ГЛАВА VIII. ОБЪЕДИНЕНИЕ ГЕРМАНИИ. 1852—1870

 

Германия от 1852 до 1855 года. Вожди движения 1848 года в Германии требовали единства и свободы, и сложность их пожеланий явилась одной из причин их неудачи. Не столь обескураженные своим конечным поражением, сколь ободренные своей недолгой победой, объединители вдумчиво разобрались в своем недавнем прошлом и ограничили свои требования. Общность разочарования подготовила тесный союз между ними и Гогенцоллернами.

Их гнев был бы бессилен, если бы победители стремились попросту восстановить status quo; но второстепенные немецкие государи, не успевшие еще оправиться от пережитого испуга, сделали из своих недавних испытаний тот вывод, что необходимо дать некоторое удовлетворение народным страстям. Они начали требовать от сейма активных действий, к которым он не был способен ни по своему происхождению, ни по своей природе; этим путем они поддерживали агитацию, обратившуюся в конечном итоге против них же самих, ибо они возбуждали надежды, удовлетворить которые были не в состоянии. Австрия после событий последнего времени относилась к Пруссии с крайним недоверием и в то же время питала преувеличенные иллюзии насчет своих собственных ресурсов; она уже не довольствовалась моральным авторитетом и косвенным воздействием, которое оказывала во времена Меттерниха, и хотела превратить Франкфуртское собрание в орудие своего господства; при, всем благожелательстве Фридриха-Вильгельма IV Пруссия не могла позволить себя «майоризировать» и согласиться на отводимое ей подчиненное положение. Сердечная дружба обеих немецких великих держав, продолжавшаяся от 1815 до 1848 года и составлявшая основное условие существования Германского союза, уступила место нескончаемому соперничеству, которое неизбежно вело к конфликту. В этой борьбе Пруссия имела на своей стороне сочувствие образованных классов, а ее честолюбивые стремления нашли для себя благоприятную почву в развитии демократических идей в Европе и в принципе самоопределения национальностей, представителем которого считался Наполеон III. Дипломатический гений Бисмарка сумел использовать эти благоприятные условия в интересах величия своего отечества, а Роон и Мольтке доставили своему государю военные средства, необходимые для преодоления тех препятствий, которые ставились его честолюбивым планам традициями и враждебными интересами.

Чтобы оправиться от оцепенения, либералам понадобилось несколько лет; в период 1851–1859 годов реакция торжествовала победу без стыда и без удержу, а монархи, соединившиеся с дворянством и духовенством для борьбы против революционных идей, решили обезопасить себя от новых сюрпризов путем подражания правительственным методам Второй империи. Все граждане, так или иначе замешанные в последних событиях, были взяты под подозрение и должны были сносить самые унизительные придирки; тысячи либералов покинули страну, а другие, охваченные отвращением, павшие духом, утомленные, отошли совсем от политики.

Чиновники, подчиненные тайному надзору, помышляли только о том, чтобы заслужить милость начальства хотя бы путем самого низкого угодничества. Уровень общественное нравственности понижался, и общественное самосознание притуплялось; целый ряд скандальных процессов, из которых более всего нашумел процесс Вальдека в Берлине, доказал глубокое нравственное падение администрации.

Еще живее ощущалась в Германии религиозная реакция. Крещеный еврей Шталь, который до самой своей смерти оставался главным теоретиком «партии Крестовой газеты», провозгласив, что наука «должна сделать поворот налево кругом», осуждал терпимость, «дочь нечестия», и утверждал, что свобода совести «немало повинна в том процессе разрушения и разложения, который характеризует современное состояние умов и грозя спокойствию Европы». Суровая ортодоксия пыталась подавить дух анализа и свободного исследования; в литературе повеяло духом пиетизма и реакции: Оскар фон Редвиц в слащавых и напыщенных поэмах воспевал ханжеский мистицизм; Виктор фон Штраус в своих Письмах о политике (1853) указывал как на идеал для человечества на Мекленбург, где феодальные учреждения сохранились во всей чистоте; Риль под предлогом организации народа проповедовал возвращение к цехам и кастам.

В Пруссии реакция была ничуть не менее суровой и нелепой, чем в других немецких странах. Фридрих-Вильгельм IV, отчасти из чувства совести, отчасти из боязни окончательно утратить симпатии всей либеральной Германии — поддерживаемый, впрочем, и консерваторами, которые видели в конституции лишнюю гарантию против возможных превратностей судьбы и капризов монарха, — не отменил хартии. Но он так ловко ее переделал, что она оставляла ему полную «свободу власти».

Палата депутатов, не имевшая даже права вотировать налоги, являлась просто совещательным собранием, состоявшим из людей, которых ландраты указывали запуганным избирателям; в сейме 1855 года насчитывалось 72 ландрата. Власть принадлежала «юнкерам» и клике Крестовой газеты; Герлах, советник Нибур, Зенфт фон Пильзах, Клейст-Ретцов, Редерн, Массов, Лео, генерал фон Гребен, Штольберг, пользуясь безграничным влиянием на короля и уверенные в палате господ, сумели вернуть дворянству все привилегии, поколебленные конституцией. Они настолько злоупотребляли своей властью, что в конце концов восстановили против себя даже часть чиновничества и ожесточили средние классы; борьба партий с особенной резкостью проявилась во время Крымской войны, когда либералы старались склонить правительство к заключению союза с западными державами, в то время как феодалы не хотели отделяться от России.

Крымская война. Председатель совета министров старался лавировать. Это был как бы робкий опыт той политики, которую впоследствии с таким блеском проводил Бисмарк. Стараясь одинаково угодить и восточным и западным соседям, Мантейфель маневрировал с таким расчетом, чтобы заслужить признательность России, которая представлялась ему не столь страшной и более надежной, и в то же время не отнимать окончательно надежд у Франции и Англии. Король хотя в общем и разделял взгляды своего министра, тем не менее порою ставил его в затруднительное положение. Он не отличался достаточной выдержкой и неоднократно готов был нарушить тактику нейтралитета.

Зато министр нашел драгоценного союзника в лице Бисмарка, который, будучи назначен делегатом Пруссии на Франкфуртский сейм, скоро отказался от своих. иллюзий насчет Австрии и, убедившись, что рано или поздно придется силой оружия оспаривать у нее господство над Германией, хотел сберечь силы Прусского королевства для этой решительной борьбы. Он сгруппировал вокруг себя представителей всех мелких дворов, которые ни в коем случае не желали порывать с царем, и пользовался ими «как тормозом для противодействия воинственным стремлениям Австрии». Россия долго помнила об его дружеских услугах, а Франция не простила Австрии ее колебаний и нерешимости.

«Германия слишком тесна для Австрии и Пруссии, — писал Бисмарк в своей известной докладной записке от 26 апреля 1856 года. — Поэтому в близком будущем нам придется отстаивать против Австрии наше право на существование, и пе от нас зависит избежать конфликта; течение событий в Германии не допускает другого исхода». Уже тогда он предвидел, что политическая группировка, обусловленная восточным вопросом, имела чисто временный характер; против Австрии и Англии, представлявших status quo, стояли Франция и Россия, желавшие переделать карту Европы; Бисмарк предвидел, что они постараются сблизиться, и советовал «прыгнуть в союз с ними обеими ногами».

Фридрих-Вильгельм IV относился к Наполеону со смешанным чувством. Его недоверие к Франции не рассеялось, но он был признателен императору, подавившему революцию, и его привлекала к Наполеону известная общность взглядов и темпераментов. Благодаря императору французов он был допущен на Парижский конгресс, и еще больше его тронуло поведение Наполеона III в невшательском деле.

Невшательское княжество с 1814 года входило в Швейцарский союз, продолжая в то же время принадлежать прусскому королю; в 1848 году радикалы провозгласили там республику, и все протесты короля оставались безрезультатными. В 1856 году некоторые роялисты попытались произвести государственный переворот, но были усмирены без труда, и против наиболее скомпрометированных швейцарское правительство возбудило судебное преследование. Король в отчаянии потребовал их освобождения, а после отказа Швейцарии заупрямился и начал говорить о войне; одним словом, он попал в крайне неловкое положение. В то время как Австрия по своей бестактности ставила ему одно препятствие за другим, Наполеон вмешался в «эту историю и добился от Швейцарии таких уступок, которые позволили Фридриху-Вильгельму отступить с честью (май 1857 г.).

Хотя Фридрих-Вильгельм был чрезвычайно недоволен той поддержкой, которую Австрия оказывала проектам союзной реформы, выдвигавшимся второстепенными дворами и явно направленным в ущерб Пруссии, его смиренная и почтительная преданность Габсбургам пережила все испытания. Теперь, как и в 1850 году, его невозможно было склонить к энергичной политике, вдобавок не допускавшейся и внутренним положением Пруссии. Глубокий внутренний разлад ослаблял администрацию, а немецкие либералы с негодованием отворачивались от страны, доставшейся в руки господ Раумеров и Герлахов.

После потрясений, пережитых королем в 1848 году, здоровье его значительно ухудшилось; психическая неустойчивость, выражавшаяся в чередовании величайшего возбуждения с меланхолической прострацией, завершилась осенью 1857 года рядом припадков, окончательно разрушивших его разум и волю. В продолжение целого года королева Елизавета и феодалы судорожно цеплялись за власть и убедили брата короля, Вильгельма, во имя братских чувств, прикрывать их правление своим именем. Это междуцарствие еще более ухудшило положение дел. Реакционеры, чувствуя, что власть ускользает из их рук, усугубили свои требования и провокации; либералы, полагавшие, что желанный миг освобождения наступил, гневно жевали удила. Вильгельм понял необходимость выйти из этого неопределенного положения; он потребовал, чтобы ему предоставлено было действительное руководство политическими делами, и взял в свои руки управление страной с титулом регента (7 октября 1858 г.).

Регентство принца Вильгельма. Итальянская война. Принц Вильгельм родился в 1797 году. Он не был выдающейся личностью, и самые завзятые панегиристы могли называть его «победоносным», но отнюдь не «великим». Он не обладал ни пылкой фантазией, ни подкупающими манерами своего брата; зато он отличался склонностью к усидчивому труду, упорством в проведении своих намерений, твердой волей, умением разгадывать людей и пользоваться их талантами для осуществления своих целей. Ему недоставало инициативы, и он был решительно неспособен придумать тот поражающий своей простотой план, который ему рекомендовал Бисмарк, и те тонкие приемы, с помощью которых план этот был приведен в исполнение. Но однажды одобрив тот или иной способ действий, — что подчас случалось не без борьбы, — он держался его с непоколебимой твердостью и самоотвержением и проводил его в жизнь с редким постоянством.

Легенда, изображающая его всего-навсего Людовиком XIII, а Бисмарка новым Ришелье, грешит преувеличением, почти искажающим действительность. Без сомнения, в общем деле объединения Германии прусский министр играл главную роль; но еще требуется доказать, что его усилия могли бы увенчаться таким ошеломляющим успехом без личного вмешательства монарха, который поддерживал и развивал его начинания. Вильгельм в высокой степени отличался чутьем действительности, уважением к старине и культом своей династии. Подобно всем людям своего поколения, он верил, что Германии суждено играть в мире преобладающую роль, если она останется под гегемонией Пруссии, представлявшей собою как бы ее квинтэссенцию, и признает верховенство Гогенцоллернов, которым сам бог предназначил эту высокую миссию.

Ему исполнилось уже 60 лет, когда он. взял в свои руки бразды правления. Он был уже несколько утомлен и в периоде упадка. Во время Крымской войны ему очень хотелось наказать Россию за ту помощь, которую она недавно оказала Шварценбергу. Но ему не пришла на ум более утонченная месть Бисмарка, который предназначил Александру II и Горчакову роль крестных отцов новой Германской империи. Его политика навлекла на него яростные нападки «партии Крестовой газеты»; и это привело к недоразумению, имевшему самые серьезные последствия.

Либералы восторженно приветствовали его приход к власти, за которым, по их мнению, должно было последовать торжество конституционного режима. Некогда Вильгельм боролся с реформаторскими поползновениями своего брата; но после того как реформы все-таки осуществились, он, не имея склонности отстаивать безнадежные позиции, примирился с совершившимся фактом, решив, однако, «так же добросовестно исполнять данные обещания, как и отвергать все то, что не было обещано». Он осуждал те злоупотребления, которые допускал Фридрих-Вильгельм, пользуясь своей властью, но отнюдь не был склонен умалять королевский авторитет. Он полагал, что король должен стоять выше партий, и сожалел, что брат его сделался орудием в руках феодальной Клики; со своей стороны, он отнюдь не намерен был править от имени буржуазии, а тем менее стать в зависимое от нее положение. На парламент он смотрел как на совещательное собрание и полагал, что во всех важных вопросах последнее слово должно принадлежать монарху. Между ним и либералами существовало принципиальное разногласие, и конфликт рано или поздно должен был разразиться.

Сначала либералы старались не задевать его заветных чувств. На выборах 1858 года был дан лозунг избегать таких кандидатов, имена которых могли пробудить в нем мучительные воспоминания. Но напрасны были все их усилия. Консервативная партия была совершенно разгромлена; это смутило регента, который боялся в силу сложившихся обстоятельств очутиться в плену у левой. Уже появились первые признаки разногласий в вопросах внешней политики: не успел он опомниться, как разразилась итальянская война. Либералы сочувствовали Пьемонту, предугадывая в нем будущего союзника Пруссии; Вильгельм же боялся повторить ошибку Фридриха-Вильгельма II, отпадение которого от коалиции в 1795 году позволило Франции раздавить поодиночке и Австрию и Пруссию.

Вильгельм решил оказать Францу-Иосифу поддержку, но хотел, чтобы его об этом попросили, чтобы, сверх того, французские армии не двинулись в самом начале войны к берегам Рейна и чтобы, с другой стороны, Австрия заплатила ему за союз. В 1849 году он советовал завоевать Германию силой; но позднее пришел к мысли о необходимости соглашения с Австрией, которая должна была добровольно уступить ему командование военными силами Германского союза. Этот план был химерой: Франц-Иосиф предпочел бы лучше отказаться от Ломбардии, чем отдать в руки Пруссии армию союза. Первая дипломатическая кампания Вильгельма закончилась полной неудачей; он восстановил против себя решительно всех: Францию, которой он помешал добиться полной победы, Австрию, возмущенную его бездействием, южную Германию, которая упрекала его в оставлении ее на произвол судьбы, и, наконец, своих собственных подданных, которые были крайне недовольны его колеблющейся и нерешительной политикой.

Сам Вильгельм приписывал свои неудачи недостаткам военной организации Германии и предложил сейму провести военную реформу, но государи почти без прений отвергли его проекты. Однако они сами понимали, что необходимо дать общественному мнению некоторое удовлетворение: Дальвиц, министр в Гессен-Дармштадте, Пфордтен в Баварии, а в особенности Бейст в Саксонии волновались, созывали конференции, вырабатывали один проект за другим. Политика второстепенных немецких дворов страдала внутренним противоречием: их слабость требовала присутствия в союзе обеих великих держав, соперничество которых составляло единственную гарантию независимости мелких государств, а вместе с тем это соперничество не позволяло Германии играть в Европе ту активную роль, которую они от нее требовали. Они хотели расширить права сейма, но пока Австрия была на нем представлена, Пруссия не могла согласиться на эту реформу, так как в этом случае ей пришлось бы подчинять свою политику посторонним влияниям. До сих пор союз существовал лишь потому, что он соглашался обречь себя на своего рода политическую инертность; в случае перехода к активным действиям ему грозил распад. С другой стороны, в результате возбуждения, вызванного этими проектами, Пруссия рисковала потерять всякое влияние на умы, если бы продолжала сохранять полное равнодушие. Ей приходилось вносить еще. более радикальные предложения, чем другим дворам. Политика короля, до сих пор сводившаяся к выжиданию и невмешательству, теперь уже не удовлетворяла новым потребностям. При этом внутренние смуты, вызываемые вопросом о военной реформе, побуждали Вильгельма стремиться к поднятию престижа прусской монархии посредством более энергичной и определенной политики.

Национальный союз и Союз реформы. Тишина, царившая в Германии после 1851 года, уступила место шумному брожению. Период от 1859 до 1866 года был одним из самых бурных и смутных. Вступление на прусский трон государя, не желавшего быть послушным слугой феодалов, и, с другой стороны, итальянская война заставили большую часть остальных немецких государей отказаться от системы репрессий. Деятельность ландтагов оживилась повсеместно; внимание общества обратилось главным образом к вопросам реформы Германского союза; публицисты в общем высказывались за более тесное сближение с Пруссией. Либералы различных немецких государств — Браун и Ланг в Нассау, Беннигсен и Микель в Ганновере, Шульце-Делич и фон Унру в Пруссии, баварец Братер, гессенец Эткер и т. д. — сочли, что наступил удобный момент для возобновления пропаганды единства и либеральных реформ.

Во Франкфурте состоялся (15 и 16 сентября 1859 г.) большой съезд, основавший Национальный клуб, который объявил своей программой «объединение и развитие общего отечества». Он старался не оттолкнуть от себя «великогерманцев», которые не соглашались оставить на произвол судьбы 11 миллионов австрийских немцев и, исключив их из Германского союза, отдать таким образом во власть мадьяр и славян. «Национальный союз, — говорилось в манифесте 4 сентября 1860 года, — признает немецкие провинции Австрии неотъемлемой частью отечества. Но если непредвиденные обстоятельства и непобедимые препятствия помешают непосредственно включить эти области в состав германского союзного государства, то он не перестанет тем не менее упорно стремиться к воссоединению остальных частей немецкого отечества». Несмотря начисто формальные оговорки, союз усваивал, таким образом, программу Гагерна.

Монархи были встревожены; центральный комитет Национального союза подвергся изгнанию из Франкфурта, а в Саксонии, Мекленбурге, Ганновере и обоих Гессенах общество это было запрещено. Однако Вейсту не удалось склонить сейм к принятию общих репрессивных мер. «Современное положение не имеет аналогий в истории, — писал он. — Обыкновенно, когда приходится иметь дело с движением, стремящимся к ниспровержению конституции, то или отменяют эту конституцию, или борются с этим движением; здесь не делают ни того, ни другого. Все это может кончиться лишь внезапной революцией». Другие министры считали его опасения преувеличенными и предпочитали паллиативные меры репрессивным законам. Они содействовали образованию Союза реформы, в котором главная роль принадлежала партикуляристам и ультрамонтанам.

Национальный союз насчитывал на юге очень немного сторонников, и ему пришлось скоро убедиться, что он не в состоянии собственными силами сломить сопротивление правительств и вековых традиций. Тем не менее ошибочно было бы предполагать, что его деятельность не имела никакого значения. После двухлетней пропаганды он насчитывал всего 15 000 членов, из них 8000 в Пруссии, но все они принадлежали к правящим классам и пользовались значительным влиянием. На организуемые ими празднества со всех сторон собирались тысячные толпы, бурно приветствовавшие идею германского единства. Прусская армия впоследствии низвергла несколько немецких династий, но к этому нападению ее подстрекнули либералы. Когда отдельные монархии рушились под ее ударами, то все заметили, что в сущности корни их были подточены гораздо раньше.

Военная реформа в Пруссии. В рассматриваемый период всякое соглашение между прусским правительством и либералами других немецких государств казалось решительно невозможным по причине того внутреннего конституционного конфликта, который был-вызван прусской военной реформой.

Закон 1814 года, дополненный и измененный указами 1820 года, установил всеобщую воинскую повинность: после трех лет действительной службы солдаты на два года зачислялись в запас, после чего переходили в ландвер, который делился на два срока и в котором они состояли вплоть до достижения сорокалетнего возраста. Однако, хотя с 1814 года население

Пруссии возросло с 11 до 18 миллионов, ежегодно призывалось по прежнему только 40 000 новобранцев, так что 25 000 молодых людей ускользали ежегодно от набора. Поэтому контингент прусской армии был настолько незначителен, что когда обстоятельства требовали развертывания боевых сил, то приходилось созывать ландвер и принимать под знамена людей, достигших довольно солидного возраста, в большинстве случаев женатых и отрывавшихся от своих обычных занятий к величайшему вреду для хозяйственной жизни страны. А так как, вдобавок, ландвер и действующая армия были тесно связаны между собой (каждая бригада состояла из одного линейного полка и одного полка ландвера), то недостатки организации ландвера отражались на всей армии. Очень. часто офицерские чины в ландвере доставались бывшим вольноопределяющимся, прослужившим всего один год, плохо подготовленным и не пользовавшимся в глазах своих солдат достаточным авторитетом.

Необходимость радикальной реформы сознавалась всеми так сильно, что трудно решить, кому собственно принадлежала первая мысль о намеченных преобразованиях. В основных чертах проект составлен был, кажется, подполковником Клаузевицем и генералом Фойгтс-Ретцем; им помогали своими указаниями военные советники регента — Альвенслебен и в особенности Эдвин фон Мантейфель, пользовавшиеся у него большим влиянием. Принц-регент, который с молодых лет предавался изучению военного дела, поощрял их работу, проникся их идеями и сделал осуществление их проектов вопросом собственной чести.

По новому порядку на службу зачислялись все подлежащие призыву, так что всеобщая воинская повинность была фактически восстановлена. Время пребывания в запасе было продлено с двух до четырех лет. Таким образом, численность действующей армии доводилась до 400 000 человек, что давало возможность не прибегать сразу к призыву ландвера; последний был сохранен в качестве армии второй очереди, но в ландвере запасные теперь состояли только до 32 лет. После мобилизации 1859 года, снова обнаружившей все недостатки прежней системы, регент приступил к выполнению своего плана. Он сохранил кадры ландвера, зачислил туда новых рекрутов и потребовал от палат, чтобы они отпустили ему нужные для этой реорганизации 9, 5 миллиона талеров.

Сумма эта показалась ландтагу чрезмерной, и возник вопрос: нельзя ли уменьшить расход путем сокращения срока действительной службы с трех лет до двух? Кроме того, парламенту не нравилось устранение ландвера, как бы выброшенного из рядов действующих войск. Хотя регент и позаботился указать в объяснительной записке, что «он отнюдь не намерен порвать с наследием великой эпохи и что прусская армия как доныне, так и впредь останется не чем иным, как вооруженным прусским народом», — в обществе обнаружились два противоборствующих течения. Бойен, Шарнгорст и преобразователи Пруссии в начале XIX столетия были идеалистами, воспитывавшимися в школе Канта и под влиянием французской революции. Они полагали, что достаточно вооружить нацию, чтобы обеспечить страну от всяких покушений на ее независимость. Клаузевиц, Фойгтс-Ретц, Роон и инициаторы реформы. 1859 года были реалистами и профессионалами; они хотели «не национальной армии, а военной нации» (Шербюлье). Они создали военное сословие. Другие страны, заметил кто-то, владеют армиями; в Пруссии-армия владеет страной.

Опасения парламента^[180] в этом пункте были тем сильнее, что большую часть вновь созданных офицерских чинов предполагалось предоставить дворянам, а буржуазия не имела никакой охоты взваливать на свои плечи новое бремя только для того, чтобы увеличить влияние ненавистной касты. Наконец, парламентское большинство было недовольно министерством, не желавшим дать ему удовлетворение по двум наиболее важным для него вопросам: по вопросу о радикальном преобразовании палаты господ, где засели юнкера, отвергавшие все принимаемые нижней палатой проекты, и по вопросу о чистке административного аппарата. Совершенно естественно, что конфликт, который должен был разразиться рано или поздно, возгорелся по вопросу о военной реформе, так как на этой почве сталкивались самые пылкие страсти и самые сложные интересы, хотя следует признать, что либералы сделали некоторый промах, перенося борьбу на такую почву, на которой они в некотором роде задевали монарха в его наиболее глубоких чувствах.

Палата отпустила «временные» кредиты на вновь сформированные полки (1860). Это был очень неловкий шаг: можно ли было ожидать, что правительство впоследствии откажется от уже осуществленной реформы? Временно сформированные полки были зачислены в действующую армию и получили знамена. Когда палата пожелала их расформирования, принц-регент был возмущен этим требованием, на которое он смотрел как на недопустимую узурпацию. В 1861 году кредиты были вотированы только после бурных прений; оппозиция усиливалась, а дебаты принимали все более резкий характер. Супруга регента Августа, его сын, его невестка — дочь английской королевы — умоляли его не ссориться с парламентским большинством. Их советы не могли его поколебать, но они его огорчали. В душе его происходила глубокая внутренняя борьба.

Военный министр Роон, желая успокоить принца-регента и доказать ему законность его поведения, постепенно расширял вопрос и изменял его постановку. Роон был выдающимся офицером и первоклассным администратором. С помощью своего адъютанта Гартрота, Эдвина фон Мантейфеля и генерал-инспектора Пейкера он лихорадочно трудился над организацией новой армии. Игольчатое ружье Дрейзе уже давало ей серьезное материальное преимущество. Роон подготовил сплоченный офицерский корпус, проникнутый мощным кастовым духом. Во главе генерального штаба поставлен был в 1858 году фон Мольтке, который вырабатывал планы мобилизации, изучал вопрос об использовании железных дорог в. военное время и создавал современный научный способ ведения войны.

Вильгельм следил за постепенным развитием дела; он видел, как на его глазах растет орудие прусского могущества, и все с большим и большим нетерпением выслушивал критические замечания дилетантов и профанов в военном деле. Теперь он не хотел уже и слышать ни о каком компромиссе. Рооп, который не отличался, быть может, столь непреклонным характером, как его повелитель, вносил в дебаты резкость и сухость, обострявшие эти споры. Вся его фигура дышала «суровостью и печалью». Его надменный взгляд, ясная и резкая речь, его затянутый и подобранный вид делали его типичным прусским офицером и заранее обрекали на роль «министра эпохи конфликта».

Фридрих-Вильгельм IV скончался в первые дни 1861 года; брат его, беря корону «с престола господня», как бы проникся мистическим духом, одушевлявшим его предшественника. Прусская конституция еще отличалась незаконченностью и неясностью. Либералы стремились расширить ее; они хотели добиться права вотировать налоги и ежегодный контингент новобранцев, т. е. превратить ограниченную монархию в парламентское правительство. В Пруссии, отвечал им Роон, монархия существует не только для показа, как в Бельгии или в Англии; мы хотим «разбить цепи, сковывающие орла, чтобы король божьей милостью оставался действительным главой своего народа, средоточием государственной жизни, властителем страны». Большинство громко заявляло о лояльности своих чувств и не отдавало себе ясного отчета в истинном значении своих требований; сознавало оно это или нет, но в данном случае дело шло, конечно, не о форме, а о самой природе правительства. Отсюда упорство, страстность и серьезность борьбы; в это именно время окончательно сложилась прусская монархия в том виде, какой она сохраняла до революции 1918 года и при котором верховная власть монарха только прикрывалась — а не ограничивалась — контролем совещательного собрания.

В 1861 году Вильгельм уже всецело примкнул к взглядам Роона. «Я — первый прусский король, вступающий на трон, окруженный новейшими учреждениями, — сказал он во время своей коронации (октябрь), — но я не забываю, что корона дается богом». Убежденный в том, что «военная сила обеспечивает власть государей» и что те монархи, которые недостаточно о ней заботятся, становятся жертвами революций, он постоянно вспоминал об участи Карла 1^[181]. Тем не менее он с некоторой робостью вступал на путь сопротивления парламенту, и его колебания могли повлечь за собой самые серьезные последствия, так как ему приходилось иметь дело с противниками, раздражительность и требовательность которых возрастали по мере того, как борьба затягивалась.

Прогрессистская партия, составленная Шульце-Деличем, Иоганном Якоби, Форкенбеком, Вирховым и Моммзеном, выставила программу реформ, которые в своей совокупности должны были обеспечить торжество буржуазии и парламентарного режима. Выборы 1861 года показали бессилие консервативной партии. Феодалы потерпели полное поражение; Шталя уже не было в живых; Герлах, Вагнер и Бланкенбург провалились. Большинство выказало полную несговорчивость в военном вопросе, и палата была распущена. Но страна поддержала депутатов, и трехклассная система обратилась против своих творцов. Министерское давление только подлило масла в огонь, и выборы 1862 года носили еще более радикальный характер, чем выборы 1861 года: теперь «против 253 либералов стояло всего 16 консерваторов. После семидневных прений большинство отвергло поправку Зибеля и Твестена, старавшихся уладить конфликт путем компромисса, и вычеркнуло из военного бюджета добавочные кредиты, даже те, которые были уже израсходованы. Тогда король призвал Бисмарка в. министерство.

Бисмарк. Отто-Эдуард-Леопольд фон Бисмарк-Шенгаузен родился в 1815 году в Шенгаузене, в старой Бранденбургской марке. После бурно проведенной молодости он проживал в своих поместьях, когда в 1847 году его избрали депутатом в так называемый соединенный ландтаг, созванный Фридрихом-Вильгельмом IV. Саркастическая дерзость, с какой он выступал против всех новых идей, его пренебрежительное отношение к общественному мнению, подчеркнутое презрение к избитым общим фразам и к знаменитостям текущего дня вызывали всеобщее смущение. Но даже противники признавали смелость и гибкость его таланта; он не имел ораторского дарования и запинался, но умел в надлежащий момент найти меткое словцо и образ, врезывающийся в память. Он отличался всеми типическими чертами юнкерской касты: простой и сердечной набожностью, ненавистью к демократии и к городам, невозмутимым хладнокровием^[182] и мужеством, ясными и определенными понятиями обо всеми непоколебимой верой в собственное суждение. Во время революции 1848 года он примыкал к придворной камарилье, которая, приютившись вокруг Фридриха-Вильгельма IV, боролась против политики Кампгаузена, Бунзена и Радовица.

Впоследствии неоднократно указывали, что между поведением Бисмарка в 1848 году и его политикой в последующие годы замечаются противоречия, но противоречия эти скорее кажущиеся, чем действительные. Он в то время отвергал не идею германского единства, а те условия, которые Франкфуртский парламент хотел навязать Пруссии, и если он высказывался против войны за герцогства, то потому, что война могла тогда привести лишь к замене датского короля каким-нибудь мелким князьком, который роковым образом должен был сделаться для Пруссии враждебным и подозрительным соседом. Он еще верил в возможность тесного сближения с Австрией, но опыт разрушил его иллюзии. Будучи делегатом Пруссии на союзном сейме, он вступил в открытую борьбу с австрийскими представителями Туном, Прокеш-Остеном и Рехбергом (1851–1859); Впечатления, вынесенные им из этой борьбы, он выразил в знаменитом докладе: «В наших союзных отношениях я усматриваю ненормальность, которую раньше или позже придется лечить ferro et igni»^[183].

Из этого исходного пункта, т. е. из мысли о неизбежности разрыва с Австрией, вытекала вся его политика. Не было человека, более проникнутого реализмом и менее зараженного предрассудками и сентиментальностью, чем Бисмарк; воспоминания о 1806 годе столь же мало мешали ему пользоваться любезным содействием Наполеона III, как память об ольмюцском унижении — домогаться милостей Горчакова. Политические «долги», в которые он входил по отношению к другим державам, нисколько его не тревожили, ибо он был уверен, что с помощью различных уловок так или иначе разделается со своими обязательствами. Если бы кредиторы вздумали проявить излишнюю требовательность, то, будучи «больше пруссаком, чем немцем», он не стал бы оспаривать их векселя, лишь бы собственный его барыш (т. е. барыш для Пруссии) показался ему достаточным. Ставка была огромная, и он внимательно следил за игрой и старался играть наверняка; а во всем остальном он полагался на счастье и, как завзятый игрок, любил риск и сильные ощущения. Сильно развитое воображение и смелая предприимчивость, характерные для выдающихся политических деятелей, уравновешивались в нем величайшей хитростью, осторожностью и здравым смыслом. Он не знал ни щепетильности, ни злопамятства; на договоры он смотрел как на временные комбинации и считал их устарелыми, лишь только извлекал из них всю возможную выгоду.

Очутившись у власти, он открыто заявил австрийскому посланнику: «Отношения между Пруссией и Австрией должны измениться к лучшему или к худшему; мы желаем первого решения вопроса, но вынуждены готовиться и ко второму». А когда граф Карольи стал приводить смягчающие обстоятельства и доказывать, что затруднения, вызывавшие недовольство Бисмарка, коренятся в истории и в той роли, которую Австрия в течение ряда столетий играла в Германии, его собеседник возразил: «Тогда перенесите свой центр в Пешт». Австрийский министр Рехберг выслушал это приглашение с неудовольствием, нисколько не удивившим Бисмарка, который не был настолько наивен, чтобы надеяться на достижение своих целей лишь путем убеждения противника. С этого момента он начал подготовлять в Европе благоприятную для Пруссии политическую ситуацию.

Противники обвиняли Бисмарка в том, что внешняя политика являлась для него диверсией против внутренних замешательств. Они преувеличивали. Он не чувствовал никакой симпатии к либералам, — не столько потому, что он их боялся, сколько потому, что считал их людьми простоватыми именно за их манию принимать абстрактные формулы за реальную силу. Однако он признавал, что недовольство либералов имеет под собой некоторое законное основание. Если они упорно отказывали правительству в отпуске военных кредитов, то потому, что они не верили в его энергию, и лучшим средством обезоружить их оппозицию являлось, по его мнению, удовлетворение национальной гордости. Он не забыл революции 1848 года и того, как франкфуртские доктринеры отреклись от своей программы и примкнули к Фридриху-Вильгельму IV; и он тоже рассчитывал ценой славы купить их отречение от их программы.

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться: