Каков субъект и объект социально–гуманитарных наук.

Субъект социальных наук – многоразличные дифференцированные вариативные таксономические единицы (разряды) человечности от индивида (психологический смысл: человек как единичное существо, сапиент, носитель врожденного и приобретенного; социологический смысл: гражданин, лицо– актор, наделенный институциональной, функциональной ролью) до микро (количественно ограниченная, качественно выделенная малая группа – клуб, клика, хунта, бригада) и макро (количественно неограниченная, качественно специфицированная большая группа – страта, класс, общность, общество, цивилизация, культура, человечество) иерархированных ассоциаций (непосредственно или опосредствованно контактирующих людей, объединяемых осознаваемыми общими целями, ценностями, устоями, принципами интеракции) индивидов.

Объект социальных наук – многообразие институциональных, статусных, ролевых, функциональных, структурных публичных (номичных–аномичных) заявлений и проявлений участников общественной («роевой») жизни, исповедующих относительно устойчивые формально–неформальные типы организации (регуляции) обмена деятельностью и интегрирующихся в достаточно целостные стандартизированные коммуникативные системы.

Субъект гуманитарных наук – персонифицированное личностное начало, детерминируемое «особым характером» самореализации склонного к деятельностному осуществлению автоинициирующемуся «Я».

Оценка лексической традиции не задает понимание, но приближает его. В немецком лексиконе для обозначения «гуманитарной науки» вводится фигура «geistwissenschaft»; немецкая вокабула, очевидно, эксплуатирует идею духоподъемности, духообъемности, духонасыщенности, духопроникновенности (с дериватами: вдохновенность, воодушевленносить, душеспасительность, душещипательность и пр.) данного вида знания.

Разумеется стихия внутреннего мира человека – богатство духовного содержания, утрирующего личностный характер бытия, персональную ипостасность «живого» человеческого чувства, сознания, действия, ассоциируемых в специфическую антропную духообразную среду, востребующую для целей собственной концептуализации рефлективно адаптированных – жизневосприимчивых субъктсодержащих, персонально окрашенных, индивидоцентричных, личностноориентированных понятий.

В пресечении профанации аналитических штудий, имеющих сугубое облиго в отношении методологии гуманитарных наук, в контексте излагаемого со всех точек зрения справедливо акцентуировать роль позитивно человеческого – личностного – в ракурсе не «логизированная публичность» (социологические, политологические, поведенческие «типы», внедряющие в доктрину модусы имперсонального, надиндивидуального, транссубъективного человеческого), но «персонифицированная аутентичность»: способность простора самости вырабатывать спонтанное действование по свободному усмотрению – на мучительном изломе автономного выбора от миротворения до умиротворения.

Объект гуманитарных наук – «человеческое в человеке», выступающее нерефлексной, нерефлекторной подосновой индивидуальной объективации, отображаемой в пространство не средовых, но проективных – символических целе–ценностных мотивно–достижительных реакций, где сказывается утверждающая сила антропного фактора.

Не пускаясь в отрешенные споры о существе последнего, наметим направление соответствия данного концепта адекватному взгляду на природу осмысливаемого феномена, – а именно: антропность суть сосредоточенная духовность, конденсат человечности с позиций надорганических манифестаций. Человек – не колония клеток, не биомасса; человеческая жизнь – больше, нежели сочетание химических веществ. И это «больше» – самовозрастающие порядки самостроения посредством не приспособления к среде обитания, но приспособления ее (среды) к собственным представлениям о чаемом, потребном, желаемом.

Подвергнутое генерализации, сказанное применительно к гуманитарности (человечности) позволяет комбинировать линейкой целепроизводных понятий, –целесообразное, целеполагающее, целеустремленное, целенесущее. В еще более широкой редакции целевое – мотивно–достижительное – устремление человечности передается когницией «интенциональность», – исполненного пафоса продуктивности (сознательно–преобразовательности) культуротворческого усилия в опоре на духоподъемные идеалы.

Предмет и объект социальных наук – объективируемые институционально–функциональные измерения социальности и предмет и объект гуманитарных наук – объективируемые антропные измерения индивидуальности взаимопроникают как единые снимающиеся определения утверждающегося по символическим целе–ценностным техникам человеческого целого.

Дело заключается в том, что рычаг «чувства и сердечного воображения», заставляющий вращаться «весь мир вкруг человека» (Пушкин), как ресурс «частной» жизни не изолируется от ресурса «общей» жизни, – человеческие уникалии прорастают в человеческие универсалии; стилистика гуманитарного смыкается со стилистикой социального – государственной, правовой, хозяйственной, исторической, – любой общезначимой жизнепородительной процессуальностью. Нерв деятельной человечности –симультанность и синкретичность; – в этом суть, подлежащая принципиальному уяснению.

В материи (онтологии) социально–гуманитарного знания просматриваются пласты, связанные с

– присутствием общих и необходимых причин;

– присутствием частных причин и свободных поступков;

– отношением всего этого к организации человека.

Критика узколобых субъективистских (волюнтаризм) и объективистских (фатализм) моделей социально–исторического сподвигает на внедрение более работоспособных эвристических схем. По всем понятиям это – схемы разноуровневых (разнопричинных) структурных законов гражданской динамичной организации с ясной архитектоникой:

– структурные зависимости глобального уровня (дальнего порядка) (мегатенденции) – вскрываются социальной фенологией, фундаментальной ритмодинамикой (циклика, ритмика социально–политических явлений; генерация, реставрация, элиминация общественных обстояний);

– структурные зависимости среднего уровня (макротенденции) – вскрываются модульными теориями социума (типы державной жизневоспроизводственной гео– и хронотектоники, почвенные влияния);

– структурные зависимости локального уровня (микротенденции) – вскрываются антропологическими описаниями (деяния лиц, масштаб персональных устремлений).

Каузальный порядок социального зависит от казуальных влияний индивидуального – поступков, интенций, комплексов лицедеев. Любая провоцирующая субъектсодержащая деталь способна оказаться решающей. Здесь – прецеденты типа носа Клеопатры, сараевского убийства и т.п., оказывающие коренное влияние на ток последующих событий. Социальность впитывает конкретные детали конкретных фигурантов, перенаправляющих развертывание жизненного процесса в самые причудливые, невероятные русла. Оттого имеющие значимость духообременительные специи обязаны входить в генеральное толкование участвующих во взаимодействии объективных факторов и, следовательно, обретать подобающее им место в составлении полной картины происходящего.

 

2. Каковы способы освоения ими предметной сферы.

С топологической точки зрения человеческое пространственно–временное многообразие качественно – неоднородно, анизотропно. В одних регионах структурообразующими отношениями обмена деятельностью выступает право, закон, в других – традиция, обычай; в одних – договор, в других – фидуция. Естествознание исключает теоретизацию качественных континуумов (модель крупномасштабной изотропии Вселенной). Обществознанию поневоле вменяется такого рода обязанность. Как, преодолевая локальные, контекстуальные, окказиональные проявления человечности, соблюдать мыслительную культуру, ответствовать высокому призванию теоретика – выступать от имени теории, строить теорию?

Возможность доктрины в обществознании получает серьёзную проблематизацию ввиду несопряженности имеющегося здесь контекста изысканий традиционным методологическим императивам «объективности», «всесторонности» рассмотрения. В толковании введшего их (императивы) Декарта, знание объективно (научно) в той мере, в которой «из него исключен наблюдатель, а само описание произведено из точки, лежащей de jure вне мира, т.е. с божественной точки зрения»[293]. На этом основании знание наделяется универсальностью, номологичностью, инвариантностью, аподиктичностью. Ничего подобного, что очевидно, не реализуется в гуманитаристике, материя (онтология) которой спонтанна, фрагментарна, волюнтарна, уникальна.

«Подрыв» эталонов науки в социально–гуманитарном деле является питательной средой культовых оппозиций детерминистского мира – свободно-целевой деятельности; физики – метафизики; знания – этики; природы – культуры; сущего – должного; объяснения – понимания; истины – ценности.

Концептуальное движение в пределах данных дихотомий намечает методологическую дивергенцию: субъективизм – объективизм; антропологизм – натурализм. Сторонники первого (Паскаль, Верморель, Лампрехт, Михайловский) толкуют социальность как процесс личностей, перипетий героев. Сторонники второго (географизм, космизм, техницизм – Гиппократ, Монтескье, Ратцель, Леруа-Гуран, Гольбах, Ламетри, Пристли, Кетле, Бокль, Оден, Гальтон, Кандолей, Ломброзо, Летурно, Лайель, Геродот, Боден, Фукидид) упирают на роль в социальности объективных (имперсональных) влияний.

Недовольство одних другими заключалось а) в поднятии на щит идеи человеческого статуса социальности – историю творят реальные, эмпирически данные люди (антропологизм); б) утрировании надличностного характера общественных реалий – чётко фиксируемый разрыв персональных историй и имперсональной истории, снимающей частности лиц универсальностью процесса (объективизм).

Первые борются с динамической предустановленностью социальности, воспринимающей любую частную манифестацию как общую функцию, проявление скрытого за ней, обезличенного основания.

Взять Наполеона, – рассуждает, скажем, Барт, – он не «лицо», а «олицетворение»; если бы он пал, его место занял бы Гош, Клебер, Дезэ, Марсо, иные подходящие люди[294]. Выходит, Наполеон как человек, неповторимая персона с набором страстей, пристрастий, бесстрастий и т.п. вообще никак не проявляет и не заявляет себя в истории. Историческая деятельность в обезличенной форме, естественно, представляет собой нечто мистическое.

Вторые не приемлют беллетристики, отношения к истории как синопсису, составленному из вольтов неких лиц.

Тот же Вольтер в письме Гарвею (июль 1740 г.) подчеркивает: «…Я хочу изобразить последнее столетие, а не только короля. Я устал от истории, где речь идёт о приключениях короля, как будто реальность существует или не существует только через него; словом, я пишу историю скорее великого века, чем великого короля (т.е. Людовика XIV– В.И.)»[295].

На неприятии партикуляризма поднимается концептуальный реализм, вводящий провиденциалистское начало (линия Августина, Боссюэ, Вико, Бодена, Гердера, Гегеля, Чаадаева, Данилевского). Тот же Вико полагал, что «мир, несомненно, вышел из некоего ума, часто отличного, а иной раз совершенно противоположного, и всегда – превосходящего частные цели самих людей, тех людей, которые ставили себе эти цели»[296].

Сходное утверждал Гегель допуская «хитрость разума». Провиденциализм, телеологизм, фатализм как объяснительные схемы не кредитоспособны в силу апелляции к трансцендентному, общей неверифицируемости.

Итак, коллизия в концептуализации поведенческого (социально–исторического) многообразия, качественных деятельностных контекстов в архимедовой точке опоры: без неё – зыбь, с ней надмирное.

Существо дела заключается в том, чтобы, высказывая живое слово о живых, добиться выражения мотивной, целеустремительной, символико-смысловой природы человека. Традиционный арсенал науки со стандартной логической экипировкой для данной задачи никак не подходит. Сциентистская культура (традиционная наука со стандартной формально–логической организацией)

• комбинирует законами, относящимися к родовым, а не к индивидуальным формам;

• гипертрофирует механические (почему-то именуемые объективными) и девальвирует ценностно-целевые, мотивно–воплотительные каузальные связи.

В качестве досадного резюме – концептуальное освоение «целесообразно-органического» проводилось за рубежами науки – в терминах то теоморфизма, то телеологизма. Пытаясь распространить научную парадигму на доктринацию целесообразно–органического, механистические схемы в докритический период философствования переносил сюда Кант. «Дайте мне материю, – заявлял он, – и я покажу вам, как можно создать гусеницу»[297]. Одной механистически истолкованной материи для этого, однако, оказывалось недостаточно.

Не будем проявлять интереса к деталям, выскажемся принципиально: тема приобретает бесконечные осложнения при переходе от гусеницы к человеку. Попробуйте тематизировать, как возникают честные, чистые и как из них складываются подлые, лживые. Беспощадно–сухо, кабинетно–опрятно (формально–логически) рассудить это не получится. Камуфлет, следовательно, состоит в исходной порочности базового проекта – юстировать органическое неорганическим, целевое нецелевым, немеханическое механическим.

Как же, преодолевая гипноз иррационального, сохранить верность наукосообразному выражению материала (субъективной сферы)?

Будем исходить из того, что в символической ценностной среде вполне объективно складываются правила образования и преобразования сущего: результаты «исторической коллективной жизни рода» (Виндельбанд) генерализируются в нормы, по которым вполне целесообразно идет пролонгация существования, вершение истории. Эту отвлеченно-условную, непрестанно и безусловно обмирщаемую регулятивную образность, ответственную за целесообразность деятельностных объективации, будем толковать как базис общения, взаимодействия, установления значимостей.

Позитивизм, бихевиоризм квалифицировали его (базис) как химеру, подменили рефлексологическим поведением. Невнятно. Тускло. Ибо экзистенциальное действие (куда укладываются глубина, полнота мига, а не рефлексность мира), а не поведение – содержание жизни. Шелер предлагал изучать их симбиоз в социальном целом. Дело важное, но боковое.

Руководствуясь сюжетным ритмом исходной постановки, резко и ясно выскажемся за плюрализм знаний. Глубокую доктрину познания правильно строить не на критике интеллекта, не на гиперболизации одного его вида (наука), а на рефлексии реальной диверсифицированности духовных форм. Скажем: в общесоциальной, общеисторической культуре ratio утверждается в створе триптиха: природа – наука – техника. В экзистенциальной индивидуальной культуре ratio утверждается в створе триптиха: мир – ближний – вечное. Для тематизации первого пригодны фигуры стандартной формальной логики. Для тематизации второго пригодны фигуры логики нестандартной антропной, осуществляющей движение от лица к лицу. Намечая экзиз последней, открыто, осознанно встанем в створ диспозиций.

1. Логика межчеловеческой коммуникации, доверительного откровенного общения (антропологика) – раздвигает выразительные горизонты формально-оправдательно-удостоверяющей логики. Переступать границу выразимого рационально с помощью понятий не удается. Посему центрируются вклинивающиеся в коммуникацию паралингвистические, экспрессивные, аффективные моменты.

2. Невзирая на риск недостижения универсальности, аподиктичности, заключающийся и в самом предмете, и в обстоятельствах им овладения, определенные перспективы открывает сменяющее осмысление усмотрение. Как в варианте Гуссерля – Wesenschau, так и Вейля – in Einsichten. Впрочем, оба крепятся на гораздо более сильных, солидных практических обобщениях-убеждениях наличия неких реперов человеческого самоутверждения. Упомянем В. Соловьева: «Через всю историю проходят постепенно расширяющиеся течения универсальных начал, объединяющих мысль и жизнь человечества»; и Дильтея: жизнь «содержит в себе постоянные связи, единообразно повторяющиеся во всех человеческих индивидах. Наряду с такими, которые свойственны одному какому-либо полу, расе, нации, сословию и т. д., наконец, отдельному индивиду. Так как у всех людей один и тот же внешний мир, то они создают одну и ту же систему чисел, те же пространственные отношения, те же грамматические и логические соотношения. Так как люди живут в условиях соответствия между этим внешним миром и общей им всем структурной связью души, то отсюда возникают одинаковые формы предпочтения и выбора, одинаковые соотношения между целями и средствами, известные единообразные соотношения между ценностями, известные единообразные черты жизненного идеала»[298].

Основа социальности – обмен деятельностью, межиндивидная коммуникация, интеракция, выстраиваемая по регламентам вовлечения и участия (этизм, юридизм, традиционализм)[299], обеспечивающих сотрудничество в достижении целей, сплоченность, согласованность усилий в совместной деятельности. С социологической и социально-психологической точек зрения социум строится по этой причине по принципу do ut des. И не может иначе – нет иного пути наладить продуктивный кооперативный процесс, кроме как «со–действие».

Экзистенциальной подкладкой последнего выступает способность «Я» ставить себя на место другого, имеющая техническое название «проникновение» – в немецко язычной литературе Emfü hlung. Это не мистический акт, а духовное установление и восстановление – представление тока явлений, не покрываемых арсеналом привычной рефлексии, на базе персональной экспозиции смыслов, целей, мотивов, значений, влияющих на происходящее.

3. Дискурсивные рационально-логические выражения не исчерпывают богатства жизнезначимого. Изумляющая позитивность бытия личностного передается фигурами не механистической причинности (в свете таковой, по убеждению Хайдеггера, и бог скатывается до «роли причины»), а мотивно-эмпатических фазовых реставраций. Согласно Э. Штейн, голографический эффект экзистенциального со-присутствия достигается последовательностью нестандартных проникающих актов, обнажающих подлинное:

а) представление жизни alter ego – панорама иной персональности;

б) втягивание в душевное состояние alter ego;

в) соучастие, понимающая реконструкция переживаний – «Я» понимает, что у «него» на сердце.

(Конечно, техника внедрения в сцену сознания «иного» модусов «моего» сознания предполагает оценку прасцен бессознания. В их числе, по Лоренцеру, – прасцена палеологического бессознательного; прасцена коллективного бессознательного; ранняя сцена персонального бессознательного, воссоздаваемые биографизмом, хронизмом, психоаналитизмом.)

4. В общении, совместной кооперативной деятельности на базе кристаллизуемых в опыте путем проб и ошибок совершенных интенций (направленность деятельности на потребное бытие) и префенций (направленность деятельности на предпочтительные, эффективные, оптимальные цели, средства, результаты) формируются фундаментальные консенсусы достоинства вещей и людей, оформляется языковая и поведенческая компетенция «как можно» и «как должно».

Общение есть обобщение, где отслаиваются типологические, инвариантные черты и признаки, обладающие универсальным человеческим значением. Помимо языка, труда, чувства жизни к числу подобных начал (наряду с коммуникацией, интеракцией) должно быть причислено «взаимопонимание». Несмотря на культурные, исторические, поколенческие, экзистенциальные, национальные, расовые, языковые и т. п. разломы, взаимопонимание характеризует внутреннее духовное единство человечества.

Поскольку полная рефлективная проработанность духовного опыта и его предпосылок покрывает весьма узкий горизонт рационально-логического дискурса, постольку в отношении нерефлектируемых пластов важно ставить вопрос о характерных приемах их идентификации. В качестве подобных видоопределяющих механизмов идентификации нерефлектируемых комплексов интеллектуальной, эмоциональной, моторной природы укажем на следующие.

Партиципация. С гносеологической точки зрения представляет особый тип умозаключений «по части о целом», дополняет и замещает в экзистенции традиционную импликацию, организующую мысль по схеме «часть из целого». Трансцендентальное (научное) сознание крепится на каузализме – причинно-следственный схематизм, аналитическое рассечение предметов, обособление факторов, оснований. Экзистенциальное сознание концентрируется на случайностях, деталях, приводит в движение не логику, а чувство, генерирующее синтетическую оценку обстояний в обход каузальных онтологических и семантических рассечений.

Практикуемая в экзистенции «некритическая» гиперболизация нюансов задает водораздел между дискурсивной причинностью и недискурсивной партиципативностью; суть в том, что в одном случае рассуждения разворачиваются в плоскости «человек в мире», в другом – в плоскости «мир в человеке».

Синхрония. Очередной тип некаузальной семантической связи на базе ситуационной логики, объемного видения обстояний, когда, вспоминая буддистов, в одной вещи усматриваются три тысячи вещей Экзистенциальное бытие дискретно, квантуется по основанию персональной значимости «тогда-то там-то произошло то–то». Реконструктивной его моделью является образ «бытие–вот–в–месте». Согласно такому углу зрения радикализуется статус мгновения-момента, который выступает формой узаконения важных для меня жизненных интервалов.

Эмпатия. Утверждает Гоголь: «Есть вещи, которые нельзя изъяснить... есть много того, что может только почувствоваться глубиною души»[300].

Говорит Флоренский: «Жизнь бесконечно полнее рассудочных определений, и потому ни одна формула не может вместить всей полноты жизни... рассудочные определения всегда и везде подвергаются и будут подвергаться возражениям»[301].

Один из характерных способов замещения развернутых рациональных доказательств в экзистенции – эмоциональное постижение существа ситуации на базе персональной идентификации, сочувствия, сопереживания. Это те мгновения откровенной глубины, когда мировой и духовный порядки открываются человеку как прозрачная полнота сущего. Формой выявления ее (полноты) в обход логоцентризма и является эмпатия, на поверхности выступающая как свертывание рефлективного потенциала, а при более пристальном рассмотрении – как развертывание особой совестливой рефлексии (recueillement), возбуждающей «чувство интимности с бытием и людьми» (Марсель).

Мультипликация. В силу теоремы Левенгейма-Сколема (ее вольного толкования) всякая выразительная система (в формально–логическом случае – система аксиом) допускает значительно больше интерпретаций, чем первоначально предполагалось (творения, продукты духовно–символического опыта богаче закладываемого в них создателями; воплощения избыточны относительно их исходного замысла, проекта). Избыточная полнота момента – в отсветах смысловых, поведенческих иносказаний, удостоверяемых экзистенциальной мультипликацией, привносящей уверенную определенность в коммуникацию.

Фундаментализация. Разновидность атрибутивной, аутистической проекции, децентрации, когнитивной эмпатии, снимающих наносной грим стандартного коммуникационного ритуала и обнажающих «подлинное».

Идентификация. Распознавание происходящего в душе alter ego через объединение себя с ним на базе духовной близости, солидарности, сопровождающейся эффектом прозрения (действенное сострадание, активное сопереживание).

Реконструкция. Истолкование вещности как вместилища человеческих качеств; углядывание по намекам среды человеческой сути происходящего.

Экстраполяция. Перенесение значимости с одних жизненных планов на другие, доносящее свежее дыхание реальности.

Гиперболизация. Одержимое, безостаточное раздувание детали, которая выпирает из любого контекста, роли, маски, заслоняя собой проистекающее.

Концентрация. Внедряя в хроногеометрическую дискретизацию некую меру критического давления на душу, экзистенция отвергает принцип concilia agenda ad non agendi. Для всякого живого есть безобразие, – в борьбе с которым следует идти до конца.

Генерализация. Обзор и разбор одновременно, упраздняющий кривозеркальную карикатурность и подключающий к непроблематизируемому уровню реальности. Таково венчающее реестр «вѝ дений» экзистенциальное «увидение».

Стереоскопия. «Высшие категории бытия и ценности – первоначально более слабые», – подмечает Н. Гартман. Более слабые в ноэме, но не в эстеме – глубоком, проникающем чувстве, досознательном – экстатическом знании. Свет неожиданных, но прямых жизненных «усмотрений» сокровенных значений в наблюдаемых явлениях, – от любви в сердце: с любовью сознается многое, – «нет истины, где нет любви» (Пушкин).

Мышлению в экзистенции присущи особенности:

1. С точки зрения предметных оснований оно конкретно. Это значит – ситуативно, диффузно, контекстуально, концентрируется на случайностях, деталях; эмоционально окрашено, не отчленено от переживательных реакций; сопоставительно, ассоциативно. Отсюда – пластичность слов, аморфность понятий, прорастание их друг в друга, отсутствие жестких сцепок между выразительными и концептуальными ресурсами (наличие синонимических рядов, дающих нюансировку, изобилие остенсивов).

2. Логика здесь скорее не органон, а риторика, топика, завязанная на естественное общение. В науке в качестве преимущественной когитальной ценности превозносится «истина». В экзистенции мы имеем дело с едва оконтуренной шкалой, «где правда и неправда – крайние точки, между которыми находится много промежуточных»[302]. Это именно та сфера, где обнаруживается справедливость идеи Остина о том, что характеристика «истинно» – одна из квалификаций в их потенциальном множестве (наряду с «успешностью», «полезностью», «надежностью», «интересностью» и т. д.). Наука выделяет status rerum, строится как корпус субстантивов, констативов. Экзистенция выделяет status humani, строится как корпус контекстуалов, перформативов. В экзистенции нет жесткой дихотомии «истина – ложь»; достаточным основанием признания чего-то истинным служит не демонстрация, а позитивная аксиологизация. К примеру, Флоренский высказывается о ценности возможного письма Игнатия Богоносца Деве Марии: «Говорят, что, «быть может», эта переписка апокрифична. Я не спорю, но ведь только «может быть». А может быть и обратное. Ведь остается «а если», которое бесконечно умножает вес «может быть». Прошу, вникни сколько–нибудь в то чувство, которое делает для меня это письмо, если даже оно и впрямь малодостоверно, бесконечно дорогим»[303]. Правда легенды в экзистенции теснит правду истории: важен не истинностный дискурс, а ценностная презумптивность, не протоколы, а полнота переживаний, духоподъемность.

3. Нечеткость, неотчетливость понятий и их истинностных значений в экзистенции – то, что нужно. Не случайно в поздний период творчества Витгенштейн ослабил свою довольно жесткую линию логической атомизации мира, приняв модель «дверных петель». Есть строгая наука с формализуемой истиной, а есть экзистенция с ценностной наполненностью. И, разумеется, прав Розанов, помещающий экзистенциальную истину в глубь полифонии и рекомендующий иметь на предмет 1000 точек зрения.

4. Стремясь к истинностным значениям, научное знание разрушает мифы. Наука и мифология несовместимы. Но с мифом совместима жизнь, которая не чурается воздушных замков. Научные истинностные значения не обслуживают всего многообразия потребностей существования: зачастую требуется знание не истины (вспомним бальзаковскую «Человеческую комедию»), а ответов на судьбоносные вопросы: как? почему? зачем? Тематизация их, однозначностью, алгоритмичностью не отличающаяся, связана с практическим нащупыванием частных решений. Подчеркиваем: именно нащупыванием и именно частных. Решений индивидуально-значимых. В этом открытость, свобода и жизнь мира, ибо в противном случае, «если бы мир был «необходимым», он был безусловно замкнут, был бы насквозь предопределен, был бы миром смерти»[304].

 

⇐ Предыдущая51525354555657585960Следующая ⇒

Поделиться: