Психические явления в жизни человека

 

Попробуем разобраться и сделать выводы из только что приведенных описаний различного вида чувства страха.

Гренадеры подпоручика Попова и сам Попов, попав первый раз под сильный ружейный и артиллерийский огонь, испытывают чувство страха. Это чувство заставляет их залечь и открыть бестолковый огонь. Это чувство говорит и в самом Попове, но он сейчас же побеждает его. Встает, приводит в порядок свою цепь, налаживает огонь, потом продвигает цепь вперед. Чувство страха в нем побеждено чувством долга и выучки, и он рисуется своим гренадерам и нам, как храбрый офицер. Храбрость победила его страх.

В более сложных переживаниях полкового командира, полковника Лопатина, — к чувству долга присоединяется полковое самолюбие и сознание ответственности за полк — чувство страха за себя быстро ослабевает, вытесненное заботами командования. Лопатин живет полком и, даже смертельно раненный, он думает только о полке и о своем долге. Мы видим в нем храброго командира полка.

Еще глубже, больнее и ужаснее переживания генерала Самсонова.

Где его долг? Беспрекословно повиноваться приказаниям своего Главнокомандующего, идти вперед во что бы то ни стало, презирая усталость людей, доведшую их до потери боеспособности? Идти на поражение вместо победы? Весь его большой строевой опыт, знание маневра и войны, как доблестного участника Японской кампании, говорят ему, что этого нельзя делать. Что правы не верхи, а низы, и он должен отстоять их требования… Но если общая обстановка такова, что все равно: пусть гибнет его армия, пусть гибнет он сам, но их гибель — общая победа. Теперь мы знаем, что наше тягчайшее поражение в эту войну было тою платою, которою мы заплатили за выигрыш всей кампании, ибо неудача Сольдау спасла Марну и Париж. И самая блестящая победа генерала Гинденбурга под Танненбергом (Сольдау) явилась началом германской катастрофы. Но генерал Самсонов тогда знать этого не мог. Ему сказали, что его долг — погибнуть с его армией, и он взошел на Голгофу этой гибели. В этом он жертвенно исполнил свой долг.

Итак, что же такое храбрость?

Храбрость есть высшее исполнение долга, доведенное до полного самопожертвования.

Это очень сложное чувство. Ибо храбрость не уничтожает чувства страха, но она овладевает им. Чтобы вполне уяснить себе, как это происходит, попробуем рассмотреть психические явления в жизни человека.

Различают три вида психических явлений.

 

1. Явления познания, доставляемые силою ума. Ум дает нам представления о мире путем внешних ощущений: зрительных, слуховых, обонятельных и осязательных. Познание — создает воображение, оно вызывает воспоминания, дает нам представление о предмете, а после его изучения и понятие о нем.

2. Явления воли. Это наши стремления, желания, влечения. От них является решение действовать и происходит самое действие.

3. Явления чувства. Характерным признаком их является или удовольствие, испытываемое нами, или страдание. Отсюда два основных чувства: радость победы над собою и чувство страха за себя.

 

Человек непрерывно познает, чувствует и совершает какое-то действие — это и есть жизнь.

Умственная деятельность человека заключается в непрерывном мышлении. Этой работой ума внешние впечатления обрабатываются, складываются, понимаются, приводятся в систему. Сюда же относится игра воображения, фантазия, дающая новое, часто превратное представление о том, что подмечают наши органы. Ум — способность правильно мыслить в боевой обстановке — есть необходимое качество для военного начальника. «Ум и воля, — говорил Наполеон, — должны составлять квадрат в голове военноначальника — оба равноценны». Уму помогают:

Память — способность сохранять прежние впечатления. Память-драгоценнейшее качество начальника. Она помогает разбираться в обстановке. Наполеон без справки, без указания штаба помнил, где и какие части у него находятся и кто ими командует. Память, основываясь на опыте прошлого, помогает раскидывать умом на будущее. Память помогает нам овладевать знанием. Знание помогает владеть чувствами.

Уверенность — свойство ума, основанное на прочном знании, вере в свои силы и свой ум, вере в Промысел Божий, в предопределение, в свою звезду. Это свойство ума поднимает энергию, усиливает настойчивость, вызывает жажду успеха, способствует победе. Наполеон и Скобелев верили в свою звезду, в свое счастье. Суворов верил в Промысл Божий и в свой ум. В минувшую войну Германцы верили в силу своего оружия и духа. Французы верили в силу своей нации и образование своих вождей. Русские… колебались и не верили.

Отрицательными свойствами ума являются: неумение предвидеть, действия не по расчету, а по догадке, задним, прошлым умом, рассеянность, беспамятство, растерянность…

Другое качество военного начальника-воля проявляется во: внимании — выжидательном состоянии ума, когда ум не закончил своей работы и воля заставляет его сосредоточиться на одном предмете;

энергии — напряжении нервной системы для выполнения данной задачи;

настойчивости — решении твердо идти к намеченной цели, несмотря на препятствия и неудачи. Это качество особенно ценно в военном деле, где часто победа стоит на грани поражения, где одно последнее усилие решает все в нашу пользу и отсутствие этого усилия дает победу врагу. Твердый волею человек должен стремиться per aspera ad astra — через тысячи пропастей к высоким ясным звездам..;

самообладании — умении не показывать наружу владеющие нами чувства: подавлять гнев, волнение, страх. Самообладание есть воспитание воли, дисциплина духа, и только человек, вполне владеющий собою, может быть хорошим военным. Самообладание предохраняет человека от величайшего порока военного — распущенности.

К области воли относятся еще и качества человека, так сказать, второго сорта, могущие, однако, при известных обстоятельствах, заменить энергию и настойчивость, — это: упрямство, терпение, исполнительность и аккуратность.

Отрицательными свойствами воли, наиболее вредными для военного дела, будут: слабоволие, нерешительность, родная сестра трусости, и самая трусость.

Чувства можно разделить на физические или низшие, и духовные — высшие — эмоции.

Духовные чувства вызываются отвлеченными представлениями. Каждое чувство или дает приятное ощущение, возбуждает, воодушевляет, поднимает дух, заставляя все органы тела повышенно работать… «Он от радости не чуял ног под собою…» «В воодушевлении работы он не видел времени…» Или, наоборот, угнетает. Тело становится тяжелым, ноги обмякают, слух и зрение притупляются. «Душа уходит в пятки.» «Небо кажется с овчинку.»

К высоким чувствам отнесем:

 

— Религиозное чувство,

— Чувство патриотизма, ту любовь к отечеству и народную гордость, о которой так красноречиво взывал сто лет тому назад к Русскому обществу Николай Михайлович Карамзин,

— Чувство солидарности (мундира), локтя, стремени,

— Уверенность в своих силах, обучении, подготовке, вооружении, веру в начальника, спокойную уверенность в своих людях, что они не выдадут,

— Моральное чувство долга, совести, как результат воспитания в семье, школе и воинской части.

 

Этим чувством противоборствуют, их побеждая иногда, отрицательные чувства: материализм, выливающийся в крайний эгоизм, шкурничество, чувство самосохранения и страха, пораженчество и — трусость. Для исполнения своего долга во что бы то ни стало, то есть для того, чтобы быть храбрым, важнее всего — воля.

Воля заключается в сосредоточении своего внимания на том, что отвлекает от мысли о смерти, о ранении, о всем, что парализует храбрость. Воля заставляет думать о своей обязанности — целить, стрелять, идти вперед, окапываться, занимает ум и рассеивает мысли. Воля заставляет начальника сосредоточить свое внимание на своем боевом участке, командовать, управлять, ободрять ослабевших духом. Воля заставляет высшего начальника думать о главном, отметая мелочи, стремиться к победе, минуя препятствия. Чем выше военное образование начальника, чем больше он понимает обстановку, тем яснее работают его мысли и тем легче ему направить их к победе. В этом великое значение воли, ее развития в себе, ибо воля родит храбрость. Волевой человек легче будет храбрым.

 

Храбрость

 

Храбрость, по большей части, является, как совокупность работы ума, воли и чувства или в полном их объеме, или частично. Храбрость является иногда как следствие умствен ного расчета, иногда как следствие сознательной выучки, иногда как следствие высокого подъема благородных чувств, вызывающих презрение к опасности и смерти.

Как трусость, так и храбрость бывают разнообразны и многогранны. Бывает храбрость разумная и храбрость безумная. Храбрость экстаза атаки, боя, влечения, пьяная храбрость и храбрость, основанная на точном расчете и напряжении всех умственных и физических сил. Храбрость рядового бойца существенно отличается от храбрости старшего начальника, и храбрость старшего начальника, часто стоящего далеко от физической опасности, должна выливаться в гражданское мужество взять на себя ответственность за жертвы и за пролитую кровь, а в случае неудачи, — за позор поражения. Качество, к сожалению, такое редкое среди высших начальников, более редкое, чем рядовая храбрость.

Бывает храбрость отчаяния, храбрость, вызванная страхом смерти или ранения, или страхом испытать позор неисполненного долга.

В боях под Краковом, у Скалы, в ноябре 1914 года я с 10-м и 13-м Донскими полками задерживал наступление австрийцев, находясь на левом фланге 1-й гвардейской пехотной дивизии. Бой шел в спешенном порядке. Мы лежали в большой близости от противника, поражаемые жестоким ружейным огнем. Вдруг сотня 13-го полка, есаула А. встала и без приказа, по личному почину, бросилась на ура, захватив участок позиции и взяв пленных. Поступок А. меня удивил. Это был человек тихий, ленивый, не способный на порыв, на риск, притом человек многосемейный. Когда я спросил его, как это вышло, он ответил: — «Мы так сблизились, что я увидел, что они меня сейчас атакуют. Уйти назад нельзя. Весь скат под обстрелом. Мне стало так страшно, что я выхватил шашку и бросился с криком ура вперед. Казаки меня поняли. Забросив ружья за плечи, они бросились в шашки*. Должно быть, и австрийцам было также страшно. Они сейчас же сдались. Соседние сотни рванули за мною, и австрийцы убежали…»

Это была храбрость отчаяния, подсказанная разумом и чувством страха неизбежности смерти, если не действовать.

29-го мая 1915 года 2-й кавалерийский корпус с приданными ему частями Саратовского ополчения сдерживал наступление австрийцев, переправлявшихся у Залещиков и Жезавы через Днестр. Я с утра занимал спешенными всадниками 2-го Дагестанского, Ингушского и Чеченского полков и батальоном Саратовского ополчения заранее приготовленные окопы, без проволочного заграждения около станции Дзвиняч. Сзади меня, верстах в пяти, в местечке Тлусте-Място, находились штабы 2-го кавалерийского корпуса и Кавказской Туземной дивизии, командир корпуса барон Раух и начальник Кавказской Туземной дивизии Великий Князь Михаил Александрович. Берег Днестра у Залещиков охранялся Черкесским конным полком и ополченцами генерала Мунте; весь день шел вялый артиллерийский огонь, и туземцы и ополченцы держались. Под вечер, когда мне прислали конную бригаду Заамурской пограничной стражи (8 сотен), которую я поставил в резерве в балке, за станцией Дзвиняч, на шоссе в Залещики, — бой совсем затих. Вдруг левее меня, на участке генерала Мунте начался сильный беспорядочный огонь. Вслед за тем ко мне прискакал прапорщик Заамурец, бывший в разъезде для связи, и доложил мне, что черкесы под напором австрийцев покинули Залещики. Австрийцы переправились через Днестр у Жезавы и Залещиков, сбили ополченцев и громадными силами наступают вдоль шоссе на Тлусте. Они не более, как в двух верстах от Дзвиняча. Это было так грозно, так неожиданно и так ужасно, что я не поверил прапорщику.

Местность между мною и Залещиками была ровная, покрытая полями с только что зазеленевшими пшеницею и овсом. Она сначала очень полого поднималась, потом также полого спускалась к Днестру. Перегиб скрывал от меня Залещики и то, что было перед ними. Я вскочил на лошадь и в сопровождении одного всадника, урядника Арцханова, поскакал к Залещикам.

У меня было это драгоценное право начальника лично поехать на место боя и своими глазами убедиться в размере опасности.

Едва я вскочил на перегиб, я увидел ужасное зрелище. В версте от меня жидкою цепью, понуро шли ополченцы. За ними шестью цепями шли австрийцы. Все поле, казалось, было покрыто ими. Они шли, стреляя на ходу по ополченцам. Их пули долетали до меня.

Напряжением воли я заставил работать мысль для оценки положения. Это продолжалось несколько секунд. Стоять на лошади под пулями — дело неприятное. Ополченцев не остановить… Туземцев, если их двинуть вперед, на что рассчитывать нельзя, слишком мало. Мой левый фланг обнажен. До Тлусте Място, где находятся Великий Князь и Командир 2-го кавалерийского корпуса, пять верст — около часа хода. Если я пошлю туда донесение — там будет спешная запряжка больших обозов, там будет — паника. Следовательно — позор неизбежен. Единственное средство — противопоставить пешей наступающей части конную атаку — атаку бешеную, людьми, которые еще войны не знают. Такие люди у меня есть — Заамурская конная бригада, предводительствуемая моим старым другом, доблестным генералом Черячукиным. Он не задумается атаковать, если будет знать обстановку, но рассказывать ему обстановку нет времени. В моем распоряжении те 20 минут, которые нужны австрийцам, чтобы дойти до станции Дзвиняч — вот тот ураган мыслей, который примчал меня к решению броситься в конную атаку на нерасстроенную победоносную пехоту.

Повторяю — это продолжалось несколько секунд. Я повернул свою чистокровную (Лазаревскую) «Одалиску» и, уже не думая об Арцханове, через две минуты был у станции Дзвиняч, где находился генерал Черячукин.

Когда я скакал, в моем мозгу молоточки отбивали — идут… идут… идут…

Казалось, я слышал шаги австрийских цепей.

Я не ошибся в моем друге генерале Черячукине. Ни расспросов, ни требования ориентировки… Он меня понял сразу. Лицо его стало бледным. Вероятно, и я не был красен. Помню, сердце отчаянно колотилось — Идут… идут… идут…

— Садись на лошадь и скачем к бригаде. Четырьмя сотнями атаковать.

Бригада стояла в балке за шоссе. Маленькие белые монголки точно снегом покрыли балку. Между ними стояли рослые молодцы Заамурцы в свежих зеленоватых рубахах, еще не тронутых походом и войною.

Помню: когда подошли командиры полков, еще пешие, узнать в чем дело, мелькнула мысль удлинить и поставить уступом сзади, четырьмя сотнями, пешую цепь. Неосознанная, к счастью, тогда и никому невысказанная мысль: «а если не удастся конная атака?»

Было назначено 2 сотни 3-го полка и 2 сотни 4-го полка. Наскоро была указана обстановка и показаны от рубежа до рубежа боевые участки.

Остальные: по коням! садись!

Эта команда прозвучала уже уверенно.

Такая знакомая, столько раз в мечтах повторенная команда. Ряды колыхнулись. Звякнули пики о еще свободные стремена. Зеленовато-серые Заамурцы накрыли белых монголок. Снимали фуражки, крестились.

Знали: — атака!

Черячукин подавал команды и вел сотни за мной.

— Строй взводы!

Как только взводы подтянулись, скомандовал:

— В резервную колонну! марш!

— В линию колонн! марш!

Шли рысью. Еще было тихо, и впереди краснело небо. Закатное солнце опускалось за Днестр. Сразу грозною канонадой ударил там залп двенадцати орудий и, опережая звук залпа, заскрежетали высоко над головами двенадцать снарядов. Лопнули сзади. Высоко.

— По пыли, верно, — вздохнул я и сказал генералу Черячукину: — двумя лавами на пехоту!

Мы еще не прошли перегиба, и он скрывал нас от неприятеля и неприятеля от нас.

— Строй фронт. Марш!

Сзади был слышен галоп подходящих взводов.

— Передняя шеренга в лаву. Шашки к бою, пики на бедро! Как-то глухо раздавались вправо и влево голоса сотенных командиров. Широко раздвинулась первая шеренга.

— Задняя шеренга в лаву на триста шагов. Эшелоном… На перегибе показалась наша ополченская пехота. Она остановилась.

Шедшая за нами лава как бы вздрогнула.

— Наши… Наши это… Наши!.. — шорохом пронеслось по ней. Мы показались на перегибе. Теперь весь очень пологий скат к Днестру и Залещикам, ровный, чуть подернутый пылью, был виден, как на ладони. Он весь был покрыт голубовато-серыми австрийцами. Секунда замешательства. Стало видно, как одни ложились, другие бежали в кучки, третьи бежали назад. Суматоха… И сейчас же бешеный огонь пулеметов и ружей стегнул нам в лицо железным бичом. Ему в ответ было ура и стремительный карьер белых монголок.

Огонь внезапно стих. Так быстро, так неожиданно, как погасает задутое пламя свечи.

Редкие по полю всадники. Толпы пленных, окруженные отдельными Заамурцами. И страшная после грохота пушек, скрежета снарядов, пальбы ружей и пулеметов, свиста пуль тишина. Наши — до самого Днестра. Много убитых. Много белых пятен на зеленых нивах убитых монгольских лошадей.

Генерал Черячукин ехал ко мне оттуда, от места сечи. Все еще бледен, взволнован, но уже свет победы на его лице.

— Ну… поздравляю… Прикажи трубить сбор…

Заиграла труба в тихом мерцании летних горячих сумерек.

Наши потери были очень велики. Из 12 офицеров совершенно целы только 2. Восемь ранено и два убито. 50 %, то есть около 200 пограничников, было ранено и пало смертью храбрых, но более 600 австрийцев было зарублено и поколото и 200 взято в плен. Победа была полная. Наступление остановилось. Даже батареи были оттянуты. Положение спасено блестящей атакой генерала Черячукина с его Заамурцами…

Я благодарил еще возбужденных боем и схваткой солдат.

Из рядов раздались голоса.

Они звучали как-то особенно… Доверительно… Дружески… Братски… Спаянные общим делом.

— Не благодарите нас, ваше превосходительство. Мы не причем. Мы, как его увидали, как стеганули по нам его пули, повернуть хотели. Да лошади наши так заучены, как увидели неприятеля, — пошли в карьер — не свернешь, не удержишь. Ну, тут — коли, да руби!..

Скромность солдатская… Русская, застенчивая, сама себя боящаяся храбрость!

Так вот она — храбрость!!

Сколько раз я мечтал о конной атаке, о победе, о георгиевском кресте. Я получил его за это дело. В мечтах это было иначе. Это было сознательно. Были в мечтах и мысли о смерти, о ранении, но все было прикрыто поэтической дымкой красоты подвига. В действительности подвиг не ощущался. О смерти, о ранах некогда было думать: были — забота, беспокойство, боязнь ответственности, страх позора — этот страх был сильнее всего — сильнее страха смерти. Было знание — понимание, что из такой беды выручить может только конница. А потом было возбуждение на всю ночь, пока нас не сменила пехота. Ночь была тихая — стонали раненые, которых убирали. Ни одного выстрела, никакого шума… Потом наступила апатия.

Душа восприняла все, как выполнение долга. Тело исполнило веления духа почти бессознательно.

У солдат Заамурцев дело обстояло еще проще. Воинская дисциплина и выучка заставили их исполнять команды, а когда стала перед ними грозным бледным ликом смерть, когда веления тела готовы были заглушить и дисциплину, и выучку, помогли справиться с собою монгольские кони, не сознающие опасности, но приученные на маневрах скакать на огонь.

Ура! — Коли и руби!..

Но я знаю и не конченные, повернувшие назад атаки, когда тело победило дух…

Быть может, много после, переживая происшедшее, люди еще думают о подвиге и рисуют его теми чертами, какими создавали его раньше в мечтах. Но в самый момент его свершения помыслы и заботы о другом.

Мне рассказывал подполковник 10-го Уланского Одесского полка Попов, участник знаменитой атаки 10-ой кавалерийской дивизии графа Келлера на 4-ю венгерскую дивизию, у деревни Волчковце, как после атаки возбужденный победою он подъехал к своему командиру полка.»

…Я нашел его стоящим на поле с двумя трубачами. В восторге, упоенный всем пережитым, я подскочил к нему и, забыв субординацию, молодо и весело воскликнул:

— Победа! Какая красота, какой восторг, господин Полковник!

Он посмотрел на меня через пенсне равнодушным взглядом усталого толстяка и протянул чуть в нос:

— Вы находите? Что хорошего? Хаос, хаос! Один хаос! Никакого порядка, никакого равнения! Все в беспорядке… Хаос!..

Неподалеку от нас на зеленом осеннем клевере лежал, раскинувшись, убитый венгерский гусар.

Его красивое выразительное лицо брюнета, с тонкими усами и черными изящно изогнутыми бровями, было спокойно. Он будто спал на этой траве, картинно разметавшись руками и ногами. Синий ментик отлетел в сторону, и синий доломан с черными шнурами охватывал тонкую талию уже бездыханного тела. Он умер смертью храбрых, и покой на его лице говорил о счастье его души в той новой жизни, куда он попал героем.

— Посмотрите, господин полковник, — сказал я, — как красив этот убитый. С него можно картину писать.

— Ну что хорошего, — мертвец, как мертвец. Тяжело смотреть. Ничего красивого. Хаос… Что граф скажет! Эскадроны совсем не равнялись в атаке…

Но граф Келлер был доволен и всех благодарил…

Так по-разному переживали впечатления только что совершенного подвига, храбрости, проявленной перед светом, молодой горячий офицер и пожилой командир полка, полный забот и страха ответственности перед грозным графом Келлером.

 

Ужасы войны

 

Война полна ужасов, от которых стынет кровь и холодеет мозг. После каждой войны ее участники говорят: нет, того, что мы пережили, уже не в силах будут пережить наши сыновья и внуки. Лермонтов, описывая Бородинское сражение, говорит:

 

…Вам не видать таких сражений,

Носились знамена, как тени,

В дыму огонь блестел,

Звучал булат, картечь визжала,

И ядрам пролетать мешала

Гора кровавых тел…

 

Увы — сыновьям и внукам достаются ужасы еще большие, ужасы неслыханные… В эту войну есть и страшные, как выходцы с того света «gueules cassees» — «разбитые морды» — люди с разбитыми снарядами и прикладами лицами, изуродованные до неузнаваемости, такие, какие ужасали в прошлые войны рукопашных схваток, и есть отравленные газами.

— Подождать! Полковника Вологодцева, заместителя, позовите!

Побежали искать. Лопатин лежал, молча. Только когда фельдшер участливо нагнулся и спросил:

— Болит, ваше высокоблагородие? — Он отозвался сквозь зубы: — Больно, сильно…

За Вологодцевым ходили минут двадцать, и Лопатин издали узнал его голос.

— Переверните, — сказал он.

Потом спросил прерывающимся от боли голосом: —, - Взяли? Пусть наступают — дальше. Полк сдаю тебе. Закрыл глаза и сказал тихо:

— Теперь пусть несут… на носилках.

Носилки тоже отыскались не сразу, Лопатин все лежал и не жаловался, только стискивал зубы.

Наконец понесли… Впереди колыхались раскаты нового ура новой атаки…» [4]

В этом блестящем примере, а таких примеров мы знаем в истории Российской Армии тысячи, мы видим образец командирской доблести и тех сложных душевных переживаний страха, не личного, но страха за свою часть, за свою карьеру, которые достаются на долю полковых командиров в бою.

Еще сложнее, еще мучительнее переживания старших начальников. У младших, там, впереди, эти переживания перебиваются явной телесной опасностью. Враг видим. Его снаряды рвутся над головою, мучительные заботы отвлекают страх; решение, выход тут же, под руками. Идти самому вперед, заставить идти вперед людей. Победить, или умереть. И за смертью недалеко ходить.

Иные переживания старших, крупных начальников. Непосредственная опасность для жизни далеко. Неприятеля не видно. Слышна, — и то не всегда и не вполне — только грозная музыка боя, раскаты орудийных залпов и очередей, клокотание ружейного огня, пулеметное стрекотание. В самом штабе тишина. Суетливое перебирание бумаг. Доклады начальника штаба, генерал-квартирмейстера, приезжих с позиции офицеров генерального штаба. Стояние у аппарата на прямом проводе и длинная узкая лента Юза, выбивающая то страшные, то оскорбительные слова. Сделанная карьера длинной жизни еще сложнее, еще чувствительнее. Малейшее замечание уже звучит тяжким оскорблением. Отрешение от должности — позорнее смерти.

Снизу — донесения о невозможности продвигаться вперед. В бою на Стоходе один командир пехотной бригады мне говорил: — «легче везти по песку воз, нагруженный камнями, чем продвигать цепи под огнем». Снизу: — донесения о чрезвычайных потерях, о гибели начальников, о неимении снарядов, об утомлении войск.

Сверху: — требования идти во что бы то ни стало вперед. Напоминание об ответственности… Упреки… Напоминания о долге. При малейшей бестактности: — насмешка… оскорбление.

На душу грозною тяжестью ложится смерть многих людей, часто близких, дорогих, с которыми связан долгою совместною службою, которых полюбил. И та же душа трепещет за исход боя. Неудача, поражение, отход, крушение лягут тягчайшим позором на все прошлое, смоют труды, старания и подвиги долгих лет.

Драма старшего начальника с душою чуткою, не эгоистичною — необычайно глубока.

Внизу, «на фронте» — душевные переживания притуплены усталостью тела, голодом, плохими ночлегами, непогодою, видом раненых и убитых. Человек работает в неполном сознании, часто не отдавая себе отчета в том, что он делает.

Наверху, «в штабах» — известный комфорт домов, наблюдательных пунктов с блиндажами, налаженная жизнь, сытная, вовремя еда, постель и крыша, — но все это не только не ослабляет, но усиливает по сравнению с войсками душевные переживания начальника. И нужна большая работа над собою, большое понимание души строя, чтобы «сытый понял голодного» и в свои распоряжения внес нужную поправку. Поправку — на усталость. Это такое зыбкое основание, тут В грядущей войне наших детей ожидают еще большие ужасы. В прошлую войну мы только пробовали газы, только начинали воздушное единоборство, эту страшную дуэль, где нет ранений, а есть только смерть часто для обоих противников. В грядущей войне нас ждет много нового, ибо мысль человека, гонимая чувством самосохранения, заставляет изобретать все новые и новые средства истребления.

Против первобытного человека, вооруженного только кулаками да зубами, вооружаются дубиною, палицею, ослиною челюстью, на человека с дубиной идут с пращею и камнем, изобретают лук и стрелы, мечи и сабли, арбалеты, метательные машины, ружья, пушки… И так до аэропланных бомб, удушливых газов и фиолетовых лучей, — все для того, чтобы убрать от себя подальше противника.

Война становится все ужаснее. Точно в насмешку над человеком, она требует именно его участия в бою, непосредственного, личного, и как бы ни сильна была военная техника, как бы ни умели войска наступать огнем, — люди должны быть воспитаны так, чтобы они были готовы к рукопашному бою.

«…В эпоху Суворова, когда бои решались исключительно шоком холодного оружия, — пишет генерал Головин в своем последнем труде «Мысли об устройстве будущей Российской вооруженной силы», — подготовка нашего отличного матерьяла была очень проста: она ограничивалась обучением колоть штыком, пикой, рубить саблей. Ныне условия усложнились. Несомненно, что подобное обучение имеет педагогическое значение, чтобы заставить бойца не бояться последнего момента сближения — рукопашной схватки.»

То, что открывается за завесою боя, смущает человеческий дух, и нужно что-то необычайно высокое для того, чтобы человеческая душа превозмогла страх перед тем, что представится ее телесным очам.

Вот как описывает штабс-капитан Попов результаты артиллерийского огня немцев 4-го июля 1915 года у фольварка Заборце:

«…К 4-5-ти часам дня немецкий артиллерийский огонь начал ослабевать. Я подошел к командиру 2-го батальона, подполковнику Пильбергу, и мы с ним пошли в окопы рот 3-го батальона ознакомиться с разрушениями и потерями.

Картина, представившаяся нам, была невиданно ужасна и леденила кровь. В окопах сидели уцелевшие гренадеры. Все они казались ненормальными. На вопросы или совсем не отвечали, или отвечали невпопад. Козырьки частью были пробиты, частью обрушены, местами был совсем снесен бруствер и для того, чтобы пройти к окопу, нужно было на минуту показаться совершенно на открытом месте. Из-под обломков укрытий и обваливавшейся земли торчали руки, ноги, стены окопов залиты сплошь кровью и усеяны миллионами собравшихся Бог весть откуда мух. Вот лежит гренадер, буквально изрешеченный бесчисленным количеством попавших в него пуль, но он еще жив, а вынести его нельзя, — ходы сообщения засыпаны. Поодаль лежит труп гренадера без головы. Выходит подпоручик Аборин, в руках у него дистанционная трубка тяжелой немецкой шрапнели, еще теплая. «Вот, — говорит он, — пробила дверь моего блиндажа и чуть меня не убила.» Состояние духа у всех подавленное.»[5]

Переживания бойцов в гражданскую войну были еще более ужасными. Некий поручик под Майкопом рассказывал: «Я три года провел на той, большой войне и чувствовал себя все-таки человеком. По крайней мере, ни разу не забыл, что я человек. А тут забыл… Иногда колешь штыком, на минуту остановишься и задумаешься: человек я или зверюга? Образ человеческий теряем… Не судите нас… На большой войне мы штыковые схватки наперечет помним. Одна, две, три и достаточно… Годы о них рассказывать. Только и помним их, а остальное на той войне было такое серое, обыкновенное: сидим и постреливаем; убиваем или нет, — не знаем, не видим. А знаете, что здесь происходит? Здесь ад. Здесь то, от чего можно умереть, увидевши раз. Мы не умираем, потому что привыкли и совершенно убили в себе человека. Мы пять ме сяцев подряд ежедневно, ежечасно идем штыковым боем. Только штыковым, ничего другого. Понимаете, — пять месяцев видеть ежедневно, а то и два, три раза в день врага в нескольких шагах от себя, стреляющим в упор, самому в припадке исступления закалывать несколько человек, видеть разорванные животы, развороченные кишки, головы, отделенные от туловищ, слышать предсмертные крики и стоны… Это непередаваемо, но это, поймите, так ужасно. А между тем, все это стало для нас обыкновенным. Я в воде вижу постоянно кровь и все-таки пью. Иду и замечаю, что пахнет кровью, или трупом, а мне все равно. Когда я почувствую на своей груди штык, я не испугаюсь. Это так для меня обычно. Я даже знаю, какие боли от штыка. Иногда, когда безумно устанешь, мыслей в голове нет, а нервы дрожат, как струны, безумно хочется этого штыка или пули. Все равно ведь рано ли, поздно ли… Разве можно уцелеть в этой войне?..» [6]

Какое же средство помочь человеку превозмочь все эти ужасы войны и заставить его через них и, невзирая на них, идти к победе?

Научить человека победить смерть — самое лучшее средство сделать его равнодушным к страху. Ибо выше всего именно страх смерти, страх неизвестности по ту сторону бытия. Человек цепляется за жизнь, потому что он не знает смерти. Всего неизвестного человек боится. Но, если человек уверует в то, что его мыслящее и чувствующее «я» со смертью не погибнет, — будет ли это загробная «жизнь бесконечная» христианства или Магометов рай, или Буддистское перевоплощение души в новое существо для новой жизни, — все равно эта вера поддержит дух в минуты смертельной опасности и даст мужество смело умереть. Тогда чего же бояться на войне, если я не боюсь смерти? Ран, увечья? Но все это преходящее, за всем этим не смерть, но новая жизнь.

Жизнь!.. Этим все сказано. Такая вера дает утешение при виде гибели близких, боевых товарищей, тех, с кем жил и служил и кого полюбил больше родных.

В этом громадное значение всякого религиозного воспитания и в этом ужасное, разлагающее государство и его армию влияние атеизма и равнодушия к религии…

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: