путь, тогда как умы гораздо менее значительные, чем он, пришли к тем же самым выводам быстрее и с меньшими затратами энергии. Как хорошо известно, в юности Достоевский состоял членом тайной организации и был сослан в Сибирь. Отбыв свой приговор, он возвратился оттуда поборником консервативной философии жизни.

Фрейд давал очень высокую оценку роману русского писателя Мережковского «Петр и Алексей», в котором эмоциональная амбивалентность отношений отца и сына рассматривается в экстраординарной психоаналитической манере. Толстого Фрейд ценил не столь высоко. Мир, в котором жил и который описывает Толстой, был чужд Фрейду. Толстой был эпическим писателем, нарисовавшим чудесные картины жизни высших слоев русского общества девятнадцатого столетия, однако в качестве психолога он не мог проникнуть настолько глубоко, как это удавалось Достоевскому. К тому же Фрейду скорее всего не нравилось резко критическое отношение Толстого к сексуальности.

Когда я рассказал Фрейду о своей любви к Мопассану, он заметил; «Неплохой вкус». Поскольку в то время был в моде Французский писатель Мирбо, который затрагивал в своих произведениях очень смелые темы, я поинтересовался у Фрейда, как он его находит Его отзыв был довольно неблагоприятным.

С особой симпатией Фрейд относился к Анатолю Франсу Помню, как однажды он описывал мне сцену из книги Анатоля Франса, которая, очевидно, произвела на него очень сильное впечатление Два знатных римлянина спорят о том, какое из множества мифологических божеств станет в будущем главным божеством. В это время мимо проходит один из учеников Христа, одетый в нищенские лохмотья, а два римлянина, едва ли обратившие на него внимание, не имеют ни малейшего представления о том, что как раз он и является пророком новой религии, которая свергнет старых богов и начнет свое триумфальное шествие по всему миру.

Фрейд высоко ценил писателей-юмористов и очень восхи щался Вильгельмом Бушем. Однажды нам довелось говорить о Конан Дойле и его творении, Шерлоке Холмсе. Мне казалось, что Фрейда не интересует легкое чтиво подобного рода, и был удивлен, когда выяснилось совершенно обратное,— Фрейд прочел этого автора очень внимательно. По-видимому, интерес Фрейда к этому типу литературы обусловлен тем, что доказательство, построенное на деталях, может быть полезно в психоанализе при восстановлении истории детства. Между прочим, духовным отцом знаменитого героя Конан Дойля, детектива-любцтеля, работавшего лучше всех официальных агентств, в действительности является не сам Конан Дойль, а не кто иной, как Эдгар Аллан По с его месье Дюпоном (более подробно - смотрите исключительно ин тересное психоаналитическое исследование Эдгара Аллана По о Мари Бонапарт). Для такого «raisonneur infaillible»*, как По, было вполне естественно наделить месье Дюпона способностью прихо дить к самым экстраординарным выводам посредством точного наблюдения за человеческим поведением и сопоставления всех обстоятельств. Благодаря этим необыкновенным способностям, которые По обозначает как «аналитические», месье Дюпону — этому предшественнику Шерлока Холмса - удается устанавливать и расследовать наиболее сложные и таинственные преступления на улице Морг. ^;

Фрейд был довольно безразличен к политическим вопросам. Эта сфера была слишком далека от царства психоанализа и работ Фрейда. В этой связи вывод Фрейда о Достоевском как о политическом мыслителе заслуживает, как мне представляется, особого внимания. Обычно человек, делающий подобные наблюдения, Здесь: непогрешимого логика (фр.) руководствуется философией, которую считает истинной. Так, люди, считающие, что менее значительные умы, чем Достоевский, быстрее его пришли к консервативным взглядам, зачастую думают так, поскольку воспринимают эти взгляды некритически, особенно над ними не задумываясь. Другие идеологические оппоненты Достоевского могли бы упрекнуть его в том, что он был недостаточно верен своим принципам, чтобы сохранить революционные убеждения, несмотря на все житейские несчастья. Обе точки зрения содержат ценностные суждения, которых, очевидно, стремился «обежать Фрейд. Отсюда его чисто научные размышления о психических процессах, сравнение различных затрат энергии для достижения одного и того же результата. Все это находилось в границах психоанализа, которые Фрейд не хотел преступать.

Сейчас мне бы хотелось затронуть другой вопрос, который также относится к пограничной сфере. Я имею в виду проблему, служащую предметом постоянных философских дискуссий, а именно проблему свободы воли. Поскольку психоанализ признает причинную связь между невротическим подавлением — то есть бессознательными процессами — и симптомами болезни невротика, из этого можно сделать вывод, что он безусловно отвергает свободу воли и придерживается строго детерминистской позиции. И это действительно доказывается, например, в «Преступнике, судье и общественности» Франца Александра и Гюго Штауба. Согласно этой книге, решение является результатом взаимодействия различных сил. Если развить эту мысль дальше, то можно сказать, что подобные силы часто работают в противоположных направлениях. Поскольку для нас они являются невидимыми, то результат их согласованной или, напротив, разнонаправленной работы — то есть непосредственно решение — не будет детерминирован определенными причинами.

Однако мне вспоминается одно из высказываний Фрейда, которое можно понимать по крайней мере как намек на возможность свободы воли, Фрейд сказал, что даже когда подавленное становится фактом сознания и анализ можно считать успешным, это еще не предполагает автоматически выздоровления пациента. После этого анализа пациент находится в состоянии, когда он может почувствовать себя лучше; перед анализом было невозможно и это. Однако то, сможет ли он действительно поправиться, зависит от его желания выздороветь, от его воли. Эту ситуацию Фрейд сравнивает с покупкой проездного билета. Он сделает поездку возможной; но это еще не означает, что она состоится. Но что такое воля к выздоровлению? И чем она определяется?

Хорошо известно отношение Фрейда к религии. Он отличался свободой мышления и был противником любого догматизма. Тем не менее он настаивал на том, что между религией и психоанализом не существует фундаментальной оппозиции и, следовательно, религиозный человек способен стать последователем психоанализа. Психоанализ берет на себя задачу сделать вытесненные представления фактом сознания — задачу, которая обусловливает необходимость преодоления сопротивления. В соответствии с эти mi нападки на себя он рассматривает в психоаналитическом смысле — как выражение внутреннего сопротивления. Он относится к ним как к чему-то неизбежному, поскольку наше Я защищается от того, чтобы подавленное стало осознаваемым. По мнению Фрейда, в ходе своего развития человечество пострадало от трех жестоких ударов по своему самолюбию, по своему нарциссизму во-первых, это осознание того, что земля не является центром вселенной, что не солнце вращается вокруг земли, а земля вокруг солнца; во-вторых, теория эволюции Дарвина; наконец, психоанализ - свержение с пьедестала сферы сознательного в пользу бессознательного, которое определяет нашу эмоциональную жизнь и, в конечном счете, наше отношение ко всему миру.

Подобная позиция Фрейда, основанная на принципе, согласно которому все понять — означает все простить, таила, естественно, опасность слишком терпимого отношения к тем, кто отвергал его учение. Ненависть была чужда натуре Фрейда. Например, хорошо известно, что между Фрейдом и Вагнером-Джореггом существовали довольно напряженные отношения, однако я никогда не замечал, чтобы Фрейд испытывал к нему чувство враждебности. Фрейд считал, что Вагнеру-Джореггу не хватало глубины психологического понимания. Однако поскольку заслуга Вагнера-Джо-регга лежит в совершенно иной области — я имею в виду лечение пареза средствами от малярии,— то оценка Фрейда ни в коей мере не умаляет славы ученого в этой связи.

Между прочим, через много лет после того, как Фрейд эмигрировал в Англию, однажды я имел возможность обсуждать с Вагнером-Джореггом один очень интересовавший меня случай; Это было приблизительно за шесть месяцев до его смерти. Он был уже в весьма преклонном возрасте, но выглядел по-прежнему довольно крепким. Мне он показался очень приятным человеком: если наиболее примечательными чертами характера Фрейда были его серьезность и способность сконцентрироваться на определенной сфере идей, то Вагнер-Джорегга производил впечатление мягкого и добродушного венца прошлой эпохи.

Несмотря на терпимость и толерантность Фрейда к своим противникам, он не признавал никаких компромиссов или соглашательства по вопросам, на которые, как ему казалось, он нашел истинные ответы Основным принципом для Фрейда был поиск истины Высшими достоинствами для него служили человеческий интеллект и триумф разума; не важно, что человек делает,— важно, как он мыслит Этим Фрейд, очевидно, хотел выразить идею о том, что чувства и мысли должны рассматриваться как первичное, а вытекающие из них действия — как вторичное. Тем не менее Фрейду не было чуждо «ничто человеческое». Это доказывается одним из случайно высказанных им замечаний: что удовлетворение от интеллектуальной работы и успеха не может сравниться с интенсивностью чувства удовольствия, полученного в результате непосредственного удоатетворения инстинктивных влечений. В интеллектуальном достижении не хватает непосредственности ощущения — того чувства, которое Фрейд охарактеризовал грубоватым, но очень метким выражением (я до сих пор очень хорошо помню эти его слова): «дьявольски хорошо». В этом высказывании Фрейда отражено грустное сознание того, что интеллектуальность достигается лишь путем жертвы: отречения от непосредственного инстинктивного удовлетворения.

За несколько недель до окончания моего анализа мы часто говорили о той опасности, которую содержит в себе ощущение слишком тесной связи пациента с врачом. Если пациент «завяз» в трансфере, успех лечения будет непродолжительным, и вскоре станет очевидным, что первоначальный невроз всего лишь заменен другим. В этой связи Фрейд придерживался мнения о том, что подарок от пациента в конце лечения служит своеобразным символическим актом, уменьшающим чувство признательности и, как следствие, чувство зависимости от врача. Таким образом, мы договорились, что я должен подарить что-нибудь Фрейду на память. Так как мне была известна его любовь к археологии, то подарком, выбранным для него, стала фигурка египтянки с головным убором в форме митры. Фрейд поставил ее на своем столе. Через двадцать лет, просматривая журнал, я увидел фотографию Фрейда за столом. Мне сразу же бросилась в глаза «моя» египтянка — фигурка, которая символизировала мое лечение у Фрейда, называвшего меня «предметом психоанализа».

Окончание моего анализа у Фрейда совпало с периодом оживления в мировой политике 1914 года. Стояло жаркое и душное воскресенье - то роковое 28 июня 1914 года, когда был убит австрийский наследный принц Франц Фердинанд со своей женой. В этот день я прогуливался по Пратеру, и так как через несколько  дней должно было закончиться мое лечение у Фрейда, в моей памяти проходили все те годы, которые я провел в Ьене. В этот период мое сопротивление при трансфере иногда Становилось настолько сильным, что я терял всякую надежду довести лечение до успешного завершения. Сейчас все это было уж_г позади, и меня переполняло обнадеживающее чувство того, чт^ несмотря на все трудности, я все же упорно продолжал работать _с Фрейдом, и теперь могу уехать из Вены уже здоровым челове_ком. я был очень счастлив еще и потому, что моя будущая жена_; которую я недавно представил Фрейду, произвела на него прек_раСцое впечатление, и он одобрил мой выбор. Я видел будуш_ее только в розовом свете и в этом оптимистическом настроении возвращался домой после прогулки. Едва я вошел в квартиру, как горничная принесла мне экстренный выпуск газеты, сообщавший _об убийстве эрцгерцогской супружеской четы

Когда на следующий день мы встретились с Фрейдом, речь, конечно же, шла об этом событии. В то время в Вене были очень накаленные антисербские настроения. Я чувствовал,что неправильно, огульно, осуждать целый народ, приписывая всевозможные отрицательные качества всем и каждому. Фрейд, по-видимому не разделял этой точки зрения, утверждая, что сушествуют нации, у которых определенные отрицательные качества проявляются в большей степени, чем у других. Говоря о ситуации в целом, Фрейд заметил, что если бы Франц Фердинанд пришел к власти, то неизбежно началась бы война с Россией. Очевидно, он даже не мог предположить, что убийство в Сараево начнет цепную реакцию.

Когда я снова увидел Фрейда весной 1919 года уже после окончания первой мировой войны, и заговорил о том насколько непостижимо, что подобное массовое убийство прои_СХодило в двадцатом веке, Фрейд не стал развивать этой темы,но несколько отрешенно высказался по поводу нашего «ошибочного отношения» к смерти. По отношению к величайшим политическим событиям, которые происходили в мире после войны, Фрейд занял выжидательно-созерцательную позицию. Он что-то говор_{ил по} поводу того, что от психоаналитика не следует ожидать правильной оценки событий или предсказания их результата. Именно в это время я также узнал от Фрейда, что Юнг, о котором он всегда был такого высокого мнения и на которого ранее указывал как на своего преемника, отделился от него и идет теперь своим собственным путем.

Я уже говорил о самообладании и самоконтроле Фрейда. Он создал совершенно новый целостный концептуальный мир, что требовало, не говоря уже о многом другом, огромней энергии и настойчивости. Наиболее восхищала в нем сила его разума, которая иногда придавала ему несколько суровый вид, но никогда его не покидала,- даже когда ему приходилось выдерживать наиболее жестокие удары судьбы.

Зимой 1919/20 г. Фрейд испытал очень болезненную утрату - умерла его старшая дочь, к которой, как я слышал, он был особенно привязан. Я видел его на следующий день после трагического события. Он был спокоен и сдержан, как обычно, и ничем не выдал своей боли.

Когда несколько лет спустя у него в ротовой полости образовалась опухоль, он держался с таким же самообладанием, как и прежде Он перенес операцию, и когда, навестив его после операции, я поинтересовался состоянием его здоровья, он вел себя так, как будто бы ничего не случилось. «Человек просто стареет»,- сказал он, делая рукой такой жест, как будто бы хотел отстранить от себя все эти банальности. Конечно, как врач, Фрейд в полной мере осознавал серьезность своей болезни. И действительно, за первой операцией последовала вторая, в ходе которой ему удалили часть неба, и он был вынужден носить протез. Это немного мешало ему говорить, что со стороны, однако, было почти незаметно. Но болезнь не сломила Фрейда и не лишила его страсти к работе Как и прежде, он все свое время посвящал своим сочинениям и по-прежнему продолжал психоаналитическую практику, хотя и несколько ее ограничил. После того как Гитлер аннексировал Австрию, Фрейд эмигрировал в Англию, где умер в самом начале второй мировой войны.

Пословица о том, что «нет пророка в своем отечестве», к сожалению, оказалась справедливой и в отношении Фрейда. Хотя большую часть своей жизни Фрейд провел в Вене, где в течение нескольких десятилетий трудился над тем, что впоследствии доказало свою исключительную значимость для человечества, в Вене психоанализ получил меньшее признание, чем где бы то ни было. С чем это было связано? Возможно, с тем, что в истории на долю Австрии выпало слишком много политических и экономических кризисов. Однако могло сыграть роль и нечто другое: тот факт, что австрийцы обладают счастливым качеством видеть во многих вещах только хорошее и, подобно французам, воспринимать жизнь с ее наиболее яркой и приятной стороны. Отсюда, возможно, следует то, что они меньше страдают от всевозможных комплексов и значительно легче их преодолевают.

Через десять лет после смерти Фрейда, наверное, следовало бы на доме в Берггассе, где он жил, установить мемориальную доску. Когда, проходя мимо этого дома, по-прежнему не видишь на нем никаких памятных знаков, становится очень грустно⁴.

Случай Человека-Волка

Зигмунд Фрейд «Из истории одного детского невроза» ♦

I. Предварительные замечания

Заболевание, которое я намерен здесь описать (опять-таки, в виде отрывка), отличается целым рядом особенностей, на которых необходимо отдельно акцентировать внимание, прежде чем приступить к изложению самого случая. Случай этот касается молодого человека, тяжело заболевшего на 18-м году жизни после гонорейной инфекции, что выражалось в полной его зависимости от окружающих; к тому времени, когда - спустя несколько лет после начала болезни - с ним было предпринято психоаналитическое лечение, он был совершенно не способен к самостоятельному существованию. В течение десяти лет до момента заболевания он прожил почти в нормальном состоянии здоровья и закончил среднее образование без особых затруднений. Но в раннем детстве ему пришлось испытать тяжелые невротические страдания, начавшиеся как раз перед самым днем его рождения, на пятом году жизни, в форме истерии страха (фобии животных), превратившейся затем в невроз навязчивости с религиозным содержанием, причем некоторые симптомы сохранились до десятилетнего возраста.

Содержание моего сообщения составит только этот детский невроз. На прямое предложение пациента с просьбой дать ему полное описание его заболевания, лечения и выздоровления я ответил отказом, так как считаю это технически неосуществимым и социально недопустимым. Кроме того, это отнимает возможность показать связь между его инфантильным расстройством и позднейшим устойчивым заболеванием. Относительно последнего я могу сказать только, что больной провел много времени в немецких санаториях, и тогда его заболевание авторитетным специалистом было классифицировано как маниакально-депрессивное. Этот диагноз был несомненно верен по отношению к отцу пациента, жизнь которого, полная интересов и деятельности, неоднократно нарушалась припадками тяжелой депрессии. У сына, при многолетнем наблюдении, мне не удавалось ни разу наблюдать перемену настроения, которая по своей интенсивности или по условиям своего возникновения превосходила бы то, что было естественно при той или иной создавшейся психической ситуации. По моему мнению, данный случай как и множество других, в которых клиническая психиатрия ставит разнообразные и переменчивые диагнозы, нужно понимать как следствие самопроизвольно прекратившегося невроза навязчивости, после которого, однако, остались нарушения.

♦Печатается по изданию: Фрейд 3. Психоанализ детских неврозов. М;Л.: Госиздат, 1925, (Перевод сверен с оригиналом и отредактирован.)

 

В моем описании будет, следовательно, идти речь об инфантильном неврозе, подвергнувшемся анализу лишь пятнадцать лет спустя после того, как он прошел. Такое положение имеет как свои преимущества, так и свои недостатки. К анализу, производимому непосредственно над невротическим ребенком, кажется, можно отнестись с большим доверием, но такой анализ неизбежно мало содержателен; приходится подсказывать ребенку очень много слов и мыслей, и все же самые глубокие слои могут оказаться непроницаемыми для сознания. Анализ детского заболевания, про-ходяший через среду воспоминаний, у взрослых и духовно зрелых свободен от этих ограничений; но необходимо принять во внимание искажения и переработку, которым подвергаются собственные воспоминания, когда рассматриваешь их ретроспективно в более поздний период жизни. В первом случае получаются, пожалуй, более убедительные результаты, во втором — гораздо поучительные.

Во всяком случае, можно утверждать, что анализы детских неврозов могут претендовать на особо повышенный теоретический интерес. Для правильного понимания неврозов взрослых они дают приблизительно столько же, сколько детские сны для снов взрослых. Дело не в том, что их легче разобрать или что они беднее элементами: трудность проникновения в душевную жизнь ребенка делает работу врача при их анализе особенно трудной. Но в них отпадает так много из позднейших наслоений, что самое существенное в неврозе выступает особенно ярко. Сопротивление, оказываемое выводам психоанализа, в настоящей фазе борьбы за психоанализ, как известно, приняло новые формы. Прежде довольствовались тем, что отрицали действительную реальность утверждаемых анализом фактов, а для этого лучшим техническим методом было — избегать каких-либо проверок личным опытом.

Этот прием как будто постепенно сходит на нет; теперь идут другим путем: факты признают, но выводы, к которым эти факты приводят, стараются истолковать как-нибудь по-иному и таким образом их обезвредить, чтобы снова освободиться от всех неприличных новинок. Изучение детских неврозов убеждает в полной несостоятельности этих нетрудных или насильственных попыток перетолковать все по-иному. Оно доказывает преобладающее участие так охотно отрицаемых либидозных влечений в формировании невроза и открывает отсутствие отдаленных культурных целей и стремлений, неизвестных ребенку и не имеющих поэтому для него никакого значения

Другая черта, на которую излагаемый здесь анализ пытается обратить внимание, находится в связи с тяжестью заболевания и длительностью его лечения. Анализы, приводящие в короткий срок к благоприятному исходу, ценны для самочувствия терапевта и служат доказательством врачебного значения психоанализа; для успехов научного познания они, по большей части, ничего не дают На них ничему новому не научишься. Они только потому так быстро удаются, что все необходимое известно уже заранее Новое можно узнать только из анализов, представляющих особые трудности, для преодоления которых требуется, конечно, много времени. Только в таких случаях удается добраться до самых глубоких и примитивных слоев душевного развития и там найти разрешение проблем позднейших душевных формирований. Тогда начинаешь думать, что только тот анализ, который проник так далеко, заслуживает этого названия. Разумеется, один только случай не учит всему, что хотелось бы знать. Вернее говоря, он мог бы научить всему, если только сам в состоянии все понимать и не вынужден довольствоваться немногим благодаря собственной неопытности при восприятии.

В отношении таких плодотворных трудностей описываемый здесь случай болезни не оставляет желать ничего лучшего. Первые годы лечения не дали почти никакой перемены. Счастливое стечение обстоятельств привело к тому, что, несмотря ни на что, внешние условия сделали возможным продолжение терапевтических попыток. Охотно допускаю, что при менее благоприятных условиях лечение через некоторое время было бы прекращено; что касается точки зрения врача, то я могу сказать только, что в таких случаях последний должен вести себя так же «вне времени», как и само бессознательное, если только он хочет что-нибудь узнать и чего-нибудь достичь. Это ему в конце концов удается, если он в состоянии отказаться от близорукого терапевтического честолюбия. Ту бездну терпения, покорности, понимания и доверия, которые требуются от больного и его родных, можно встретить только в немногих случаях. Но .аналитик может себе сказать, что выводы, полученные в одном случае после такой длительной работы, помогут ему значительно сократить срок лечения следующего такого же тяжелого заболевания и, таким образом, постепенно преодолеть «вневременность» бессознательного, подчинившись ему в первый раз.

Пациент, которым я здесь занят, долгое время оставался недоступным под броней «установки» покорного безучастия. Он внимательно слушал, понимал, но его ничто не трогало. Его безупречная интеллигентность была как бы отрезана от действовавших сил влечений, господствовавших над всем его поведением в немногих оставшихся ему жизненных отношениях. Потребовалось длительное воспитание, чтобы заставить его принять самостоятельное участие в работе; а когда вследствие этих стараний наступило первое облегчение, он немедленно прекратил работу, чтобы не допустить дальнейших изменений и, таким образом, остаться в создавшейся уютной обстановке. Его боязнь перед необходимостью самостоятельного существования была так велика, что превосходила все страдания, вызванные болезнью. Нашелся только один путь, который помог преодолеть ее. Мне пришлось ждать до тех пор, пока привязанность к моей личности настолько окрепла, что составила противовес этой болезни, и тогда я использовал этот фактор против другого. Руководствуясь верными признаками своевременности, я решил, что лечение должно быть закончено к определенному сроку независимо от того, насколько оно пока продвинулось вперед. У меня было твердое решение не нарушать этого срока; пациент, наконец, поверил серьезности моего намерения. Под неумолимым давлением этого определенного срока его сопротивление пошло на уступки, как и его привязанность к болезни, и тогда анализ в относительно очень короткое время вскрыл весь материал, который сделал возможным разрешение его задержек и уничтожение его симптомов. К этому последнему периоду работы, когда сопротивление временно исчезло и больной производил впечатление просветленности, обычно возможной только в гипнозе, относятся все те объяснения, которые сделали для меня возможным понимание детского невроза.

Таким образом, ход этого лечения иллюстрирует уже давно установленное аналитической техникой положение, что длина пути, который должен пройти анализ, и обилие материала, которое приходится на этом пути одолеть, не имеют значения в сравнении с сопротивлением, оказываемым во время работы самим больным: с ними приходится считаться лишь постольку, поскольку они по необходимости пропорциональны этому сопротивлению. Это тот же процесс, какой имеет место, когда наступающая армия тратит недели и месяцы, чтобы пройти расстояние, которое в мирное время можно проехать за несколько часов скорым поездом и которое за некоторое время до того было пройдено враждебной ей армией в несколько дней.

Третья особенность описанного здесь анализа опять-таки затруднила решение опубликовать его. Результаты его в общем вполне удовлетворительно совпадали с нашими прежними знаниями или составляли хорошее к ним дополнение. Но некоторые детали казались мне такими замечательными и невероятными, что у меня явилось сомнение в возможности завоевать для них доверие других. Я требовал от пациента строжайшей критики по отношению к своим воспоминаниям, но он не находил в своих показаниях ничего невероятного и продолжал на них настаивать. Читатели, по крайней мере, должны быть убеждены в том, что я сам передаю только сообщенное мне как независимое переживание, без всякого влияния со стороны делаемых мною предположений. В таком случае мне ничего другого не оставалось, как вспомнить ту мудрость, которая гласит, что между небом и землей происходят такие вещи, какие и не снились нашим мудрецам. Тому, кто сумел бы еще основательней освободиться от влияния предвзятых убеждений, удалось бы, наверное, открыть еще больше подобного рода вещей.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: