УДОВОЛЬСТВИЕ В НЕНАВИСТИ И ЕГО ПРИКЛЮЧЕНИЯ

В этой главе я исследую клинические проявления удовольствия при переживании и выражении примитивной ненависти, делая особенный акцент на вторичных защитах против ненависти в пе­реносе.

По моему опыту, примитивную ненависть можно дифференци­ровать от аффекта ярости в переносе по ее относительно стабиль­ным, длительным и характерологически закрепленным качествам (гл. 2). Независимо от своего происхождения и тех конкретных бессознательных фантазий, которые она включает, наиболее впе­чатляющей характеристикой такой ненависти, как указывал Бион (Bion, 1970), является нетерпимость пациента к реальности.

В пациенте, находящемся под властью примитивной ненавис­ти, происходит странный процесс, распространенной защитой от осознания такой ненависти является разрушение посредством дей­ствий вовне, проективной идентификации и даже временами фраг­ментации когнитивных процессов способности пациента к ее осоз­нанию: ум пациента не может больше "контейнировать" осознание доминирующей эмоции. Таким образом, защита является в то же время выражением импульса, против которого она и была направ­лена. Нетерпимость к реальности становится ненавистью к психи­ческой реальности, направленной против себя и против ненавис­тного объекта.

Ненависть к себе проявляется непосредственно в самодеструк­тивных импульсах, таких как самоповреждающее или суицидаль­ное поведение, или при мазохистских перверсиях. Нетерпимость к психической реальности также приводит к направленной на себя атаке пациента на собственные когнитивные функции, так что пациент больше не способен использовать обычные способы рас­суждения или прислушиваться к аналогичным рассуждениям тера­певта. Под влиянием интенсивной ненависти пациент может про­являть сочетание сфокусированного любопытства, высокомерия и псевдотупости, описанные Бионом (Вюп, 1957). По сути дела, пациент пытается разрушить средства коммуникации между собой и терапевтом, чтобы замазать осознание собственной ненависти. В дополнение к этому нетерпимость к объекту выражается в ин­тенсивном страхе пациента перед аналитиком и ненависти к нему, поскольку он воспринимается как преследователь. Это ведет к параноидному развитию переноса, которое может зайти так дале­ко, что приведет к трансферентному психозу, что будет означать безудержное проявление пациентом проективной идентификации Посредством этой защиты пациент пытается локализовать свою агрессию в терапевте, используя провокативное поведение, под­крепляющее проекцию, всемогущий контроль и нетерпимость к любым интерпретациям аналитика.

Нетерпимость к терапевту как к хорошему объекту, очевидная в те периоды, когда параноидные механизмы не действуют и те­рапевт воспринимается как потенциально хороший объект, отра­жается в огромной жадности пациента, в ненасытности, с кото­рой он требует внимания, времени и интерпретативных коммен­тариев у терапевта, и в сопутствующем бессознательном разруше -нии того, что получается, все, что вносит терапевт, воспринима­ется пациентом как неподходящее, жадность остается.

Главный вопрос состоит в том, почему пациент неспособен вытерпеть осознание интенсивности своей ярости. Почему он дол­жен отрицать навязчивый, постоянный, всеобъемлющий характер своей ярости? Я считаю, что эта нетерпимость является выраже­нием глубочайших страхов потери объекта любви, обычно хорошей матери под угрозой деструктивное™ ненависти пациента. Но па­циент тут же, в результате нетерпимости к своей ненависти, ока­зывается под угрозой фантазии своего собственного разрушения как следствия патологических проективных механизмов, которые пре­образуют фрустрирующии и ненавистный объект (плохую мать) в могущественного, опасного врага, который может легко уничто­жить пациента. Фантазийная угроза уничтожения, телесного и психического разрушения является непосредственным источником попыток борьбы как с влиянием объекта, так и с осознанием себя под воздействием ненависти.

Собственная ненависть терапевта в контрпереносе, продукт-проективной идентификации пациента и его всемогущего контро­ля или, более конкретно, естественное последствие постоянно провокативного поведения пациента, его активного разрушения смысла и всего, что он получает в терапевтических отношениях:, может вызвать в терапевте желание прорваться через безумие, за­полонившее сеансы, освободить себя от бесконечной запутаннос­ти в мелких сварах, которые, как кажется, уничтожают любую возможность для пациента чему-то научиться на сеансах, и бежать от этих разрушительных отношений.

В какой степени нетерпимость пациента к своей и чужой реаль­ности и сопутствующее ей разрушение коммуникативного процесса являются защитой от примитивной ненависти, а не прямым ее выражением? Я считаю: то, от чего защищаются в этих условиях, представляет собой непосредственное переживание пациентом не­нависти как аффекта, производных от этого аффективных состоя­ний ликующего садистского удовольствия от разрушения объекта и удовольствия от отвращения, презрения, жестокости и унижения, выражаемых по отношению к объекту. Если пациент способен выносить сознательное переживание садистского удовольствия в переносе, то это значит, что достигнут первый шаг в контейниро-вании ненависти. В этот момент пациент обычно меньше боится деструктивных последствии своей агрессии; его потребность про­ецировать агрессию ослабевает, поэтому ослабевает и его воспри­ятие терапевта как плохого объекта. Пациент может теперь смутно осознавать, что объект его любви и ненависти — это одно и то же.

Ненависть существует в диалектических отношениях с любовью. Ненависть подразумевает интенсивную увлеченность объектом про­шлой или потенциальной любви, объектом, который временами глубоко необходим. Ненависть является, в первую очередь, нена­вистью к фрустрирующему объекту, но в то же время это также ненависть к любимому и необходимому объекту, от которого ожи­дают любви и от которого неизбежна фрустрация. В своих источ­никах ненависть является следствием неспособности устранить фрустрацию яростью, и она выходит за пределы ярости в длящей­ся потребности уничтожить объект.

Но ненависть имеет также и дифференцирующий аспект, если любовь ассоциируется с попытками слияния или поглощения, ненависть пытается дифференцировать "Я" от объекта. Посколь­ку ненависть не может выноситься и проецируется во вне "Я", она вносит вклад в дифференциацию "Я" от объекта и противодействует импульсу поглощения. Ненависть, таким образом, может вносить вклад в дифференциацию, переживание и проверку личной силы, самоутверждение и автономию, ненависть может привлекаться на службу сублимирующим функциям агрессии как здорового самоутверждения. Только на самых примитивных уровнях самой ярос­ти — первоначального источника ненависти — максимальная ин тенсивность ярости (пиковый аффект) переживается как слияние с объектом.

Примитивная ненависть на постоянно интенсивном уровне со здает, однако, круговую реакцию, которая не только поддержи вает, но и патологически усиливает саму ненависть. Посредством проективных механизмов, в частности, проективной идентифика­ции, ярость к фрустрирующему объекту приводит к искажению объекта, и теперь фрустрация уже интерпретируется как самоволь­ное нападение. Это ощущение нападения со стороны прежде нс обходимого и любимого объекта является наиболее примитивным переживанием преданной любви и вступает в мощный резонанс со всей цепочкой преэдиповых и эдиповых стадии развития.

Переживание предательства любви приводит к дальнейшему усилению ненависти, с еще большим усилением ненависти посред­ством проективной идентификации, теперь объект воспринимает­ся как жестокий и садистский. Интернализация этих искаженных объектных отношении увековечивает переживание разъяренного, униженного, обесцененного "Я" и жестокого, садистского, пре­зирающего объекта, соответствующие этому производные иденти­фикации Это и Супер-Эго приводят к общему искажению интерна-лизованных объектных отношений. Идентификация с агрессив­ным, торжествующим объектом в этих диадических отношениях, в свою очередь, запускает жестокость и презрение при выражении ненависти к объекту, когда непереносимая, униженная Я-концеп-ция может быть спроецирована на объект и при идентификации с ним стать также агрессией против "Я".

Теперь достигается состояние, описанное несколько мгновении ранее, ненависть разрушает внешние и внутренние объектные от­ношения, защитный процесс разрушения воспринимающего "Я' для устранения и боли, и опасной ненависти выступает как глав­ная сила защитной организации пациента. Проективная иденти фикация может быть замещена обострением механизмов расщеп ления, также ведущим к фрагментации аффективного опыта и когнитивных процессов, как это описывает Бион (Вюп, 1959) Меньшая интенсивность расщепления может сохранить разделен ныи мир идеализируемых и преследующих объектов, идеализиро ванного и плохого "Я" с чередующимися паттернами поведения, которые клинически выражаются в хаотических объектных отношениях, в деструктивных и самодеструктивных действиях вовне, чередующихся с защитно идеализируемыми отношениями с объек­тами

Клиническая виньетка

Чтобы проиллюстрировать приключения примитивной агрессии и приятной ненависти в переносе в ходе психоаналитической пси­хотерапии, я представлю случай г-на X., родившегося за границей, но получившего образование в США, мужчины тридцати с неболь­шим лет, с историей серьезных суицидальных попыток в течение восьмилетнего периода. Он принимал чрезмерные дозы различных лекарств, некоторые из которых были прописаны ему как антидеп-рессанты и анксиолитики, а некоторые приобретались им нелегаль­ным путем. Суицидальные попытки часто заканчивались тем, что пациент два-три дня находился в коме, они были разрушительны для психотерапии в прошлом. Психотерапевт, направивший его ко мне, прекратил лечение после трех лет работы из-за склоннос­ти г-на X. звонить ему в любой час дня и ночи и особенно в уик­энды. Во время сеансов г-н X. в основном молчал, демонстрируя неспособность говорить, но при этом он свободно беседовал с терапевтом по телефону вне лечебных сеансов, страстно требуя внимания.

Пациенту был поставлен диагноз пограничной организации личности с преимущественно нарциссическои личностью и инфан­тильными и антисоциальными чертами. Во время диагностичес­ких интервью он колебался между добродушной, ребячливой, почти заискивающей манерой и временами подозрительным, на­дутым, недоверчивым поведением. Он был очень интеллигентен, интересовался музыкой, но потерпел неудачу в колледже из-за нерегулярного стиля работы. Его суицидальные попытки явно воз­никали в те периоды, когда семья, подруги, терапевты или учи­теля пациента не отвечали на его призывы об особом отношении. Несмотря на хорошие поверхностные отношения с окружающими, он постепенно изолировал себя из-за своих неудач в учебе, пас­сивного стиля жизни и обескураживающего воздействия на всех ок­ружающих людей его суицидальных попыток, сопровождавшихся возбуждавшими чувство вины маневрами

В лечении я прежде всего установил формальную структуру, нацеленную на блокирование любой вторичной выгоды от его су­ицидальных попыток; я дал ему ясно понять, что буду встречаться с ним регулярно два раза в неделю, но если у него возникнет риск суицида, он должен будет обратиться в психиатрическое отделе­ние или, если он уже принял лекарства, в соматическую реани­мацию. Я снова буду принимать его, если он вернется в ясное психическое состояние и будет способен к амбулаторному лечению. Я также дал ясно понять и ему, и его семье, что, с моей точки зрения, он несет в себе неизбежный риск суицида. Из-за этого риска я решил подключить семью к планированию лечения. Един­ственной альтернативой предлагаемой организации лечения была длительная госпитализация, но я сомневался, что длительная гос­питализация в этом случае могла помочь, принимая во внимание возможность вторичной выгоды, исходящей из пассивного, даже паразитического существования в таких условиях. Я также пред­ложил ему откровенно обсуждать свои суицидальные тенденции на сеансах, когда он это может, вместо того чтобы действовать под влиянием данных импульсов. Я ясно довел до сведения пациен­та, что если он позвонит мне, до того как потеряет сознание во время суицидальной попытки, я сделаю все, что могу, чтобы спа­сти его жизнь, но закончу лечение и направлю его кому-нибудь еще: эта ситуация будет говорить о том, что лечение, как оно планиро­валось, невозможно.

Пациент принял эти условия, но перед этим в течение несколь­ких сеансов выражал свою ярость. Его родители, напротив, при­няли предложенные условия с замечательной легкостью. Как толь­ко лечение началось, молчание пациента на сеансах стало настолько длительным, что он едва ли произнес несколько предложений во время первых двадцати сеансов. Я интерпретировал его молчание как боязнь открыто выражать свою ярость, поскольку я не согла­шался на различные договоренности, предлагаемые им по поводу наших сеансов, и, конечно, из-за моих условий относительно суицидальных попыток. В конце концов пациент начал говорить, но, что важно, только в те моменты, когда злился на меня. Он с самого начала стал упорствовать в том, что неспособен свободно говорить на сеансах. Теперь я смог указать ему, что он может сво­бодно делать это под знаком ненависти, но не в моменты расслаб­ленного и открытого общения, в ходе которого мы оба могли бы многое узнать о его трудностях.

У пациента возник новый паттерн поведения. Он иронически передразнивал мои высказывания на сеансах, вступал в споры из-за сравнительно маловажных вопросов и затем отказывался уходить is конце сеанса, заявляя, что у него есть важные вопросы, кото­рые он хотел бы со мной обсудить. Вскоре после этого я заметил, что пациент тратит слишком много времени на мелкие вопросы и предлагает то, что он считает насущными жизненными проблема­ми, только в последние минуть!, а затем отказывается покидать мой кабинет вовремя.

Г-н X. также начал звонить мне в любое время. Я дал ему ясно понять, что буду доступен для него в любое время в случае край­ней необходимости, но если мы не придем к согласию, что это именно крайняя необходимость, я скажу ему, что его звонок нео­боснован; и если за необоснованным звонком последует еще один такой же, я не буду отвечать на любые его телефонные звонки в течение недели. Далее я сказал, что если этот паттерн повторит­ся, я не буду отвечать на его телефонные звонки в течение месяца; если это будет продолжаться далее, я нс буду отвечать на его теле­фонные звонки в течение года; и тогда он рискует умереть, пото­му что не сможет дозвониться мне в случае реальной угрозы его жизни.

Это дополнительное структурирование эффективно устранило телефонные звонки, и примерно через год лечения пациент смог покидать сеансы более-менее вовремя и не звонить между сеанса­ми. Более того, с начала лечения он больше не предпринимал суицидальных попыток. Они, однако, заменились на интенсив­ные яростные нападки на сеансах.

Итак, я подчеркиваю безудержный характер агрессивных дей­ствий вовне у этого пациента и необходимость структурирования лечения, чтобы контролировать их. Создание структуры в данном случае привело к локализации агрессии пациента и его защит про­тив нее на сеансах. Моя общая лечебная стратегия сфокусирова­лась на анализе тяжелых самодеструктивных импульсов, коль ско­ро они стали теперь сосредоточиваться на сеансах.

Моя первая интерпретация указывала на неспособность паци­ента говорить со мной на сеансах, кроме тех случаев, когда он был разгневан. Я проинтерпретировал это как следствие действия его внутренней враждебной инстанции, которая препятствовала его попыткам получить от меня помощь, запрещая ему вступать со мной в любые отношения, кроме деструктивных. Из-за его "правсдного негодования" по поводу любого аспекта моих отношений с ним, в которых, как он думал, я был нечестен, манипулятивен или безразличен (он очень часто высказывал эти обвинения), я интер­претировал эту инстанцию в его психике, противостоящую хоро­шим отношениям между нами, как псевдоморалистскую. Я ска­зал, что эта инстанция претендует на то, чтобы быть морально правой, хотя в действительности это полностью разложившаяся инстанция, которая искажает реальность, чтобы оправдать взры­вы ярости, и подрывает его отчаянную потребность в общении со мной по поводу проблем, имеющих реальное значение в его жиз­ни. Эти проблемы включали в себя его трудности при занятиях музыкой и в отношениях с женщинами.

Мои описания такой внутренней враждебной инстанции стано­вились все более и более точными по мере того, как паттерны по­ведения пациента давали дополнительную информацию по пово­ду "врага". Было похоже на то, указывал я ему, что внутренний враг, препятствовавший его способности общаться со мной, так­же давал ему ощущение силы и власти, морального превосходства надо мной, как будто бы он заставлял его злиться на меня, пока я не захотел бы извиниться за мои недостатки. Это была как бы примитивная, садистская, карикатурная версия учителя или жес­токого, тиранического родителя, который наслаждался контролем и унижением непокорного ребенка. Я предположил, что пациент разыгрывал роль этого тиранического родителя, а меня помещал на место непокорного, непослушного ребенка, быстро меняя эти роли в конце сеансов. Он вел себя так, будто я несправедливо вышвыриваю его вон. Пациент чувствовал себя беспомощным, тиранизируемым, бессильно протестующим ребенком, в то время как я превращался и сурового, жестокого, садистского, тиранич­ного родителя.

Повторяющиеся интерпретации этого объектного отношения и переносе привели к тому, что пациент стал способен обсуждать к те короткие минуты, когда он мог разговаривать спокойно на иные темы, помимо его гнева на меня, свою мачеху, которую он опи­сывал (что неудивительно) точно так же, как я описал его внут­реннего врага, с которым он был склонен идентифицироваться и долгие периоды сеансов.

Так я узнал, что в раннем детстве мачеха жестоко наказывал;! его за малейшее неповиновение, избивала так сильно, что он сты­дился раздеваться на пляже. Я узнал, что мачеха, когда раздражалась, отказывалась разговаривать с пациентом в течение несколь­ких недель, ожидая не просто извинений, а правильных извине­ний. Отец пациента, довольно робкий профессор иностранных языков, часто требовал, чтобы тот извинялся перед мачехой, даже если она была неправа — "ради мира в доме".

Теперь я начал интерпретировать, что этот его внутренний враг был, конечно же, его мачехой, такой как пациент представлял ее себе; по пока неясным причинам пациент чувствовал себя обязан­ным повторять свои отношения с ней (при постоянной смене ро­лей) в своих отношениях со мной. Довольно интересно, что эти находки принесли с собой короткие моменты интроспективной за­думчивости и предоставили больше информации о его прошлом, за которыми последовали бурные нападки на меня. Я пришел к зак­лючению, что он демонстрирует примитивный тип негативной терапевтической реакции, состоящий в том, что он чувствует по­требность разрушить то, что получает от меня, именно тогда, когда чувствует, что я ему помогаю. Другими словами, он в наиболь­шей степени возмущается мной в те моменты, когда ощущает меня хорошим объектом.

В то же время он начал более свободно говорить о конфликтах в своей внешней жизни, и я обнаружил у него сильную требова­тельность и жадность. Например, его тетя обещала ему письмен­ный стол на день рождения, пациент попросил разрешения купить его самостоятельно и, получив разрешение, купил очень дорогой стол на много сотен долларов дороже, чем предполагала тетя. Когда тетя обратила его внимание на это, пациент впал в такую сильную ярость, которую он не испытывал в течение нескольких месяцев.

Он также возобновил занятия музыкой и постоянно пытался получить для себя особые привилегии — освобождение от работы, которую должны были делать все остальные студенты. Он реаги­ровал гневом и разочарованием, когда его попытки проваливались. Он также все сильнее и сильнее жаловался на свою полную неспо­собность учиться или репетировать именно в решающие моменты перед окончательными экзаменами. Это были те моменты, когда он должен был усвоить большой объем технического материала и, как скоро оказалось, глубоко возмущался необходимостью пред­принять это усилие; он хотел овладеть всем сразу без всякого уси­лия. Приложить усилие для усвоения того, что приобрели и хо­рошо знали другие, было оскорблением.

На втором году лечения появились новые элементы. Г-н X., по видимому, стал очень интересоваться тем, что я думаю, слушал с большим интересом все, что я говорил, но делал затем немед ленное опровержение или просто говорил. ''Я совсем этого нс вижу". Это означало, что предмет разговора сейчас закрыт. По­пытки привлечь его внимание к этому автоматическому отверже-нию всего исходящего от меня и странному противоречию между этим поведением и его сильным любопытством ко всему, что я со­бирался сказать, снова привели его в сильную ярость. Он высо­комерно отвергал мои замечания как "полную ерунду" или ирони­чески повторял то, что я говорил, с существенным искажением этого, чтобы оправдать свое мнение о том, что мои высказывания ничего не стоят. Пытаясь найти источник его ярости, я в конце концов обнаружил, что это была та уверенность в себе, с которой я говорил, мои спокойные интерпретации его молчания, когда, с его точки зрения во время этого молчания ничего не происходи­ло. Несколько раз он вышучивал то, что я должен был сказать. предполагая, что я просто опробую новые теории для следующей публикации.

Г-н X. напоминал мне описанное Бионом (Bion, 1957) сочета­ние любопытства, высокомерия и псевдотупости, характерное для пациентов, которые не могли перенести признания своих сильных жадности и зависти. Действительно, его попытки узнать все, что у меня на уме, были очень жадными. Он проявлял интенсивные зависть и возмущение по поводу моих высказываний, категоричес­ки опровергая их, кроме тех высказываний, в которых я полностью "соглашался" с его претензиями на оправданное негодование.

Мои попытки указать на эту жадность или проанализировать его защиты против зависти ко мне оказались в этот момент бесплод­ными; в действительности они провоцировали интенсивные ярос­тные нападки без возможности дальнейшего исследования. В про­тивоположность этому, мое упорное интерпретирование повторе­ния в переносе его внутренних отношений с мачехой медленно при­носили результат. Пациент сперва пытался отрицать, что то, что происходит между нами, имеет какое-то отношение к его мачехе, но его отрицание было достаточно слабым и безрезультатным.

Однажды пациент сказал, что моя личность действительно на­поминает личность его мачехи. Я предложил ему вместе исследо­вать мою личность, как он ее представляет — как новое "издание" его мачехи. Он отреагировал на это сильной тревогой, явно обеспокоенный моей решимостью принять личность его мачехи — как будто бы испугался, что нс сможет больше дифференцировать ма­чеху и меня. В то же время его собственная вера в то, что я отли­чаюсь от мачехи, заставила его рассмотреть возможность того, что его яростные атаки на меня могут быть неоправданны. Таким об­разом, он столкнулся с неуместностью своей ярости. Я указал ему на эту дилемму, в частности, на его страх признаться в приятных аспектах своего деструктивного поведения на сеансах, зная, что он может рассчитывать на мою доступность, на то, что я не стану мстить, и на его хрупкую надежду, что я смогу помочь ему осво­бодить себя от контроля со стороны образа мачехи, действующего изнутри него.

Пациент стал испытывать более непосредственное удовольствие от своего деструктивного поведения по отношению ко мне. Он начал называть меня "F" на сеансах, моим средним инициалом, что, как он настаивал, значило "fuckci" — "трахальщик", наме­ренное оскорбление, которое он использовал вместе с оскорбля­ющими и унижающими комментариями по поводу моей некомпе­тентности, как, например, "Ты настоящая жопа, F." Такая форма обращения ко мне явно доставляла ему удовольствие. Пациент так­же стал садиться на другие места, кроме стула, на котором обыч­но сидел в игриво-агрессивной манере, которая могла легко пе­рейти в ярость, если он думал, что я собираюсь помешать ему. Несколько раз он начинал сеанс, садясь на мой стул, вынуждая меня садиться в другое место, передразнивая мое поведение.

Легко сделать вывод, что я описываю игривое поведение ребен­ка, дразнящего своих родителей, чтобы убедиться в их терпимос­ти, доступности, понимании и выдержке. Но это поведение воз­никало именно в те моменты, когда он сталкивался с острыми проблемами в своей реальной жизни. Он проявлял несомненное удовольствие от своих попыток установить контроль и устранить зависть, поскольку от меня вес равно нечего ожидать: это удоволь­ствие находилось в ярком противоречии с его чувством унижения в конце сеансов, с чувством, что его прогоняют, и с жадным желанием дополнительного времени, которое закончилось.

Я стал указывать ему на связь между этими приятными напад­ками на меня, которые я называл яростным разрушением своего собственного времени, подразумевая то, что он мог бы получить от меня, с одной стороны, и безграничную ненасытность его же­лания большего времени, чтобы возместить то, что было потсряно, с другой. Но если я пытался указать на это разрушение вре­мени в середине сеансов, когда казалось, что пациент смеется надо мной, он тут же приходил в ярость. Ретроспективно я осознал. что преждевременно интерпретировал защитные аспекты его при­ятного передразнивания: в конце концов я пытался помочь ему осознать свое садистское удовольствие, а теперь, когда он осме­лился отыграть его, я стал интерпретировать его функцию как раз­рушение времени на сеансах. Когда я пассивно сопровождал его поведение, описывая, что он делает, но не указывая на его дест­руктивные последствия, пациент принял ребячливое, унижающее. но толерантное отношение ко мне; в конце сеансов, однако, его горькое разочарование тем, что его вышвыривают, казалось неиз­бежным. Во время сеансов он проявлял дружелюбие, которое поражало меня своей искусственностью, но вызывало и с моей стороны псевдодружеское отношение к нему.

Теперь я попытался проинтерпретировать это псевдодружеское отношение ко мне как терпеливому зрителю, который, однако, не собирался и пальцем пошевелить, чтобы вызволить его из его труд­ностей. По мере того как я на протяжении длительного времени изучал последствия отыгрывания этого объектного отношения в пе­реносе, постепенно становилось ясно, что это было отыгрывание отношений с его отцом. Он действительно провоцировал меня ве­сти себя мягкотело, избегая конфликтов, как поступал в прошлом его отец. Это снова привело к яростному отрицанию пациентом того, что происходящее на сеансах имеет какое-то отношение к его прошлому. На основе прошлого опыта, однако, я остался убеж­ден, что именно это и происходило, и что его яростное обесцени­вание моих интерпретаций отражало завистливое разрушение того, что он получает от меня. Я также чувствовал, что его повышен­ная толерантность к открытому получению удовольствия от дест­руктивного поведения на сеансах отражает демаскировку агрессии, которая прежде проявляла себя в виде праведного негодования. В то же время, думал я, он по-прежнему находится под властью мощ­ной, неопознанной примитивной агрессии, отыгрываемой вовне в виде завистливого разрушения того, что получает от меня.

Я должен добавить, что я встречался с его родителями раз is год, вместе с пациентом, чтобы освежить наш базовый контракт. На нашей встрече через два с половиной года после начала лечения родители сказали мне, что пациент существенно изменился: его интенсивные припадки ярости и хронические трудности в отношениях с различными членами семьи значительно сгладились, и они испытывают удовлетворение от того, что он начал работать как музыкант, может частично оплачивать свое лечение и, главное, больше не пытается покончить с собой.

Я предложил вам эту виньетку, чтобы проиллюстрировать вы­ражение примитивной агрессии в переносе, вначале в грубых фор­мах действий вовне, затем — в прямых атаках на терапевта и все исходящее от него на сеансах и, что наиболее важно, на сам про­цесс общения, в частности, на собственные процессы мышления пациента. В структурных терминах, это отношение включало в себя отношение между пропитанным агрессией грандиозным "Я" и униженным и обесцененным аспектом нормального "Я" пациента.

В ходе лечения первоначальная диссоциация между грубой аг­рессией и самоагрессией, с одной стороны, и поверхностным дружелюбием, с другой, была постепенно преодолена. Произош­ло восстановление агрессивных аффектов на сеансах, включая ког­нитивные, аффективные, психомоторные и коммуникативные ас­пекты агрессивного аффекта, отражающегося в ненависти, с постепенным восстановлением его прежде диссоциированного приятного характера. Моя работа в основном состояла из интер­претации его защит против агрессии и функций ее непосредствен­ного выражения в контексте постепенного углубления примитив­ных объектных отношений в переносе. Радостную деструктивность агрессивных аффектов наиболее трудно выдержать и интегриро­вать, и она должна быть постепенно проработана, чтобы приве­сти к господству амбивалентных взаимоотношений на более по­здних стадиях развития.

⇐ Предыдущая32333435363738394041Следующая ⇒

Поделиться: