ТЕАТР В ПРОВИНЦИИ . Галина Семизарова. Марина Гордиенко.

Одинокий и гордый король без королевства и без земель – я, бежавший из-под неволь, не променявший волю на хмель. По дороге в царство мое воля моя не умерла, по дороге в царство мое я не держу за пазухой зла.

Все горькие и нелепые неурядицы прошедших месяцев, все пережитое мною за это короткое время, точно кровь из открытой раны, выплескивалось сейчас на лист.

 

Никогда я не шел по кривой, часто встречая черное зло, не убоявшись, бросался в бой, и чаще всего, мне не везло. Но по дороге в царство мое воля моя не умерла, по дороге в царство мое я не держу за пазухой зла. И, когда закончится путь, не потушу в сердце пожар. Пусть переполнит он мою грудь – я приму корону, как дар!

Я дописал последнее слово, с силой нажав на перо, так, что тонкая бумага едва не прорвалась в этом месте. Потом выдохнул и перечел написанное.

Я знал, что утром надо будет сделать это еще раз, чтобы изменить стих к лучшему, потому что ночью внутренний критик спит, и все сочиненное в этот глухой час поначалу кажется безупречным. Но, кажется, стих, и впрямь, вышел хорошим. Вот только кто его прочтет? Приютившие меня нищие чудаки-философы? Ну, разве что им это покажется интересным.

Прежняя тоска черной водой опять подступила к сердцу. Зачем я копошусь, кропаю стишки и пьески, пытаюсь воевать с ветряными мельницами, то бишь, с дураком главрежем и им подобными?! Ведь знаю же, что все бессмысленно! Победят, в конечном итоге, депутаты и олигархи-колбасники, театр пойдет с молотка, артисты разойдутся кто - куда, может, погрустят немного, и снова заживут своей обыденной жизнью. Ну, не станет в этом мире моих слов, не станет чуть позже меня – так он от этого не рухнет! Дочери вырастут в чужой стране, и не вспомнят, оставшегося в России, отца-неудачника. Единственный человек, которому я был дорог, моя бабушка – давно в могиле. Исчезни я вместе со стихами и кучей творческих замыслов в голове – никто и не заметит!

А я все, как дурак, жгу свечу и складываю нелепые слова, уже не зная и сам – зачем и для чего?

- Странно, кстати, все получается – подумал я. – Моя приличная бабушка умудрилась вырастить беспутную дочь. У странных родителей вышел вполне нормальный – я. А дальше опять пошла карма – и из моих девчонок ничего хорошего не вышло. За «Levi Strauss» смогли Родину продать. Мда! Забавно было бы взглянуть на своего прадеда! Тем более, что моя старушка папашу своего вспоминать не любила…

 

Дальше в моем сознании, видимо, наступил провал. Причем я так и не понял: уснул ли я или просто отключился под напором отчаяния и душевной боли.

Но когда я открыл глаза, камин уже почти догорел, и гаснущие угли бросали на стены последние алые блики. Я покрутил одеревеневшей шеей, недоумевая: в честь чего я вдруг улегся спать на полу, раз есть диван? И вдруг услышал донесшийся со стороны дивана негромкий шелест. Я обернулся. И застыл на месте, борясь с желанием перекреститься или хотя бы протереть глаза. Там сидел незнакомец в черном плаще, примерно, одних со мною лет, насколько я смог разглядеть в неярком струящемся от камина свете.

- Сударь, не надо отчаиваться, - повторил он недавно сказанные мне слова бродячего философа. - Если хотя бы одному человеку нужно ваше творчество – не бросайте его! Даже если этот человек – вы…

- Вы - кто? – прошептал я. – И как, черт возьми, сюда попали?

Вместо ответа незнакомец встал и небрежным движением сбросил с плеч свой плащ. После чего подошел к подоконнику, взял залитую воском бутылку, служившую мне подсвечником, и воткнул в нее новую свечу. А потом достал из кармана… огниво! Да-да, кресало и кремень, точно в старой детской сказке. Странный мужчина щелкнул огнивом, свеча загорелась, и он снова повернулся ко мне. Теперь я мог рассмотреть своего ночного гостя во всех подробностях. Незнакомец был одет в бархатный камзол, стянутый в талии широким кожаным ремнем с золотой пряжкой. Из-под широкополой шляпы с пером на белоснежный кружевной воротник падали темные, слегка вьющиеся на концах волосы. Тонкое лицо с длинными усами и короткой густой бородкой покрывала аристократическая бледность, а глаза в зыбком свете свечи казались совсем черными и бездонными.

- Сударь, - повторил он низким глубоким голосом, - Я вижу, вы не на шутку озадачены, и даже не узнаете меня.

К тому времени я давно уже вскочил на ноги и торчал теперь посреди комнаты, как гвоздь в стенке, не зная, что мне делать дальше.

- А откуда я должен вас знать? – растерянно и оттого несколько агрессивно буркнул я.

Мужчина снисходительно улыбнулся и расстегнул пару пуговиц у ворота своего камзола. В его ладонь упала тонкая золотая цепочка с большим медальоном. Насколько я сумел разглядеть, на нем было вычеканено изображение короны и чего-то еще. То ли меч, перекрещенный с пером, то ли еще какая хитрая символика.

- И что из этого? – тупо, но непреклонно продолжал вопрошать я.

- Я – король - просто ответил незнакомец. – Одинокий, без королевства и без земель, как вы изволили только что написать.

Тут меня осенило, что все увиденное и услышанное секунду назад – не что иное, как плод больной фантазии моей внезапно поехавшей крыши. Видимо, она не снесла всех выпавших на мою долю злоключений.

- Ну-у, это как сказать! – невозмутимо откликнулся на мои мысли Одинокий Король. - Грань между безумием и гениальностью так зыбка! А обыватели ненавидят и боятся и тех, и других. Однако, госпожа История все расставляет на места. Сеньора Кихано современники называли безумцем, но для многих современных читателей он стал – воплощением рыцарского благородства. Доблестную Орлеанскую деву сожгли, как ведьму, а в ваши дни ее причислили к лику святых.

- «Пророков нет в отечестве своем, да и в других отечествах - не густо» – вздохнул я, невольно поддерживая этот более, чем странный разговор. - Мне-то что делать? Пафосно отбросить коньки в надежде, что умные потомки по заслугам оценят мои творения? Так ведь и автор цитаты как-то не сильно этого дождался. Потомки до сих пор спорят – гений он или урод?

- Ни в коем случае! - горячо воскликнул Король. – Сударь, если в этот час отчаяние ледяными тисками сжало ваше сердце, вспомните обо мне! Я не отступал перед злом, я без раздумий бросался в заведомо безнадежный бой, если на кону была жизнь и честь моих друзей! И я побеждал вопреки логике и здравому смыслу. Потому, что вы сами создали меня таким! Так пусть же в этот черный час автор примет совет от своего героя.

Он подошел ко мне совсем близко и тихо сказал:

- Вы потеряли веру в себя, сударь. Но эта вера не лежит на дороге, как камень. Ее надо сотворить, как хлеб, ее надо все время творить заново и создавать. Верьте в себя, не теряйте надежду и помните: то, во что вы верите, однажды оживает и становится вашим миром…

Свеча в бутылке затрещала и внезапно погасла. Угли в камине затухли, и комната погрузилась в полную темноту. Чертыхнувшись, я кинулся шарить в потемках, ища зажигалку. А когда нашел ее, ни с того, ни с сего опять вспыхнуло электричество. Оброненная книга лежала на полу. И нигде не было даже следа моего таинственного гостя! Ни плаща, брошенного им на диван, ни даже перышка из шляпы. Но, приглядевшись, я заметил на стене под подоконником две прямые короткие царапины. Как раз в том самом месте, где Король стоял, и касался выцветших обоев кончиками своих острых длинных шпор…

 

Я щелкнул выключателем и рухнул на продавленный диван.

- И куда крестьянину податься? – грустно спросил я сам себя. – Умирать глупо и рановато. Даже, если бы таковое желание у меня присутствовало, одного его маловато. Это только в сказках богатырь решал, что, если миссия выполнена, то ложился на лавку и помирал точно в установленный им самим срок. А я так не умею. Да и не выполнено в жизни ничего такого, за что было бы не стыдно. Я, если подумать, даже обычную мужскую программу не исполнил. Что там у нас – дом, сын, дерево? Дом я не построил, а благополучно про… Ну, то есть, пролюбил – если выразиться культурно. Сына – тоже не родил. А дерево, по всей видимости – я сам. Меня, конечно, можно посадить, если я внезапно надумаю придушить нашего главрежа, или госпожу Горгону, но что это даст?

Опять уйти во внутреннюю эмиграцию? Или – отбыть в настоящую?

Вот папенька с маменькой-то обрадуются! Впрочем, не обязательно тащиться для этого в Штаты. Можно сделать генетическую экспертизу, поменять паспорт и навестить историческую родину. Только зачем? Узнать, что дед Мазюлис – махровый нацик и национальный герой? Так мне-то с этого какая польза?

Не стану же я писать свое «Путешествие с врагом»? Рута Ванагайте уже прекрасно осветила эту тему и без меня… Я, когда ее книжку читал, тетеньку искренне пожалел. Узнавать ПРАВДУ иногда очень неприятно. Хотя, в отличие от нее я прекрасно знаю, ЧТО в Литве происходило. А вот разбираться в том – ЧЬЯ кровь во мне течет, ни разу не хочу. Спрятавшись за дедову фамилию, я от всех этих ужасов достаточно удачно отмежевался…

 Я закрыл глаза и попытался «выключить» голову. Что толку в сотый раз тщетно перебирать варианты, если решения задачи все равно нет? Но в мою дурную башку тут же услужливо полезли строчки:

 

Давай, давай, не мешкай, выходи, пока звонят колокола в груди и боль еще металлом не застыла. Пока живой, умеющий прощать, запутавшийся в людях и вещах, державший фронт и нападавший с тыла, пока нескладный, главный, угловой, пока дырявишь небо головой и под дождем внезапным затихаешь, пойдем со мной - без карты, без пути, пойдем, пока нам некуда идти, - за будущим. За счастьем. За стихами.

Народ слушал, затаив дыхание. Все почему-то дружно забыли про свой кофе, а кружки с пивом обиженно притаились на столах. Белая пена в них медленно опадала, но никто этого не замечал. Даже возле стойки стало непривычно тихо. И я, наконец-то, смог разглядеть публику. Солидные дядьки с трудовыми мозолями на животах, перемежались со стройными пока что юношами. Пара юных старшеклассниц пряталась в темном уголке от, внезапно обнаруженной ими учительницы. А рядом с ними сидел какой-то бородатый мужик, чье лицо мне показалось смутно знакомым. Между тем, зазвучала новая песенка.

И кончится вино, и белый лист, исчёрканный каляками-маляками, мне надоест до чёртиков – останется одно. Найти блокнот растрёпанный, в обложке ледериновой, который так безропотно все адреса хранит. Он наугад раскроется, не выбирая имени, и всё само устроится, и время побежит. Вокзальная сумятица, ночной перрон прибытия, подъезд, такси укатится, и палец на звонок. И взгляд недоразбуженный, лицо полузабытое, и вздох, и снова ужинать, и радость, и упрёк. А через день - пристыженный, незваный и непрошеный, уеду не обиженный ни лаской, ни теплом – чтоб вновь сидеть над клятыми, насыпанными крошевом,

У всех на глазах. Но пока еще зрительный зал не затих – я почувствую в первую очередь страх от того, что забудут меня, как других. Пусть мне в этой судьбе не гореть на кострах, перед дальней дорогой в пространствах иных, я почувствую в первую очередь страх. Ну, а все остальное – уже, во-вторых.

- А ведь мне, и правда, страшно – подумал я. – Но не умереть, а не оправдать надежд. Аниных, Янкиных, гостей моих – ночных и сумасшедших. Страшно – не успеть поставить спектакль, и сыграть в нем главную роль. Может быть, даже - самую главную в моей жизни…

После мыслей о спектакле мне стало немного легче. Однако, ненадолго.

И я вновь принялся слоняться по комнате и ругать себя последними словами. Только все эти гневные тирады, обращенные к самому себе, не достигали глубины сердца, а тупо гремели, как жесть. Ненастоящими были эти умные и правильные речи! Подлинными были лишь наши поцелуи и тихие слова, что живительным родником лились в эту ночь. А еще шелк золотых волос на моем плече, и то, как Аня, прощаясь, совсем по-детски прижалась щекой к моей щеке, и тихо шепнула: «Люблю! » Я растроганно улыбнулся при этом воспоминании, и облокотился о подоконник, рисуя на запотевшем стекле букву «А». Потом, видимо, окончательно обалдев, подрисовал рядом два сердечка. Хихикнул, осознав, что веду себя, как детсадовец и, воровато оглянувшись, быстро стер ладонью «художества». Хотя никого, кроме меня, во всем доме не было.

Приступ любовного безумства снова сменился муками совести, и я обозвал себя бабником, вскружившим голову невинной девушке. Что было совсем уж несправедливо по отношению к себе, так как победами на любовном фронте я не особо мог похвастаться. Потом я несколько минут раздумывал, чего такого замечательного девушка могла во мне найти? С чувством садомазохизма решил, что ее бросило в мои объятия банальное одиночество, после чего совершенно непоследовательно расплылся в улыбке, припомнив, как Аня хлопотала за столом, разливая чай и раскладывая принесенные из таверны бутерброды. И все приговаривала заботливо, что мне нужно хорошо питаться.

- Хозяюшка моя! Золотая моя девочка! – вздохнул я и зажмурился.

Отчего-то вспомнилась моя первая встреча с Аней в театре. Кто-то сказал: «Вот идет новенькая артистка». И я увидел в глубине темного зала светлый силуэт. Луч прожектора осветил девушку, зажег искры в ее густых золотисто-рыжих волосах. И сама Аня показалась мне тогда солнечным лучом, упавшим с небес в наше пыльное закулисье. Едва я успел прокрутить в памяти чудесную картину, как вдруг дверь скрипнула. Я мгновенно повернулся на звук, но вместо Ани увидел, топчущегося на пороге нашего славного богатыря – Ивана Мохова.

- А ты, стало быть, теперь здесь обитаешь? – прогудел он. – Я сперва даже не поверил. Думал, ошибся адресом. Особняк-то давно заброшен. Ну, здорово, дружище!

Он заключил меня в поистине медвежьи объятья, а потом с силой встряхнул мою руку, едва не выдернув ее из плеча.

- Ну, теперь пойдут дела на лад! Нам про твой проект с новым спектаклем Анютка рассказала. Наши все у порога собрались, ждут только высочайшего режиссерского соизволения, чтоб войти.

- Запускай! – смеясь, отозвался я. – Драмкружок в дурдоме им. Станиславского с сегодняшнего дня начинает работать в полную силу.

 

Артисты потянулись в дверь цепочкой, а затем выстроились передо мной в ряд. Аня стояла впереди. Она ободряюще улыбнулась мне, и я ответил ей теплым взглядом. Потом обвел глазами мою театральную труппу.

Никита. Работает мелким клерком в каком-то офисе, день-деньской пишет и сортирует разные бумажки. А на сцене – это яркий, острый на язык насмешник, шут, озорник и балагур.

Люба. Учится в том самом колледже, из которого сбежала Янка. В свободное от учебы и театра время подрабатывает официанткой в привокзальной забегаловке. Любу я встретил в парке, когда она, совершенно промокшая, спасала из пруда крошечного щенка, которого бросили туда какие-то уроды. Люба – прирожденная лирическая героиня. Она даже на Джульетту чем-то похожа. Такая же тоненькая, темноволосая и кареглазая.

Кира. «В миру» - бухгалтер, а в театре – лучшая исполнительница ролей комических старух и веселых тетушек.

Алексей. Только что вернулся из армии, подрабатывает охранником в банке. На ночные дежурства берет с собой блокнот, куда пытается писать стихи. Романтик и мечтатель, что в жизни, что на сцене.

Тут я натолкнулся взглядом на незнакомого молодого человека лет двадцати пяти. Высокого, смуглого, с густой шапкой черных, как смоль кудрей и веселыми серыми глазами.

- А я у вас – новенький - улыбнулся мне он, и сам сделал шаг вперед. – Олег Дворский, позвольте представиться. В театре всего несколько дней, но затея с конкурсом мне уже нравится.

Я приветливо кивнул и пожал парню руку. Потом снова сделал шаг назад и, подобно полководцу, окинул взглядом мою странную «армию». Все молчали, даже Аня. И, кажется, ждали от меня каких-то правильных, важных слов.

ГЛАВА 14. Вот рампа, вот граница между нами…

- Друзья мои! – негромко сказал я, чуть откашлявшись, - То, что мы собираемся сделать – сущее безумство и нелепая авантюра. У нас нет ни настоящего помещения, чтоб начать репетиции, ни костюмов, ни денег на них. У нас даже времени почти нет, чтобы подготовить спектакль. И все умные, «серьезные» господа, такие, как Владлен Борисыч, разумеется, поднимут нас на смех с этой идеей. Конечно, ведь им, деловым людям, считающим каждую копейку и живущим заботами сегодняшнего дня, непонятно: как это можно -вспоминать о прошлом, и думать о будущем. А главное – зачем?

Ведь прошлое несет печали, будущее – тревоги. Так не лучше ли вцепиться в нынешний день, сытно зевнуть над урчащими потребностями и поскорее накормить их? Живи от заката до рассвета, ешь, пей, работай и верь, что, кроме этого, в мире больше нет ничего важного! Но сейчас я гляжу в ваши открытые, верящие в бесконечное добро глаза, и ясно понимаю: жизнь включает в себя все, она не имеет границ, она не делится на времена.

И я говорю: живи, люби жизнь, цени прошлое, оно учило тебя, радуйся настоящему, в нем разлита любовь, верь в будущее, оно принадлежит тебе!

И твори, твори, изменяй этот мир к лучшему! Ведь творчество возможно только в несовершенном мире. Так для чего же мы ставим этот спектакль? Нет, не победы на конкурсе. И не для денежного гранта. Мы ставим его для зрителей! Для тех детей, что придут смотреть его в назначенный срок. И если сказанные со сцены слова об Истине, Добре и Красоте, прорвутся через рампу и дойдут до сердец зрителей – значит, все сделанное нами было не напрасно!

 

И можно сидеть и часами, упрямо, смотреть сериал неизвестно о чем. И можно, рукою ища сигареты, нащупать случайно огрызок граненый, и вздрогнуть при этом, и вздрогнуть при этом, и чувствовать руку свою обожженной.

И этой рукой, непривычно горящей, с размаху ударить, пусть кровушка брызнет, по морде хандре, этой дуре, сидящей на белых листках недописанной жизни…

Хм! И с чего это мы столь внезапно поругались? Я, вроде, никаких поводов для ревности не давал. Янка, помятуя о неприятном инциденте, лапы на меня больше не складывает. Прочие барышни по ходу пьесы тоже обнимаются не с главным героем. А меня самого, ни на какие подвиги не тянет. Я настолько устаю, что мне даже мои кошмары не снятся. Что, пожалуй, даже плохо – потому, что после ночных видений всегда определялся мой следующий шаг.

Как там, в тырнетах пишут? «Главное послать каждого в приемлемой для него форме в приемлемое место, дальше они пойдут сами». Вот и меня – послали. Сначала Король велел мне нос не вешать, потом Жанна приказала спасти хорошего человека, а там уже и Прокуратор подтянулся – со словами о верном выборе. Вот только – где результат?

Проблемы личного свойства сначала плавно перетекли в общественные, а теперь все вернулось на круги своя. Еще и новые добавились. Мои философы рискуют остаться без жилплощади, да и раритетный особняк тоже жалко. Одним словом – сплошная народная мудрость о том, что «ни одно доброе дело не остается безнаказанным». Вот пригрели меня старички – а я в итоге змеем оказался! Надо как-то реабилитироваться, но как? Может, отправить философов к Стасу в деревню? Пусть там пчелам колыбельные поют или с гусями беседуют – по поводу спасения Рима? А я, как наименее ценный член экипажа, останусь дом караулить. Тем более, что кроме стен, здесь почти ничего и не осталось: возможный реквизит мы в таверну перетаскали, а свой ноутбук я отдал Янке. Она от отчима все-таки ушла и пока живет у Ксантиппы - в ожидании своего грядущего дня рождения и полного освобождения. Кстати, хозяйский сынок к нашей барышне проявляет не шуточный интерес, а эта юная поганка ему глазки строит… ЕМУ!!!! – а не мне, причем, ни разу!

- Даже обидно – усмехнулся я. – Если Анечка подозревает, что на почве драматургии у нас с Янкой «амурные отношения», то можно было бы слегка соответствовать. А то прилетело мне по башке, а за ЧТО??? Я-то вообще не причем! Я ж помню анекдот на скользкую тему: «Девочка, сколько тебе лет? – Сядешь, дядя, сядешь! » Тьфу!!! Какие только глупости в пустую голову лезут! Сходить, что ли, ночным воздухом подышать?

 

Выйти наружу, действительно, хотелось, тем более, что из разбитого окна, кое-как заткнутого подушкой, нещадно дуло. Камин внезапно принялся дымить, да так, что у меня запершило в носу и в горле. В довершение всех бед, у моего бедного обиталища, кажется, начала протекать крыша. В такт бьющемуся о стекла дождю, с потолка тоже мелко закапало. Сырость и неуют достигли предела, и я решительно вскочил.

- Пора на прогулку! - сказал я сам себе. – На улице, конечно, погода нелетная, но если я еще пять минут посижу здесь, то окончательно свихнусь от горьких мыслей и дурацкой жалости к себе.

И я вышел в ночь. Дождь, по счастью, уже прекратился, да и ветер слегка приутих. Почти облетевшие деревья жалобно и зябко вздрагивали, под ногами хлюпали лужи, а я шел, не замечая, куда иду, в сотый раз, гоняя по кругу невеселые мысли. Почему-то вспомнилось, что в детстве я часто просыпался такими вот холодными ночами и, втайне от бабушки, пробирался к окну, чтобы подслушать - о чем шепчет дождь и грустно вздыхают листья? Мне казалось, что я понимаю их.

- Только в детстве мы можем говорить с кем угодно - с животными, цветами, игрушками... А когда вырастаем, даже с людьми получается н всегда – горько вздохнул я, и снова вспомнил Аню.

И остановился на полушаге, потому что чуть не налетел на какую-то живую изгородь. Оказалось, что я забрел в ту часть города, где стоял краеведческий музей.

В тусклом свете фонарей я увидел знакомые светло-серые стены с высокими готическими окнами и ажурным козырьком нал входом.

- А музей-то расположен в здании бывшей почтовой станции - вспомнил вдруг я. – Никуда мне от темы вечной дороги не деться! И вся-то жизнь моя – какой-то полустанок, все годы пролетели на бегу. То в Невель, то из Невеля, то - от самого себя! Сам же ведь написал когда-то:

 

Вот мой дом, на семи ветрах, четырьмя сторонами к свету. Наливай, и пей до утра – все равно в доме Бога нету!

Эх! Бог с ним – с Богом! А вот счастья – нет, и любви – тоже…

ГЛАВА 16. Что раскаркался, ворон? Тише!

Снова закрапал дождь и я поспешил под крыльцо. Но оказалось, что в эту бесприютную ночь, не один я ищу там крова. Откуда-то сверху раздалось громкое: «Кар-р! », и на чугунный завиток крыльца спланировал большой угольно-черный ворон. Он внимательно посмотрел на меня, склонив голову на бок, затем почесал острый клюв о крыло и снова зашелся оглушительным карканьем.

- Что раскаркался, ворон? Тише! – усмехнулся я.

И обращенные к птице слова, вдруг привычно закружились у меня в голове, превращаясь в строки стиха:

 

Что раскаркался, ворон? Тише. Мир не тонет и не горит. Всех-то бед – протекает крыша, всех-то горестей – печь дымит. Что ж ты режешь круги, как спутник? Что высматриваешь внизу? Непутевый, но не беспутный, я поклажу еще везу. И мелькают в колесах спицы, и дорога уходит вдаль. Ворон, ворон – смешная птица. Мне тебя почему-то жаль. Ты спускайся ко мне, дружище – потолкуем о том, о сем… Будет день, ворон, будет пища: хлеб разломим, воды попьем.

Тут я осекся, потому что мне показалось, будто мой пернатый слушатель негромко, совсем по-человечески вздохнул. Ворон наклонился ко мне еще ниже, и вдруг, взмахнув крыльями, сорвался с козырька здания и перелетел на мое плечо.

-В скандинавских легендах говорится, что именно ворон, а не лебедь, и даже не соловей даруют поэту вдохновение - улыбнулся я.

И осторожно погладил жесткие, влажно поблескивающие перья.

- Ну что ж, слушай дальше приятель!

 

Я – последний Гамлет, занесен в списки подлежащих истребленью. Точно так же, как король-отец, должен умереть наследный принц. Не сейчас, конечно, ведь конец – только через несколько страниц. Еще будет длинный монолог, и пройдет Офелия в накидке. Я смеюсь? Да нет, помилуй Бог. Ну, какие могут быть улыбки?

Он на мгновение замолчал, а я подхватил и с силой продолжил:

 

Мне еще решаться, и решать, и судить - ведь я, увы, не зритель. А потом, в финале, умирать. Ничего. Не в первый раз. Сидите. Вам же интересно посмотреть, как старик не справится с сюжетом, и безумный Гамлет примет смерть. Как сумею. Дело ведь не в этом. Как сумею. Здесь мы все равны. Время на исходе. Потерпите. Жаль, что я себя со стороны, не увижу. Я, увы, не зритель. Ладно. Умираю. Шпаги звон ядовитой капелькой в ушах… Прав старик. Распалась связь времен. Все. Спасибо. Дальше – тишина…

- Не-ет! – раздался позади отчаянный крик Ани. - Не уходи, не бросай меня! Быть, Гамлет, быть!!!

Кому она кричала? Мне или юноше из древней датской легенды? Но было уже слишком поздно! Страшная боль сдавила левую часть груди, словно меня все-таки настиг вражеский отравленный клинок. Дыхание прервалось, и перед глазами обрушился занавес черноты…

 

Свет постепенно возвращался. Но только теперь он был какой-то холодный и неживой, словно от ламп в больничном коридоре. Я прищурился, провел рукою по глазам. И увидел, что стою посреди той же самой белой равнины, которая привиделась мне в кошмаре.

- Твой путь все-таки закончился, поэт! – насмешливо сказал звучащий из ниоткуда мерзко скрипучий голос. – Все вы, сочинители, актеришки, художники заканчиваете одинаково. Либо - одиночество и медленное угасание над стаканом, либо – удар судьбы, разрывающий сердце! А самое забавное, что у тебя это случилось за пару минут от самого счастливого мига в жизни!

Невидимый некто зашелся булькающим смехом.

- Заткнись, кто бы ты ни был! – заорал я.

- Я-то заткнусь! Но в твоей жалкой судьбе это ничего не изменит. Впрочем, тут уже решаю не я. Просто тебе пришла пора завершить земную дорогу.

- Не пора! – резко откликнулся кто-то рядом.

Я обернулся. И увидел, что белый лист бумаги под моими ногами сам собою начинает медленно покрываться черными буквами. Буквы складываются в строки. И над этим странным громадным тетрадным листом встают силуэты героев моих стихов.

- Он не боялся и шел в бой! – говорит девушка, похожая на Жанну.

Или это все-таки Янка?

- Он сделал правильный выбор - тяжко роняет кто-то.

И я вижу тень знакомой туники с алой полосой.

Крылья, белые и черные, плещут над моей головой, словно готовясь защитить от любого зла. Ангел – Хранитель?

- Его королевство – мир его стихов – открыт каждому! – тихо произносит седой мужчина в доспехах и широкополой шляпе. - Но он еще не успел написать самого главного…

- Его место не здесь! – сурово добавляет Кукольник, прижимая у груди свои дощечки.

Тишина. И через бесконечно долгий срок звучит, оброненная невидимым противником фраза:

- Тогда пусть попробует выбраться!

Я снова оглядываюсь. Белое поле, черные буквы, грустно смотрящие на меня люди. Но КАК мне уйти отсюда?

- По воздуху! – кричит Жанна. – Если земля предала тебя – строй лестницу в небо!

- Из чего? – хочу спросить я.

Но тут из внутреннего кармана куртки сама собой выпадает давно забытая тетрадка в двенадцать листов. Падая, она не касается земли, а застывает в воздухе. Листы вылетают из нее стаей белых птиц. И я ясно вижу, что каждый лист – это ступенька.

- Беги! – кричит мне кто-то из героев. – Ты еще можешь успеть, ты пробыл здесь совсем недолго. Беги же, поэт!

И я отчаянно мчусь вверх по бумажной лестнице! Вдруг, словно в моем недавнем кошмаре, ее нижняя ступенька вспыхивает, и вслед за ней начинают гореть и остальные. Запах гари забивает мне горло.

- Не останавливайся! – яростно приказывает Гамлет. – Вперед – и вверх!!!

Ноги мои слабеют и начинают подкашиваться.

- Подумай о тех, кто ждет тебя там! Твои друзья! Твой театр!

Я собираю силы и делаю еще несколько рывков.

- Твоя любимая! – шепчет чей-то чистый голос. – Вспомни о ней! У вас еще будет сын...

Хриплый крик вырывается из моей груди. Ступеньки рушатся под ногами, но я бегу вперед и вижу свет. Теплый, живой, лучистый! Остановившееся сердце, оживает в груди и делает первый удар…

 

- Очнулся, Валька! Ну, надо же! Ребята, все сюда, он жив!

Ваня, который только что опухшими, израненными руками делал мне массаж грудной клетки, выпрямляется и вытирает пот со лба. Он улыбается, измученно и счастливо, но я уже не замечаю этого. Потому, что весь мир затмевают синие заплаканные глаза Ани. И ее теплые губы касаются моей щеки.

- Валя, любимый, с возвращением! Господи, я думала, что потеряла тебя навсегда.

Самым невероятным, кроме, конечно, моих потусторонних приключений оказалось то, что спектакль, оказывается, не прерывался ни на минуту! Ужас с оборвавшимся проводом зрители преспокойно восприняли, как необычный сценический трюк. Как и мой «обморок» на сцене, впрочем. А пока Ваня возвращал меня к жизни, остальные актеры, скрепя сердце продолжали играть.

- Нам казалось, что если мы не остановимся ни на миг, - шепотом призналась мне потом Люба. - То и ваша жизнь не прервется. А самое удивительное, что так, не сговариваясь, одновременно подумали все.

Не помню, чем закончился спектакль. Кажется, я даже вышел на сцену, что-то еще произнес, и что-то изобразил. Но все подробности утонули в тумане. Точно также не осталось в памяти, что именно, мешая русские и английские слова, говорил нам председатель жюри, важный, как лорд, седовласый старик в смокинге. Даже объятья и поздравленья друзей я помню смутно. Мой взгляд прояснился только тогда, когда все актеры разошлись и мы с Аней, наконец-то, остались одни.

 

- Не надо, не говори сейчас ничего - тихо сказала она после долгого поцелуя. – Валя, знаешь, я самая счастливая женщина на свете. Потому, что у меня есть ты. Такой сильный, такой добрый, порой смешной, порой неловкий. Но всегда – потрясающе талантливый! И, что бы ни случилось с нами в будущем, какие бы бури и недобрые ветра не пытались разлучить нас, я всегда буду держаться за воспоминание о сегодняшнем спектакле, как за спасительную золотую нить! Но давай не будем говорить о грустном. Сейчас ты здесь, рядом со мной. И пусть это мгновение длится вечно.

- Знаешь - прошептал я, снова целуя ее. – Иногда нежность встречается с силой и решительностью, и тогда они идут рука об руку. Не могу назвать себя чересчур решительным. А уж силачом – и подавно. Но, когда я оказался в … словом, в одном очень плохом месте, то выбраться из него мне помогла лишь память о тебе. Когда ты рядом со мной, Аня, ты даешь мне силы жить!

Мы вернулись в наш особняк, я растопил камин и пододвинул к огню кресло.

Мы устроились в нем вдвоем, пили бесконечный чай, и снова говорили о силе и слабости, любви и нежности.

- Личная сила - это такая штука, которая позволяет достроить себя до чего угодно – улыбнулась Аня. - И заниматься, чем угодно, даже играть в мяч за день до конца Света, потому что чем это занятие, собственно, не годится для конца Света. И тогда есть вероятность, что придет этот самый Свет и спросит: «Играешь, да? А какой счет? » И, заигравшись, забудет про намечавшийся апокалипсис.

- Прекрасны те уста, которые часто произносят добрые слова – отозвался я. - Прекрасны те глаза, которые стараются видеть в людях одно только хорошее.

Но, может быть, ты придумала меня так же, как я придумываю своих героев?

- Но ведь и придуманные герои могут помочь – не хуже настоящих! – сказала Аня. – Тебе ли этого не знать?

И мы снова не размыкали объятий до утра, и встретили вместе рассвет. Перламутровая дымка подернула чистое синее небо, точно сказочные кораблики поплыли розовые облака. А между чертой горизонта и облачной далью, отчетливо легла нежно-зеленая, как первая зелень полоса. Словно на дворе стоял не сентябрь, а цветущий июнь. И глядя на эти переливы красок, и чувствуя теплое дыхание уснувшей рядом любимой женщины, я вдруг, как никогда, осознал, что живу, и счастлив этим…

 

Зеленое время восхода и синее время заката. А между – какие-то годы, и даже, какие-то даты. А день еще ярок и ветрен, а осень пылает, как порох! И некогда думать о смерти, которая будет нескоро. И некогда думать о трубах,

которые зло пророкочут, нелепо, не вовремя, грубо, такой же нелепою ночью!

А дальше – дорога, дорога, до самого края рассвета. Туда – где таких уже много, туда – где, наверное, лето. Где жизнь не разбита на годы, где действуют только две даты – зеленое время восхода и синее время заката... А день еще ярок и ветрен, а осень пылает, как порох! И я уже знаю, что смертен, вот только не знаю, как скоро…

ЭПИЛОГ. И кажется – лучше не надо…

На полученные от «Шекспирии» деньги мы выкупили у города особняк.

Потом отремонтировали его и вернули обратно детскую библиотеку. Аня ушла из своего банка и теперь ведет в ней театральный кружок. А я служу в нашем Народном Театре режиссером. В отделе культуры появились адекватные люди, и наш репертуар их вполне устраивает. После всех событий Владлен исчез из города вместе с «медузой Горгоной» и господином Сыромятниковым.

Янка уехала в Москву и поступила в Литературный институт, но все каникулы проводит в Невеле. В «доме с привидениями» у нее есть своя «кладовочка». Нам с Аней тоже нашлось в нем местечко. Философы вернулись и поселились вместе с нами. Но комната с камином – только моя!!!

ТЕАТР В ПРОВИНЦИИ. Галина Семизарова. Марина Гордиенко.

Пролог. Не плачь, дядя, не ты один сиротка!

Не родитесь, Поэты, в провинции, а родившись – не лезьте в Поэты. Не нужны здесь мессии с провидцами, дай вам, Господи, многие лета. Здесь иные мелодии слышатся, здесь другою монетою платится... А стихи, что ночами не пишутся – ну, так мало ли, что кому плачется...

Я дописал последнюю строчку, отодвинул ноутбук, потянулся, и поискал глазами пачку сигарет. Но на подоконнике, заменяющем мне письменный стол, и заваленном всякой всячиной, ее не было.

- Наверное, забыл в кармане – подумал я.

И покосился на обретавшуюся у порога куртку. Вставать и идти за пачкой, было лениво. И я просто уставился в окно. Моя бывшая жена называла окна - «телевизором для бедных». Но я только посмеивался и говорил, что в «зомби – ящике» настоящую жизнь не показывают. Вряд ли в нем демонстрируют такой умопомрачительный малиновый закат. Никакая техника не способна передать его истинные оттенки. Однажды мы с ребятами из нашего театра попытались запечатлеть картинку аж на пять совершенно разных по качеству фотоаппаратов: от простой «мыльницы» до навороченного «Никона». И ни одна не соответствовала действительности. Вот и сейчас на город опускался точно такой же закат, хотя до октября было еще далеко. Неяркое солнце, стремившееся к горизонту, раскрашивало облака, и золотило листья кленов, толпившихся на берегу небольшого озера. Даже из окна было видно, как скользит по воде упавшая листва, то обгоняя плещущихся у берега уток, то с разбегу налетая на эти «живые» острова. Импровизированные кленовые «кораблики» устроили на озере регату, словно торопясь поиграть в догонялки.

Кто знает – что будет завтра? Вдруг в конце сентября уже выпадет снег, как в прошлом году? И останется лежать до конца мая и первой листвы?

В наших краях это – обычное дело. У нас тут, ясное дело, не Сибирь, но и далеко не Прибалтика. Небольшой наш городок болтается где-то посередине между Прагой и Волгоградом, а до Минска и Вильнюса – ближе, чем до Москвы. Мамаша моя упорно звала Невель «Зажопинском», и смоталась из него при первой же возможности. Сначала – к бабушке в столицу, а потом и вовсе в Штаты. У папеньки там имелась какая-то дальняя родня. Бабушка втихаря называла ее «вражеской» - ибо папенька мой по национальности литовец, а его родственнички за кордон уходили вместе с немцами. Помнится, соседки сплетничали, что маменька приперла ухажера из какой-то туристической поездки в Палангу. Причем, еще аттестат не получив.

В общем, темная там была история. Но я никогда ею не интересовался.

Рос я с дедом, а он на эту тему не распространялся. Потом так совпало, что дед умер, а родители спешно засобирались за «бугор». Бабушка их радостно туда сплавила – ибо зятя своего откровенно не любила, а сама вернулась, продав свою «однушку» в Сокольниках. И выторговав себе под это дело возможность воспитывать меня здесь и без их участия. То есть – предкам денежки и свобода, а ей – любимый внук и старый дом.

Я при этом все время исполнял роль какой-то раритетной тумбочки, которую жалко выкинуть, но неудобно содержать. Родился-то я в Москве. И жил там до самой школы. Но однажды маман решила, что я слишком взрослый мальчик, чтобы спать с родителями в одной комнате, а на крошечную кухню к бабушке я не вписался, – и меня сплавили к деду. Через пару лет оставшаяся без квартиры бабушка, приехала ко мне. И мы жили с ней вдвоем, до тех самых пор пока я не вырос и не женился.

Сделал я это во вполне сознательном возрасте. Но, видимо, не слишком удачно. Потому, что бабушка, увидев мою Светку, изрекла коронную фразу: «Так тебе и надо»! И что-то потом еще долго бубнила про карму, родовое проклятие и неправильный выбор. Ну, надо полагать, что она в подобных барышнях лучше меня разбиралась. Тем более, что невесту мою она знала много лет – мы в одном классе учились. Светка тоже долго копалась в женихах, но с годами рядом с ней остался только один кандидат в мужья – я. То ли прочие были еще гаже, то ли – хитрая теща вспомнила, что ко мне родственники в Штатах прилагаются, но свадьба состоялась. Мы худо – бедно прожили около двадцати лет, похоронили бабушку, почти вырастили дочерей, а потом вдруг история повторилась. Девки мои внезапно засобирались к неведомой заокеанской родне. Светка нашла к чему придраться – и мы с ней быстренько развелись. Отвоевать девчонок не получилось, я махнул рукой, продал фамильный дом, и остался в Невеле один. Вот, смотрю теперь в окно и размышляю: кто во всем этом виноват? Родители, которые меня фактически бросили? Бабушка, которая мне с ними уехать не позволила? Или я – сам такой дурак? А может, это, в самом деле, какая-то весьма странная семейная традиция – жилье продавать и из страны сбегать? Наверное, тут все вместе.

И «карма» эта, и мое неумение жить. Ну, кто, скажите, выучившись в Питере на журналиста, добровольно возвращается в какой-то заштатный городок?!!

Да еще идет работать сценаристом в НАРОДНЫЙ театр? На закате нашей совместной жизни, Светка любила повторять, что я – вообще неправильный мужик. И даже имя у меня – бабье. Ну, что поделать? Если назвали меня в честь деда – Валентином. Кстати, отчество у меня тоже – дедово, как и фамилия. Это, видимо, маменькино «темное прошлое» слегка объясняет. Но я ни разу не в претензии. Уж лучше быть обычным Ивановым, чем каким-то там Мажюлисом. Хотя фамилий у нас тут хватает всяких. Сказываются войны - и с Польшей, и с Литвой. Городок у нас хоть и достаточно древний, но маленький.

И, несмотря на то, что еще Иван Грозный упоминал Невель как «город», до конца восемнадцатого века Невель считался не городом, а местечком. Причем еврейским. Мне даже иногда странно быть тут Ивановым. Впрочем, и деда с бабкой в эти края тоже войной занесло, только уже немецкой. Да и сам я – вроде как  «понаехавший», хоть и прожил тут почти всю сознательную жизнь, если не считать пяти институтских лет. Только меня никуда отсюда уезжать не тянет. Навещали мы с бабушкой пару раз своих «иноземцев» - я дни считал, когда мы с той Америки улетим. Пешком бы ушел, но через океан – несколько проблематично. Мне, книжному мальчику, там было смертельно скучно. Хотя я и язык знал – бабушкиными молитвами. Но вот «американской мечтой» так и не проникся. Зато Светка всю дорогу родню доставала и окучивала – а они от нее успешно то джинсами, то косметикой откупались. Уж не знаю – как они там поладят? Девчонок только жалко – им еще школу заканчивать.

Но подросткам сейчас, где интернет – там и родина. «Загугленная молодость» - как ржет мой институтский дружок, с которым мы по ночам, в тех тырнетах перестукиваемся. Я усмехнулся, вспомнив неистощимого на остроты друга, и все-таки встал, чтобы достать сигареты. Куртка с заветной пачкой криво висела на колченогом стуле. Мда! Говорят, что вещи с годами становятся похожими на их хозяев. Одежка моя, хоть сильно поношенной и затрепанной не выглядела, все же вид имела какой-то печальный и, я бы даже сказал, усталый. Полы уныло обвисли, линия плеч опустилась, словно зябко сутулясь перед грядущей зимой. Воротник, правда, пытался дерзко топорщиться, но выходило у него это неубедительно. А черные нитки пока еще крепких швов давно выцвели и побелели. Вот так - и я! Прожил жизнь, серебра в волосы и бороду нажил, а ума и удачи – нет.

Я наклонился, встряхнул куртку. Пачка сигарет со стуком выпала из внутреннего кармана. Поднимая их и выпрямляясь, я бросил случайный взгляд в помутневшее от времени зеркало гримерки. Тип в сером свитере смотрел на меня оттуда с мрачной иронией на худом скуластом лице. От юноши, полного надежд, и наполеоновских планов, вернувшегося сюда из северной столицы, у моего отражения остался разве, что крупный фамильный нос, торчащий неколебимо и гордо, точно форштевень старого корабля. Да еще, пожалуй, глаза. «Ты у меня вообще небожитель…» - грустно вздыхала Светка в редкие минуты ласки и тепла. Имея в виду, наверно, их невыцветший небесный цвет. Да уж! Небожитель! Которого земная реальность взяла за шкирку и приложила так, что до сих пор слева под ребрами ноет. Впрочем, так мне, дураку, и надо!

Я выдернул из пачки сигарету и ожесточенно отвернулся от равнодушного стекла. Когда фамильный дом, наконец-то, был продан, а все документы – подписаны, риэлторы растворились во времени и пространстве вместе с вырученными за продажу деньгами. Поднятые на уши менты, только руками разводили, да крутили у виска пальцем. Дескать, если вы, господин хороший, обращаетесь в делах купли-продажи недвижимости черти к кому и не читаете бумаг, что вам подсовывают, то уж потом не обессудьте! Короче говоря, в тот далеко не прекрасный день я остался без жилья и практически без копейки в кармане. Спасибо, прежняя администрация родного театра сжалилась над его единственным завлитом, и пустила в бывшую гримерку, ставшую отныне моим домом, воплощением холостяцкого неуюта, а, по совместительству, и Парнасом. Смешно, но самые лучшие мои сценарии появились на свет не в родных стенах, а именно здесь – на этом широком, как письменный стол подоконнике. Между узкой, покрытой старым пледом тахтой, тумбочкой с электрическим чайником и вечно незакрывающимся шкафом.

Я щелкнул зажигалкой и с наслаждением затянулся. Дым серой струйкой улетал в приоткрытую форточку, а мысли мои, как это часто со мной бывало после долгожданной сигареты, сменили раздраженно-досадливый тон - на элегический. Я усмехнулся, подумав, что ни в одном другом театре, кроме нашего Народного, сценаристу, даже самому прославленному, не разрешили бы жить в гримерке на птичьих правах. Да, ведь и сбежал я в родной Невель и в этот балаган не просто так! Было дело: предложили мне место завлита в одном театре. Достаточно известном, таком, что в Новостях Культуры с завидной регулярностью мелькал! И что в итоге? Поработал я пару месяцев, а потом рванул оттуда, роняя тапки. Вы спросите – почему?

Отвечу цитатой из бессмертного Шварца: «Король неизлечимо запутался, пытаясь понять, отношения работников театра друг к другу. Он собирался казнить половину труппы, но никак не мог решить, какая именно половина заслуживает казни». Насколько я помню, бедный король от такой жизни вскоре начал «цепенеть», а потом и вовсе свихнулся. Ну, а я решил не дожидаться столь печального итога, и вернулся на историческую родину. Чтобы работать не с истеричными примами и мечтающими о скандальной славе режиссерами, а с нормальными людьми. Педагогами, бухгалтерами, домохозяйками, мелкими офисными клерками. Для которых сцена – не место удовлетворения непомерных амбиций, а глоток кислорода чистого творчества, солнечный прогал в тучах унылых серых будней. И я полюбил Народный театр. Полюбил, как третьего своего ребенка: неловкого, нескладного и нелепо романтичного. Светка, помнится, частенько шипела, что мне, мол, четыре стены и тряпка занавеса, дороже родной семьи. С этим можно было, конечно, поспорить, но какая-то доля истины в том имелась. Мне, действительно, был и остается дорог каждый кирпичик этих стен, каждая трещинка обветшавших подмостков. Если честно, ДК в котором помещается наш театр, внешне напоминает мне обедневшего чудака-аристократа: пока был богат, отгрохал себе поместье, немыслимо сочетающее в себе почти все стили архитектуры. Высокий купол палаццо эпохи Возрождения, барочная лепнина, готический портал, узкие витражные окна,. Дикая эклектика, но, черт возьми – какой сказочный вид!

И внутри – не скучно! Три огромных аквариума с экзотическими рыбками (правда, сейчас остался только один – экономия бюджета-с! ) Посередине вестибюля – фонтан с танцующей нимфой (который давно уже не работает).

В наличии имеется также – зимний сад с каким-то подобием средневекового городка в миниатюре: деревянные башенки, ратуша – по пояс взрослому, домики с черепичными крышами. Мелкие детишки это место обожают едва ли не больше самих спектаклей для малышей, что мы иногда ставим. Городская администрация «косит лиловым глазом» и ворчит, что «полезная площадь используется нерентабельно». То есть сад и городок надо бы снести, а буфет расширить с тем, чтобы потом сдавать его в аренду под разные там банкеты и корпоративы. Слава Небесам, нынешний директор ДК пока отбивается. Впрочем, не будем о грустном! Ибо, как только я начинаю думать о главреже нашего несчастного театра, у меня последнее вдохновение пропадает. Точно такая же тоска посещает при мысли о том, что «бывшая» исчезла из города как-то слишком быстро и подозрительно. Иногда даже думаю, что с теми проклятыми риэлторами у нее, не иначе, был какой-то преступный сговор – дабы мне, коню педальному, ни копейки не досталось. Впрочем, это так – в порядке бреда. И к делу уже не относится. Одно радует, что накануне ее поспешного отъезда, сильно смахивающего на бегство, я загремел в больницу с банальным аппендицитом. Но успел уволочь с собой старенький ноутбук – как всегда «горел» сценарий, и никого не интересовало – где и в каких условиях я буду его дописывать? Аппарат мой, конечно, слова доброго не стоит – включается через раз и живет какой-то исключительно своей «эстонской» жизнью. Выражение – «далекоо ли до Таллллина» - это про него. Но зато все мои сказки вместе с ним уцелели. А рабочие качества иногда можно поправить – особенно, если громко рассказывать – куда и с какого этажа он у меня лететь будет, если окончательно откажется сотрудничать. Кое-какие мои шмотки тоже нашлись по знакомым домам и гаражам – ибо, где только и с кем не приходилось обсуждать сценарий? Одним словом, все не настолько суицидально. Работа пока есть, крыша над головой – тоже. А что я в сорок лет остался один – так с кем не бывает? Как пелось в одной известной песенке – «не плачь, дядя, не ты один сиротка»!

 

ГЛАВА 1. У ваших бегемотиков не заболят животики!

Ну, все, кажется, накликал! Дверь гримерки скрипнула, впуская сшибающую с ног волну дорогого мужского парфюма. А вслед за ней собственной персоной появился Владлен Борисович – с недавних пор новый главреж Народного театра. Как всегда, подтянутый, свежий, бодрый, и сверкающий голливудской улыбкой на все тридцать три зуба. Злые языки утверждали, что, прежде чем появиться у нас в Невеле, этот красавец заведовал магазином сантехники.

Но культурному департаменту он – то ли сват, то ли – брат, то ли – еще какой троюродный плетень. И – наша вечная головная боль. В немногочисленных интервью представителям местной прессы Владлен гордо именовал себя «успешным и демократичным руководителем». Демократичность его, впрочем, заключалась в бесконечном потоке сальных шуточек, коими он осыпал молодых артисток. А еще в том, что ко всем работникам старше себя наш он обращался исключительно фамильярно и «на ты».

- Так, чего сидим? Почему не работаем? – начал он с порога вместо приветствия.

Шагнул к моему подоконнику, цапнул лист с начатым стихом, сморщил нос и бесцеремонно отбросил листок в сторону.

- Опять очередную нетленку ваяем? Слышь, Валентиныч, брось эту хрень! Дело есть на сто рублей.

Я попытался изобразить живейшее внимание. Вышло это у меня плохо, но Владлен ничего не заметил, вдохновленный новой идеей.

- Значицца, так, Валентиныч! Вышел я на нового спонсора. Хороший мужик, деловой. Владелец сети колбасных магазинов по всему Невелю. Ежели мы ему потрафим, то огребем ха-арошие бабки!

Я пошевелился и издал невнятный звук, который при желании можно было принять за одобрение. Начальство тут же выхватило из недр пиджака объемистый еженедельник, весом и габаритами напоминающий тисненый золотом кирпич, и зачастило:

- Ну, перво-наперво, садись писать сценарий шоу. Чтоб усе было, как на Бродвее! Гы! Телочки в купальниках, блестки-стразы, музыка, шутки юмора.

Та-ак! И непременно, чтобы был монолог Ливерной Колбасы! Так наш новый спонсор приказал. В стиле этого… как его… ГамлЕта, во! Типа, тварь я генномодифицированная, или право имею - съедобною зваться?!

- Это уже Раскольников какой-то получается - пробормотал я, чтобы вставить хоть что-то.

И подумал, что топор в гримерке мне бы не помешал. Хотя – нет! Без него лучше, потому что иной раз ужасно хочется пустить это «средство от головы» в дело.

- Кто-о? А, ну да, Раскольников! Читал, конечно. Хороший поэт!

Я хмыкнул, но Владлен ничего не заметил. Его неудержимо «несло» дальше.

- Во-вторых, Валентиныч, настрочи куплеты Молочных Сосисок. На мотив любимой песни спонсора: «Цвет настроения – синий».

- У кого? – невинно поинтересовался я.

- Что – у кого?

Владлен запнулся в своем пламенном монологе и потерял нить рассуждения.

- У кого, говорю, цвет синий? У спонсорских сосисок?

Мой собеседник, наконец-то, понял шутку, и она ему не понравилась.

- Острить, Валентиныч, будешь, когда таким же счетом в банке обзаведешься! И собственной квартиркой, между прочим. Напомнить тебе, сколько месяцев ты здесь кукуешь без денег и прописки?

Это был удар ниже пояса, и я счел за лучшее скромно помолчать.

- То-то же! – осклабился он, довольный легкой победой. – Ну-с, вроде, я тебе уже все сказал… Хотя – нет! Забыл о главном! Придумай щаз же крутой рекламный слоган для корпорации «Мясоделов». Чтобы спонсору понравилось, и твоя цитата у него на вывеске золотыми буквами сверкала.

Я медленно прикрыл глаза. Сосчитал до десяти. Нервы плавились, держать себя в руках становилось все труднее.

- Чего молчишь? – подтолкнул меня Владлен. – Завис? Рекламу сочинять – это тебе не рифмами бумагу портить.

- Придумал! – я старательно изобразил улыбку жизнерадостного идиота. – Отличный слоган! «По утрам, надев трусы, съешь кусочек колбасы». 

Искатель легких денег вздрогнул и странно посмотрел на меня.

- Не, ну это как-то… Не того, в общем! Придумай еще!

Я снова нарисовал на лице глубокое раздумье.

- А если так? «Побалуй милую колбаской! »

Главрежа заметно перекосило.

- Ты издеваешься надо мной, что ли? – злобно прошипел он. – А ну, думай еще!

- Да что тут думать? Вот прекрасный слоган: «В помощь бизнес-голодающим.

У ваших бегемотиков не заболят животики»! Уж если это вашему спонсору не понравится, тогда я не знаю!

- Зато я знаю! – в бешенстве заорал Владлен. - Что без моих связей вся эта ваша богадельня и дня не продержится. В общем, Валентиныч, мать твоя женщина, или ты сегодня пишешь сценарий колбасного шоу, или завтра нас отсюда вышвыривают за долги по ЖКХ и просроченную аренду! С тобой вместе, на минуточку! Думай, сценарист несчастный, шевели извилиной!

И – да! Опять чуть не забыл! Что вы со своим прежним придурком ставить собирались? Чехова? К чертям эту вашу «Муму»! Репетируем праздник для спонсора! Я все сказал!

Он вышел, хлопнув дверью так, что с побеленного при царе Горохе потолка, на пол рухнул кусок штукатурки. Фразочка про нашего предыдущего главрежа, прозвучала весьма двусмысленно и достаточно самокритично, но вряд ли наш сантехник понял – ЧТО он такое сказал?

- Могут граждане не все погореть на колбасе – доставая сигарету, подвел я грустный итог. – Но у меня, похоже, получилось.

В принципе, я ничего не имел против продукта и его производителей. Как бы от всего была своя польза. Эти деятели рядом с городом целую «колбасную» деревню отгрохали – с ресторанчиком, детским городком и мини-зоопарком.

Ну, подумаешь – елка новогодняя у них вместо привычных шаров и хлопушек была увешана продукцией, а в заборе - старые шнеки от мясорубок торчали.

Прикольно даже! Может, они ее потом бомжам или собакам раздавали – в качестве подарков. Но писать Арию Ливерной колбасы я даже под пулеметом не стану! Сдается мне, что я тоже скоро в бомжи перекочую.

Вопрос поиска новой жилплощади осложнялся тем, что на улице стоял глухой сентябрь – и немногочисленные дачи с гаражами отпадали сами собой. Плюс ко всему к друзьям – приятелям уже вернулись дети и родители, торчавшие летом по деревням и санаториям. Да и друзей мужского пола в нашем театре было не так много. А соваться жить к барышням я остерегался: намечтают себе разного – потом сам не заметишь, как окажешься чьим-то мужем...

 

Сигарета давно догорела, ноутбук уныло мерцал пустым экраном, и я решил, что торчать в гримерке больше нет смысла. Пройтись, что ли по родимому театру напоследок? Может, друзья-актеры какую новость хорошую сообщат или просто ободряющие слова для меня найдут? Я вышел, и направился по узкому полутемному коридору туда, где из двери, ведущей в кулисы, лился мягкий свет старого прожектора. Мои ребята, действительно, репетировали Чехова. Старинный водевиль под названием «Медведь». Часть актеров сидела в зале, следя за тем, как на сцене разыгрывается захватывающая финальная сцена.

- С каким наслаждением я влеплю пулю в ваш медный лоб! – воскликнула героиня, поднимая тяжелый дуэльный пистолет.

Главный герой восторженно закатил глаза:

- Вот это я понимаю! Настоящая женщина! Огонь, порох, ракета! Я совсем с ума сошел, влюбился, как мальчишка, как дурак!

Выстрела, разумеется, не последовало. Зато, через пару реплик, в соответствии с текстом Антона Павловича, были жаркие объятья и продолжительный поцелуй. Маленькая, хрупкая Анечка, игравшая в этой сцене роль помещицы Поповой, поправила на затылке тяжелый узел золотисто-рыжих волос и со смехом погрозила своему партнеру.

- Ванька, не увлекайся! Не путай игру на сцене и реальность!

Иван Мохов, в «миру», детский доктор и вдовец, растящий единственного сына, смущенно развел ручищами. Внешне наш Иван-богатырь был похож на боксера со стажем: квадратные плечи, переломанный нос, кулаки – как арбузы. А в душе – простак и добряк такой, что мухи не обидит.

Аня еще раз помахала пальцем перед его внушительным шнобелем, и легко спорхнула со сцены. Я проследил за ней глазами, в который раз удивляясь, как жестока и несправедлива, бывает порой судьба к талантливым красивым женщинам. Тридцать пять лет, ни дома, ни семьи, безотрадная работа в местном отделении Сбербанка и одинокая комната, которую она снимает у вечно болеющей и вредной, как баба Яга, родной тетки. Почему жизнь не сложилась? А черт ее знает! При этом Анечка - прирожденная комедийная актриса. На сцене – обворожительна и прекрасна! И не только сама мгновенно забывает о своих невзгодах, но и зрителя заставляет смеяться, восхищаться и неистово кричать «Браво! » в финале.

Репетиция этого эпизода закончилась, из-за кулис, хитренько улыбаясь, уже выглядывал Ванькин сын, готовясь к следующей сценке.

Я собрался выйти из зала, но Аннушка нетерпеливым жестом остановила меня:

- Тин-Тиныч, будь добр, помоги нам. Доведи репетицию до конца. Сам видишь, Иннокентий Аркадьевич снова лекарства от мировой скорби перебрал!

Я обернулся и поискал глазами помощника режиссера. Тот преспокойно дрых в своем кресле, свесив голову на плечо и оглашая зал негромким солидным храпом. Вот ведь напасть! С ним нашей труппе «повезло», примерно, так же, как с Владленом. Классику ему ставить неинтересно, а вот «датские» концерты и всякие шоу для спонсоров – пожалуйста! Вот уж действительно – подобное тянется к подобному!

- А точнее – к бесподобному! – вздохнул я.

При этом, Кешенька абсолютно искренне считал себя непризнанным гением, которого злой рок занес из столицы в наши края  совершенно случайно. И в тщетном ожидании, пока слава сама постучится в его дверь, он со скуки яростно «квасил», срывая одну репетицию за другой. А мне приходилось выкручиваться и подменять его, совмещая роли сценариста и руководителя спектакля.

- Помогу, конечно, как всегда. Не впервой! – отозвался я, садясь на первый ряд. – По местам, ребята! Следующая сцена - «Злой мальчик». Аня, зови молодежь, и Ванькиного оболтуса тащи сюда! Стоп! Как вы встали? У Чехова ясно сказано: молодые люди отправились на рыбалку! Почему ты держишь удочку, как гаишник – жезл? А вы, юноша, в честь чего явились раньше положенной реплики?

Привычное сценическое вдохновение охватило меня. И когда репетиция закончилась, а артисты разошлись, тоска резанула меня по сердцу ржавой бритвой. Черт, вот выпрут меня из театра за нежелание воспевать доброго спонсора – и что тогда? Кешка с труппой не справится, пьесы писать будет некому, и станет наш Народный тем, чем его мечтает видеть окаянный Владлен! Тупой агитбригадой, готовой за пару долларов воспевать хоть колбасника, хоть черта с дьяволом!!! И ЭТИМ завершится дело моей жизни?!

Я чуть не застонал от такой перспективы.

- Тин Тиныч, ты чего? С тобой все нормально?

Аня подбежала ко мне, тревожно взглянула в глаза.

- Все в порядке - выдавил я. – Начальство доставало, но я его послал!

 

Она недоверчиво кивнула и отошла в сторону. Я грустно улыбнулся. Звонкое имя «Тин Тиныч» мне подарили наши театральные дети, после пьесы «Остров знаменитых капитанов». Так звали главного героя в этой приключенческой истории. И уж он бы нашел выход из сложившейся идиотской ситуации! Актеры покидали зал, оживленные, перебрасывающиеся репликами, довольные удачной репетицией. Я стоял в стороне и смотрел в их лица. Совсем молодые и не очень, задумчивые и беспечные. Разные, но одинаково озаренные внутренним светом. Тем светом, которое дают лишь долгие увлекательные занятия любимым делом. Люди, которые стремятся к улучшению этой реальности – строят дома, сажают деревья, играют в самодеятельных спектаклях, да просто - улыбаются ближним, делятся, обнимают друг друга – мне кажутся героями. Их следовало бы награждать медалями за отвагу быть счастливыми, как героев боевых действий.

Медалями за противостояние серости, безразличию. Вот и мне надо как-то научиться противостоять! В конце концов, Владленчик меня же не Вишневый сад рубить заставляет?! Стисну зубы, повторю, как мантру: «Бездарному замыслу – идиотское воплощение! » и попробую что-то написать. В крайнем случае, переделаю какой-нибудь графоманский опус, найденный в недрах Тырнета. Главное, чтобы означенный колбасный благодетель согласился оплатить наши долги, и театр не пошел с молотка!

С этой воодушевляющей мыслью я уже собрался было вернуться в родную гримерку, как вдруг произошло неожиданное!

ГЛАВА 2. Ты говоришь мне: «Ну, хватит войны и мельниц - пусть они мелют воду, а не зерно».

В зал, как комета, ворвался главреж, и с ходу пнул кресло с мирно дрыхнущим Иннокентием. Тот, нервно озираясь, вскочил, еще ничего не понимая, но, уже демонстрируя готовность служить любимому начальству. А Владлен Борисыч почтительно кланяясь, вел по проходу незнакомую тетку в розовом костюме с прической а-ля мадам Помпадур.

- Проходите, Гертруда Львовна, прошу вас, присаживайтесь! – ворковал он. – Сейчас вы ознакомитесь с репертуаром нашего, так сказать, уголка искусства. Господа актеры, играем все сначала!

Кеша старательно вытаращил глаза, и вяло махнул рукой. Ребята на сцене вопросительно посмотрели на меня. Я кивнул, мол, действуйте, тоже мало, что понимая в сложившейся ситуации. Тетка в розовом, вроде бы, не походила на пресловутого колбасника. Черт его знает, откуда эта фря выскочила? Может, из Культурного Департамента, а, может, главреж еще одну спонсоршу нашел. В любом случае, сыграть надо достойно. Не ради возможных наград, а ради памяти прежнего режиссера, с которым у меня были, если не дружеские, то, во всяком случае, хорошие товарищеские отношения. Он всей душой болел за наш Народный театр, да так и «сгорел» на работе, не дождавшись премьеры. Ушел он из жизни внезапно и нелепо: оборвался какой-то тромб. Так что довести спектакль до ума – теперь уже дело чести! И моей, в том числе.

Пока я размышлял, действо на сцене развернулось с новой силой.

Пьеса называлась «Смех сквозь слезы или «Играем старый водевиль» и объединяла в своем сюжете сразу несколько самых известных произведений Антона Павловича. Актеры сегодня творили чудеса. Благополучно забыв про главрежа и невнятную розовую тетку, они шутили, смеялись, плакали и перебрасывались репликами, в каждой из которых возникали и рассыпались миры. Исподволь входила в наш бедный театр развеселая дворянская эпоха, вставали белоколонные усадьбы над морем колосящейся ржи, бравые усачи скакали охотой, брызгало пенное шампанское, в паркетных залах лакеи зажигали свечи, и маленькая ножка бежала в вальсе. Грустная чайка летела над озером, у ствола прибрежной ивы слышался чей-то шепот и горячие руки сплетались в жарком объятии…

Эта эпоха входила вместе с Раневской, с Петей и Ниной Заречной – и рушилась. Разваливалась под натиском практичных купцов Лопахиных. Падали под ударами топора цветущие вишневые деревья, зарастали аллеи в парках, гасли и чадили свечи в залах с выбитыми стеклами.

Заканчивалась дворянская эпоха, воцарялся денежный мешок. А там, за горизонтом, бесконечно далеко и отчетливо грозно, уже вставала заря нового века. Дымно - кровавого, и безжалостного, как сталь! Я смотрел спектакль, затаив дыхание, и чувствовал себя стоящим на краю разлома Времени.

Героиня сделала шаг вперед, тихо произнесла последнюю реплику, подняла руку, желая поправить то ли прическу, то ли - эпоху, а затем печально улыбнулась и бессильно бросила руку, закончив и собственную смешную и грустную историю, и целый период русской жизни, и спектакль.

Я клянусь, что если бы зал был полон, то он немедленно взорвался бы криками: «Браво! » и «Бис! » Но тишина нависла над сумрачными рядами кресел. Иннокентий хлопал глазами, не зная, что делать. Главреж, нервно вертелся, бросая вопросительные взгляды на тетку в розовом. Наконец, она встала, лениво приложила несколько раз одну ладонь к другой и, сложив губы бантиком, задумчиво протянула:

- Ню-ю, не зна-аю! Как-то это все…

Тетка щелкнула наманикюренными пальцами, ища подходящее слово. Актеры, сразу ставшие усталыми, заметно напряглись. Гертруда вытаращила подведенные глазки и радостно выпалила:

- НЕ ПОЗИТИВНО – вот как!

Я сжал кулаки с чувством человека, на глазах которого только что ударили его ребенка. Но не успел и слова вымолвить, как Владлен тут же заюлил:

- Что конкретно вам не понравилось, Гертруда Львовна? Скажите мне, я тут же прикажу все исправить!

- Ню-ю… - снова занудела тетка. - Дорогие друзья-актеры, разве вам не хочется играть нечто светлое, бодрое, оптимистичное? Ну, к чему, скажите, эта мировая скорбь? Все эти ваши, так сказать, выраженьица? Типа: «Здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди». Или: «Эти умники такие глупые, что не с кем даже поговорить». Нет, уважаемые актеры, этот спектакль решительно не понравится господину Сыромятникову!

По сцене пролетел шум, и снова воцарилась тревожная непонимающая тишина.

- А разве Владлен Борисович вам ничего не рассказал? – удивилась Гертруда. – Ведущий бизнесмен и почетный гражданин нашего города Сыромятников Игорь Станиславович готовится баллотироваться в депутаты Государственной Думы. Я являюсь руководителем его PR-компании. И, честно говоря, очень рассчитывала на участие в ней вашего Народного театра. Открытые флэшмобы, народные перфомансы, наглядная агитация в виде уличных представлений с песнями и частушками - и все такое прочее. Ну, вы же меня понимаете? Разумеется, спектакль надо переделать. Приспособить под нужды нашего PR-менеджмента. Игорь Станиславович в долгу не останется, даже не сомневайтесь, друзья! Он к тому же является одним из акционеров Газпрома, и главный лозунг его программы: «Пока труба стоит – жива Россия! »

Тут наш славный богатырь Иван не выдержал и довольно громко хрумкнул в кулак, а потом заржал в полный голос. Гертруда Львовна повернулась к нему с выражением сдержанного негодования на лице:

- Не вижу ничего смешного! Человек страдает за Родину, мечтает обустроить наш край. Вообще, господа комедианты, - последнее слово она произнесла уже весьма ядовито. - Вам всем бы не мешало перечитать классика!

 Чьи пьесы вы тут пытаетесь изобразить. Он и другое писал!

- Они перечтут, Гертруда Львовна! – взвился главреж, только что кулаком не грозя насмешливо улыбающейся труппе. – Они все перечтут и сыграют ПО-ДРУГОМУ. В соответствии, с желанием господина будущего депутата!

- Вот именно! – снова взмахнула пальчиком розовая мымра. - Ведь, как известно, Чехов изрек: «Человек это звучит…» как его? Твердо? Или - нет! Это, кажется, Пушкин, сказал. А Антон Павлович в письме к…к Тургеневу, кажется… В общем написал: «В человеке все должно быть прекрасно. И лицо, и тело, и мысли…» И эта, как ее? Все время забываю… Вспомнила! Душа! Так вот, оставив свое послание потомкам, Антон Павлович тем самым хотел заметить…

 

Антон Палыч Чехов однажды заметил, что умный любит учиться, а дурак – учить. Сколько дураков в своей жизни я встретил – мне давно пора уже орден получить!

 

Эти строки вылетели из меня с силой ружейного залпа. Гертруда вздрогнула и, наконец-то, обратила на меня внимание. Владлен уже раскрыл перекошенный рот, но актеры шагнули к краю сцены и подхватили дружным хором:

 

Дураки обожают собираться в стаю. Впереди – главный, во всей красе! В детстве я верил, что однажды встану, а дураков – нету! Улетели все.

 

Кто-то ударил по струнам принесенной из-за кулис гитары. Песенка, озорная и злая, полетела над залом. Помощник режиссера сделал такое движение, словно собирался нырнуть под кресло. Гертруда попятилась и спряталась за спину Владлена.

 

А умный в одиночестве гуляет кругами. Он ценит одиночество превыше всего. И его так просто взять голыми руками – скоро из повыловят всех до одного! Когда ж их всех повыловят – наступит эпохи, которой не выдумать и не описать. С умным – хлопотно, с дураком – плохо. Нужно что-то среднее, да где же его взять?!

 

- Кешка, идиот, давай занавес! – зашипел обретший голос главреж.

Помощник метнулся к щитку на стене, тяжелая ткань начала падать. Но подхватили ее на лету и закончили песню, держа занавес, словно атланты – небо, - высоко над головой, на вытянутых руках.

- Так вот, как у вас встречают представителей законной власти? – заверещала вмиг потерявшая последний налет «культурности» Гертруда. – Шуты гороховые, скоморохи, петрушки несчастные! Я их, можно сказать, на помойке нашла, а они мне про дураков поют!

- Про умных надо петь умным! – отрезал я, вызывая огонь на себя.

Будь что будет, но нельзя, чтобы артисты пострадали.

- А это еще что за чучело? – взвизгнула мастер пиара.

- Это наш сценарист. Бывший. С сегодняшнего дня он у нас не работает! – затараторил главреж.

- Вон из театра, повстанец липовый! Иди, бомжуй, где хочешь! Но, чтоб я тебя за три километра от твоей поганой гримерки не видел!

- Тогда и мы уйдем! – крикнул кто-то из актеров.

Я предупреждающе взмахнул рукой.

- Ребята, не порите горячку. Вам еще спектакль до ума доводить, и этой своре депутатской противостоять. А уйти я, честно говоря, собирался и сам. У нас с Владленом Борисовичем давно наметились творческие разногласия. Насчет светлого образа ливерной колбасы в русской драматургии.

- Будешь под забором теперь шуточки шутить! – процедил главреж. – Не захотел служить современному искусству – пеняй на себя!

Я одним прыжком взлетел на сцену и отвесил всей шайке шутовской поклон:

- Как сказал классик: «Служить бы рад – прислуживаться тошно! »

Потом повернулся к актерам:

- Извините, друзья, если что-то было не так. Держитесь и не давайте себя сломать! Не говорю «прощайте» и надеюсь еще увидеть ваш спектакль.

Я соскочил со сцены и гордо прошествовал мимо онемевшего от злости Владлена, и идущей красными пятнами, Гертруды.

- Барахло свое из гримерки забери! – прилетело мне вслед.

Аня спорхнула со сцены.

- Валя, постой, я тебе помогу!

- Голому собраться – только подпоясаться – философски изрек я, распихивая по карманам всякие мелочи.

Потом достал из шкафа джинсы, рубашку и пару футболок, сунул их в пакет, запихал в чехол ноутбук с проводами, и оглянулся.

- Ну, что ж! Спасибо этому дому - пойдем к другому!

- И куда ты теперь? – грустно спросила Анечка, наблюдавшая за моими сборами. – Опять «по рукам»?

- Ага! – согласился я. – А еще у меня ключ от соседского гаража имеется. На  случай атомной войны.

- Все шутишь? - вздохнула она. - Там же холодно уже, наверное. А зимой - что делать станешь?

- Зимой найду себе какую-нибудь кочегарку. С проживанием. Или в охранники к колбасным олигархам подамся – бодро ответил я, прекрасно понимая, что и с этими планами могут возникнуть проблемы.

Мне не хотелось пугать добрую девушку печальными перспективами. Помочь она мне при всем желании не может и к себе не пригласит. «Баба Яга» в свое время выставила ей условие – никаких гостей в доме!!! А тем более – мужиков. Да я и сам не рискну остаться с Анечкой наедине. Она – славная, но я-то ей зачем? Как говорится - «Сорок лет – ума нет», и, видимо уже не будет.

- Не волнуйся! Я уже взрослый мальчик! Справлюсь. Лучше обними меня на прощанье. И пожелай удачи.

 Анечка грустно улыбнулась.

- Я лучше пожелаю, чтобы беды обходили тебя стороной, Дон Кихот ты наш доморощенный!

- Спасибо, дорогая Дульсинея! Как там было в недавней пьесе по Сервантесу?

 

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: